Штрихи великого портрета

В. А. СМОЛЬЯНИНОВ

ШТРИХИ ВЕЛИКОГО ПОРТРЕТА

1921 год

I

В последних числах апреля 1921 года меня вызвали в губком и показали телеграмму, только что полученную из Центрального Комитета партии. «Немедленно,— говорилось в ней,— откомандируйте председателя губсовнархоза Смольянинова наше распоряжение». Подпись: «Молотов». Я часто ездил в Москву, но на этот раз мне предстояло, кажется, навсегда покинуть Смоленск. Я думал, гадал, куда направят, в какую губернию. А то, что придется работать в столице, и в голову не приходило...

Но вот сижу на Воздвиженке, в кабинете секретаря ЦК, и слышу слова, которые не сразу доходят до моего сознания: настолько они неожиданны. «Владимиру Ильичу,— говорит Молотов,— нужен секретарь по экономическим вопросам. Мы решили предложить вашу кандидатуру». Я молчу, и Вячеслав Михайлович, видя мою растерянность, добавляет: «Вам ведь знакомы проблемы народного хозяйства...» — «Товарищ Молотов,— говорю я,— у меня нет экономического образования».— «Зато у вас за плечами немалый опыт совнархозовской работы в губернии. А Ильич как раз и просил нас рекомендовать человека, знакомого с местными условиями, знающего нужды периферии. Что же касается образования — оно дело наживное!» Эти слова Вячеслав Михайлович произносит, уже держа в руке телефонную трубку. Он набирает номер и, дождавшись ответа, говорит: «Владимир Ильич, здравствуйте! У меня сидит смоленский товарищ, о котором мы с вами говорили. Да-да, Смольянинов... Хорошо, Владимир Ильич, ясно!..» И уже обращаясь ко мне: «Ленин примет вас сегодня же, но чуть позже. Свяжитесь с. его секретарем, и она точно назначит вам время».

Из гостиницы звоню Фотиевой. Она уже знает обо мне: «Владимир Ильич просил передать, что освободится для разговора с вами примерно через час. Вы где остановились? В «Национале»? Ну так вам до нас десять минут ходу. Ждите моего звонка».

Жду. Думаю о предстоящей встрече с Лениным. Вспоминаю, как в начале века юнцом, пятнадцатилетним подручным слесаря, первый раз услышал я о Ленине. Мне рассказал про него слесарь Ефим Соловьев, один из организаторов большевистских кружков на нашем Алапаевском заводе. Ефим дал мне прочесть книжку, на обложке которой стояло имя Ленина. Она называлась «Шаг вперед, два шага назад». И хотя еще не все в ней было мне понятно, я осознал главное: партия рабочего класса должна быть передовым отрядом, спаянным единством воли, действий и дисциплины... Вскоре я навсегда связал свою жизнь с партией. Дома, в сундучке, на самом его донышке, хранился меня портрет Ленина. Я мечтал встретиться с Ильичем. Но это сбылось лишь в июне 1917 года. Я служил тогда солдатом в прифронтовых авторемонтных мастерских . У нас сформировалась крепкая партийная организация, ядро которой составили призванные в армию питерские, московские и уральские рабочие. Я был избран от нашей организации на военную конференцию большевиков, которая проходила в Петрограде, в особняке Кшесинской. Вот тут я и увидел впервые Ленина.

А в октябре мне довелось говорить с Ильичем. Это было в Смольном. Только что. на рассвете, закончился II съезд Советов, провозгласивший новую, рабоче-крестьянскую власть. Мы проголосовали за первые ее декреты, которые зачитал Ленин...

Я шел по одному из дальних, боковых коридоров Смольного. Коридор был пуст. И вдруг я увидел идущего мне навстречу Владимира Ильича. «Здравствуйте, товарищ Ленин!» — громко, по-солдатски отчеканил я, когда мы поравнялись. «Здравствуйте, товарищ...— сказал Ильич, остановившись и пожимая мне руку.— Вы с какого фронта?» — «Я из тыловых частей, из Смоленска».—«А сами, видимо, уралец?» — спросил он, угадывая мою родину, наверно, по выговору. «Уралец, с Алапаевского завода».— «В вашем краю я не бывал, но много слышал о нем от Свердлова».— «Как же,— сказал я,— Яков Михайлович приезжал к нам!1 — «Соскучились, товарищ, по дому?» — спросил Ильич. И тут я решился задать ему вопрос, который все эти дни беспокоил меня. «Скажите, товарищ Ленин,— спросил я,— а что, если с запада нападут на нас немцы, а с востока японцы? Выдюжим мы? Отобьемся от врагов?» Спросил и сразу же внутренне обругал себя за то, что отнимаю у Владимира Ильича время наивными вопросами. Но он, кажется, не счел их такими. Он сказал: «Ваше беспокойство резонно, товарищ уралец. Врагов у нас будет тьма. Не только немцы и японцы — весь буржуазный мир ополчится на нас. И чтобы отстоять революцию, потребуется немало жертв... Но мы ее отстоим!»

Позже, в последующие годы, я много раз видел и слышал Ильича на съездах Советов и съездах партии. В марте 1921 года я слышал его на X партийном съезде. Ленин произнес вступительное слово, сделал три доклада, выступал с речами, подавал из президиума меткие реплики. Он был полон энергии, боевого задора, оптимизма, которые передавались и нам, делегатам. Мы верили, что выдвинутая Ильичем на съезде новая экономическая политика выведет страну из разрухи. Слушая Ленина, я думал о том, как мы у себя на Смоленщине будем решать поставленные им сложные хозяйственные задачи. Мог ли я предполагать, что в этот трудный переходный период мне доведется работать рядом с Лениным, под его непосредственным руководством...

