Васильев Василий Ефимович

И дух наш молод

Отрывки воспоминаний

...Днем 3 апреля вся партийная организация Нарвской заставы собралась в помещении старой Путиловокой церкви, где после Февральской революции обычно проводились собрания, митинги. Пришли и мы, бойцы и командиры районной дружины рабочей милиции.

Выступление очередного оратора было прервано для чрезвычайного сообщения. Его сделал наш путиловец Э. Петерсон (Иван Гайслис), ответственный организатор Нарвского района.

— Только что нам позвонили из Петербургского комитета. Сегодня возвращается из эмиграции товарищ Ленин, непоколебимый борец за социализм.

Зал под церковными сводами загудел. До прихода поезда оставалось всего несколько часов, и собрание решили прервать: надо было оповестить как можно больше людей. А заводы в этот день не работали, газеты не выходили. Собрание поручило Ивану Гайслису организовать путиловскую колонну. Тут же было решено собрать дружину рабочей милиции и поставить в голову колонны, чтобы Ленин видел: его лозунг «Вооружение пролетариата — единственная гарантия!» начинает осуществляться. [6]

Вечером около трех тысяч путиловцев с развернутыми красными знаменами двинулись к Финляндскому вокзалу. Мы, члены районной дружины рабочей милиции, — во главе колонны.

Ночь была темная. Шли с факелами. По дороге к путиловцам стали присоединяться рабочие других заводов — «Треугольника», «Тильманса», Химического.

В первых рядах кто-то громко запел: «Вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут...» Звонкий молодой голос подхватил, а за ним и вся колонна: «В бой роковой мы вступили с врагами. Нас еще судьбы безвестные ждут».

Удивительное, незабываемое зрелище. Настроение у всех приподнятое, праздничное. Вот так бы, кажется, с песней, со знаменем в бой с врагами революции! К приходу нашей колонны вся вокзальная площадь была заполнена рабочими, солдатами, матросами. Нашу путиловскую колонну поставили слева от вокзала. По соседству с нами все пространство у самого выхода на площадь из парадных, «царских», комнат вокзала занял броневой дивизион. Рыжеусый, в кожаной куртке солдат-водитель, показывая на свою грозную машину, сказал, улыбаясь: «Вот какую трибуну подготовили мы для товарища Ленина».

В напряженном ожидании многотысячная толпа то замирала, то вновь взрывалась говором, песней, переливами гармошки. На огромных вокзальных часах десять, одиннадцать. Томительно тянулись минуты. Мы, путиловцы, с особым нетерпением ждали приезда Ленина. После Февраля насмотрелись, наслушались всякого. Претендентов на «истинных вождей» революции хватало: Керенский, лидеры меньшевиков, эсеров, кадеты и те щеголяли с огромными красными бантами. Произносились длиннейшие речи, сыпались, как из рога изобилия, обещания, клятвы в верности народу. Случалось, и рабочие попадались в ловко расставленные сети, в паутину словоблудия.

Вдруг кто-то крикнул: «Идет!» Многоголосый шум, звуки военных оркестров прорезал гудок паровоза. На площади все утихло. Не дожидаясь приказа, мы встали по команде «Смирно!». Луч прожектора выхватил из тьмы высоко поднятое над путиловской колонной полотнище: «Привет товарищу Ленину!»

Что происходит на платформе, нам не видно. Только [7] слышно, как оркестры играют «Марсельезу» и гремит мощное «ура». Проходит еще несколько минут. В проеме двери, окруженный соратниками, друзьями, — Ленин. Вот он остановился, взмахнул шляпой, приветствуя рабочих, солдат и матросов революционного Петрограда.

Ленин, такой, каким я увидел его впервые, навсегда запечатлелся в памяти. В лучах прожектора — мощный лоб, энергичный взмах руки, пальто нараспашку. Тут же, у выхода из вокзала, Владимир Ильич произнес свое первое приветствие собравшимся на площади. Это была очень короткая речь. И, может, поэтому мне так запомнился ее основной смысл: никакого доверия Временному правительству, никакого компромисса с теми, кто пытается свести революцию к сладким речам и посулам. Народу нужен мир, хлеб, земля.

Ленин произносил слова очень понятные мне, рабочему и сыну рабочего, вчерашнему солдату, георгиевскому кавалеру, человеку, который на своей шкуре испытал, что такое война.

Вот он направился в нашу сторону. И вверх полетели шапки, фуражки, бескозырки.

Странное ощущение... Будто все, что произносилось Лениным, уже жило, давно созревало во мне. Пришел человек в пальто с плисовым воротником, лысый, с картавинкой, невысокого роста, и мои же мысли спрессовал в чеканные, литые слова. Ленин закончил призывом, отметающим любые сомнения и колебания: «Да здравствуют социалистическая революция!»

Тут Ленину предложили подняться на броневик. Прожекторы, то словно клинками полосовавшие небо, то скользившие над толпой, сошлись над броневиком, освещая крепкую, коренастую фигуру.

«...Стоя на броневом автомобиле, — писала «Правда» 5 апреля 1917 года, — тов. Ленин приветствовал революционный русский пролетариат и революционную русскую армию, сумевших не только Россию освободить от царского деспотизма, но и положивших начало социальной революции в международном масштабе, указав, что пролетариат всего мира с надеждой смотрит на смелые шага русского пролетариата»{1}.

...Столько лет прошло, а перед глазами вновь и вновь оживает эта ночь. Тысячные толпы рабочих, солдат и матросов, знамена, Владимир Ильич на броневике, медленно плывущем во главе этой невиданной за всю историю России демонстрации.

Вслед за броневиком шли рабочие, рота матросов. За ней — наша колонна, а уже за нами все, кто был на площади. «Да здравствует товарищ Ленин!», «Ленину — неутомимому борцу русской революции — привет!» Ликующие возгласы не смолкали на всем пути к бывшему особняку Кшесинской, где помещались Центральный и Петербургский комитеты РСДРП (б). Музыка, звуки «Интернационала», «Варшавянки», гул броневика, прокладывающего путь вперед, — все слилось в торжествующую симфонию революции.

Броневик остановился у самого особняка. Ленин вышел из машины, исчез за дверью. Но никто не собирался уходить. Прибывали все новые и новые колонны.

И вдруг Ленин появился на балконе: снова начался митинг. Еще несколько раз ему пришлось выступать в эту ночь. Он казался мне несколько уставшим. Но в словах его был тот же заряд бодрости, оптимизма.

Только под утро возвращались мы за Нарвскую заставу. «Интернационалом» будили крепко спавших обывателей. Не понимая, что происходит, они выглядывали из окон, сонно потягиваясь, появлялись на балконах. «Ленин приехал! — кричали мы им. — Ленин с нами!» Буржуи захлопывали окна, испуганно задергивали занавески. А во мне все ликовало: Ленин приехал!

Спать в эту ночь не пришлось: делились впечатлениями. Когда утром вышел на улицу, на каждом шагу меня останавливали знакомые путиловцы — из тех, кто не был на Финляндском вокзале. Все расспрашивали, какой он, Ленин, что говорил.

Увидел меня Корчагин — депутат Петросовета первого созыва, обрадовался: [9]

— На ловца и зверь бежит. Пошли, Гренадер{2}, в райком. Нас товарищ Косиор вызывает.

У С. В. Косиора, члена Петербургского комитета партии, мы застали Ивана Газу, Ивана Семенюка. Павел Успенский, насколько мне помнится, присоединился к нам позже. Станислав Викентьевич предложил нам немедленно отправиться в Таврический дворец в распоряжение Подвойского.

Нас ждали. У входа во дворец я увидел Митю, моего старшего брата. Он провел нас к Подвойскому. Прошли в главный зал, гудящий, как улей.

— Рассаживайтесь поближе к председательской трибуне, — распорядился Николай Ильич. — Охраняйте товарища Ленина от возможных эксцессов.

Тут же сидело трое наших товарищей — члены полковых комитетов Измайловского и Петроградского полков. Обрадовались: наших прибыло!

Зал стал заполняться народом.

Большевики — некоторых я знал лично, — до этого заседавшие наверху в помещении своей фракции, разместились в левом секторе думских мест: всего четыре стула и хоры.

Остальные места заняли меньшевики, представители других фракций.

...Зал то гудел, словно улей, то взрывался громким, ожесточенным спором.

И вдруг — тишина. На председательской трибуне появились лидеры Петросовета — Н. Чхеидзе, И. Церетели, Ф. Дан. С ними — В. И. Ленин. Председатель собрания Н. Чхеидзе объявляет основной вопрос повестки дня: «Объединение различных фракций РСДРП (б)».

Сначала выступило несколько меньшевиков.

И вот на трибуне-кафедре невысокий плотный человек с маленькой рыжеватой бородкой. Ленин... Наши — [10] большевики, красногвардейцы — встречают его аплодисментами. Он гасит их энергичным движением руки.

По словам плехановской газеты «Единство», Ленин «произнес большую речь, произведшую несомненную сенсацию». Я бы назвал это не сенсацией, а взрывом бомбы. Доклад Ленина звучал таким диссонансом умильным речам меньшевистских ораторов, что многие присутствовавшие повскакивали со своих мест. Гнев, возмущение, сарказм, насмешки, свистки, злобные выкрики. Ленин говорил: война — продукт империализма, поэтому в отношении к войне не должно быть никаких уступок... Капитализм зашел в тупик, и объективный выход один — социализм... Наша цель — не парламентская республика, а республика Советов... Трудящиеся должны взять в свои руки власть и управлять всеми делами государства.

Вопрос, подчеркивал Владимир Ильич, стоит так. А что, если Совет рабочих и солдатских депутатов станет у власти? Как бы мы поступили, если б были у власти, как бы мы распутали этот «кровавый комок»? Мы бы отказались от всяких аннексий, колоний. Мы ни на минуту не приняли бы стремления разбойничьих правительств Франции и Англии.

С полной откровенностью Владимир Ильич в самом начале речи сказал, что из-за отсутствия времени, необходимых материалов и, главное, свежих наблюдений («всего один рабочий попался мне в поезде») его рассуждения-тезисы будут несколько теоретичными, но, как он полагает, в общем и целом правильными, соответствующими всей политической обстановке в стране и задачам революции.

Какие ядовито-иронические улыбки, саркастические насмешки вызвало это заявление, особенно слова «всего один рабочий» у Чхеидзе, Церетели, Дана. Всем своим обликом, выразительными жестами, в которых сквозили и этакое снисхождение к оратору, и негодование, господа соглашатели подчеркивали, насколько ленинское признание несерьезно, даже смехотворно в их глазах.

Вот сидят они, «вожди» русской демократии, отвоевывающие в переговорах уступку за уступкой у Временного правительства. Что ни день — митинги. Что ни день — речи. Им хлопают солдаты, аплодируют интеллигенты. Их восторженно встречают массы. Им ли не знать, чего хочет народ, что нужно народу. А тут вдруг приезжает эмигрант, годами оторванный от родины, открыто признающий: [11] все его наблюдения в послефевральской России сводятся к разговору с одним рабочим. И он ломает, словно карточный домик, разрушает все то, что они с таким трудом вынашивали, создавали.

— Мы должны найти новую форму работы, мы должны учиться в этом отношении у масс. Революционная война, — говорил Ильич, — продолжается при условии: во-первых, перехода власти в руки пролетариата и беднейшей части крестьянства, во-вторых, отказа от аннексии на деле, в-третьих, разрыва на деле со всеми интересами капитала.

Милюковы и Гудковы говорят, что отказываются от захватов — да разве им можно верить. Я заявляю, что капиталисты говорят неправду. И убеждать их отказаться от захватов — бессмыслица...

Нужна перемена господства класса, нужно низвергнуть капитал. Этого манифестами не сделать.

Довольно поздравлений, пора приступать к делу. От первого этапа революции надо идти ко второму.

Сделана ошибка — в первые дни революции власть не взята в руки пролетариатом и беднейшими слоями крестьянства, когда помешать было некому. Боялись сами себя.

...Нынешнему Временному правительству никакой поддержки быть не должно, его надо разоблачать. ...Наша цель не парламентская республика, а республика Советов рабочих и солдатских депутатов.

Старый Интернационал — интернационал шейдеманов — забыл заветы Маркса и опозорил самое имя социал-демократии. Мы не против государства, нам нужно государство, но не такое, а то, прообраз которого дала Парижская коммуна. Полиция, армия, чиновничество должны быть уничтожены...

К старому вандализму возврата нет. Приходится или умирать годами, или идти к социализму. Надо взять в свои руки власть и практически управлять всеми делами государства. Нельзя откладывать этого до Учредительного собрания... Землей должны распоряжаться Советы батрацких депутатов.

Я наслушался, повторяю, немало речей после Февраля. Наслушался по-своему первоклассных ораторов, знающих, как, чем «зацепить» любую аудиторию.

Один «брал» отлично поставленным голосом, другой — артистическими жестами, третий — неожиданными переходами [12] от серьезного, порой трагического к шутке, анекдоту.

А Ленин? Жесты скупые, ничего от позы, ничего бьющего на эффект. Заметная картавость делает речь его почти «домашней», но в то же время она обладает такой силой убеждения, что не слушать ее нельзя. Главное впечатление — цельность, удивительная слитность слов, жестов. Слова весомо, зримо падают в зал, то притихший, то бурлящий, готовый взорваться.

— Конфискация всех помещичьих земель. Национализация всех земель в стране. Обновление Интернационала. Никаких соглашений с национал-социалистами и «центром».

Почему-то вспомнилось давнее. В селе за Уралом, где вам после ссылки отца пришлось жить несколько лет, я не раз видел, как вслед за плугом сеятель разбрасывает зерна. Шагает по вспаханному полю широко, размеренно, неутомимо. Шаг — бросок. Шаг — бросок. Ни одного лишнего движения. Вот кого на трибуне-кафедре напомнил мне Ильич.

...Инцидент, о котором я хочу здесь рассказать, произошел, когда Ленин, заговорив о мире, дважды одобрительно упомянул слово «братание». И тут я увидел, как со своего места сорвался и стремительно шагнул к трибуне незнакомый унтер-офицер, кавалер трех Георгиев. Истерически выкрикивая: «Постой, погоди!», он остановился у самой трибуны.

— Ты кто такой? С кем предлагаешь брататься?! Видать, на фронте не был! Вшей в окопах не кормил! Я дважды раненный! Я тебе, господин хороший, покажу братание!

Тут мы с Семенюком и солдатом-измайловцем Волокушиным подбежали к унтер-офицеру. Втроем еле угомонили его, усадили рядом с собой. Он так и просидел, до конца собрания в фуражке (таким и заснял его фотограф), то и дело что-то выкрикивая. Зашумели и другие делегаты-фронтовики:

— Правильно, браток! За что воевали?!

Председатель собрания Н. С. Чхеидзе, не скрывая ехидной ухмылки, принялся было призывать зал к порядку. Но тут на помощь моему неспокойному соседу неожиданно пришел Ильич. [13]

Положение товарища Ленива в эти минуты казалось мне весьма и весьма трудным, незавидным. Одно дело — меньшевики, открытые идейные противники, другое — такое яростное выступление человека оттуда, из окопов.

Инцидент этот мне хорошо запомнился, но все мои попытки найти подтверждение ему в выступлениях и статьях Ильича, в прессе тех лет, в воспоминаниях долго были бесплодными. Помог счастливый случай — знакомство с книгой одного из ближайших соратников Владимира Ильича В. Д. Бонч-Бруевича «Воспоминания о Ленине».

В. Д. Бонч-Бруевич пишет:

«Владимир Ильич спокойно, улыбаясь, выждал, когда страсти улягутся.

— Товарищи, — начал он снова, — сейчас товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я прежде всего думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, — а я думаю, что он искренен, — заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение о столь важных, чрезвычайно важных вопросах? Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал свою кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос — самый главный. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы капиталистов, помещиков, интересы союзных империалистов, этих всесветных и жадных грабителей и угнетателей. Как же ему не высказывать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти! И поэтому еще настоятельней мы все должны требовать прекращения войны, пропагандировать братание войск враждующих государств как одно из средств к достижению [14] намеченной цели в нашей борьбе за мир, за хлеб, за землю»{3}.

Бесценное свидетельство! Перечитывая вновь в вновь слова Ильича, вижу его улыбку, то ироническую, то согретую сочувствием и любовью.

...Время от времени я бросал взгляд на георгиевского кавалера. Какое борение чувств, какая смена настроений отражались на его обветренном, суровом лице: недоумение («Как же так? С кулаками лез, ругал человека на все заставки, а он же тебя и защищает»), сомнение («Говорить мы все мастера»), колебание, первые проблески доверия («А ведь понимает, насквозь видит наши беды, страдания, душу солдатскую»). Уже не вскакивал, не срывался с места. Внимательно слушал. Как, впрочем, и другие депутаты: солдаты, рабочие, до этого по тем или иным причинам — чаще всего из-за недостаточной политической зрелости — примыкавшие к меньшевикам, эсерам, анархистам.

Владимир Ильич говорил слова простые, понятные, о том, что было по-настоящему близко, что волновало и пахаря, и молотобойца, и человека в серой шинели. Говорил, а сосед мой напряженно слушал.

Думается, читателю небезынтересно узнать, как в дальнейшем сложилась судьба унтер-офицера, георгиевского кавалера. В. Д. Бонч-Бруевич называет его «кто-то из особо взвинченных депутатов с фронта».

Этот «кто-то» вскоре стал моим другом. Кравченко — депутат Юго-Западного фронта — принимал участие в работе II Всероссийского съезда Советов, штурмовал Зимний. Затем я надолго потерял его из виду. В начале 1921 года я получил новое назначение на должность комиссара 85-й бригады, квартировавшей в Омске. Приезжаю в 253-й полк знакомиться с личным составом. Остановился у одного из батальонов, выстроенных на плацу. Смотрю, навстречу мне, держа правую руку под козырек, четко, по-уставному отбивая шаг, идет командир в длинной шинели, опоясанный скрипучими новенькими ремнями. Улыбается, как старому знакомому.

— Кравченко?! [15]

— Он самый. Всю гражданку провоевал. Член партии большевиков с тысяча девятьсот девятнадцатого года. А если точнее — с четвертого апреля семнадцатого. Помнишь? Я себя крестником товарища Ленина считаю...

Мы часто потом встречались. По службе (Кравченко мне аттестовали как храброго, знающего, преданного революции командира) и по дружбе. Погиб красный комбат Кравченко на Алтае поздней осенью 1921 года при подавлении кулацкого мятежа. Погиб настоящим коммунистом.

...А Чхеидзе, другие лидеры меньшевиков, социалисты-революционеры? Все они — кто раньше, кто позже — оказались в лагере самых оголтелых врагов революции и кончили жизнь и политическую карьеру отщепенцами, в эмиграции. Как бесновались они, когда Ленин под сводами Таврического дворца прямо в лицо назвал их сообщниками капиталистов, империалистов. Что творилось тогда в зале! Кто-то потребовал немедленного удаления Ленина. Церетели презрительно молчал. А Владимир Ильич? Стоял на трибуне, как на капитанском мостике. И рокот возмущения разбивался о его спокойную уверенность, железную логику. И снова — напряженная тишина. Снова уверенно, твердо звучит голос Ильича.

...Ленинские тезисы, две страницы текста и всеобъемлющая программа, четкий план революционного действия. Впечатление от доклада было огромным. Брат Дмитрий, весело поблескивая глазами, все повторял: «Теперь заживем, теперь дело пойдет».

Тезисы в виде статьи «О задачах пролетариата в данной революции» были опубликованы в «Правде» 7 апреля, [16] а 8 апреля в «Правде» появилась статья Каменева, в которой он выступил против «личного мнения товарища Ленина» и заявил, что надо оберегать партию «как от разлагающего влияния революционного оборончества, так и от критики товарища Ленина».

«...Что касается общей схемы товарища Ленина, — писал Каменев, — то она представляется нам неприемлемой, поскольку она исходит от признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в революцию социалистическую».

Развернулась свободная партийная дискуссия. Статейка Каменева, однако, оказалась на руку соглашателям. Ее перепечатали в ряде буржуазных и мелкобуржуазных газет.

Тезисы Ленина отвергали то, что еще вчера многими людьми (среди них были и отдельные большевики) считалось единственно правильным.

Теперь все пришло в движение. Нужно было делать выбор: либо соглашаться с Лениным и действовать по-новому, либо скатываться к меньшевикам, соглашателям, врагам революции.

Именно с этого исторического выступления Владимира Ильича, собственно, и начинается преддверие, подготовка Октябрьской революции. Из уст в уста передавались рабочим слова Ленина, прозвучавшие в Таврическом дворце: «Довольно поздравлений, пора приступать к делу».

...

В связи с этим 13 апреля было созвано в помещении статистического отдела Союза городов (Невский проспект, д. 3) совещание ответственных представителей «Военки» и членов ЦК РСДРП (б). Среди приглашенных на это совещание были и мы, группа агитаторов «Военки».

Начал инструктаж Невский, затем подошел Ленин. Заслушав доклады о положении дел в частях гарнизона, Ильич стал инструктировать участников совещания, как в зависимости от конкретных обстоятельств, условий, настроения в частях вести работу среди солдатских масс.

Помню, молодой агитатор из рабочих начал жаловаться: трудно, дескать, выступать в гвардейских частях и экипажах, где много грамотных меньшевиков и эсеров. К тому же на каждый митинг они вызывают из Петросовета своих лидеров, опытнейших ораторов. «Разве, — сетовал он, — нам справиться с такими зубрами?»

Владимир Ильич улыбнулся: мол, и не с такими справлялись. Посоветовал примерно следующее. Если видишь, что на митинге преобладают сильные ораторы соглашательских [84]партий, — не выступай, а готовь сам или через солдат из сочувствующих вопросы. Задавать их можно как в момент выступления, так и в прениях. Спрашивай о главном, о том, что больше всего волнует солдата: когда закончится война, как ее можно закончить? Тебе скажут: «Войну мы должны вести в интересах революции и в силу союзнических договоров». А ты снова вопрос: «Обязаны ли мы выполнять секретные договоры, заключенные царем, и в чьих интересах ведется теперь война?» На это соглашателю отвечать нечем. Не давая ему опомниться, задавай третий: «Кому должна принадлежать земля и когда она будет передана трудовому крестьянству?» Ответ наверняка будет стандартным: «Земельный вопрос решит Учредительное собрание». А будет оно созвано... после войны.

Солдаты после такого разговора крепко задумаются. От соглашателей они правды не услышат. А если ты к тому же сумеешь кратко, ясно, доходчиво изложить взгляды нашей партии, то есть объяснить, как большевики предлагают решать эти вопросы, массы будут на твоей стороне.

Это был исключительно полезный, особенно для нас, молодых пропагандистов, инструктаж.

....

Примерно 8 или 9 апреля (во всяком случае до выступления Ильича в Измайловских казармах) меня вызвал К. А. Мехоношин и сказал, что создается группа по охране товарища Ленина и других членов ЦК.

— Газеты читаешь? Видишь, какую свистопляску затеяли буржуазные щелкоперы вокруг приезда нашего вождя? Метят в мозг революции. И в черных своих делах [94] враги не остановятся ни перед чем. С ними заодно Мартов — бывший товарищ Владимира Ильича по «Искре». Увы, и такое бывает. Запомни, Гренадер: друг до поры — тот же недруг. Одним словом, «Военка» рекомендует тебя старшим группы. Подробные инструкции — вечером.

...

Что же касается нашей группы, то на самом деле все обстояло так. Нас было 56 человек. В состав группы входили рабочие разных заводов Петрограда, а также революционные солдаты, матросы — из актива «Военки»{42}. [95]

Из числа бойцов группы было назначено четыре командира — старших. Старшие получали задание непосредственно от Н. И. Подвойского, иногда — от В. И. Невского, М. С. Кедрова, но чаще всего — от К. А. Мехоношина.

Менялись задания — и в зависимости от этого менялся состав подгруппы или группы, выделенной в распоряжение старшего (от 2-3 до 55 бойцов).

