Цецилия Р—ич.
Февральская революция и эмиграция.
(Воспоминания).
16 марта1 1917 г. в Женеве.
Порывистый, нервный стук в дверь.
Вбегает товарищ, взволнованный, бледный, с вечерним выпуском газеты «Трибюн де Женев» в дрожащих руках.
В России революция!.. На улицах Петрограда баррикады... Рабочие захватили власть! — запыхавшись, говорит он.
Это, ведь, агентство Вольф, — скептически заметила я, читая эту телеграмму (во время империалистической войны оно было синонимом лжи), — к его сообщениям надо относиться осторожно...
Но все же дыма без огня не бывает. В душу робко прокрадывается радость.
В России революция! Почему же так мало верится?.. Ведь мы ее ждали, ведь мы знали, что она придет не сегодня, так завтра. Но неужели «это завтра» уже наступило?
Не сидится в комнате... На улицах большое оживление. Всюду встречаешь взволнованных товарищей — кучками либо в одиночку.
«В России революция!» — только и слышишь вокруг. — «Да, но по сообщению агентства Вольф»..., — повторяют партийные «скептики».
Однако, все же всем ясно, что в России что-то произошло.
После тревожной ночи с замиранием сердца хватаешь самую раннюю утреннюю газету «Ля Сюисс». Вместо заголовка «Революция в России», — скромное сообщение о смене кабинета министров. Но в составе кабинета числятся: Милюков, Керенский, Львов и т. д. Стало-быть, это не простая смена: без вмешательства народных масс и они не могли бы попасть в министры.
Значит, вчерашнее сообщение подтверждается.
Для нас, эмигрантов, оторванных от российской действительности, картина событий развертывалась по мере получения газет. В течение дня сведения, несмотря на то, что французская печать давала их под определенным соусом, были настолько обильны, что сомнений не оставалось никаких.
17 марта в вечерних изданиях женевской прессы было напечатано крупным шрифтом: «Царь отказался от престола, в Питере образовался Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. Вся власть находится в руках Государственной Думы и Исполнительного Комитета Совета».
Свершилось... Пало чудовище, самое гнусное, самое подлое... Вековое самодержавие, превратившее 160-миллионную Россию в рабов, измывавшееся над всем тем, что только было живого, человеческого, не существует более! Оно не восстанет больше для того, чтобы расстреливать и вешать рабочих, крестьян и всех тех, кто честно боролся рядом с ними... Оно не будет посылать карательных экспедиций, учреждать военно-полевые суды, устраивать рижские застенки с вытягиванием жил и вбиванием гвоздей под ногти. Не будет больше ни каторги, ни ссылки для лучших сынов народа. Тюрьмы распахнулись, и полузамученные борцы вышли на волю!..
На улицах Женевы, в буквальном смысле слова, — праздник.
Улица Каруж и вся зеленью покрытая площадь Плен'-палэ («Пленка», как ее называли русские) заполнены эмигрантами и российской студенческой молодежью, — все сияющие, празднично-одетые, с красными гвоздиками в петлице, на шляпе, в руках.
Только социал-патриоты2, поджав хвосты, огрызаются: «Не вовремя пришла революция, Германия раздавит Россию».
Но кто их слушает?!..
Наше настроение передается даже аполитичному женевскому обывателю, и он подходит, улыбаясь, и интервьюирует нас о событиях в России, даже поздравляет, хотя в душе ему жаль «ле-тсар рюсс» (русского царя).
«В Россию, в Россию!.. — все явственнее выкристаллизовывается в мыслях. — Туда, где идет революция, которая еще не завершилась, которая будет требовать еще упорной, длительной борьбы, многих жертв, мук и страданий»...
Но как поехать?
Мы окружены железным кольцом, непроницаемой стеной.
С одной стороны — «наши враги» немцы, а с другой — «наши союзники», которые будут пропускать в Россию по своему усмотрению. Не всем, следовательно, суждено будет проехать. В Цюрихе из представителей всех социалистических течений сорганизовался ЦК по эвакуации эмигрантов, занявшийся изысканием путей для переезда в Россию.
