От авторов сайта: Выдрали из мемуаров революционера и невозвращенца все что касается Ленина. Приколола автобиография. Лицемерное утверждение, что он демократ и сладостное описание высокопоставленных предков. Из-за баб у него покончили собой отец, дед и дядя (брат отца).

То же самое из другой книги того же автора

Читать книгу "Кронштадт и Питер в 1917 году" в формате PDF

 

 

Федор Раскольников

О времени и о себе

(Отрывки из книги)

 ... Приезд Владимира Ильича вообще положил резкий рубикон в тактике нашей партии. Нужно признать, что до его приезда в партии была довольно большая сумятица. Не было определенной, выдержанной линии. Задача овладения государственной властью большинству рисовалась в форме отдаленного идеала и обычно не ставилась как ближайшая, очередная и непосредственная цель. Считалась достаточной поддержка Временного правительства в той или иной формулировке, с теми или иными оговорками и, разумеется, с сохранением права самой широкой критики. Внутри партии не было единства мышления: шатания и разброд были типичным бытовым явлением, особенно дававшим себя знать на широких партийных и фракционных собраниях. Партия не имела авторитетного лидера, который мог бы спаять её воедино и повести за собой. В лице Ильича партия получила своего старого, испытанного вождя, который и взял на себя эту задачу.

После приезда тов. Ленина я не видел Авилова даже на пороге партийных учреждений. Правых большевиков словно помелом вымело. Ходом жизни они были отброшены в лагерь межеумочной «Новой жизни». Все остальные товарищи под руководством Ленина быстро сплотились, и партия стала единомыслящей, постепенно, не без внутренней борьбы и колебаний, приняв лозунги и тактику тов. Ленина.

А между тем, когда в день приезда, в первых же речах, тов. Ленин громко провозгласил: «Да здравствует социалистическая революция!» — то, помню, этот лозунг не на шутку переполошил не только насмерть напуганного революцией «новожизненца» Суханова, но и некоторых партийных товарищей. В то время не все так скоро могли понять, казавшийся почти максималистским, призыв к социалистической революции, через несколько месяцев создавшей РСФСР,— призыв, уже в те дни выброшенный тов. Лениным как практический лозунг, как дело завтрашнего дня.

Но в короткий срок всякая серьезная оппозиция отмерла. В это время уже нетрудно было усвоить задачи нашей партии в революции и понять, что без немедленного перехода власти в руки Советов завоеваниям целых поколений рабочего класса грозит неминуемая гибель. Но в самом начале революции, в первых числах марта, когда происходили описанные мною заседания ПК, разобраться в запутанной конъюнктуре было гораздо труднее.

Легко видеть, что товарищи, стоявшие на левом фланге Пека, до приезда тов. Ленина проводили, по существу, его тактическую линию. Эта линия, как показал опыт, была кратчайшим расстоянием между двумя точками революции: февралем и октябрем 1917 года.

 

1. Приезд в Россию тов. Ленина

— Сегодня вечером в Петроград приезжает Ленин,— сказал мне тов. Л. Н. Старк. Это было 3 апреля 1917 года.

Я тотчас позвонил по телефону тов. Л. Б. Каменеву. Известие подтвердилось, и в условленный час мы вместе с Львом Борисовичем, Ольгой Давыдовной и тов. Теодоровичем поехали на Финляндский вокзал. Там, как всегда, было людно и шумно.

В вагоне товарищ Каменев рассказывал о Владимире Ильиче и посмеивался над встречей, которую ему го«- товили петербургские товарищи: «Надо знать Ильича, он так ненавидит всякие торжества». В оживленной беседе дорога прошла незаметно, и вот в сумерках уже заблестели огни Белоострова. В станционном буфете собралось довольно много народу: Марья Ильинична, А. Г. Шляпников, А. М. Коллонтай — всего около двадцати ответственных работников партии. Все были в оживленном, приподнятом настроении. Для большинства приезд тов. Ленина явился полной неожиданностью. Зная о неимоверных затруднениях, чинимых правительствами Антанты к возвращению крайних левых эмигрантов в Россию, мы очень беспокоились за наших вождей и, каждый день остро чувствуя неотложную настоятельность их приезда, в то же время мирились с мыслью, что едва ли так скоро удастся их увидеть в своих рядах. Остроумная идея проезда через Германию нам как-то не приходила в голову — настолько мы свыклись с мыслью о непроходимых барьерах, установленных войной между воюющими государствами. И вдруг оказалось, что для наших товарищей открылась реальная возможность скорого возвращения в революционную Россию, где они были так нужны и где их места пустовали.

Однако тогда даже не все партийные товарищи сочувственно относились к проезду через Германию. Мне в этот же день пришлось услышать голоса, осуждавшие это решение по тактическим соображениям в предвидении чудовищной кампании лжи и клеветы, действительно не замедлившей обрушиться на нашу партию.

Но все равно, не будь этого повода, у наших врагов всегда нашелся бы другой. Решение тов. Ленина — как можно скорее, любым способом, добраться до России— было безусловно правильно и как нельзя более отвечало настроению большинства партии, которой недоставало ее признанного вождя. Трудная политическая обстановка, сложившаяся в условиях незаконченной и непрерывно продолжавшейся революции, требовала непоколебимо твердой и выдержанной линии.

Вот раздался первый звонок, предвещавший приближение поезда. Мы все вышли на перрон... Здесь, оживленно переговариваясь под сенью широкого красного знамени, нетерпеливо ждали поезд рабочие Сестрорецкого оружейного завода. Они за несколько верст пришли пешком для встречи своего любимого вождя.

Наконец быстро промчались три ослепительно ярких огня паровоза, а за ним замелькали освещенные окна вагонов — все тише, все медленнее. Поезд остановился, и мы тотчас увидели над толпой рабочих фигуру тов. Ленина. Высоко поднимая Ильича над своими головами, сестрорецкие рабочие пронесли его в зал вокзала. Здесь все приехавшие из Петрограда, друг за другом, протискивались к нему, сердечно поздравляя с возвращением в Россию. Мы все, видевшие Ильича впервые, на равных правах с его старыми партийными друзьями и родственниками целовались с ним, точно давно знали его. Он был как-то безоблачно весел, и улыбка ни на одну минуту не сходила с его лица. Было видно, что возвращение на родину, объятую пламенем революции, доставляет ему неизъяснимую радость. Не успели мы все поздороваться с Ильичей, как возбужденный, взволнованный радостью свидания Каменев быстро вошел в залу, ведя за руку не менее взволнованного тов. Зиновьева. Тов. Каменев знакомит нас с последним, и, обменявшись крепким рукопожатием, мы все вместе, окружив Ильича, идем в его вагон.

Едва войдя в купе и усевшись на диван, Владимир Ильич тотчас накидывается на т. Каменева.

— Что у вас пишется в «Правде»? Мы видели несколько номеров и здорово вас ругали...— слышится отечески журящий голос Ильича, от которого никогда не бывает обидно.

Сестрорецкие товарищи просят Владимира Ильича сказать несколько слов. Но он увлечен разговором с Каменевым: так много нужно узнать и еще больше высказать.

— Пускай Григорий выступит, надо попросить его,— говорит тов. Ленин, возвращаясь к прерванной политической беседе с Каменевым.

Тов. Зиновьев выходит на площадку вагона и произносит небольшую, но горячую речь — первую на территории революционной России.

Затем мы вместе проходим в его купе. Там знакомлюсь с тов. Лилиной и с мальчиком — сыном Зиновьева. Тов. Григорий необычайно оживлен и радостен. Он рассказывает, как швейцарский социалист Фриц Платтен организовал их поездку, как они ехали через Германию, как Шейдеман пытался повидать Ленина, но Ильич категорически отклонил это свидание. «Мы ехали в тюрьму, готовились к тому, что по переезде границы нас немедленно арестуют»,— говорит он и затем переходит к дорожным впечатлениям.