Группа с самого начала стала подвижной: В. И. Ленин, члены ЦК постоянно выезжали на заводы, фабрики, в части гарнизона. Основной задачей нашей подвижной группы была охрана В. И. Ленина и членов ЦК на митингах, собраниях, съездах.

Накануне вечером, а нередко в тот же день утром я, как и другие старшие, получал задание: в назначенное время и место явиться с группой. Если митинг, заседание намечались в помещении, старший имел допуск во все комнаты и залы. В исключительных случаях высылали не одну, а две группы. На задание мы уходили, вооруженные легким оружием: браунингом, наганом. Руки — свободны, удобно. Обычно прятали оружие в карманах, за поясом — не очень, а то и совсем незаметно. На митингах бойцы группы занимали места поближе к трибуне. В своей одежде: солдатской, рабочей — мы, как и требовалось обстановкой, ничем не выделялись из толпы.

Таким был установившийся порядок. Благодаря этому я, как старший группы, видел и слушал В. И. Ленина на первых всероссийских съездах рабочих и солдатских депутатов, на Апрельской конференции, на VII Экстренном съезде партии, на ряде совещаний и на многих митингах. О них я расскажу отдельно.

Функции старших групп довольно строго разграничивались. Каждый получал задание индивидуально и обязан был хранить его в тайне.

Мы, конечно, догадывались, что есть люди, отвечающие перед партией за безопасность и жизнь вождя революции не только во время его выступлений.

Так, например, здание ЦК и «Военки», где почти ежедневно работал В. И. Ленин, охранялось солдатами бронедивизиона. Новые подробности мне стали известны значительно позже из уже упомянутых воспоминаний В. П. Шунякова и К. М. Кривоносова.

Оказывается, до самых июльских событий особая группа, в которую входил Шуняков, патрулировала по улице [96] Широкой у дома 48/9 (ныне — улица Ленина, д. 52/9), где на квартире Елизаровых М. Т. и А. И. в то время проживали Владимир Ильич и Надежда Константиновна.

Бойцы группы, зная, как резко отрицательно относился Владимир Ильич к подобным мерам, делали все возможное, чтобы их служба меньше всего бросалась Ленину в глаза.

Охрана, патрули — все это было разумной необходимостью.

...Росла популярность Ильича, его имя было у всех на устах, вызывая у одних — огромную любовь и надежду, у других — страх и ненависть. Как ни крепла бдительность группы, но не уменьшалась и тревога.

Многим, особенно фронтовикам, в эти дни (май — июнь) хотелось лично повидать Ленина, потолковать с ним о наболевшем. Солдаты в «Военку» шли непрерывным потоком. Кто приходил в особняк Кшесинской за газетами, кто — за инструкциями и за советами, а кто сам приносил ценную информацию о положении в частях, о настроениях, чаяниях солдатских масс. Большинство приходило с оружием: у одних — карабины, винтовки, у других за поясом — наган или маузер, а то и боевые гранаты.

Среди этой массы людей мы узнавали фронтовиков — оборванных, измученных. Лица суровые, хмурые. Глаза строгие, как у судей, недоверчиво прощупывающие все и вся. Дескать, послушать послушаем, а верить?! Верю кошке и ежу, а тебе погожу. ...Фронтовики сами хотели убедиться, что это за партия, что за люди эти большевики.

Многим фронтовикам удалось встретиться и говорить с Ильичем — он всегда напоминал: фронтовиков, только что прибывших с позиций, пропускать в первую очередь.

Владимир Ильич часто заглядывал в комнаты, где располагался секретариат «Военки», подолгу беседовал с В. И. Невским, М. С. Кедровым, Н. И. Подвойским.

Ежедневные контакты с «Военкой», встречи с солдатами-фронтовиками помогали Ильичу постоянно ощущать малейшие изменения в настроении армии. [97]

...

Словом, я очень обрадовался, встретив у Невского Васю Алексеева. Вместе отправились к Владимиру Ильичу.

Ленин сидел за маленьким столиком, что-то писал. Увидел нас, поднялся, вышел навстречу. С каждым тепло поздоровался за руку. Сразу заговорил о молодежных собраниях и конференциях, которые только что прошли по всем районам Питера.

— К сожалению, — добавил Ильич, — кое-где стихийно, неорганизованно, что, конечно, оказалось на руку нашим противникам.

И тут же забросал нас вопросами: во всех ли цехах, участках на Путиловском прикреплены коммунисты к молодежным группам? Велико ли на заводе влияние меньшевиков, эсеров, анархистов? Владимир Ильич при этом напомнил, что в настоящий момент анархические идеи о немедленной отмене государства, абсолютной свободе личности от всего и вся могут среди определенной части молодежи найти отклик.

Всякие попытки придать анархизму социалистическую, революционную окраску крайне вредны. Надо совершенно четко объяснить нашим молодым товарищам: социалистическая революция, разрушая старый государственный [109] аппарат, не отменяет государство. Оно будет использовано для переходной формы от капитализма к социализму. Такой переходной формой станет диктатура пролетариата.

Интересовало Ленина и то, какие конкретные формы организации молодежи возникли после Февраля на Путиловском заводе, на заводе «Розенкранц». Особое внимание уделил вопросам, предложениям молодых рабочих.

Когда Алексеев назвал среди выступивших на конференции Нарвско-Петергофского района особо активных меньшевиков, эсеров и анархистов, Ильич поинтересовался, где и кто избрал их делегатами. Оказалось, все, за исключением одного, явились на конференцию самозванцами. Ленин ничего не сказал, только укоризненно посмотрел на Невского и Косиора: дескать, такие опытные работники и такая неорганизованность.

Кто-то из нас заговорил о большом заводском митинге молодежи, который незадолго до этого состоялся в одном из цехов Путиловского завода. Присутствовало на митинге около трех тысяч человек. Обсуждали решение районной молодежной конференции. Во многих выступлениях ясно и отчетливо поддерживалась идея организации Социалистического союза рабочей молодежи.

Участники митинга решительно требовали, чтобы совершеннолетний возраст считался не с 21, а с 18 лет, дабы молодежь не была лишена права служить революции, участвовать в выборах. Обсуждался и вопрос об участии молодежи в Первомайской демонстрации.

Сообщение о митинге, по просьбе Владимира Ильича, делал Алексеев. Я дополнял. Под конец спросил:

— Как же нам быть на Первомайской демонстрации? Насколько я понял из статьи товарища Ленина, он за организационную самостоятельность молодежи. Вот пусть и будет отдельная колонна.

Ленин поинтересовался, какую статью я имею в виду. Услышав ответ, утвердительно кивнул головой. Сказал, что, на его взгляд, молодежи можно и даже следует выступать отдельной колонной. Не нужно только путать организационную самостоятельность с обособленностью.

Организационная самостоятельность необходима, а полная обособленность молодежи от взрослых рабочих — тем более на первой в истории России легальной Первомайской [110]демонстрации — вредна. Пусть и молодые, и старшие выступают, хоть и своими колоннами, но дружно, сплоченно. Чтобы все видели, сознавали: пролетарское братство крепче любого богатства. Молодые рабочие совсем недавно проявили чудеса пролетарского героизма, свергая ненавистное самодержавие. Им придется в близком, совсем близком, обозримом будущем снова проявить чудеса такого же героизма для свержения власти помещиков и капиталистов, ведущих империалистическую войну. Только сплоченным пролетариат в грядущей социалистической революции добьется победы.

Таким примерно был ход мысли Владимира Ильича.

— Надо бить в одну точку, — говорил Владимир Ильич. — Рабочая молодежь не заинтересована в войне. Но еще сильно влияние традиций, обмана. Первое мая — праздник международной солидарности трудящихся, и лозунг борьбы за мир, против империалистической войны должен быть на первом месте. У молодежи много энергии, но нет еще политического опыта. Отсюда задача — длительное разъяснение до демонстрации и после. Мы против принципиальных уступок, но к допускающей ошибки, колеблющейся молодежи нельзя подходить как к социал-шовинистам. Максимум такта, терпения. Не уходить от острых вопросов, не прятаться за частокол слов, давать конкретные ответы.

Пусть молодой рабочий задумается. Может ли Временное правительство, защищающее интересы толстосумов, дать народу мир, хлеб — голодным, землю — крестьянам, дворцы и особняки аристократов — детям рабочих? А если не может, то кто же? Только собственной пролетарской рукой можно разрушить мир насилия, социальной несправедливости.

Так или примерно так говорил Ильич.

Это был наглядный урок конкретной, живой пропаганды — программа действий для молодежных союзов.

...Когда мы уходили, Ленин, прощаясь, задержал руку Васильева-старшего. Указав на меня, улыбаясь, спросил:

— Братья?

— Все мы, рабочие, братья, — ответил Антон Ефимович. — А если точнее, Владимир Ильич, то и род у нас один — Васильевский, И выходит — племяш он мне. А я ему — дядя. [111]

...

Ленин на митингах

Со дня приезда Ильича до июльских событий я часто слушал его выступления. Как-то попытался подсчитать, [121] и вышло — до 20 раз{53}. В мае — июне выпадали такие дни, когда Владимира Ильича ждали сразу в двух-трех местах — нередко в разных концах города.

Пропаганду большевистских идей в гуще народных масс Ленин считал одной из важнейших задач и на приглашения, особенно если они шли от рабочих, солдат, откликался охотно.

И все это при огромной занятости вождя, организатора, главного теоретика партии, ведущего редактора «Правды» (ежедневная «черная» редакторская работа), публициста, написавшего за апрель — июль столько статей, работ, что они составляют (вместе с публичными выступлениями) почти два тома (31, 32).

.... За два дня Ленина на четырех митингах слушало примерно 80-90 тысяч человек.

Присутствие нашей группы на этих митингах, бдительность рабочих значительно уменьшали, но не снимали полностью опасность. В многотысячную толпу мог затесаться враг, наемный убийца. Тем не менее, а часто вопреки тревожным сигналам, предупреждениям, ездил, выступал, давая всем урок бесстрашия, хладнокровия, презрения (другого слова не подберу) к опасности. Но, кроме этого, каждое выступление на многотысячном митинге требовало предельной собранности, огромного напряжения сил — физических, умственных, духовных, наконец, нечеловеческого напряжения голосовых связок: никакой усилительной техники тогда не было и в помине.

Выступления В. И. Ленина на митингах тогда не стенографировались (невозвратимая потеря!). Только часть из них дошла до нас в виде небольших репортерских отчетов, газетных выжимок, порой недостаточно точных, а главное — не передающих дух, приемы выступлений, диалектику, смену настроений аудитории.

... Мы готовы были, затаив дыхание, слушать его сколько и где угодно, а когда речь подходила к концу, когда площадь, зал, огромный цех взрывались аплодисментами, мы, как и все, испытывали огромное сожаление, почему он перестал говорить — таким было наслаждение (именно — наслаждение!) следить за мыслью вождя.

Так чувствовал не только я. Мои друзья Федоров, Семенюк — мы часто делились впечатлениями — тоже воспринимали каждое выступление Владимира Ильича как новое.

Откуда это постоянное ощущение новизны? Чем брал Ильич любую аудиторию — грамотную и не очень? Настроенную то дружески, то настороженно-выжидающе, то крайне враждебно? Мне не хотелось бы спешить с выводами. Лучше расскажу о выступлениях Владимира Ильича так, как они мне запомнились.

В казармах Измайловского полка

К организации этого выступления я имел непосредственное отношение.

Вскоре после возвращения В. И. Ленина из эмиграции мои товарищи по Измайловскому полку, услышав от меня же о первых речах Ильича (на Финляндском вокзале, с балкона особняка Кшесинской, в Таврическом дворце) и узнав, что я в «Военке» свой человек, попросили помочь организовать в полку выступление Ленина.

— Пригласим на митинг и других товарищей, — сказали мне в полковом комитете. — Но солдаты хотят услышать от самого Ленина, какая это будет власть, если она перейдет к Советам, какое государственное устройство предлагают большевики.

Я сообщил о нашем разговоре Н. И. Подвойскому и К. А. Мехоношину. Владимиру Ильичу, по их словам, тема выступления понравилась, и он согласился выступить у измайловцев 10 апреля. В одном с нами военном городке (Измайловские казармы) квартировал Петроградский [124] резервный полк. Петроградцы тоже пришли на митинг. За ними явились в полном составе и солдаты второй Гвардейской артиллерийской бригады. Между измайловцами и петроградцами группа матросов из Гельсингфорса. Народу собралось много, и митинг пришлось проводить во дворе.

Каким к тому времени было настроение солдат? Я бы сказал — выжидающе-дружеское. Измайловцы, петроградцы, артиллеристы-гвардейцы хорошо проявили себя в дни февральских боев. Их чествовали как героев революции. С ними заигрывало Временное правительство. Именно в эти части, все еще надеясь вырвать солдат из-под влияния большевиков, чуть ли не ежедневно наведывались видные ораторы соглашательских партий. Возили к ним и зарубежных представителей, на все лады расхваливающих свой гнилой товарец: буржуазный парламент и «демократии» Запада. Так что наслушались солдаты и Павла, и Савла, и всякого Якова. Надо отдать должное моим товарищам: всех принимали, всех слушали, все мотали на ус, но с толку не сбивались. Ильича встретили приветливым гулом, криками «ура». Отдельных свистунов-провокаторов, которые попытались было помешать выступлению, быстро привели в чувство.

Председательствовал на митинге седоусый капитан, некий Кудрявцев. Он-то и предоставил слово Владимиру Ильичу.

В отличие от других выступлений В. И. Ленина на митингах, это дошло до нас в сравнительно более полном и, главное, точном изложении. На третий день после митинга — 12 апреля — «Речь к солдатам на митинге в Измайловском полку» появилась в «Правде» с такой припиской Ильича: «Вчера на митинге измайловцев... я говорил следующее:»{54}.

Ленин редко прибегал к такому приему авторского изложения и сделал это, очевидно, потому, что считал вопрос о государственном устройстве особо важным, не допускающим неточностей, недомолвок, а также потому, что буржуазная печать извращала смысл его выступления.

Вопрос о государственном устройстве стоит теперь на очереди. Что предлагают капиталисты, в руках которых сейчас государственная власть? Расхваливаемую меньшевиками [125] и эсерами на все лады парламентарную буржуазную республику. То есть, разъясняет Владимир Ильич, такой государственный порядок, когда царя нет, но господство остается у капиталистов. Что это за порядок, мы убеждаемся на каждом шагу, на каждом примере деятельности Временного правительства, в руках которого сейчас находится власть. Царя свергли, но власть принадлежит капиталистам, помещикам — Львову, Милюкову, Гучкову, Терещенко и другим. Они хотят управлять страной старыми методами, посредством старых учреждений, а именно: полиции, чиновников, постоянной армии.

Что предлагают большевики? Иную, более соответствующую интересам трудового народа, более демократическую республику. При этом строе, говорит Ильич, вся власть в государстве, снизу доверху, от самой захолустной деревни до каждого квартала в Питере, должна принадлежать Советам рабочих, солдатских, батрацких, крестьянских депутатов.

В чем же задача Советов? Они обязаны решать государственные задачи, а не только бытовые, как это предлагают господа меньшевики.

Вопросы власти, земли, мира — вот что больше всего волновало моих товарищей в серых шинелях, в подавляющей своей массе — крестьян.

И Ленин не только отвечал на эти вопросы, не только разъяснял просто, так, чтобы дошло до каждого, — он еще впитывал в себя то, что струилось из глаз многоликой солдатской толпы, из реплик, движений именно этой аудитории. Он говорил со всеми солдатами, присутствующими зримо и незримо на этом митинге, и как бы с каждым в отдельности. Поражала необычная простота оборота речи, глубина и меткость определений, которые надолго («Словно гвозди вбивает!» — говорил мне знакомый солдат) входили в сознание слушателей.

Нельзя добиться ни земли, ни мира, пока власть остается в руках капиталистов, помещиков. Только новая власть, только сами Советы солдатских и крестьянских депутатов могут в интересах трудового крестьянства, а не в интересах помещиков и кулаков решать великий вопрос о земле.

А как решить? На этот вопрос соглашатели всегда давали увертливые, расплывчатые ответы. Ленин, решительный противник красивых фраз, отвечает просто, четко, [126]недвусмысленно. Не оставляя места для кривотолков, повторяет дважды: «Земля не должна принадлежать помещикам. Землю крестьянские комитеты должны тотчас отобрать... Вся земля должна принадлежать всему народу, а распоряжаться ею должны местные Советы крестьянских депутатов»{55}.

Ильич делает паузу, словно собираясь с мыслями, и переходит к мироеду-кулаку, в кабале которого находятся батрак и бедняк.

— Чтобы кулаки не обижали, не притесняли деревенского пролетария-батрака и беднейшее крестьянство, нужно создавать на селе Советы батрацких депутатов, которые могли бы их сплачивать, объединять.

Точно электрический разряд ударил в толпу. Одни закричали: «Правильно, есть у нас мироеды? Не обуздать — съедят бедняка с потрохами».

Но раздавались и другие голоса: «Какие там буржуи! Мужик он и есть мужик. Только один богаче, а другой из-за лени или по глупости — беднее, а земли нужно давать столько, сколько кто обработает».

Реплики заинтересовали Ильича. Он внимательно к ним прислушивался, чуть склонив набок голову. Казалось, что и у него самого тоже пока еще нет ответа: как же все-таки быть, по какому принципу делить землю? И он ищет его вместе с аудиторией, вместе вот с этим стоящим рядом солдатом с глубокими оспинками на лице, и со мной, со всеми слушателями.

Но вот он снова заговорил, настойчиво, терпеливо развенчивая, объясняя коварство кулака: и обманет, и продаст, и обдерет, как липку. А чтобы этого не произошло, партия большевиков рекомендует организоваться в отдельные бедняцкие, батрацкие комитеты. Это даст им возможность собираться, обсуждать и решать важные вопросы, сплоченно выступать против происков кулачества, богатеев и чиновников.

Закончил свою речь Владимир Ильич словами о войне и мире.

«...Немецкие капиталисты с своим коронованным разбойником, Вильгельмом, во главе... и капиталисты всех других стран ведут войну из-за дележа прибыли...» [127]

Кто же может покончить с этой преступной войной, несущей народам «смерть, голод, разорение, одичание, а капиталистам бешеные, скандально-высокие прибыли»?

«...Есть только один путь, — отвечает Ленин, — переход всей государственной власти в руки Советов рабочих и солдатских депутатов».

Поэтому долой грабительскую войну!

Да здравствует Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов!

Последние слова потонули в криках «Ура!», «Да здравствует Ленин!», «Да здравствуют большевики!».

Речь Ильича крепко запала в солдатские души.

В Михайловском манеже

Если Измайловские казармы встретили Ильича, как уже отмечалось, доброжелательным ожиданием, стремлением выслушать, разобраться, понять, то совсем в другой обстановке проходило выступление Ильича перед солдатами и матросами несколько дней спустя — 15 апреля.

...Второй день шла Петроградская общегородская партийная конференция. В 11 часов утра меня вызвал в «Военку» Мехоношин, предложил собрать всех свободных в эту минуту людей и немедленно выехать в Михайловский манеж. Набралось нас человек девятнадцать. Мехоношин в присутствии всей группы объяснил обстановку и предстоящую задачу. [128]

На конференцию, сказал он, пришли солдаты Броневого дивизиона с требованием, чтобы перед их товарищами выступил Ленин.

Напрасно делегатам объясняли, что сейчас идет конференция, что товарищ Ленин, заседая в президиуме, уйти не может. Солдаты упрямо стояли на своем: подавай им Ленина, и точка.

Мехоношин сказал, что вопрос о том, выступит ли Владимир Ильич на митинге, решается. Оборончески настроенная, судя по делегатам, солдатская масса все еще остается грозной загадкой. Отпускать Ленина в бушующую толпу вооруженных и крайне возбужденных людей очень опасно. Возможно, поедут другие товарищи, скорее всего Невский. Как бы ни было, группе надо быть там. Моя задача — прибыть к Михайловскому манежу, встретить ораторов и обеспечить им охрану.

Манеж к нашему приезду был уже переполнен солдатами и матросами. Митинг в полном разгаре. Многотысячная толпа возбуждена. До прибытия Невского я решил людей в манеж не вводить. К счастью, встретил знакомых ребят из «Военки». С их помощью удалось за счет надежных солдат из присутствовавших на митинге довести состав группы человек до 50. И все же не переставал повторять про себя: «Хоть бы Ленин не приехал».

О том, что произошло дальше, рассказывает в своих воспоминаниях В. И. Невский, признанный к тому времени кумир армии, по долгу одного из руководителей «Военки» обязанный присутствовать на всех крупных солдатских митингах:

«Подходя к Михайловскому манежу, я заметил несколько своих солдат и матросов, ожидавших меня у входа.

— Ну что? — спросил я.

— Да что, — ответил молодой солдатик Гренадерского полка, член нашей военной организации, — просто беда. Как с ума сошли! Благим матом орут, подай им Ленина, да и шабаш! А вы сами знаете, митинг не наш, председатель — какой-то кадет, настроение к нам враждебное... Будет Ленин?

Когда я ответил, что Ленин занят и что вместо него приедет Каменев, солдатик облегченно вздохнул:

— Вот и хорошо...

— Много ли здесь наших? — спросил я. [129]

— Да человек двадцать»{56}.

«Солдатик Гренадерского полка» был я. Владимир Иванович, с легкой руки Мехоношина, упорно называл меня Гренадером.

Оценив обстановку, В. И. Невский дал указание: десять человек пусть держатся поближе к нему, остальным занять различные пункты в манеже.

Мы стали пробиваться к трибуне. «Моя солдатская куртка, — вспоминает В. И. Невский, — позволяла мне сливаться с массой, а молодые руки и плечи моего безусого спутника (усы для солидности я завел три года спустя, уже став комиссаром бригады. — В. В.) позволили, хотя и с большим трудом, пробраться к трибуне»{57}.

Впереди шел боец нашей группы Лямзин — богатырского сложения. Мы вдвоем локтями прокладывали дорогу. За нами, как за ледоколами, шли Невский и остальные бойцы группы.

Наконец мы у цели. В президиуме сидели представители соглашательских партий, кадеты и даже анархисты. На трибуне ораторствовал невысокого роста господин. Говорил о патриотизме, призывал хранить верность союзникам, вместе с ними громить войска кайзера. Слушали его плохо. Манеж по-прежнему гудел, как встревоженный улей.

Незадачливого оратора сменил эсер Борис Савинков.

Буржуазная печать в те дни широко рекламировала его как «героя революции». Я видел Савинкова впервые и, должен признаться, был разочарован: какой-то нескладный, в предлинном пальто английского покроя. И такая же несобранность мыслей. Совершенно не в унисон настроению толпы, с бухты-барахты он предложил почтить память революционеров-террористов, которые отдали свою жизнь в борьбе с царизмом. Это было настолько неожиданным и не к месту, что «Вы жертвою пали» солдаты пропели недружно, кое-как.

И тут многотысячную толпу будто кто-то подстегнул. Со всех концов раздались неистовые крики: «Ленина давайте, Ленина! Изменников и предателей сюда! Требуем отчета от них!»

Господин в котелке снова поднялся на трибуну. Призывая народ успокоиться, сказал, что за Лениным посланы [130] люди, и призвал толпу внимательно выслушать Савинкова — «великого героя революции». Вначале, пока Савинков склонял на все лады Ленина, большевиков, его слушали. Но вот он стал, как предыдущий оратор, призывать к защите отечества, к войне до победного конца, и толпа загудела: «Долой! Сам иди воевать!» Савинкову не дали закончить речь, буквально стащили его с трибуны. А к ней уже пробирался следующий оратор — Невский. Он подал в президиум записку с просьбой зависать его на выступление.

