От авторов сайта: эти воспоминания есть на сайте,
https://leninism.su/memory/199-sokolov.html
но !!!! воспоминания на сайте это версия 1990 года издания, Политиздат, Москва и отличаются от приведенной ниже версии из журнала "Сибирские огни" 1960 года издания. Яркая иллюстрация, что идеологическая верхушка СССР совсем прогнила в перестройку. В 1960 г. еще не боялись упоминать имя Сталина и плохо отзываться о Бухарине, это автор назвал его Петушком. Полезно прочитать оба варианта воспоминаний и сравнить изменения в советской цензуре.
В.Н. Соколов
В. И. Соколов — автор публикуемых воспоминаний о Владимире Ильиче Ленине —
профессиональный революционер. Он уже в 1898 году официально связал свою жизнь с РСДРП. В 1905— 1906 гг. Василий Николаевич Соколов заведовал подпольной типографией ЦК РСДРП, которая находилась на Лесной улице в Москве. После революции В.Н. Соколов работал в Сибири, был членом Сибревкома. К этому периоду и относятся его воспоминания о встречах с В. И. Лениным
ДРУЖБА НАРОДОВ
Год 1920-й. Кремль. Солнечное летнее утро. Вместе со своим товарищем, иртышским казаком, Гамидовым я тороплюсь на заседание. Знаю, что времени до начала еще много, и все-таки тороплюсь... Юная Казахская республика выделена в автономную государственную единицу. Сегодня предстоит уточнить ее национальные границы. Вопрос сложный и деликатный. В царское время эти рубежи нарушались и ломались, о чем свидетельствует и приготовленная к совещанию карта, на которой выделены освоенные русскими переселенцами участки казахской степи. Совещание должно решить запутанный историей вопрос: в чьи государственные границы должны быть включены эти земли. Останутся ли они в границах Сибири или же отойдут к Казахстану. И ожидаются жестокие споры.
Сибирский ревком, уполномоченным которого я приехал, против передачи новой республике прииртышской казачьей и переселенческой территории. А представитель центра в Казахском ревкоме, наоборот, — за отчуждение от Сибири земель, которые когда-то были казахскими. Вчера в подготовительной комиссии эти разногласия уже столкнулись и остались неразрешенными. Но мое волнение вызвано не этим.
Сегодня в работе совещания будет участвовать Владимир Ильич Ленин. Вот и дверь комнаты, где назначено собраться. Мы с Гамидовым невольно замешкались возле нее. Неожиданно дверь открылась, и мы увидели Ленина. Он пришел раньше всех и сейчас приветливо, просто пригласил:
— Пожалуйста, товарищи!
Комната, в которую мы не очень уверенно входим, небольшая. Посредине стол, покрытый малиновым сукном. Вокруг стулья. Канцелярский шкаф, жесткий диван. На стене часы и карта Сибири и Средней Азии.
— Присаживайтесь! — снова приглашает Владимир Ильич.
Но сам не садится, а неспешно двигается — от стола к карте, потом — к двери. Плотная сбитая фигура, поношенный пиджак, наскоро повязанный галстук. Пытливый, проникающий взгляд и дружеская приветливость придают встрече отпечаток неофициальности и даже домашности.
— Из Сибири? Как добрались? Хорошо ли вас устроили?
Речь стремительная и быстрая. Но слова произносятся четко и ясно, укладываются плотно — к ответу сейчас же новый вопрос. Таковы же жесты и движения: не резки, но точны и быстры— без всяких признаков суетливости. Собранность и целеустремленность во всем. И эта легкая в говоре картавость, скрадывающая резкие звуки слов... Она как бы смягчает (на слух собеседника) и резкость смысла ленинской речи.
— Вы — против нашего проекта. Почему вы хотите обидеть этот хороший народ?
Это «вы» звучит у Ленина не как индивидуальное обращение ко мне, а явно подразумевает и тех, кем я послан и кого представляю. Я был удивлен и обрадован. Ведь знал же, что совещание пойдет под председательством Ленина, но все представлялось совсем иначе. Совсем не ожидал встретить его здесь раньше всех прочих участников. И откуда Ленину известна моя точка зрения? Как по-товарищески просто Ленин говорит о ней!
На месте, в Сибири, мне дали строгий наказ: блюсти целостность «сибирской державы». Поэтому сейчас же изготовился к бою:
— Обидеть? Нет, Владимир Ильич... Мы хотим предупредить возможность острой национальной вражды между казахами и сибирскими казаками.
— Поэтому предлагаете утвердить между ними шовинистические рогатки? — оживляется Ленин. — Но ведь это как раз и есть источник острейшей национальной вражды! Вы не находите?