Поезд тем временем незаметно подходит к Питеру. Вот наш вагон уже втянулся под навесы длинных пассажирских платформ. Вдоль этой платформы, к которой подходит наш поезд, по обеим ее сторонам, оставляя широкий проход в середине, выстроились матросы 2-го Балтийского флотского экипажа. Командир экипажа Максимов, молодой офицер из прапорщиков флота, с азартом делающий карьеру на революции, выступает вперед, пересекает путь тов. Ленину и произносит приветственную речь. Он заканчивает ее курьезным выражением надежды, что тов. Ленин войдет в состав Временного правительства. На наших лицах появляются улыбки. «Ну,— думаю,— покажет вам Ленин участие во Временном правительстве. Не обрадуетесь!» И действительно, когда на следующий день Ильич публично развернул свою программу, то Максимов, выскочка и ребенок, поместил в буржуазных газетах письмо в редакцию, открещиваясь в нем от встречи тов. Ленина и объясняя свое участие неведением об его проезде через Германию.

Но матросы-массовики не имели основания раскаиваться, так как уже тогда они видели в Ленине своего признанного вождя.

В ответ на пожелание о вступлении в состав Временного правительства тов. Ленин громко бросает боевой лозунг: «Да здравствует социалистическая революция!»

На вокзале масса народу. Преобладает рабочая публика. Тов. Ленин проходит в «парадные покои» Финляндского вокзала, где его приветствуют представители Петроградского Совета: Чхеидзе и Суханов. Он кратко отвечает, снова заканчивая свои слова восклицанием: «Да здравствует социалистическая революция!» Наконец, с тем же лозунгом он обращается к тысячной толпе, собравшейся на площади перед вокзалом, чтобы приветствовать старого вождя российского пролетариата. Эту речь тов. Ленин произносит стоя на броневике. Ряд закованных в сталь автомобилей вытянулся у Финляндского вокзала. Лучи их прожекторов прорезают вечернюю темноту и бросают длинные снопы света вдоль улиц Выборгской стороны.

Тов. Ленин уезжает в цитадель большевизма, бывший дом фаворитки царя Кшесинской, после Февральской революции занятый нашими руководящими партийными учреждениями. Вслед за ним я тоже отправился в дом Кшесинской. Ехавший со мною в трамвае «ново- жизненец» Суханов кисло брюзжал по поводу ленинских речей. Особенное недовольство вызвал в нем призыв к социалистической революции. Вспоминая Суханова, каким он был во время войны, я положительно не узнавал его и не мог понять происшедшей перемены.

Начав свою публицистическую деятельность народником, Н. Н. все больше и больше приближался к марксизму, пока наконец во время войны не занял вполне приличную антиоборонческую позицию, обосновывая ее аргументами, взятыми из марксистского арсенала. Открыто высказав Суханову сожаление по поводу того, что он так резко отошел после Февральской революции от нашей партии, к которой явно тяготел во время войны, я услышал проникнутый горечью ответ: «Такие выступления, как сегодняшние речи Ленина, еще больше отчуждают и удаляют меня от вас». Непримиримость и раздражительность Суханова указывали на то, что он окончательно и безнадежно скатился в яму обывательского понимания революции и горьковско-интеллигентского нытья.

Вокруг дома Кшесинской мы застали огромную толпу рабочих и солдат, внимательно слушавших горячую речь Ленина, произносившуюся им с балкона второго этажа. Он говорил о развитии и перспективах мировой революции.

«В Германии — кипит. В Англии правительство держит в тюрьме Джона Маклина»,— доносились до меня фразы Ильича. Мы застали только конец речи, которую Ильич закончил бодрым оптимистическим аккордом, говорившим о российской революции как о начале международного восстания трудящихся, которое приближается с каждым днем. В воротах дома товарищи проверили мой документ, заодно прошел и Суханов.

Мы поднялись во второй этаж, где Ильич, закончив свою речь, только что принялся за чаепитие. Здесь находилось много партийных работников, среди которых нетрудно было различить видных членов питерской организации и ответственных товарищей, приехавших из провинции. В разных концах обширной комнаты завязался оживленный разговор. Вскоре Ильича снова вызвали на балкон, так как его пришли приветствовать наши товарищи-кронштадтцы. Семен Рошаль, находившийся в этот день в Кронштадте, узнав о приезде Ленина, собрал всех желавших его встретить и по талому льду привел их в Питер. Начавшаяся оттепель и послужила причиной их невольного запоздания. Тов. Рошаль поднялся на балкон и от имени кронштадтцев приветствовал Ленина. Ильич ответил краткой речью. Лозунг социалистической революции пришелся как нельзя более по душе кронштадтцам и был подхвачен восторженным гулом «ура» и целым ураганом аплодисментов.

Затем все снова вернулись в комнаты, где непрерывно происходила встреча старых друзей, разлученных годами тюрьмы и эмиграции, и знакомство новых работников, выросших в эпоху «Звезды» и «Правды», с ветеранами революции и большевизма. Помню покойного А. А. Самойлова, как он, подойдя к тов. Зиновьеву, назвал себя, напомнив свое сотрудничество в дореволюционной «Правде» под псевдонимом «А. Юрьев». Тов. Зиновьев горячо пожал ему руку. Вскоре все присутствующие спустились вниз, в большую комнату с роялем и примыкающим к ней зимним садом, где прежде была фешенебельная гостиная балерины, а теперь обычно происходили многолюдные заседания рабочих. Здесь состоялось чествование Ильича. Один за другим выступали ораторы, выражая чувство глубочайшей радости по поводу возвращения в Россию закаленного вождя партии.

Ильич сидел и слушал все речи с улыбкой и нетерпеливо ждал конца.

Когда список ораторов был исчерпан, Ильич сразу ожил, поднялся и приступил к делу. Он решительным образом напал на тактику, которую проводили руководящие партийные группы и отдельные товарищи до его приезда. Он едко высмеял пресловутую формулу поддержки Временного правительства «постольку — поскольку» и провозгласил лозунг «Никакой поддержки правительству капиталистов», одновременно призывая партию к борьбе за передачу власти в руки Советов, за социалистическую революцию.

На нескольких ярких примерах тов. Ленин блестяще доказал всю фальшь политики Временного правительства, вопиющие противоречия между его обещаниями и делами, словами и фактами, настаивая на том, что наш долг состоит в беспощадном разоблачении его контрреволюционных и антидемократических поползновений и действий. Речь тов. Ленина длилась около часа. Аудитория застыла в напряженном и неослабеваемом внимании. Здесь были представлены наиболее ответственные работники партии. Но и для них речь Ильича явилась настоящим откровением. Она положила рубикон между тактикой вчерашнего и сегодняшнего дня.

Тов. Ленин ясно и отчетливо поставил вопрос! «Что делать?» — и от полупризнания, полуподдержки правительства призвал к непризнанию и непримиримой борьбе.

Конечное торжество Советской власти, мерещившееся многим в туманной дали более или менее неопределенного будущего, тов. Ленин перевел в плоскость неотложного и в ближайшем времени достижимого завоевания революции. Эта речь была в полном смысле слова исторической. Здесь тов. Ленин впервые изложил свою политическую программу, на другой день сформулированную в известных тезисах 4 апреля. Эта речь произвела целую революцию в сознании руководителей партии и легла в основу всей дальнейшей работы большевиков. Недаром тактика нашей партии не составляет одной прямой линии, а после приезда Ленина делает крутой поворот влево.