Телефонный звонок прервал мои размышления. Голос Фотиевой: «Владимир Ильич приносит извинения. Он немного задерживается. Я вам скоро позвоню...» И через четверть часа звонит: «Приходите, пожалуйста!» А еще через десять минут я уже в Кремле, в приемной Председателя Совнаркома. Это не только приемная, а в целях экономии площади и зал заседаний. В глубине комнаты дверь в кабинет Ильича. В приемной нет никого, кроме Фотиевой и двух ее молоденьких помощниц. Я единственный ожидающий приема. Собственно, почти не приходится ждать. Едва я успеваю представиться Лидии Александровне, как кто-то выходит от Ильича и можно уже пройти к нему... Я пробыл у Ленина около двух часов, и когда уходил, в приемной по-прежнему не было посетителей. Значит, на то время, пока Ильич принимал меня, больше никто не был приглашен. Да и потом, уже работая в аппарате Совнаркома, я никогда не видел в приемной людей, которые подолгу бы здесь сидели. Дежурные секретари обязаны были так регламентировать прием посетителей, чтобы никто не ожидал Ленина больше пяти минут. Это был предельный срок, за соблюдением которого Ильич строго следил.

...Я хорошо помню беседу с Ильичем. Помню, как, усадив меня в глубокое кожаное кресло и сам устроившись в кресле напротив, Ильич сказал: «Вы молодо выглядите. Сколько вам лет?» — «Тридцать». Еще несколько вопросов Ильича о том, как я устроился с жильем в Москве, есть ли у меня семья, давно ли я в Смоленске,— и волнение, с которым я вошел сюда, постепенно исчезло. А вместе с ним и чувство скованности. Я смелею и напоминаю Ильичу о солдате, который встретился ему в октябре семнадцатого года в коридоре Смольного. Тот солдат беспокоился, одолеем ли мы врагов. «Как видите, белогвардейцев и интервентов почти одолели! — говорит Ильич.— Осталось очистить Дальний Восток... Но теперь перед нами самый страшный враг — разруха».— «И ее одолеем!» — говорю я и рассказываю Владимиру Ильичу, как мы восстанавливаем хозяйство на Смоленщине.

Ильич — весь внимание. Ему все интересно: и как мы в разгар войны наладили выпуск тачанок, и как проводим весенний сплав леса, обеспечивая железную дорогу топливом, как национализировали деревообделочную фабрику братьев англичан Герхардов и научились делать веретена для текстильной промышленности, как растим лен и дубим кожу, как помогаем Москве молоком, яйцами.

А когда я рассказываю о двух вагонах соли, которую мы променяли крестьянам на хлеб, Ильич встает и начинает ходить по комнате. «Вот это браво! — говорит он.— Это сейчас архиважно. Товарообмен между городом и деревней, между промышленностью и земледелием! Торговля! Тот из коммунистов, кто организует в деревне оборот соли, керосина, ситца, спичек, принесет нам сейчас гораздо больше пользы, чем все эти праздноболтающие блюстители «чистоты коммунизма», вместе взятые...» Долго говорил Ильич, расхаживая по кабинету. Позже прочитав знаменитую его статью «О продовольственном налоге», законченную им за два дня до нашей беседы, я нашел в ней многое из того, что услышал в то утро от Ильича..,

Ленин сказал, что я буду работать в Совете Труда и Обороны. Это комиссия при Совнаркоме, которая координирует деятельность хозяйственных наркоматов и местных экономических органов. «Самое главное сейчас,— сказал Ильич,— связь с местами, с периферией. Там решается успех всего нашего дела, всей нашей новой экономической политики. Не вытянем губернию, уезд, волость — завязнет все государство...» Беседа подходит к концу. Ильич садится за стол, что-то быстро пишет на бланке, отрывает листок и протягивает мне: «Передайте, пожалуйста, Лидии Александровне». Я читаю «Товарищ Вадим Александрович Смольянинов назначается помощником управделами Совнаркома и СТО».

II

Первые дни в Кремле, в аппарате Совнаркома. Народ тут хороший, простой. Атмосфера дружбы, товарищества. Много питерцев, пришедших в Совнарком сразу же после революции. К новичку доброжелательное отношение. Доброжелателен и управляющий делами Николай Петрович Горбунов. Он тут старожил, тоже с октября. Правда, у него был перерыв: уходил на войну. Он помогает мне, учит. Но больше всего, конечно, учишься, наблюдая, как работает Ленин.

В те дни Владимир Ильич трудился над документом, который стал потом известен как «Наказ от СТО». Это было наставление, наказ от Совета Труда и Обороны местным советским учреждениям. В нем Ленин сформулировал основные задачи текущего момента: подъем промышленности; подъем сельского хозяйства; улучшение положения рабочих и крестьян; товарообмен; борьба с бюрократизмом и волокитой. И красной нитью мысль: ни одна из этих задач не может быть решена без местной инициативы, без местного почина. По идее Ленина, в каждой губернии, в уезде, в волости вводились экономические совещания — ЭКОСО,— которые должны были направлять все местное хозяйственное строительство и согласовывать его с общегосударственным планом... «Наказ от СТО» и сейчас во многом злободневен. Когда в недавнем постановлении Пленума ЦК партии я прочитал слова о том, что «центр тяжести оперативного управления промышленностью и строительством должен быть перенесен на места», я подумал: вот ленинский стиль, вот ленинский подход к делу...

Ильич все время держал руку на пульсе страны. Вся она была у него перед глазами.

Вот маленькая Кашира, где строится одна из первых советских электростанций.

Заботу о Кашире Ильич всегда держал в голове, чем бы он ни был занят. Докладываешь ему по какому-то вопросу, а в конце он обязательно спросит: «Что слышно на Кашире? Были вы там? Звонили вам оттуда?»

Я перечитал недавно ленинские письма, записки, телеграммы, телефонограммы по поводу каширской стройки. Вот письмо в Нар-компуть: все грузы для Каширы продвигать в гамом экстренном порядке. Записка в Главтоп: выделить Кашире кокс. Телефонограмма в Наркомтруд: прислать двести плотников и сто каменщиков. Телеграмма в Тульский губпродком: отпустить 5000 пудов овса... Страна была измучена, бедна, и, чтобы достать несколько ящиков гаек и сотню брезентовых палаток, требовалась помощь Председателя Совнаркома. Не хватало специалистов, и Ильич раздобывал людей. Кто-то сообщил ему, что в Симбирске живут опытные электротехники братья Зубановы. «Земляки мне не откажут!» — пошутил Ильич и послал в Симбирск телеграмму: откомандировать Зубановьгх в Каширу. Братья прибыли на стройку. Они были горды, что их вызвал сам Ленин...