Ленин останавливается и круто оборачивается ко мне. Твердый, пронизывающий и одновременно иронический взгляд смягчается дружеской благодушной усмешкой. Этот живой, не портретный взгляд Ленина, такой новый и близкий, смущает, и я не сразу нахожу ответ. И вопрос вдруг встает передо мной как-то по-новому, с иной стороны — не от Омска, а от Москвы. И без полемики, не формально, а по живому. И все-таки я все еще упорствую на своей «наказной» позиции.
— Историческая земельная распря заставляет предполагать...
— Какой вздор! Переверните вопрос — обнаружится сибирское великодержавие. Это же куда опаснее!
Ленин смотрит с веселым прищуром, как будто хочет сказать: «как же так, братец мой, ты этого не заметил?» И тон, и усмешка те же — благодушно-приветливые. Но слова по серьезному точны. И эта точность требует такой же точности в ответе. Она ломает готовую защитную схему, заставляет меня иначе, по-новому, подходить к делу.
И Ленин, словно угадывая мои не высказанные мысли и внутреннее смятение, говорит все так же по-дружески мягко:
— Не с сибирской вышки посмотреть надо... И даже не с Ивана Великого. А может быть с Гималаев? Разумеется, не с английскими окулярами.
И эти «английские окуляры», намекающие на двухвековое английское владычество в Индии, открывают какую-то новую брешь в сознании. Я опять не сразу нахожу нужный ответ. Комната начинает наполняться — один за другим подходят участники совещания. Зная обыкновение председателя, они тоже поспешают до срока — более серьезные и подтянутые, чем обычно. Деловито занимают места и обмениваются негромкими фразами. Состав совещания почти тот же, вчерашний, — представители наркоматов и мест. Новый в совещании лишь председатель. И другая — меньше и проще — комната. Ленин одинаково внимательно встречает каждого. С некоторыми, как и со мной, перекидывается двумя-тремя короткими фразами по сегодняшнему вопросу: как будто хочет проверить себя или их. Вот он быстро отметил взглядом молодого человека с черной густой шевелюрой и в круглых очках. Это Кантаров, сторонник левейшей позиции, главный «противник» нашей сибирской точки зрения.
Какой-то момент Ленин как бы любуется им, схоронив под усами усмешку. И сразу что называется в лоб атакует вопросом:
— Как вы сегодня насчет Иртыша?
Кантаров — не казах. Но он известен своим проектом, предусматривающим принудительное выселение из Казахстана всех русских насельщиков.
— Иртыш? — тотчас отвечает Кантаров.— Разумеется, освободить и передать: исстари казахские земли.
— А переселенцы? А русские казаки?
— На Алтай — там много всяких земель!
—...исстари принадлежавших другим народностям? — перехватывает Ленин. Он не скрывает своей иронии — она звучит в словах и брызжет из глаз. За столом с интересом прислушиваются. Кантаров остается невозмутимым.
— Историческая справедливость, — настаивает он, — должна быть восстановлена.
— Справедливость — это из головы, — замечает Ленин. — А реально — это новое насилие над массами, вам не кажется?
Такие острые вопросы отнюдь никого не обижают, не ставят в неловкое положение. Наоборот — люди сразу вводятся в курс дела как его активные исполнители, имеющие право на собственное суждение.
Ленин берет на себя непосредственное руководство совещанием. И хотя сегодня многолюднее, чем было вчера, — сутолоки меньше, больше порядка, деловитости. Как будто уплотняется в присутствии Ленина самое дело и даже время.
В дверь заглядывает и осторожно боком проходит казах. Не молод, смуглолиц, широкоскул, следы оспы на лице, небольшие опасливые глаза. Но одет в европейский скромный костюм — видимо, давно отошел от кочевых навыков. За ним также осторожно, но уверенно входит другой — в национальном халате и лисьем малахае. Это Галим Тажибаев. Ленин оживленно приветствует их:
— Ага, вот и они — именинники наши! Здравствуйте! И скажите нам, пожалуйста, для начала: что хуже — казаки над вами, или вы над казаками?
Галим Тажибаев чуть трогает малахай, оглядывает собрание и недоуменно разводит руками. Но, взглянув на Ленина, расцветает широкой улыбкой: — Не знай... Оба плохая! Я так думаю: зачем «над», зачем «под»?.. Вместе нада!
Ленин, довольный, смеется. Он находит меня взглядом, переводит глаза на Кантарова. В глазах — смешливые искры.
— И учиться надо, правда? Учиться управлять... и уживаться с друзьями?
Посмотрел на часы. — Кажется, все подошли? Приступим, товарищи?
... Сразу затихли негромкие разговоры. Никто не заметил, как мы с Кантаровым переглянулись. Вчера мы добросовестно сражались друг с другом. И теперь взглядами как будто спрашивали один другого: ну, как сегодня?..
— За кем доклад? — открывает заседание Ленин. — Товарищ Серго... Пожалуйста! Коротенько — самую суть.