Вскоре выяснилось, что у «союзников» имеются проскрипционные списки интернационалистов, что они собираются тщательно их фильтровать при переезде чрез «священные земли», между тем как социал-патриотов не только пропускают, но всячески содействуют их скорейшему возвращению в Россию.
Ясно было, 'что вождям-интернационалистам нечего и мечтать о том, чтобы проехать в Россию таким путем.
Бернские большевики, во главе с тов. Лениным, решили в виду этого затребовать у германского правительства пропуск через Германию. Все переговоры большевиков с германским правительством велись под контролем левых циммервальдцев3 разных стран, специально вызванных для этого в Берн.
Условия переезда были предложены следующие: 1) поезд пропускается по принципу экстерриториальности4, 2) поезд сопровождается швейцарским социал-демократом, который ведает всеми делами поезда.
Правительство Германии согласилось.
Но как жутко принять это разрешение из рук палачей, делающих это, несомненно, из своих соображений! Дерзнут ли все же революционеры сесть в этот поезд? Не будет ли это ошибкой? «Агенты Германии!» — прокричат враги, зная, что это ложь, но сделают это ради своих низменных целей. Что, если масса подхватит эту ложь?
Многие революционеры, исходя из этих соображений, не считали для себя возможным воспользоваться «любезностью» официальной Германии. И ЦК по эвакуации оттянул вопрос об организации переезда таким маршрутом.
Верный себе тов. Ленин дерзнул. Его гениальное чутье не сулило ему никаких особенно больших бурь по поводу инсинуаций врагов пролетарской революции. И вера тов. Ленина в пролетариат, в умение последнего разобраться, где правда и где ложь, дала ему решимость итти напролом.
В первых числах апреля уезжала через Германию, во главе с тов. Лениным, небольшая группа эмигрантов в тридцать человек, среди которых были т.т. Сокольников, Миха Цхакая и Ольга Равич.
От'езжавшие и небольшая группа провожавших собрались уже к десяти часам вечера (поезд уходил в час ночи) «в штаб-квартиру» ленинцев — в библиотеку имени Куклина.
Бесшумная Ольга стоит за конторкой и что-то пишет. В ее движениях нет ничего необычного, она внешне спокойна, как-будто все еще продолжает оставаться в роли библиотекарши. Только глаза, эти прекрасные, большие глаза, с непомерно длинными ресницами, делающими их еще больше, блестят каким-то особенным огнем.
Наступила полночь.
А где же т. Миха? — озабоченно спрашивает Ольга, — Ведь нам скоро на вокзал пора.
Вскоре вваливается тов. Миха.
Ну что, едете? — спрашиваем его.
Конечно, еду, — удивленно отвечает он.
А где же ваши вещи?
Да вот они, — указывает тов. Миха на маленький мешочек в виде котомки в одной руке и на толстую палку — в другой.
Мы все направляемся на вокзал... Торопимся, так как времени осталось мало.
Вот мы на вокзале. Подходит поезд. Крепкие рукопожатия, поцелуи, пожелания — и поезд трогает, увозя с собой в Берн, на сборный пункт, дальнейшего следования, испытанных борцов пролетарского дела.
Этим первым поездом через Германию была пробита брешь.
Вскоре окончательно выяснилось, что временное правительство никаких шагов в смысле воздействия на «союзников» (для возвращения эмигрантов в Россию) не предпринимает и что, помимо Германии, другого пути нет. Тогда многие прежние противники поездки через Германию должны были согласиться поехать таким путем.
ЦК по эвакуации, окончательно ставший на эту точку зрения, занялся организацией второго поезда, рассчитанного на 250 чел.
В первых числах мая большая часть швейцарской эмиграции, к которой присоединились и многие эмигранты, приехавшие из Франции, покидала тогда еще гостеприимную Швейцарию, приютившую нас в тяжелые годы изгнания и ставшую тогда для многих из нас второй родиной.