Когда Ильич закончил свою речь, оставившую у всех незабываемое впечатление, ему была устроена бурная и продолжительная овация.

Тов. Каменев в нескольких словах резюмировал общее настроение:

— Мы можем быть согласны или несогласны со взглядами тов. Ленина, можем расходиться с ним в оценке того или иного положения, но во всяком случае в лице тов. Ленина вернулся в Россию гениальный и признанный вождь нашей партии, и вместе с ним мы пойдем вперед, навстречу социализму.

Тов. Каменев нашел объединяющую формулу, приемлемую даже для тех, кто еще колебался, не разобравшись в потоке новых идей. Все присутствующие солидаризировались с Львом Борисовичем единодушными горячими аплодисментами.

Во всяком случае, несмотря на те или иные разногласия, единство партии было сохранено. Под руководством своего дальновидного вождя она прошла через победы и неизбежные, временные, поражения, пока наконец не достигла триумфа в своей героической борьбе за рабоче-крестьянскую власть.

 

Следующий отрывок из книги стоит здесь:

http://leninism.su/memory/3406-tovarishh-lenin-i-qkronshtadskaya-respublikaq.html

 

про июльские события:

Вместе с группой товарищей я отправился внутрь дома Кшесинской. Разыскав Владимира Ильича, мы от имени кронштадтцев стали упрашивать его выйти на балкон и произнести хоть несколько слов. Ильич сперва отнекивался, ссылаясь на нездоровье, но потом, когда наши просьбы были веско подкреплены требованием масс на улице, он уступил и согласился.

Тов. Ленин появился на балконе, встреченный долго не смолкавшим громом аплодисментов. Овация еще не успела окончательно стихнуть, как Ильич уже начал говорить. Его речь была очень коротка. Владимир Ильич прежде всего извинился, что по болезни он вынужден ограничиться только несколькими словами, и передал кронштадтцам привет от имени петербургских рабочих, а по поводу политического положения выразил уверенность, что, несмотря на временные зигзаги, наш лозунг «Вся власть Советам» должен победить и в конце концов победит, во имя чего от нас требуются колоссальная стойкость, выдержка и сугубая бдительность. Никаких конкретных призывов, которые потом пыталась приписать тов. Ленину переверзевская прокуратура, в его речи не содержалось. Ильич закончил под аккомпанемент еще более горячей и дружной овации.

 

Про мятеж краснова-керенского

После получасовой езды наш автомобиль остановился у штаба военного округа. Несмотря на поздний час, все окна были ярко освещены. В одной из комнат этого обширного военно-чиновничьего дома происходило заседание активных работников Военки под председательством тов. Н. И. Подвойского. Мы с Ульянцевым сделали доклад о безрадостном положении на фронте. Тотчас были приняты решения о срочной отправке броневиков. Одновременно, ввиду недостаточности этой меры, было постановлено ускорить формирование рабочих отрядов и отправление на фронт рабочих полков.

Едва кончилось заседание, как я был вызван тов. Лениным.

Владимир Ильич сидел в большой комнате штаба округа, на конце длинного стола, который обычно покрывался зеленым или красным сукном, но сейчас зиял своей грубой деревянной наготой. Это придавало всей комнате нежилой, неуютный вид обиталища, только что брошенного своими хозяевами. Кроме Ленина в этой пустой и унылой комнате находился Троцкий. На столе перед Ильичем лежала развернутая карта окрестностей Питера.

— Какие суда Балтийского флота вооружены крупнейшей артиллерией?— с места в карьер атаковал меня Владимир Ильич.

— Дредноуты типа «Петропавловск». Они имеют по двенадцати двенадцатидюймовых орудий в 52 калибра, в башенных установках, не считая более мелкой артиллерии.

— Хорошо,— едва выслушав, нетерпеливо продолжал Ильич,— если нам понадобится обстреливать окрестности Петрограда, куда можно поставить эти суда? Можно ли их ввести в устье Невы?

Я ответил, что ввиду глубокой осадки линейных кораблей и мелководья Морского канала проводка столь крупных судов в Неву невозможна, так как эта операция имеет шансы на успех лишь в исключительно редком случае весьма большой прибыли воды в Морском канале.

— Так каким же образом можно организовать оборону Петрограда судами Балтфлота?— спросил тов. Ленин, пристально глядя на меня и настороживая свое внимание.

Я указал, что линейные корабли могут стать на якорь между Кронштадтом и устьем Морского канала примерно на траверзе Петергофа, где, помимо непосредственной защиты подступов к Ораниенбауму и Петергофу, они будут обладать значительным сектором обстрела в глубь побережья. Тов. Ленин не удовлетворился моим ответом и заставил меня показать на карте примерные границы секторов обстрела разнокалиберной артиллерии. Только после этого он несколько успокоился.

Вообще в этот день Владимир Ильич был в необычайно повышенном нервном состоянии. Занятие Гатчины белогвардейцами, видимо, произвело на него сильное впечатление и внушило ему опасения за судьбу пролетарской революции. В течение всей беседы тов. Троцкий не проронил ни слова.

— Позвоните по телефону в Кронштадт,— обратился ко мне тов. Ленин,— и сделайте распоряжение о срочном формировании еще одного отряда кронштадтцев. Необходимо мобилизовать всех до последнего человека. Положение революции в смертельной опасности. Если сейчас мы не проявим исключительной энергии, Керенский и его банды нас раздавят.

Я попытался вызвать Кронштадт, но ввиду позднего времени не мог дозвониться. Владимир Ильич предложил мне связаться с кронштадтскими товарищами по Юзу. Мы вошли в телеграфную комнату, где неугомонно жужжали прямые провода. Облокотившись на стол одного из бесчисленных аппаратов, стоял тов. Подвойский. Мы подошли к нему. Мысли невольно были устремлены на фронт, где сейчас решалась судьба революции. После известия о взятии Керенским Гатчины никаких существенных сообщений с боевого фронта не поступало. Падение Гатчины всеми переживалось тяжело. Однако все знали, что в ближайшие дни необходимы безграничное напряжение, колоссальная работа по организации стойкого вооруженного сопротивления, массовый уход на фронт всех боеспособных элементов Питера и окружающих его городов.

— Да, теперь положение таково, что либо они нас, либо мы их будем вешать,— сказал тов. Подвойский.

Никто ему не возражал.

Моя попытка связаться с Кронштадтом по прямому проводу также не увенчалась успехом.

— Ну хорошо, вот что,— ответил мне Владимир Ильич, когда я доложил ему об этом,— поезжайте завтра утром в Кронштадт и сами сделайте на месте распоряжения о немедленном сформировании сильного отряда с пулеметами и артиллерией. Помните, что время не терпит. Дорога каждая минута...

 

Про учредительное собрание:

Под широким стеклянным куполом Таврического дворца в этот ясный, морозный январский день с раннего утра оживленно суетились люди. Моисей Соломонович Урицкий, невысокий, бритый, с добрыми глазами, поправляя спадающее с носа пенсне с длинным, заправленным за ухо черным шнурком и переваливаясь с боку на бок, неторопливо ходил по длинным коридорам и светлым залам дворца, хриплым голосом отдавая последние приказания.

Через железную калитку, возле которой проверяет билеты отряд моряков в черных бушлатах, окаймленных крест-накрест пулеметными лентами, я вхожу в погребенный под сугробами снега небольшой сквер Таврического дворца.

По невысокой каменной лестнице, мимо прямых беломраморных колонн я прохожу в просторный вестибюль, раздеваюсь и по странным извилистым коридорам, пахнущим свежей краской, направляюсь в комиссию по выборам в Учредительное собрание, где мне выдают подписанный Урицким продолговатый билет из тонкого зеленого картона с надписью: «Член Учредительного собрания от Петроградской губернии».

