Влад. Бонч-Бруевич

Ранние варианты воспоминаний 20-х годов, еще не отредактированные.

 

Как печатались за границей и тайно доставлялись в Россию запрещенные издания нашей партии

1924 г.

ОГЛАВЛЕНИЕ.

Глава I. Группа „Освобождения Труда"

Глава II. „Рабочее Дело" и .первый раскол в социал-демократии  

Глава III. „Искра"  

Глава IV. Распространение с.-д. литературы через случайных сочувствовавших 

Глава V. Распространение нашей литературы через „Бунд*, „П. П, С.“, курорты и книжные магазины

Глава VI. Транспорт „Искры".

Глава VII. Соц.-демократическая организация „Жизнь" и ее транспорт.

Глава VIII. Встреча с Весманом в Риге после 9 января 1905 года

Глава IX. После раскола с.-д. партии на втором съезде

Глава X. Организация новой экспедиции 

Глава XI. История почтового адреса  

Глава XI Г. Борьба за самостоятельный адрес большее

Глава XIII. Нелегальная работа в войсках  

Глава XIV. Выход книги Вл. Ил. Ленина „Шаг вперед,— два шага назад"

Глава XV. Окончательное организационное отделение большевиков от меньшевиков  

Глава XVI. Организация нового большевистского издательства 

Глава XVII. Организация и оживление групп содействия

Глава XVIII. Мелкий транспорт

Глава XIX. Деятельность нового нашего издательства.

Глава XX. Организация первой большевистской газеты „Вперед"  

Глав а XXI. Отношение меньшевиков к нашей литературе  

Глава XXII. Месть большевиков

Глава XXIII. Отношение меньшевиков в газете „Вперед»

Как печатались за границей и тайно доставлялись в Россию запрещенные издания нашей партии.

(По личным воспоминаниям).

I.

Группа „Освобождения Труда».

Когда я в 1896 г. приехал в Швейцарию, посланный туда московской соц.-дем. организацией для налаживания связи с группой „Освобождения Труда", я застал там технику этой первой заграничной ячейки будущей нашей соц.-дем. партии в довольно вялом состоянии. В Женеве работала под руководством тов. Блюменфельда типография группы „Освобождения Труда». Типография эта—собственно одна наборная—для нелегальной заграничной русской, была недурно оборудована, но продукция ее была мала за неимением средств. Транспортное же дело почти отсутствовало. Изредка выходившие брошюры и книжечки распространялись по заграничным книжным магазинам, продавались на русских собраниях и рефератах, но переправа их в Россию была не налажена, и книги отправлялись туда лишь от случая к случаю, что в России чувствовалось очень сильно: работы Плеханова, журнал „Социал-Демократ» и др. издания группы „Освобождения Труда" встречались за рубежом в эти годы чрезвычайно редко; это были действительно библиографические редкости.

Так как мне было поручено от московских товарищей принять все меры к доставке книг группы в Россию, то я вскоре вошел в сношение с представителем только что зародившихся латышских организаций, с которыми имел связь еще в Москве. Товарищ Ролау, представитель с.-д. организации латышей в Цюрихе в высшей степени отзывчиво отнесся к намеченному делу и при помощи товарищей латышей, живших в Германии, нам удалось отправить несколько транспортов литературы в Москву, в Петербург, в Саратов и Нижний-Новгород. Вслед за литературой были отправлены печатные станки. Однако вскоре это налаживающееся дело пришлось прекратить, так как рабочий Кварцев по московскому с.-д. процессу 1896 г. выдал меня с головой и охранка и жандармы особенно бдительно стали следить за мной через своих агентов за границей. Пути же следования транспортов по России также были пересечены охранной полицией, благодаря московским провалам и выдачам.

После этого литературу в Россию нашей цюрихской группе в течение ближайших двух лет пришлось доставлять только время от времени, пользуясь той или иной оказией.

Между прочим, одно время великолепно шли транспорты на Кавказ через Женевскую группу армянской организации „Дашнакцутюн", которые хотя и были крайними националистами и по всей своей психологии примыкали к народовольческим организациям, но благодаря одному очень просвещенному товарищу из редакции их журнала, гордившемуся своими переводами на армянский язык „Коммунистического манифеста" и других работ Маркса и Энгельса, нам удалось уломать Дашнаков пересылать нашу литературу в Тифлис. Литература была успешно доставлена по указанным адресам через Константинополь.

Этот дашнакский теоретик, Христофор Микаэлян, и после нередко помогал нам в наших транспортных делах. Он вообще ближе чем кто- либо подходил к русским социал-демократическим организациям, охотно знакомился с нами, брал от нас сведения о выдающихся событиях, совершавшихся в то время в революционной России и помещал их на армянском языке в редактируемом им журнале. Но к марксизму, как к таковому, который долями был бы, по нашему мнению, освещать путь всякой борьбы, в том числе и борьбы за национальную независимость, борьбы с турецким игом, он относился скептически, как к гурманству. Проповедь самого узкого национализма он считал более революционным делом, чем внедрение в массы марксистских основ действия.

Помню, я как-то зашел к нему в Женеве на квартиру—он жил на окраине города,—и застал его в повышенном состоянии, торопящимся что то делать.

— Вот, посмотрите, — сказал он мне, приветливо встречая,—вот неугодно ли здесь проповедывать марксизм, когда к нам прибыли представители племен, возмущенных турецким режимом, готовые войти с нами в плотный союз, что же прикажете делать; рассказывать им, „что все течет, все изменяется", что фабричного пролетариата еще мало, но его будет больше, что придет время, когда их всех перережут, „восстанет мститель суровый", и за них устроит все дела, освободит их.... Нет, мы так рассуждать не можем...—сам ответил он себе.—Вот мы пишем им на их наречии воззвания. Здесь нет ничего „марксистского", мы ссылаемся на Коран, мы взываем к чувствам, мы поднимаем среди них восстание.

— Но наверное и турки ссылаются на Коран, когда режут вас и ваших союзников, —еле мог я вставить в его пылкую речь.

— Что-ж из того? Наши друзья поймут, что турки делают неправильно...

— А вдруг не поймут и поверят больше туркам, тем более, что они с ними одноверы, а ваши христиане—гяуры...

— Нет, нет, этот скептицизм совершенно не уместен в революционной борьбе... Надо действовать, бить на чувство... Поднимать, восставать... Только в этом залог победы...

— Ведь вот они,—почти и письменности не имеют,—и он показал мне на несколько человек, сидевших в соседней комнате на ковре по турецки... Они быстро встали, когда он вошел. Статные, тонкие, смуглые, загорелые, их глаза блестели упорным и решительным огнем. Они были прекрасны в своей первозданной красоте.

— Они обрекли себя на смерть в борьбе с турками, они умрут за дело...

— В смерти не всегда победа, а просто уничтожение,— сказал я ему.

— Мы все равно восстанем...

— Когда народ восстает, это всегда хорошо, это его право... Но вожди, организаторы должны твердо знать куда и зачем они идут... Неужели вы думаете, что опрокинете Турцию, что когда либо будете сильнее ее?.. Войной вы ее не победите...

— Нам один исход… «умереть в борьбе"...

Я видел, что теоретическими разговорами здесь не поможешь. Здесь отчаяние затуманило разум, здесь идет война на истребление, и кто пожнет плоды этой войны—неизвестно, но только не армянский народ, так безмерно тогда страдавший под ту редко-татарским гнетом, когда помещики этих двух народностей и в России и в Турции устраивали систематические разгромы армянских сел и деревень, дабы захватить их земли, их стада, их сады, все их имущество, уничтожив людей.

Вероятно, теперь дашнаки поняли, что только марксистский метод, широко примененный в России коммунистами, дал прекрасные плоды для счастья, блага и жизни сотен угнетенных народностей.

Но зачем же он переводил „Коммунистический манифест"? Зачем он так пристально читал и перечитывал марксистскую русскую литературу, и так всегда аккуратно посещал все наши открытые собрания и рефераты?

Очевидно у него была потребность теоретического освещения тяжелой действительности, всей той борьбы, во главе которой он стоял. Но все это нужно было для него самого, а для народа,— националистические воззвания, заговоры, перманентные, без плана и цели, восстания, убийства, нападения, взрывы, интриги, заигрывания с буржуазными правительствами, Коран, Библия и весь прочий старый хлам, так уже поистрепанный к тому времени историей в разных странах и у разных народов. Никакие теории, а сама жизнь должна была доказать армянским революционерам-националистам всю нецелесообразность методов борьбы за освобождение своего народа, пролившего реки мученической крови, применяемого дашнаками, и что залог победы—совсем в другом образе действий, освещенных именно марксистской теорией борьбы классов. И жизнью доказано это. Марксизм, вопреки мнению Микаэляна, оказался вполне применим и к армянской проблеме, также как и к разрешению вопроса об угнетении всех народов, как бы они малы, отсталы и некультурны не были.

II.

„Рабочее Дело“ и первый раскол в социал-демократии.

В эти годы за границей возникла группа „Рабочего Дела", которая сначала охотно стала перевозить литературу „Группы Освобождения Труда", предоставив ей право издавать и печатать в ее типографии все, что захочет редакторская тройка группы (Плеханов, Аксельрод, Засулич). Вскоре также появилась заграничная организация Бунда, организация литовцев, организация латышей, и дело заграничной печати сильно оживилось, а вместе с ним и транспортировка с.-д. литературы в Россию. Это была большая волна. Работали с энтузиазмом, самоотверженно, но... но вскоре начались глубочайшие принципиальные разногласия между группой „Освобождения Труда" и „Рабочим Делом", и эти разногласия тотчас же отразились на организационных отношениях, и ортодоксальные марксисты опять остались в небольшом числе и вновь должны были забыть о „союзе" и начать работать самостоятельно. Типография группы „Освобождения Труда" возобновила работу и выпустила в свет знаменитый памфлет Г. В. Плеханова „Vademecum" для „Рабочего Дела», сразу размежевавшего всех русских социаль-демократов на две половины. К этому времени группы содействия группе „Освобождения Труда" повсюду умножились и укрепились. Несмотря на безумное бешенство представителей Рабочедельцев, во главе которых стояли Акимов (Махновец), Тихвинский, ныне расстрелянный за белогвардейщину, сионисты Сыркин и Райнес, впоследствии примкнувшие к Бунду, бундисты Давидсон и Каценеленсон, давно уже умерший Иваншин, и прямой бойкот со стороны этих политических истериков всех без исключения работников организаций при группе „Освобождения Труда", все-таки удалось литературу группы умножить и распространить.

