М. В. Фофанова

В Питере и в Москве

Многим известны мои воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, относящиеся к тому периоду, когда Ильич, находясь в подполье, скрывался у меня на квартире. Это было в самый канун Октябрьской революции.

...Первую неделю новой, социалистической эры я провела почти безотлучно в Смольном. Была на заседании Петроградского Совета, депутатом которого являлась, на II съезде Советов, дежурила в Военно-революционном комитете у телефонов, выполняла, как и другие товарищи, отдельные поручения Ильича. На первых порах главным из этих поручений была раздача листовок с декретами о мире и о земле. Листовки мы раздавали не только разъезжавшимся делегатам съезда, но и всем собиравшимся в путь фронтовым солдатам, деревенским ходокам, которых так много было тогда в Смольном. Ленин просил нас не жалеть листовок, давать каждому столько, чтобы он мог как можно больше распространить их в дороге. При всей своей занятости, Ильич то и дело заглядывал в комнаты, где шла раздача, и несколько раз звонил в типографии, чтобы ускорили печатание декретов. «Человек, у которого в руке наши декреты, — говорил Ленин, — вооружен самым мощным, самым необходимым сейчас оружием. Такой человек — лучший агитатор за идеи революции».

Ильич часто выезжал в те дни из Смольного: то в штаб, руководивший военными действиями против войск Керенского, то на заводы, и, в частности, на Путиловский, где/119/ строился бронепоезд, то на митинги. А приближались морозы. И Надежда Константиновна с Марией Ильиничной поглядывали с беспокойством на легонькое демисезонное пальтецо, в котором расхаживал Ильич. Еще когда он жил у меня на Сердобольской, это пальто решено было утеплить, подложив ватин. Тогда же я приготовилась вспороть подкладку. Но Владимир Ильич, давший сначала согласие на эту операцию, сказал вдруг: «Маргарита Васильевна, не нужно этого делать. Боюсь, на ватине пальто станет мне тесновато. Лучше купим, чуть погодя, настоящее зимнее».

Я поняла его маленькую хитрость: просто не хотел меня утруждать. В Смольный он ушел в демисезонном пальто и продолжал ходить в нем в холодную погоду. Не раз заговаривали с ним о необходимости приобретения шубы, но он только шутливо отмахивался. И лишь когда ударили морозы, дал наконец согласие на покупку. Дожидаться, что он улучит часок и сам отправится в магазин, было, конечно, безнадежно. И Надежда Константиновна сказала мне: «Маргарита, ты знаешь, я не специалист в этих делах. Очень прошу тебя, поезжайте-ка с Манечкой и купите Володе шубу...».

Мы поехали с Марией Ильиничной в «Деловой двор», большой универсальный магазин на Мойке, близ Невского. Там, в отделе готового платья, мы выбрали Ильичу пальто с черным каракулевым воротником, на вате, из добротного материала, хорошее, удобное, правда, с одним, на мой взгляд, недостатком: воротник шалью. Он красив,но с обыкновенным воротником, который можно застегнуть, все-таки теплее. К сожалению, с застежными, английского типа воротниками были только меховые шубы, очень дорогие, совсем не по средствам, имевшимся в нашем распоряжении... Кроме пальто мы купили Ильичу и каракулевую шапку-ушанку. У нас еще оставалась некоторая сумма. Продавались великолепные вязаные мужские жилеты из чистой шерсти. «Возьмем!» — предложила я. Мария Ильинична задумалась: «Не сочтет ли нас Володя транжирами?» Я стала уговаривать. «Ладно, — Сказала она. — Вещь, действительно, чудесная. Покупаем!».

И пальто и шапка понравились Владимиру Ильичу. А вот третьей нашей покупки, как и предполагала Мария Ильинична, не одобрил: «Неразумная трата денег. Ты, Маняша,/120/ переусердствовала...» Мария Ильинична смолчала, приняв, таким образом, всю вину на себя, не выдав истинной виновницы «неразумной траты». Этот жилет Ильич в Питере так ни разу и ненадел, считая его излишней роскошью...

К моменту покупки пальто — а это было в самом начале ноября — Ильичи (так друзья называли супружескую пару Ульяновых) неимели еще своей квартиры. Владимир Ильич ночевал у Бонч-Бруевича на Херсонской, а если задерживался на работе допоздна, то ложился отдыхать в маленькой комнатушке, примыкавшей к совнаркомовской канцелярии. Весь тогдашний Совнарком размещался в трех комнатах: кабинет Ленина, приемная и канцелярия. Мне кажется, что следовало бы в этих комнатах на третьем этаже левого крыла Смольного восстановить обстановку той поры и открыть их для обозрения, как это сделано с квартирой Ульяновых здесь же, в Смольном...