Громадные залы дворца наполняются делегатами. Рабочие и работницы, пришедшие по билетам для публики, заранее занимают места на хорах.

В одной из больших комнат собираются члены фракции большевиков. Здесь встречают членов ЦК и лучших организаторов партии — Сталина и Свердлова. Сплоченно держатся москвичи: Скворцов-Степанов, Бубнов, Ломов, Варвара Яковлева.

В ватном пальто с барашковым воротником и в круглой меховой шапке с наушниками быстрой походкой входит Ленин и, на ходу раскланиваясь и торопливо пожимая руки, застенчиво пробирается на свое место, снимает пальто и осторожно вешает его на спинку стула.

От зимнего солнца и лежащих за окнами мягких сугробов ослепительно сверкающего снега в комнате необычайно светло.

Яков Михайлович Свердлов в черной, лоснящейся кожаной куртке, положив на стол теплую меховую шапку, открывает заседание бюро фракции.

Начинаются прения о порядке дня. Кто-то развивает план наших работ в расчете на длительное существование Учредилки. Бухарин нетерпеливо шевелится на стуле и, подняв указательный палец, требует слова. «Товарищи,— возмущенно и насмешливо говорит он,— неужели вы думаете, что мы будем терять здесь целую неделю? Самое большее мы просидим три дня». На бледных губах Владимира Ильича играет загадочная улыбка. Товарищ Свердлов, держа в обеих руках лист бумаги с напечатанным на машинке текстом, медленно оглашает Декларацию прав трудового народа. Выразительно шевелятся его полные губы, окаймленные черными усами и черной остроконечной бородой. Декларация прав, которая будет предложена Учредительному собранию, закрепляет все действия Советской власти в отношении мира, земли и рабочего контроля над предприятиями. Окончив чтение, Свердлов неторопливо садится и, протирая платком снятое с носа пенсне, доброжелательно обводит аудиторию живыми, слегка утомленными, темными глазами.

После коротких прений большинство фракции голосует за то, что если Учредительное собрание не примет сегодня декларации, то нам необходимо немедленно уйти из Учредительного собрания.

Без прений принимаем решение не выставлять своей кандидатуры в председатели Учредилки, а поддержать Марию Спиридонову, кандидата фракции левых эсеров.

Кто-то докладывает, что во дворец явились в полном составе вожди правых эсеров: Виктор Чернов, Бунаков-Фундаминский и Гоц.

Мы поражаемся наглости Гоца, который руководил восстанием юнкеров, долго скрывался в подполье, а теперь вдруг неожиданно всплыл на поверхность.

Вдруг мы узнаем, что эсеры устроили демонстрацию, которая с антисоветскими лозунгами движется к Таврическому дворцу. Вскоре сообщают, что на углу Кирочной и Литейного демонстрация рассеяна красными войсками, стрелявшими в воздух. На бронзовом циферблате стрелка подходит к четырем часам.

Нас торопят, зовут, говорят, что депутаты уже собрались, нервничают и даже хотят самовольно открыть заседание. Мы прерываем совещание и направляемся в зал заседаний.

Огромный амфитеатр со стеклянным потолком и широкими белыми колоннами полон народа. Пустуют лишь места на левом фланге. Наш сектор составляет треть всего зала. В центре и слева разместились эсеры. Вот в первом ряду, повернув назад голову и широко улыбаясь, разговаривает с друзьями Виктор Чернов. Напряженно разглядывая что-то сквозь пенсне, сидит Бунаков-Фундаминский с длинными, зачесанными назад волосами. Округлое лицо желающего казаться спокойным Гоца дышит внутренним возбуждением и тревогой. Битком набитые хоры пестреют черными суконными блузами и косоворотками из цветного сатина.

Среди разговоров и шуток, хлопая пюпитрами, мы неторопливо рассаживаемся по местам. Вдруг в центре зала, где расположились эсеры, поднимается узкоплечий субъект и голосом, полным досады и раздражения, нетерпеливо заявляет:

— Товарищи, теперь четыре часа. Предлагаем старшему из членов открыть заседание Учредительного собрания.

Очевидно, эсеры подготовились к торжеству и распределили между собой роли. Как по сигналу, на высокую кафедру с трудом и отдышкой подымается дряхлый старик, обросший длинными волосами и длинной седой бородой. Это земский деятель, бывший народоволец Швецов. Товарищ Свердлов, который должен был открыть заседание, где-то замешкался и опоздал.

Старчески трясущейся рукой Швецов берется за колокольчик и неуверенно трясет им.

Эсеры хотели открыть Учредительное собрание независимо от Советской власти. Напротив, нам было важно подчеркнуть, что Учредительное собрание открывается не путем самопроизвольного зачатия, а волею ВЦИКа, который отнюдь не намерен передавать Учредилке свои права хозяина Советской страны.

Видя, что Швецов всерьез собирается открыть заседание, мы начинаем бешеную обструкцию. Мы кричим, свистим, топаем ногами, стучим кулаками по тонким деревянным пюпитрам. Когда все это не помогает, мы вскакиваем со своих мест и с криком «долой» кидаемся к председательской трибуне. Правые эсеры бросаются на защиту старейшего. На паркетных ступеньках трибуны происходит легкая рукопашная схватка.

Швецов растерянно звонит в колокольчик и беззвучно, беспомощно шевелит бледными, трясущимися губами. Своим шумом мы заглушаем его слабый старческий голос. Кто-то из наших хватает Швецова за рукав пиджака и пытается стащить его с трибуны.

Внезапно на председательском возвышении рядом с осанистым, рыхлым Швецовым вырастает узкоплечий и худощавый Свердлов в черной кожаной куртке. С властной уверенностью берет он из рук оторопевшего старца светлый никелированный колокольчик и осторожным, но твердым жестом хладнокровно отстраняет Швецова.

Неистовый шум, крики, протесты, стук кулаков по пюпитрам несутся со скамей взволнованных эсеров и меньшевиков. Но Свердлов, как мраморный монумент, с невозмутимым спокойствием застыл на трибуне и с вызывающей насмешкой окидывает противников сквозь крупные овальные стекла пенсне. Он хладнокровно звонит в колокольчик и делает широкий, повелительный жест худой волосатой рукой, безмолвно призывая собрание восстановить тишину. Когда постепенно шум смолкает, Свердлов с необыкновенным достоинством, громкой и внятной октавой на весь зал возглашает:

— Исполнительный Комитет Советов рабочих и крестьянских депутатов поручил мне открыть заседание Учредительного собрания.

— Руки в крови! Довольно крови! — истерически завизжали меньшевики и эсеры, как собаки, которым отдавили хвосты. Бурные аплодисменты с наших скамей заглушают эти истерические стенания.

— Центральный Исполнительный Комитет Советов рабочих и крестьянских депутатов...— металлическим басом торжественно отчеканил товарищ Свердлов.

— Фальсифицированный! — тонким фальцетом пронзительно тявкнул какой-то эсер.

— ...выражает надежду,— не смущаясь, по-прежнему твердым тоном продолжает товарищ Свердлов,— выражает надежду на полное признание Учредительным собранием всех декретов и постановлений Совета Народных Комиссаров. Октябрьская революция зажгла пожар социалистической революции не только в России, но и во всех странах.

На правых скамьях кто-то хихикнул. Яков Михайлович, смерив его уничтожающим, презрительным взглядом, повышает голос:

— Мы не сомневаемся, что искры нашего пожара разлетятся по всему миру, недалек тот день, когда трудящиеся классы всех стран восстанут против своих эксплуататоров так же, как в октябре восстал российский рабочий класс и следом за ним российское крестьянство.