Так шла борьба и пропаганда ортодоксального марксизма до появления за границей организации „Искры*.

III.

„Искрa“.

Таинственно вышел первый номер этой первой политической с.д. газеты. Мне пришлось знать от Г. В. Плеханова о начале работ этой организации и помочь ему достать настоящий русский паспорт, по которому он поехал в Мюнхен. Я тогда почти только что вернулся из Канады, куда отвозил один из транспортов изгнанных царским правительством из России духоборцев. Ко мне в Женеву приехал мой хороший приятель А. Н. Коншин, с которым мы работали вместе в Канаде, и я попросил у него паспорт недели на три для нелегальной поездки в Германию. Плеханов познакомился с Коншиным у меня и неутомимо расспрашивал его со всеми подробностями об истории организации знаменитых Коншин- ских текстильных фабрик в Серпухове, устроенных его отцом, интересовался биографическими сведениями его отца и пр. Вот по паспорту этого своего нового знакомого, без ведома последнего, он и поехал в Мюнхен на совещание редакции „Зари" и „Искры". Через три недели он вернулся буквально в восхищении от начавшегося нового дела. Вскоре мы получили газету, сделали А. Н. Коншину большой чемодан с двойным дном, начинили его „Искрой" и литературой группы „Освобождения Труда» и отправили в Москву. Конечно и сам Коншин был нагружен в достаточной степени литературой. Этот неожиданный транспорт был чуть ли не первым, уехавшим в Россию с первым номером „Искры". Заграницей „Искру" сначала распространяли мало из чисто конспиративных соображений, и отдельные номера ее ходили по рукам столь же таинственно и редко, как нелегальные издания в России.

Но мало-по-малу ее распространение и за границей все увеличивалось. К этому вынуждали и экономические причины, ибо нужны были средства, и так как русские колонии к этому времени очень увеличились, то и продажа номеров газеты шла бойко, давая известный доход кассе издательства.

IV.

Распространение с.-д. литературы через случайных сочувствовавших.

Мы пользовались в это время всяким случаем лишь бы хоть что-нибудь переправить в Россию из нелегальщины. Знакомясь в русских колониях, в университетах, на лекциях, в пансионах с случайно приехавшими русскими, мы при первой возможности каждого снабжали литературой. На это особенно была отзывчива молодежь, и нередко нарядные маменьки с чопорными папеньками даже не подозревали, что везут в своих прекрасных чемоданах и кожаных английских сундуках целые пласты нелегальщины, заложенных в стенках, на дне, в вещах, в белье. Были случаи, когда мы подшивали, при благосклонном участии детей, в костюмы отцов и матерей литературу, и она таким образом, приезжала в Россию и распространялась  во всех слоях тогдашнего общества. Бывало и много курьезов. Помню, одно такое благочестивое семейство из Тифлиса, начиненное литературой, разделившись на две группы, отправилось в Россию. Дети, гимназист и гимназистка, отправились раньше, спеша к началу осенней учёбы. Сановная мамаша с дядюшками и тетушками решили остановиться в Вене для покупок всякого бабьего тряпья. Мы предусмотрительно начинили литературой „родителей", решительно ничего не знавших, что весь их багаж всюду переполнен литературой. „Детей" просили ничего не брать, но гимназист не утерпел и зашил себе на спину под блузу несколько брошюр. Пока он ехал, края этих брошюр под блузой обсалились и стали ясно обозначаться, по все это он узнал, к сожалению, слишком поздно. В Подволочицке „дети" благополучно перевалили границу и восхищенный юноша, тая в себе гордое сознание, что он провез нечто нелегальное, не вытерпел, снял гимназическое пальто и побежал в буфет купить пирожков. Возвращаясь назад к вагону, его остановила чья-то штатская рука и пригласила следовать за собой — это был шпион его величества. У юноши спросили:

— Что это у вас на спине?

— Ничего.

— Как ничего?—и некто грубо стал ощупывать его там, где были книжки.

— Обыскать...

— Раздевайтесь...

Нашли под блузой бережно зашитые лоскутком две книжечки.

— Кто это вам сделал?

— Сестра...

Притащили сестру, вещи... Учинили обыск. Ребята перепугались и ударились в слезы.

У сестры нашли неотправленное к подруге письмо, где она с восторгом писала, что она познакомилась в Женеве с „политическими преступниками", что они очень интересны, ужасно много говорят и охотно гуляют. Письмо было написано настолько наивно, что, как она сама рассказывала мне об этом года через три, когда приехала с братом в Женеву уже по революционным делам, жандармы и шпики навзрыд хохотали от описаний „очень даже интересной жизни" в Женеве.

— Что нам с ними делать?—переговаривались эти пограничные стражи между собой.

Однако, составили протокол и задержали. Гимназисты были в полном отчаянии.

Из расспросов жандармы выяснили, что их почтенные родители следуют за ними и находятся сейчас в Вене. Тогда предложено было гимназистам дать телеграмму на тот отель, где в Вене должны были остановиться их родители. Те, совершенно забыв, что маменька, тетушки и дяденьки при их же содействии были начинены нелегальщиной, тотчас же согласились и дали телеграмму. Перепутанные родители и родственники быстро приехали. Узнав в чем дело, горько сетовали на своих деток, так скомпрометировавших их, принесли извинение жандармскому полковнику, представили ему верительные грамоты и рекомендации от тифлисского губернатора, прочли тысячи публичных нотаций своим сынку и дочке взяли честное слово с своей молодежи, что они „эту гадость" никогда читать не будут, и жандармы благосклонно отпустили на поруки их гимназистов и разрешили им следовать дальше.

— Только, садясь в вагон, счастливая от избавления от пережитого, я вдруг вспомнила,— рассказывала мне после эта юная „преступница",— что ведь весь багаж моих родителей и родственников полон нелегальщины. С перепуга я сначала это совершенно забыла. Я взглянула на брата и почувствовала, что и он вспомнил и обомлела. Мне почти что сделалось дурно. Я полагала, что нас сейчас же всех вновь арестуют, но поезд тронулся и никто за нами не пришел. Всю дорогу мы не имели покоя, и нам казалось, что путь наш бесконечен. Но вот мы в Тифлисе; мы улучили время и распаковали литературу. Ее получилось целые груды. Мы запрятали ее всюду и быстро стали распространять через знакомых, инстинктивно чувствуя, что все это надо сделать как можно скорей. Неожиданное появление значительного количества самой разнообразной нелегальщины произвело в городе сенсацию. Мы чувствовали себя героями, несмотря на то, что наши родители сделали из всего этого приключения на границе самый забавный анекдот для своих воспоминаний с гостями о путешествии заграницу. Они, бедные, и не подозревали, что именно они-то и привезли сами всю эту литературу. На нас с братом вся эта история так повлияла, что мы задумались, стали много читать, образовали кружки в гимназии. Так дело пошло дальше и вот теперь... мы в с.-д. организации.

Другой очень характерный случай был с офицером болгарской армии, нашим теперешним товарищем Куртевым. Он был командирован в Женеву учиться, где был нами распропагандирован, и пользуясь офицерским мундиром, сильно рискуя, несколько раз перевозил в Россию большое количество нашей литературы в чемодане, закрывая ее своими мундирами и показывая официальную свою командировку в Россию, для службы в армии. Литературу он исправно доставлял по нашим адресам.

Таким образом, пользуясь решительно каждым случаем, мы проталкивали нелегальные издания в Россию всеми способами, которые только могли изобрести.

Конечно, этого было мало для огромной России. Конечно, литература не всегда попадала в наиболее для нас желательную среду, т.-е. к рабочим, но в то время крайнего общего политического гнета мы считали полезным проникновение каждого экземпляра нелегальщины во все слои общества. Нам неоднажды, впрочем, удавалось убедиться, что литература, посланная в Россию с лицами, даже далеко стоявшими от рабочего класса, в конце концов, оседала, в большей своей части, именно среди рабочих через с.-д. организации, ибо наши товарищи, жившие в России, не дремали и, конечно, всюду вылавливали все, что только им было нужно для их многотрудной работы. Иногда удавалось сообщить в организацию адреса тех, кто повей литературу и с ними специально знакомились или находили связи и получали от них привезенное. Иногда едущие брали на себя обязательство доставить литературу по адресу и вполне честно эти обязательства выполняли.

V.

Распространение нашей литературы через „Бунд", „П. П. С.», курорты и книжные магазины.

В это время за границей хорошо работала по транспортировке литературы организация еврейских рабочих „Бунд", особенно через свой знаменитый союз щетинщиков. Но Бунд крайне отрицательно относился к „Искре" и к некоторым изданиям группы „Освобождения Труда" и, конечно; не перевозил их в Россию ни экземпляра, выбирая лишь то, чему он сочувствовал, да и то с грехом пополам. В конце XIX века кое-какую нашу литературу провозила в Россию Польская партия социалистическая (П. П. С.), но потом отношения с ней все становились натянутей и, наконец, совсем оборвались.