Толпа вооруженных солдат, раздраженных, хмурых, продолжала шуметь, кричать. Трудно было сказать, за кем она пойдет, как поведет себя. И я еще раз подумал: как хорошо, что Ленин на этот раз не приедет. Одно было видно: толпа крайне враждебно настроена к нам. «Предатели, шпионы, изменники!» — неслось со всех сторон в адрес Ленина, большевиков. Вдруг я услышал возбужденный голос Владимира Ивановича и еще чей-то знакомый голос. Оборачиваюсь — и не верю своим глазам: рядом с нами стоит... Ильич и уговаривает Невского пойти в президиум и записать для выступления его, Ленина, вместо себя. Лицо Ильича сияло довольной улыбкой: дескать, не пускали, а я тут. Эту сцену заметили наши ребята из группы охраны и двинулись к нам. Несмотря на энергичные возражения Невского, Ленин продолжал теснить его к трибуне. Вот они оба на помосте. Вслед за ними удалось проскочить мне и Артузову. Впоследствии видный чекист, один из ближайших помощников Дзержинского, он непосредственно занимался операцией «Трест» и поимкой Савинкова.

Ленин был в плаще пепельно-серого цвета — ни до, ни после я такого плаща на нем не видел, — в кепке, плотно надвинутой на лоб. Перед выступлением он снял и плащ, и кепку. Я поймал их буквально на лету. Невский не успел даже слова сказать председателю, как один из членов президиума не без злорадства прокричал: «Товарищи! Граждане! Здесь Ленин! Он просит слова». Последнее толпа вряд ли услышала. Все утонуло в неистовых выкриках: «Дать, дать! Изменник! Предатель! Позор! Позор! Дать! Слово ему! Ленин! Ле-нин!» Казалось, вся ненависть, озлобление, обиды этой массы людей в серых шинелях и черных бушлатах — все, порожденное войной и бесправием, сейчас вылилось на Ленина. Нас охватил страх за жизнь Владимира Ильича. Мы [131] готовы были выскочить вперед, заслонить его грудью от разъяренной толпы. Прошло шесть десятилетий, но и теперь мороз проходит по спине, когда вспоминаю те минуты.

Ленин на трибуне. Поднял руку, и толпа несколько успокоилась. Но вдруг раздался чей-то голос: «Это что еще за фигура?» Владимир Ильич спокойно ответил: «Я — Ленин».

«Я — Ленин». Эти два слова и то, как они были произнесены, произвели на толпу не поддающееся описанию гипнотизирующее действие. Настала напряженная тишина. Все взоры снова обратились к трибуне. Владимир Ильич повторил: «Товарищи, я — Ленин». А солдаты и матросы, только что бросавшие в него обидные, злые слова-глыбы, слова-булыжники, смотрели на Ильича словно завороженные. В такой вот жутковатой тишине он начал свою речь.

По времени она длилась недолго — полчаса, не больше. Прошли первые минуты. Слушают. И молчание уже не то: не гробовое, не мертвое. Словно какая-то непонятная, могучая сила укротила, подчинила себе, ввела в разумное русло дикую стихию.

А между тем слова были так необычайно просты, так обыденны, лишены какой-либо красивости. Ильич не выговаривал, не упрекал, но и не льстил толпе, не заманивал ее ловким оборотом речи, не давал отдохнуть шуткой.

Спокойно, доверительно, словно и не было этой бури, будто не окатывали его только что волны озлобления, говорил он о том, кто, почему, в чем обвиняет большевизме, «изменников народного дела, свободы», и чего они хотят на самом деле.

Начал он примерно так:

— Товарищи солдаты и матросы. Тут называли меня и моих товарищей шпионами, нас, большевиков, обвиняют в измене. Но ведь в Россию мы возвращались вместе с представителями партии меньшевиков — по одним и тем же визам, ехали через одни и те же страны, на одних и тех же средствах передвижения. Почему же не слышно столь страшных обвинений в адрес меньшевиков?

Владимир Ильич объяснил, кому это выгодно. Почему большевикам-эмигрантам пришлось выбрать дорогу через Германию. Почему до сих пор социалисты, живущие [132] за границей, не могли попасть в Россию. Правительство империалистической Англии, кровно заинтересованное в братоубийственной бойне, не хочет пропускать тех, кто объявил войну войне, кто требует мира. Правительства всех империалистических стран держали в тюрьмах своих социалистов, выступающих против войны. Петроградский Совет заслушал сообщение о проезде через Германию, никакого порицания не вынес. Совет потребовал от Временного правительства принятия экстренных мер для беспрепятственного пропуска всех эмигрантов в Россию.

Владимир Ильич с предельной ясностью обнажил предательскую, соглашательскую политику меньшевиков, эсеров, враждебную народу и революции политику буржуазных партий. Четко изложил нашу большевистскую программу, рассказал, чего хотят и что предлагают большевики. Толпа еще теснее придвинулась к трибуне. Тысячи глаз были устремлены на говорившего. Все затихло. Все слушало. Крикни кто в эту минуту оскорбительное слово в адрес Ильича — и обидчика наверняка растерзали бы на месте.

Ленин окончил свою речь призывом поддерживать не Временное правительство, а Совет рабочих и солдатских депутатов. Толпа не сразу пришла в себя. Несколько секунд длилось гробовое молчание, нам оно показалось угрожающим. Вдруг что-то раскололось, грохнуло обвалом. Крик, рев, стон вырвались словно из одной глотки, из одной груди и затопили манеж.

Толпа рванулась к трибуне. Миг — и Владимир Ильич в руках неистово ревущей, бушующей массы.

Не передать словами, что я пережил в считанные секунды, пока скорее почувствовал, нежели понял: все в порядке. Как лодка в штормовую погоду — то исчезая, то вновь появляясь на гребне волны, Ленин плыл над головами людей к главному выходу. Толпа неохотно расступалась, и боец моей группы Лямзин, снова работая плечом, как тараном, пробивал нам путь. Мы с трудом «отбили» Ильича. Помогли ему сесть в машину. Лицо его показалось мне несколько смущенным, усталым и... счастливым, каким оно обычно бывает у человека после хорошо проделанной работы. Рядом с Лениным сел Невский. В последнюю минуту я успел подать ему плащ и кепку. [133]

Автомобиль медленно катил, набирая скорость. Солдаты бежали следом, выкрикивая: «Ильич, приезжай еще!», «Ленину — ура!» Вдруг откуда ни возьмись посреди улицы появился матрос — гигант двухметрового роста. Встал, широко расставил ноги, держа в левой руке карабин. Какое-то время он с радостной улыбкой смотрел в ту сторону, где в облаках пыли только что скрылось авто. Тут он заменил какого-то солдата-фронтовика, бросился обнимать его, время от времени повторяя: «Слышал, браток, как Ленин говорил? Слышал, браток?!»

Митинг окончился. Солдаты в манеж не шли. После Ленина им уже не хотелось слушать других ораторов. Перебивая друг друга, они вновь и вновь повторяли слова человека, которому удалось так просто и понятно выразить то, что их волновало, чем они жили.

На митинге в Михайловском манеже с особой полнотой открылся бойцовский характер Ильича — трибуна, пропагандиста. Он, как никто, чувствовал настроение, дух аудитории и, постоянно связанный с нею невидимыми нитями, никогда не пасовал перед непониманием, плохо замаскированной или открытой враждебностью, особенно если она шла от людей обманутых, введенных в заблуждение хитросплетением лжи. В такие минуты Ильич, как это было в Михайловском манеже, не только не терялся, но становился еще более собранным, уверенным, я бы сказал, даже веселым. Никогда не забуду его лица — я стоял у самой трибуны, — озаренного улыбкой, мирной и счастливой. Голос, преисполненный веры, волевого нажима, жесты естественные, правда, обнаженная, бьющая прямо в душу, — все это очаровывало слушателей, крепко, с какой-то гипнотической силой брало в плен. Впечатление чего-то неоспоримого, продуманного, очевидного, ясного, идущего от ленинского слова со временем только усиливалось.

Речи В. И. Ленина всегда были разными по форме — в зависимости от того, перед какой аудиторией он выступал. Впрочем, не могу припомнить двух одинаковых выступлений — даже тогда, когда были почти однородные аудитории. Характерны в этом плане речи Ильича на Путиловском заводе 12 мая 1917 года и несколько позже — на Обуховском, о которых я хочу рассказать подробнее. [134]

На Путиловском заводе

Под натиском рабочего класса ушли в отставку Милюков, Гучков, ненавистные народу министры-капиталисты. В правительственное кресло, наряду с представителями крупной буржуазии, сели социалисты: меньшевики Скобелев, Церетели, эсеры Керенский, Чернов и другие. Сознательных рабочих эта замена не обманула. «Хрен редьки не слаще. Выменяли кукушку на ястреба», — говорили ни. Дескать, вместо одних предателей революции пришли другие.

Борьба за массы еще больше обострилась и усилилась. Решения ЦК партии большевиков и статьи Ленина в «Правде» обязывали всех членов партии, пропагандистов идти на заводы, фабрики, в казармы, разъяснять пароду, что создание коалиционного правительства не меняет положения.

В этой обстановке по инициативе соглашательских партий — меньшевиков и эсеров — на Путиловском заводе был организован митинг. Его по праву можно назвать межрайонным, поскольку здесь были представители многих заводов и войсковых частей.

О том, что на митинге будет выступать Ленин, я узнал от Кости Мехоношина. Первую группу подвижной охраны во главе с Федоровым я выслал к полудню, а сам выехал попозже, сопровождая товарища Серго (Г. К. Орджоникидзе).

Я знал, с каким нетерпением многие путиловцы ждали приезда и выступления Ильича. Старые рабочие хорошо помнили Ленина еще по 90-м годам, по временам первой русской революции. Меньшевики и эсеры под разными предлогами, однако, отказывались устроить митинг, где мог бы выступить Владимир Ильич. Но в борьбе за массы соглашатели на Путиловском заводе теряли одну позицию за другой. Спорить с большевиками им становилось все труднее. Мало кто из сознательных рабочих верил, что коалиционное правительство разрешит [135] все вопросы. Чтобы удержать за собой влияние, эсеры и меньшевики сговорились совместно устроить общезаводской митинг, выставить «товар» (министров-социалистов) лицом. Большие надежды эсеры возлагали на Чернова и Авксентьева. Пригласили своих лидеров и меньшевики. Но, как говорится, нет худа без добра. Узнав о предстоящем митинге, заводские большевики обрадовались: самое время пригласить Ленина.

Когда я приехал, у прокатных мастерских уже и яблоку негде было упасть. Подоспела вторая смена. На митинг пришли и те, кто свое отработал, и те, кто только заступил. Общий вид заводского двора в момент митинга хорошо передает картина известного советского художника И. И. Бродского. Море человеческих голов. Люди забрались на кучи старого лома, на крыши вагонов и заводских строений, на крыльцо конторы, даже на кран. Всюду, где только было малейшее пространство, стояли и сидели. И в этом море, как островок, как капитанский мостик, сбитая из досок, покрашенная в красный цвет трибуна.

Насколько мне помнится, митинг начался до приезда Владимира Ильича. Первым выступил Виктор Чернов — председатель партии эсеров и министр земледелия — глав-эсеровская пожарная кишка на экстренный случай. Пухлая шея в кашне, упитанное лицо. Хорошо поставленный голос и... постоянное красноречивое пустозвонство. Земля — крестьянам, но он, Чернов, против немедленного раздела помещичьей земли. Все решит Учредительное собрание. Войну надо кончать, но справедливым, достойным России миром. Главное — единение, полное доверие вождям революции и никакого самоуправства. Свою речь он начал сказкой Пушкина о рыбаке и золотой рыбке. С ужимками, помогая себе мимикой, жестами, рассказывал «селянский министр», как ненасытная старуха требовала все большего и большего, пока не осталась жадная бабка, пожелавшая быть владычицей морской, у разбитого корыта.

Участники митинга сначала не поняли, к чему клонит оратор, и с разных сторон послышались голоса рабочих: «Ты перестань нам сказки рассказывать, дело говори». Чернов в ответ развел руками: мол, сказка сказкой, да в ней намек. Разве Ленин и большевики не похожи на эту привередливую старуху: каждый день предъявляют новые и новые требования. Всего им мало: [136] и свободы, и власти. Тянутся к власти, как дети к огню, не думая о возможном пожаре. Предлагают прекратить войну.

— А разве это плохо? — крикнули из толпы.

— Плохо, — ответил Чернов, — немцу фронт открывают. Еще вот рабочий контроль предлагают установить на заводе.

И снова голоса:

— Правильно!

Раздражение нарастало с каждой минутой. От оратора ждали ясных ответов на вопросы о земле, о войне и мире, о хлебе, а он юлил, юродствовал, отделывался пустыми фразами. Терпение путиловцев лопнуло.

— Землю! Когда землю крестьянам дадите?

— Долой войну!

— Брось свои байки! — крикнул чей-то зычный голос. — Мы не дети. Нас сказками не прокормишь!

Владимир Ильич приехал на завод, когда Чернов уже оканчивал свое выступление. Известие о приезде Ильича всколыхнуло многотысячную аудиторию. Толпа образовала узкий проход, по которому Ленин торопливой походкой шел к трибуне. Вихрь восторга и радости долго не давал возможности начать речь.

Шумели машины. Пыхтели паровозы. Где-то рядом тяжело били молоты. Как только Ленин заговорил, в толпу врезался неизвестно откуда взявшийся паровоз — «кукушка». Его пронзительный свисток (явная провокация) требовал проезда. Тысячи кулаков пригрозили машинисту-меньшевику — «кукушка» остановилась. Миг — и ее облепили со всех сторон. Котел, колеса, подножки — все покрылось живой броней.

Чернов к тому времени, сопровождаемый группой эсеров, позорно ретировался. Владимир Ильич выразил сожаление, что не может на таком большом собрании рассказать о предательской политике соглашателей в присутствии одного из их заправил.

Снова тысячи людей, затаив дыхание, слушали своего вождя. Но это была уже не та серая, хмурая, недоверчивая и даже враждебно настроенная вначале масса, что в манеже. Там солдаты больше сердцем почувствовали правоту Ленина. А в глазах путиловцев, на их лицах, покрытых копотью, отражались сознательная мысль и гордость. Согретый доверием и любовью, голос Ленина [137] звучал здесь, в близкой и родной ему стихии, с особой убежденностью.

Кратко рассказав о причинах своей поездки через Германию (в Михайловском манеже он остановился на (этом подробно), Владимир Ильич перешел к войне, к тому, как кончить ее (не соглашение рабочих с капиталистами и крестьян с помещиками, а путь борьбы рабочих и крестьян против своих угнетателей).

Слова Ильича о том, что коалиционное правительство — это соглашение, сговор социалистов с капиталистами, это удушение революции, были встречены криками одобрения, громом аплодисментов. Все, что волновало рабочих: и нота Милюкова, и сказки словоохотливого «селянского министра», выстрелы по демонстрации 21 апреля на Невском и Садовой, заводские дела, — все связывалось воедино, осмысливалось, взвешивалось каждым. Жадно, с надеждой и верой путиловцы впитывали слова Ильича.

Вдруг что-то затрещало. Крики резанули воздух. Мы с Федоровым, захватив двух бойцов, кинулись было к месту происшествия, но тут же повернули назад. Оказалось, под тяжестью тел рухнула крыша какой-то постройки. К счастью, никто не пострадал. Виновники отделались легким испугом.

Минуту спустя воцарилась удивительная тишина. Ленин снова заговорил. Он закончил свое выступление призывом к решительной борьбе за мир, хлеб, за рабочий контроль. Единственный выход, говорил он, состоит в том, чтобы власть перешла в руки Советов рабочих и солдатских депутатов. Стало понятным, как и почему надо кончать войну, для чего необходим рабочий контроль, чем чревато двоевластие и почему Советам пора взять власть, что большевики предлагают делать с помещичьей землей.

Десятки рук подхватили Владимира Ильича. Снова появилось ощущение цельности, взаимного слияния этой массы и Ленина, отдельных воль в одну огромную всепобеждающую волю.

Ленин уехал. Митинг продолжался, но уже совсем не так, как был задуман. Потекли медоточивые речи. Засверкали фейерверком образные сравнения, шутки-прибаутки искуснейших ораторов. Однако ни меньшевик Грибков, ни председатель исполнительного комитета Совета крестьянских депутатов эсер Авксентьев уже [138] не могли спасти положения. Их попросту не стали слушать. Слушали своих — рабочих и солдат-фронтовиков. Речь Ленина помогла им найти настоящие слова. «Теперь мы, — говорили рабочие, — знаем, с кем нам по пути, кто действительно защитник народа».

На трибуну поднялся фронтовик, председатель солдатского комитета Павловского полка унтер-офицер Игнат Судаков, бывший рабочий-путиловец, полный георгиевский кавалер. Он снял все свои награды, поднял их так, чтобы всем было видно, и сказал: «Эти награды я заслужил кровью, думал, что защищаю Родину. Родина, считал я, это одно. А большевики, Ленин — другое. Отныне я пойду вместе с вами под знаменем Ленина, а награды жертвую в фонд большевистской газеты «Правда». Закончив выступление, он брякнул крестами, медалями в бескозырку, подставленную матросом.

Поступок Судакова произвел сильное впечатление. Один за другим поднимались на трибуну рабочие, солдаты. По примеру Судакова солдаты и матросы снимали кресты, медали, свои фронтовые награды, бросали в бескозырку. В тот вечер и я расстался со своим Георгиевским крестом. Многие рабочие тут же стали рвать свои членские билеты, заявляя о своем выходе из партии меньшевиков и эсеров.

Так закончился митинг. Тысячи рабочих пошли за Лениным и большевиками.

На Обуховском заводе

- Завтра в час дня на Обуховском заводе выступит Ленин.

Мехоношин сообщил мне это накануне вечером и распорядился: к одиннадцати часам с усиленной группой прибыть на завод. В указанное время мы уже были на месте и могли наблюдать, как готовился митинг; видели, как эсеры и меньшевики шныряли в толпе, подбивая рабочих сорвать выступление.

Многотысячный коллектив обуховцев находился в те дни под заметным влиянием соглашательских партий. [139]

Большевистская ячейка была здесь малочисленной: всего двадцать — двадцать пять человек. Как и на других казенных заводах, выполнявших военные заказы, многие здесь были настроены оборончески, все еще верили меньшевистско-эсеровским басням о том, что после Февраля война якобы приобрела другую окраску: из империалистической стала революционной.

Митинг продолжался. Огромная башенная мастерская еле вмещала всех желающих. Рабочие сидели, стояли на станках, на недостроенных броневых башнях кораблей, на стропилах и орудийных стволах.

Ленин поднялся на трибуну. Только старые кадровые обуховцы встретили Ленина аплодисментами. Большая часть — настороженно и даже враждебно. Несколько минут Ленину не давали говорить. Из разных углов мастерской — знакомый почерк — раздавалось шипение, уханье, свист. Делалось все, лишь бы сорвать выступление Ленина. Мы тесным кольцом окружили трибуну, готовые к любым эксцессам.

Владимир Ильич внешне был совершенно спокойным. Когда вдруг загрохотали металлические листы — очередная вылазка провокаторов, Ильич ненадолго замолчал, выжидая. Постепенно народ успокоился. Начали прислушиваться. Много времени Владимир Ильич Ленин уделил вопросам войны, доказывая, что империалистический характер ее не изменился в результате буржуазно-демократической революции, так как власть от помещичьей династии Романовых перешла к буржуазии — львовым, родзянкам.

Владимир Ильич призывал рабочих активнее поддерживать большевиков, помогать им осуществлять задачи, намеченные в решениях Апрельской партийной конференции. Послышались одобрительные голоса: «Правильно, большевики!», «Правильно, Ильич!» Сначала эти слова произносились как-то несмело, нерешительно, а потом громче, увереннее.

Администрация завода, лидеры соглашательских партий с беспокойством и страхом следили за происходящим. Они видели: многотысячная толпа рабочих, которая совсем недавно подчинялась им, ловит каждое слово Ленина, дружно одобряет выдвинутые им положения. Они решили во что бы то ни стало сорвать выступление Ленина. Неожиданно открылись большие ворота цеха. Откуда ни возьмись по узкоколейке въехал в цех паровозик «рачка», [140] непрерывно пыхтя, гудя, резкими свистками требуя, чтобы рабочие расступились.

«Рачка» полз прямо на трибуну. Наглая выходка соглашателей и администрации возмутила рабочих. В будку паровоза полетели гайки, болты, куски железа. Машину выкатили из цеха. Потом большевик — обуховец Викторов рассказывал мне, что в тот вечер машинисту паровоза здорово попало от рабочих.

Ленина не смутила эта провокация. Наоборот, дружный отпор рабочих подбодрил его. Он спокойно продолжал речь:

— Мы, большевики, — твердокаменные. Не такое видали. Напрасны, господа провокаторы, ваши потуги.

Люди все плотнее окружали трибуну, все чаще раздавались голоса: «Верно! Так их!» И все громче, победоноснее звучал голос Ильича. Вынув из кармана газету, Ленин сказал:

— Вы только что видели, на что способны господа соглашатели, а теперь послушайте, что они пишут: «Солдат сидит в окопах 24 часа, а рабочий сколько работает?»

Толпа грозно загудела. Многих присутствующих возмутила злобная клевета на рабочих, по вине которых якобы армия на фронте терпит поражение.

Чего добиваются подобными провокациями? Хотят поссорить рабочих и солдат. Буржуазия, развивал свою мысль Ленин, прежде всего боится союза рабочего класса и армии, рабочего класса и трудящихся крестьян, так как в этом союзе залог победы социалистической революции. Ленин окончил свою речь под продолжительные аплодисменты обуховцев.

Слово взял один из меньшевистских лидеров Дейч. Он начал с чтения записки, на которую Ленин якобы не ответил: «Господин Ульянов, сколько Вам заплатил Вильгельм за то, что Вы устроили такой ералаш?» Возмущенные рабочие согнали Дейча с трибуны: «Довольно! Хватит паясничать, дурить головы рабочим! Мы уже наслушались ваших сладких речей и обещаний!»

После выступления В. И. Ленина в настроении рабочих завода наступил резкий перелом. На июньскую демонстрацию обуховцы вышли с большевистскими лозунгами: «Долой войну!», «Да здравствуют Советы рабочих и солдатских депутатов!», «Да здравствуют большевики!»

В мае — июне Ленину нередко приходилось выступать в крайне неблагоприятной для него обстановке. И каждый [141] раз ему удавалось переломить настроение толпы, повести ее за собой.

Как? Своим рассказом о Ленине на митингах — таким, каким он мне запомнился, я попытался ответить на этот вопрос.

Ленин — трибун, пропагандист, агитатор идей партии. Многое, к сожалению, с годами забылось. Запомнились только отдельные выступления, если не слова, то обстановка, стиль, форма изложения, смена настроения аудитории. Но вместе с тем живет в памяти сердца и обобщенный, сотканный из наблюдений образ Ильича на митингах весной и летом семнадцатого.

Как донести этот образ? Где взять слова? И постоянное ощущение новизны, открытия, о котором уже говорилось, откуда оно? Чем объяснимо?

Думается, прежде всего тем, что Ленин-оратор, как никто, умел не только убеждать, разъяснять, но и понимать, слушать (как порой не хватает этого умения многим нашим даже хорошим лекторам, пропагандистам), слушать не только произнесенное вслух, а самое потаенное, невысказанное, еще не сформировавшееся, не отлитое в слово.

Мгновенно, почти всегда безошибочно улавливал Ильич настроение, дух, колебания, чаяния толпы, самые ее сокровенные думы. И каждый раз находил, хотя говорил об одном и том же, новые слова. Уже в первые минуты возникала обратная связь. Монолог становился диалогом, и приходили взаимопонимание, слитность. Тут надо бы подчеркнуть одну особенность Ленина-оратора. Его бойцовский, полемический дар. Полемистом на трибуне он оставался всегда, даже при отсутствии зримых, видимых противников. Убеждая, разъясняя, подкрепляя свои аргументы энергичными «вдалбливающими» жестами, он ни на минуту не прекращал свой спор в поединке с врагами революции за умы и сердца людей труда.

Речь его очень живая, меткая. Выступая на митингах, Ильич редко прибегал к цифрам, зато охотно употреблял сравнения, меткие словечки, поговорки, которые хорошо запоминались и объясняли мысль, делали ее более близкой, понятной.

