Меркуров и Ленин

22 апреля 1870 года родился Владимир Ильич Ленин.

В марте 2012 года вышла книга, которая представляет собой практически полную публикацию литературного наследия великого советского скульптора Сергея Меркурова (1881-1952), автора знаменитых памятников Л.Толстому, Ф.Достоевскому и К.Тимирязеву в Москве, творца монументального образа В.И.Ленина, создателя горельефа «Расстрел 26 бакинских комиссаров» и многих других произведений. Книга «Сергей Дмитриевич Меркуров. Воспоминания, письма, статьи, заметки, суждения современников» собрана сыном скульптора, Георгием Сергеевичем Меркуровым и подготовлена к публикации правнуком, Антоном Меркуровым. Ко дню рождения Ильича мы публикуем фрагмент этой книги: Сергей Меркуров рассказывает о своих встречах с Лениным.

32. Разговор с Ильичем
(Москва, 1920 г.)

— Товарищ Меркуров, Луначарский мне передал, что вы отказались от пайка! Мотивы?!

— Владимир Ильич! Первое: я не могу есть один, когда кругом меня умирают от голода мои товарищи по профессии!..

— Дальше!

— Второе: мое обычное состояние — полуголодное существование: тогда я злее, подвижнее, работаю все время. Когда я сыт — я добр, больше сплю и мало работаю.

— Дальше.

— Кто дал вам право кормить меня?!

— А вы поднимаете философский вопрос о свободе воли! Ее нет в государстве, а есть воля организованного большинства — пролетариата. Будьте любезны подчиниться! Вы, художники, — мелкобуржуазные анархисты!

— Владимир Ильич, я ведь сказал, что я не привык есть потихоньку от других, в особенности от моих товарищей.

— Что же вы хотите, чтобы я сделал для вас? И почему до сих пор вы ко мне не пришли?

— Владимир Ильич, два месяца тому назад я вышел с Тверской улицы к вам и только сейчас дошел до вас. Владимир Ильич, сейчас времена очень и очень тяжелые. Было бы хорошо, чтобы мы слезли с вашей шеи и шеи государства. Ведь нетрудно, чтобы каждый из нас вырабатывал свой паек: дать каждому участок земли, и он выработает и себе, и даже другим.

— Значит, вы хотите осесть на земле?

— Хотя бы и так! Конечно, часть дня уйдет на обработку земли, а часть дня — на искусство. И я уверен, что осенью я вам привезу совнаркомовский паек.

Глаз щурится — острый взгляд проходит через тебя, несколько шагов по кабинету, кисти рук засовываются в прорез жилета под мышками — Ильич останавливается, думает минуту и бросает:

— Занятно, а Луначарский предлагал другое. Ну, что же, попробуем — Черный передел или что-то другое! Занятно! — Ильич хохочет. — Хождение в народ! Если ваше желание осуществится, наблюдайте окружающую вас публику — крестьян. Можно извлечь много интересного для себя и для нас. Может быть, вы будете там нам полезным человеком. Попробуем! Значит, от пайка вы отказываетесь?

— Да, Владимир Ильич!

— Вы говорили, что много ваших товарищей умерло от голода и болезней. Конкретно, кто это «много»?

— Художник Гугунава, скульптор Ленский, скульптор Крахт и другие.

— А кроме пайков чем можно было бы помочь?

— Работой! Можно было бы заказать бюсты, фигуры, памятники!

— Хорошо, подумаем! Значит, кусок земли — Черный передел? Попробуем! Прощайте.

На следующий день из Губсовнархоза по распоряжению Ильича был мне прислан список 75 имений под Москвой — от 5 до 100 десятин с постройками и без построек. Даже позже при осмотре оказались и дома с большим числом комнат, имение, граничащее с Машкиным.

Через месяц я докладывал Ильичу, что ни одно не годится, так как для обработки земли нужна наемная сила — Ильич хохочет (абсурд — в Советском государстве), или же организовать коммуну (что я предлагал Союзу скульпторов, но они отказались, что не дело художников разводить капусту и кроликов), и что я в Измайловском зверинце случайно, через лесничего Мочальского, нашел запущенную дачу и рядом два пустующих дачных участка, всего 1,5 десятины.