Ильич часто посылал меня на строительную площадку. Как-то он приехал утром из Горок очень взволнованный. Не заходя на квартиру, прошел к себе в кабинет и позвонил мне: «Прошу зайти». Когда я вошел, он сказал: «Сейчас же поезжайте к Цюрупе. Я проехал по Каширской дороге и видел, что столбы чуть не валятся на землю. Мы с шофером выходили и смотрели...» Владимир Ильич имел в виду опорные столбы для будущей линии электропередачи Кашира — Москва. «Работа, по-моему, плохая,— продолжал он.— Не будет ли из-за этого несчастных случаев? Я напишу записку Цюрупе. Берите мою машину, езжайте». С Георгием Дмитриевичем Цюрупой, главным инженером Каширстроя, мы проехали по всей трассе электропередачи. Большинство опор не вызывало опасений. А некоторые еще монтировались, стояли наклонно. Они-то и попались на глаза Ильичу. Монтажники обязаны были хотя бы временно укрепить их или, во всяком случае, оградить, но не сделали этого. Теперь были приняты меры предосторожности. Я доложил о них Ильичу.

Все основное оборудование для Каширы мы вынуждены были заказывать заграничным фирмам. И Владимир Ильич все время теребил наших торгпредов в Германии, в Англии, в Швеции: как с турбинами, как с генераторами, как с трансформаторами? Из Швеции сообщили, что трансформаторы давно уже отгружены в Ревель. А из Каширы жалуются: нельзя монтировать подстанцию — нет трансформаторов. Где же они? Запрашиваем снова Стокгольм, звоним в НКПС, в Наркомвнешторг и находим груз под снегом во дворе московской таможни. Таможенники ссылаются, что в документах, мол, не указан адрес получателя... Ох, и рассердился ж Ильич на этих бездушных чиновников! «Передайте дело в Чека!» — сказал он мне.

В декабре во льдах Финского залива застрял пароход «Фрида Горн». Судну предстояла зимовка. А в его трюмах находилось ПО ящиков с изоляторами для Каширы... Узнав об этом, Ильич встревожился. Он продиктовал телефонограмму в Наркомвнешторг:

«Срочно сообщите, какие меры Вами приняты для изъятия... ящиков из парохода и для переотправки их в Каширу. Кроме того, по сообщению Каширстроя, вне пределов России находится 11 900 изоляторов, отправленных 7/XI с завода Розенталь. Принимая во внимание случай с пароходом «Фрида Горн», необходимо уже теперь озаботиться о новом маршруте отправки этих изоляторов, причем, как наиболее верный способ, их надо отправить по железной дороге с проводником до Москвы и сдать изоляторы под расписку конторе Каширстроя: Малый Черкасский, Калязинское подворье, Каширстрой. О принятых мерах и результатах поставьте немедленно в известность тов. Смольянинова».

Эту телефонограмму Владимир Ильич подписал при мне. Подписал, задумался и сказал, как бы размышляя вслух: «Скоро вырвемся из этой проклятой зависимости! Скоро все будем делать сами...»

Приближался пуск электростанции. Каждое утро я созванивался с Каширой и докладывал Ильичу, как идут предпусковые работы. Прогреты котлы... Опробована турбина... Поставлен на обсушку генератор... Смонтирован распределительный щит... И вот я уже спешу к Ильичу с самой радостной вестью: каширский ток в Москве! Вхожу в кабинет, а Ильич мне навстречу. «Знаю, знаю! — говорит.— Ночью мне звонил Цюрупа... Вот и одержали мы нашу первую маленькую победу!» Голос веселый, глаза веселые, и вижу, что счастлив он безмерно...

Не только Кашира, но и Шатура и Волхов заботили Ильича. План ГОЭЛРО он всегда держал под руками Он хотел, чтобы электричество быстрее входило в жизнь, в быт народа.

Все новое в технике, в науке влекло, притягивало к себе Ильича.

Известно, какую помощь оказал Ильич Роберту Эдуардовичу Классону, изобретателю гидравлического способа добычи торфа. Ленин знал этого инженера еще по девяностым годам, когда Классон был близок к марксистскому кружку. На квартире Классона в Петербурге Ильич встретился с Надеждой Крупской. Позже Классон изменил марксизму, примкнул к Струве, а затем вообще отошел от политической деятельности... Старый большевик, хороший знакомый Ильича по подполью, Иван Иванович Радченко, председатель Главторфа, относился с недоверием к Классону, к его «политическому лицу», а заодно и к его изобретению. Он, в частности, возражал против посылки инженера за границу, где нужно было купить оборудование. Ильич взял под защиту Классона и его изобретение. Он написал Радченко: «Не придирайтесь к Гидроторфу. Это дело законом признано имеющим исключительную важность... Я превосходно знаю и высоко ценю Вашу заслугу в постановке Главторфа. Вы его поставили образцово. Очень прошу: не делайте ошибки, не придирайтесь к Гидроторфу». Классон был послан в Германию, вернулся с машинами, и на шатурских болотах были развернуты большие работы. Я неоднократно ездил туда по заданию Ильича. Да и Классон не раз бывал в Кремле у Ленина, так же как бывали у него Губкин, Книпович. Ленин ценил ученых.

Изобретатели, люди с фантазией и даже с «причудинкой», были «слабостью» Ильича. Он любил таких людей. Б гом же письме к Радченко он писал: «С изобретателями, даже если немного капризничают, надо уметь вести дело». И изобретатели шли, можно сказать, косяком к Ильичу. Иногда мы старались оградить его от слишком чудаковатых людей. Таким мы с Горбуновым сочли, грешным делом, агронома Козьмина. У него была идея создания «Главветра» и «Главсолнца». Нам это казалось не очень-то реальным. А Ильич, получив от Козьмина длиннющее послание, в тот же день его прочитал, нашел в нем немало рационального и со своими пометками переслал в ГОЭЛРО Кржижановскому. И многое из того, что предлагал Козьмин, особенно по использованию ветровой энергии для электрификации деревни, было включено в планы...