Довольно значительного распространения нашей литературы, а также нелегальных изданий других политических групп, нам приемлемых, мы как в это время, так и после достигали тем, что наши группы содействия отыскивали товарищей на различных курортах Швейцарии, Германии, Франции, там живущих, которым присылались каталоги, и они должны были всеми мерами распространять их среди русских приезжих людей. Легче всего это делалось там, где эти курорты,—а это было почти везде,—печатали в особых курортных газетах списки всех лиц, остановившихся в пансионах, гостиницах, отелях; в этих списках всегда указывалось из какой страны прибыл вновь приезжий. Ему сейчас же почтой посылались каталоги. Любопытные россияне, нередко даже не знавшие о существовании такой газеты, бывали крайне изумлены этой осведомленостью революционеров, что вот лишь только они приехали, а уже об этом „им“ известно и сейчас же—пожалуйте каталог! Но нелегальные издания были популярны сами по себе, в силу того, что они печатались без цензуры, на вольном печатном станке за границей, а потому всем хотелось приобресть и узнать—им, приехавшим из России, новости... о России. И они тянулись к киоскам, к книжным магазинам и спрашивали книги. Чуткие к покупателю заграничные книгопродавцы тотчас же запрашивали русские организации согласно адресов, указанных в каталогах, им, конечно, в волю высылали литературу на комиссию и таким образом распространение вольной русской книжки и газет увеличивалось. Некоторые издания расходились за границей в очень большом количестве и, кажется, рекорд был побит нелегальным полным изданием романа Л. Н. Толстого „Воскресение", которое только в издании „Свободного Слова" (Англия) разошлось в течение года в количестве 35.000 экземпляров. Издание этого романа в России было страшно искалечено царской цензурой, которая его исказила в 478 местах.

VI.

Транспорт „Искры».

В первый период существования „Искры" обстоятельства транспортного дела ее организации мне мало известны, но я помню как неоднажды после Владимир Ильич крайне осторожно и крайне скептически относился всегда к многочисленным проектам транспортировки нелегальной литературы в Россию, отрицая всякий, где встречался хоть самый малый элемент фантастики. В этих случаях он неоднажды говаривал, что „мы“ имеем значительный опыт в этом деле, когда „нас" угощали проектами перевоза литературы в днищах селедочных бочек, в трубах машин, в обмотках проволоки и пр. т. п., при чем всегда эта ерундистика кончалась полным крахом. „Чем проще, тем лучше"—формулировал он обыкновенно свое отношение к тысячам проектов разрешения этого больного вопроса наших организаций.

VII.

Социал-демократическая организация „Жизнь" и ее транспорт.

В 1902 году мне пришлось принять участие в организации заграничного социал-демократического журнала „Жизнь" и издания целого ряда книг, брошюр, листков, издаваемых этой значительной и хорошо налаженной организацией.

„Жизнь" организовала в Париже хорошо оборудованную типографию, в которой зараз могло набирать до 15 человек наборщиков. Из Парижа нам пришлось вскоре уехать, так как французкая политическая полиция стала очень сильно нас беспокоить. Мы переселились в Лондон. Конечно, одновременно с организацией редакции и техники, мы стали тотчас же заботиться об организации транспорта литературы в Россию. Решили во чтобы то ни стало поставить его хорошо. Во главе нашей транспортной группы стал удивительный транспортер, равного которому я не знаю в хронике всей русской нелегальной работы, член с.-д. латышской организации, наш товарищ по с.-д. организации „Жизнь",—латыш, товарищ Весман. Где он теперь и что с ним в настоящее время—я не знаю, ибо не имею о нем никаких вестей почти двадцать лет, но тогда можно было только изумляться и любоваться его работой, его совершенно исключительным организаторским талантом, всегда опиравшимся на строжайшую, драконовскую дисциплину транспортной группы, во главе которой он стоял.

На первом же нашем заседании транспортной группы мы прежде всего решили: перевозить в Россию не только журнал „Жизнь" и другие издания нашей организации, но и все те издания, которые мы найдем нужным распространять в России, и „Искру" и ее издания в первую голову. На этом же заседании, состоявшемся в Париже, я и покойный Д. И. Хилков, в то время входивший в с.-д. организацию „Жизнь" (после он увлекся с.-р-ами), предложили впервые воспользоваться организацией сектантов, живших за границей, а в частности—в Румынии и в Болгарии, для постановки широкого транспорта через них—в Россию. Мы отлично знали из постоянного письменного и устного общения с ними о том огромном сочувствии, которое они проявляют к делу революционной борьбы вообще и к делу распространения зарубежной нелегальной печати в частности.

Предложение наше было принято, и т. Весман,—сам крестьянин по происхождению,—сейчас же .чутко отнесся к этому, сказав, что он тотчас же сам выедет туда на обследование и местности и людей, и что он думает, что здесь открывается новый путь в этом крайне ответственном деле. Здесь за транспорт, возьмутся не профессионалы-контрабандисты, которым совершенно безразлично что перевозить, лишь бы больше платили, и часто относящиеся крайне нечестно к взятым на себя обязательствам, а тут будут участвовать люди идейные, честные, преданные, работающие не из меркантильных побуждений, а преследующие цели борьбы за политическую свободу России. Понятно, здесь наперед можно сказать, что если они действительно согласятся, это будет прекрасно. Тут же всеми было отмечено и подчеркнуто, что таким образом, будет создаваться весьма ответственная организация, которую будут строить сами крестьяне, идейно пострадавшие от преследований царского правительства России.

Кроме того, решено было воспользоваться уже существовавшей транспортировочной организацией с.-д. партией латышей, войдя по этому поводу в переговоры с их Ц. К. партии. Решили также наладить новый транспорт морским путем, создав организацию среди русских и латышских матросов портов Болгарии, Германии, Швеции, Норвегии, и особенно Англии.

Одному из товарищей было поручено организовать склады нелегальной литературы в различных пунктах Европы, приблизив литературу к местам ее непосредственного направления в Россию, к транспортерам, приняв все меры предосторожности при пересылке и перевозке, дабы не привлечь внимания русских шпионов к месту сосредоточения нелегальной литературы, а в некоторых странах и местной политической полиции (например, в Пруссии, в Румынии, в Болгарии), где существовал несомненный контакт между шпионами русскими и доморощенными. Так как предполагалось отправлять литературу значительными массами и так как приходилось нередко пользоваться захолустными местами данной страны—местечком, маленьким городком, хутором,—где-то поблизости от русской границы, то само собой понятно, что такое сосредоточение литературы представлялось делом не легким, ибо в этих местах не только появление массы почтовых посылок одному лицу, получаемых из разных стран,, но даже нередко появление нового лица иноттранного вида сразу возбуждало любопытство местных жителей, порождало толки и разговоры и привлекало внимание шпионов. То же самое получалось и с посылкой тюков по железной дороге, да и не все нужные нам места жительства стояли на железной дороге. Кроме того, мы отлично отдавали себе отчет, что за типографией, редакцией и экспедицией с.-д. организации „Жизнь", помещавшейся в отдаленной части Лондона, где русских жило очень мало (London, S. Е., 35, Blythe Vale, Catford), русские шпионы также начнут усиленно наблюдать и прослеживать все наши отправки на почту, железную дорогу и пр. Самое легкое, конечно, было организовать склады литературы в больших городах,—в различных частях Лондона, Парижа, Берлина, Вены, Будапешта, впоследствии в Стокгольме и в Христиании, а также в Женеве, в Цюрихе, в Берне, в Лозанне. Здесь мы везде встретили сочувствие среди местных социалистов, нередко получая рекомендации из политической организации одной страны в другую, а также пользуясь обширными связями среди рабочей экономической эмиграции из России.

Пока мы занимались точным обследованием через разосланных членов нашей транспортировочной организации различных пунктов складов и налаживанием местных связей как через наших агентов, так и письменно, тов. Весман двинулся в Румынию на обследование новых путей через сектантскую организацию. Ему пришлось обследовать местность около Констанца, но Дунаю и прилегающим хуторам и местечкам. Вернувшись оттуда, он, всегда сдержанный, даже хмурый, молчаливый, редко ронявший слова, с большим воодушевлением и волнением подробно рассказал нам, сколь хорошо он был принят сектантами-штундистами, скопцами и молоканами, а также старообрядцами-некрасовцами, давно выселившимися из России под давлением невероятного гнета и преследований со стороны тогдашнего русского царского правительства. Приехав туда с письмами от меня и Д. А. Хилкова, он застал многих страстно ожидавших его, так как я и Хилков заранее написали туда и отправили по почте письма с предупреждением сектантов, что к ним от нас едет „дорогой гость" с.нашими письмами, которому надо всеми мерами помочь и оказать всяческое доверие и содействие. Тов. Весман был встречен как близкий друг. Он подробно рассказывал, как эти русские изгнанники крестьяне показывали ему свои хозяйства и были в восторге, когда он часами обследовал с ними коров, лошадей, ходя по хлевам, домашним постройкам, овинам и клетям.