Председательские часы перемещаются из жилетного кармана на стол: старые навыки нелегальных собраний, когда каждая минута на строгом учете.
Почти все, кроме приезжих, знают ленинское «коротенько». Оно отнюдь не означает спешки и торопливости обсуждения. В нем — призыв к сосредоточенности внимания, к точности мысли. И совет — не расплываться в словесных украшениях. Я пододвинулся к Гамидову. Он мой единомышленник. В Москву мы приехали вместе и с одним и тем же наказом — защищать неотрывность Иртыша от Сибири. Немногословный Гамидов, более привычный к сибирским степным просторам, чем к заседаниям, сейчас явно чувствует себя связанным. Вообще я заметил, что в последние дни он колеблется... Докладчик сжато изложил суть дела. История вопроса, как он полагал, была достаточно всем известна. Царское правительство отнимало земли у слабых народностей. На эти земли выбрасывались из России многие тысячи переселенцев.
— Ненависть казахов к царизму, — говорит докладчик, — отводилась царскими сатрапами на русских насельщиков — крестьян и казаков. Национальная вражда стала завесой и защитой для угнетателей, громоотводом от народного гнева.
Серго — представитель Наркомата по делам национальностей. Непокорный завиток волос над круглым, высоким лбом, черные, как сливы, глаза, густые усы. Строй его речи и логика обличают в нем опытного работника революционного подполья. А сама его речь — простая, горячая, искренняя — привлекает внимание.
— Наша задача, — говорит Серго, — воспитать солидарность и взаимную дружбу разноплеменных народных масс. Государственная самостоятельность доселе угнетенных народностей — вернейшая предпосылка дружбы народов...
Подойдя к карте, он коротко набрасывает практическую программу организации территории новой Казахской Советской республики: земли, занятые русскими казаками и переселенцами, оставить за ними. Но нужно включить их в республиканские границы Казахстана. Следует включить в казахстанские рубежи также ближайшие государственные земельные фонды — с находящимся здесь русским и иным населением, административными и культурно-хозяйственными учреждениями, промышленными предприятиями, опытными станциями, племрассадниками, совхозами...
— Внешние республиканские рубежи, — поясняет докладчик,— уничтожат внутренние национальные перегородки, а с ними и племенную настороженность и вражду. Разноплеменное население на деле окажется в одном и том же правовом положении одного и того же государственного образования. И новые свободные политические взаимоотношения быстро перестроят бытие и сознание людей.
Кончил, как отрубил. Потом молча, отошел от карты и, опустившись на стул, стал приводить в порядок свои бумаги. В. И. Ленин посмотрел в его сторону:
— Все? Прекрасно. Кто желает добавить? Пожалуйста. Коротенько.
Выступающие непроизвольно и согласно подчиняются председательскому призыву. Говорят без предисловий, без нарочитой расцветки, без лишней жестикуляции — коротко, просто, не повторяясь. И с каждым новым высказыванием утверждается великий принцип равноправия всех народов — больших и малых, белых и цветных, разных степеней культуры и знаний. В. И. Ленин, склонившись к столу, редко поднимает глаза. Что-то пишет и чертит на лежащей под рукой бумаге. Однако внимательно ведет собрание. Именно ведет, направляет его. И активнейше в нем участвует сам. Слышит и оценивает каждое слово. И немедленно, в меру и с тактом, реагирует, когда это представляется ему нужным по ходу дела.
— Разрешите мне! — Кантаров проводит рукой по жесткой шевелюре — признак решимости и сдерживаемого волнения.
Ленин на мгновение поднимает голову: — Пожалуйста, ваше слово.
Собрание настораживается.
— Я все-таки должен обратить внимание, — медленно начинает оратор, — на то необоснованное примиренчество с исторической несправедливостью, которое нашло себе место в заслушанном нами докладе.
— Что вы предлагаете? — вскользь замечает председатель, чуть нажимая на местоимение.
— Это я своевременно сформулирую.
— Продолжайте, пожалуйста.
И председатель перебрасывает мне клочок бумажки: «Что вы знаете о влиянии (культ-хоз) переселенцев на казахов... скажете?»
Пока я обдумываю вопрос, Кантаров успевает закруглить свой вывод. Хотя этот вывод мне уже известен — выселение из Казахстана пришлых поселенцев на сибирские земли, — но я прослушал точную формулировку, и теперь обязанность возражать оказывается как бы лишенной конкретной отправной точки.
— Великое переселение народов... Жестоко и никчемно! — вклинивается Сталин: он вошел, когда уже началось заседание. Скромно извинился, что запоздал, и до этого момента молча сидел, не вмешиваясь в ход заседания, но внимательно слушал. — Этот проект изгнания с земли народов, — продолжает он, получив слово, — а равно и сибирский проект присвоения иртышской территории грешат одним и тем же — колонизаторскими замашками.
