Шестернин С. П.

Реализация наследства после Н. П. Шмита и мои встречи с Лениным.

13 февраля 1907 г. в изоляторе Бутырской тюремной больницы, при загадочной обстановке умер социал-демократ Николай Павлович Шмит, студент Московского университета и владелец мебельной фабрики, разгромленной войсками в декабре 1905 г. во время московского вооруженного восстания. Как до ареста, так и в тюрьме он неоднократно говорил своим друзьям, что все свое имущество передает партии большевиков.

Я хочу рассказать здесь о моем участии, по поручению партии, в реализации наследства после смерти Шмита и о моих встречах при этом с Владимиром Ильичем Лениным, но сначала скажу несколько слов о безвременно погибшем юноше, замученном царским самодержавием.

Н. П. Шмит родился в 1883 г. и, будучи студентом-естественником, мечтал сначала только отдаться науке. Но приближался 1905 г., в воздухе пахло революцией, и молодой студент под влиянием товарищей становится с.-д. большевиком.

В 1902 г. умер отец Шмита, после которого осталась его жена Вера Викуловна (дочь известного орехово-зуевского фабриканта Викулы Морозова) и четверо малолетних и несовершеннолетних детей: Николай 19 лет, Екатерина 18 лет, Елизавета 15 лет и Алексей 12 лет.

По тогдашним законам совершеннолетие наступало только в 21 год, и, следовательно, до наступления совершеннолетия они не могли распоряжаться своим имуществом, а имущество у детей было большое. Кроме фабрики и магазина, у «их был значительный капитал, положенный на их имя дедом, по матери, Викулом Морозовым, и заключавшийся в паях Морозовской фабрики. Вместе с наросшими процентами этот капитал составлял у братьев Николая и Алексея приблизительно по 500 тысяч рублей на каждого и у сестер[146] Екатерины и Елизаветы по 60 тыс. рублей. Все это имущество до совершеннолетия наследников поступило в распоряжение опекунов и попечителей, из которых некоторые как это часто бывало, стремились жить выше своих средств.

В 1904 г. Николай Павлович становится совершеннолетним и, чтобы избавиться от надоедливых опекунов и попечителей, вносит на имя младшего брата и сестер по 25 тыс. рублей в виде причитающейся им доли в фабричном имуществе. После этого Николай Павлович становится единственным и притом самостоятельным владельцем фабрики. Он всячески стремится улучшить положение рабочих: вместо 11-часового рабочего дня, бывшего па других мебельных фабриках, он вводит на своей фабрике 9-часовой рабочий день, организует на фабрике библиотеку, медицинскую помощь, вступает в непосредственные близкие отношения со своими рабочими, особенно с революционно-настроенной молодежью (Карасев, Николаев, Григорьев и др.). На собраниях мебельных фабрикантов он говорит об улучшении положения рабочих и даже — к ужасу других фабрикантов — о праве рабочих на стачку. Фабриканты с ненавистью смотрят на своего молодого «собрата», изменившего своему классу, классу эксплоататоров.

Будучи по природе добрым человеком, Николай Павлович стремится всегда притти на помощь товарищам и кроме того передает М. Горькому 15 тыс. рублей на издание «Новой жизни».

Но вот наступает 1905 год, приближается революция. Московские рабочие запасаются оружием, чтобы принять участие в вооруженном восстании. На фабрике Шмита также организуется дружина, которую Николай Павлович снабжает деньгами и оружием и сам принимает участие в пробной стрельбе. Общее собрание шмитовских рабочих постановляет принять участие в вооруженной борьбе. Решение принимается всеми против четверых, которые за это по постановлению товарищей подлежат увольнению с фабрики. Шмит исполняет волю рабочих и увольняет их, несмотря на то, что они много лет работали на фабрике. Вооруженные шмитовцы удачно отстреливаются от войск и полиции, которая считает фабрику Шмита наравне с Прохоровкой «гнездом вооруженного восстания». Артиллерийские снаряды уничтожают фабрику Шмита.