Прочитал Ильич, что в Харькове некий Чейко открыл магнитные лучи огромного теплового эффекта, и пишет: «Надо выписать изобретателя сюда; показать Лазареву, свозить в Нижний...» Лазарев был известный физик. А в Нижнем Новгороде находилась радиолаборатория.

Каждый из нас получил десятки, сотни записок Ильича. Он писал их на листках из блокнота, на обороте телеграмм, на полях писем, отчетов, газет. В этих записках, лаконичных, точных, абсолютно ясных,— сгусток мыслей, забот, планов.

Вот ложится ко мне на стол газета «Всероссийская кочегарка», и на полях ее, около заметки «Возрождение Донбасса», стремительным ленинским почерком:

«Посылаю к сведению. Нельзя ли поручить кому-либо (Струми-лину?) два раза в месяц итоговые данные о росте производства в Донбассе?»

Вот боевое, как на войне, распоряжение:

«Надо двинуть посильнее вопрос о хлопке на Кавказе, в Азербайджане (Муганская степь) и в Армении». Просьба к секретарю:

«Найдите еще у меня бумаги о сантонине и дайте Смольянинову или Горбунову на спешное изучение».

И вот записка, очень характерная для Ильича с его глубоким проникновением в каждое дело, с его тревогой за это дело. Речь идет о первой Карской экспедиции. Пароходы должны доставить груз в устья Оби и Енисея.

«Т. Смольянинов! Я очень боюсь, что оптимизм Лежавы неоснователен. Запросите факты, проверьте их. Проверьте лично и дважды. Потом поговорите по прямому проводу... Без всего этого я н е поверю, что дело обеспечено».

У Владимира Ильича было много источников, по которым он следил за жизнью страны, и среди них самый, пожалуй, любимый — газеты. День он начинал с чтения прессы. Приходя утром на работу, Ильич приносил с собой толстую пачку прочитанных за завтраком газет. И каждая из них была испещрена карандашными подчеркиваниями, восклицательными и вопросительными знаками, стрелками, кружками и характерными ильичевскими пометками, вроде «NB», «гм-гм!», «верно". Как он успевал столько прочесть за каких-нибудь полчаса! Ильич читал удивительно быстро и весьма своеобразно: не от строки к строке, а как бы охватывая глазами всю страницу целиком. Помню, я принес ему только что полученную из-за границы книгу американского селекционера Лютера Бербанка «Жатва жизни». Ильич сразу при мне прочитал ее, стремительно перелистывая страницы. Именно прочитал, а не просмотрел, и тут же начал подробно комментировать труд Бербанка, пересказывая при этом содержание и излагая мысли автора. Книга понравилась Ленину. Он сказал: «Пошлите в Госиздат. Пусть переведут и побыстрее напечатают».

Так вот, о газетах...

В один из первых дней моей работы в Совнаркоме Ильич, когда я пришел к нему с докладом по какому-то вопросу, протянул мне свежий номер «Известий» и спросил: «Читали?» — «Нет,— сказал я,— еще не успел, Владимир Ильич».— «Жаль, я думал, что вы уже обратили внимание вот на эту статейку.— И он ткнул карандашом в отчеркнутый жирной чертой фельетон на второй странице.— Прочитайте, пригласите автора, расспросите у него подробности». Ильич никогда не говорил: «вызовите»; говорил: «пригласите». «А потом,— продолжал он,— свяжитесь с Наро-Фоминском. Возмутительное развели там безобразие! Завтра же жду от вас обстоятельной информации по этому поводу». В фельетоне говорилось о Наро-Фоминской текстильной фабрике, которая вот уже третью неделю простаивает из-за отсутствия топлива. А дрова, как пишет газета, лежат в пятистах метрах на берегу реки... У меня побывал автор фельетона. Я позвонил в Главтекстиль, и оттуда сообщили, что директору «давно даны соответствующие указания». А директор сослался на городской Совет, который не высылает подвод для вывозки топлива. Председатель же горсовета пожаловался на директора, который не переводит денег в банк... Звонки из Совнаркома, «от Ленина», возымели свое действие, и на другой день я докладывал Владимиру Ильичу, что дрова доставлены и фабрика пущена. «Ах, волокитчики! Ах, канительщики! — возмущался Ильич, выслушав мой рассказ о наро-фоминских «порядках».— Под суд бы их!» Так впервые высказал он при мне мысль о суде над бюрократами и волокитчиками, к которой не раз потом возвращался. Но об этом ниже...

Чтобы не попасть больше впросак, я стал прочитывать газеты рано, как только они приходили. И когда Ильич протягивал мне теперь газету с каким-нибудь привлекшим его внимание материалом, я уже знал, о чем там идет речь... По утрам я часто находил у себя в кабинете на столе номер «Правды», или «Известий», или «Экономической жизни» с приколотой запиской от Владимира Ильича. Вот с такой, например: «т. Смольянинов!

Я послал три запроса (в НКПС, в НТО ВСНХ, в Госплан).

Прошу Вас непременно проверить, следить, не допускать промедления и извещать меня по телефону о ходе этого дела».

Записка эта была приколота к номеру «Известий» со статьей «Новые пути оживления железнодорожного транспорта». Автор сообщал, что за границей вместо локомотива применяется в некоторых случаях обыкновенный, слегка переделанный грузовик в 30 лошадиных сил. Такой грузовик на испытаниях в Лондоне, проведенных по идее русского инженера Кузнецова, свободно тянул поезд в 9— 10 вагонов со скоростью 20 верст в час... Все это заинтересовало Ильича, и он послал запросы, которые я должен был проконтролировать.

А к газете, в которой сообщалось об испытании в Казани рупора, «усиливающего телефон и говорящего толпе», была приложена такая ленинская записка:

«Прошу Горбунова или Смольянинова (того, у кого больше технических знаний по телефонам) прочесть и написать мне отзыв об этом деле...»