Сектанты потащили его на свадьбу, ездили с ним по друзьям и он таким образом, быстро вошел во весь быт и семейный обиход этих милых людей. Вскоре он познакомил главарей с целью своего приезда, объяснив им, что надо переправлять в Россию как можно больше литературы и тут же показал им кое-что из привезенных книг. Они набросились на них с жадностью, просили дать почитать, и на другой день только и было разговора, что об этих „книжечках®. Сектанты заявили Весману, что они охотно берут на себя организацию дела переправы литературы на ту сторону границы, а когда Весман поинтересовался узнать, где и как это будет, они тотчас же предложили ему „съездить в Россию". Переправа шла в большинстве случаев через Дунай на рыбацких лодках. Рыбаки знали все самые потайные ходы по протокам, камышам и затонам и ездили на ту сторону как к себе домой. Весман был в восторге от всего виденного и заявил нам по приезде, что первый раз контрабандисты будут перевозить литературу не за деньги, не за страх, а за совесть. Надо было найти человека вполне подходящего из нашей среды, который встречал бы литературу с той стороны, с России, и чтобы именно он только бы имел общение с этими простыми русскими людьми, рискованный труд которых мы оплачивали очень умеренно. Наш выбор пал на тов. Ив. Ив. Сергеева, принадлежавшего к нашей группе, еще ранее в Женеве входившего в мой пропагандистский кружок. Он по происхождению был крестьянин, сектант, молоканин, учившийся в учительском институте в Тифлисе, исключенный из него за какую-то студенческую историю и приехавший оппозиционно настроенный в Женеву учиться. Здесь он стал социал-демократом. Мы отправили его нелегальным, как наиболее подходящим для общения с сектантами, создав целую организацию людей в России по приемке и развозке литературы. Первый наш транспорт через сектантов прошел в 48 пудов различной нелегальной литературы, очень благополучно был перевезен по России в центральные склады, а оттуда литература была распространена всюду. Я после встречал за границей и в России многих левых литераторов крайне изумлявшихся при рассказе, что они издания „Жизни", и в том числе самый журнал, исправно получали по почте бандеролями из самых различных местностей России: это действовали наши „конторы". Л. Н. Толстому журнал был доставлен в Крым на дом кажется, он жил тогда в Гаспре) под расписку с нарочным, и эта расписка была переслана нам в редакцию в Лондон. Так прошло несколько транспортов великолепно. Как-то по одной из лодок часовые с русской стороны открыли огонь и бросились в погоню тогда, когда она почти благополучно выгрузилась в весьма укромном месте. Ловкие рыбаки, чтобы отвлечь внимание стражи от места выгрузки, притворились страшно перепуганными, стали удирать и на глазах у стражи выкинули в воду два ящика, каждый пуда по два весом, и тем остановили погоню и розыск. Они очень были удручены этой неожиданной потерей и много извинялись, подробно объясняя, что иначе бы пропал весь склад¹). Выли и другие случай, ясно показавшие изумительную выдержку контрабандистов-рыбаков. и находчивость ответственных лиц-сектантов, переправлявших литературу через Дунай. Так, когда однажды неожиданный разъезд на русской границе обнаружил в камышах лодку и поднял тревогу, когда были сделаны несколько выстрелов и ясно стало, что уйти нельзя, рыбаки быстро выплыли на открытое место, опустив тюки в воду по борту на заранее приготовленных веревках и  недоуменно спросили у русской стражи, крикнув:

— В чем дело?

Раздался вопрос:

— Что везете?

— Пустые, — ответили рыбаки,—ловим рыбу.

— Куда же вас чорт занес?

— Отнесло и не заметили...—И рыбаки демонстративно вытаскивали наскоро опущенные сети...

— То-то отнесло... Проваливай отсюда... Стрелять будем...

И рыбаки на глазах успокоившегося патруля отчалили к другому берегу с драгоценным, хотя и подмоченным, грузом, чтобы взять новые тюки и столь же упорно искать счастья в этом же, теперь самом безопасном, месте.

Приемщики с русской стороны отсиживались во тьме ближайших кустов, терпеливо ожидая, нового условленного крика совы, оповещавшего, что лодка здесь у берега и надо принимать товар...

Так, в беспрерывных опасностях шла работа, по обоим сторонам границы, нашей молодой транспортной группы.

Централизованная власть, веления которой исполнялись беспрекословно, самая жесткая дисциплина революционного труда, постоянная разведка действий противника, упорная настойчивость в достижении, находчивость и хладнокровие— вот те спутники, которые всегда сопровождают успех в подобного рода работе.

Я расскажу здесь один очень характерный случай. Нам удалось совершенно благополучно переправить около 60 пудов различной литературы через Дунай, перенести ее от русской границы к ближайшему складу, разбить на две партии, одну доставить в ближайший городок, другую—в местечко и приготовить дальнейшие транспортные средства. Оставалось только дать знать—условленными телеграммами, чтобы наша группа двинулась бы разными дорогами к намеченным пунктам и разными путями, в разное время, с различными предосторожностями и различными способами сразу вывезла бы в разные стороны этот значительный транспорт. Наконец, сигнал дан, телеграммы посланы, и наши сдатчики литературы полны трепетного ожидания приезда товарищей. И вот, когда они все уже приближались к цели, Весман, зорко следивший за всей операцией из одного из наших ближайших центров, получил экстренную депешу в условных шифрованных выражениях, что неожиданно провалилась одна из наших конспиративных квартир на пути следования литературы, что жандармы усиленно искали книг и что замечена слежка. Весман, учтя все обстоятельства, дал немедленно телеграмму т. Сергееву, который находился в таком пункте, через который должна была проследовать вся группа и получить дальнейшие явки, распорядившись приостановить всю операцию, отослать всех ехавших „домой". Сергеева он вызвал немедленно в Лондон. Отдав все распоряжения, он должен был по телеграмме, без вещей и бумаг, нелегально переправиться через границу. Я был в это время в Лондоне, и суровый, строгий, но крайне заботливый о товарищах Весман прислал мне телеграмму о встрече „ груза", приготовлении ему комнаты и хорошего, спокойного отдыха.

Как сейчас помню, я возвращался из нашей типографии домой и пересекал улицу, ведущую с вокзала, когда крупными шагами, сгорбившись, промелькнул передо мной, в ярости и озабоченности своей не заметивший меня, тов. И. И. Сергеев, забывший наш общий завет: на улицах иностранного города по внешности держаться так, чтобы не выделяться из толпы.

Я узнал его скорей по этому возбужденному виду, чем в лицо, ускорил шаги и окликнул его. Он все более и более накаливался, подходя к нашей квартире, и желал очевидно устроить нам „скандал“ за неправильный образ действий, за деспотизм, бюрократизм, своеволие, попрание свободы личности, уничтожение инициативы революционера, жестокость и упрямство и все прочие смертные грехи, которые только он мог придумать, ясно нашедшие себе приют и сатанинское сосредоточение в невозмутимой фигуре тов. Весмана.

Когда он обернулся и узнал меня, он пулей подлетел ко мне и почти завопил:

— Это чорт знает что такое, я не могу больше. Это издевательство, генеральство, я протестую...

Я взял его под руку и мягко спросил его о том, как понравились ему чудесные виды из окна вагона, когда он ехал по Англии и не болел ли он морской болезнью? И в это время сильно, выше локтя, надавил его руку, давая знать, что здесь, в разношерстной толпе идущих с поезда людей, конечно, есть русские шпионы, которым важно знать каждое слово, оброненное нами, почему мы взяли себе за правило никогда о делах не говорить на улице. Я свернул с ним за угол, упорно постоял около какого-то магазина минут пять, пропустив всю публику, шедшую сзади нас, потом двинулся дальше и круто свернул в совершенно пустынный переулок, уводивший нас от квартиры, и пройдя окружных два-три квартала, с другой стороны подошел к дверям нашего дома.

Представлявший из себя бомбу, которая должна вот-вот разорваться, преданнейший наш друг, подходя к нашему обиталищу, немного поостыл, и когда мы троекратно, условным образом, постучали в английский коттедж, и нам открыла двери недавно приехавшая из России, потерявшая в тюрьме ребенка Вера Михайловна Бонч-Бруевич (Величкина), которая очень любила нашего простосердечного друга, Иван Иванович совершенно оттаял и, как всегда, порывисто бросился к Вере Михайловне с вопросами, когда же она освободилась из тюрьмы, да как ее здоровье, да как доехала, да как себя теперь чувствует?..

— Ах ты, голубушка наша,—причитал он по-крестьянски,—замучили они тебя...—переходил он неожиданно на ты, ясно давая всем нам знать, что от избытка чувств глаголят его уста.

Время от времени он вспоминал свое собственное горе и вскипал, чтобы обрушиться на нас, но кроткий и многозначительный взгляд Веры Михайловны успокаивал его и когда, наконец, все. пришло в норму и мы принялись за расспросы, он дал волю своему чувству, излил всю душу и вдруг почти со слезами захныкал: — Пропала вся паша литература!,.. Что скажут мне мои рыбаки и сектанты?—И он назвал несколько фамилий, которые я не упоминаю здесь умышленно, так как некоторые из них и до сего времени живут еще в Румынии и, почем знать, как бы негодяйствующие бояре этой угнетенной страны не возымели бы желание отомстить им теперь за те дела, которые столь ревностно совершали они более двадцати лет тому назад.

Я решил положить конец этому нелепому трепанию нервов и твердо заявил, что совершенно убежден, что распоряжения Весмана вели к самой лучшей цели, в чем вскоре убедится сам наш дорогой друг и товарищ.

Мы не знали, когда еще увидим Весмана, но дня меня было ясно, что это случится вскоре, ибо раз он вызвал своего одного из главных помощников в Лондон, то и сам будет здесь. И действительно вечером, когда было уже совсем темно, раздался условленный троекратный стук в наш дом, и когда я поспешил к двери, то услышал условленный пароль, который мы, грешные, не всегда соблюдали, и без ответа на который Весман никогда бы не вошел на конспиративную квартиру ни в России, ни за границей. Поспешно ответив, я отворил дверь. Это был Весман. Он был одет скромным европейцем, напоминавший по виду клерка, в чистеньком пальто, из-под воротника которого сверкал своей белизной воротничек, с изящно свернутым зонтиком и с маленьким саквояжиком в руках, без которого ни один порядочный англичанин не сделает шагу по железной дороге.

Он вошел, как всегда, спокойный, улыбающийся, поздоровался со всеми и, увидав Сергеева, также мило пожал ему руку, как будто бы он здесь в Лондоне жил все время, и что он, Весман, очень рад побыть у пего в гостях. Он тотчас достал плитку шоколада и угостил всех, а Сергееву, который стоял козерогом, смотрел на него изподлобья, сопел, словно собираясь вступить с ним в бой, точь-в-точь как закавказские буйволы, когда они ни за что не хотят итти в подставляемое им ярмо,—он дал номер юмористического журнала на немецком языке - и тихонько сказал ему:

— Здесь очень интересно, — и раскрыл какую-то цветную картину и улыбнулся во весь рот.

Сергеев растерялся, взял журнал, уткнулся в него и бессмысленно стал перекидывать страницы то в ту, то в другую сторону.

Мы уселись пить чай.

Весман уделял особое внимание Сергееву и говорил о том, как приятно отдохнуть после такой трудной работы.

— Особенно ноги отдыхают хорошо,—ходишь тихонько по комнате, ни о чем не думаешь и приятно... Надо обязательно в туфлях, у вас небось нет, вы все в сапогах себя мучаете, а я вам привез туфли—и он достал из своего чемоданчика мягкие туфли, бережно завернутые в бумагу.