Открытая революционная работа Николая Павловича, конечно, была скоро прослежена жандармами, и в ночь на 18 декабря 1905 г. после безрезультатного обыска он был арестован. Шмит предвидел этот арест, и потому ничего нелегального в его квартире (Новинский бульвар, д. № 16) не было найдено. Правда, на чердаке этого громадного дома[147] было зарыто Николаем Павловичем несколько маузеров и револьверов-бульдогов, но власти не догадались туда заглянуть. Тотчас же после ареста Шмита оружие с чердака было перенесено в другое место, и когда через несколько дней власти снова явились на квартиру Шмита и произвели тщательнейший обыск на чердаке, то там уже ничего не было. Арестованного юношу по распоряжению московского генерал-губернатора повезли на Пресню в военный лагерь командира лейб-гвардии Семеновского полка, полковника Мина, который вместе с адмиралом Дубасовым из пушек громил Москву и безжалостно расстреливал рабочих и студентов. В лагере предложили Шмиту сделать откровенное признание, а когда он отказался, его вывели на двор, где горели костры, слышались стоны раненых, производились расстрелы. Против Шмита выстраивались солдаты с ружьями на прицел, ставили его против пушки, грозили, что сейчас расстреляют, если он не сделает признания и не выдаст сообщников. Молодой организм не выдержал. Желая отдалить момент расстрела, окончательно истерзанный всем виденным в лагере, Шмит согласился сделать признание. Его опять повезли, но не в тюрьму, а в сыскное отделение, где он попал в руки жандармского ротмистра Петерсона. Здесь, по словам газеты «Утро», пытали Шмита: в течение 8 дней ему не давали спать, отказывали в пище и постоянно угрожали расстрелом.

В результате этих физических и моральных истязаний Шмит сделал признание в своей революционной работе. 26 декабря его перевезли в Бутырскую тюрьму, а когда туда явился для допроса судебный следователь с товарищем прокурора, то он отказался от своих прежних показаний, данных, по его словам, «под влиянием угроз немедленного расстрела».

Условия тюремной жизни были тяжелы. Следствие затягивалось, здоровье ухудшалось, нервное расстройство увеличивалось. Только после нескольких месяцев пребывания в тюрьме и после семидневной голодовки, тяжело отразившейся на здоровье Шмита, ему разрешили, наконец, свидания с родственниками.

Врачи признали его больным, но суд тем не менее не согласился освободить его из-под стражи до рассмотрения дела, хотя мать предлагала за сына какой угодно залог. Вместо специальной лечебницы, как рекомендовали врачи, 14 января 1907 г. Шмита перевели в тюремную больницу. Его соседом по камере был инженер Виноградов, с которым Шмит часто перестукивался. Но прошло несколько дней, и больного Шмита, якобы «по его желанию» (как пишет прокурор московского окружного суда), а в действительности[148] против его воли, переводят в изолятор № 5. По главам студента Цюрихского университета Р. Кухтинского этот изолятор представлял собою маленькую каморку вышиною 2 аршина 9 вершков (1,82 метра), так что Шмит вынужден был ходить в ней согнувшись. Во все время заключения в изоляторе он не пользовался ни прогулками, ни общением с товарищами. Его соседи по изолятору с двух сторон были психически больные: они выли по ночам, наводя ужас и не давая ему спать. Удушливый кашель т. Беленцова, звон его кандалов, вечный стук железных дверей, тяжелое сознание, что там же в коридоре находится приговоренный к смертной казни т. Голубев, — вот тяжелая атмосфера, в которой находился Шмит.

— Не сплю третьи сутки и спать не хочется, — говорил Шмит Кухтинскому, — а вот вчера мне подбросили записку с угрозой задавить, как цыпленка.