Как стая перелетных белых лебедей порывисто взметается к небу, так вырываются у нас восторженные аплодисменты.

— Мы не сомневаемся в том,— еще смелее, увереннее говорит председатель ЦИКа, все более загораясь от пороха собственных слов,— мы не сомневаемся в том, что истинные представители трудящегося народа, заседающие в Учредительном собрании, должны помочь Советам покончить с классовыми привилегиями. Представители рабочих и крестьян признали права трудового народа на средства и орудия производства, собственность на которые давала возможность до сих пор господствующим классам эксплуатировать трудовой народ. Как в свое время французская буржуазия в период великой революции 1789 года провозгласила декларацию прав на свободную эксплуатацию людей, лишенных орудий и средств производства, так и наша Российская Социалистическая Революция должна выставить свою собственную декларацию.

Вся наша фракция опять горячо аплодирует. Другие фракции, насторожившись, хранят враждебное молчание.

— Центральный Исполнительный Комитет выражает надежду, что Учредительное собрание, поскольку оно правильно выражает интересы народа, присоединится к декларации, которую я буду иметь честь сейчас огласить,— заявляет Яков Михайлович и спокойно, не торопясь, торжественно оглашает декларацию, заканчивая выступление следующими словами: — Объявляю по поручению Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Учредительное собрание открытым.

Мы поднимаемся и запеваем «Интернационал». Все члены Учредительного собрания тоже встают, громко щелкая откидными стульями, и один за другим нестройно подхватывают пение. Медленно и победоносно плавает в воздухе торжественно звучащее пение международного пролетарского гимна.

В центре зала, в первом ряду, расставив толстые ноги и высоко закинув курчавую седеющую голову, самодовольно поет, кокетливо улыбаясь и широко раскрывая рот, лидер правых эсеров — Виктор Чернов, этакий Лихач Кудрявич. От удовольствия он закрывает глаза, как увлеченный пением соловей. Иногда он поворачивается своим тучным телом к депутатам и дирижирует толстыми, короткими обрубками пальцев, как псаломщик, исполняющий обязанности регента на клиросе приходской церкви.

«Но если гром великий грянет над сворой псов и палачей»,— поет Учредительное собрание.

При этих словах Виктор Чернов лукаво щурит хитрые, плутоватые глазки, с привычной кокетливой игривостью задорно поблескивает ими и, наконец, с вызывающей улыбкой на полных, плотоядных губах демонстративно делает широкий, размашистый жест в нашу сторону.

Окончив пение, мы громко провозглашаем:

— Да здравствует Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов! Вся власть Советам!

— Вся власть Учредительному собранию! — раздраженно кричит с места правый эсер Быховский.

Свердлов восстанавливает тишину громогласным заявлением;

— Позвольте надеяться, что основы нового общества, предуказанные в этой декларации, останутся незыблемыми и, захватив Россию, постепенно охватят и весь мир.

— Да здравствует Советская республика! — снова летит с наших скамей единодушный восторженный возглас. И с увлечением, не жалея рук, мы оглушительно бьем в ладоши.

Слово к порядку дня получает правый эсер Лордкипанидзе. Поднявшись на ораторскую трибуну, он, спеша и волнуясь, словно боясь, что его сейчас лишат слова, гневно заявляет:

— Фракция эсеров полагала бы, что давно уже надо было приступить к работам Учредительному собранию, Мы считаем, что Учредительное собрание может само открыться; нет иной власти, кроме власти Учредительного собрания, которая может открыть его.

Негодование, наполняющее нас, вырывается наружу.

Свистки, шум, крики «долой», удары пюпитрами и по пюпитрам заглушают слова оратора. Сзади него на высокой председательской эстраде невозмутимо застыл Свердлов. Он для приличия звонит в никелированный колокольчик и, метнув в нашу сторону веселыми, жизнерадостно смеющимися глазами, с напускным беспристрастием, небрежно роняет:

— Прошу соблюдать спокойствие.

В наступившей тишине Лордкипанидзе, не оборачиваясь, большим пальцем правой руки указывает через плечо на возвышающегося за его спиной Свердлова и презрительно замечает:

— Ввиду того что гражданин, который стоит позади меня, руководит...

Эта наглость окончательно выводит нас из себя. Заключительные слова Лордкипанидзе тонут в страстном нечеловеческом гуле и грохоте, в неистовом шуме и громких, пронзительных свистках.

С изумительной выдержкой Яков Михайлович проходит мимо вызывающей выходки, направленной лично против него, и спокойным тоном человека, уверенного в своих силах, с внешним бесстрастием заявляет:

— Я покорнейше прошу соблюдать тишину. Если потребуется, я собственной властью, данной мне Советами, могу сам призвать к порядку оратора. Будьте добры не шуметь.

Шум прекращается, и Лордкипанидзе, давясь и захлебываясь, возобновляет чтение декларации.

— Мы считаем,— заканчивает он,— что выборы председателя должны идти под председательством старейшего. Однако на этой почве вам, господа, как бы вы этого ни хотели, мы окончательного боя не дадим, на эту уловку не пойдем, и на этом формальном поводе разорвать с Учредительным собранием мы вам возможности не дадим.

Лордкипанидзе сходит с трибуны. На его тонком и остром лице просвечивает сознание исполненного долга. В центре и справа его приветствуют аплодисментами. Выступление Лордкипанидзе открывает карты правых эсеров. Мне становится ясно, что они решили «беречь» Учредительное собрание, как в свое время кадеты берегли первую Думу. Они хотят использовать Учредительное собрание как легальную базу для свержения власти Советов. И я вспоминаю, как за несколько дней до открытия Учредилки мне пришлось до хрипоты спорить с эсерами в красных кирпичных казармах 2-го Балтийского экипажа, на глухом и пустынном Крюковом канале. Правые эсеры тогда играли ва-банк. Они вели азартную и авантюристическую борьбу за овладение питерским гарнизоном. Подпольные боевые организации правых эсеров стремились внедриться в каждую воинскую часть. На митинг матросов 2-го Балтийского экипажа явился весь цвет правых эсеров, во главе с членом Учредительного собрания Брушвитом. Ожидался Виктор Чернов, но почему-то не приехал. В унылом коридоре, освещенном тусклыми электрическими лампочками, я неожиданно встретил молодого эсера Лазаря Алянского, который, заложив руки в карманы брюк с широким клешем, важно разгуливал в темно-синей матросской голландке с выпущенным наружу воротником. При встрече со мной он смутился н покраснел.

— Почему вы надели матросскую форму? — удивленно спросил я его.

Алянский сконфузился еще больше.

— Я теперь поступил во флот,— смело глядя мне прямо в глаза и, как всегда, сильно картавя, выпалил Лазарь Алянский.

Я не мог удержать улыбки.

Для проникновения в казармы эсеры широко применяли тогда своего рода «хождение в народ», которое на практике превратилось в простой маскарад.

Вскоре открылся митинг. С невысокой эстрады матросского клуба лились горячие речи эсеров с немилосердным завыванием провинциальных трагиков, с громкими, истерическими воплями церковных кликуш, с исступленными, звучными ударами кулаков по собственной мясистой груди.

— У вас, большевиков, руки в крови!—-грозно рычал, потрясая перстом, правоэсеровский златоуст.