Не знаю, не встречал другого человека, кто бы как оратор так успешно пользовался всем богатством, разнообразием русского языка. Во время полемики речь Ильича становилась еще живее, образней, острее. Попался [142] Ильичу на зуб — пощады не жди. При этом, страстно отстаивая истину, беспощадно обрушиваясь на предателей революции, вскрывая их трусость и пресмыкание перед буржуазией, Ленин оставался решительным противником низменных бульварных приемов, к которым нередко прибегали соглашатели. Настойчиво советовал нам, молодым агитаторам: избегать «страшных», «ругательных» слов, критики с помощью «ярлыков», личных выпадов, обыгрывания физических недостатков противника.

Слушатель незаметно для себя, направляемый ленинской волей, тоже втягивался в полемику, нередко с самим собой. Так побеждали ленинская правда, его умение мгновенно проникаться мыслями, настроением толпы. Не монолог, а диалог... Меня всегда поражало то, что было даже не приемом, скорее сущностью Ленина-оратора. Он не выступал, не ораторствовал в общепринятом смысле, а, приближаясь к рампе, к самому краю сцены, трибуны, помоста, просто, по душам беседовал со всеми и с каждым в отдельности.

За долгую мою жизнь мне приходилось слушать многих замечательных ораторов, пропагандистов (Володарского, Луначарского, Невского, Свердлова, Орджоникидзе, Антонова-Овсеенко, Кирова, Калинина), но выступления Ленина мне особенно памятны.

Подвижность Ленина на трибуне, его умение убедительно, просто выделять самое главное, самую суть вопроса, его жестикуляция, его глаза, светящиеся то добродушным юмором, то суровой сосредоточенностью, и, наконец, совершенно исключительное богатство и разнообразие его интонации — все это захватывало слушателей, не сводивших с него глаз.

В его речах — огромная вера в потенциальные возможности, исполинскую внутреннюю мощь класса-организатора, класса-созидателя, умение увидеть, разбудить, привести в действие эту мощь как в массах, так и в каждом рабочем. Выступая на митингах, Ленин — и в этом его сила — всегда побуждал к действию, к практическому участию в революции, глубоко убежденный в том, что самая лучшая школа — сама революция.

Артистический голос, артистические жесты, многозначительные паузы — всеми этими классическими приемами ораторской школы Владимир Ильич пренебрегал. Его стремлением было с необычайной простотой изложить свою мысль. [143]

Речь его цельная, как слиток. Он брал основную задачу («Как добиться мира?», «Как решить вопрос о земле?», «В чьих руках и почему должна находиться власть?»). Все же другие вопросы, которых так или иначе касался, находились в прямой связи с главной темой выступления. Каждое его выступление не экспромт, а результат большой работы ученого-исследователя и политика. Все основные положения он заранее продумывал, но форма его выступлений отнюдь не тезисная: аргументы, возражения, свежие факты часто рождались тут же на трибуне.

Газетное сообщение, реплика оппонента, инцидент (случай с Кравченко), увиденный по дороге на митинг лозунг — все использовалось. И костяк заранее продуманной ленинской речи обрастал живой плотью.

Железная логика мысли и гибкость, абсолютная свобода ее выражения, необыкновенная способность всесторонне охватывать события и видеть далеко их развитие — вот чем всегда поражали его выступления.

Вовлекая в поиск истины аудиторию, Ленин внимательно рассматривал все «за» и «против». Тут же отклонял менее удачный вариант. Он приходил к единственно правильному в данных условиях решению, аргументировал свое мнение. Вместе с ним приходили к этому решению и мы, будто сами нашли этот выход, и не только нашли, но даже подсказали его оратору. Таким образом Владимир Ильич, убеждая, заодно учил и заставлял думать, обсуждать и решать большие и малые проблемы.

Не в этом ли высшее искусство агитатора-пропагандиста?

Как я попал в анархисты

...Стоял на редкость для Петрограда солнечный июньский день. Нас было трое: Федоров, Семенюк и я. Подходим к Троицкому мосту — митинг. Собралось человек сто, если не больше. Слушают оратора. Тот, в студенческой [144] фуражке, прилепился к фонарному столбу, словно акробат. Одной рукой обнимает столб, а свободной размахивает. Захлебываясь, не выкрикивает, а, казалось, выплевывает слова: пломбированный вагон, золото... Ленин...

Знакомая песенка. Надо сказать, что дикая травля Ильича началась уже в первые дни его приезда.

«Нас пропустили, встретили здесь бешеной травлей... Атмосфера здесь — бешеная травля буржуазии против нас. Среди рабочих и солдат сочувствие»{58}, — сообщает 12(25) апреля в письме В. А. Карпинскому в Женеву В. И. Ленин.

В тот же день Ленин пишет членам зарубежного представительства ЦК РСДРП (б) в Стокгольм. «Буржуазия (+Плеханов) бешено травят нас за проезд через Германию. Пытаются натравить солдат. Пока не удается: есть сторонники и верные... Бешеная травля нас за то, что мы против «единства», а массы за объединение всех социал-демократов. Мы против...

Положение архисложное, архиинтересное»{59}.

Бешеная травля... «Правда» в апреле, обращаясь с воззванием «Против погромщиков» к рабочим, солдатам и всему населению Петрограда, разоблачала гнусную, клеветническую, погромную агитацию против нашей партии, против товарища Ленина. «Мы, — писала «Правда», — имеем ряд сообщений не только устных, но и письменных об угрозах насилием, бомбой и пр.»{60}.

Статьи в буржуазных газетах прямо и косвенно подстрекали к убийству В. И. Ленина, разгрому «Правды», действовали в те дни и сотни контрреволюционных агитаторов. В июне обстановка еще больше накалилась. Именно в те дни Лига борьбы с большевизмом, объединяющая в «братском союзе» многих деятелей помещичье-капиталистической Государственной думы и самых махровых черносотенцев-громил, приняла секретное постановление, которое стало известно уже после Октября. Вот что оно гласило.

«Постановление № 9, 18 июня 1917 г. Лига борьбы с большевизмом и анархией, рассмотрев дело о Ленине (Ульянове) № 2 1917 г. и дело о газете «Правда» (№ 4, 1917 г.), нашла, что как и Ленин, так и газета «Правда» поставили своей целью создание в России анархии и стремятся [145] к тому, чтобы вызвать гражданскую войну. Находя виновность Ленина и газеты «Правда» вполне доказанной... Лига большинством голосов постановляет:

1) Ульянова, именующего себя Лениным, лишить жизни.

2) Типографию газеты «Правда» взорвать...»{61}.

Контрреволюционеры отнюдь не ограничивались одними угрозами.

Нарастающая злоба, атмосфера ненависти к большевикам, к «Его величеству Пролетарию Всероссийскому» особенно ощущалась нами на Невском.

...

От словесных угроз враги все чаще переходили к делу. То Невский, то Мехоношин, предупреждая о возможных провокациях («Бдительность. И еще раз — бдительность»), информировали нас, старших групп по охране ЦК, ПК, Ленина:

— Вчера на Морской был избит до полусмерти один наш товарищ.

— На Невском, Литейном, на Троицком участились случаи контрреволюционного самосуда над нашими агитаторами, красногвардейцами, разносчиками «Правды», «Солдатской правды»...

Мы знали, как это обычно делалось. Чаще всего самосуды [147] устраивались под видом расправы с «карманным вором».

«Спектакли» в разных местах разыгрывались по одному и тому же сценарию. Крик: «Он у меня бумажник вытащил!» И тут же, словно из-под земли, появляются какие-то парни, заранее подкупленные наемные убийцы из уголовного мира или фанатики-добровольцы. Прибежишь на помощь — никого. А наш товарищ лежит неподвижно, истекая кровью.

По совету старших товарищей, опытных подпольщиков, мы обычно ходили на задание группой.

В июньский полдень, когда случилась эта история, мы тоже возвращались с задания группой, втроем.

Подходим к митингующим.

Спрашиваю у солдата-фронтовика:

— О чем разговор?

— О чем? О чем? Гутарят: Ленин от самого кайзера десять пудов золота заполучил. Мол, я тебе золотишко, а ты против войны и революции выступай.

Федоров, сам из матросов, характер — кипяток, хвать солдата за грудки, встряхнул, спрашивает:

— А ты, простота, так и поверил?

Солдатик — за винтовку. Лицо его, лукавое, веснушчатое, вмиг посуровело:

— Не тронь, матрос! Це дило треба розжуваты. Якось сами розберемось, хто бреше, а хто правду каже.

Мы поближе к оратору — одно и тоже мелет Емеля. Терпеть невмоготу. Схватили мы его за ноги, деликатненько так на землю опустили.

— Иди, — говорим, — господин хороший, не оглядывайся. Впредь ври, да знай меру.

«Студент» — в амбицию.

— У нас, — кричит, — свобода! Я, — говорит, — жаловаться буду.

Одним словом, помяли мы маленько оратора. Отвели душу за все, что пришлось пережить в последние дни, за провокации, за «шпионов».

На следующий день прихожу в ЦК, в особняк Кшесинской.

Дни Ленина в апреле — июле не походили один на другой. Но одна общая особенность бросалась в глаза. День Ленина — вождя партии, редактора «Правды» — начинался с чтения огромного количества газет всевозможных направлений и толков. Читал очень быстро. Меня [148] всегда удивляло, как может один человек за какие-нибудь полчаса перечитать, переварить целую газетную гору.

... Рабочий день Ленина строился примерно так. Первую половину дня он проводил в особняке Кшесинской. [149]Вторую, если не было экстренных заседаний, митингов, — в редакции «Правды».

На набережной Мойки Ленин обычно, по словам того же дяди Кости, засиживался допоздна. Зато утром в ЦК, как я мог наблюдать, приходил попозже.

С пачкой газет смело переступаю порог. Уверен: в знакомой комнате с выходом на балкон никого нет. И тут же, к удивлению, слышу:

— Товарищ Васильев?! Заходите, заходите. Вас-то мне и надо.

Рядом с Лениным — Подвойский. Владимир Ильич посматривает на меня с этакой лукавой смешинкой:

— А правду говорят, товарищ Васильев, что вы вступили в партию анархистов?

Я опешил. Чего-чего, а такого не ожидал.

— Как же так, Владимир Ильич! Кто мог на меня такую напраслину возвести? С анархистами дел никаких не имел, их программу и действия не разделял и не разделяю.

— А как прикажете, товарищ Васильев, расценивать вчерашний случай у Троицкого? Им, видите ли, — повернулся Владимир Ильич к Н. И. Подвойскому, — не понравился оратор. И они попросту стащили его с трибуны, чуть ли не самосуд устроили.

— Какая, — говорю, — трибуна?! Обыкновенный фонарный столб. А оратор, товарищ Ленин, такие небылицы нес: невмоготу стало.

— Вот-вот, небылицы... Лгал, клеветал. Что же вы сделали, чтобы разоблачить ложь, восстановить правду? Поддались эмоциям, минутному гневу, прибегли к насилию и оказали партии, нашему общему делу медвежью услугу. Вот вам и анархизм, батенька, чистейшей воды. Убедительно прошу вас, товарищ Васильев, сообщить о нашем разговоре Федорову и Семенюку. Так и передайте: в кулачной защите не нуждаемся...

Тогда я рассказал про солдатика, о его желании самостоятельно во всем разобраться.

— Это хорошо. Всякий гражданин, — заметил Владимир Ильич, — вправе и обязан требовать расследования любого факта, имеющего общественное значение. Враг, сознательно и преднамеренно распространяющий ложь и гнусную клевету, — одно; солдат, стремящийся разобраться во всем, узнать истину, — другое. Чем больше людей узнает настоящие обстоятельства проезда русских политэмигрантов [150] через Германию, тем лучше для революции, тем скорее потеряет свою силу, свое влияние на массы поток грязной лжи, мутной клеветы и погромной агитации. Так и передайте товарищам.

Живи, «Солдатская правда»

Обязанности старшего подвижной группы по охране ЦК, Петербургского комитета партии, В. И. Ленина по-прежнему отнимали у меня львиную долю времени. Я оставался также членом полкового комитета измайловцев, пропагандистом-агитатором. Но, как ни уставал, никогда не отказывался от других поручений «Военки». Одно из них — распространение нашей прессы среди солдат — всегда выполнял с особой охотой.

К тому времени партия организовала выпуск ряда большевистских газет и листков для солдат, матросов.

Общепризнанным лидером, запевалой среди них стала петроградская «Солдатская правда». Первый номер вышел в свет без малого две недели спустя после возвращения В. И. Ленина из эмиграции. Своим появлением газета в значительной степени тоже обязана Владимиру Ильичу.

Узнав о намерении «Военки» (мне известно было об этих планах от В. И. Невского) приступить к изданию ежедневной популярной солдатско-крестьянской газеты, Владимир Ильич горячо поддержал очень, по его словам, своевременную инициативу.

Предполагалось, что газета будет издаваться на средства (денежные взносы, пожертвования, подписка) самих читателей. Ленин, как вспоминает Н. И. Подвойский, горячо приветствовал и эту идею. Тогда же Владимир Ильич высказал свои пожелания будущей газете: «Если вы станете выпускать газету для солдат - ничего не выйдет, надо, чтобы это была солдатская газета. — И Владимир Ильич сделал ударение на слове «солдатская». — Вы поняли меня? — спросил он и, не дожидаясь ответа, тут же пояснил: [151]

— Если писать в нее будут сами солдаты, тогда и читателей своих она заинтересует...»{62}.

С таким ленинским напутствием очень скоро (15 апреля 1917 года) родилась «Солдатская правда». Среди ее сотрудников — Н. И. Подвойский, В. И. Невский, А. Ф. Ильин-Женевский, К. А. Мехоношин, М. С. Кедров. В авторском активе газеты — М. И. Калинин, Н. К. Крупская, Н. В. Крыленко и другие. Ильич был очень расположен к «Солдатской правде», повседневно направлял работу газеты, на ее страницах напечатаны многие статьи и речи Ленина, а в приложении к 13-му номеру были опубликованы решения VII (Апрельской) Всероссийской конференции.

Газета смело, на простом, доступном языке несла в солдатские массы идеи партии, гневно обличала виновников кровавой бойни, выводила на свет да на солнышко социал-шовинистических трубадуров «войны до победного конца». И всем этим сразу завоевала сердца своих читателей, о чем свидетельствует огромный поток солдатских писем{63}, денежных переводов, пожертвований.

Вскоре по примеру «Солдатской правды» на местах появились новые издания: «Знамя борьбы» — орган Выборгской военной организации, «Голос правды» — Кронштадт, «Волна» — Гельсингфорс. Из Риги доставлялась «Окопная правда».

И все же газет не хватало. Поэтому газеты выдавались по разнарядке уполномоченным полков, частей и кораблей.

Занималась этим, как правило, наша тройка: Л. Федоров, А. Смирнова и я.

Выходили газеты на плохонькой бумаге, без рисунков, фото, а спрос был огромный, номера, еще пахнущие типографской краской, рвали прямо из рук.

Помню такой случай. Кое-кто из уполномоченных пробовал словчить, становился в очередь у книжного склада тут же, во дворе особняка Кшесинской, вторично, но у [152] Лени Федорова глаз наметанный, ловкачей он узнавал сразу и разоблачал под дружный хохот.

Как-то в первых числах июня в помещение, где мы раскладывали газеты, зашел Владимир Иванович Невский. Сказал, что Ленин хочет узнать от нас лично, как идет распространение печати среди солдат, какова популярность в частях тех или иных газет.

Невский попросил нас все хорошенько обдумать, во время беседы побольше нажимать на конкретные факты.

Владимир Ильич (разговор состоялся в редакции «Правды», в комнате секретариата) встретил нас вопросами: «Какие большевистские газеты пользуются особой популярностью? А газеты буржуазных партий? Как распространяются среди солдат? Кем и как читаются?»

Я уже знал нелюбовь, а порой и нетерпимость Ильича к общим, приблизительным ответам. Поэтому мы условились, кто о чем будет докладывать.

Смирнова рассказала о системе распределения газет, вспомнила «ловкачей», чем, к нашему удивлению, чрезвычайно обрадовала Владимира Ильича.

— Нарасхват, говорите, и даже вторично норовят в очередь? Превосходно! Когда солдатская масса, полуграмотная, воспитанная на бездумном послушании, тянется к своей газете, к нашей, большевистской правде, — это хорошо, очень хорошо.

Но тут же переспросил:

— А не преувеличиваете? Не сказывается ли привычка солдата-курильщика, которому попросту не хватает бумаги на самокрутку?

Кто-то из нас сказал, что одно другому не мешает. Газеты действительно идут на раскур, но сначала — не раз был тому свидетелем — их зачитывают до дыр, передавая из рук в руки.

Федоров ведал распространением газет среди матросов. Он предложил увеличить тираж «Голоса правды». Ведь в экипажах больше грамотных людей, больше читающей публики.

Пришла моя очередь.

Владимир Ильич попросил подробнее рассказать, как солдаты расценивают отдельные выступления в газете, какие статьи, напечатанные в апреле, мае, перечитывают.

Вопросы Ильича на этот раз не застали меня врасплох. Я частенько присутствовал на митингах, солдатских посиделках, беседовал с делегатами фронтов. [153]

— «Правда», — говорили они, — наша родная матушка, а «Солдатская правда» нам вроде как сестра.

Не раз приходилось мне участвовать и в коллективных чтениях, обсуждениях напечатанной в первом номере «Солдатской правды» за 15 апреля 1917 года статьи «Солдаты и земля». Она будоражила солдатскую массу, вызывала бурные споры. Все чаще на таких читках и митингах солдаты выступали за Ленина.

— Башковитый. Густо пишет. И все понятно. Видно, горой стоит за простой народ. Его правда врагу глаза колет.

И теперь, перечитывая статью «Солдаты и земля», где излагалась аграрная программа большевиков, не перестаю восхищаться умением В. И. Ленина писать просто, доходчиво о сложнейших вещах.

Лидеры меньшевиков, эсеров типа «селянского министра» Чернова всячески запутывали вопрос о земле, склоняя на все лады слова: «свобода», «народ», «братство», «единение» и т. д.

Среди этого словоблудия, густого тумана лживых фраз голос Ленина звучал отрезвляюще и убедительно.

«Большинство солдат — из крестьян. Всякий крестьянин, — напоминает Ильич, — знает, как угнетали и угнетают народ помещики. А в чем сила помещика? — спрашивает он и сам же отвечает: — В земле».

Вот она, правда, выношенная на мужицком горбу, попятная каждому солдату:

«У помещиков десятки миллионов десятин земли. Поэтому миллионам крестьянских семей ничего не остается, как идти в кабалу к помещикам»{64}.

Еще один сокрушительный удар по пустопорожним мечтаниям, наивной вере, остаткам иллюзий:

«Никакие «свободы» не помогут крестьянам, пока помещики владеют десятками миллионов десятин земли»{65}.

Что же делать?

Лидеры меньшевиков и эсеров, социал-шовинисты всех мастей, обещая пахарям и сеятелям «свободной России» в неопределенном будущем этакий мужицкий рай на земле, призывали солдата во имя грядущего «рая» снова проливать кровь, терпеливо ждать «победоносного» конца войны, Учредительного собрания — совсем в духе некрасовских [154] мужичков («Вот приедет барин — барин нас рассудит»).

Ленин дает ответ, в котором воплощены многовековые чаяния русского крестьянства: «Надо, чтобы все земли помещиков отошли к народу».

Земля — собственность всего народа. Распоряжаться землей должен народ — местные Советы крестьянских и батрацких депутатов. И тут же боевая программа действий:

«Как добиться этого? Немедленно устраивать «по образцу депутатов в городах» Советы крестьянских и батрацких депутатов. По «всей России, в каждой без исключения деревне».

Снова Ленин взывает к волеизъявлению, инициативе масс:

«Если сами крестьяне и батраки не объединятся, если сами не возьмут собственной судьбы в свои собственные руки, то никто в мире им не поможет, никто их не освободит от кабалы у помещиков»{66}.

Сами... Но смогут ли крестьяне сами довести до конца начатое дело?

Ильич не навязывает, а как бы подводит читателя к главному выводу: отобрать землю у помещиков — важный, но только первый шаг. Надо «распорядиться ею правильно, соблюдая полный порядок, оберегая всякое имущество от порчи». И сделать это надо в теснейшем союзе с рабочими.

«Крестьяне, солдаты, рабочие — огромное большинство в государстве. Это большинство хочет, чтобы все земли немедленно перешли в руки Советов крестьянских депутатов. Никто не сможет, — развивал свою мысль Ленин, — помешать большинству, если оно хорошо организовано (сплочено, объединено), если оно сознательно, если оно вооружено»{67}.

И дальше прямой призыв: «Солдаты! Помогите объединению и вооружению всех рабочих и всех крестьян!»

Единство? Да, Но на классовой основе: «Солдаты! Объединяйтесь сами крепче и теснее сливайтесь с рабочими и крестьянами! Не давайте вооруженной силы отнять из ваших рук! [155]

Тогда и только тогда, — заключает В. И. Ленин, — народ получит всю землю, народ избавится от кабалы у помещиков»{68}.

Ленин особенно оживился, когда я стал приводить пожелания фронтовиков, солдат из тыловых частей. Обрадовало его письмо солдата, которое вместе с Георгиевским крестом передал нам делегат Юго-Западного фронта. В нем говорилось, что «Солдатская правда» раскрыла свои объятия для всех трудящихся и разоблачила все потоки зла и грязи капитала. Не имея средств помочь газете «Солдатская правда», он, солдат с фронта, жертвует ей Георгиевский крест. Пусть живет, процветает, борется.

Зачитали мы и другие солдатские письма. Фронтовики отдавали рубли, кресты, медали, еще недавно добытые в бою потом и кровью, в «железный фонд «Правды», в кассу «Солдатской правды».

Владимир Ильич заметил Невскому, что хорошо бы такие отзывы, письма, сообщения о пожертвованиях почаще печатать на страницах «Солдатской правды». Помещать не только письменные, но и устные отзывы в популярном пересказе с упоминанием фамилий, номеров частей.

— Сколько уполномоченных является за газетами? — спросил Владимир Ильич.

Мы ответили, что день на день не приходится. Когда триста, когда и больше. Кто — за газетами, а кто — за новостями, установками. Третьи сами делятся новостями, порой сообщают интересные сведения. Так мы узнаем, что делается в частях, флотских экипажах, и всегда в курсе солдатских настроений.

— Нельзя ли, — обратился Владимир Ильич к Невскому, — каким-то образом записать подобные беседы, информации, сообщения, хотя бы те из них, что представляют для нас особый интерес?

Невский ответил, что уже подумывал об этом, что есть у него на примете один грамотный, толковый товарищ.

Прощаясь, Владимир Ильич попросил в ближайшие дни, при первой возможности, пригласить к нему на беседу группу солдат-фронтовиков.

Случай такой вскоре представился. [156]

Ходоки-солдаты

... В середине июня состоялась конференция делегатов Северо-Западного фронта. ...

Мне, как недавнему фронтовику, без особого труда удалось установить контакт с группой делегатов. Среди них выделялся старший унтер-офицер Полухин Виктор Васильевич, сибиряк. На груди — три Георгия. А давали их нижним чинам и унтер-офицерам, как известно, не за красивые глаза.

... Полухин понравился мне своей рассудительностью, неторопливостью, основательностью, что ли. Уж если за что возьмется — в этом я впоследствии не раз убеждался — обязательно доведет до конца. Грамотный, на фронте читал «Окопную правду»; не большевик, но из сочувствующих.

Полухину — это было накануне июньской демонстрации — я предложил подобрать среди знакомых делегатов несколько человек для беседы-инструктажа в «Военке».

— А Ленина увидим? — спросил он деловито.

— Возможно...

Не прошло и часа, как делегация фронтовиков во главе с Полухиным подходила к бывшему особняку Кшесинской.

...Я заглянул в секретариат «Военки» — к товарищу Кедрову. Доложил ему о фронтовиках, не преминув напомнить:

— Владимир Ильич просил пропускать к нему делегатов с фронта.

Я ждал не больше пяти-шести минут. Появился Кедров:

— Пошли.