Он слышит по ночам какой-то шопот и подозрительные шорохи в коридоре у его двери. 12 февраля через подкупленного надзирателя он пишет сестрам, что провел ужасную ночь и боится предстоящей ночи... Предчувствие не обмануло Шмита: утром 13 февраля на полу изолятора находят труп Шмита с двумя ранами на шее, с порезом на руке и ссадинами на лице, Услужливый эксперт, проф. Минаков, дал заключение, что больной с целью самоубийства разбил стекло в зимней и летней раме, лег на койку и осколками стекла нанес себе раны на руке и на шее, а затем, истекая кровью, свалился на пол, где и скончался. Таково заключение проф. Минакова, а вот доктор Гольденбах пришел к убеждению, что в данном случае скорее всего надо предполагать убийство, а не самоубийство. Во всяком случае власти на основании заключения проф. Минакова решили, что тут было самоубийство, и, будучи хозяевами положения, замели следы своего преступления. Необходимо при этом отметить, что надзиратель Козлов, дежуривший в эту ночь в коридоре у изолятора, не слыхал, по его словам, ни звона разбиваемых стекол, ни падения умирающего юноши на пол. Был ли несчастный юноша убит надзирателем Козловым (как это категорически утверждает П. Львов-Марсианин в своей книге «Подполье и каторга», стр. 34), или был доведен до самоубийства всеми перенесенными им страданиями,— во всяком случае в его преждевременной смерти повинно проклятое царское самодержавие, которое все делало, чтобы замучить Шмита. На следующий день ночью труп был перевезен в анатомический театр, а затем с такой же таинственностью, в сопровождении наряда конной полиции, труп перевезли в дом Морозовых. В день похорон 16 февраля собралось к дому Морозовых много рабочих и учащейся молодежи.[149] чтобы проводить труп до Преображенского старообрядческого кладбища, но конная полиция усердно разгоняла собравшихся, а на кладбище не пустила никого кроме ближайших родственников. Было много венков от шмитовских рабочих и рабочих других мебельных фабрик с надписями: «Самоотверженному борцу за свободу», «Гражданину-мученику», «Пусть ты погиб, товарищ, но не умерла идея» и т. д. Полиция усердно срывала ленты с подобными надписями. В знак сочувствия к погибшему товарищу и протеста против правительства рабочие целого ряда мебельных фабрик в этот день бастовали, а товарищи по Бутыркам провели однодневную голодовку.

Еще до ареста, но, предвидя возможность его, Шиит говорил М. Горькому, что все свое имущество он передает партии большевиков (об этом М. Горький говорил Елизавете Павловне Шиит на острове Капри в 1908 г.), а, будучи в тюрьме, он говорил об этой же своим сестрам. О распоряжении Шмита Елизавета Павловна тотчас же передала А. И. Рыкову и Л. Б. Красину. Таким образом воля покойного была точно установлена, а между тем после смерти Шмита меньшевики тоже предъявили свои права на наследство и даже ссылались на каких-то свидетелей, но эти свидетели с позором провалились...

Перехожу теперь к моему участию по поручению партии в реализации наследства Шмита.

В августе 1907 г. я получил за подписью Красина телеграмму с просьбой немедленно приехать в Петербург по указанному в телеграмме адресу. До сих пор я не был лично знаком с Л. Б. Красиным, но хорошо знал, что он занимает ответственное положение в партии, и потому решил, что вызов меня из Москвы связан с каким-либо партийным поручением. Я тотчас же, конечно, выехал из Москвы и явился на квартиру Красина. На звонок вышел ко мне сравнительно молодой человек, высокий, статный, очень красивый и, назвавшись Красиным, пригласил меня в кабинет.

— Вы, конечно, знаете, — сказал он мне, — что умерший в тюрьме Н. П. Шмит оставил партии значительный капитал, заключающийся в паях Морозовской фабрики. Партия просит вас помочь ей в получении этого капитала, а я прошу вас сегодня же ехать в Выборг на совещание по этому делу.

Я охотно согласился выполнить это поручение. Уходя от Красина, очарованный им, я подумал: создаст же природа таких людей, в которых внешняя красота так ярко соединилась с четким умом и пылким темпераментом.

Через несколько часов я уже был в чистеньком, благоустроенном Выборге, где в условленной с Красиным гостинице «Бельвю» меня встретил Виктор Константинович Тара[150]тута. До этой встречи Таратута несколько раз бывал у меня в Москве и советовался со мной по этому же делу. Кроме Таратуты приезжал ко мне из Петербурга с той же целью Степан Иванович Радченко.