И еще записка:

«Прошу сообщить, будет ли конец статьи Леви в «Экономической Жизни» об электрическом снабжении России? Когда будет помещено? Будут ли там сводные данные о развитии числа и силы электростанций по годам, за 1918, 1919, 1920 и 1921 г., хотя бы неполный год. Мне необходимо, чтобы эти сведения были помещены ко вторнику. В понедельник мне позвонить».

Или вот просьба послать в Харьков телефонограмму такого содержания:

«Кактынь в «Экономической Жизни» описывает чудовищные хищения и безобразную бесхозяйственность в Криворожском бассейне. Обратите внимание, установите поточнее персонально ответственных лиц».

Ленин был внимательным, пытливым читателем не только «Правды», «Известий», «Экономической жизни», но и многих периферийных газет вроде «Всероссийской кочегарки». Была еще одна газета, ни одного номера которой Ильич не пропускал. Я имею в виду стен-новку, выходившую в управлении делами Совнаркома и СТО. Как только вывешивался очередной ее номер, Владимира Ильича можно было видеть среди первых читателей, обступивших стенгазету. Он прочитывал все заметки, разглядывал карикатуры и даже любопытствовал, «кому что снится».

III

Волокита, бюрократизм, равнодушие вызывали у Ильича негодование.

У меня на памяти такой случай. В Совнарком пришла телеграфная жалоба из какой-то воинской части, которой по вине снабжающих органов недодали хлеба. По указанию Ильича я направил эту телеграмму народному комиссару продовольствия. И предупредил его по телефону, что Ленин требует немедленной отгрузки хлеба. Прошло три дня. Из Наркомпрода «ни ответа, ни привета». Звоню наркому. «Все,— говорит,— в порядке. Телеграмму я сразу же передал моему заместителю. Он должен был принять меры». Звоню заму. «Знаю, знаю,— говорит.— Мною дано указание хлебному отделу». Звоню начальнику хлебного отдела. «Телеграмма у исполнителя такого-то». Дозвонился я и до исполнителя. Хлеб, оказывается, до сих пор не отгружен... Узнав об этом, Ленин возмутился и поручил заместителю наркома РКИ В. А. Аванесову провести в Нарком-проде срочное расследование волокиты. И вот на заседании Совета Труда и Обороны Аванесов докладывает о результатах проверки. Да, телеграмма действительно ходила по канцеляриям три дня. Но виновников, собственно, нет: бумага ни у кого не залеживалась, а шла нормально по инстанциям. «Как вы говорите? Нормально?» — переспросил Ленин, и в зале послышался смешок. Но Ильич нахмурился, в глазах у него метнулись грозные искорки, и стало понятно, что сейчас не до шуток. Все притихли. «Формально нормально,— зло сказал Владимир Ильич,— а по существу издевательство. Вот бы любого наркомпродовского волокитчика в солдатскую шкуру и с пустым брюхом в караул... Травить, судить будем за волокиту!»

Узнал Ильич и о мытарствах, которые претерпел главный инженер Волховстроя Генрих Осипович Графтио, добиваясь в центральных учреждениях помощи строительству. Куда бы он ни обращался, с ним были любезны, признавали «большое», «ударное», «первостепенное» значение стройки, а на деле относили ее ко второй очереди. И, как следствие, урезывалась программа, сокращались пайки, работы замораживались. Измаявшись с бюрократами, Графтио обратился с письмом к Ленину, выложив ему все свои беды. Я был как раз в кабинете у Ильича, когда он читал горестное послание Генриха Осиповича. Читал и тут же комментировал его в довольно-таки резких выражениях по адресу волокитчиков... На ближайшем заседании СТО Ленин поставил вопрос о Волховстрое. Работы на Волхове были отнесены к разряду внеочередных. А заявление Графтио Ильич переслал в Наркомюст вместе со своим письмом к наркому Курскому. Этот замечательный ленинский документ, в котором клеймится волокита, широко известен. Мне хочется лишь напомнить изложенное в этом письме требование Ильича поставить на суд в Москве четыре — шесть дел о волоките, подобрав случаи «поярче» и превратив такой суд в «политическое дело».

А по поводу задержки с изготовлением пробных плугов системы Фаулера Ильич даже составил примерный «приговор» волокитчикам, который гласил:

«Придавая исключительное значение гласному суду по делам о волоките, выносим на этот раз мягчайший приговор ввиду исключительно редкой добросовестности обвиняемых, предупреждая при сем, что впредь будем карать за волокиту и святейших, но безруких болванов (суд, пожалуй, повежливее выразится), ибо нам, РСФСР, нужна не святость, а умение вести дело...»

И далее:

«...весь фабком этого завода и весь состав правления профсоюза (соответственного) и весь состав комячейки такого-то завода или таких-то заводов объявляем виновными в волоките, безрукости, в попустительстве бюрократизму и объявляем строгий выговор и общественное порицание, с предупреждением, что только на первый раз так мягко караем, а впредь будем сажать за это профсоюзовскую и коммунистическую сволочь (суд, пожалуй, помягче выразится) в тюрьму беспощадно».

Я помню, что в Москве прошло несколько показательных судебных процессов над волокитчиками и бюрократами. Судили, в частности, некоего Артюхова, работника Наркомпрода. К нему в руки попало заявление крестьян ряда волостей Московской губернии с просьбой освободить от продналога, так как их поля побило градом. Это ходатайство пролежало без ответа в столе у Артюхова два с половиной месяца... Бюрократ был предан суду. Сохранилась записка Ленина в Московский революционный трибунал по поводу этого процесса:

«По постановлению коллегии МЧК Вам передано дело о волоките в Наркомпроде (дело Артюхова Якова Степановича).

Прошу это важное дело рассмотреть в кратчайший срок и приговор сообщить мне.

Предсовнаркома В. Ульянов (Ленин)

P. S. Крайне важно — с точки зрения и партийной и политической — во исполнение решения VIII съезда Советов, особенно, чтобы суд по делу о волоките был наиболее торжественный, воспитательный и приговор достаточно внушителен».