С кисточкой,—любовался он, отдавая их  Сергееву,—помпончик очень интересный,—говорил он, весь улыбаясь и сияя.

Сергеев очевидно ждал совершенно другое, обмяк, раскис и притих, сосредоточенно рассматривая мягкие, изящные туфли, в которых нога действительно будет тонуть, как в пуху.

Мало-по-малу Весман рассказал нам всю очень сложную историю перевозки, сосредоточения литературы и людей и вдруг тревога! Очевидно, где-то на переферии случился какой то провал, у жандармов появилась нить и они по ней как то случайно добрались до одной из наших конспиративных квартир, где Сергеев должен был  принимать всю группу и что провал и всей литературы и всех людей был бы неминуем и что он на перерез розыску, скорее по внутренней интуиции, чем по фактам, отозвал всех: одних за границу, других обратно в Россию, совершенно закрыл транспортировку через этот участок, остановил все отосланные посылки в Румынию, в Болгарию и Австрию, затребовав их через почту обратно и вообще как бы совершенно ликвидировал весь этот район, запретив на месяц всем участникам организации не только не быть вместе, но даже выказывать знакомство друг с другом.

— Дело очень сериозно,—кратко добавил он.

Сергеев сидел, вытаращив глаза, и словно совершенно онемел. Он только теперь понял насколько важно это дело, и что если бы не выдержка Весмана и он, и вся литература, и вся группа в России были бы окончательно разгромлены, и все и вся уже сидели бы в лапах жандармов и охранки. Такой провал мог повести за собой неисчислимые бедствия. Он понял, что ему больше ничего не оставалось делать, как надеть свои мягкие туфли, подарок Весмана, и отдыхать.

От страшного нервного напряжения он чувствовал смертельную усталость, сделался маленьким, сгорбившимся, точно рухнул и запросился спать.

Вера Михайловна заботливо дала ему выпить мензурку какого-то лекарственного зелья и мягко сказала ему:

— Покойной ночи, идите спать, отдыхайте, будете прекрасно, крепко спать.

И он, ни с кем не прощаясь, побрел к себе на верх, где ему все было уже приготовлено для сна и отдыха...

Весман улыбнулся и тихонько спросил:

— Там тепло?

— Тепло...

— Надо, чтобы было тепло. Будет спать... Не будите его завтра...

И мы разошлись по своим комнатам.

Жандармы два месяца сидели на занятой ими нашей квартире, приготовив крепкую засаду для нашей организации. Шпики нервничали и шныряли повсюду в окрестностях этого городка. Мы получали от нашего наблюдателя точные сведения о деятельности наших заклятых врагов, но все их усилия были тщетны.

Одно время даже румынские местные власти тоже зашевелились, очевидно, получив какие-то сведения и инструкции, но так как все решительно было спокойно и все занимались своим обычным трудом, то и им обрушиться было не на кого и они вскоре успокоились. Только на пятый месяц после всей этой истории, с величайшими предосторожностями, Весман решил двинуть отряд на эту границу, вывез благополучно всю литературу и распространил ее по всей России.

Рыбаки и сектанты также приступили к работе и еще долго доставляли вольное печатное слово в наше порабощенное отечество.

Конечно, далеко не всегда проходило так все гладко. Бывали иногда жестокие, потрясающие провалы, раны от которых организации приходилось долго залечивать.

Так, наш товарищ Ив. Ив. Сергеев, долгое время очень успешно работавший, сорвался на каком то пустяке и провалился вместе с товарищами, просидев в тюрьме более года под предварительным следствием.

Этот провал сильно расстроил наши ряды, и мы перебросили тогда транспорт с сухопутья на морские пути через организацию среди матросов. Но все-таки, в общем и целом, социал-демократической организации „Жизнь" удалось очень хорошо наладить транспорт и довольно долгое время снабжать литературой многие организации в России.

VIII.

Встреча с Весманом в Риге после 9 января 1905 г.

Когда наша организация „Жизнь» распалась из-за внутренних принципиальных разногласий, то тут так случилось, что этот красный почталион, неуловимый Весман, тоже был арестован в России. Я с тех пор совершенно потерял его из вида, встретив его совершенно неожиданно в 1905 году в г. Риге, во время январских дней, когда я, делая объезд России по поручению нашего Организационного Бюро, приехал нелегально в Ригу для налаживания связей с латышами. Это было в день известной рижской демонстрации после петроградского 9 января. Он пришел ко мне на конспиративную квартиру —он жил в то время нелегальным,—и мы отправились с ним осматривать город, больницы, наполненные ранеными рабочими, мертвецкие, где были навалены трупы убитых. При виде этих ужасных картин жизни он менялся в лице и вечером внес предложение в комитет взорвать казармы унтер-офицерского учебного баталиона, расстрелявшего демонстрантов, но, к сожалению, его не поддержали, кроме двух-трех лиц, между которыми был приват-доцент, химик местного политехникума, у которого мне отвели квартиру для ночевки, очень близкого человека к с.-д. латышской организации. Он брался в течение нескольких дней доставить нужное количество сильно взрывчатых веществ и технически организовать этот взрыв, который, конечно, дал бы хороший эффект и надлежащий ответ зарвавшемуся царскому правительству. Так как в баталионе были хорошие связи среди различных служащих, то план взрыва не представлял из себя ничего фантастического и осуществить его, конечно, было вполне возможно. Но в с.-д. рижской организации, к сожалению, уже господствовало тогда кисло-сладкое настроение меньшевиков, и, конечно, им казалось все это ужасным. Они метались из стороны в сторону, усиленно шили знамена для демонстрации похорон жертв расстрела и совершенно отрицали всякие боевые действия, ибо еще не пришло время... Мы с Весманом зашли в одну из таких конспиративных квартир, где было заготовлено много материи для знамен и где работницы сосредоточенно, молчаливо шили и вышивали их. Трогательно было смотреть на этих девушек, расшивавших алые полотнища сокраментальными лозунгами революции.

— Неужели только это? — сказал Весман, когда нас товарищи пригласили с ними пообедать миногами с разварным картофелем.

— Когда же мы научимся на удары отвечать ударами?—сказал он вслух.

Но ответа не было... Все было тихо, лишь шелестели алые полотнища под быстрыми руками работниц, украшавших их.

Однако к осени 1905 года и меньшевистские латыши стали чувствовать необходимость и в обороне и в нападении. Лондонская группа латышей усиленно транспортировала тогда через матросов револьверы и патроны для своей боевой организации.

IX.

После раскола с.-д. партии на втором съезде.

После раскола Российской с.-д. рабочей Партии на втором съезде весь технический аппарат остался в руках большевиков. Новый Ц. К. Партии решил организовать настоящую центральную экспедицию в Женеве. Член Ц. К. нашей партии тов. Ф. Р. Ленгник пришел ко мне поговорить об организации экспедиции и всей технической части, а также правильной бухгалтерии при ней, и, когда я изложил ему свой план, он одобрил его и сказал, что он желал-бы, чтобы я взялся за эту ответственную работу и что он сейчас же переговорит об этом с Владимиром Ильичем. Вечером этого же дня я получил маленькую записочку от Вл. Ил., аккуратно, бисерным почерком написанную, где он просил меня зайти к нему на другой день в 10 часов утра. Я, конечно, точно в этот час был у него. Там уже был Ленгник.

— Мы хотим вам поручить всю экспедицию и техническую часть,—сказал Вл. Ил., выходя из своей комнаты, здороваясь и на ходу застегивая ремень, которым он подпоясывал косоворотку, и, как всегда, сразу приступая к делу.

— Мои обязанности...—спросил я у него в ответ.

— Чорт побрал, это хорошо, когда люди говорят сначала об обязанностях, а потом, вероятно, о правах... — и он хитро, прищуривая глаз, точно приглядываясь, посмотрел на меня, улыбаясь.

— Я полагаю, что у рядового революционера есть единственное право — это выполнить все возлагаемое на него Центральным Комитетом самым лучшим образом,—ответил я ему.

— И только?...

— Других прав я не знаю...

— Начало хорошее, оч-ч-е-нь хорошо...—и он сейчас же уселся против меня и деловито, как самый заправский коммерсант, стал высчитывать и соображать во что обходится нам номер газеты, штат, что нужно сократить, что добавить, какую бумагу лучше брать на газету, во скольких экземплярах печатать книги и пр. и пр.

Ко всем моим практическим указаниям он внимательно прислушивался и сейчас же настораживался, четко записывал по номерам абзацы, что ему казалось особо важным, нередко давал тут же свое согласие на то или другое предложение.

— Вы это проверьте еще и еще раз, все взвесьте, кратенько запишите и в четверг—мы будем собираться по четвергам точно в три часа,— расскажите нам и мы окончательно поговорим.

— Не спешите, — говорил он по другому поводу,—все взвесьте, помните, что лучше не сделать, чем ошибиться; средства у нас весьма ограниченные, ошибка вызовет вой меньшевиков, отзовется в России, нам нужно везде делать отчетливые, верные шаги...

И так везде: осторожность, предусмотрительность, расчет, учет, экономия, минимум затрат, максимум внимания к приезжим из России, особая забота о рабочих...

В результате нашей этой практической деловой беседы, длившейся более часа и состоявшейся приблизительно в январе 1904 г., у Владимира Ильича образовался листок, на котором были помечены несколько десятков вопросов, вытекших из сути нашего разговора. Этот листок он передал мне—до четверга, по которому мне предстояло дать подробный ответ на каждый пункт.

Здесь же получив за подписями членов Ц. К. (Ленина и Ленгника)—официальное назначение, я в тот же день пошел принимать экспедицию, типографию, брошюровочную и пр., у нашего товарища, ныне умершего Лейбовича (Цейтлина), который мало был приспособлен к делу, случайно на него возложенного и даже тяготившегося им.

X.

Организация новой экспедиции.