Надежда Константиновна до получения квартиры жила у Елизаровых на Петроградской стороне. А работала она на Выборгской, в районном Совете. И, бывало, они с Владимиром Ильичем, закрутившись в делах, сутками не встречались. Помню, как однажды Ильич, дня два уже не видя Надежды Константиновны, попросил меня по дороге домой — я жила тоже на Выборгской — «забежать к Наденьке в Совет и разведать, здорова ли она».

Но вот наконец квартира получена, Ильичи вместе! Расположено их жилье удачно: в том же крыле, где и Совнарком, и прямо под совнаркомовскими «апартаментами» — этажом ниже.Квартира представляла собой, собственно, одну комнату, так как вторая, проходная, была полуумывальной, полукухней, заставленной к тому же какими-то огромными шкафами, наследством института благородных девиц... Квартира охранялась красногвардейцами, и попасть сюда можно было лишь по специальным пропускам, которые выдавал сам Ильич. Круг лиц, обладавших ими, был ограничен. У меня имелся пропуск № 12, заполненный и подписанный рукой Владимира Ильича. Эту желтенькую картоночку я долго хранила у себя, а затем передала в музей...

Надежде Константиновне из-за её чрезмерной занятости трудно было вести хозяйство. Ей необходим был помощник./121/ Таким помощником, а вернее, деятельным, энергичным «управителем» стала несколько позже мать финского большевика А. В. Шотмана, хорошо знакомого Ильичу по подполью. Она приняла на себя все основные хлопоты по дому. А пока ее не было, Надежде Константиновне помогала Мария Ильинична, помогала и я. Моя домашняя работница Юзя готовила Ульяновым обед, прибирала у них в квартире. Юзя только что вернулась из деревни, куда ездила навестить своих больных родителей. И конечно же Ильич, жадно ловивший в те дни каждую весточку с мест, не упустил случая, чтобы не расспросить ее обо всем виденном. Как восприняли в их деревне известие о революции? Что говорят про Декрет о земле? Как собираются распорядиться помещичьим хозяйством?.. Обстоятельная Юзя подробнейшим образом доложила обо всем этом Ильичу.

Юзя была глубоковерующей католичкой. Превыше ксендза не было для нее авторитета. С ним, ксендзом, она советовалась по любому поводу, большому и малому. Платье ли собирается шить, письмо ли пишет — непременно бежит к своему духовному отцу. А вот от чая с сахаром отказалась, не проконсультировавшись с ксендзом. Дело в том, что, по установившейся в Питере традиции, прислуге кроме основного жалованья полагалось еще выплачивать специальные деньги «на чай с сахаром». Получала их у меня и Юзя. Но однажды говорит: «Маргарита Васильевна, вы мне «чайных» больше не платите. Выпишите мне лучше на эти деньги «Красную газету». Оказывается, побывала она на митинге, где выступал Володарский. И так взял он ее за душу, так понравилась ей его пламенная речь, что стала моя Юзефа бегать по всем митингам, на которых ожидалось выступление Володарского. Купила его портрет и повесила у себя над кроватью. Узнала, что редактирует он «Красную газету». И вот хочет выписать ее. «А ты с ксендзом посоветовалась?» — спрашиваю. «Ну зачем с ним про такое?..» — отвечает в смущении.

Рассказала я об этом Ильичу. Он в восторге. «Чаю с сахаром предпочла, говорите, нашу «Красную газету»? А ксендзу — нашего Володарского? Превосходно! Архипревосходно! Вы даже не представляете себе, Маргарита Васильевна, сколь значителен данный факт...» Ильич и позже, в Москве уже, не/122/ раз вспоминал этот случай с Юзей, приводя его в пример того, как революционные идеи благотворно влияют на человеческие умы...

Я агроном по образованию. И Владимир Ильич часто давал мне поручения, связанные с деятельностью Наркомзема. А потом и говорит: «Пора вам садиться непосредственно в наркомат».