Говорит неторопливо, спокойно. Но сразу вскрывает суть дела, не останавливаясь перед резкостью слов и характеристик.
— Один оберегает русских в ущерб казахам, другой хочет защитить казахов в ущерб всем прочим. А нам нужно одинаково оберечь и тех, и других, и третьих. И еще нужно научить всех уживаться друг с другом, как равных с равными! Считаю, что докладчик правильно решает этот трудный вопрос: собственные границы Казахстана — первейшее условие как примирения его с русскими, так и уважения к нему со стороны самих русских...
Ленин одобрительно кивает головой и спрашивает: — Кто еще?.. Желательно бы услышать о взаимодействии хозяйственных форм — кто у кого теперь учится?
Вопрос обезличен. И взгляд председателя опять обращен на бумагу и карандаш. Но я сознаю, что этот вопрос Ленина относится именно ко мне.
Я уже понял, как поняли и все другие участники совещания, что словам здесь тесно, что время дорого ценится. Как-то вянут и становятся лишними мысли и соображения, заготовленные еще в Сибири и казавшиеся яркими и неопровержимыми. Но думать об этом сейчас уже поздно — Ленин ждет ответа на свою записку...
— В районах с русскими посельщиками, — отвечаю я, — кочевое хозяйство быстрее становится оседлым и земледельческим. Чем раньше обосновался крестьянский поселок, тем гуще вокруг него оседают казахи-пахари. И тем заметнее рост культурных запросов в казахской юрте.
— А рост казахского батрачества? — быстро вклинивает вопрос председатель.
— Поднимается в равной мере и батрачество, и другие формы кулацкой и торговой эксплуатации казахов.
— Любопытное признание, — говорит Ленин.— И еще один вопрос к вам лично, — обращается он ко мне. — Присоединение этих районов к русской территории (скажем, к Сибири) не окажется ли поощрением и усилением этой эксплуатации?
— Несомненно окажется, — соглашаюсь я. — Это будет ее политическим подкреплением! («А почему ты не видел этого раньше?» — одновременно в мыслях упрекнул я себя.)
— Ну вот, — что и требовалось доказать!.. — Ленин смотрит с добродушной хитрецой и чуть заметной усмешкой.
И только теперь я понял, что, незаметно для себя, сдал свои сибирские «наказные» позиции. Но даже не удивился этому: настолько ненужным показался мне вчерашний словесный бой за иртышские земли. «Сибирская вышка» превратилась в острожек давнего сибирского воеводы. «Где уж тут до Ивана Великого!.. А тем более Гималаев...»
Стало даже неловко. Но эти горькие размышления никого здесь сейчас не занимали. Заседание шло своим порядком. Председатель не задерживал обсуждения. Слово получил Галим Тажибаев, защитник интересов рождающегося Казахстана.
— Тот товарищ, — кивнул он в мою сторону, — правильно говорит: казахи много страдают от русских купцов...
Он заметно волнуется. И это отражается на правильности русской речи, как всякий поспешный перевод своих мыслей на чужой разговорный язык.
— И свои баи тоже не лучше. Баи крепче вяжут бедных казахов. Народ много беднеет. Скот гибнет без корма — хлеба мало получать можно. Надо самим сеять, зимой скот кормить. И учиться надо — у русских крестьян пример брать...
Он обводит глазами собрание, как будто желает проверить, что его поняли так, как он этого хочет.
— Что говорил докладчик — очень правильно: нам не можно без Иртыша!.. И мы не согласны отпускать на Сибирь трудящихся казаков и русских крестьян...
Он останавливается, подыскивая слова. На лице отражается напряжение. Галима Тажибаева подавляет собственное затруднительное молчание и заинтересованное внимание слушателей. Он чувствует их готовность помочь ему. Но это еще больше его смущает.
В. И. Ленин мягко и осторожно напоминает Тажибаеву конец оборванной мысли: — Иртыш вам нужен, чтобы учиться хозяйству?
— Да, да... — обрадовано принимает Галим Тажибаев реплику,— зимой много скота голодом пропадает. Казаки получают сено — у них учиться надо!
— И учителей, хоть и плохи они, — ободряет Ленин, — выселять не желаете?
— Зачем выселять? — оживляется Галим. — Не надо выселять! Надо, чтоб жили, — от них может большая польза казахам!
— Ну вот, это совсем не плохо, — говорит Ленин.