Дождавшись сумерек, Таратута повел меня в дачную местность «Пикируки», находящуюся приблизительно в двух-трех километрах от Выборга. Здесь в лесу я увидел небольшую двухэтажную деревянную дачку. Мы прошли в верхний этаж, в довольно обширную комнату, где стоял простой диван и несколько стульев. Скоро сюда пришел Владимир Ильич, такой же простой и внимательный, каким он был 13 лет назад, когда впервые я встречал его несколько раз в январе и феврале 1894 г. (об этой встрече я уже писал в «Старом большевике», № 2, 1933 г.). Таким же, но еще более жизнерадостным, я видел Владимира Ильича, когда он в 1900 г. возвращался из сибирской ссылки и некоторое время прожил в своей семье в г. Подольске. Помню, в июне этого года он вызвал в Подольск по телеграфу меня и мою жену С. П. Невзорову-Шестернину для переговоров о нашем участии в будущей «Искре». Владимир Ильич был тогда особенно оживлен, был полон планов о концентрации сил и об издании общероссийского партийного органа. Мы с женой пробыли два дня в семье Владимира Ильича. Там тогда кроме Владимира Ильича были: милейшая, предобрая старушка, его мать Марья Александровна, сестры Мария Ильинична и Анна Ильинична со своим мужем М. Т. Елизаровым. Со всей семьей мы были давно знакомы. В радостной встрече с друзьями и в задушевных разговорах время протекло необыкновенно быстро. Погода тогда стояла превосходная, солнце светило ярко. Помню, как мы с Владимиром Ильичом уходили на реку Пахру купаться. Мы наслаждались купаньем и вели себя в реке, как пятнадцатилетние юноши, хотя Владимиру Ильичу было тогда уже 30 лет. Я любовался, с каким воодушевлением и страстностью он отдавался этому приятному удовольствию...

На второй день вечером мы с женой поехали в Нижний-Новгород, куда через день приехал и Владимир Ильич. Жена, как нижегородка, созвала местных партийцев, перед которыми Владимир Ильич развивал свои планы о концентрации сил и об издании партийного органа.

Это собрание происходило в квартире матери моей жены на Полевой улице, в доме Пятова. Так мы провели с Владимиром Ильичем еще один день, памятный на всю жизнь.

Теперь, в 1907 г., во Владимире Ильиче было уже меньше прежней жизнерадостности: ведь пережита была революция[151] 1905 г. с ее тяжелым поражением, наступала мрачная реакция...

Возвращаюсь, однако, к прерванному рассказу.

Скоро комната стала наполняться незнакомыми мне людьми, среди которых, как я узнал впоследствии, были 18-летний юноша Алексей Павлович Шмит (брат покойного Николая Павловича), его попечитель помощник присяжного поверенного Андрей Федорович Линк и зачем-то приглашенные им помощники присяжного поверенного А. М. Гинзберг (ныне умерший) и М. Л. Сухаревский. Был еще возле Линка студент-юрист И. Л. Ашпиз. Таким образом попечитель Линк приехал зачем-то с целой фалангой молодых юристов.

На нашей стороне кроме Владимира Ильича, Таратуты и меня был еще Д. С. Постоловский.

С тех пор прошло более 25 лет, и потому нельзя припомнить, что говорил каждый из них. Помнится мне, что Линк, Гинзберг и Ашпиз как-то особенно горячились. 

Юридически дело о наследстве обстояло так. 

По тогдашнему закону имущество после покойного Шмита должно было перейти или к несовершеннолетнему его брату Алексею, который до своего совершеннолетия (т.-е. до достижения 21 года от роду) мог распорядиться имуществом только с согласия своего попечителя и сиротского суда, или же, в случае отречения Алексея от наследства, имущество должно было перейти к сестрам покойного — к Екатерине Павловне и Елизавете Павловне — в равных частях.