Но эти укоры и обвинения не находили сочувствия среди моряков. Даже молодые матросы осеннего призыва грудью стояли за Советскую власть и за большевистскую партию. Не помог и самоотверженный маскарад Алянского. Во 2-м Балтийском экипаже эсеры потерпели внушительное поражение. Даже Преображенский и Семеновский полки, на которые больше всего рассчитывали правоэсеровские вожди, обманули их ожидания. Несмотря на неутомимую, бешеную активность эсеров, в день Учредительного собрания ни одна часть питерского гарнизона, при всех его колебаниях, не согласилась поддержать партию Керенского и Чернова.

На трибуну не спеша поднимается Иван Иванович Скворцов-Степанов. Повернувшись всем корпусом к правым скамьям и нервно подергивая стриженой, с проседью головой, он с большим подъемом, доходящим до пафоса, разоблачает лицемерие правых эсеров.

— Товарищи и граждане! — отчетливо и громко басит Скворцов-Степанов, подкрепляя свои слова энергичными жестами длинной сухощавой руки.— Я прежде всего должен выразить изумление тому, что гражданин предыдущий оратор угрожал нам разрывом с нами, если мы будем предпринимать известные действия. Граждане, сидящие направо! Разрыв между нами давно уже свершился. Вы были по одну сторону баррикад — с белогвардейцами и юнкерами, мы были по другую сторону баррикад — с солдатами, рабочими и крестьянами.

Попутно Иван Иванович, как теоретик, дает урок политграмоты нашим врагам,

— Как это можно,— недоумевает он,— апеллировать к такому понятию, как общенародная воля... Народ немыслим для марксиста, народ не действует в целом. Народ в целом фикция, и эта фикция нужна господствующим классам. Между нами все покончено,— резюмирует он.— Вы в одном мире с кадетами и буржуазией, мы в другом мире с крестьянами и рабочими.

Последние слова он выбрасывает с какой-то особенно отчетливой дикцией, обрывисто и резко. Вся речь, сказанная с огромным подъемом, производит сильнейшее впечатление. Впоследствии Скворцов-Степанов с гордостью рассказывал мне, что его речь была одобрена Лениным.

Товарищ Свердлов, отставляя в сторону песочные часы, предлагает приступить к выборам председателя. Для подсчета голосов каждая фракция выделяет двух представителей. Наша фракция избирает меня и П. Г. Смидовича, с мягкими седыми волосами и с голубыми близорукими, как бы изумленными, глазами за круглыми стеклами золотых очков. Мы взбираемся по ступенькам на ораторскую трибуну, куда приносят два деревянных ящика, прикрытых с одной стороны черной коленкоровой занавеской. Это — избирательные урны. На одной из них надпись: «Чернов», а на другой — «Спиридонова». Свердлов строгим тоном учителя по алфавиту вызывает депутатов. На трибуне они получают от нас по два шара: черный и белый. В одну урну каждый бросает белый, избирательный шар, а в другую — черный, неизбирательный.

Свердлов, которому, видно, наскучила утомительная процедура, выкликает депутатов более быстрым темпом, и вскоре перед урнами вырастает длинная очередь. Наконец голосование окончено. Со вздохом облегчения мы приступаем к подсчету голосов в обеих урнах. Итоги сообщаем Свердлову.

Председательским колокольчиком он приглашает занять места и металлическим голосом бесстрастно заявляет:

— Позвольте огласить результаты голосования. Чернов получил избирательных — 224 и неизбирательных — 151. Спиридонова избирательных— 151 и неизбирательных— 224. Таким образом, избранным считается член Учредительного собрания Чернов. Прошу занять места.

И Яков Михайлович с достоинством сходит с трибуны, уступая место сияющему Чернову. Не садясь в кресло, Чернов произносит цветистую речь. Сегодня он, видимо, не в ударе и говорит вяло, с трудом, с напряжением, искусственно взвинчивая себя в наиболее патетических местах.

— Все усталые, которые должны вернуться к своим очагам, которые не могут быть без этого, как голодные не могут быть без пищи,— витийствует Виктор Чернов.

«Словечка в простоте не скажет»,— думаю я, тяготясь однообразным и надоедливым красноречием. И мне вспоминается длинноволосый профессор-краснобай Валентин Сперанский, кумир бестужевских первокурсниц, который даже в домашнем быту, во время болезни, говорил напыщенным «высоким штилем»: «Меня постигла злая инфлюэнция».

— Уже самим фактом открытия первого заседания Учредительного собрания провозглашается конец гражданской войне между народами, населяющими Россию,— торжествующе обводя зал широко раскрытыми глазами, сладкозвучно, декламирует Виктор Чернов. Его слушают плохо: даже эсеры болтают, зевают, выходят из зала. Наши на каждом шагу перебивают его презрительными насмешками, иронией, издевательством.

Публике, переполняющей хоры, тоже надоедает его пустая и нудная болтовня. Публика сверху подает свои реплики. Чернов теряет терпение, предлагает шумящим удалиться и, наконец, угрожает «поставить вопрос о том, в состоянии ли здесь некоторые вести себя так, как это подобает членам Учредительного собрания».

Бессильные угрозы Чернова окончательно выводят нас из себя, В шуме и гаме тонут слова Чернова, который, как за спасительный круг, хватается за дребезжащий колокольчик. И в бессилии он погружается в широкое, массивное кресло, откуда торчит лишь его седая, кудлатая голова.

Как заунывный осенний дождь, льются в зале потоки скучных речей. Уже давно зажглись незаметно скрытые за карнизом стеклянного потолка яркие электрические лампы, освещая зал приятным матовым светом. Все больше редеют покойные, мягкие кресла широкого амфитеатра; члены Учредительного собрания прогуливаются по гладкому, скользкому, ярко начищенному паркету роскошного Екатерининского зала с круглыми мраморными колоннами, пьют чай и курят в буфете, отводя душу в беседах с партийными друзьями.

Нас приглашают на заседание фракции. По предложению Ленина мы решили покинуть Учредительное собрание ввиду того, что оно отвергло Декларацию прав трудящегося и обездоленного народа.

Оглашение заявления о нашем уходе поручается Ломову и мне. Кое-кто хочет вернуться в зал заседаний. Владимир Ильич удерживает от этого шага.

— Неужели вы не понимаете,— говорит он,— что если мы вернемся и после декларации покинем зал заседаний, то наэлектризованные караульные матросы тут же, на месте, перестреляют оставшихся? Этого нельзя делать ни под каким видом,— категорически заявляет Владимир Ильич.

После фракционного совещания меня и других членов правительства приглашают в Министерский павильон на заседание Совнаркома. Я состоял тогда заместителем народного комиссара по морским делам («Замком по морде» сокращенно прозвали мою должность «испытанные остряки»).

Заседание Совнаркома началось, как всегда, под председательством Ленина, сидевшего у окна за письменным столом, мягко и по-домашнему озаренным настольной электрической лампой под круглым зеленым абажуром.

На повестке дня стоял только один вопрос: что делать с Учредительным собранием после ухода из него нашей фракции?

Владимир Ильич предложил не разгонять собрания, дать ему возможность сегодня ночью выболтаться до конца и свободно разойтись по домам, но зато завтра утром никого не пускать в Таврический дворец. Предложение Ленина принимается Совнаркомом. Мне и Ломову пора идти в зал заседаний.

— Ну, ступайте, ступайте,— напутствует нас Владимир Ильич.

С напечатанным на машинке текстом мы вдвоем спешим в зал заседаний. Все остальные большевики направляются в кулуары. По соглашению с Ломовым я беру на себя оглашение декларации.

Войдя в зал заседаний, мы проходим в ложу правительства, расположенную рядом с трибуной оратора. Плохо очиненным карандашом я пишу на вырванном из блокнота клочке бумаги:

«По поручению фракции большевиков прошу слова для внеочередного заявления. Раскольников».