Борьба между большевиками и меньшевиками довольно сильно уже разгоралась.

Официальный адрес экспедиции был на П. Б. Аксельрода. На его имя шла вся простая, заказная, денежная и пр. корреспонденция. Мы все получали по его доверенности. Совершенно ясно, что мы были в полной зависимости не только от меньшевиков, но и персонально от отдельного лица. Достаточно было разойтись настолько, чтобы решительно обоюдно порвать отношения и тогда неминуемо последовало бы заявление Аксельрода на почту о передоверии получать корреспонденцию другим лицам, и вся корреспонденция без исключения была бы от нас отрезана. Квартира экспедиции была также взята на имя Аксельрода и если бы он захотел, нам могли закрыть вход в это помещение, как снятое на определенное имя. Все это, при сложившихся обстоятельствах, мне казалось совершенно ненормальным, и я предложил начать с того, чтобы тотчас же переменить квартиру и адрес для почты.

О перемене квартиры и взятия ее на мое имя— не было ни спора, ни разногласий. Переменить же почтовый адрес—колебались. Как-то было еще неловко приступать к ломке, высказывать недоверие таким почтенным лицам, как П. Б. Аксельрод и пр. И, действительно, было не только неловко, но даже жутко, ибо ведь это были наши ближайшие товарищи, учителя, к которым мы привыкли давно относиться с самым глубочайшим уважением; Но прожить политическую жизнь, не поле перейти, и здесь жестоко нарушаются все чисто личные симпатии и привязанности. Вчерашние друзья, становятся заклятыми врагами. Там, где только что были совет да любовь, властно выскакивают разногласия и ненависть, ибо нет более глубоких расхождений, как расхождения принципиальные, расхождения по убеждению. Решено было найти в этом вопросе об адресе какой-либо компромисс, о чем после неоднократно сожалели.

Я в тот же день отправился с В. М. Величкиной хлопотать о квартире. Еще ранее этого, за несколько месяцев, я присмотрел вновь отделываемый большой дом по Ruede-la Colline, 3, на берегу Арвы, перед которым расстилалось большое свободное береговое пространство, где в будущем предполагалось разбить сквер. Этот дом, разделенный на небольшие квартиры, был очень подходящ для заселения политической эмиграцией. В Женеве у нас были большие связи, и мы получили солидные рекомендации к директору правления компании владельцев, которым принадлежал и этот дом. Нам охотно сдали квартиру, в которой мы поселились сами, и мы условились, что русских в этот дом будут пускать только с нашей рекомендацией. Постепенно мы заселили много квартир в этом доме. Именно сюда мы и решили перевести экспедицию Ц. К. нашей партии. Контракт был подписан в тот же день. Отмечу, кстати, что именно в этом доме поселились, кроме нас и экспедиции, наши товарищи Ф. Ф. Ильин с женой, несравненный изготовитель нелегальных паспортов. М. Н. Лядов (Мандельштам), работавший в нашей организации, как он сам, так и его, теперь умершая, жена Л. О. Кранихфельд (Кручинина). В этом же доме мы устроили библиотеку, архив и читальню нашего Ц. К. партии, заняв под них весьма большое помещение первого этажа. Тут же жили Лепешинские, устроившие общественную русскую столовую, прокармливавшую нашу эмигрантскую братию и являвшуюся местом для рефератов, сообщений, дискуссий, политических свиданий и первым местом пребывания для многих вновь приезжих товарищей. Здесь же в этом доме была устроена артелью наборщиков-эмигрантов из России вольная кооперативная русская типография, в которой печатались издания большевиков, наша газета „Вперед" и пр. Таким образом, здесь со временем действительно образовалось сосредоточение большевистских сил и не даром Мартов так не любил ходить в эту сторону, что не утерпел даже в одной из своих статей упомянуть об ,,осином гнезде", расположившемся „на берегах мутной Арвы", и откуда, как известно, шел долгий и систематический обстрел меньшевистских позиций и книжками, и брошюрами, и рефератами, и газетами, и меткими каррикатурами.

Получив разрешение на въезд в квартиру, я тотчас же мобилизовал всю большевистскую женевскую группу содействия, к этому времени вполне организовавшуюся, и в один день сразу перевез всю экспедицию, со всем книжным инвентарем, в новое помещение, поставив всех перед лицом осуществившегося факта. Быстро организовал книжный склад, придав ему вид настоящего книжного магазина, открыл прием посетителей в строго определенные часы каждого дня и озаботился о всех конспиративных предосторожностях, так как тут же были сосредоточены явки для бежавших из России и нелегально приезжавших товарищей. В этом же помещении было устроено паспортное бюро, со всеми печатями, бланками, паспортными книжками и пр. т. п. весьма нужными и революционно-ценными приспособлениями.

Меньшевики, узнавшие через несколько дней о таком внезапном переезде экспедиции, зашевелились, стали ворчать, почему это сделано без их ведома, но так как это дело несомненно относилось к функциям заграничного представителя Ц. К. партии, и так как все это было сделано с его одобрения и письменного предписания, то придраться было не к чему.

С переездом на новое место экспедиции, которая в почтовом адресе своем осталась неизменна, и начинается борьба именно за этот адрес, так как повторяю, на неожиданное и решительное изменение его представитель Ц. К. не пошел, да и Владимир Ильич в этом, на первый взгляд маленьком, вопросе, как бы не стоющем внимания, по его же выражению, „колебнулся", что в будущем нам составило не мало лишних, нудных и крайне неприятных хлопот.

XI.

История почтового адреса.

Если вы обратите внимание на историю почтового адреса „Искры", всегда крайне важного в деле организации нелегальной литературы вообще, и нелегальной газеты в частности и в особенности, то вы увидите, с № 1 (с декабря 1900 г.) по № 6 включительно (июль 1901 г ), т.-е. восемь месяцев, „Искра" издается совершенно без почтового адреса. Имеется только лаконическая подпись: „Типография Искры", ибо и за границей она выходит почти нелегально, таинственно от всех, распространяется в крайне малом числе экземпляров по русским колониям, и всецело направляется в Россию, поскольку хватает транспортных сил.

С № 7 (август 1901 г.) в „Искре" появляется в конце газеты, под „почтовым ящиком" объявление со следующим текстом:

«По поводу многократных обращений к нам с вопросом о том, как сноситься с „Искрой" людям, попадающим за границу, мы повторяем, что из-за границы следует посылать все и всякие письма, материалы и деньги на адрес Дитца в Штуттгарте:

Verl. I. Н. W. Dietz Nachfolger, Stuttgart для редакции „Зари". Редакция „Зари" будет всегда немедленно пересылать вам все, получаемое ею для „Искры",»

Хотя здесь и говорится, что редакция „Искры" „повторяет" о способе сношения с ней, но на самом деле ни в одном из предыдущих номеров этой газеты об адресе на Дитца нигде не указывается и совершенно очевидно, что это „повторение" было только употреблено для конспиративных целей.

В № 2 „Искры" (февраль 1901 г.) в „Почтовом ящике" было сказано: „сообщаем всем товарищам, оказавшим поддержку нашему изданию, что избранный нами способ сношения, представляющий, на первый взгляд многие неудобства, оказался целесообразным. Если соблюдать все меры предосторожности, материалы доставляются скоро и аккуратно". Совершенно очевидно, что здесь говорится об ультраконспиративном способе доставки материала в редакцию через отдельных, строго конспирировавших почтовый адрес, представителей этой с.-д. организации. С объявлением адреса на Дитца на редакцию толстого журнала „Заря“ —„Искра" впервые выходила из заграничного подполья на большой свет. Этот адрес для редакции „Искры", конечно, был очень удобен, так как редакция „Искры" и „Зари" была почти одна и та же и вся почта поступала непосредственно из рук Дитца в руки Владимира Ильича и его ближайших друзей, всегда живших там, где была редакция этой созданной по преимуществу Владимиром Ильичей газеты. В то время редакция „Искры" помещалась в Мюнхене, откуда весь материал поступал в типографию.

В № 9 „Искры" (октябрь 1901 г.) под тем же объявлением появляется приписка: „Убедительно просим всех, пользующихся этим адресом, на внешнем конверте писать только адрес Дитца, указание же о передаче (для ред. „Зари") должно делаться на внутреннем конверте".

Совершенно очевидно, что германская полиция, осведомленная своим русским собратом, из всех сил старалась разыскать, где печатается „Искра", и, само собой понятно, стала наблюдать за т. Дитцем и его почтой. Товарищ Дитц, организовавший для германской с.-д. партии свое несравненное и ни кем из других с.-д. партий не превзойденное издательство по богатству и разнообразию изданий, давшему так много света рабочему классу Германии и всему миру, с особенной симпатией всегда относился ко всем русским с.-д. начинаниям и, по мере сил и возможности, всегда помогал им. Он владеет русским языком, в молодости своей был в России в Петербурге в качестве наборщика. Мне рассказывали, что он набирал журнал „Современник" и знавал Н. Г. Чернышевского. Дав свой адрес для „Зари“— этого первого нелегального толстого с.-д. журнала—он, конечно, рисковал навлечь на себя громы и молнии германской полиции, но несмотря на это все-таки адрес свой дал, „Зарю“ издавал и широко распространял, чем сильно помог российской с.-д. партии.

С № 10 (ноябрь 1901 г.) „Искры" адрес Дитц—„Заря“ — снимается и появляется вновь лишь в № 17 (15 февраля 1902 г.) и укрепляется вплоть до № 22 (июня 1902 г.), в котором впервые па ряду с фамилией Дитца появляется новый адрес. В „Почтовом ящике" этого номера помещена заметка, в которой говорится:

„со всеми требованиями на нашу литературу просим обращаться из-за границы по адресу: Herrn Р. Axelrod, Zurich, Vogelsangstrasse, 9/11“.