Ильичу претили всякого рода бюрократическое высокомерие, зазнайство, проявлявшиеся у отдельных работников. Он называл таких «чиновниками с пышными советскими титулами» и клеймил их беспощадно. Мне довелось быть свидетелем, как Ильич обрушился во время заседания Совнаркома на председателя правления Государственного банка. Это был самонадеянный, преисполненный амбиции человек. Вел он себя вызывающе. Вот и на этот раз, оставшись недовольным каким-то решением, он демонстративно захлопнул с шумом портфель, встал и направился к двери. Но был остановлен резким окриком Ильича: «Вернитесь! Сядьте!» Этому гневному голосу нельзя было не подчиниться. Я еще никогда не видел Ленина таким. «Кто вы такой? — сказал он.— Откуда у вас эта чванливость, эти повадки вельможи? Народ посадил вас в государственное кресло. Но он же, народ, может и дать вам пинка...» Кое-кто из присутствовавших на заседании счел потом, что Владимир Ильич слиш-ком-де резко обошелся с председателем Госбанка. А я думаю, что Ленин уже тогда со свойственным ему удивительным проникновением в сущность человека распознал в этом «деятеле» отвратительные черты, которые позже развились и толкнули на путь измены: очутившись в заграничной командировке, он не вернулся на родину...

Ильич зорко следил, чтобы «страшная бацилла волокиты, бюрократизма и безответственности» — это его выражение — не заразила аппарат Совнаркома.

Кажется, на третий или четвертый день моей работы в Кремле Николай Петрович Горбунов с ужасно расстроенным выражением на лице показал мне записку, которую принесла ему от Ильича дежурный секретарь. В записке говорилось, что телефонограмма, принятая 25 апреля, в 11 часов 25 минут, была вручена ему, Ленину, лишь 26 апреля, в 12 часов.

«Верх безобразия!

Предлагаю Вам тотчас произвести точное и полное расследование, установить виновных и дать мне материал. Надо пересмотреть и установить заново распорядок работ канцелярии».

В другой раз досталось секретарю:

«С делом о Шатурке (№ 3 в обложке)  Вы явно виноваты.

Получено - 14.IV.

Сегодня  - 23.V

Вы засолили, не напомнив ни мне, ни Смольянинову. Так нельзя.

Нельзя солить. Надо либо читать самой — либо давать читать Смольянинову, либо Горбунову».

Но попало и тому, кто прислал бумаги,— Ивану Ивановичу Радченко, председателю Главторфа. И знаете, за что? За то, что, не получая больше месяца ответа, молчал, не поднял тревоги, не бил в набат. И еще за то, что направил бумаги «архиобъемистые. Без отдельно выписанных ясных предложений... Деловые выводы Вы сами должны делать, а не меня заставлять извлекать из десятка страниц пять строк деловых выводов».

Ильич как-то сказал мне: «К вам поступила жалоба, просьба. Так вообразите же себя на месте жалобщика, постарайтесь душой, сердцем понять его положение. Сочтите, что это вам не отвечают на заявление, что это вас не допускают к начальнику, к которому вы стремитесь попасть. Или вот человек просит квартиру. Поднатуж-тесь, напрягите всю свою фантазию и картинно представьте себе, что это у вас нет квартиры, что это вы скитаетесь с семьей по углам... И тогда вы наверняка найдете возможность помочь просителю. Это не филантропия. Это коммунистический подход к человеку».

Ильич только так и подходил к людям. И потому строго взыскивал с нас за каждое заявление, пролежавшее в столе лишний час. Сам он читал письма сразу, как только они поступали к нему, и тут же отвечал. И уж непременно подписывался. Я говорю об этом в связи с тем, что получил недавно личное письмо от секретаря одного из обкомов партии. В конце вместо подписи стояло факсимиле, печатка.

При всей своей невероятной занятости Владимир Ильич старался принять каждого, кто желал с ним встретиться. Я уже говорил, как был организован прием посетителей. Прочтите записку, в которой Ленин выговаривает коменданту Кремля за то, что человека шедшего в Совнарком, задержали в воротах и не разрешили ему позвонить в приемную. Ильич требует в этой записке, «чтобы был создан такой порядок, при котором идущие ко мне, хотя бы без всяких пропусков, имели возможность, без малейшей задержки, созвониться и из ворот Кремля, и из подъезда Совнаркома с моим секретариатом...»

Аппарат Совнаркома был небольшой: человек пятьдесят, включая сюда и Ленина и двух его заместителей. Ильич считал такой штат вполне достаточным, часто повторяя свою любимую поговорку: «Лучше маленькая рыбка, чем большой таракан». Иначе говоря, лучше два-три толковых, энергичных работника, чем десять ротозеев. Можно обойтись и малым штатом, если люди умело подобраны, приучены к порядку и обязанности между ними правильно распределены. Этому последнему обстоятельству Ильич придавал особенно важное значение. Он писал Горбунову:

«Пользуюсь... поводом, чтобы указать Вам на необходимость правильного распределения работ между Вами и Смольяниновым...

Надо точно распределить функции между Вами и Смольянино-вым. Каждый должен «вести надзор» за определенными делами (электроплуги, Гидроторф, коллективное снабжение, тарифы и т. д. и т. п.)...

Я думаю, что когда вас будет трое (Вы + Смольянинов + Б. Волин или кто другой...), то этого будет достаточно (при небольшом числе канцелярских помощников) для ведения всей работы,— конечно, при условии абсолютной аккуратности, с одной стороны, а, с другой, при условии передачи всего, что можно и должно передать, в «Экономическую Жизнь», в Госплан и в другие соответствующие учреждения».