И Галим снова находит уверенность и нужные слова. Он видит и чувствует внимание Ленина и готов теперь говорить, не затрудняясь чужой речью, — так много у него передумано и приготовлено самых убедительных мыслей и слов, которых он еще не успел высказать. Он вопрошающе смотрит на Ленина, как будто ждет его вопроса. Ленин, дружески улыбаясь, кивает ему и жестом руки дает понять, что главное Галимом уже сказано. И эта безмолвная перекличка Ленина с Галимом Тажибаевым для меня и Кантарова словно упрек. А может быть, она действительно предназначалась больше для нас, чем для казахского оратора. Я наклоняюсь к Гамидову: ведь нам обоим на месте наказан единый фронт. До сегодняшнего заседания я за себя и за Гамидова в меру своих сил выполнял наказ. Но сейчас эта двойная ответственность начинает тяготить. Еще не вполне ясны мне ленинские Гималаи. Но я чувствую, что они неизмеримо выше всяких географических Гималаев. Выше, чище... И проще...
— Ну как, — спрашиваю у Гамидова, — продолжаем борьбу или свертываем знамена?..
— Уж и не знаю... — колеблется Гамидов. — Ведь у них, действительно, ни городов, ни фабрик, ни школ. Разбросаны по стойбищам. Ужаты со всех сторон... Нужно им помочь!
— Короче: наше предложение об иртышской территории не ставим?
— Да, я так думаю.
И как будто свалилась обуза с плеч. Заседание подходило к концу. Укладывались в портфели бумаги. Вопрос был выяснен до конца. Ленин, соблюдая порядок, обращается к собранию: — Все ясно, товарищи? Будем голосовать?..
НАДО ИЗВОРАЧИВАТЬСЯ
Летом двадцатого года Сибирский ревком решил послать своего представителя в Москву к Ленину. Нужно было просить об отмене распоряжения о выводе из Сибири одной из двух расположенных там дивизий. Для советской Сибири это было трудное время. Японцы хозяйничали в Приморье. В Забайкалье атаманствовал бандит Семенов. Из-за монгольской границы налетали и пакостили унгерновские и им подобные шайки. Из Красноярского концлагеря группами бежали колчаковские офицеры. Одни пробирались к своим домашним очагам, другие (немногие) собирали в притаежных углах банды и пытались взбунтовать сибирское кулачество, недовольное продразверсткой. Опасаться массового выступления против Советской власти, конечно, не приходилось: слишком свеж был в памяти разгром Колчака. Но по поговорке «береженого бог бережет» нужно было сколь возможно обезопасить себя. Тем более что начавшиеся разговоры об отзыве целой дивизии не могли надолго остаться в секрете. И уже одно это обстоятельство должно было активизировать враждебные элементы. Во всяком случае, с двумя дивизиями куда спокойнее, чем с одной. Так думали тогда в Сибирском ревкоме. И хлопоты перед Лениным об оставлении 27-й дивизии в Сибири казались естественными и уместными.
Это поручение было возложено на меня. Я только что объехал почти весь сибирский край и по свежим впечатлениям мог полнее рассказать в Москве о положении в Сибири. Видеться с Лениным и говорить с ним мне предстояло не первый раз. Однако и теперь, готовясь к этому свиданию, я не мог не волноваться. Видеть близко великого человека — редкое, завидное счастье. Разговор с ним — это дата, памятная на всю жизнь. И в то же время рождалась какая-то смутная тревога, опасение: а вдруг свидание не состоится, а что, если я не сумею правильно вести себя... Еще до поездки в Москву я готовился к разговору. Я знал, что Владимир Ильич любил Сибирь и всегда ею интересовался. Даже больше: он проявлял большую государственную заботу об этой богатейшей, но обездоленной «окраине», с особым вниманием относился к сибирским делам и к приезжавшим к нему сибирякам. Это успокаивало и обнадеживало.
И вот Москва. В ЦК меня информировали, что Ленин сейчас занят больше обычного. Гораздо больше, чем «сверх головы». Да это было и так ясно. Разбуженная революцией шестая часть мира волновалась от края до края. Перестраивалась вся жизнь России. Отовсюду и всё тянулось к Москве, к Ленину. Именно здесь, именно от него ждали решений, помощи, указаний. Шла война с Польшей и Врангелем. В Москве заседал Коминтерн. В те же дни проходили заседания Политбюро, Совета Труда и Обороны. Вечерами заседал Совнарком, комиссии по всяким неотложным вопросам — международным, национальным, аграрным. И везде требовалось непременное участие Ленина — председательство, доклады, выступления, тезисы, записки, указания... Кроме того, письма партийным организациям, записки наркомам...
Ленин в Москве, как Архимед новейшей эпохи, держал в своих руках революционные рычаги всей планеты. Он знал направление к безошибочному решению всех организационных и идейных вопросов, как будто перед ним были раскрыты все политические карты мира и на десятилетия вперед известны планы мировой революционной борьбы за светлое будущее простых людей. Везде были необходимы зоркий глаз и твердая воля Владимира Ильича.