Поднявшись на цыпочки, я протягиваю серьезному, уже переставшему улыбаться Чернову, сидящему в кресле на высокой эстраде с величавой суровостью египетского жреца во время торжественного священнодействия. По окончании речи оратора Виктор Чернов объявляет:

— Слово для внеочередного заявления имеет член Учредительного собрания Раскольников.

Я поднимаюсь на трибуну и во весь голос, без ложного пафоса, но по мере возможности четко и выразительно читаю заявление о нашем уходе, подчеркивая наиболее важные места. В сознании серьезности оглашаемого документа весь зал насторожился и сразу прекратил разговоры.

Пустые скамьи левого сектора, где еще недавно сидели большевики, зияют как черный провал. В матросской фуражке, лихо надетой набекрень, с ухарски выбивающимся из-под нее густым клоком черных, смолистых волос стоит у дверей веселый и жизнерадостный, весь опоясанный пулеметными лентами, начальник караула Железняков. Рядом с ним теснятся в дверях несколько депутатов-большевиков, напряженно следящих за тем, что делается в зале.

Среди мертвой тишины я открыто называю эсеров врагами народа, отказавшимися признать для себя обязательной волю громадного большинства трудящихся. Весь зал словно застыл в безмолвии.

Несмотря на резкий язык нашего заявления, никто не перебивает меня. Объяснив, что нам не по пути с Учредительным собранием, отражающим вчерашний день революции, я заявляю о нашем уходе и спускаюсь с высокой трибуны. Публика, покрывавшая каждую фразу моего заявления шумными рукоплесканиями, радостно неистовствует на хорах, дружно и оглушительно бьет в ладоши, от восторга топает ногами и кричит не то «браво», не то «ура».

Кто-то из караула берет винтовку на изготовку и прицеливается в лысого Минора, сидящего на правых скамьях. Другой караульный матрос с гневом хватает его за винтовку и говорит:

— Бр-о-о-ось, дурной!

Владимир Ильич в черном пальто с барашковым воротником и в шапке с наушниками отдает в Министерском павильоне последние распоряжения.

— Я сейчас уезжаю, а вы присмотрите за вашими матросами,— улыбаясь, говорит мне товарищ Ленин.— Разгонять Учредительное собрание не надо, пусть они выболтаются до конца и разойдутся, а завтра утром мы не впустим сюда ни одного человека.

Владимир Ильич протягивает мне крепкую руку, держась за стенку, надевает галоши и через занесенный снегом подъезд Министерского павильона выходит на улицу.

Морозная свежесть врывается в полуоткрытую дверь, обитую войлоком и клеенкой; с легким визгом пружины хлопает тяжелая дверь, оставляя в полутемной прихожей острый запах мороза и резкий, пронизывающий холодок.

Моисей Соломонович Урицкий, близоруко щуря глаза и поправляя свисающее пенсне, мягко берет меня под руку и приглашает пить чай. Длинным коридором со стеклянными стенами, напоминающими оранжерею, мы обходим шелестящий многословными речами зал заседаний, пересекаем широчайший Екатерининский зал с белыми мраморными колоннами и не спеша удаляемся в просторную боковую комнату. Урицкий наливает мне чай, с мягкой, застенчивой улыбкой протягивает тарелку с тонко нарезанными кусками лимона, и, помешивая в стаканах ложечками, мы предаемся задушевному разговору. Вдруг в нашу комнату быстрым и твердым шагом входит рослый, широкоплечий Дыбенко, с густыми черными волосами и небольшой, аккуратно подстриженной бородкой, в новенькой серой бекеше со сборками в талии.

Давясь от хохота, он звучным раскатистым басом рассказывает нам, что матрос Железняков только что подошел к председательскому креслу, положил свою широкую ладонь на плечо оцепеневшего от неожиданности Чернова и повелительным тоном заявил ему:

— Караул устал. Предлагаю закрыть заседание и разойтись по домам.

Дрожащими руками Чернов поспешно сложил бумаги и объявил заседание закрытым.

Было 4 часа 40 минут утра. В незанавешенные окна дворца глядела звездная, морозная ночь. Обрадованные депутаты шумно ринулись к вешалкам, где заспанные швейцары в потрепанных золоченых ливреях лениво натягивали на них пальто и шубы.

В Англии когда-то существовал «Долгий парламент». Учредительное собрание РСФСР было самым коротким парламентом во всей мировой истории. Оно скончалось после 12 часов 40 минут бесславной и безрадостной жизни.

Когда на другое утро Дыбенко и я рассказали Владимиру Ильичу о жалком конце Учредительного собрания, Ленин, сощурив карие глаза, сразу развеселился.

— Неужели Виктор Чернов беспрекословно подчинился требованию начальника караула и не сделал ни малейшей попытки сопротивления? — недоумевал Владимир Ильич, и, глубоко откинувшись в кресле, он долго и заразительно смеялся.

 

Про черноморский флот

Однажды в начале июня 1918 года товарищ Ленин позвонил мне по телефону и немедленно вызвал к себе. Я вышел на улицу. Стоял жаркий солнечный день. Тени деревьев, как кружева, лежали на истоптанных плитах тротуара. Пройдя под сводчатой аркой белой Кутафьей башни, я предъявил красноармейцу, стоявшему с винтовкой на часах, постоянный картонный пропуск и через Троицкие ворота, на которых тогда еще висел большой, потемневший от времени четырехугольный образ, по крутому подъему вошел в Кремль.

На широком дворе, вымощенном крупным булыжником, было пустынно. Старинные орудия с горизонтально вытянутыми длинными дулами, точно солдаты во фронте, выстроились в шеренгу перед высокими казарменными домами. Широкое жерло царь-пушки чернело на коротком лафете, перед которым возвышалась пирамида тяжелых и круглых чугунных ядер. Войдя в угловой подъезд Совнаркома, я поднялся по лестнице и по коридору, покрытому новым половиком, прошел в просторную, заставленную столами и шкафами приемную Владимира Ильича. Товарищ Гляссер пошла доложить обо мне. Через минуту она вышла из кабинета Ленина и, поправляя рукою пенсне, сказала мне:

— Владимир Ильич вас просит.

Я открыл дверь, из которой только что вышла товарищ Гляссер, и по ковру, мягко заглушавшему шаги, прошел через зал заседаний, посреди которого стоял длинный стол, накрытый толстым зеленым сукном. Дойдя до противоположного конца зала, я тихо и осторожно постучал в белую двустворчатую дверь.

— Пожалуйста,— раздался приятный грудной голос Владимира Ильича.

Я открыл дверь и вошел в светлый кабинет. Владимир Ильич сидел за письменным столом на деревянном стуле с круглой спинкой. Против стола симметрично стояли два низких кожаных кресла для посетителей. Сбоку виднелась низкая вертящаяся этажерка с книгами. В новеньких столах вдоль стен тоже аккуратно расставлены книги. На стене возле входной двери зеленела карта России.

При моем появлении Владимир Ильич приподнялся, мягко пожал мне руку и предложил сесть. Я погрузился в низкое кожаное кресло.

— Я вызвал вас потому, что в Новороссийске дела идут плохо,— обратился ко мне Владимир Ильич, тревожно поглаживая ладонью по голове и пристально глядя на меня глубокими карими глазами.— Вахрамеев и Глебов-Авилов телеграфируют, что потопление Черноморского флота встречает неслыханное сопротивление со стороны части команд и всего белогвардейски настроенного офицерства. Имеется сильное течение за уход в Севастополь. Но увести флот в Севастополь — это значит отдать его в руки германского империализма. Этого никак нельзя допустить. Необходимо во что бы то ни стало потопить флот, иначе он достанется немцам. Вот только что получена шифровка из Берлина... Иоффе телеграфирует, что германское правительство ультимативно требует перевода Черноморского флота из Новороссийска в Севастополь.