В том и другом случае мы, представители большевиков, должны были иметь полную уверенность, что наследники передадут нам полностью полученное ими наследство. Но в данном случае у нас не было этой уверенности: юноша Алексей Шмит был молод, политически в то время совсем не определился и, естественно, находился под влиянием своего попечителя Линка. А Линку мы все, особенно Владимир Ильич, не доверяли: он любил широко пожить и ранее, до совещания, распространялся на ту тему, что теперь-де реакция, и лучше всего деньги Шмита истратить на издание легальной с.-д. газеты или даже толстого журнала с большевистским уклоном, а его друзья говорили о культурных предприятиях, которым будто бы особенно сочувствовал покойный Шмит. Возможно, что под видом пожертвования на «культурные цели» или расходов на журнал часть капитала уплыла бы к меньшевикам. Впрочем, здесь, на совещании, Линк и его товарищи в общем уже не возражали против передачи капитала в непосредственное распоряжение партии, но все-таки во время речи Линка или Ашпиза в ответ на[152] какое-то их возражение Таратута металлическим голосом крикнул: «Кто будет задерживать деньги, того мы устраним». В это время на диване мы сидели в таком порядке: юноша Шмит, я, Владимир Ильич и Таратута, и я видел, как Владимир Ильич дернул Таратуту за рукав, а среди Линка и его товарищей произошло какое-то замешательство. И это была, как я помню, единственная шероховатость в наших прениях.

Второй вариант (отречение Алексея от наследства и принятие его сестрами) также не давал нам полной уверенности: в младшей сестре, как в своем человеке, мы нисколько не сомневались, а вот Екатерина Павловна, находившаяся всецело под влиянием своего мужа, помощника присяжного поверенного Николая Адамовича Андриканиса, внушала нам большие сомнения.

На этом совещании с нашей стороны выступал главным образом Таратута, а Владимир Ильич, как я хорошо помню, не принимал участия в прениях, но внимательно всех выслушивал.

В дальнейшем прения сводились к тому, как бы наиболее безопасно можно было передать наследство партии. Все согласились, что в случае принятия наследства юным Шмитом ему будет невозможно передать такой значительный капитал теперь же без разрешения сиротского суда, и поэтому пришлось бы ждать три года до его совершеннолетия. Другое дело сестры: они жили в то время за границей и, следовательно, лично никакому риску не подвергались. Кроме того старшая сестра была уже совершеннолетняя, а младшая достигала совершеннолетия в 1908 г.; следовательно, и по закону, по достижении совершеннолетия, они могли распоряжаться имуществом без санкции сиротского суда. По всем этим соображениям совещание решило: Алексей Шмит подает заявление об отречении от наследства, а сестры принимают наследство и передают его партии. С этим мы и разъехались из Выборга. В Москве Сухаревский составил заявление об отречении Алексея от наследства и за подписью несовершеннолетнего подал его в Московский окружной суд. Собравши необходимые документы, я возбудил в том же суде ходатайство об утверждении Елизаветы Шмит в правах наследства к половине имущества, оставшегося после покойного Шмита, а присяжный поверенный М. А. Критский такое ходатайство возбудил от имени старшей сестры. В окружном суде дело окончилось довольно быстро и без всяких препятствий, несколько более времени потребовала процедура по исчислению наследственных пошлин.[153]

Теперь предстояло получить причитающуюся долю наследства и продать паи, но возникал вопрос, как это сделать, чтобы не возбуждать каких-либо подозрении со стороны фабрикантов Морозовых. Хотя моя доверительница Елизавета Павловна, по достижении совершеннолетия, формально могла распорядиться своим имуществом, но это не соответствовало традициям богатой буржуазии и могло бы вызвать нежелательные толки и, пожалуй, протесты со стороны родственников. Другое дело, если девушка выходит замуж и вкладывает свое приданное в коммерческое предприятие мужа. Поэтому было решено Елизавету Павловну фиктивно выдать замуж, хотя фактически она уже была женою Таратуты. Идея фиктивного брака принадлежала Владимиру Ильичу и была осуществлена Л. Б. Красиным, который подыскал ей фиктивного мужа в лице нашего товарища Александра Михайловича Игнатьева (члена боевой организации). К тому же Игнатьев, в глазах Морозовых, был не какой-либо «проходимец»: он был потомственный дворянин, за которого, по мнению буржуазии, могла выйти и дочь фабриканта. Фиктивный брак Елизаветы Павловны с Игнатьевым был заключен в Париже 11/24 октября 1908 г.