Тяжело было расставаться с этой страной, с ее чудной, ни с чем несравнимой природой.
Прощай, седой Монблан, и ты, покрытая лесами, иссиня-черная Юра!..
Суровая неприкрашенная действительность зовет. Молодая Россия, рожденная в муках империалистической войны, строит свою новую жизнь. Каждый из нас должен принести хотя бы один маленький камешек для грандиозного пролетарского здания.
Поезд из Женевы в Цюрих уходит в 12 часов дня. На вокзале — масса народа, преимущественно все же русских, так как день будничный, и многие заняты повседневной работой. Мы садимся в вагоны.
Прощайте, до свиданья! Скоро увидимся! Да здравствует русская революция! — раздаются возгласы оставшихся, машущих платками, красной гвоздикой.
В окнах вагона то здесь, то там развеваются небольшие красные знамена, посылающие последний революционный привет оставшимся.
Поезд ускоряет свой темп, унося нас все дальше и дальше. Вот уже город скрылся из нашего взора; потянулись огороды, сады, поляны, луга.
В поезде как-то все сразу приумолкли. Всякий занят своими мыслями, своими думами. Каждая верста, удаляющая нас от Женевы, приближает к родной, но все еще далекой России.
Ведь сколько среди нас было революционеров, на много лет оторванных от России, не имевших возможности видеть русского рабочего в его повседневной жизни, повседневной борьбе!
Многие из нас, правда, принимали участие в рабочем движении той страны, где приходилось жить. Но в те далекие эмигрантские годы борьба западно-европейского рабочего класса была несколько буднична, вследствие перерождения социал-демократических партий в оппортунистические, тянувшие за собой и пролетариат. Оживилась борьба рабочего класса на Западе только во время империалистической войны 1914 года. Почти во всех социалистических партиях образовывались левые течения, звавшие пролетариат к борьбе против империалистической бойни и нашедшие себе выражение в конференциях Циммервальда и Кинталя. Русская действительность была резко отлична как до 1914 года, так и во время империалистической войны. На повестке дня российского пролетариата стояла революция — свержение самодержавия, — которая должна была расчистить дальнейший путь борьбы, и одновременно шла жестокая борьба той части российского пролетариата, которой руководила большевистская партия, бросившая лозунг об обращении империалистической войны в гражданскую.
Мы в Цюрихе. Уже на вокзале чувствуется, что это — центр швейцарской промышленности. Масса поездов, линий, большой вокзал с длинными перронами. Много кругом суеты, беготни и шума.
Выходишь из здания вокзала и сразу попадаешь в сутолоку.
После тихой, спокойной Женевы Цюрих кажется очень крупным центром, хотя он имеет только около 300.000 чел. населения.
Пролетарская часть Цюриха была осведомлена об от’езде русских эмигрантов и готовилась к проводам. Во многих рабочих клубах состоялись торжественно-прощальные митинги. Интересна была речь старого Грейлиха. Восьмидесятилетний старик говорил с большим под'емом и воодушевлением о российской революции, творцом которой он, несмотря на свой оппортунизм, считал все же российский пролетариат.
На следующий день, в воскресенье, весь громадный перрон, у которого стоял наш поезд, был запружен рабочими и работницами, пришедшими с красными знаменами’ проводить нас. При пении «Интернационала» поезд направился в Шафгаузен (граница Швейцарии и Германии), откуда мы в «запломбированных» вагонах должны были проделать весь путь через «вражескую» Германию.
Шафгаузен — небольшой, невзрачный городишко, приютившийся у истока Рейнского водопада. Кажется, этот городишко не задавался даже целью блистать своими зданиями, отелями и улицами. Он, казалось, учел, насколько бесплодно будет его стремление украшаться, когда рядом с ним или, вернее, над его головой бушует стихия небывалой красоты и мощи, с которой никакая красота, созданная человеком, не способна состязаться.