Владимир Ильич был педантично аккуратен и точен в делах. Сравниваться с ним в этом мы, понятно, не могли. А подтягиваться приходилось! Старались держать всю нашу «канцелярию» в ажуре. Но бывали и промашки. Бывало, и подводили Ильича, как это произошло в случае с Сибревкомом. В Сибири достраивалась железная дорога для перевозки угля с Южно-Кузнецких копей. Наркомпуть возбудил ходатайство о передаче ему этой дороги во временную эксплуатацию. И СТО принял такое решение. Сибревком же, узнав об этом, запротестовал, резонно считая, что пользоваться недостроенной дорогой нельзя. В своем протесте сибиряки ссылались на документ, который они послали ранее в Совнарком и который разъяснял истинное положение вещей. Действительно, такая бумага лежала в наших папках, но мы забыли доложить о ней Ленину. А она все дело меняла... Мы с Горбуновым ужасно переживали эту нашу оплошность: ведь из-за нас Ильич подписал неправильное решение. Правда, оно не успело войти в силу: было тут же отменено по настоянию Ленина. Он был чужд «чести мундира». Ошибся — исправь!

Кстати, о Наркомпути. Это ведомство стремилось все и вся забрать под свою эгиду и в связи с такой его тенденцией часто вступало в конфликты с местными органами. На одном из заседаний Совета Труда и Обороны разбирался спор между НКПС и каким-то губисполкомом, кажется, Тамбовским. Речь шла о маленькой фабричной узкоколейке с паровозом и десятком вагонов, которую Нар-компуть желал подчинить себе, а губерния не отдавала. Представитель наркомата выступал весьма рьяно, а товарищ с периферии оказался не говорлив, и чашка весов начала было склоняться в сторону НКПС. Ленин, выслушав все доводы за и против, резюмировал. «Нельзя же все отдавать НКПС,— сказал он,— все, вплоть до детских колясок, поскольку они тоже есть средство передвижения...» И всем стала очевидной вся никчемность спора, затеянного наркоматом, вся нелепость его притязаний.

И еще раз о Наркомпути. Но теперь уже в личном плане. О том, как я пострадал от НКПС.

Владимир Ильич послал меня в Петроград вместе с одним из своих заместителей. Я уже не помню сейчас цели командировки. Знаю только, что я должен был пробыть в Питере воскресный день и в понедельник непременно вернуться в Москву. По вторникам собирался СТО, и мне еще нужно было подготовить кое-какие материалы к заседанию. Ехали мы в отдельном, или, как тогда говорили, в «протекционном», вагоне, выделенном НКПС в распоряжение зампреда Совнаркома. Вот этот «протекционный» и подвел меня. Закончив дело в Петрограде, я приехал на вокзал раньше моего шефа, задержавшегося в Смольном, разыскал наш вагон и, уверенный, что в назначенный час его прицепят к составу, лег спать. Сквозь сон я слышал толчки и потом стук колес. Но каково же было мое удивление, когда утром, проснувшись, я обнаружил, что нахожусь в Петрограде! Зампред, оказывается, передумал и решил ехать в понедельник. Ночью вагон отвели на дальний запасной путь. Словом, вернулся я в Кремль лишь во вторник. Мне сказали, что накануне Ленин несколько раз спрашивал меня... И вот я направляюсь с повинной к Ильичу. Он хмуро здоровается. Я коротко объясняю, как все произошло. Лицо Ильича все более мрачнеет, и я вижу, что он рассержен не на шутку. «Я отвергаю все ваши оправдания,— говорит он,— ибо поступок ваш не может быть оправдан. Вы недавний солдат, и вас следовало бы судить военным трибуналом...— Он выходит из-за стола, начинает быстро прохаживаться по кабинету, а это первый признак его большого волнения.— Говорим, кричим, трезвоним о дисциплине. А сами попираем ее в собственном доме: — Подходит ко мне вплотную, видит мою невероятною растерянность, смягчается.— Ну почему вы проявили такую беспечность? Сели бы в обыкновенный плацкартный вагон и были бы своевременно доставлены в Москву... Ох, и доберусь же я до НКПС, до всех его «протекционных» вагонов!»

Ильич сдержал свою угрозу. Примерно через неделю после моей не очень удачной поездки в Петроград он прислал мне записку:

«Напомнить мне надо насчет «протекционных», личных, вагонов. Говорят, их на сети железных дорог 900!!

Верх безобразия!

Говорят, дело стоит в СНК. Наведите все справки и скажите мне итог».

И уж можете мне поверить, что я с особым усердием и пристрастием выполнил это задание Ильича. Все справки навел! И представил докладную записку. Совнарком принял решение свести к минимуму число «протекционных» вагонов...

Сам человек жесткой внутренней дисциплины, Ленин был в этом смысле требователен и к другим.

Никогда не забуду я истории с карточками.

Ильич постоянно твердил нам: «Прежде всего проверка исполнения!» И добивался, чтобы в это дело привносилась определенная строгая система, которая обеспечила бы действительный контроль, действительную проверку. Завели специальные карточки, форму которых откорректировал и утвердил Владимир Ильич. Такая карточка состояла из нескольких граф: кратко изложенное решение; срок исполнения; кто исполнитель; когда выполнено; если не выполнено — причины... Вести эту картотеку поручили сотруднице секретариата Ульрих. Она должна была созваниваться с наркоматами, с другими учреждениями и регулярно заполнять карточки. Кроме того, за картотекой наблюдал референт Совнаркома Закс. Ну, и само собой разумеется, это входило и в мои обязанности. Картотека велась, и мы считали, что дело идет нормально.

И вдруг над нами разразилась гроза. Разговаривая по телефону с кем-то из наркомов, Ильич поинтересовался, между прочим, как выполняется одно из постановлений СТО. Нарком довольно-таки бодро отрапортовал, что все-де сделано в срок, о чем и доложено уже в совнаркомовскую канцелярию. Ильич решил проверить. Позвал Ульрих, попросил принести соответствующую карточку. Принесла. Взглянув на карточку, Ильич насупился: она была составлена небрежно, с помарками, неразборчивым почерком, а главное, не по форме. Тогда Ильич прошел в комнату, где стоял ящик с карточками, и начал перебирать их и просматривать. Почти все оказались такими же неприглядными, как и первая. Владимир Ильич был возмущен. Он вернулся к себе в кабинет и тут же написал следующее письмо на мое имя:

«Я должен поставить Вам и тов. Заксу на вид — с предупреждением о применении в следующий раз более строгой меры взыскания,— что, проверив работу т. Ульрих, следящей уже несколько
месяцев за исполнением решений СНК и СТО, я нашел громадный беспорядок.