Владимир Ильич легко разыскал на столе в груде бумаг расшифрованную телеграмму Иоффе и, держа ее в обеих руках, прочитал мне.

Германское правительство ультимативно настаивало, чтобы не позже 18 июня весь флот был переведен в занятый немцами Севастополь и интернирован до конца войны. В случае оставления флота в советском Новороссийске немецкие империалисты грозили занять его вооруженной силой.

— Вам придется сегодня же выехать в Новороссийск,— решительным, не допускающим возражений тоном заявил Ленин,— позвоните Невскому и попросите его от моего имени приготовить для вас экстренный поезд. Непременно возьмите с собой пару вагонов с матросами и с пулеметом. Между Козловом и Царицыном неспокойно.

Владимир Ильич поднялся и, заложив большие пальцы обеих рук за борта жилетки, подошел к зеленевшей на стене карте. Я последовал за ним.

— Донские казаки перерезали железную дорогу, они захватили Алексиково...— И, быстро ориентируясь на карте, Владимир Ильич показал мне эту станцию, расположенную между Борисоглебском и станцией Серебряковская.

Меня поразило и глубоко тронуло внимание Владимира Ильича, не забывшего предупредить об опасности и позаботиться об охране.

— А на Волге настоящая Вандея,— с горечью произнес Владимир Ильич, возвращаясь к письменному столу.— Я хорошо знаю приволжскую деревню. Там сильны кулаки.— И, покачав головой, он снова подсел к столу, на котором аккуратно были разложены книги, документы, бумаги и бланки.

— Сейчас я напишу мандат,— после минутной паузы сказал он.— Сегодня воскресенье, и Бонч-Бруевича здесь нет. Но это все равно. Вы знаете, где он живет? Зайдите к нему на квартиру, и он поставит печать.

Владимир Ильич энергичным жестом придвинул к столу свой стул, достал чистый бланк с надписью в левом верхнем углу: «Председатель Совета Народных

Комиссаров Р.С.Ф.С.Р.»—и, низко наклонив над бумагой свою голову, стал быстро писать.

— Ну вот. Желаю вам успеха. — И Владимир Ильич протянул мне мандат.

Я бегло просмотрел документ. Он был краток и удостоверял, что я командируюсь Советом Народных Комиссаров по срочному и важному делу в Новороссийск, вследствие чего гражданским, военным и железнодорожным властям предлагалось оказывать всяческое содействие.

Я поблагодарил Владимира Ильича, с любовью пожал его крепкую руку и вышел из кабинета...

 

Ленин и Гуковский

После Октябрьской революции Ленин усиленно привлекал людей. Он припоминал своих старых знакомых, разыскивал бывших большевиков, когда-то работавших в партии, но в годы реакции отошедших от нее, хватался за каждого, кто своими знаниями и опытом мог пригодиться Советской власти. Однажды в Смольном, в спартански суровом кабинете Ленина, происходило очередное заседание Совнаркома. Ленин сидел за письменным столом, вплотную придвинутым к стене. За его спиной полукругом расположились на венских стульях народные комиссары и их заместители: А. М. Коллонтай, П. Е. Дыбенко, А. Г. Шлихтер, Елизаров, Глебов-Авилов. Председатель Ленин сидел не лицом к собранию, а спиной и во время речи оратора вполоборота поворачивался к нему и внимательно слушал, поглядывая на часы: регламент был строгий — Владимир Ильич не любил «болтовни», как он выражался, оратору полагалось три минуты. Слушая речь, он в то же время тонким, косым почерком писал записки присутствующим: запрашивал о каком-нибудь деле, что-то напоминал, давал новые поручения.

Глебов-Авилов уныло докладывал о забастовке почтово-телеграфных служащих. По предложению Ленина Совнарком решил объявить забастовщиков уволенными со службы и перешел к обсуждению бюджета. Нового бюджета в ту пору еще не было, а временно, до конца 1917 года, оставался в силе старый бюджет Временного правительства. Все наркомы нападали на бюджет Народного комиссариата по морским делам и требовали его сокращения по всем статьям. Наркоммор Дыбенко и я, его заместитель, не возражали: мы тоже считали, что бюджет раздут. По окончании прений Владимир Ильич продиктовал сидевшему рядом с ним секретарю Совнаркома Николаю Петровичу Горбунову постановление: «Поручить товарищу Раскольникову сократить смету Народного комиссариата по морским делам и ежедневно докладывать Совнаркому о произведенных сокращениях».

— Слово «ежедневно» подчеркните и следите за исполнением,— добавил он Горбунову.

Николай Петрович, сверкнув очками, взглянул на Ленина и безмолвно кивнул головой.

По окончании заседания Владимир Ильич отвел меня к окну и сказал:

— Для сокращения морского бюджета вам нужен хороший специалист. Вы поезжайте к Гуковскому и передайте ему от моего имени приглашение на работу. Это хороший спец по финансам. Он когда-то работал в Баку, был в нашей партии, но потом, в эпоху реакции, как многие интеллигенты, отошел от партии. В последнее время он состоял маклером Петербургской биржи.

В кабинет вошел Сталин. Его лицо было сумрачно, в руках вилась длинная бумажная лента — результат переговоров по прямому проводу с Киевом, где Украинская Рада отложилась от советской Москвы. Ленин и Сталин ушли совещаться в соседнюю маленькую комнату, где стояла солдатская койка, на которой иногда ночевал Ленин.

Через просторную канцелярию, где шумно стрекотали «ундервуды», я прошел в столовую и выпил стакан крепкого, обжигающе-горячего чая. Наутро я поехал к Гуковскому — он жил где-то на Петербургской стороне. Среднего роста, широкоплечий, с рыжеватой бородой и усталыми глазами, Гуковский принял меня очень приветливо и сразу, без тени колебания, согласился поступить на советскую службу. Ему очень польстило, что приглашение исходило лично от Ленина. Он охотно согласился сократить бюджет Народного комиссариата по морским делам.

— Только мне трудно докладывать каждый день о сделанных сокращениях,— добавил он.— Конечно, я могу сегодня вычеркнуть одну статью, завтра другую, но это будет неправильно. Гораздо целесообразнее изучить весь бюджет и тогда уже сразу произвести сокращений; по всем статьям и параграфам.

Такой деловой подход мне очень понравился.

— Хорошо, я доложу ваше мнение товарищу Ленину.

Вечером, когда кабинет Ленина проветривался перед

заседанием Совнаркома, я в одной из больших комнат Смольного рассказал Владимиру Ильичу о поездке к Гуковскому. Разговаривая, мы ходили взад и вперед по крашеному полу. По военной привычке, я старался попасть в ногу собеседника. Большие пальцы обеих рук Ленина были заложены в верхние жилетные карманы.

— Какое впечатление произвел на вас Гуковский? — внезапно остановившись, спросил Владимир Ильич, прищурился и пристально посмотрел мне в глаза.

— Очень хорошее,— ответил я,— он сразу взял быка за рога.

Владимир Ильич обрадовался и согласился, чтобы доклад о сокращении сметы Морского комиссариата был заслушан по окончании всей работы Гуковского. Я познакомил Гуковского с бывшим адмиралом Максимовым по прозвищу «Пойка» — он заведовал всеми хозяйственными делами комиссариата,— и они дружно приступили к работе. Через две недели пересмотр бюджета был закончен: сокращение дало экономию в десятки миллионов рублей. Первый дебют Исидора Эммануиловича Гуковского на советской службе оказался удачен: Владимир Ильич Ленин остался доволен его работой.