Владимир Ильич поинтересовался: что за группа, как настроена. Спросил, как проходит конференция.

Я рассказал о шовинистически оборонческих настроениях среди определенной части солдат и унтер-офицеров. Добавил, что старший группы, унтер-офицер Полухин, из сочувствующих и что, на мой взгляд, на него можно положиться.

Ленин — весь внимание. Правый глаз чуть прищурен, левый — сосредоточенно, изучающе всматривается в меня.

Около двух часов продолжалась беседа В. И. Ленина с делегатами фронта в присутствии Подвойского и Кедрова.

— Что, товарищ Полухин, говорят солдаты о мире? Как относятся к нашему призыву взять дело мира в свои руки?

— Есть, товарищ Ленин, которые за мир, за братание, но некоторые против.

— А вы лично?

— Я за немедленный мир без аннексий и контрибуций.

— А ваши товарищи?

— Некоторые на оборонческих позициях. Есть у меня [159] дружок, унтер-офицер Петров. В бою не раз меня выручал. А на этом вопросе у нас, товарищ Ленин, полный разлад и ежедневные баталии.

Ленин задал еще несколько вопросов. Это был один из тех приемов, которыми Владимир Ильич незаметно для самого собеседника как бы прощупывал его, устраивал своеобразный экзамен, но, главное, заставлял задуматься, возвратиться к вопросам, которые казались собеседнику уже решенными.

— За что и за кого воюет унтер-офицер Петров? В этом вся соль, гвоздь вопроса. Миллионы трудящихся, крестьян, рабочих в солдатских шинелях мерзли в окопах, задыхались от газов, умирали от ран. Но братоубийственная война ничего, кроме мук, голода, смерти, не принесла. Война нужна была царю и помещикам, фабрикантам, толстосумам, баснословно богатеющим на миллионных поставках. Сегодня она нужна банкирам и тем же фабрикантам, помещикам, чтобы закрепить их власть, утопить в крови, в словоблудии революцию.

Беседа продолжалась. Владимир Ильич больше слушал, постоянно при этом направлял разговор в нужное русло точными репликами, одобрительными «гм», вопросами, словно подбрасывая сухие ветки в разгорающийся костер. Подробно расспрашивал фронтовиков о настроении солдат, их отношении к войне и миру, подчеркивал, что не надо бояться говорить неприятные вещи: самая горькая правда лучше и полезнее для дела, чем убаюкивающая, сладкая ложь.

— Владимир Ильич, у нас к вам большая просьба, — под конец беседы, смущаясь и краснея, заговорил Полухин, — В газетах пишут про вас разные небылицы. Солдаты, когда мы ехали сюда, наказ нам такой дали — все подробно разузнать, откуда вы, товарищ Ленин, родом, из какой семьи, а главное, как вам удалось через воюющую Германию возвратиться в Россию?

Вот он, Полухин, не верил и не верит разным вздорным слухам, до глубины души возмущен дикой травлей, наветами, но и ему это интересно.

Я думал, Владимира Ильича подобные вопросы и просьбы обидят, но он, похоже, даже обрадовался. Заметил, что хоть и не любитель писать или рассказывать о себе, но в данном случае считает это даже полезным. [160]

Ильич рассказал{69}, где и когда родился, кем были его родители, когда и за что царское правительство казнило его старшего брата Александра Ульянова. Коротко — об арестах, ссылке, вынужденной эмиграции и обстоятельно, подробно — о том, почему он и его товарищи вынуждены [161] были из-за отказа англичан избрать необычный путь возвращения на родину через Германию.

Владимир Ильич заметил при этом, что вместе с большевиками в том же вагоне возвращалась и группа меньшевиков, с ведома и по совету интернационалистов воюющих стран, что заранее были взвешены все «за» и «против», возможные впоследствии провокационные слухи: ни в какие контакты с германскими властями ни он, Ленин, ни его товарищи не вступали.

— Господин Керенский и вся злобствующая свора продажных писак, — закончил свой рассказ Ленин, — конечно, отлично знают, что все было именно так, что я не шпион и не агент Вильгельма. Клевета, провокация, травля — давнее оружие контрреволюции.

Надо было видеть, как слушали фронтовики Ленина, буквально впитывая каждое слово!

— Владимир Ильич, — сказал один из них, по-волжски окая, — спасибо за доверие, за правду, за простоту твою. Теперь мы тебя, дорогой наш товарищ, в обиду не дадим и в нужную минуту поддержим.

Хороший, задушевный получился разговор. В отличнейшем настроении, с просветленными лицами уходили от Ильича фронтовики.

Пока шла беседа, Федоров, расторопный в таких делах, где-то раздобыл котелок, соль, наварил картошки в мундирах, приготовил морковный чай на сахарине.

В каменной беседке, где обычно размещалась на отдых охрана, мы просидели с делегатами больше часа.

Фронтовики, словно утоляя потребность высказаться, наперебой делились своими впечатлениями о Ленине.

— Прост и доступен.

— Наш он. Нашенский. Говорит то, о чем солдат думает.

— Весь — правда. А его правда — наша правда.

— Мы его расспрашиваем, можно сказать, в душу лезем, — а он не обижается.

— В хорошей семье вырос. Отец — учитель. Брат голову за народ сложил.

Наши новые друзья уже было собрались уходить, но тут в дверях появились Ленин, Свердлов, Подвойский.

Владимир Ильич, заметив нас, направился в нашу сторону.

Снова разгорелась беседа. Ленин заговорил о предстоящей демонстрации на Марсовом поле (18 июня). [162]

— Наши лозунги: «Вся власть Советам?», «Долой десять министров-капиталистов!», «Ни сепаратного мира с немцами, ни тайных договоров с англо-французскими капиталистами!» Эта демонстрация, — продолжал Владимир Ильич — должна впервые после Февраля не в книжке или в газете, а на улице, не через вождей, а через массы показать народу, как разные классы хотят и будут действовать, чтобы вести революцию дальше.

Делегаты с фронта заверили Ильича, что обязательно придут на Марсово поле и приведут других делегатов конференции.

Кто-то из нас, кажется Федоров, предложил Ленину и его спутникам присоединиться к нашей скромной трапезе.

Те охотно согласились:

— Горячая картошка в мундирах и чай — что может быть вкуснее!

Владимир Ильич съел две картофелины, макая их в соль, выпил кружку чая. И все с аппетитом, с явным — запомнилось — удовольствием. Очевидно, за день, хлопотливый, насыщенный делами, разговорами, порядком проголодался.

В этих двух беседах с фронтовиками мне еще больше открылись особое искусство, особый дар Владимира Ильича располагать, к себе людей, вовлекать их в активный разговор, извлекать из общения с каждым ценное, полезное для дела. Не выезжая из Питера, ни разу не побывав на фронте, он, как никто в России, знал настроения, надежды и чаяния солдатской массы. Он черпал свои сведения из разнообразнейших источников, но больше всего — из бесед с живыми людьми, с рабочими, крестьянами, солдатами. Я не раз наблюдал, как между ним и собеседником возникали незримые нити расположения, величайшего доверия. В разговоре его порой интересовали такие детали, какие нам казались второстепенными, мелкими. Но в малом он умел видеть великое.

Логика Ленина, его стиль — не диктат, не навязывание своих взглядов, а умение убеждать, да так, что сомневающийся как бы сам, не вследствие принуждения, а убеждения приходит к правильным выводам.

Я знал немало случаев (так было с Кравченко), когда люди, настроенные к нам враждебно, в лучшем случае [163] — предубежденно, после разговора с Ильичем становились в наши ряды.

Ленинское умение убеждать... Как круто, на всю жизнь меняло оно порой человеческие судьбы.

Как-то незадолго до июльских событий в особняк Кшесинской пришел молодой офицер. Представился: поручик Семеновского полка Л. Ф. Григорьев, фронтовик, член Союза георгиевских кавалеров.

Меня и Федорова это сразу насторожило. Союз этот, мы знали, стоял на позициях, крайне враждебных большевикам. Главари его распространяли о ленинцах-«пораженцах» самые фантастические слухи, прямо подстрекали к убийству Ленина, других пролетарских деятелей.

Григорьев наотрез отказался беседовать с нами, сказал, что уполномочен говорить только с гражданином Ульяновым-Лениным.

Как быть? Почему именно с Лениным? Подозрения наши усилились. Я пошел за Мехоношиным. Григорьев и при нем повторил свою просьбу, заметив, что послан к Ленину группой офицеров. Он не горячился, говорил спокойно, с достоинством. Взгляд открытый. У Мехоношина — мы в этом не раз убеждались — был настоящий нюх на провокаторов. Григорьеву он поверил.

Прошел без малого час. Смотрим — возвращается Григорьев. Подошел к Мехоношину, снял все свои награды, протягивает: «Вношу в фонд большевиков, в газету «Правда». Мне эти награды теперь ни к чему».

Они еще о чем-то поговорили, и Мехоношин при мне вручил поручику мандат, удостоверяющий, что его обладатель Григорьев Л. Ф. назначается инструктором по военной подготовке красногвардейцев на Обуховском заводе. 28 октября, когда смертельная опасность нависла над только что родившейся Советской республикой, Григорьев в боях с частями казачьего корпуса генерала Краснова под Царским Селом проявил себя храбрым, находчивым, грамотным командиром. В критическую минуту ему удалось остановить начавшееся было отступление волынцев, вернуть полк на позиции, организовать на своем участке активную оборону. Потом я надолго потерял его из виду.

Шел апрель 1921 года. Полыхала на Дальнем Востоке гражданская война. Я, незадолго до этого назначенный комиссаром 85-й бригады, возвратившись после [164] подавления кронштадтского мятежа из Москвы в Омск, спешил по срочному вызову в штаб дивизии. Предстояло знакомство с новым комбригом. Я в нем сразу узнал офицера, который приходил к Ленину в июне 1917 года.

...

— Скажите, Лев Федорович, — обратился я к Григорьеву, — что привело вас, дворянина, офицера, члена реакционного Союза георгиевских кавалеров, к Ленину, к большевикам?

Ответил не сразу. Заговорил медленно, с паузами, словно взвешивая каждое слово, прислушиваясь к самому себе.

— Я, признаться, и сам часто задавал себе этот вопрос. Что старая Россия катится в пропасть — это понятно было любому мало-мальски умному человеку.

Февраль я и мои друзья приветствовали. За войну мы многое поняли — окопы быстро учат. И вскоре пришло отрезвление. Фронт трещит по швам. Армия разваливается, а из Питера приказ за приказом: «Война до победного конца». Голод, разруха, а в ночных ресторанах — вино рекой, женщины в дорогих мехах. Настоящий пир во время чумы. И та же дорога в никуда. Та же зияющая пропасть впереди. Собираемся, спорим до хрипоты, как спасти Россию. А кому спасать? Каков строитель — такова и обитель. Начали мы перебирать руководителей разных партий: Гучков, Милюков, Родзянко, Чернов, Терещенко, сладкопевучий Церетели, адвокатишко Керенский. Кого ни возьми — хрен редьки не слаще. Все они напоминали мух, которые, не желая быть прихлопнутыми, безопаснее всего чувствовали себя на самой хлопушке.

Все больше крепло желание во что бы то ни стало [165] встретиться с человеком, о котором — кто с надеждой, кто с ненавистью — говорит теперь вся Россия.

Так я оказался у Ленина. Ни я, ни мои товарищи не видели тогда такой силы, которая могла бы спасти Россию от неминуемой катастрофы, Петроград от кайзеровской оккупации. Я сказал ему об этом. Владимир Ильич прищурился, улыбнулся:

— А я говорю: есть такая сила. Русский трудовой народ. Рабочие, крестьяне.

— Но ведь, — возразил я, — рабочие и крестьяне воевать не хотят, армия разваливается.

— Не хотят. Верно, — услышал я в ответ. — Воевать за чуждые народу интересы — какой резон? А социалистическую Россию защищать будут, за свою народную власть станут насмерть. И тогда нам понадобятся военные специалисты, знающие, честные, верящие в Россию, в ее народ. Пойдете с нами?

— Я слушал Ленина, — продолжал свой рассказ Лев Федорович, — чувствуя, как с каждой минутой крепнет моя вера в него. Думалось: только Ленин, только большевики, возглавив, собрав в единую силу народ, смогут спасти мою родину от катастрофы. Вот почему я пошел за Лениным, большевиками, а за мной — группа офицеров.

Это было признание, выстраданное в боях за новую Россию. С этим человеком мы вместе прошли долгий путь, съели, как говорится, не один пуд соли. Мой друг Лев Федорович Григорьев верой и правдой служил народу, партии Ленина, командовал дивизией, корпусом.

Вспоминаю и моего начальника штаба, бывшего царского полковника Якимова. Мы познакомились в марте 1918 года. Явившись для представления в штаб только что сформированного Второго Петроградского отряда, он заявил мне и комиссару отряда Гусакову: «Служить вам, — тут же поправился, — новому строю буду честно. В Петрограде моя семья: жена, сын, дочь. Люблю их больше жизни. Так что можете доверять мне вполне: на предательство не способен. Больше того, я даже склонен верить, что вы, большевики, во главе с Лениным спасете Россию. Об одном прошу вас, господа-товарищи: не впутывайте меня в политику. Не хочу о ней ничего знать. Я — военспец».

О нашей беседе я сообщил Н. И. Подвойскому. ...

Подвойский пересказал эту историю Владимиру Ильичу.

Ленин заметил: Якимов (революция — великий учитель) со временем сам поймет, что от политики никуда не денешься, что его выбор — уже политика. И высказал пожелание встретиться с «аполитичным полковником». Якимов встречался с Лениным дважды.

Не знаю, о чем они говорили. Начштаба никогда об этом не рассказывал, но бывшего полковника словно подменили. Оставаясь беспартийным, он не пропускал ни одного открытого партсобрания ячейки, посещал даже комсомольские собрания. Выступал на собраниях редко, но метко. В дни затишья на фронте штудировал — и весьма основательно — «Азбуку коммунизма», «Капитал» К. Маркса.

Начальником дивизии был у нас тоже бывший царский полковник — Карпов.

Я случайно оказался свидетелем разговора между Якимовым и Карповым.

— Партийные и комсомольские собрания посещаешь?

— А что мне там делать, ведь я беспартийный, — отвечает Карпов.

— Жаль, что тебе с Лениным не довелось беседовать. Тогда бы понял — в стороне от политики стоять нельзя.

Якимов честно служил Родине. Все свои знания, энергию отдал Красной Армии.

Я мог бы привести и другие примеры. Не знаю человека, кто бы так притягивал людей, так влиял бы на них, как Ильич. Ленинское обаяние было огромным. Мы все чувствовали, что Ильич видит каждого насквозь, как бы читает мысли собеседника. Но этот пронзительный, все понимающий взгляд, как ни странно, не отталкивал, не настораживал, а, наоборот, располагал к откровенной душевной беседе.

Так было и в ту памятную июньскую белую ночь в садовой беседке во внутреннем дворике особняка Кшесинской. Ильичу без особого труда удалось разговорить фронтовиков. Иногда достаточно было вопроса, иронического и не очень доверчивого «гм», прищуренного взгляда, чтобы собеседник, почувствовав свою неправоту [167] или недостаточную объективность, сам поправлял себя.

Чем еще располагал к себе Ильич?

Собеседник чувствовал в нем старшего товарища, мудрого, внимательного даже к «мелочам жизни», от которых порой уходили люди, считающие себя крупными политиками.

Мировая революция никогда не заслоняла от него такие обыденные вещи, как гвозди, керосин, хлеб.

Помнится, в ответ на какой-то наводящий вопрос один из фронтовиков стал жаловаться: «Вот из дому пишут: в деревне большая нехватка железа, нечем лемех наварить, инвентарь ремонтировать, хоть кузницы закрывай».

Владимир Ильич нахмурился, сказал, что как только Советы возьмут власть в свои руки, пролетариат — и в первую очередь питерский — несомненно окажет помощь деревне. Крестьяне охотно пойдут на обмен — пролетарские семьи испытывают острую нужду в хлебе. На заводах накопилось много битой военной техники. Рабочие лили пушки. Куда охотнее перекуют они мечи на орала.

— Это хорошо! Это будет по-нашему, — одобрительно отозвался солдат из крестьян.

Тут поднялся Полухин:

— Посоветовались мы, товарищ Ленин, и решили пособить революции.

Фронтовики встали, как по команде, начали один за другим снимать кресты. Все они, как я уже говорил, были георгиевские кавалеры. А у Полухииа, кроме крестов, — три медали.

Полухин бережно завернул боевые награды в платок, протянул Ленину со словами: «Это нашей партии большевиков, чтобы она еще лучше работала и выводила трудовой народ на правильную дорогу жизни. Кресты и медали собирали у нас на фронте. Но мы опасались, что они не попадут по назначению».

Бесценный сверток Ленин тут же передал Подвойскому, прощаясь, всем с благодарностью пожал руки.

Мы с Федоровым провожали фронтовиков до казарм Семеновского полка, где те остановились.

— Теперь, — говорили они, — мы зрячие и злые. Нам на конференции голову морочили: «Свобода... революция... большевики — предатели». Мы, как слепые котята, тыкались. Ленин нам все наше несознательное нутро [168] перевернул, глаза открыл, показал правильный путь: войну кончать, с немецким да австрийским рабочим, крестьянином брататься. Наши враги — буржуи, помещики да их прихвостни любой масти, хоть немецкой, хоть русской. Меньшевиков и эсеров, как продавшихся буржуазии, посылать подальше. Такая у нас теперь — передай, браток, товарищу Ленину — программа.

Так они и действовали, возвратившись в свои части на фронт. Узнал я об этом из первых уст, из самого что ни есть достоверного источника.

В марте 1918 года, когда я приступил к формированию 2-го Петроградского отряда, Полухин со своей группой явился ко мне одним из первых. При освобождении Симбирска командовал в моем полку батальоном. Там же, на родине Ильича, в сентябре 1918 года стал коммунистом....

«Есть такая партия»

...  Вот какие события предшествовали знаменитому эпизоду на съезде. В конце мая в Петроград стали прибывать делегаты I Всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов. Регистрация членов большевистской фракции проходила в Центральном Комитете партии во дворце Кшесинской.

Привлекли к этому делу и нас, активистов «Военки». В одной из комнат первого этажа мы поставили стол. Над ним повесили плакат: «Регистрация делегатов». Прибывающим на съезд делегатам от большевиков выдавались «пропуска» на заседание фракции — кусочки бумаги с написанным карандашом номером и печатью Центрального Комитета.

...Во дворце Кшесинской — уже привычная для нас сложившаяся в последние недели обстановка. Очереди представителей частей, заводов у книжного склада. Отдыхающие после караула в каменной беседке или прямо под балконом солдаты, матросы. Среди них — и бойцы нашей группы охраны. Ночевали мы нередко — май выдался сравнительно теплым — тут же в саду, среди пальм, орхидей и прочей экзотики; и только в дождливую погоду забирались в дом, предназначенный для прислуги бывшей хозяйки дворца.

Броневики у входа, обвешанные оружием люди, солдатские котелки, закопченные чайники, иногда даже подвязанные к поясу (без кипятка солдат — что без махорки) на фоне нарядного особняка представляли весьма живописную картину для прибывающих из разных уголков России делегатов.

... Нужно сказать, на съезд возлагали большие надежды. Созыв съезда породил среди рабочих и солдат веру в то, что будет наконец решен вопрос о мирном переходе всей власти в стране к Советам.

— Депутаты — наши, съезд — наш, — рассуждали они, — вот он и решит по-нашему.

Так думали тогда многие.

В работе съезда приняло участие более тысячи делегатов. Многие — особенно от соглашательских партий — пришли с гостевыми билетами. Эсеро-меньшевистский блок составил абсолютное большинство. Большевистская фракция насчитывала всего 105 делегатов. Съезд проводил свою работу в здании кадетского корпуса на Васильевском острове. Я возглавлял группу охраны и присутствовал на заседаниях съезда 4, 6, 8, 9 и 12 июня.

Накануне мы получили задание непосредственно от Н. И. Подвойского. Он выдал мне на всю группу гостевые билеты. Посоветовал держаться всем вместе, ближе к трибуне. Контрреволюция, не исключено, постарается использовать съезд для провокации. Возможны и террористические акты против наших товарищей. Будьте, мол, наготове.

...4 июня наша группа из 6 человек с большим трудом (спасибо товарищам выборжцам) проникла в битком  [177] набитый актовый зал первого кадетского корпуса. Отдышались, огляделись. Помещение большое, светлое, но длинное, узкое, напоминающее пенал. Слева от трибуны — Ленин, Дзержинский, Коллонтай. Большевистская фракция — мы пристроились в зале — разместилась в левом секторе, до половины зала.

Середину занимали меньшевики, а справа — эсеры, народные социалисты и беспартийные делегаты. В повестку дня было включено 12 вопросов: революционная демократия и правительственная власть; отношение к войне; подготовка к Учредительному собранию и другие. Борьба на съезде развернулась при обсуждении центрального вопроса — о власти.

Мне хорошо запомнилось в этот день выступление министра Временного правительства Ираклия Церетели. Бывший социалист, бывший политкаторжанин, он скатился в болото социал-предательства. Как один из лидеров меньшевиков-оборонцев, выступил на съезде в роли рьяного адвоката капитала.

В своем докладе он защищал коалиционное правительство и, как Либер, выступавший до него, доказывал, что только такое правительство обеспечит интересы «революционной демократии». Изо всех сил защищал он коалицию с буржуазией, предостерегая, запугивая, что переход власти к Советам приведет к крушению революции.

Опытный оратор, Церетели прибегал к историческим примерам, сравнениям, наговорил столько, что и в шапку не соберешь. Да что толку: мели день до вечера, а слушать нечего. Зал, хоть в нем и преобладали делегаты от соглашательских партий, слушал господина министра-социалиста холодно, без особого интереса. Не так-то просто было убедить делегатов съезда в необходимости поддержать буржуазное правительство.

Тут-то и произошел случай, благодаря которому дежурной, не очень выразительной речи Церетели суждено было войти в историю.

В пылу адвокатского красноречия он заявил, что, дескать, в «настоящий момент в России нет такой политической партии, которая говорила бы: дайте нам в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место»{74}. [178]

Не успел Церетели договорить фразу, как из зала раздался уверенный голос: «Есть!»

Одно только слово{75}, но оно прозвучало так емко, так убежденно и неожиданно, что зал на мгновение замер, чтобы тут же взорваться шумом, криками.

Сотни голов, словно по команде, повернулись в ту сторону, где сидел Ильич.

Докладчик смешался, видно, понял свою оплошность. Он еще пытался что-то возразить. Но вышло как в присказке: «Говорить, так договаривать, а не договорить, так лучше не говорить».

Тем и отличались меньшевистские лидеры, что, когда их припирали к стенке и надо было четко, определенно выразить свои взгляды, они не в состоянии были это сделать.

Пробормотав еще несколько фраз, министр почт и телеграфов вскоре закончил свой доклад.

А Ленин, получив слово для содоклада, как представитель большевистской фракции, развил свою реплику: «Он (Церетели. — В. В.) говорил, что нет в России политической партии, которая выразила бы готовность взять власть целиком на себя. Я отвечаю: «есть! Ни одна партия от этого отказаться не может, и наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком»{76}.

Зал незамедлительно отреагировал на эти слова. Большевики громкими аплодисментами, соглашатели — язвительными шутками, смехом. Владимир Ильич после короткой паузы решительно поднял руку: «Вы можете смеяться, сколько угодно... Окажите доверие нам, и мы вам дадим нашу программу.

Наша конференция 29 апреля эту программу дала»{77}.

Нет надобности пересказывать содержание воистину исторической речи, в которой раскрывается значение Советов как государства принципиально нового типа: «Советы, [179]это — учреждение, которое ни в одном обычного типа буржуазно-парламентарном государстве не существует и рядом с буржуазным правительством существовать не может»{78}; как власти, «без которой не может быть победы русской революции», единственно способной вывести Россию из захватнической войны и экономического кризиса.