Приема приходится ждать. Обещают устеречь какую-нибудь «паузу» и протолкнуть в нее наш сибирский вопрос. Нужно быть ежечасно готовым. И нужно быть в курсе всех изменений на фронте. Сейчас в центре внимания — третий поход Антанты на Советы. По выражению Ленина, он был таким же «обломком» старого прогоревшего плана Антанты, как и два первых. Спровоцированный и руководимый теми же американскими и англо-французскими империалистами, этот третий «обломок» уже не обещал его инициаторам больших успехов. Задуманный с опорой на Польшу — с запада и на Врангеля — из Крыма, а также на вовлечение в это совместное наступление еще и Румынии, третий поход был разгадан Лениным раньше, чем приведен в исполнение.
Советская оборона оказалась более решительной, чем думали о ней враги. Они вытолкнули в бой Польшу раньше, чем успели снарядить Врангеля. Польские армии были смяты стремительным контрнаступлением Красной Армии. А когда, оснащенный Антантой, Врангель выскочил из Крыма, то оказался уже не в тылу Красной Армии, как было рассчитано его зарубежными подстрекателями и им самим, а перед ее фронтом. Наступление Красной Армии усиливалось по всему польскому фронту. Одна фронтовая газета отмечала «совершенно исключительное» отношение населения к красноармейцам. Крестьяне делились последним, брали в свои руки санитарное дело целых войсковых соединений. В тылу врага вспыхивали крестьянские восстания...
Эти успехи на фронте укрепляли надежду на удовлетворение сибирского ходатайства. Однако... Вот письмо ЦК, только что разосланное парторганизациям. Оно призывает к освобождению Крыма от Врангеля «во что бы то ни стало» и обязывает организовать отправку коммунистов на Крымский фронт, «хотя бы в ущерб другим фронтам». Письмо передано секретарю ЦК с пометкой Ленина: «Я за немедленную рассылку, как бесспорной вещи».
В свете этого письма наши сибирские ходатайства начинают представляться уже не столь обоснованными и недостаточно продуманными.
Утром позвонили, чтобы немедленно шел на прием. Даже не успел пробежать свежую газету. На улице, перед Кремлем встретился с Петушком — вертким московским газетчиком, всегда начиненным последними новостями. Он и сейчас бежал, размахивая агентскими телеграммами. Остановившись передо мной, скаламбурил под Суворова:
Ура, мамаша, Варшава наша!
— Взяли?
— Пара пустяков — сегодня-завтра возьмем!
Всегда взвинченный, всегда в движении, как бы убегающий от пристального внимания, Петушок считается умницей, хорошим говоруном, талантливым журналистом. Поэтому все мирятся с его нелепыми, «мальчишескими» выходками. Прикрываясь дурашливостью, он как будто прячется от внимательного взора других и даже от себя. А в разговорах серьезных, играя словами, путает их смысл; На мой вопрос: «Так ли уж нам нужна Варшава?!» — он со смехом ответил: — Как телеге пятое колесо... Но это уже Европа!
Но вот — Троицкие ворота, булыжная площадь в Кремле, вход от Чудова в Совнарком...
Вот и кабинет Ильича... Комната с двумя окнами, не особенно просторная. По стенам большие книжные шкафы. Перед ними письменный стол, загроможденный книгами и газетами. К левому углу стола близко приставлена поворачивающаяся рабочая этажерка с книгами. Против стола, по сторонам входной двери, большие географические карты. Здесь работает великий мудрец, всегда озабоченный, думающий обо всем мире, всегда как бы непосредственно осязающий исторические сдвиги народных масс и через все неизбежные их страдания провидящий светлое будущее. За это светлое будущее он всегда был готов к бою. Готов был немедленно и резко стать против всякого, уклоняющегося от борьбы или сомневающегося в победе, — вплоть до самого близкого друга. И удивительное, редчайшее сочетание: он в то же время обыкновенный, простой человек, хорошо знающий повседневные человеческие дела, всегда отзывчивый и внимательный к другим более, чем к себе. Это чувствовалось сразу, как только вы входили к Ленину и он вставал вам навстречу.
— Здравствуйте. Как доехали?
Сразу как не бывало вашего смущения и волнения. Становилось легко, спокойно и как-то по- особому приятно — как будто вы неожиданно нашли то, что долго искали и уже утратили было надежду найти.
— Садитесь, пожалуйста, сюда. Что у вас там делается?
И ни одного слова, ни единого жеста, даже намека на то, что его оторвали от важной работы. Никакого нетерпеливого, досадного взгляда на посетителя — взгляда, заставляющего спешить с докладом, начинать его с конца. Чистосердечно и добросовестно изложил я Владимиру Ильичу наши сибирские нужды-напасти. Он не перебивал, слушал молча. И это отнюдь не стесняло. Заметно похудевшее утомленное лицо Владимира Ильича выражало большую сосредоточенность. Внимание его к тому, что я говорил, было несомненным и отнюдь не пассивным. Время от времени он смотрел в мою сторону, кивал головой. Наконец Владимир Ильич спросил:
— Как настроены партизаны?