Однако надо было действовать скорее с получением наследства, ибо по Москве стали распространяться слухи, что жандармы охотятся за этими деньгами и не позволят большевикам получить шмитовское наследство. Передавали, что где-то в буржуазном обществе какой-то «либеральный» жандарм говорил об этом. Рабочие тоже широко знали о шмитовском наследстве. Так, например, по Пречистенским рабочим курсам я имел связь с молодыми рабочими, из коих один юноша в откровенной беседе с гордостью заявил мне: «А мы (т.-е. партия) скоро получим большое наследство после Шмита». Наконец, судебный пристав Московского окружного суда Соловьев, который в 1902 г. производил охранительную опись шмитовского имущества, тоже делал соответствующие предупреждения.

Теперь, когда перед нами открылись секретные архивы департамента полиции, мы знаем, что в 1908 г. и 1909 г. велась переписка между департаментом полиции и московской охранкой поводу наследства Шмита. Оказывается, департамент полиции «по свидетельству принадлежащего к партии помощника присяжного поверенного Михаила Александровича Михайлова» знал точно, что Н. П. Шмит завещал свое состояние (около 500 тыс. руб.) фракции большевиков, что младший его брат будто бы «по принуждению» большевиков выдал отречение от наследства и что, наконец, с целью облегчить получение наследства Елизавета Павловна Шмит вышла фиктивно за Игнатьева («ставленника Краси[154]на», как утверждает департамент полиции) и т. д (См. в деле Московского охранного отделения № 839, 1905 г., два отношения департамента полиции от 13 июня и 19 ноября 1908 г на имя Московского охранного отделения и сообщение начальника Московского охранного отделения от 17 марта 1909 г. на имя директора департамента полиции).

Имея в руках определение окружного суда об утверждении в правах наследства и доверенность от имени потомственной дворянки Елизаветы Павловны Игнатьевой, урожденной Шмит, явился я в контору товарищества мануфактур Викулы Морозова и Сº и приступил к переговорам с главным директором товарищества Иваном Внкуловичем Морозовым (родным дядей Елизаветы Павловны). То обстоятельство, что племянница хочет продать доставшиеся ей после брата паи и деньги вложить в «коммерческое дело» своего мужа, нисколько не удивило Ивана Викуловича: он признал это вполне естественным, но, как опытный коммерсант, хотел прижать меня ценою. Я сделал вид, что не тороплюсь с продажей и поспешил уйти, а он просил меня еще побывать у него. Я был у Морозова несколько раз, мы с ним жестоко торговались, но он был туг на прибавки. После каждого посещения я посылал в Париж телеграммы. Наконец, цену за пай, как я теперь припоминаю, удалось довести до 1 099 рублей.

Особенно медлить с продажей было нельзя и, получив согласие из Парижа, я заявил Морозову, что согласен продать паи по договоренной цене, но под условием немедленной уплаты всей следуемой суммы. Наконец, наступил назначенный для расплаты день. Не скрою, я тогда очень волновался, ибо было бы очень обидно, если бы в последний момент жандармы арестовали меня вместе с громадным капиталом, принадлежащим партии. В 10 минут рысак доставил меня с Варварки (где помещалась контора Морозовых) на Кузнецкий мост в отделение Лионского кредита, где тотчас же и были сданы для перевода а Париж по телеграфу все причитающиеся на долю Елизаветы Павловны деньги. К сожалению, у меня нет копии определения окружного суда об утверждении Елизаветы Павловны в правах наследства (где точно указана наследственная сумма), но хорошо помнится мне, что было послано до 190 тыс. рублей золотом. Елизавета Павловна с своей стороны тоже припоминает, что в Париже было получено 510 тыс. франков, что по тогдашнему курсу составляет те же 190 тыс. рублей.