Советую перечитать эту речь. И не только потому, что многие положения ее ничуть не устарели. Но и для того, чтобы еще раз пережить радость общения с Лениным-оратором, почувствовать то, что составляет бессмертную, немеркнущую с годами силу и свежесть его речей: полное слияние, удивительно прочный сплав ученого, исследователя и революционера, политика.

К своим гениальным выводам, предвидениям Владимир Ильич шел от факта социального явления, изученного им глубоко и всесторонне. Тут Ленин был необыкновенно объективен и холоден, ставя, как ученый, превыше всего не желаемое, каким бы приятным оно ни было, а действительное, истину.

... Таким мне запомнился Ильич и на трибуне I съезда Советов рабочих и солдатских депутатов 4 июня 1917 года.

Сила ленинской аргументации, внутренняя убежденность в правоте, истинности выводов произвели огромное впечатление на рядовых делегатов съезда — рабочих и солдат.

Содокладчику отпускалось на выступление 15 минут.

Председатель, кажется Чхеидзе, решил воспользоваться этим, не дал Ленину даже договорить, перебил на полуфразе: «Ваше время исчерпано».

Владимир Ильич, всегда строго придерживающийся регламента, согласно кивнул: «Я через полминуты кончаю...» Но не тут-то было.

Зал пришел в неистовство. Крики, скандирование: [180]

«Продолжить!», «Продлить время!», «Дать все высказать!» — неслись не только из левого сектора, где сидели большевики, но и со всех концов зала.

Попытка прощупать настроение аудитории голосованием тоже ничего не дала. Лес рук потребовал продолжения речи, Ленин говорил примерно еще минут 15.

В общей сложности — полчаса. Они пронеслись как одна минута и... как вечность. До сих пор сохранилось ощущение (по емкости, содержанию) многочасовой речи. А высокий армеец — делегат Юго-Западного, с которым мы за эти дни успели подружиться, поздно ночью, когда чаевничали в одной из классных комнат, сказал: «Говорит, что рублем дарит. Коротко и ясно — оттого и прекрасно».

Заключительные слова Ильича о том, что «переход власти к революционному пролетариату при поддержке беднейшего крестьянства есть переход к революционной борьбе за мир в самых обеспеченных, в самых безболезненных, какие только знает человечество, формах, переход к тому, что власть и победа за революционными рабочими будут обеспечены и в России и во всем мире»{79}, были встречены аплодисментами.

Речь Ленина привела в смятение руководителей соглашательских партий, вопреки воле которых она оказалась в центре внимания участников съезда Советов. Одни делегаты речь одобряли, другие кое-какие пункты оспаривали, третьи выступали против, клеветали на Ленина, на партию большевиков. Одно было бесспорно: после речи Ленина до неузнаваемости изменилось настроение многих делегатов съезда, особенно беспартийных.

Второй раз Владимир Ильич выступил на съезде 9 июня. В своей речи о войне он разоблачил предательскую политику Временного правительства и лидеров соглашательских партий, за спиной народа готовящих новое наступление на фронте. Эта война, говорил Ильич, ведется только в интересах буржуазии, помещиков, она «есть продолжение буржуазной политики и ничего больше».

Речь Ленина давала четкий и ясный ответ на вопрос, который волновал тогда весь народ: «Как можно выйти из войны?» [181]

«...Выход из этой войны только в революции. Поддерживайте революцию угнетенных капиталистами классов, — призывал Ильич, — свергайте класс капиталистов в своей стране и тем давайте пример другим странам. Только в этом социализм. Только в этом борьба с войной. Все остальное — посулы или фразы, или невинные добрые пожелания»{80}.

Сильную реакцию в зале вызвала заключительная часть речи. Ленин привел цитату из напечатанного в «Социал-демократе»{81} и «Правде» письма крестьянина, излагающего программу большевиков, как он ее понимает, и свое отношение к ней:

«Нужно побольше напирать на буржуазию, чтобы она лопалась по всем швам. Тогда война кончится. Но если не так сильно будем напирать на буржуазию, то скверно будет»{82}.

Эсеро-меньшевистский президиум съезда не мог не почувствовать, какое впечатление на рядовых делегатов съезда произвели выступления Ленина. И чтобы как-то отвлечь внимание делегатов, приглушить, развеять влияние ленинских речей, президиум стал выпускать на трибуну одного за другим главных своих ораторов: Чернова, Скобелева, Керенского.

... Как ни старались краснобаи-ораторы из соглашательских партий, прежнего «единодушия» на съезде уже не было. Тем большую активность закулисных дел мастера развернули во время перерывов. После соответствующей обработки и промывания мозгов рядовых делегатов в кулуарах и на заседаниях своих фракций соглашателям удалось протащить с разными поправками свои резолюции о доверии Временному правительству и поддержке готовящегося наступления на фронте.

Авторитет Ленина среди рядовых делегатов съезда рос не по дням, а по часам. Стоило ему во время перерыва появиться в коридоре в одной из классных комнат (со следами-пятнами от снятых царских портретов), где отдыхали, наскоро закусывали делегаты, — и его тут же прочно брали в «плен». Впрочем, от такого плена он не бегал. Наоборот, как мне казалось, шел ему навстречу.

Я был свидетелем одного такого разговора с уральцами. Рядом с Лениным шел Я. М. Свердлов. Они о чем-то оживленно беседовали, когда их остановили делегаты с Урала. У товарища Андрея (партийная кличка Я. М. Свердлова) сразу нашлись знакомые по подполью. Завязался разговор. Заметив Ильича, к группе присоединились три делегата-фронтовика. Среди них, мы были с ним вместе, и мой знакомый высокий армеец.

Разговор шел сначала в коридоре, затем — в классе. Ленин сказал, что охотно ответит на все вопросы делегатов, но сначала сам хотел бы расспросить их кое о чем.

Ильича интересовало настроение солдат в глубоком тылу и на фронте, в какой форме и по чьей инициативе происходит братание. Какой выход из войны видят солдаты.

Уральцев Ленин попросил поподробней рассказать о рабочем самоуправлении и контроле, о связях между [183] большевистскими организациями разных городов и заводов Урала, о влиянии соглашательских партий на рабочих.

Кто-то из уральцев посетовал, что меньшевики и эсеры, захватив власть в Советах, кое-где заметно увеличили свои ряды за счет рабочих-аристократов, буржуйских холуев.

— Вы их, — переспросил Ильич, — и у себя так обзываете? Не советую. Отмахиваться от рабочих высокой квалификации нам не с руки. Капиталисты — из тех, кто поумнее, — перетягивали их на свою сторону более высокой зарплатой, привилегиями. Пусть это вас не смущает, нужно бороться за каждого. Люди эти, как правило, грамотные, смекалистые, авторитетные среди рабочих. Их опыт, умение, знание в будущем, возможно в очень скором, нам крепко пригодятся. Надо бить на рабочую сознательность, на пролетарскую солидарность. Помнить, что эти люди, подкупленные или обманутые, прежде всего — рабочие. Их не отпугивать надо, не спешить с ярлыками, а терпеливо будить рабочую совесть, разъяснять, просвещать.

Обернувшись к делегатам-фронтовикам, Владимир Ильич подчеркнул: все то, что было им сказано о рабочих, касается и армии. Надо постоянно помнить о колеблющейся прослойке. А таких много среди младшего командного состава (унтер-офицеры, писари), георгиевских кавалеров. Не толкать их в объятия врагов революции, соглашателей, а привлекать путем убеждения на свою сторону.

К Владимиру Ильичу в дни съезда тянулись не только делегаты большевистской фракции. Часто останавливали его и беспартийные — рабочие, солдаты, рядовые члены партии меньшевиков и эсеров. Владимир Ильич внимательно выслушивал их аргументы, терпеливо отвечал на заковыристые вопросы, невольно давая всем нам наглядный и памятный урок.

...

Именно поэтому Владимиру Ильичу пришлось дважды выступать с разъяснениями: на заседании Петербургского комитета и на большевистской фракции съезда.

Я хорошо помню заседание фракции большевиков. [187]

В эту ночь дежурила наша группа. Пока зачитывали вслух решение ЦК — фракция заседала в большой классной комнате кадетского корпуса, — стоял глухой шумок. Прения были бурными. Обсуждение решения ЦК об отмене демонстрации вылилось в осуждение президиума съезда. Один за другим предлагались варианты незамедлительных ответов, контрударов по соглашателям.

Начал Владимир Ильич с тех же доводов, которые потом приводились в «Проекте заявления ЦК РСДРП (б) и бюро фракции большевиков Всероссийскому съезду Советов по поводу запрещения демонстрации» и в речи на заседании Петербургского комитета РСДРП (б).

Владимир Ильич сказал, что полностью разделяет негодование и гнев товарищей. Большевики, продолжил он, никогда не откажутся от права самостоятельно и независимо пользоваться всеми свободами для мобилизации рабочих масс.

Партия большевиков по-прежнему выступает за переход всей власти в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, несмотря на захват руководства в Советах оборонческими и враждебно относящимися к партии пролетариата партиями меньшевиков и социал-революционеров.

Да, «Вся власть Советам!» — это наш лозунг, лозунг большевиков, но если бы даже государственная власть целиком перешла в руки Совета и Совет попытался наложить оковы на нашу агитацию, это могло бы заставить нас не пассивно подчиниться, а пойти навстречу тюремным и иным карам: мы не отказались бы от своих марксистских, интернационалистских принципов.

Крепко было сказано, с огромным достоинством.

Но тут же Ленин добавил, что одно дело отстаивание принципов, стратегической линии партии, другое — тактика. В политической борьбе чаще, чем на войне — а на фронте такое бывает, — приходится отменять намеченное наступление в зависимости от обстановки, от колебаний средних мелкобуржуазных слоев. Надо уметь учитывать момент и быть смелым в решениях.

В своей речи Владимир Ильич подробно остановился на выступлении одного молодого товарища, не помню уже какой именно делегации.

Мне, честно говоря, искреннее, страстное выступление этого товарища, почти моего ровесника, понравилось: [188] в его путаной горячей речи я узнавал себя, свое нетерпение, свои мысли и недоумение по поводу отмены демонстрации.

Владимир Ильич сказал примерно следующее:

— Мы только что выслушали здесь взволнованную речь нашего товарища, молодого революционера. Я хорошо понимаю его. Все, что им было сказано, сказано искренне, от всего горячего сердца. Это хорошо. Это превосходно.

У настоящего революционера, тем более — у молодого, и должно быть горячее сердце, умеющее любить и ненавидеть. Человеку, делающему революцию не на словах, а на деле, надо иметь горячее сердце и холодную голову. Максимум спокойствия, осторожности, выдержки. Не бездумный порыв, а трезвый расчет. Пусть не сердце головой, а ясная, не затуманенная эмоциями голова управляет горячим сердцем.

Мы шли на мирную демонстрацию, чтобы оказать давление на съезд, а нас обвиняют в заговоре. Надо вести разговор о том, каким путем даже этот запрет демонстрации обернуть в нашу пользу.

Отменив демонстрацию 10 июня, президиум съезда объявил о всенародной манифестации, назначенной на 18 июня. Что ж, отлично, 18 июня дает нам возможность еще больше, еще теснее объединить рабочих и солдат. Демонстрация пройдет под нашими лозунгами. Надо пойти на заводы к рабочим, в казармы к солдатам и все объяснить: да, мы пошли на отмену демонстрации, но не потому, что считаем свою политику ошибочной, свои силы слабыми.

Демонстрация сегодня — подарок провокаторам, повод для разгрома лучшей, революционной части пролетариата, для разоружения солдат Питера. Демонстрация 18 июня — еще один шаг к сплочению, шаг к нашей победе.

Светлели лица. На смену растерянности, смятению приходили убежденность и вера.

Делегаты съезда из большевистской фракции отправились на заводы, в казармы, чтобы объяснить, убедить, донести до каждого правду Ильича.

...

Ночь четвертая — решающая

Над Смольным — серая пелена. С Финского залива дует резкий сырой ветер. Улицы затянуты мокрым белесым туманом. Из-за экономии электричества и «цеппелинов» их почти не освещают. Уголовным элементам, выпущенным из тюрем в дни Февральской революции, это за руку. Участились грабежи. Как только наступают сумерки — обыватель прячется в своей квартире-норе.

Так было и 24 октября.

По пустынным улицам весь день непрерывным потоком шли в Смольный отряды Красной гвардии, подъезжали грузовики, переполненные солдатами, подходили полки. К аркам подъезда, куда совсем недавно подкатывали позолоченные кареты, теперь с тяжелым грохотом подвозили орудия. По сводчатым коридорам с гулким стуком тащили пулеметы, несли винтовки и патроны.

Смольный гудел, как гигантский улей. Это собирались новые хозяева страны, съезжались делегаты II съезда Советов. Смольный превратился в вооруженный лагерь сил революции. У входа стояли три пары часовых. Наши пропуска заменили примерно к четырнадцати часам. На площади перед Смольным располагались отряды, сотни. Наготове стояли оседланные кони. В ряд выстроились грузовики и велосипеды-самокаты. На большом изрытом колесами и тысячами ног дворе горели костры.

По приказу Н. И. Подвойского я выставил на улицах, примыкающих к Смольному, усиленные наряды. Свердлов, Подвойский, Дзержинский несколько раз выходили к главному входу, словно ждали кого-то.

Ко мне подошел Мехоношин и предупредил, что с минуты на минуту может появиться Владимир Ильич.

— Ты, Гренадер, хорошо знаешь товарища Ленина. Пропускай в Смольный его и сопровождающих его товарищей незамедлительно.

Прошел примерно час. Ленина все не было. В Смольный шли и шли люди, хвост очереди рос. [304]

Почему не идет Ильич? Не случилось ли что в дороге?

Теперь я знаю — оснований для тревоги было более чем достаточно. 24 октября ищейки Керенского рыскали повсюду с приказом доставить Ленина живым или мертвым. За ним охотились, его «ловили». В письме к Я. М. Свердлову Владимир Ильич именно в таком значении употребил это слово: «На пленуме мне, видно, не удастся быть, ибо меня «ловят»{146}.

Ленин не строил никаких иллюзий относительно того, что его ожидало, окажись «ловля» успешной.

«...Если меня укокошат, — писал он в июле 1917 года Л. Б. Каменеву, — я Вас прошу издать мою тетрадку: «Марксизм о государстве» (застряла в Стокгольме). Синяя обложка, переплетенная... Условие: все сие абсолютно entre nous (между нами)»{147}.

В этих нескольких строчках, даже в одном, произнесенном с явной иронией слове («укокошат») — весь Ленин. Просто, буднично, нарочито приземленно, как бы мимоходом, пишет он о том, что с ним могло в те дни случиться в любой момент. Ничего от позы, жеста, красивой фразы. И в то же время трезвое спокойствие человека, который ни на минуту не забывает о главном, о деле. Ленин отлично понимал, как нужна будет его «синяя тетрадь» («Марксизм о государстве») после победы, а в том, что победа не за горами, Ильич не сомневался.

Мне нередко встречались во время войны, да и в мирные дни, люди, которые с удивительной легкостью, броской смелостью распоряжались судьбами других и мельчали на глазах, превращались в обыкновенных трусов, когда дело касалось не чужой, а их собственной жизни.

Не таким был вождь самой великой и самой бескровной за всю историю революции. Он, как никто, умел заботиться, думать о других, меньше всего и в последнюю очередь заботясь о себе.

Но я отвлекся, а нам снова пора в тревожную великую ночь с 24 на 25 октября.

...У входа в Смольный образовалась пробка. Толпа напирала, требуя, чтобы людей поскорей пропускали:

— Идет восстание, стреляют, льется кровь за революцию, а тут из-за бумажек пристают.

Я с тремя красногвардейцами бросился к входу, но [305] было уже поздно. На какой-то миг часовые, проверяющие пропуска, растерялись, расступились под натиском. И человек 15-20 прорвались в Смольный.

Не прошло и десяти минут, как снова появился Мехоношин. Я ждал крепкого разноса за «непорядки», «прорыв», но Костя, улыбаясь во весь рот, произнес только два слова: «Уже пришел».

«Ильич?! Как он попал в Смольный?» Добрую минуту стою с разинутым от удивления ртом: «По воздуху, что ли?»

Только много лет спустя, знакомясь с воспоминаниями питерского рабочего Э. Рахья, связного ЦК{148}, я узнал, что же на самом деле произошло у главных ворот, как и почему мы просмотрели Ленина.

В свой недавний приезд в Ленинград (в мае 1977 года) я пришел на Сердобольскую улицу. Поднялся на 3-й этаж большого старого дома. Бывшая квартира Маргариты Васильевны Фофановой — последнее подпольное пристанище В. И. Ленина. На столе — план Петрограда. Я представил себе, как внимательно рассматривал карту-план Ильич вечером 24 октября, уже приняв для себя окончательное решение.

«Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания»{149}.

Записка, составленная по всем правилам конспирации, адресована хозяйке квартиры. Еще днем М. В. Фофанова всячески уговаривала Владимира Ильича не рисковать собой.

По поручению Ленина с его письмом членам ЦК Маргарита Васильевна отправилась в Выборгский райком.

О том, что произошло позже, рассказывает Э. Рахья.

Вечером 24 октября он пришел к Владимиру Ильичу с крайне тревожной вестью: правительство Керенского [306] отдало приказ развести все мосты с тем, чтобы расчленить, изолировать по частям восставших, громить пролетарские районы в одиночку.

Ленин потребовал немедленно отправиться в Смольный, отметая все возражения, уговоры.

— В Смольный! В Смольный!

Шагая майским вечером 1977 года по брусчатке бывшей Сердобольской улицы, я словно увидел тот далекий октябрьский вечер.

Уже прочитано членами ЦК написанное днем письмо Ленина («Промедление в выступлении смерти подобно»). Уже послан за ним из Смольного связной. А по пустынной улице под моросящим дождем идет вслед за своим провожатым человек. Загримированный, на лоб нахлобучена рабочая кепка, в кармане документы на чужое имя, а у спутника «на всякий случай» — два револьвера и два пропуска в Смольный, заведомо устаревших, недействительных.

О чем думал Ильич, поднимаясь вслед за Рахья на площадку пустого трамвая, снова шагая по застывшим в ожидании затемненным улицам, минуя то красногвардейские — у Литейного моста, то юнкерские патрули?

Пройдут сутки — и телеграф разнесет по всему миру имя этого человека — главы первого в истории социалистического правительства.

...Дважды их останавливал юнкерский патруль — пронесло. Подошли к Смольному. «Толпа ожидающих возмущалась невозможностью пройти... Я же, — вспоминает Рахья, — возмущался больше всех... негодовал, размахивал в воздухе своими «липовыми» пропусками...»{150}

Рахья кричал впереди стоящим (вот она — «пробка»!), чтобы они не обращали внимания на контроль и проходили: в Смольном разберутся. Цель была достигнута. «По примеру карманников, я устроил давку. В результате контролеры были буквально отброшены. Мы прошли на второй этаж и отправились в одну из комнат Смольного». С этой минуты в комнате № 18 Ленин взял все нити руководства восстанием в свои руки.

С его прибытием работа Военно-революционного комитета закипела, приобрела еще более целеустремленный ритм. Одного за другим вызывал Ильич командиров отрядов [307]Красной гвардии, представителей районов, заводов и воинских частей. Пригласили и меня. Мы пришли вдвоем с командиром отряда путиловцев Сурковым. Разговор состоялся у Н. И. Подвойского. Я не видел Ленина с 4 июля. Как-то непохож, непривычен Владимир Ильич без знакомых рыжеватых усов, бородки. Заметно похудел... И — вроде помолодел. Аккумулятор энергии. В словах, жестах, в голосе с трудом сдерживаемое нетерпение. Представление о Ленине тех дней дает мало известный рисунок карандашом петроградского художника М. Шафрана. Этот портрет ленинский, датированный 25 октября, попался мне совсем недавно на глаза и многое напомнил.

Огромный лоб, глаза, излом бровей — все родное. Но не сразу, не каждый (так, очевидно, было и со мной) узнавал в этом безусом, безбородом человеке Ленина. Случалось — и частенько, что солдаты, красногвардейцы, слушавшие Ильича на митингах весной и летом, теперь тоже не узнавали его.

...Ленин тепло с нами поздоровался и сразу перешел к делу, быстро задавая вопрос за вопросом: состав отряда, настроение красногвардейцев, вооружение, много ли патронов, есть ли гранаты и какую задачу получил отряд. Я сказал, что ядро нашего 2-го Сводного отряда — рабочие Нарвской заставы и матросы флотского экипажа, что большие надежды возлагаем на приданные отряду роты из Литовского полка. Ленин поинтересовался, достаточно ли надежна охрана Смольного. Тут в комнату вошла группа путиловцев. Помню среди них А. Васильева, И. Егорова — председателя Нарвского Совета. Подоспели представители и других районов. Ильич подробно расспрашивал, что делается на местах, мобилизованы ли все силы. Выслушав короткие информации, Ленин потребовал создать подавляющий перевес на каждом участке сражения. Как можно больше инициативы снизу, самодеятельности масс. Главная задача — захват центра. Туда послать самые надежные отряды. Но быстро, слаженно надо действовать и на местах; захватить все мало-мальски важные пункты в районах: почтовые отделения, железнодорожные станции, комиссариаты милиции. Чувствовалось, что мысль и воля Ленина устремлены к самой неотложной, единственной для него в эти часы задаче: во что бы то ни стало, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружить юнкеров. До утра нельзя ждать! Можно потерять все. Решать дело непременно сегодня. [308]

Путиловцы получили особое задание: как можно быстрее собрать пушки. В ближайшие два-три дня завод должен дать революции не менее ста орудий. Впредь формирование красногвардейских отрядов производить только в тех мастерских, которые к пушечному производству отношения не имеют.

В эту ночь все: отряды Красной гвардии, полки, части гарнизона и Балтийский флот — ждали сигнала. И вот наступил долгожданный момент. По требованию вождя революции Военно-революционный комитет дал сигнал{151} к восстанию. Распоряжение-сигнал передавался на заводы, в районы, части по телефону и дублировался связными-мотоциклистами.

Восстание развивалось успешно. Уже в ближайшие часы, даже минуты Временное правительство и штаб округа были в полном смысле парализованы. Они могли распоряжаться только теми силами, которые находились в Зимнем дворце.

В ту историческую ночь мне не раз приходилось подниматься на второй и третий этажи в комнаты № 18 и № 85. Я неизменно заставал Ильича бодрствующим то среди членов бюро ЦК, то в кругу руководителей ВРК. Он вызывал к себе Подвойского, Антонова-Овсеенко, сам заходил к ним, детально знакомясь с ходом восстания, внося коррективы, поправки, уточнения. В эту же ночь Ленин утвердил окончательный план захвата последнего оплота Временного правительства. Дворец намечалось окружить по линии Зимняя Канавка — Мойка до Мариинской площади и дальше к Неве, стягивая кольцо вокруг улиц, выходивших на Дворцовую площадь.

Для этой решающей операции выделялись лучшие отряды Красной гвардии, в том числе 2-й Сводный и Путиловский. Приказ готовиться к штурму получили флотские экипажи и наиболее революционно настроенные подразделения гвардейских полков: Петроградского, Измайловского, Павловского, Кексгольмского и других.

Руководить этой операцией Ленин поручил членам ВРК: Подвойскому, Чудновскому, Антонову-Овсеенко. Штаб руководства решено было разместить в левом крыле Петропавловской крепости — поближе к месту боев. [309]

В 1 час 25 минут ночи 25 октября боевой отряд моряков, красногвардейцев и солдат занял Главный почтамт, Хорошую весть привез мой друг измайловец Семенюк: Балтийский вокзал полностью под контролем ВРК. В Смольном — с комментариями — из уст в уста передавалось:

— Городская электростанция взята. Освещение правительственных зданий выключено.

— Знай наших. Пусть господа временные посидят при свечках, авось поумнеют.

— Крейсер «Аврора» стал на якорь у Николаевского моста. Вот уж всыплет министрам по первое число.

— Под нашим контролем Варшавский вокзал. Ура, товарищи!