— Снарядили кавалерийскую бригаду на фронт и сами снабдили ее провиантом и фуражом.
Я рассказал Владимиру Ильичу о своей поездке по сибирским районам, о непосредственных разговорах с партизанами, о желании их принять более активное участие в обороне страны и делах внутреннего устройства.
— Просят разрешить им какое-либо делегатское совещание — поговорить о положении дел дома и на фронте.
— Что же, может быть, это и не плохо. Может быть, вам следует подумать над этим, поговорить в Сибревкоме?
Тут мне пришлось умолчать о разговоре по поводу этих партизанских пожеланий с «предом» Сибирского ревкома. Ни о каких совещаниях тот не хотел и слышать, заявляя:
— Хотите развязать сибирскую махновщину?
«Пред» никак не хотел понять, что украинская махновщина имела иные социальные корни, иное лицо. Там был южнорусский деревенский кулак, уже втянутый в хлебоэкспортный заграничный торг, и городской мещанско-хулиганский отброс — моральный союзник белых армий. Сибирские же партизаны — это крестьяне, середняки и бедняки, рабочие, побывавшие на фронте и революционизированные Колчаком и интервентами. Это боевые друзья Красной Армии.
Я умолчал об этом нашем сибирском разногласии, чтобы не было похоже на заспинную жалобу на сибирского «преда». Умолчал и смутился. Ленин смотрел на меня так внимательно и серьезно, что я не мог не понять: он угадывал, может быть, даже знал отношение к этому делу нашего «преда» и зорким глазом своим проверял меру моей искренности. И, чтобы отвлечь от себя внимание, я начал рассказывать о посещении (во время той же поездки) Красноярского офицерского концлагеря.
— Скажите, — перебил меня Ленин,— нам не приходилось с вами говорить вот так же близко, — он показал рукой через стол, — в эпоху девятьсот пятого?
— В мае девятьсот шестого, — ответил я, — в квартире Р. на Пименовской. Я вам рассказывал о московской типографии ЦК в подземелье на Лесной.
— Так, так... Вы хотели ее тогда временно убрать, оттуда? Удалось это?
— В полной мере.
— Я перебил вас, извиняюсь. Вы заговорили о лагере. Продолжайте, пожалуйста.
Удивительная память! Встреча на Пименовской 15 лет назад была случайной и короткой. Ленин был тогда в Москве нелегально и совсем «не походил» на себя: рыжие, закрученные кверху усы, круглый гладко выбритый подбородок, синяя суконная поддевка, приказчичий суконный картуз с лаковым козырьком, смазные сапоги. Он торопился на конспиративное собрание и почти на ходу, мельком задал мне два-три коротких вопроса о типографии. Однако в его памяти осталась, по- видимому, какая-то деталь той далекой встречи. И, уточнив теперь эту деталь, Владимир Ильич, не останавливаясь на ней, предложил вернуться к вопросу о лагере колчаковских офицеров.
— Там, вероятно, много мелкой интеллигенции?
— Очень много. Несколько десятков офицеров уже работает в наших учреждениях.
Отличительная особенность сибирской белой армии — слишком слабое ядро офицеров- кадровиков (кроме генералитета). Большинство колчаковских офицеров — это канцеляристы, учителя, агрономы, лесничие, принудительно мобилизованные и выдвинутые в офицеры по своим штатским «командным» должностям. Эти далеко не воинственные кадры после изгнания Колчака из Омска сразу же оказались во власти своих сугубо профессиональных интересов. После созванного в самом лагере митинга среди офицеров было вы явлено значительное количество желающих работать в советских учреждениях. Об этом я и рассказал тогда Ленину.
— И вы уверены, что они будут работать честно? — допытывался Владимир Ильич.
— Нарушений данного ими слова пока не было.
Позднее я бы мог более категорически утверждать это: ни один из таких работников не оказался причастным ни к одному из кулацких выступлений. Наоборот, были случаи перехода из концлагеря в Красную Армию.
И неожиданно быстрый отход от сибирских вопросов.
— Читали сегодняшние газеты? — интересуется Ленин.
— Что у нас на Западном фронте?..
— Встретил Петушка с последними сводками — обещает не сегодня, завтра Варшаву...
Едва заметная тень прошла по лицу Ленина. Он покачал головой и сказал как бы для себя: — Часто забывают, что большее количество приносит новое, иное качество. Оптимизм может обернуться легкомыслием.
Трудно было понять, к чему это относится — к Петушку, к последним сводкам, или к тому и другому. А может быть, к чему-то третьему, не относящемуся к нашему разговору.
— Последнее письмо ЦК в Сиббюро — о коммунистах на Крымский фронт — при вас было получено? — спросил Ленин.