В первый момент человек чувствует себя подавленным, ничтожным перед лицом этой колоссальной силы, которая безудержно рычит, низвергаясь белыми глыбами пенящейся лавины, отбрасывая на десятки саженей свои тяжелые брызги. Кажется, слышишь его грозный оклик: «Близко не подходи — разотру, уничтожу, не пощажу никого и ничего!». И как бы в виде протеста против грозного окрика этой стихии, у подножия скалы, в центре бешеного водоворота, вырисовывается маленькая лодка. Это лодочники подвозят туристов, любителей сильных ощущений, к одной высокой скале, наиболее близкой к водопаду, на вершине которой устроена площадка со скамьями. Вот эти-то лодочники дерзнули состязаться со стихией. Они, маленькие, ничтожные в сравнении с водопадом, вступили с ним в борьбу и всегда почти выходят победителями. И хочется крикнуть водопаду: «Вот, ты ревешь, бушуешь, стонешь, а не знаешь, куда девать свои силы. А этим талисманом владеет маленький человек, который использует твою силу. Он настроит электрические станции, создаст гигантские фабрики и заводы, изобретет машины, и будешь ты работать на него; а он, свободный, будет любоваться твоей красотой!».. Но еще прекраснее Рейнский водопад ночью, когда он отливает всеми цветами радуги от тысячи разноцветных огней электрических лампочек. Когда от'езжаешь от Шафгаузена, долго еще доносится гул падающего водопада.
Поезд наш, напоминающий мне вагнеровского «Летучего голландца», мчится по германской земле. Он заперт, он словно оторван от жизни.
Но внутри его все бьет ключом. Бесконечные собрания разных фракций, резолюции, песни...
Связующим звеном с внешним миром служит наш проводник, представитель швейцарской с.-д. партии, наш верный страж, т. Фогель, молодой, живой, голубоглазый швейцарец, на станциях регулирующий наше дальнейшее продвижение. Он проделывает это тихо, спокойно, всегда с улыбкой, несмотря на то, что всем ясно, по общей его сосредоточенности, что он чувствует большую ответственность в той роли, которую выполняет.
Из окна вагона мелькают незасеянные, даже невспаханные поля. Они выглядят угрюмыми, осиротелыми. И это в Германии, в стране непомерного трудолюбия, в которой ни один клочек земли не пропадал даром!..
Вот мы на какой-то большой, многолюдной станции. Как странно: среди этой женской и детской толпы, стремящейся куда-то ехать, кого-то встречать, не видно почти ни одного мужчины. Даже служащие на железной дороге почти все — женщины.
От мимолетного взгляда не ускользают серьезные, сосредоточенные лица, с глубокой складкой скорби меж бровей, в большинстве — исхудалые, с признаками недоедания.
Вот неподалеку молодой солдат, окруженный группой женщин. У него несколько растерянный вид, так как он чувствует на себе озабоченные и нежные взгляды близких ему людей. Одна нежно поправляет ему шинель, другая ласково говорит что-то. Вот он, наш «враг», которого мы должны убить или на истребление которого мы должны благословлять наших отцов, мужей, сыновей!..
Поезд стоит недолго, и мы скоро опять трогаем под равнодушный взор этой толпы, видящей в нашем поезде обычный поезд с пленными.
Мы приближаемся к сердцу Германии—Берлину. В предутренней мгле ясно видны очертания большого города. С замиранием сердца ждем Берлинского вокзала. Но поезд не случайно остановился на запасном пути, откуда мы двигаем дальше на север.
Мы уже много часов в дороге. Впечатления меняются калейдоскопически. В голове тысяча мыслей, в душе масса всевозможных переживаний.
В вагоне не спится. Резкий, холодный ветер, напоминающий о севере, врывается всякий раз, как кто-нибудь открывает в вагоне двери.
Тусклое освещение газовых лампочек бросает бледную тень на усталые лица товарищей, отчего они кажутся еще бледнее.
По Германии мы все время мчимся с головокружительной быстротой, почти без остановок. Вскоре мы достигаем крайнего пункта. Поезд идет по пустырю. Издали вырисовывается Немецкое море.