Припоминаю часы, когда шаг за шагом отряды красногвардейцев, матросов и солдат овладевали важнейшими пунктами столицы. К Смольному непрерывно подъезжали самокатчики — уполномоченные ЦК и ВРК. Каждые пять-десять минут связные привозили Ленину, Военно-революционному комитету донесения о ходе наступления. И возвращались на место боя с короткими энергичными записками Ильича: «Взята ли центральная станция и телеграф?», «Захвачены ли мосты и вокзалы?»

Я — бывалый солдат, участник трех войн — такой оперативности, такого стиля руководства войсками, как в дни и ночи Октября, не наблюдал ни на одной войне, ни в одной операции. Штаб революции действовал, как хорошо налаженный часовой механизм. Оперативность в большом и малом, точность выполнения приказов, быстрая, почти молниеносная реакция на изменение обстановки — все было подчинено единой воле, единым устремлениям и целям борьбы.

Такого штаба, где все понимали с полуслова, никогда не знал до этого ни один военачальник, и ни один штаб не работал под началом такого тактика и стратега, каким был Ленин. В ту ночь он ни на минуту не оставлял капитанский мостик революции. Тысячи нитей тянулись к нему. В любой момент он имел полное, наиболее верное представление о ходе борьбы. Донесения тут же тщательно им анализировались, обобщались. Вовремя замечалась опасность в одном месте, слабое звено противника в другом. И Ленин — человек самой непреклонной воли — немедленно вносил изменения, давал короткие, точные указания, [310] где, какими силами ударить, чтобы не дать врагу опомниться и добиться победы малой кровью.

Примерно к 10 часам утра 25 октября все основные пункты, учреждения, министерства были заняты силами революции. В руках Временного правительства и его командования оставались только Зимний дворец, Главный штаб да несколько юнкерских училищ.

Я вышел из Смольного. Слышу: то тут, то там раздается громовое «ура».

Кто-то из моих бойцов принес еще пахнущее типографской краской обращение «К гражданам России!», написанное Лениным.

«Временное правительство низложено, — говорилось в нем. — Государственная власть перешла в руки органа Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов — Военно-революционного комитета, стоящего во главе петроградского пролетариата и гарнизона.

Дело, за которое боролся народ: немедленное предложение демократического мира, отмена помещичьей собственности на землю, рабочий контроль над производством, создание Советского правительства, это дело обеспечено.

Да здравствует революция рабочих, солдат и крестьян!»{152}

К 14 часам в Смольный возвратились многие отряды и части, выполнившие боевое задание. Задымили кухни. Но нам, командирам, пообедать не удалось: нас пригласили в Белый зал Смольного, набитый до отказа людьми: членами Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, членами ВРК, делегатами, прибывшими на II Всероссийский съезд Советов.

14 часов 35 минут. Заседание Петроградского Совета объявляется открытым.

В напряженной тишине раздался голос председательствующего:

— Слово предоставляется Ленину!

Буря восторга подхватила всех нас: «Да здравствует Ленин!», «Слава Ильичу!», «Да здравствует революция!» Крики «ура», приветствия в течение нескольких минут потрясали зал, который ничего подобного доселе не видел и не слышал. Под потолок летели кепки, шляпы, фуражки, бескозырки, белые папахи, островерхие шапки. Наконец все стихло. Ленин начал свою речь. [311]

— Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась.

Крики «ура» снова потрясли зал. С исключительным вниманием слушали мы простые, доходчивые слова вождя революции.

Впервые после июльских событий Владимир Ильич выступал публично. 4 июля, в день расстрела мирной демонстрации, и 25 октября — в час победы. Все это не могло не придать его речи особый смысл, звучание, даже обычно не свойственную Ленину торжественность. Он говорил о том, что волновало, чем жили мы все. Человек на трибуне был частью нас. От дешевой кепки мастерового человека, которую он сжимал в руке, от всей его непринужденной, естественной манеры держать себя вплоть до победоносного прищура улыбки — вылитый пролетарий. Его сердце билось в унисон с сердцами всех в этом зале, с великим сердцем трудового народа, всего человечества.

— ...Отныне наступает новая полоса в истории России, и данная, третья русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма... Теперь, — развивал свою мысль Ильич, — мы научились работать дружно. Об этом свидетельствует только что происшедшая революция. У нас, — продолжал он, — имеется та сила массовой организации, которая победит все и доведет пролетариат до мировой революции.

Владимир Ильич был обеспокоен тем, что Зимний, Главный штаб еще не взяты, и потребовал не только от ВРК, но и от участников заседания сегодня же все эти объекты занять. Заседание постановило: «Прения по докладу не открывать». Составленная Лениным резолюция была принята единогласно.

...

Ночь седьмая — на Путиловском

... В 24 часа объявили перерыв на ужин. Возвращаясь со сборочной площадки, мы увидели Ленина и Антонова-Овсеенко. Всех встревожил такой поздний приезд Ильича. Неужели фронт прорвали? Подошли ближе — и от сердца отлегло. Ильич весело, непринужденно разговаривал с членами завкома и рабочими. Многие среди нас в повязках, бинтах.

— Раненые? Почему не в лазарете? — поинтересовался Ильич.

Я сказал ему, что ранения у нас легкие и от лазарета все отказались.

— Мы, Владимир Ильич, — продолжал я, — приехали на завод по поручению Военно-революционного комитета за артиллерией для центрального участка фронта.

Ленин внимательно слушал, потом стал подробно расспрашивать нас о положении на фронте. Мы рассказывали ему все, что видели, не скрывая недостатков и беспорядка в организации обороны.

Владимир Ильич неожиданно спросил:

— Скажите, товарищ Васильев, если завтра, вернее уже сегодня, не будут готовы артиллерия и бронепоезд, сможем ли мы остановить наступление Краснова? Нет, не остановить, а разбить?

Я замялся.

Ильич, очевидно, понял, что толкового ответа сразу не дождется, и решил помочь.

— Вы не мне, товарищ Васильев, а вот им отвечайте, да погромче. — И показал на собравшихся вокруг рабочих.

Я сразу понял, к чему клонит Ильич, и сказал:

— Конечно, разобьем. Но мы несем большие потери. У Краснова много артиллерии, а у нас ее мало.

— Вот-вот. Нам не хватает пушек, а вы, — обратился он к путиловцам, — делаете их. Надо их делать еще быстрее. Фронт не ждет. — Владимир Ильич повернулся к А. Е. Васильеву: — Все изготовленные ночью пушки утром отправьте на позиции. Нет коней — берите их у извозчиков. Где нельзя проехать — тащите пушки на канатах. Медлить нельзя.

Владимир Ильич рассказал о трудном положении в [323] районе Колпина. Враг может попытаться захватить станцию, отрезать Питер от Москвы. Для защиты станции, чтобы закрепиться в Колпине, необходим бронепоезд.

— Совет Народных Комиссаров очень надеется на вас, товарищи путиловцы.

Рабочие заверили Ильича:

— К утру бронепоезд выйдет с завода, вступит в бой с белыми генералами.

Ленин улыбнулся — очень непосредственно, от души. Дескать, спасибо на добром слове. Но... посмотрим, дорогие товарищи путиловцы, как все обернется на деле.

С завода Ильич уехал поздно. Как мне показалось, в хорошем настроении. Надо сказать, что путиловцы сдержали свое рабочее слово. В десятом часу утра 29 октября батарея за батареей уходили на фронт — и в первую очередь на наш центральный участок — под Царское Село.

...

Одновременно с наступлением корпуса генерала Краснова контрреволюция готовилась ударить с тыла. Верные прислужники буржуазии — эсеры и меньшевики — образовали «Комитет спасения родины и революции», вооружили юнкеров, офицеров и утром 29 октября подняли контрреволюционный мятеж.

Восстали Владимирское, Павловское пехотные, Николаевское инженерное, Михайловское артиллерийское училища и Пажеский корпус. Юнкера захватили в Михайловском манеже броневики и с их помощью овладели Центральной телефонной станцией, военной гостиницей «Астория» и царскосельским вокзалом, рассчитывая, что по этой ветке прибудут казачьи эшелоны.

Все главные силы столичной Красной гвардии в день восстания юнкеров были на фронте. Однако Военно-революционный комитет, еще ночью узнав о предстоящем выступлении мятежников, сумел, по указанию Ленина, опередить юнкеров и организовать сокрушительный отпор.

Снова тревожные гудки подняли рабочих. В утренней полумгле, отзываясь на призыв партии, шли к сборным пунктам питерские пролетарии. К утру новые тысячи красногвардейцев стояли под ружьем.

Двухтысячная колонна, готовая выступить, выстроилась во дворе Путиловского завода. Член Военно-революционного комитета отобрал человек пятьсот, остальным предложил разойтись по цехам. Но не тут-то было. Из задних рядов колонны рабочие начали перебегать в передние.

Так было на каждом заводе. К вечеру все гнезда эсеро-меньшевистского «Комитета спасения» были разгромлены, контрреволюционный мятеж юнкеров подавлен. [325]

...

Уроки Ильича

С 15 ноября (по старому стилю) 1917 года по март 1918 года я учился на курсах агитаторов — организаторов совдепов и отрядов Красной гвардии при ЦК партии в Смольном.

Курсы были вечерними. Днем мы выполняли свои обязанности (я тогда был командиром 2-го отряда Красной гвардии и работал уполномоченным 1-го отдела Петроградской чрезвычайной комиссии), а в 16.00 мы собирались в одной из классных комнат Смольного, иногда — в Малом зале.

...Среди преподавателей — В. И. Ленин, Я. М. Свердлов, Ф. Э. Дзержинский, Н. И. Подвойский, Н. Б. Крыленко и А. М. Коллонтай.

Помню, с каким нетерпением мы ожидали первую лекцию В. И. Ленина. Состоялась она 14 или 15 декабря 1917 года в Малом зале Смольного.

Легкой, стремительной походкой Владимир Ильич подошел к столу, поздоровался с нами, положил на стол папку, вынул из нее несколько листиков бумаги, внимательно просмотрел и сказал:

— Товарищи, я получил замечательное письмо от одного учителя Вологодской губернии. Давайте на сегодняшнем занятии займемся им, обсудим. Но сначала необходимо это письмо прочитать. Нет возражений против такого порядка?

Мы дружно ответили:

— Нет!

Владимир Ильич, выступая, обычно говорил очень быстро, но письмо стал читать неторопливо, пункт за пунктом, останавливаясь на отдельных местах, как бы давая нам время поразмыслить.

Письмо действительно оказалось интересным и сразу овладело нашим вниманием. Учитель-большевик писал об организации Советской власти на селе, о борьбе с кулачеством, о том, как активисты объединяют вокруг себя бедноту и батраков.

Письмо заканчивалось так: «Дорогой Владимир Ильич, если Вам трудно в борьбе с буржуазией, со всякого рода контрреволюцией, напишите нам. Мы пошлем отборную сотню красногвардейцев, даже на своих конях».

Порядок обсуждения был такой. Брался конкретный [329] вопрос из письма, выступало 5-6 человек; каждый излагал свое мнение. Затем переходили к следующему вопросу, и все повторялось. Владимир Ильич обычно высказывался последним. У каждого выступающего он спрашивал фамилию, откуда родом, с какого завода, из какой части, губернии.

Письмо вологодца обсуждалось при активнейшем участии всех слушателей. Время пролетело незаметно. Владимир Ильич положил письмо в папку: «На этом мы наше занятие заканчиваем».

Мы чуть ли не хором закричали: «А лекция?» Ильич, несколько озадаченный нашим вопросом, улыбнулся: «Я думаю, такая форма занятий полезней лекции». И это действительно было так. Такие занятия, когда по одному и тому же вопросу излагались разные точки зрения, когда истина не навязывалась, а как бы рождалась в споре, все чаще, с легкой руки Владимира Ильича, стали практиковаться на курсах.

На следующее занятие Ильич снова принес какое-то письмо и жалобу — тоже из провинции. Мы опять занялись обсуждением. На этот раз всех поразило то, что Ильич почти каждого из нас называл по фамилии и даже кто откуда. За одно занятие почти всех запомнить! А ведь среди курсантов было не больше 8-10 человек, которых он знал раньше.

Моим соседом оказался Петр Богун — матрос 2-го гвардейского экипажа — этакий великан двухметрового роста. Когда Владимир Ильич обращался то к одному, то к другому курсанту, Богун тихо пробасил: «Меня не вызовет, мою фамилию не запомнит». И тут Ильич обращается прямо к нему:

— А какие, товарищ Богун, настроения у вас, во втором экипаже, и как вообще смотрят балтийцы на этот вопрос?

Богун от неожиданности настолько растерялся, что не смог вымолвить ни слова. Владимир Ильич подошел к нему, спросил, что с ним. Матрос на это ответил: «Я не думал, товарищ Ленин, что вы запомните мою фамилию». Ильич, улыбнувшись, сказал, что Богун — распространенная на Украине фамилия и даже очень хорошо запоминается: ведь ее носили с честью и предки матроса — запорожские казаки. Вполне возможно, что вот он, матрос Богун, потомок народного героя — полковника Ивана Богуна. [330]

...Каждое занятие Ильич посвящал небольшому кругу вопросов, которые разбирались при нашем активнейшем участии тщательно, по косточкам. Мы спорили до хрипоты, порой забывая о присутствии лектора, а он в это время, наклонившись над столиком, что-то быстро писал, слушал наши выступления, улыбался.

Часто вспыхивали дискуссии. Отсутствие теоретических знаний мы возмещали, подкрепляя свои доводы примерами из живой, повседневной революционной практики. Все было ново. Все делалось впервые. Выводы, заключения, к которым мы приходили на занятиях, проверяли в действии, в гуще революционных дел.

В Смольный мы приходили в 15.00. Тут же обедали в смольненской столовой. В Петрограде с продуктами тогда было туго: осьмушка хлеба пополам с опилками, жиденький суп с редкими перловыми крупинками, заправленный брюквой или селедочной головой. На второе — та же селедка, ржавая-прержавая, иногда перловка с какой-то фантастической приправой. Часто вместо второго — кипяток, настоянный на моркови или свекле. Иногда к чаю выдавалась какая-то бурая, горько-сладкая масса, именуемая повидлом. Почти всегда полуголодные, мы испытывали еще больший голод на книги и знания. Преподаватели, как правило, и тут примером служил Владимир Ильич, являлись на занятия без опозданий. Помню первое занятие по вопросу организации вооруженных сил социалистического государства. С нашей группой беседу проводил Н. И. Подвойский, со второй — Н. В. Крыленко. Шла решительная ломка старой армии, а вот какой должна быть и должна ли вообще быть регулярная армия в социалистическом государстве — было тогда неясно.

Ясность пришла позже.

«Вопрос о строении Красной Армии был совершенно новый, он совершенно не ставился даже теоретически, — с присущей ему прямотой, подводя итоги спорам, поискам, экспериментам последних месяцев, говорил делегатам VIII съезда партии Владимир Ильич. — ...Мы шли от опыта к опыту, мы пробовали создать добровольческую армию, идя ощупью, нащупывая, пробуя, каким путем при данной обстановке может быть решена задача. А задача стояла ясно. Без вооруженной защиты социалистической республики мы существовать не могли»{158}. [331]

Так говорил Владимир Ильич на VIII съезде партии в марте 1919 года. Тогда, после горького опыта Бреста и тяжелых уроков гражданской войны, для подавляющего большинства стало ясным то, что сразу после Октября казалось спорным даже видным военным руководителям.

Какой должна быть новая армия?

Разные взгляды, разные подходы к этому вопросу отразились даже в наименовании уже сформированных отрядов и частей.

Так, Наркомвоен, бюро фронтовых и тыловых организаций при ЦК партии и Общеармейский съезд называли новую армию Социалистической гвардией. Управление Западного фронта — Народно-революционной гвардией. Управление Северного фронта — Красной народной гвардией. А Центральный комитет действующей армии и флота — Интернационально-социалистической армией{159}.

Этот разнобой не мог не смущать слушателей курсов. Ведь ни одно из приведенных наименований не раскрывало истинную природу и назначение армии Советской республики. А разнобой, отсутствие единства во взглядах на новую армию только запутывали дело ее строительства.

...Когда на следующий день после Н. В. Крыленко к нам на занятия пришел Я. М. Свердлов, группа слушателей окружила его и наперебой стала высказывать ему свои сомнения. Якову Михайловичу, видно, наша горячность пришлась по душе. Чувствовалось, для себя председатель ВЦИК этот трудный вопрос уже решил.

— Нет, товарищи, — сказал он твердо, — милиция вряд ли заменит нам армию.

Несколько дней спустя состоялось очередное (третье) занятие, которое проводил В. И. Ленин.

Тема примерно та же, что у Подвойского: организация вооруженных сил социалистического государства. Если предыдущие занятия Ильича больше походили на семинар, то это по форме вылилось в лекцию с элементами инструктивного доклада.

— Мы, — говорил Владимир Ильич, — стоим перед фактом гражданской войны, навязываемой нам контрреволюцией, классами эксплуататоров. Против Советской власти выступают кайзеровская Германия, империалисты [332] Антанты. Только регулярная, хорошо организованная, дисциплинированная армия, социалистическая Красная Армия рабочих и крестьян может защитить социалистическое государство. Старая армия должна быть полностью распущена. Но все то, что было в ней полезного с точки зрения технической и сугубо военной, следует смело перенимать, не надо бояться использовать и старые военные кадры.

Ленин особенно подчеркивал необходимость утверждения в армии строгой дисциплины, организованности и революционного порядка.

А между тем назревали события, надолго приковавшие к себе внимание всей партии, подтверждающие точность и своевременность ленинских прогнозов.

8 января в Малом зале Смольного мы в 19.00 ждали Я. М. Свердлова. Ждем час, другой. Никогда раньше у нас на курсах ничего подобного не случалось. Тут прибегает посыльный от Якова Михайловича с просьбой не расходиться. Вскоре появился он сам. Смоляная копна волос. Лицо исхудавшее. Из-под пенсне смотрят на нас глаза смертельно уставшего человека. Таким я никогда его раньше не видел. Всегда бодрый, этакий неистощимый аккумулятор энергии, воли, он поражал своим оптимизмом, решительностью, силой.

На этот раз он обратился к нам тихим, глухим, совсем не свойственным ему голосом. Извинился за опоздание. Сказал, что пришел на курсы прямо с расширенного совещания ЦК. Обсуждался один вопрос: составленные накануне В. И. Лениным «Тезисы по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира».

— Вопрос Лениным ставится так, — кратко изложил суть тезисов Яков Михайлович, — быть или не быть миру значит быть или не быть Советской власти.

Конечно, многое было нам известно. Вопрос о мирных переговорах в Бресте неоднократно обсуждался на заседаниях ВЦИК. В печати почти регулярно появлялись сообщения о ходе переговоров с германским правительством. 17 декабря в Петрограде, Москве, по всей республике с большим подъемом прошли массовые демонстрации поддержки мирной политики Советского правительства. Мир, казалось многим, совсем близок. Но, как информировал нас Яков Михайлович, в конце декабря положение резко изменилось к худшему. [333]

В кайзеровской Германии постепенно брали верх ярые милитаристы. Германскую делегацию в Бресте фактически возглавил генерал Гофман. Отбросив в сторону свои недавние заявления о согласии с предложениями, выдвинутыми советской делегацией, Гофман от имени своего правительства заговорил языком диктата и ультиматумов. На карте, предъявленной Гофманом советской делегации, территории Польши, Литвы, часть Латвии, Эстонии и Белоруссии были обозначены как земли Германской империи. Гофман требовал вывода русских войск с Украины и с не оккупированных немцами районов Прибалтики.

— Положение крайне серьезное. Кайзеровские войска в трех-четырех переходах от Петрограда. Над республикой, — заключил свое сообщение Я. М. Свердлов, — нависла смертельная опасность.

То, что мы услышали, буквально нас потрясло, вызвало немалое замешательство{160}. Против предложений В. И. Ленина голосовали Дзержинский, Бокий{161}, Урицкий. Их принципиальность, бесстрашие, кристальная честность, верность ленинскому знамени не вызывали никаких сомнений.

Давно уже ушел Я. М. Свердлов, а дебаты, вспыхнувшие стихийно, разгорались все с большей силой. Не помню, чтобы когда-либо раньше дискуссионные страсти на курсах достигали такого накала.

Только и слышно было:

— Германский солдат не пойдет в наступление. Он тоже хочет мира. Да и в самой Германии вот-вот вспыхнет революция. [334]

— Революции не возникают ни по заказу, ни по желанию...

— Это еще как сказать... Я за революционную войну. Будем драться до последнего. Погибнем с честью и с высоко поднятым знаменем.

Читателя, очевидно, интересует тогдашняя позиция автора этих строк.

Мне в ту ночь было мучительно трудно и больно. С апреля 1917 года Владимир Ильич вошел в мою жизнь не только как вождь партии, с которой я, молодой рабочий с Нарвской заставы, связал свою судьбу, но и как очень дорогой, близкий мне человек. В течение многих недель (и каких недель!) я видел, слушал Ильича почти ежедневно.

Сердце, рассудок буквально разрывались между любовью к Ленину, верой в него, в его разум и моим глубоким тогда убеждением в том, что германскому империализму уступать нельзя. Я вспоминал своих товарищей, путиловских рабочих, солдат, видел их решительные лица, горящие глаза, почти физически ощущал их готовность умереть за правое дело. «Неужели, — думалось, — с такими людьми надо идти на чудовищные уступки, неслыханные унижения?»

Мы разошлись далеко за полночь, каждый оставаясь при своем мнении.

...10 января у нас на курсах должны были состояться занятия по группам. Утром заведующий курсами тов. Смирнов по телефону сообщил старостам групп — мне и Старку — об изменениях в расписании. Со слов Смирнова мы узнали, что совместные занятия обеих групп состоятся в Малом зале. Проводить их будет В. И. Ленин. Смирнов просил нас, старост групп, предупредить всех слушателей.

За несколько минут до начала занятий все были уже в сборе.

В декабре Владимир Ильич провел с нами три занятия. Какой будет тема четвертого? Мы все сошлись на том, что самым острым, самым злободневным остается вопрос о Брестском мире.

Положение в партии оставалось очень трудным. Против Брестского мира выступали «левые коммунисты» во главе с Бухариным, Троцкий. Ленинская позиция пока не получила поддержки ни в Петербургском комитете РСДРП (б), ни в Московском областном бюро. [335]

Из воспоминаний Н. К. Крупской мы теперь знаем, как тяжело переживал все это Ильич, и особенно — расхождение с людьми, которых он давно знал и любил.

Ленин в те драматические дни, когда решалась судьба революции, ночи не спал напролет. Он был, как писала Н. К. Крупская, «человеком очень страстным, принимавшим все, что касалось дела, очень близко к сердцу».

Обо всем этом мы узнали, повторяю, много лет спустя. А тогда решили так: раз Ленин проводит с нами занятия, надо как можно подробнее расспросить его, почему он так решительно выступает против революционной войны, почему предлагает заключить кабальный, унизительный договор с империалистической Германией.

Вопросов оказалось так много, что мы пришли к выводу: всем спрашивать нельзя, время Ильича надо беречь. Сошлись на том, что с вопросами к товарищу Ленину обратятся старосты, предварительно собрав их по своим группам.

Перед самым началом занятий в зале, к нашему удивлению, появились сотрудники ЦК, Совнаркома. Владимир Ильич пришел вовремя. Поздоровался, положил папку на стол.

Мы со Старком сидели в первом ряду. Владимир Ильич показался мне таким же спокойным, сосредоточенным, как всегда.

Несколько секунд длилась пауза. Владимир Ильич внимательно оглядел аудиторию и, словно угадав, что происходило до его прихода, сказал:

— Товарищи, сегодня мы несколько изменим привычный ход нашей работы: начнем с ответов на вопросы, вас интересующие.

Я поймал на себе подбадривающие взгляды товарищей и первым поднялся с места. Подошел к столу. А язык онемел. Ни слова не могу вымолвить. Владимир Ильич приветливо кивнул: смелее, дескать. А я совсем оплошал: как же скажу Ленину, что не согласен с ним, с его тезисами.