С № 22 (июль 1902 г.) адрес Дитца совершенно исчезает. На его месте печатается адрес Аксельрода, а про старый неожиданно появляется следующая заметка: „Настоятельно просим всех, пользующихся для сношений с нами (и пересылки денег) адресом Дитца, отмечать на внутреннем конверте, что письма (корр. или деньги) предназначены для ред. „Зари". В противном случае материалы и письма могут не попасть к нам". Читатель удивлен. Но такова трудная эмигрантская жизнь. Вопрос здесь разрешился очень просто. Конечно, Дитца никто ни в чем не подозревал. Но он приютил у себя Струве с изданием журнала „Освобождение", бывшего сотрудника „Искры", пошедшего назад к либералам, и так как „Освобождение» также издавалось там же, то почта „Зари» без внутренних конвертов, стала попадать в „Освобождение“ и материалы, шедшие для „Искры», появлялись в „Освобождении", хотя, вероятно, это делалось не умышленно, а просто получалась путаница. Вот почему и пришлось „Искре» объявлять новый адрес, принадлежащий одному из редакторов „Зари". Этот цюрихский Аксельродовскпй адрес на литературу помещается почти в каждом номере „Искры»—вплоть до № 42 (15 июля 1903 г.), в котором адрес терпит некоторое изменение,

В „Почтовом ящике" этого номера „Искры» напечатано: «Деньги и письма для „Искры", „Зари" и „Лиги русской революционной соц. -дем.“, а также требования на литературу просим направлять по след, адресу:

М-г Paul Axelrod, Acacias, Gen£ve (Suisse)».

Аксельрод в то время жил в Цюрихе и остался там жить. Редакция „Искры" и „Зари" из Лондона переехала в Женеву, где сосредоточились все ортодоксальные вожди нашей партии. В Женеву переехала и типография „Искры", расширилась экспедиция, устроенная на имя Аксельрода, но сам Аксельрод уже не имел непосредственного отношения к делам экспедиции, так как был от нее отделен географически, и вся почта получалась в Женеве по его доверенности.

Раскол на втором съезде партии сразу не отразился на изменении адреса нашей центральной Женевской экспедиции и кассы.

Начиная с № 46 (15 августа 1903 г.), „Искра" начинает выходить под новой редакцией (Ленин- Плеханов) вплоть до № 51 (22 октября 1903 г.).

№ 52 (7 ноября 1903 г.) вышел только под редакцией Г. В. Плеханова, так как Вл. Ил. Ленин, в виду возникших разногласий, вышел тогда из редакции „Искры".

С № 53 (25 ноября 1903 г.) „Искра" выходит под новой, кооптированной Г. В. Плехановым редакцией, куда вновь вернулись Потресов (Старовер), Л. Мартов, П. Аксельрод и В. Засулич. Именно с этого номера до конца дней своих газета „Искра" становится исключительно меньшевистской. Плеханов в ней имеет все меньше и меньше влияния и, наконец, не вытерпев, после решений меньшевистской „Первой общерусской конференции партийных работников", вышел из редакции „Искры", напечатав об этом заявление в № 101 „Искры" (29 мая 1905 г.), и с этого времени, когда-то общепартийная, а ранее ортодоксально - революционная газета, становится всецело органом новых русских оппортунистов в с.-д. партий.

Г. В. Плеханов, очевидно предчувствуя свое будущее расхождение со своими старыми товарищами по группе „Освобождения Труда“ и более молодыми по „Искре", еще с марта 1905 г. начинает издавать „Дневник Социал-демократа", чтобы во время можно было отступить на заранее приготовленные и укрепленные литературные позиции, но отступая на них он остается почти в полном одиночестве и вместо организующего массы органа, вместо газеты принужден обстоятельствами жизни издавать лишь свой собственный „Дневник" т.-е. нечто личное, исключительно индивидуалистическое, в то время, когда вся наша общественно-революционная жизнь мощно шла к коллективному творчеству: так началась первая глава драмы всех последних 15 лет жизни и деятельности основоположника Российской социал-демократии, несравненного трибуна, вождя, революционера и теоретика марксизма Георгия Валентиновича Плеханова.

XII.

Борьба за самостоятельный адрес большевиков.

В № 53 „Искры", где появилась заметка под названием „Изменения в редакции „Искры“, сейчас же изменяется по настоянию заграничного представителя Ц. К., и текст при адресе экспедиции. К тому Аксельродовскому Женевскому адресу, который нами приведен ранее, прибавляются следующие слова: «На всех письмах и сообщениях необходимо обозначать (на внутренних конвертах): „для редакции Ц. О.“, „для Ц.К." или „для Лиги».». Таким образом впервые здесь появилось разделение адресов для „Ц.О.“ (меньшевики) и „Ц.К.“ (большевики). В этом, казалось, маленьком деле уже ясно отразилось тогдашнее настроение обоих сторон, особенно большевиков, которые таким образом, порвав литературно, начинают „отмежевываться" организационно от меньшевиков и их центров „Ц.О.“ и „Лиги". В этом же номере под „Почтовым ящиком" также впервые напечатана заметка от заграничного представителя Ц.К., ясно говорящая о той же настороженности. «Центральный Комитет,—говорится в этой заметке,—заявляет во всеобщее сведение, что за границей находится теперь постоянно его агент, к которому просят обращаться всех, имеющих дело к Центр. Комитету.

Место и время для свиданий можно узнавать через членов партии, а не имеющих партийных связей просят обращаться письменно по адресу „Искры“ (Geneve, Acacias, Paul Axelrod) с обязательной отметкой „для Ц.К.“.»

Представитель в то время еще большевистского Ц К. большевик Ф. В. Ленгник добивался и здесь, в руководстве и в информации приезжающих из России товарищей, отделения от меньшевиков и их влияния. Но и этого заявления, главная суть которого была, конечно, в последних словах, само собой понятно, было мало. Необходимо было, на ряду с адресом Аксельрода, выдвинуть авторитетный адрес со стороны большевиков, который, по нашему тогдашнему мнению, должен был печататься в „Искре" на ряду с аксельродовским адресом экспедиции. Пока что в №53 и 54 „Искры" печатается адрес Аксельрода и рядом с ним вышеприведенное заявление заграничного Ц. К. партии. В №№55, 56, 57, 58, 59 и 60 оба адреса совершенно отсутствуют и лишь печатается адрес типографии партии (rue de la Couluvreiniere, 27), где всецело и безраздельно господствовали меньшевики, и в сущности, большевистскому в то время Ц.К. нашей партии типография принадлежала только номинально: никакого влияния или руководства мы там не имели, и можно было всегда сомневаться, захотят ли „меньшевики" подчиниться тому или иному распоряжению Ц.К. и напечатают ли то, что нами туда будет послано. Целый ряд наших изданий бесконечно долго тянулся там и, например, книжка Владимира Ильича „Шаг вперед, два шага назад» была набрана в партийной типографии с большими промедлениями и неприязненными фырканьями со стороны ответственных лиц по типографии. Точно также письмо в редакцию „Искры» Владимира Ильича под названием „Почему я вышел из редакции» было остановлено меньшевистской редакцией и не напечатано, что вызвало, по совершенно понятным причинам, полное нежелание Владимира Ильича посылать к печати вообще что-либо в эту явно враждебную ему газету.

Редакция имела бесстыдство в № 58 „Искры" на вполне естественные тревожные запросы товарищей из-за границы и из России, почему не появляются статьи самого крупного, признанного огромной пролетарской массой, вождя партии, напечатать в „Почтовом ящике" следующий нахальный, если не оказать больше, ответ:

«Нескольким читателям. Отсутствие в „Искре" статей тов. Ленина объясняется просто тем, что со времени отложенного нами его письма („Почему я вышел из редакции"), тов. Ленин до сих пор больше ничего для „Искры" не присылал». Как известно, эта почтенная ре

дакция так прочно «отложила“ письмо Владимира Ильича, что оно могло лишь появиться отдельной брошюрой в издании Ц.К нашей партии, под названием «Почему я вышел из редакции Искры», конечно, без малейшего участия со стороны меньшевиков. Так все более назревало и крепло деловое расхождение с меньшевиками, только лишь прикидывавшимися, что они хотят сохранить мнимое „единство партии", на самом же деле везде и всюду, даже по самым маленьким мелочам, выступавшие как действительно нетерпимые раскольники, не желавшие считаться с мнением большей половины партии, а всемерно хотевшими задавить, заглушить ее мнение, ее влияние, прикрываясь пустопорожней словесностью о вольной дискуссии на страницах Ц.О., куда допускали они к печати произведения лишь тех товарищей, которые давали им хороший повод к ответу, к высмеиванию, к искажению. Такие „сотрудники" как Владимир Ильич им были нежелательны, и они его статью „откладывали" из номера в номер, чтобы совсем замариновать ее. Еще бы! Они прекрасно знали, как встретит пролетариат России известие, что Владимир Ильич вынужден был покинуть редакцию Ц.О. партии, куда вопреки голосования большинства съезда, желанием одного человека, вновь втащены те, кто остался в меньшинстве на съезде, кто несомненно не выражал волю революционного пролетариата России того времени.

В начале 1904 г. все большевики, находившиеся при центральных учреждениях в Женеве, почувствовали всю необходимость иметь свой политический адрес и всю неправильность зависимости всей почты от адреса Ц. О. Заграничный представитель Ц.К. партии на опыте убедился, как бесцеремонно обращается „праведная" меньшевистская редакция с его желанием получать почту для Ц.К. хотя бы в отдельных конвертах по адресу Ц.О. Это заявление, как мы видим, просто снималось с номера и всегда выходило так, что у заведующего типографией т. Блюменфельда при верстке номера не хватало места именно для этого заявления. В марте 1904 года я твердо настоял перед заграничным представителем Ц.К. и Владимиром Ильичей обязательно выпускать номера „Искры" с двойным адресом:  один Ц.О. другой Ц.К., при чем предложил, чтобы этот адрес был бы обязательно на Владимира Ильича. Многие сомневались, что возможно будет, в силу сложившихся отношений, настоять на этом, но я сказал, что это дело мое, и что раз представители Ц.К. на это согласны, то именно так и будет, и я сейчас же запасся соответствующей бумажкой от Ц.К. Я решил к тому же ограничить число вкладных листов в „Искру", ибо не в меру разроставшиеся номера газеты теряли уже представление о газете и, главное, крайне истощали нашу кассу, а платить то за издание газеты должен был Ц К партии, который возложил эту хлопотливую обязанность на женевскую центральную экспедицию Ц.К. При моем свидании с Мартовым, состоявшемся на квартире Плеханова, я определенно заявил, что номера „Искры“,в силу распоряжения Ц.К., будут теперь выходить с двумя адресами и точно условился о сокращении размера. Присутствовавший здесь же Г. В. Плеханов совершенно не вмешивался в разговор, лишь полюбопытствовал, во сколько обходится номер газеты и когда узнал ту значительную сумму, которую нам почти каждые десять дней приходится тратить, удивился ее размеру и тотчас сказал: „совершенно необходимо сокращаться, этак мы доведем их до долговой тюрьмы" и тут же энергично предложил целый ряд статей, уже присланных для набора, отложить, другие соединить в брошюры и проч.