— Нет, после. Я ознакомился с ним здесь.
Владимир Ильич протянул руку, пододвинул к себе газету.
— Вот что скажу вам. — Он взял карандаш и что-то отчеркнул в газете, — Военмора сейчас здесь нет. Поговорите с его замом, как наши дела на западе. А от себя добавлю: надо изворачиваться!..
Я шел из Кремля в военный наркомат, взволнованно вспоминая только что законченную беседу. Вновь и вновь вставало в памяти утомленное, строгое, простое и доброе лицо Владимира Ильича. Припоминалось внимание, с каким он слушал, кивая головой, улыбался, подавляя усталость... Вновь я вдумывался в его слова, улавливая их внутренний смысл, вначале, может быть, не замеченный мною... «Надо изворачиваться!» И вдруг я встал на месте. Сознание простого, ясного смысла этих двух слов поразило меня. Сразу стало жарко от стыда — за то, что не сумел понять этих слов тогда, когда они были сказаны. Разве не ясно, что вопрос Владимира Ильича о положении на фронте и о письме ЦК — это и есть прямой и точный ответ на наши слишком эгоистичные домогательства? Разве не подчеркнуто в нем, в этом ленинском вопросе, что, кроме сибирских интересов, есть также и интересы общероссийские, государственные?..
Я шел из Кремля в военный наркомат, взволнованно вспоминая только что законченную беседу. Вновь и вновь вставало в памяти утомленное, строгое, простое и доброе лицо Владимира Ильича. Припоминалось внимание, с каким он слушал, кивая головой, улыбался, подавляя усталость...
Вновь я вдумывался в его слова, улавливая их внутренний смысл, вначале, может быть, не замеченный мною... «Надо изворачиваться!» И вдруг я встал на месте. Сознание простого, ясного смысла этих двух слов поразило меня. Сразу стало жарко от стыда — за то, что не сумел понять этих слов тогда, когда они были сказаны. Разве не ясно, что вопрос Владимира Ильича о положении на фронте и о письме ЦК — это и есть прямой и точный ответ на наши слишком эгоистичные домогательства? Разве не подчеркнуто в нем, в этом ленинском вопросе, что, кроме сибирских интересов, есть также и интересы общероссийские, государственные?..
Моя миссия, хлопоты об оставлении в Сибири дивизии представились в новом свете. Чрезмерное увлечение местными интересами затягивает в болото. Отдаляются и пропадают общие горизонты. Увеличиваются размеры и значение ближайших предметов и перспектив. Наступает неизбежный момент, когда за деревьями не видишь леса, когда люди, сами этого не замечая, утрачивают общую ориентировку и забывают о неразрывной связи ближайшего с отдаленным. Только этим и можно объяснить наши сибирские претензии: перестраховать себя за общий счет. Напряженность положения на фронтах — южном и западном выпала из нашего кругозора. Потускнела и обязанность честно нести свою долю в общих тяготах страны.
Вместо того чтобы жестоко за это нас изругать и призвать к порядку — за узкий эгоизм и за неуменье использовать местные силы и возможности, нам дружески и тактично дают понять о наличии общих государственных интересов и целей...
«Надо изворачиваться!» В двух простых словах вся программа — большая и принципиальная, — и именно для нас, местных работников: ищите силы на местах, и не только для своего укрепления, но и для Советского государства в целом. В этом политический смысл и революционное значение Советской власти. Не забывайте о том, что сейчас дело идет не только о Сибири, хотя она велика и богата, а о защите и укреплении всех Октябрьских завоеваний, об обороне от подлых военных заговоров международного империализма. Надо уметь изворачиваться самим! А как Ленин сказал это скромное «добавляю от себя»... Без нажима, не подчеркивая, а как будто даже испытывая неловкость от необходимости напоминать людям то, что они должны были бы сами знать без напоминаний.
Хорошее «добавление», когда это и есть основная и естественная директива! Какую иную директиву могут нам дать в Военморе? Там тоже приходится изворачиваться, и в неизмеримо большей степени, чем это рекомендуется делать нам на местах. И что они там, в Наркомате, могут добавить к тому, что уже «от себя добавил» Ильич?
Долго стоял я на Знаменке и думал о том, что я мог бы сказать в Военморе в оправдание сибирского ходатайства, какие мог привести доводы, кроме тех, которые были уже приведены Ильичу. Как было бы стыдно сознавать, что я не понял ясного указания Ленина! Я решил не ходить в Военмор. Не удержала меня от этого решения и мысль о возможном недовольстве пославших меня — не выполнил их поручения. Похудевшее и утомленное, но дружеское лицо Ильича и его внимательный взгляд были надежной защитой.
Сибирские огни 1960 № 4
Благодарим за предоставленный материал Геннадия Нестерова