Трудно было работать в этом ведомстве. Вся коллегия, начиная с наркома, состояла здесь из левых эсеров. Они много шумели о так называемой «социализации» земли, а по существу, тормозили выполнение Декрета о земле. Поначалу я была, кажется, единственной большевичкой на весь Наркомзем и чувствовала себя тут одинокой и порой беспомощной. С какой завистью слушала я за столом у Ульяновых рассказы Надежды Константиновны о ее работе в Наркомпросе, куда она перешла недавно из района! Вот это был действительно большевистский наркомат, осуществлявший подлинную революцию в просвещении! А наш — эсеровская вотчина, болото... Но Ленин не спешил с удалением левых эсеров из Наркомзема. За их лозунгами шла еще определенная, довольно значительная часть крестьянства. И это следовало учитывать. «Не падайте духом, уважаемый товарищ! — говорил мне Ильич. — Выше голову. Твердо держитесь своей линии... Но не будем торопиться! Жизнь сама скоро разоблачит лозунги левых эсеров, вскроет гнилую сущность их «социализации»...».

В начале марта я была как-то у Ульяновых, и Владимир Ильич сказал: «Маргарита Васильевна, не для широкой огласки... Будем переезжать в Москву. Как вы? Поедете? Останетесь?» — «Возьмут — поеду...» — «Почему не возьмут? Я напишу, чтобы вас включили в список». И тут же набросал записку наркому. Я передала ее по назначению и начала потихоньку собираться в дорогу. Вскоре был назван день отъезда — 10 марта. А утром десятого нарком несколько смущенно и как бы извиняясь объявил мне: «Знаете, нам урезали число отъезжающих, и вам придется повременить...». Это было огорчительно, но я решила, что и в Петрограде найдется работа, и, распаковав чемодан, плетенку, отправилась к Ульяновым попрощаться. Застала их за сборами. Ильич/123/ перевязывал книги. «А вы уже собрались?» — спросил он. «Я не еду, Владимир Ильич. Меня вычеркнули из списка. Я пришла сказать вам до свидания». — «В кошки-мышки играют господа эсеры, — сказал зло Ильич. — Вычеркнули, говорите? Ну что ж, поедете вычеркнутой. Нам в любом виде нужны большевики в Наркомземе...» Пришлось снова упаковываться.

Живу в Москве. Работаю по-прежнему в Наркомземе. Большевистского полку прибыло здесь. Но левые эсеры все же в преобладании. Продолжают мышиную возню с «социализацией», с мертворожденными «земельными советами». А делом — агрономией, животноводством — не занимаются, губят всякое живое начинание. Ильич вынужден многие вопросы по сельскому хозяйству решать через голову наркомземовского руководства. Так было с подмосковными огородами.

Весна в разгаре, нужно думать о посадке овощей. Ильич запросил деятелей из Наркомзема: каковы у них планы на этот счет? Как предполагают снабдить Москву капустой, картошкой, свеклой? Коллегия прислала длиннющий «прожект» на веленевой бумаге. Главная надежда, по этому «прожекту», на завоз из дальних областей. Какое дело Наркомзему до того, что разгорается гражданская война, что транспорта не хватает! Дальний завоз, и все тут... Ильич видит, что с Наркомземом каши не сваришь, что оставит Наркомзем столицу без овощей. И тогда Ильич наводит справки по другим каналам. Узнает, что при Моссовете образовался в инициативном порядке огородный отдел, что есть там «энтузиаст картошки и капусты» агроном Буланже Владимир Александрович. Ленин разыскивает его, звонит по телефону, просит зайти.

О разговоре, который состоялся у них, рассказывал мне недавно сам Владимир Александрович. Ильич интересовался: какова уже имеющаяся огородная база под Москвой? Что нужно для ее расширения? Какой требуется инвентарь, сколько? Где доставать рассаду?.. Тут же, при Буланже, позвонил в банк и распорядился о кредитах огородникам. Потом связался по телефону с Дзержинским. «Мы тут, Феликс Эдмундович,— сказал Ильич,— задумали огородную эпопею./124/ Хотим досыта накормить Москву овощами. О деталях мы с вами еще поговорим, а сейчас испрашиваю у вас только принципиального согласия встать во главе этого важнейшего, архиважнейшего дела. Наркомзем загубит нам его на корню...Рад, очень рад, Феликс Эдмундович, что вы беретесь...». И армия огородников, вооруженных лопатами, двинулась под командованием железного Феликса на подмосковные поля. Это был первый шаг к тому, чтобы вокруг столицы была создана овощная зона радиусом в 30 — 40 километров...