Вот мы на шведском пароходе, заранее зафрахтованном. Наши вещи подвергаются легкому, чисто формальному осмотру, и мы скоро отчаливаем. Многие из нас разместились на открытой палубе. Погода тихая, море спокойное, но с неба, покрытого черными тучами, падает дождь.
Время от времени блеснет солнце, осветит необ’ятную водную ширь, и мы забываем о тучах, о мелком дождике и мечтаем’ о том, как все шесть часов, которые нам предстоит проехать по морю, мы проведем на палубе. Но дождь все усиливается и начинает падать тяжелыми частыми каплями. Подул сильный ветер, море сразу вздулось, взволновалось и из темно-зеленого превратилось в мрачносерое. Волны вздымаются и все сильнее и сильнее покачивают наш пароход. Все спешат укрыться.
К вечеру того же дня мы причалили к берегу и высадились в городе Мальмэ, откуда поездом катим в Стокгольм.
За какие-нибудь пять дней (мы выехали из Швейцарии в первых числах мая) мы из окутанной зноем Швейцарии, где южная природа успела себя показать во всей красе, очутились в стране, в которой борьба зимы с весной еще далеко не закончилась, где дуют холодные ветры и белокуро-голубоглазые шведы кутаются в свои шубы и платки.
В Стокгольме мы пробыли три дня и, отдохнув немного, двинулись дальше. На вокзал пришли провожать нас тысячи рабочих с красными знаменами и пением «Интернационала».
Поезд несет нас все дальше и дальше на север. Вскоре не только зеленого дерева, но распустившейся почки не видно. Мы вступаем в царство зимы, зимней спячки, где все окутано белым снежным покровом. Из окна вагона мелькают лишь далекие снежные поля, и так все однообразно и пустынно, что взору не на чем отдохнуть. Только станции с маленькими одиночными постройками нарушают однообразие, которое вместе с монотонным постукиванием колес убаюкивает, усыпляет.
Просыпаешься. На дворе яркий день.
Который час? — спрашиваю.
Час ночи, — отвечают.
Что шутите надо мною?..
Смеются:
Да ведь это белые ночи!
Совсем, как днем. Ярко сверкают снежные поля. В вагоне настолько светло, что товарищи, лежа и сидя, читают и пишут. Только лица кажутся гораздо бледнее.
В два часа ночи поезд остановился на маленькой станции. Она как бы затерялась в снегу. А люди в шубах и платках с белыми, будто глиной измазанными лицами кажутся какими-то тенями.
Наконец, мы доехали до крайней северной железнодорожной границы Швеции.
Две пограничные станции Гапаранда—Торнео разделены естественной границей, образованной устьями рек Торнео и Кеми, принимающих при впадении в Ботнический залив форму широкого, глубокого, темно-синего озера, через которое нам пришлось переправляться.
При необычайно сильном ветре, дувшем с севера, от действия которого у многих текли из глаз слезы, на карикатурном открытом пароходике, наклонявшемся то на один, то на другой бок, в зависимости от того, на каком борту скоплялось больше народу, мы достигли русской границы.
И вот мы в Торнео — в России, в стране революции! Скоро мы увидим русских революционных солдат, стоящих на сторожевых постах революционной границы.
Но как быстро пришлось нам разочароваться!
Мы вернулись из далекого изгнания. Нам всем представлялось, что, — хотя победа революции находилась пока и не в руках пролетариата и крестьянства,—нам будет оказан все же внешне - теплый прием. Взамен этого мы услышали недружелюбные возгласы: «Большевики через Германию приехали, пусть едут обратно тем же путем». И много еще другого пришлось выслушать, что сразу же выявило сущность тогдашней «революционной власти» в лице временного правительства, поведшего борьбу не на жизнь, а на смерть с большевиками, успевшими за короткое время, при гениальном участии т. Ленина, развернуть большую революционную работу, бросившими в массы лозунги: «Вся власть Советам» и «Долой империалистическую бойню».