По распоряжению Ильича, переданному через В. Д. Бонч-Бруевича, был выдан мне ордер на занятие дачи и земли. Об истории дачи в Измайловском зверинце — когда-нибудь потом.

33. Секретарь Измайловского сельсовета
(Москва, 1920 г.)

— Пиши! «По случаю окончания полевых работ отслужить благодарственное молебствие Владычице небесной, а также через Меркулова просить у Владимира Ильича племенного быка».

Из угла в угол ходит председатель сельсовета Измайлова Жуков и диктует Резолюцию сегодняшнего собрания. Здесь же сидит народ.

«Слушай, Жуков, нельзя же все в одну кучу — и Владычицу небесную и Ильича. Давай отделим: насчет молебствия Владычице в начале протокола, а быка — в конце — или же сначала просьбу Ильичу — а в конце Владычицу!»

«Пиши, как тебе говорят, не твоего ума дело — ты делай — что обчество думает, и что тебе приказывают — не нами это начато, и не нами кончится: без молебствия Владычице небесной — Иерусалимской не быть: значит, пиши, как обчество приказывает! Выпиши копию, получи на руки и действуй, так как обчеству без быка никак невозможно».

После дел по вопросам искусства как курьез даю Владимиру Ильичу выписку из протокола заседания измайловских крестьян.

Ильич читает, хохочет заразительно и своим грудным голосом, картавя, говорит:

— Товарищ Меркуров, давайте быком перешибем Богородицу. Бык реальнее. Вот вам записка к товарищу Таратуте, он спец по этим делам.

На следующий день у меня на руках ордер: «Выдать ярославской породы быка — кличка Грозный». И из ворот бывшей архиерейской дачи в Черкизове вывели втроем громадного красавца Грозного — в Измайлово.

«Вот видишь, Меркулов, не отслужи мы Владычице благодарственное молебствие — Ильич и не дал бы быка!»

34. Посмертная маска В. И. Ленина
(Ночь с 21/1 на 22/1 1924 г.)

Мороз. Пурга. Лес Измайлова.

Вечер.

Работаю в полушубке. Холодно. В большое окно студии стучит ветер. Слышно, как кругом в лесу кряхтят и стучат старые сосны.

— Что ты делаешь?

— Работаю.

— Что так поздно?

— Какое «поздно», ведь только 8 часов.

— А ты будешь все время в мастерской?

— Что, прикажешь в такой мороз и пургу в лес идти?

— Ну, прости! Работай.

Через час опять звонок.

— Ты все работаешь?

— Да!

— Прости, мы здесь в Совете поспорили, хотим проверить: скажи, пожалуйста, что нужно, чтобы снять чью-нибудь маску?

— Четыре кило гипса, немного стеариновой смазки, метр суровых ниток и руки хорошего мастера.

— Все?

— Все!

— Спасибо. Прости за беспокойство. Ты все будешь работать и никуда не уйдешь?

— Нет, не уйду.

Пурга в лесу бушует.

Закрываю ставни. Собака жмется к печи.

Снова дребезжит телефон.

— Сейчас за тобой будет автомобиль. Приезжай в Совет, ты нужен.

Через час стук в двери. Автомобиль у опушки леса. Не добрались.

— Одевайся. Едем. Ты нужен по делу. Узнаешь в Совете. Как был в полушубке — вышли. Дошли до автомобиля. Приехали в Московский Совет. Мертвые комнаты. Неестественная тишина. Огни потушены. Темно. Кой-где горят дежурные лампочки. В одном из углов большой комнаты два товарища во всем кожаном. За поясом оружие. Ждут меня.

— Вот ты поедешь с ними.

— Куда?

— А туда, куда надо. Приедешь и узнаешь! Автомобиль подан. Я прощаюсь.

— Итак, до завтра!

В автомобиле. По бокам два товарища в кожаном. Мой полушубок мало спасает от холода. Автомобиль идет по Замоскворечью. Мы у Павелецкого вокзала. Нас встречает человек десять — в штатском пальто. Под пальто замечаю военную форму. Мелькает мысль: если вопрос касается меня, то десять человек для меня слишком много, могли обойтись двумя-тремя. Значит, я отпадаю. Мысли совершенно отказываются работать.

Ко мне подходят.