Как и в Питере, я бывала на квартире у Ульяновых. Мне приходилось много ездить по стране. И каждый раз после возвращения из командировки — то с Украины, то с Поволжья — я попадала «под обстрел» Ильича. Он обрушивал десятки вопросов, и тут уж нельзя было отделаться общими словами. Выкладывай детали, живые наблюдения, факты. От такого его расспроса не удавалось ускользнуть ни одному работнику Совнаркома или наркоматов, вернувшемуся из поездки.
В конце августа я собиралась ехать в уездный городок Мологу, тот самый, что находится сейчас на дне Рыбинского моря. Из-под Мологи пришла телеграмма от председателя местного комбеда. Он просил прислать «представителя из Кремля» для приемки в распоряжение государства «всех бывших помещичьих угодий и ценностей». Ильич знал об этой телеграмме и хотел дать мне перед отъездом какие-то указания. Но в тот день, когда я должна была к нему явиться, случилось страшное несчастье: эсерка Каплан стреляла в Ленина...

К раненому Ильичу не пускали никого, кроме самых близких. О состоянии его здоровья страна узнавала из бюллетеней, которые ежедневно печатались в «Правде». Я несколько раз говорила по телефону с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной. Голос у той и у другой становился с каждым разом бодрей: Ильич поправлялся. И вот наконец кто-то из них, я уж не помню, кто именно, говорит: «Приходи завтра к утреннему чаю». Сколько раз виделась я с Ильичем, беседовала с ним! И все же в то утро шла по кремлевскому двору, с трудом сдерживая волнение.

Дверь открыла медсестра. Когда я вошла в столовую, там/125/ были Надежда Константиновна и Мария Ильинична. А где же Ильич? Вот и он выходит из спальни. Лицо бледное, но глаза живые, веселые. Левая рука на перевязи. Еее, видно, нельзя разгибать, и на Ильиче вместо пиджака, в рукав которого она не пролезает, вязаный жилет. Тот, что мы купили в Петрограде... В здоровой руке Ильич держит «Правду». Увидел меня, поздоровался и сразу к Марии Ильиничне: «Маняша, с завтрашнего дня надо бы прекратить печатание бюллетеней. Хватит!» Сказал он это ей потому, что Мария Ильинична работала секретарем «Правды».

«Как вы себя чувствуете, Владимир Ильич?» — спросила я. «Самым наилучшим образом. Пора на службу!.. А вы еще не были в Мологе?» — «Еду послезавтра». — «Я навел кое-какие справки об этом поместье,— говорит Ильич. — Оно принадлежало Мусину-Пушкину, богачу, меценату. Там у него должна быть редчайшая коллекция картин. Так вы не утруждайте себя приемкой этих ценностей. Я уже созвонился с Луначарским. Он вышлет туда кого-нибудь из своих музейщиков. А вы займитесь чисто агрономической стороной дела... Ну, хватит о делах!».

Вернувшись из Мологи, я предстала перед Ильичем с докладом о поездке. Я старалась говорить обстоятельней, подробней, зная, что Ильича все интересует. И то, что на пристани в ожидании парохода стояли извозчики, и что в гостинице, принадлежащей уездному исполнительному комитету, было чисто, натоплено, можно было заказать в номере ужин, и что из города я могла позвонить в поместье по телефону, и за мной прислали лошадь, и ехали мы по хорошей, накатанной дороге... Все это радовало Ильича, которого раздражали наскоки зарубежной печати, утверждавшей, что в России все летит прахом, рушится и гибнет. А с каким одобрением кивал Ильич головой, когда я рассказывала о комбеде, во главе которого стоит бывший пастух. Дом со всеми его 100 комнатами, с картинной галереей, с ценнейшей мебелью сохранен таким, «каким был при барине». Ценности занесены в особую опись, которую комбед приготовил к приезду представителей Наркомпроса. На трех молочных фермах племенные коровы — симменталки, швицы, голландки — в чистоте и в холе. Урожай собран весь до зернышка и хранится в закромах. На/126/ складах точнейший учет. В саду и яблочка не пропало. А в роще, примыкающей к усадьбе, ни деревца нетронуто. Не выдержал Ильич, воскликнул: «Браво комбеду!.. Пусть приезжают господа заграничные буржуи и дивятся на русского «дикого» мужика, который отлично справляется без бар и без мироедов...».

Осенью коллегия Наркомзема была целиком обновлена. Места левых эсеров заняли большевики. По предложению Ильича меня тоже ввели в коллегию. Я ведала вопросами животноводства, и мне приходилось теперь часто бывать у Ильича с докладами. Помню как во время одного из таких докладов вошла секретарь и протянула мне срочную телеграмму из Тамбова. Я прочитала и расхохоталась. «Что вас так рассмешило?» — спрашивает Ильич. Я прочла вслух: «Воинская часть арестовала самовольно лучшие барабаны. Прошу немедленно вмешаться. Заведующий конезаводом такой-то». — «Ничего не понимаю! Что за барабаны на конном заводе?» — недоумевает Владимир Ильич. «Шутки телеграфа, — объясняю я — Надо читать: брабансоны. Это бельгийская порода тяжелых, грузовых лошадей». Посмеялся Ильич, а потом и говорит: «Но дело-то серьезное. Надо действительно вмешаться. Почему военные самовольничают?» И позвонил при мне в Реввоенсовет республики, потребовал разобраться с жалобой из Тамбова, наказать виновных, а лошадей вернуть. Ленин не терпел анархии...