Вот она встреча-то: грубое обыскивание, вплоть до раздевания, в поисках «чего-то»... Пробуем заговорить с солдатами, но напрасно. Посланы «верные» — такие, которых распропагандировать не удастся.
Нас «нагружают» в грязные, недезинфицированные санитарные вагоны, не сообщавшиеся друг с другом.
Поезд наш идет медленно, переваливаясь. Стучат колеса, скрипят буфера.
Ночь... Спит наш вагон: кто похрапывает, кто сквозь сон стонет, поворачиваясь на жесткой лежанке.
Поезд остановился на финляндской станции «Рахемяки». Слышен шум, топанье многочисленных ног. «Товарищи! — кричат эмигранты со всех сторон, второпях вбегая в вагоны. — Вставайте скорее, нас встречают солдаты и матросы!». Весь наш поезд мигом проснулся, заволновался. Дрожащими от волнения руками набрасываем на себя, что попало.
К нашему поезду, стоявшему на запасном пути, двигалась большая масса солдат и матросов со знаменами и музыкой.
Впервые мы увидели армию, считавшую своим революционным долгом встретить эмигрантов и приветствовать их.
Она шла, если не ошибаюсь, из Гельсингфорса сюда, когда выяснилось, что мы минуем последний. Солдатами и матросами было произнесено много горячих речей, на которые эмигранты, в свою очередь, отвечали.
Мы двигались по направлению к Питеру.
Наконец, мы на Финляндском вокзале. Встреченные питерским пролетариатом, мы скоро влились в общий революционный поток того города, который стал матерью Октябрьской революции.
Примечания:
1 Запоздание в получении сведений о революции в России об'ясняется тем, что вся пресса тщательно скрывала происходившие там события.
2. Социал-патриотами называлась та часть социалистических партий, которая с об'явлением империалистической войны 1914 года стала на точку зрения защиты буржуазного отечества. Они говорили, что перед лицом опасности вторжения «чужеземного врага» должны замолкнуть всякие разногласия, вызываемые политическими и классовыми противоречиями, что нет эксплоататоров и эксплоатируемых, нег угнетателей и угнетенных, а есть народ, отечество которого в опасности, и его, следовательно, надо защищать. Поэтому социал-патриоты, представлявшие собой общее явление во всех странах и получившие «боевое крещение» в начале августа 1914 г. (время объявления войны), голосовали за военные кредиты и делали и заставляли пролетариат делать все, что требовалось для этой цели. Социал-патриоты безоговорочно впряглись в колесницу империалистов, начавших войну за свои империалистические цели. Мужественно и стойко противопоставила себя этим изменникам пролетарского дела та часть социалистических парий, которая осталась верна пролетарскому знамени и которая, наоборот, в грозную минуту развернула его еще шире. Это были интернационалисты и среди них наиболее последовательными были те, которые стоили па большевистской точке зрения, которые провозгласили войну войне, т.-е. превращение империалистической войны в войну гражданскую для уничтожения капитализма. Яркие образцы мужества, стойкости и храбрости явили собой Карл Либкнехт, который один голосовал в парламенте против военных кредитов, Роза Люксембург, Франц Меринг, Тышко и др., почти не выходившие из заточения за свою стойкую борьбу против империалистического угара, наши большевистские депутаты в 4-й Государственной Думе, сосланные на каторгу за борьбу против империализма, и т. д.
3 В 1915 году в Циммервальде (Швейцария) происходила 1 Международная конференция социалистов, противников империалистической войны, где выделилась циммервальдская левая, стоявшая на точке зрения превращения империалистической войны в гражданскую.
4. Принцип экстерриториальности заключался в том, что из поезда никто не имел права выходить на германскую территорию и никто из германских властей, в свою очередь, не имел права входить в вагоны; отсюда впоследствии возникла легенда о «пломбированных» вагонах, распространившаяся нашими врагами.
«КАТОРГА и ССЫЛКА» ИСТОРИКО-РЕВОЛЮЦИОННЫЙ ВЕСТНИК
МОСКВА 1927