Выходя из Лионского кредита, от радости я не чувствовал под собой земли: ну, думаю, если теперь меня арестуют, то ничего кроме квитанции в отсылке денег у меня не найдут.[155]

Но меня не арестовали и даже никогда не допрашивали по этому делу. Я до сих пор не могу понять, как департамент полиции и московская охранка, усердно наблюдавшие за этими деньгами, могли допустить, чтобы у них из-под носа мы могли утащить такой громадный капитал. Не могу также понять, почему и впоследствии меня не привлекли к ответственности: ведь в окружном суде и в конторе Морозовых хорошо было известно мое имя.

Присланные мною деньги, естественно, значительно улучшили финансы партии: об этом между прочим говорит и Надежда Константиновна Крупская в своих воспоминаниях о Владимире Ильиче *.

Как помнится, вскоре после отсылки денег, а именно в марте 1909 г., я получил телеграмму с просьбой приехать в Париж. Еду и поражаюсь контрастом в природе: около Москвы в полях снег, а в Париже ярко светит весеннее солнышко и распустились прекрасные каштаны. Первым делом являюсь к Таратуте и Елизавете Павловне, а затем вместе с Таратутой отправляемся к Владимиру Ильичу. Квартира, в которой тогда жил Владимир Ильич с Надеждой Константиновной, поразила меня своей простотой. Столы, скамьи, табуреты из соснового дерева, некрашенные, много книг — таково было более чем незатейливое убранство маленькой, но чистенькой квартирки, где все вещи были установлены в порядке. Чувствовалось во всем, что хозяева любят чистоту и порядок. Во время своего пребывания в Париже я был в квартирах нескольких наших эмигрантов и по совести могу сказать, что обстановка у Владимира Ильича была самая демократическая.

Начались наши совещания, в которых главную роль играли Владимир Ильич и Таратута. Здесь я впервые узнал, что Игнатьев согласился на фиктивный брак только под условием, что партия обеспечит ему и развод. Мне предложили принять на себя хлопоты и по этому делу. А между тем бракоразводные дела в условиях того времени были самые неприятные: приходилось выступать в духовной консистории, где решительно ничего не делали без взяток, приходилось перед попами при помощи лжесвидетелей доказывать нарушение кем-либо из супругов «святости брака прелюбодеянием». Но ради интересов партии пришлось взвалить на себя это неприятное по тем временам дело.

Здесь же, в Париже, я узнал, что муж Екатерины Шмит — Н. А. Андриканис — не хочет выдавать Большевистскому[156] центру все деньги, полученные им из наследства покойного Шмита. Случилось именно то, чего мы опасались в «Пикируках». Упорство Андриканиса дошло до того, что Большевистский центр вынужден был обратиться за содействием к третейскому суду. Председателем третейского суда (супер-арбитром) был избран представителями спорящих сторон известный эсер М. А. Натансон, который в то время жил в эмиграции в Париже.

Третейскими же судьями (представителями сторон) были: со стороны Большевистского центра два члена партии эсеров, которые фигурировали на суде, как частные лица, а не как представители партии эсеров. Судьями со стороны Андриканиса были один эсер и один беспартийный левый. Таким образом для разрешения конфликта с Андриканисом большевики не вступали ни в какие отношения с партией эсеров. Состав третейского суда был обусловлен категорическим требованием Андриканиса: он подал заявление о своем выходе из с-д. партии и потребовал, чтобы в составе суда не было ни одного ни настоящего, ни бывшего с.-д. Пришлось подчиниться этому требованию, ибо в противном случае Б. Ц. ничего не получил бы от Андриканиса.

Во время моего пребывания в Париже третейского разбирательства не происходило, но, помню, один раз я, Владимир Ильич и Таратута были на квартире у Натансона и говорили с ним о наследстве после Шмита, но это не было формальное заседание третейского суда. После я слышал, что по решению этого суда Андриканис выдал партии только половину или даже одну треть того, что получила Екатерина Павловна после покойного брата. Какие мотивы были у суда, я не знаю. Меня всегда удивляло это решение, ибо Андриканис, кроме 190 тыс. руб., полученных Екатериной Павловной после брата, тотчас же после его смерти ликвидировал принадлежавший покойному фабричный магазин на Неглинной (стоивший приблизительно 60 тыс. руб.) и дебиторскую задолженность в размере 30-40 тыс. руб. (знаю обо всем этой со слов Алексея Шмита). Ни денег, ни отчета в израсходовании денег Андриканис не представил Елизавете Павловне. 