Стал довольно путано пересказывать вопросы группы, но под конец не удержался и в крайне возбужденном состоянии произнес что-то вроде небольшой речи примерно такого содержания:

— Разве вы, Владимир Ильич, не верите в силу пролетариата, в его готовность умереть за революцию? А солдаты, матросы... Разве можно социалистической [336] России заключать такой позорный мир с империалистической Германией?! У нас, — продолжал я со всей горячностью молодости, — достаточно сил, энтузиазма не только на то, чтобы отразить наступление немцев, мы еще поможем немецким пролетариям, нашим братьям по классу, свергнуть Вильгельма, установить республику Советов.

Одним словом, более сумбурную речь мне вряд ли пришлось произнести за всю мою жизнь.

— Когда вы, товарищ Васильев, последний раз побывали на фронте?

— В конце ноября, Владимир Ильич. Но разве это что-то меняет?

— Советую еще раз съездить. И безотлагательно.

Тут поднялся Старк. Вопросы изложил сдержанно, кратко, в том же примерно порядке, как они обсуждались в группе. Я слушал своего старшего друга со смешанным чувством восхищения (вот уж кто умел подчинять свои чувства разуму!) и стыда. Вовсе не потому, что считал себя неправым. Это пришло позже. Просто я получил наглядный урок: излишняя горячность, неумение владеть собой — плохие помощники.

Старк сел. Наступила напряженная тишина.

Владимир Ильич сказал примерно следующее:

— Я думаю, вы все запаслись бумагой, карандашами. Прошу вас записать условие одной задачи. В настоящее время против нас сосредоточено сто пятьдесят девять дивизий австро-германского блока. Более полутора миллионов солдат и офицеров, хорошо обученных, вооруженных до зубов, готовых в любой момент выступить против Советской России.

Что же мы можем противопоставить этой грозной мощи? Какую реальную силу представляет собой в настоящее время старая армия? Демобилизация, которая началась в ноябре, вышла из-под нашего контроля. Отдельные части группами, целыми эшелонами, с оружием и без него бросают фронт, уходят в тыл. Доведенная за три года империалистической войны до крайней степени истощения и усталости, дезорганизованная в боевом отношении, старая армия представляет собой почти нулевую величину. Таковы факты. Наконец, третье условие. По последним данным, в рядах Красной гвардии насчитывается 240 тысяч человек. Это — беззаветно преданные, бесстрашные бойцы революции, которыми мы гордимся и будем гордиться. Но... вооруженные чем и как попало, [337] подчас плохо обученные, не знающие даже азбуки военного дела. Главная и, думается, посильная задача Красной гвардии в настоящий момент — охрана революции, борьба с контрреволюционными элементами. Наступление кайзеровской армии, безусловно, активизирует, вдохновит, приведет в движение силы внутренней реакции в Петрограде, в провинции. Послать всю Красную гвардию на фронт, оголить революционный тыл — смерти подобно. А теперь хорошенько подумайте над только что приведенными фактами и постарайтесь сами ответить на главный вопрос, который вы мне сегодня задали: можем ли мы, учитывая реальное положение вещей, вести революционную войну? Сегодня? Завтра?

Такой ход Владимира Ильича был для нас, признаться, неожиданным. Поднялся К. А. Мехоношин. Сказал, что только недавно побывал на фронте, привел факты полного развала армии. На станции Дно, куда были поданы составы поездов для увоза в тыл имущества, солдаты, отметая охрану, с оружием в руках штурмовали вагоны, облепляли буфера, крыши, приводя часто в полную негодность подвижной состав. Пушки нередко остаются без прислуги. Артиллерийские лошади доведены из-за отсутствия фуража до такого состояния, что годятся разве что на убой.

— Реальной боевой силы, — заключил Мехоношин, — у нас нет. Фронт обнажен, воевать мы не можем.

Затем выступили курсанты Федоров, Богун, Семенюк.

Справа от столика, за которым сидел Владимир Ильич, стояла, видно еще с институтских времен, нарядная этажерка, чем-то напоминающая трибуну. Один за другим мои товарищи подходили к «трибуне», становились спиной к ней, лицом к Ильичу. Теперь многие, все с большой страстностью приводя многочисленные факты, доказывали Ленину: революционная война в настоящих условиях обречена на поражение.

Выступили и противники тезисов. Ленин всех выслушивал терпеливо, не перебивая, стараясь, как мне казалось, ни жестом, ни выражением лица не оказывать давления на курсантов. Ильич скорее напоминал учителя на экзамене, но учителя-товарища, друга, перед превосходством которого склоняешься не потому, что перед тобой и над тобой «человек власти», а в силу сознания, что он всегда поймет и в свою очередь искренне хочет быть понятым. [338]

«Вот и решай свою задачу, товарищ Васильев. Разве для того, — думал я, — наши старшие товарищи, мой отец, дяди сидели в тюрьмах, шли на каторгу, на эшафот, разве для того тысячи рабочих, революционеров гибли на баррикадах, а партия в глубоком подполье учила, готовила народ к решающей схватке, чтобы теперь все погубить? Нет и нет»

Так я и сказал, выступив вторично, и добавил, что мало самому осознать правду, надо эту правду разъяснить массам.

Слушая курсантов, Владимир Ильич что-то быстро писал, изредка бросая одобрительные реплики, давая уточняющие вопросы. И я раньше частенько наблюдал способность Ильича одновременно слушать, писать, говорить, при этом сохраняя предельную собранность. Но когда начинаю восстанавливать в памяти живые черты вождя, почему-то прежде всего вижу Ленина в Малом зале Смольного. Ловлю на себе цепкий, все понимающий, подбадривающий взгляд, слышу слова его о революционной фразе, которая может погубить революцию.

Под конец кто-то из курсантов высказал сомнение, разделяемое многими нашими товарищами.

— А как же, товарищ Ленин, социалистическая революция в самой Германии? Заключая выгодный для империалистов мир, не наносим ли мы этим удар по германской революции?

Ленин отметил, что вопрос действительно интересный, архиважный, что сам он тоже размышлял об этом. Любители левой фразы говорят о мировой революции, клянутся мировой революцией, а сами временный престиж ставят выше существования Советской власти. Но ведь именно в этом, в самом факте существования Советской социалистической России залог победы грядущей мировой революции. Если мы на архитяжелых, действительно унизительных условиях все же добьемся мира, то этим докажем германскому пролетариату, пролетариям всех стран, кто действительно за мир, против империалистической бойни, и ускорим наступление революции в самой Германии. Когда же революция в Германии победит, она, несомненно, освободит нас от кабальных условий. Такова, заключил Владимир Ильич, диалектика борьбы.

В настроении аудитории наступил решительный перелом. В заключение беседы Владимир Ильич поделился с [339] нами наблюдениями, заветными думами, к которым, видно, не раз обращался в те тревожные дни.

Старая армия, армия казарменной муштры, пытки над солдатами, отошла в прошлое. В подтверждение Владимир Ильич привел ставший впоследствии хрестоматийным случай со старушкой на Финляндской железной дороге.

Мне это запомнилось не только потому, что случай действительно поучителен и полон глубокого смысла. Владимир Ильич повторил свой рассказ о старушке на второй или третий день после нашей беседы-лекции, выступая с докладом на III Всероссийском съезде Советов рабочих и крестьянских депутатов (11 января 1918года).

Ленин, как известно, в своих статьях, выступлениях редко повторялся, но к эпизоду со старушкой возвращался неоднократно (например, в речи, произнесенной 24 ноября 1918 года в День красного офицера).

И снова перед нами не просто блестящий ораторский прием, но — прежде всего — умение увидеть в малом, в факте, казалось бы, совсем незначительном, явление огромной социальной, политической важности.

«Я позволю себе рассказать один происшедший со мной случай...»{162}

...Вероятней всего, случай, о котором рассказывал нам Ильич, произошел накануне, в последние дни декабря 1917 года, когда решением Совнаркома ему был предоставлен отпуск на несколько дней. Владимир Ильич провел их в Финляндии в одном из санаториев с 23 по 28 декабря.

Что же произошло на Финляндской железной дороге?

Владимир Ильич невольно оказался свидетелем разговора «между несколькими финнами и одной старушкой... Она сказала: теперь не надо бояться человека с ружьем. Когда я была в лесу, мне встретился человек с ружьем, и вместо того, чтобы отнять от меня мой хворост, он еще прибавил мне...» Да, «...не надо бояться человека с ружьем, потому что он защищает трудящихся и будет беспощаден в подавлении господства эксплуататоров. Вот что народ почувствовал, и вот почему та агитация, которую ведут простые, необразованные люди, когда они рассказывают о том, что красногвардейцы направляют [340] всю мощь против эксплуататоров, — эта агитация непобедима»{163}.

В народной агитации, в доверии народа к солдату революции, к человеку с ружьем Ленин увидел залог мощи, непобедимости социалистической Красной Армии, которую надо было создать в кратчайший срок, ради которой (добиться передышки, выиграть время!) стоило идти на тягчайший, унизительнейший мирный договор с Германией.

А на следующий день, часам к 11, нас, старост групп и зав. курсами А. Смирнова, пригласили к Владимиру Ильичу.

В кабинете мы застали Свердлова и Подвойского. Обсуждался вопрос о создании новой революционной армии.

— Найдутся ли, — обратился к нам Владимир Ильич, — среди слушателей курсов товарищи, которых можно немедленно направить на фронт в качестве комиссаров и командиров частей?

Тут же посоветовал товарищу Смирнову внести изменения в программу курсов. Поменьше общих рассуждений, поближе к первоочередным задачам дня. Как сформировать на местах части Красной Армии, как организовать Советы? Важно, чтобы курсанты реально представляли себе это.

Владимир Ильич советовался с нами, как с равными. Меня и Старка подробно расспрашивал о тех курсантах, чьи кандидатуры были названы Смирновым. Достаточно ли политически грамотны, чтобы вдали от центра разобраться в сложной обстановке, принять самостоятельные решения, сумеют ли найти общий язык с солдатской массой.

Мы приняли активное участие в обсуждении новой программы курсов.

Вскоре я забыл, что среди этих очень уважаемых мною людей я самый младший, многим по возрасту гожусь в сыновья. Таким, чисто товарищеским, лишенным какого-либо превосходства, было отношение ко мне.

И теперь, переступив порог своего восьмидесятилетия, оказываясь в молодежной аудитории, сам молодея душой от одного соприкосновения с бурной, ищущей, увлекающейся юностью, я вспоминаю кабинет в Смольном, совещания «на равных», дружескую улыбку Ильича. [341]

...

20 февраля старшие групп собрались у Н. И. Подвойского. ... Подвойский вышел ненадолго, а возвратившись, сказал, что всех нас приглашает на беседу Владимир Ильич. В кабинете мы застали Я. Свердлова, Ф. Дзержинского, А. Смирнова. Владимир Ильич показался мне крайне уставшим. Видно, сказывались бессонные ночи, огромное нервное напряжение. Каждый из нас, представляясь, называл станцию, куда был командирован. Звучало это примерно так: «Васильев, прибыл со станции Дно».

Николай Ильич Подвойский сделал краткий обзор положения на фронте. Остановился на том, сколько и на каких станциях задержано эшелонов с солдатами, где именно удалось сформировать революционные отряды. По памяти назвал командиров и комиссаров вновь созданных отрядов, среди них и нашего Корчагина. Владимир Ильич что-то записывал, по ходу докладов задавал уточняющие вопросы. В первую очередь его интересовало настроение солдат. Когда я сказал, что толпа на станции Дно наверняка находилась под влиянием анархистов, он поморщился, будто от зубной боли:

— Вы, товарищ Васильев, явно преувеличиваете роль и влияние анархистов. Дело, думается, не в них, а в общем настроении уставших, да, да, смертельно уставших от войны солдат. Человек с ружьем в массе своей еще не разобрался до конца, что и как надо защищать. Неразбериху, сумятицу враги используют по-своему, — продолжал [345] Ильич. — И не только анархисты, но и переодетые офицеры, агенты контрреволюции.

Спросил о численности отряда, сформированного на станции Дно. Я сказал:

— Что-то около девятисот штыков.

— Нельзя ли, — услышал я в ответ, — поточнее? Нам нужна абсолютно точная информация.

Владимир Ильич внимательно выслушал всех товарищей.

— Положение, — подвел он итоги краткому совещанию, — крайне опасное. Задержать продвижение немецких частей, разбить их передовые силы — в этом сейчас главная задача. Нужны командиры, отлично знающие военное дело. Этим придется заняться, и незамедлительно, товарищам Работенко, Дзенису, Васильеву. Отправляйтесь, — сказал нам в напутствие Владимир Ильич, — в надежные революционные полки: Волынский, Павловский, Измайловский. Подберите среди унтер-офицеров, прапорщиков, пользующихся доверием солдат, будущих красных командиров. Передайте им от имени Советской власти: революция на них надеется, ждет.

...

23 февраля

...

В такой сложной, драматической обстановке было созвано вечером 23 февраля объединенное заседание фракций большевиков и левых эсеров ВЦИК для обсуждения вопроса о принятии новых германских условий мира.

На этом заседании, а несколько часов спустя, на ночном заседании ВЦИК, нам и довелось присутствовать.

...В зале появляются В. И. Ленин и Н. В. Крыленко. Председательствующий Свердлов предоставляет слово, для доклада Главковерху. Короткими, энергичными мазками рисует Крыленко картину полной деморализации старой армии. Армия устала. Армия изнемогла. Армия жаждет мира. На фронте идет стихийная демобилизация. Целые потоки уходят с позиций, оставляя всю материальную часть: артиллерию, обозы, имущество. Отдельные, даже удачные попытки (станция Дно) приостановить этот процесс не решают дела.

Вывод Главковерха: армия разлагается и не способна защищать революцию. Есть только один выход — принять германские условия, подписать спасительный, хоть и тяжелый, позорный мир.

Начинаются прения. Один за другим поднимаются на трибуну левые эсеры, «левые коммунисты». Среди последних — люди, которых я довольно хорошо знал, чьи взгляды на «революционную войну» сам недавно разделял. Памятная лекция Ильича «с задачкой», станция Дно послужили мне хорошим уроком. Словно пелена спала с глаз.

Возражая своим оппонентам, любителям красивых слов о революционной войне, Ленин еще раз напомнил, что Советская власть должна смотреть правде в глаза, должна констатировать «полную невозможность сопротивления германцам»{166}.

В настоящий момент имеют значение не слова, а вооруженная сила. Германские империалисты на нее опираются, только с ней и считаются. А силы этой в настоящий момент у нас нет. Армия не желает и не может воевать. Если мы соберем небольшую горсточку отважных [349] борцов, которых бросим в пасть империализма, то этим самым мы оторвем от себя энергичных и идейных борцов, которые добыли нам свободу. Чтобы удержать Советскую власть как базу мировой революции, мир необходимо подписать.

Выступление В. И. Ленина на объединенном заседании фракций и его доклад на ночном заседании ВЦИК долгие годы жили в моей памяти как единое целое. На самом деле, после короткого выступления Ильича заседание не приняло никаких решений. Был объявлен перерыв с тем, чтобы фракции могли посовещаться.

Мы с Синицыным снова поднялись на хоры. Садуль, оживленно жестикулируя, беседовал с каким-то иностранцем. Он узнал меня, подошел, спросил, медленно, но довольно четко произнося непривычные русские слова, готов ли я подписать тяжелый (он так и сказал — тяжелый) мир; с кем я, один из командиров Красной гвардии, — с Лениным или с теми, кто выступает за революционную войну. Я ответил, что окончательный выбор для себя уже сделал, что считаю предложение Председателя Совнаркома в настоящих условиях единственно правильным, но если придется, если немцы попрут на Петроград, буду воевать. «Мой отряд, — добавил я, — дал клятву: жить сражаясь и умереть в борьбе».

Садуль стал переводить наш разговор своему собеседнику. Тот внимательно слушал, что-то записывая в небольшую книжечку.

— Прайс, английский журналист, — шепнул мне всеведущий Синицын. — Из сочувствующих.

Несколько лет спустя меня познакомили с заметками Прайса, бывшего корреспондента влиятельной газеты «Манчестер Гардиан», заметками, написанными по горячим следам событий. Они сами говорят об авторе, о впечатлении, которое произвела на него та решающая ночь. «Казалось, никто не хотел подписания мира, — пишет Прайс, ссылаясь на «героический дух», царящий в вале. — Но вот поднялся Ленин, хладнокровный, невозмутимый, как всегда. Никогда еще столь тяжелая ответственность не лежала на плечах одного человека.

И все же было бы ошибочным думать, что его личность была в этой кризисной ситуации решающим фактором. Сила Ленина тогда, как и в последующее время, заключалась в его способности правильно оценивать психологию русских рабочих и крестьянских масс. Речь [350] Ленина произвела сильное впечатление. Казалось, — продолжает Прайс, — никто не находил в себе смелости возразить, каждый чувствовал правоту Ленина. Я сам, несмотря на все мое жгучее стремление к мщению прусским генералам, стал склоняться к его точке зрения»{167}.

...

До выступления Владимира Ильича настроение в зало складывалось определенно против принятия германских условий мира.

«Затем, — пишет Прайс, — все еще находясь на галерее для прессы, я увидел Ленина, который спокойно вышел вперед и обратился к великому собранию. Что пользы в словах? — сказал он. — Не надо быть «рабами фраз», значение сейчас имеет одна сила — германские милитаристы считаются только с нею. Мы должны обеспечить себе «передышку», приняв их условия, отступить и заняться развитием наших ресурсов. Чтобы уничтожить нас, германским милитаристам придется идти далеко, даже если они удержат Украину и Прибалтику»{168}.

«Я просидел там до двух часов ночи{169}, — заканчивает [351] Прайс. — К этому времени большинством голосов было одобрено предложение принять германские условия... Я начал понимать то, что полностью осознал позднее: какой это великий человек. Его совет оказался совершенно правильным. Девять месяцев спустя германский милитаризм был ниспровергнут. С тех пор я часто задумывался над тем, что произошло бы, если бы события, очевидцем которых я стал в Таврическом дворце в ту великую ночь, приняли бы иной оборот, по какому пути пошла бы русская революция. Не могу не прийти к выводу, что это был один из тех исторических моментов, когда личность действительно сыграла в истории свою роль, определив ее ход по крайней мере на время».

Таким было прозрение англичанина Прайса. В отличие от Джона Рида, он, оказавшись «в самом центре бури», многое не понял, вначале встретил Октябрь почти враждебно, по его признанию, возмущался поведением Ленина, выступающего против создания коалиционного правительства с участием соглашателей. Уже две недели спустя (24 ноября 1917 года) Прайс вынужден был отметить, что «тактика Ленина взяла верх, победа осталась за Лениным».

За этим шагом последовали другие. Октябрьская революция вербовала своих сторонников не только среди тех, кто в силу своего положения в обществе (вспомним бывшего австрийского батрака красногвардейца Иоганна Шмидта) был ее единственным союзником, но и среди всех людей честной мысли и чистой совести.

И тут надо бы сказать о Жаке Садуле, который пошел значительно дальше Прайса. Офицер французской военной миссии в охваченном революцией Петрограде, он первое время добросовестно, исправно фиксировал ход всех событий в своих докладах на имя чрезвычайного уполномоченного французского правительства. Грубое вмешательство во внутренние дела России, тайные и явные связи сотрудников миссии с заклятыми врагами революции открыли впечатлительному французу глаза на многое: окончательно убедившись в том, что буржуазия Франции заодно с мировой буржуазией пытается задушить молодое Советское государство, он стал все чаще бывать в Смольном, много раз встречался с Лениным. [352]

Садуль делает свой выбор. Осенью 1918 года, в разгар навязанной нам гражданской войны, когда мы оказались в железном кольце блокады, интервенции, Садуль писал: «Вооруженное вмешательство союзных бандитов и их вассалов в дела рабоче-крестьянской России ни в коей мере не может быть признано войной французского народа с русским. Это война буржуазии против пролетариата, эксплуататоров против эксплуатируемых, В этой классовой борьбе место всякого искреннего социалиста и, следовательно, мое место — в рядах пролетарской армии, против армии буржуазии. Я вступаю в Красную Армию»{170}.

...Мысленно снова переношусь в бодрствующий, спорящий, ожидающий зал Таврического дворца. 24 февраля. 4-й час утра.

На трибуне — Владимир Ильич. Члены ВЦИК, приглашенные на заседание ВЦИК, с напряженным вниманием слушают доклад председателя Совнаркома.

— Товарищи, условия, которые предложили нам представители германского империализма, неслыханно тяжелы, безмерно угнетательские, условия хищнические. Германские империалисты, пользуясь слабостью России, наступают нам коленом на грудь. И при таком положении мне приходится, чтобы не скрывать от вас горькой правды, которая является моим глубоким убеждением, сказать вам, что иного выхода, как подписать эти условия, у нас нет{171}.

В этих словах было столько убежденной веры, что в зале наступила звенящая тишина, все превратилось в слух.

Ленин говорил о том, что наша армия истерзана, измучена войной, как никакая другая. Именно этим вызвана стихийная демобилизация армии, а не тем, будто большевики разлагали и разлагают войска.

Большевики всегда звали солдат не к бунту, а к организованным политическим действиям. Тут Владимир Ильич сослался на известную (лето 1917 года) прокламацию Крыленко — «одного из самых горячих и близких к армии представителей большевиков»{172}. [353]

Теперь мы не можем ответить войной, потому что нет сил, потому что и воевать можно только вместе с народом. Нужна передышка, нужен отдых для подъема масс. Придет время, и народ увидит в себе силу и возможность дать отпор «зверским хищникам».

Ленин призвал не поддаваться провокациям, которые исходят из буржуазных газет, противников Советской власти. Буржуазия кричит «похабный мир», «позор», а на самом деле с восторгом встречает немецких завоевателей как своих спасителей от большевизма, Советской власти.

Говоря об отчаянно трудном положении, в котором находится молодая Советская республика, о том, что международный пролетариат не может сейчас прийти к нам на помощь, Владимир Ильич в заключение своей речи выразил твердую уверенность, что помощь эта придет.

— Мы, — сказал Ильич, — нуждаемся в мире, чтобы построить социализм. Наша страна — самая большая; когда проведем индустриализацию и создадим основы рационального земледелия, она станет также и самой богатой.

Придет день, когда Россия обеспечит благосостояние миллиарда людей — свободных, счастливых, навеки избавленных от войны. Но сколько еще придется пережить до этого, какие только препятствия не придется преодолеть.

Так закончил Владимир Ильич свой доклад, удивительнейший сплав трезвого расчета и революционной мечты — страстной, вдохновенной, окрыляющей.

В 5 часов утра 24 февраля состоялось голосование. 116 голосами против 85 при 26 воздержавшихся заседание утвердило предложенную большевиками резолюцию. Ленинская позиция, его твердый курс на мирную передышку восторжествовали.

...

Всюду, куда забрасывала меня судьба кадрового военного и долг коммуниста, я носил в сердце своем память о встречах с Ильичем. Так было в дни радости и в горькие, особо трудные для меня годы.

Ленин... Когда становилось совсем невмоготу, одно это имя согревало, вновь будило надежду, веру в торжество нашего справедливого дела, в чистоту знамени революции.

И теперь, когда я смотрю на снимок, на знакомые лица, до мельчайших подробностей восстанавливаются далекие дни в Кремле. Вижу улыбку Ильича, слышу его голос.

Ленин... Каждая встреча с ним как бы всего перепахивала, на долгие годы давала заряд энергии, оптимизма, нестареющей молодости.

Именно этого мне хочется пожелать на прощание и тебе, дорогой читатель.

Никогда не стареть душой, по-ленински сохранять юную прямоту, смелость, жизнерадостность. Работать — без брака, дружить — без расчета, любить — без измены, преодолевать свои недостатки — без сожалений. Бороться за свои убеждения, за дело нашей партии, дело Ленина — не страшась ничего, до последнего вздоха.

 

http://militera.lib.ru/memo/russian/vasilev_ve/index.html

 

Joomla templates by a4joomla