Карточка, при сем прилагаемая, определяет форму и порядок работы т. Ульрих. Между тем карточка не выполняется; ни Вы, ни Закс за этим не смотрели, хотя это первостепенная ваша обязанность. Я поручил т. Ульрих заполнять карточку с строжайшей аккуратностью, до педантизма строго.

Поручаю Вам вместе с т. Заксом добиться аккуратнейшего выполнения этого; если т. Ульрих не научится, сменить ее и найти безусловно аккуратного выполнителя.

Из прилагаемых карточек видно, что т. Фотиева тоже начала, подобно т. Ульрих, «от себя» переделывать карточку. Этого я абсолютно не допускаю...

Лучше проверять лишь часть постановлений СНК и СТО (по отметке замов или управдела), но проверять с педантичнейшей аккуратностью.

...Два раза в месяц и Вы и Закс обязуетесь писать мне (кратко, телеграфным стилем), как идет дело организации аккуратной проверки исполнения. За неуспех — увольнение.

Прилагаю карточки, заполненные т. Фотиевой (неаккуратно и недопустимо), и чистые карточки, исправленные мной: не сметь пачкать, не сметь писать лишнего, не сметь отступать ни на йоту. Иначе я прогоню и секретарей и всех управделов.

Показать эту бумагу обоим замам немедленно. Дать им на подпись (до моего отъезда, т. е. через 3—4 дня, не больше) точнейшее постановление о том, как следует, согласно моим указаниям, проверять исполнение, заполнять карточки, карать за неаккуратность»¹.

...Но не слишком ли суровым рисую я облик Ильича?

Он был человеком дела, работа была для него прежде всего. А делал, работал он для людей!

В конце июля 1921 года в Москву прибыла делегация из Ставропольской губернии, доставившая вагон с продовольствием. Делегаты явились в Кремль, но Ленин был на отдыхе в Горках. Я тут же позвонил ему. Ильич попросил передать привет ставропольцам и окружить их в Москве заботой. «Все будет сделано, Владимир Ильич!» — сказал я. А через полчаса позвонили из Горок и продиктовали текст ленинской телефонограммы для передачи в Московский Совет. Вот она. Я не могу удержаться, чтобы не привести этот изумительный документ:

«Тов. Смольянинов сообщил мне, что делегация рабочих и крестьян Ставропольской губернии доставила в Москву на мое имя 1 вагон продовольствия для голодающих рабочих в подарок. Прошу, во-первых, о возможности более быстрого, без всякой волокиты, принятия этого вагона; во-вторых, о направлении его наиболее нуждающимся московским рабочим с обязательным оповещением их, что это подарок ставропольских рабочих и крестьян; в-третьих, принять меры к тому, чтобы о делегации позаботились и в смысле ее устройства и в том отношении, чтобы передать ей благодарность Московского Совдепа, и, наконец, снабдить их литературой и дать возможность повидать интересующие их учреждения в Москве.

Об исполнении прошу донести мне немедленно и точно».

В этих словах весь Ильич с его беспокойной душой, с его удивительной заботой о людях.

Каждый из нас, работавших с Ильичем, мог бы привести десятки примеров такой его заботы, такого его внимания, такой, я бы сказал, ласки.

Ильич всегда думал и помнил о людях. Он знал всех работников аппарата Совнаркома, вплоть до истопника, по имени-отчеству. Он знал, когда у кого день рождения, и не забывал поздравить. Когда моя жена родила сына, Ильич был первым поздравившим нас с этим событием. Вы могли не напоминать Ильичу о своих нуждах: он не забывал о них. Я никогда не говорил ему, что нуждаюсь в квартире. Но вот недавно в архиве Института марксизма-ленинизма мне показали ленинскую записку, о которой я даже не знал. Оказывается, в самом начале мая 1921 года Ленин просил ВЦИК немедленно предоставить тов. Смольянинову, назначенному для работы в Совнаркоме и СТО, «квартиру в 2—3 комнаты с кухней, т. к. он человек семейный».

Мне вспоминается один, может быть, не очень значительный, но трогательный эпизод.

Ленин был страстный охотник. Я тоже не прочь был выйти на зверя. И вот Ильич узнал, что я участвовал как-то на Урале в обкладе медведя и что у меня есть фотография этой охоты. «Что же вы скрываете от меня такое интересное фото? — спросил он однажды.— Уж как-нибудь покажите, пожалуйста». И я принес этот снимок, сделанный моим товарищем-врачом. Это был на редкость удачный снимок при тогдашней фотографической технике. Моему товарищу удалось зафиксировать момент, когда медведь, разъяренный кольями егерей, вырвался из берлоги, прорвал цепь охотников и ринулся в лес. Я стоял в это время у сосны, вскинув ружье, и по снимку создавалось впечатление, что медведь бежит на меня. Увидев фотографию, Ильич воскликнул: «Вадим Александрович! Что вы делаете? Почему вы заняли такую опасную позицию? Ведь зверь может вас растерзать...» — «Владимир Ильич, я успел спрятаться за дерево». Он снова посмотрел на снимок, потом на меня, покачал головой. «Нет, нет, вы поступили удивительно безрассудно. Так нельзя рисковать...»

...Рассказанное мной — лишь несколько штрихов к тому великому портрету, который должен быть создан коллективными усилиями всех, кто знал Ильича, кто работал с Ильичем.

Литературная запись А. СТАРКОВА

Огонек. 1957. № 15. С. 3—7

Примечания:

1. Автор имеет в виду Смоленские авторемонтные мастерские. Ред.

СМОЛЬЯНИНОВ ВАДИМ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1890—1962) — член партии с 1908 г. Активный участник Октябрьской социалистической революции. С 1918 г.— председатель Смоленского губсовнархоза. С апреля 1921 г.— заместитель управляющего делами Совета Труда и Обороны по вопросам экономического и хозяйственного строительства, затем управляющий делами Совнаркома РСФСР. С 1929 г.— на руководящих хозяйственных постах.