Несмотря на невыгодность решения третейского суда, Большевистский центр все-таки подчинился этому решению, но дело этим не кончилось. На защиту Андриканиса неожиданно встал лидер меньшевиков Мартов и в своей брошюре «Спасители или упразднители» выступил с гнусным обвинением в «экспроприации партийных денег Большевистским центром». Набросив тень всяких подозрении и обвинений на Таратуту, Мартов извратил сущность третейского разбирательства, утверждая, что спор происходил между БЦ и ЦК[157]партии с.-д. и что Андриканис в этом споре будто бы поддерживал ЦК. В действительности же, как мы видели, спор был не с ЦК, а с Андриканисом, который никаких денег не передавал и не думал передавать ЦК, а просто лично воспользовался частью денег, принадлежащих большевикам согласно воле Н П Шмита. В ответ же на обвинении, предъявленные к Таратуте Владимир Ильич, Зиновьев, Иннокентий и Каменев подали такое заявление: «Мы заявляем, что все дела (т.-е. Андриканиса. — С. Ш.) т. Виктор (Таратута. — С. Ш.) вел вместе с нами, по нашему поручению, под нашим контролем. Мы целиком отвечаем за это дело и протестуем против попыток выделить по этому делу т. Виктора» **.

В заключение скажу несколько слов о бракоразводном процессе. По тогдашним законам дело это было подсудно Петербургской духовной консистории и потребовало нескольких моих поездок в Питер. Секретарь, главный вершитель всех консисторских дел, сразу почувствовал, что в этом деле консистории можно хорошо поживиться, и долго не двигал нашего дела, ссылаясь на перегруженность консистории другими делами. Пришлось с жалобой на «саботаж» обратиться в так называемый «святейший синод». После этого дело немного подвинулось вперед, а перед допросом свидетелей, которые должны были установить «прелюбодейство» Игнатьева, дело опять затормозилось. Тогда по соглашению с приятелями Игнатьева, которые должны были фигурировать в качестве «лжесвидетелей», я заявил консистории, что свидетели мои будто бы уже переехали на жительство в Иваново-Вознесенск и просил дело для допроса свидетелей незамедлительно переслать в этот город. Таким образом ссылка на «перегруженность» консистории отпала. Дело было быстро отправлено в Иваново-Вознесенск, где допрос свидетелей производился уже не коллегией духовных отцов (которые обычно путем каверзных вопросов всегда стремились сбить «свидетелей», удостоверявших, конечно, то, чего они никогда не видели), а мелким полицейским чиновником. Ему мы просто продиктовали показания свидетелей и при прощании вручили небольшую «благодарность». Таким образом в течение одного дня мы сделали то, на что в духовной консистории понадобилось бы несколько месяцев. Далее дело уже пошло быстро. На основании свидетельских показании духовная консистория вынесла решение: брак расторгнуть и возложить на Игнатьева, как на виновную сторону, «церковную эпитемью и семилетнее безбрачие». Затем решение духовной консистории после моей беседы с обер-прокурором было утверждено «святейшим синодом».[158]

Мы долго смеялись с А. М. Игнатьевым, когда я вручил ему бумажку о «церковной эпитемье и семилетнем безбрачии».

Так закончились благополучно мои хлопоты по реализации наследства после покойного Шмита, оставленного в пользу большевиков. Была тогда черная реакции, партия глубоко ушла в подполье, деньги были крайне нужны. Исполнивши в точности поручение партии и повидавшись за время моих хлопот несколько раз с Владимиром Ильичем, я получил большое нравственное удовлетворение.[159]

* Н. Крупская «Воспоминания о Ленин», ч. I и II. 1932 г., стр. 141-142

**Каменев «Две партии», с предисловием Ленина, изд. 1924 г., стр. 180-184

// «Старый большевик». Сборник 5 (8). М. 1933. Стр. 146-159

http://yroslav1985.livejournal.com/141878.html