— Вам придется довольно долго ехать в автодрезине. Будет холодно. Наденьте еще вот эту шинель.

Я в автодрезине. С двух сторон два товарища в кожаном. Последние распоряжения.

Все закрывается кругом. Замахали сигнальными огнями; засвистело, загудело, и мы понеслись в ночную мглу. Только на станциях и полустанках нас встречали зелеными огнями, и мы неслись дальше. Наконец красный огонь. Мы останавливаемся. Предлагают выходить.

Платформа. Ночь. Мороз. Трудно дышать. Мгла.

— Товарищи, а что теперь?

— Нам приказано доставить вас на эту платформу и ждать дальнейших распоряжений. Больше мы ничего не знаем. Хожу по платформе. Мгла. Через четверть часа около платформы вырисовываются силуэты саней. Предлагают сесть в сани. Едем дальше. Освещенные ворота. Часовой в тулупе. Пропускает нас. До того мысли запутаны и я так далек от всего, что не узнаю Горок. Еще утром я спрашивал Склянского, как здоровье Ильича? Получил успокоительный ответ: «Возили на охоту!» Сейчас шагаю через двор — не узнаю двора. Я уже в помещении. Кто-то в форме ГПУ докладывает по телефону:

— Приехал Меркуров.

Меня вводят в полутемную комнату и предлагают сесть. Сажусь в угол, в глубокое кресло. В это время открывается дверь: в просвете — два женских силуэта, направляются к другим дверям. Открывают двери в большую комнату; там много света, и, к моему ужасу, я вижу лежащего на столе Владимира Ильича… Меня кто-то зовет.

Все так неожиданно — так много потрясений, что я как во сне.

У изголовья Владимира Ильича стоит Надежда Константиновна. Она крепится. Но безмерное горе задавило ее. В противоположной стене полуоткрытые двери в темную комнату. В дверях застывшая в горе Мария Ильинична.

Слышу тихий голос Надежды Константиновны: «Да, вы собирались лепить бюст Владимира Ильича, ему все было некогда позировать — и вот теперь… маску».

В комнате я нахожу все, что мне нужно для снятия маски.

Подхожу к Владимиру Ильичу, хочу поправить голову — склонить немного набок. Беру ее осторожно с двух сторон: пальцы просовываю за уши, к затылку, чтобы удобнее взять за шею. Шея и затылок еще теплые. Ильич лежит на тюфяке и подушке. Но что же это такое?! Пульсируют сонные артерии! Не может быть! Артерии пульсируют! У меня страшное сердцебиение. Отнимаю руки. Прошу увести Надежду Константиновну.

Спрашиваю у присутствующего товарища, кто констатировал смерть.

— Врачи.

— А сейчас есть кто-нибудь из них?

— А что случилось?

— Позовите мне кого-нибудь.

Приходит.

— Товарищ, у Владимира Ильича пульсирует сонная артерия вот здесь, ниже уха.

Товарищ нащупывает. Потом берет мою руку, откидывает край тюфяка и кладет мои пальцы на холодный стол. Сильно пульсируют мои пальцы.

— Товарищ, нельзя так волноваться — пульсирует не сонная артерия, а ваши пальцы. Будьте спокойны. Сейчас вы делаете очень ответственную работу.

Слова возвращают меня к реальности.

Маска — исторический документ чрезвычайной важности. Я должен сохранить и передать векам черты Ильича на смертном одре. Я стараюсь захватить в форму всю голову, что мне почти удается. Остается незаснятым только кусок затылка, прилегающий к подушке.

В темных дверях неподвижно стоит Мария Ильинична.

За время работы она не вздрогнула. Я чувствую ее застывший взгляд.

В голове у меня мелькает художник Каррьер с его полотнами в полутенях — в полумраке.

Наконец к четырем часам утра работа готова.

Меня торопят. Приехали профессора для вскрытия. Последний прощальный взгляд. В мыслях проносится: Швейцария, Цюрих, Айтрахт — выступления Ильича. Потом Москва — Кремль — далее Красная площадь. С Лобного места Ильич говорит. Речь его проста. Ярка. Образна. Его картавое «Товарищи», брошенное в массы. Кругом бушует народное море. И сейчас здесь, на столе… он — Ленин.

С сайта

http://www.peremeny.ru/blog/11524