С чем бы я ни приходила в ту пору к Ильичу, о чем бы ни докладывала ему, среди всех его вопросов ко мне был один неизменный: «Что слышно о ребятах?».

Осенью семнадцатого, готовясь скрывать у себя на квартире Ленина, я отправила детей — Галю и Сергея — в Уфимскую губернию к бабушке и дедушке. Думала, ненадолго. Но разлука затянулась: Уфа была захвачена белыми, затем освобождена на короткий срок и снова занята беляками.

Судьба моих ребят все время заботила Ильича. Вызывает как-то к себе, знакомит с находившимся в кабинете молодым военным и говорит: «Товарищ собирается «в гости» к белым... Будет, возможно, в Уфе. Не хотите ли, Маргарита Васильевна, передать что-либо ребятам? Может, пошлем им денег, которые имеют хождение в Уфе? Они есть у нас в банке...» Так и/127/ сделали. Деньги вместе с моим письмом к детям были вручены храбрецу, отправлявшемуся в тыл врага. Позже я узнала, что этот человек выполнил все задания Ильича, в том числе и связанное с моими ребятами. Он разыскал их и отдалписьмо, деньги. А в Москву уже не вернулся, погиб...

Когда шли бои за окончательное освобождение Уфы, Ленин приказал первой же воинской части, которая ворвется в город, найти моих детей и вывезти...

К осени девятнадцатого Галя и Сережа были в Москве.

А осень эта выдалась тяжкая, голодная. Не забуду, как, получив жалованье, я отправилась в Охотный ряд и на все свои наличные купила продуктов, которых могло хватить лишь на два, ну на три дня, не больше. А чем все остальное время кормить ребят? Как жить дальше?

С этими грустными мыслями я и пришла в тот день к Ильичу с очередным докладом по делам Наркомзема. И вид у меня был, наверно, такой озабоченный и, может быть, даже растерянный, что Ильич спросил: «Что с вами? Почему закручинились? Я сослалась на головную боль. Но разве Ильича проведешь! Он продолжал допытываться, и я призналась, что меня тревожит. Задумался Ильич, печальными стали его глаза. И я уже пожалела, что сказала ему о своих заботах. «Ничего, ничего, — произнес он тихо, — вытянем, выдюжим, Маргарита Васильевна! Сейчас вот подсчитываем все наши наличные ресурсы. Думаю, что урвем что-нибудь на паек для членов коллегий...».

Галя, дочка моя, заболела. Неправильный диагноз и неправильное лечение усугубили недуг. А был у нее туберкулез позвоночника. Куда везти Галю? Где лечить? Поделилась я своей бедой с Надеждой Константиновной, а та рассказала Владимиру Ильичу. И вот уже через много лет, в Ленинском сборнике, прочла я письмо Ленина, с которым он обратился в ЦК партии и о котором я тогда и не подозревала.
Обращаясь в Секретариат ЦК, Ильич писал:

«...1) Дочь Маргариты Васильевны Фофановой, 15 лет, больна тяжелой формой костного туберкулеза. Прошу отправить ее (если окажется необходимым, с матерью) в Ригу, в наш санаторий. Средств, конечно, не имеют.
М. В. Фофанову я знаю как энергичную и преданную/128/ большевичку с лета 1917 года. Осенью того же года, перед Октябрем, в самые опасные времена, она меня прятала у себя на квартире.
С революции Октября 1917 года работает все время не покладая рук. Тяжелая болезнь дочери выбивает ее совершенно из сил и из работы. (Адрес Фофановой: 4-й Дом Советов, Воздвиженка, 5, кв. 31)...
В. Ульянов (Ленин)»1.

Галя моя лечилась, вылечилась, у нее самой теперь трое детей, которые знают, что их мать спас Ленин...

Печатается по тексту журнала «Огонек». 1958 г. № 17, апрель.

1 В. И. Ленин. Полн. собр. соч., т. 54, стр. 124—125/129/

Источник: Наш Ильич. Москвичи o Ленине. Воспоминания. Письма. Приветствия. М.: «Московский рабочий». 1969. С. 119-129

https://yroslav1985.livejournal.com/188196.html