Я передал новый текст адресов и сказал, что без них ни один номер „Искры" более не выйдет. Адрес посмотрел и Плеханов и усмехнулся, переглянувшись с Мартовым.

— Прикажете это рассматривать, как акт определенного недоверия Ц.К. к Ц.О.,— ядовито и усмешливо заметил Мартов.

Я не обратил внимания на его „яд“ и просто сказал:

— Так меньше будет путаницы,—дела партии развиваются и все необходимо приводить в порядок, ставить на деловые ноги,

— Ну, что же,—невнятно, еще сердясь, произнес Мартов и текст адресов положил в портфель.

Адрес был не из приятных для Мартова.

К аксельродовскому адресу мы прибавили следующий текст: „Всю заграничную корреспонденцию, простую и денежную, предназначенную для Ц.К. партии или для партийной экспедиции, Ц.К. просит направлять по адресу: V. Oulianoff, 3 rue de la Colline (pres Pont-neuf). Geneve. (Suisse) “.

Владимир Ильич никогда не жил по указанному здесь адресу. Здесь помещалась экспедиция Ц.К. Доверенность на получение всевозможной корреспонденции Владимир Ильич тотчас же выдал мне и таким образом его более не приходилось тревожить по этим почтовым делам.

Таким образом, впервые после раскола на съезде, Ц.К. партии эмансипировался и в этой организационной детали от Ц.О. нашей партии, находившегося в то время в руках меньшевиков.

Этот двойной адрес печатается в „Искре" вплоть до № 72 (25 августа, 1904 г.) Именно, в этом номере появилось то расплывчатое, раздававшее „всем сестрам по серьгам", заявление Ц.К. партии того времени. В Ц.К. получились изменения. Большевик Ф. В. Ленгник был арестован нелегальным в России; некоторые из большевиков (тов. Глеб) сильно заколебались и устроили примиренческий Ц К., вероятно искренно желая, чтобы в партии прекратились „ссоры“.

Но так как ссор в партии не было, а было глубокое принципиальное разногласие, то, само собой понятно, что все это благодушное настроение нового Ц.К. пошло не в пользу, а на прямой вред партии, на некоторое время затушевывая эти разногласия, для того чтобы в очень скором времени они проявились с еще большей резкостью. Ц.К., конечно, выразил пожелание, чтобы т. Ленин вошел в редакцию Ц.О., и это предложение делалось после того, как всем хорошо было известно, что вся меньшевистская братия готова была утопить Ленина в ложке воды. Другое прекраснодушное пожелание примиренческого Ц.К. заключалось в том, чтобы все перестали ссориться и тут же „Ц.К. решительно высказывался против созыва в настоящее время экстренного съезда и против агитации за этот съезд". Само собою понятно, что этот пункт резолюции был прямым образом направлен против большевиков в партии. Тут же делалось косвенное нападение на Влад. Ил. Ленина, когда в п. 6 говорилось, что „приняв во внимание вред, причиняемый партийной организации несогласованностью с деятельностью Ц.К. в России деятельности представителя его за границей—(читай Ленина)—Ц.К. постановляет: в сношениях с Ц.О. представители Ц.К. не предпринимают ответственных действий, иначе как по прямому поручению коллегии". Совершенно было ясно, что после таких персональных изменений в Ц.К. партии и изменений в курсе его политики, по всей линии пойдет сдача позиций меньшевикам. Так оно и случилось. Заграничным представителем был назначен примиренец меньшевистского уклада, который тотчас же пошел в меньшевистскую каносу и в том же номере „Искры “ поместил заявление против вышедшей на немецком языке книги тов. Мандельштама: „Material zur Erlauterung der Parteikrise", за подписью „Lydin, Vertrausmann des Centralcomitee“, ибо, мол, Ц.К. к ней не имеет никакого отношения. И с этого же номера „Искры", конечно, исчезает адрес для Ц.К. партии Вл. Ил. Ульянова (Ленина), исчез адрес экспедиции, и вся корреспонденция вновь была передоверена адресу Ц.О. (Аксельрод и т. д.). Также этим заявлением Ц.К. партии доводил до сведения всех товарищей, что в партийной типографии будут печататься произведения, в той или иной степени значительные, что же касается изданий Ц.К., то впредь они будут носить пометку: „Изд. Ц.К.“.

Это глухое заявление, конечно, было понятно лишь посвященным. Кто же, в самом деле, будет определять эту „значительность"? Конечно, Ц.О., т.-е. меньшевики, т.-е. большевистской литературе больше появляться в свет на общепартийные средства будет нельзя. До сих пор мы много причинили нашими изданиями неприятностей Ц.О. и всем меньшевикам. В самом деле, какую „значительность“ могли они придавать той литературе, которая неумолимо, шаг за шагом, разоблачала их шаткие позиции, которая везде и всюду открывала глаза рабочим, что новая тактика новой „Искры" к добру для рабочего класса не приведет? Достаточно посмотреть списки наших изданий, появлявшихся через партийную экспедицию и принадлежавших перу большевистских писателей, чтобы вполне согласиться с тем, что там действительно многое было совершенно огорчительное для меньшевиков. Вот эти издания:

1) Н. Ленин. Письмо в редакцию „Искры" (Почему я вышел из редакции), как помнят читатели, „отложенное" к напечатанию редакцией Ц.О.

2) Н. Ленин. Письмо к товарищу. (О наших организационных задачах).

3) Павлович. Письмо к товарищам о втором съезде Рос. Соц. Дем. Раб. партии.

4) Комментарии к протоколам второго съезда заграничной лиги русской революционной соц.- демократии.

Все это было издано в несколько месяцев и для меньшевиков ясно было, что мы и в дальнейшем будем печатать такую же разоблачительную литературу.

Так как сидеть между двух стульев неудобно, а в политике и невозможно, то ясно, что нашим примиренцам объективно пришлось пересесть на стул меньшевиков, и вся их примиренческая деятельность пошла, конечно, по наклонной плоскости к меньшевизму.

Мы продолжали работать по старому в экспедиции и пр., но ясно видели, что наступают последние дни совместной работы.

ХIII.

Нелегальная работа в войсках.

Р. С. Д.Р. П. издавна стремилась наладить работу в войсках. По самой своей сущности работа эта была крайне затруднительна и опасна. Агенты правительства Николая II зорко следили за тем, чтобы ни в какой мере не могло проникнуть вольное русское слово в закрепощенную солдатскую казарму, чтобы никто из солдат не мог бы завести „преступные» знакомства с теми, кто в пропаганде идей пролетариата видел цель и смысл своей жизни. И действительно проникнуть в казармы было крайне трудно. В девяностых годах XIX века, когда наша партия только начинала работать, я почти не помню случая, чтобы на наших нелегальных собраниях промелькнул где-либо солдатский мундир. Нелегальная литература того времени также очень редко отмечает не только прямое участие, но хотя бы краткое сообщение из казармы о житье-бытье рабочих и крестьян, одетых в солдатские шинели. Войска того времени были выдрессированным, послушным орудием царского угнетения всей страны. Они покорно разъезжали по всей стране, борясь со студентческими, рабочими, крестьянскими, сектантскими и всякими другими движениями, свинцом и нагайкой заставляя умолкать тот робкий протест, иногда переходивший в бурную стачку или в отчаянное активное или пассивное сопротивление крестьян, гибнувших, на помещичьих межах земель, желая отыскать „правду*, которая нередко выражалась в одном слове: „землицы“, хотим „землицы»!. Царское поздравление „ молодцов-фанагорийцев", расстрелявших рабочих, воинские награды за экзекуции над крестьянами,—вот что обыкновенно сопровождало везде и всюду смертоносные поездки отрядов солдат, посылаемых царским правительством на борьбу с „внутренним врагом», т.-е. с самим русским народом, стремившимся сбросить с себя цепи рабства. Сколько нибудь систематическая работа среди войск силами нашей партии начинает быть со времени Японской войны. Благодаря мобилизациям в войска проникают распропагандированные рабочие и некоторые интеллигенты, стоявшие на точке зрения пролетариата, усвоившие марксизм и тактику борьбы с.-д. Кое-где тогда появились в казармах наши прокламации, завелись крохотные кружки самообразования среди солдат и низших офицеров и т. п. Бдительное начальство вскоре начинает замечать и эту кропотливую работу и издает ряд грозных циркуляров,

требующих особо тщательного наблюдения за „штатскими" лицами, проникающими в казарму. Эти тайные циркуляры попадают в заграничную печать и тем еще раз подчеркивается, что связь между нашей организацией и казармой, несомненно есть. Как только началась Русско-Японская война, наша партия тотчас же стала реагировать на это новое проявление мирового империализма, желавшего в потоках рабоче-крестьянской крови найти благополучие собственной буржуазии обоих стран. Ц. К. нашей партии тотчас же после объявления войны издал две прокламации: одну „К русскому пролетариату», другую—„К солдатам", под названием „Для чего должен умирать русский солдат". А центральный орган нашей партии „Искра" тогда же издала по поводу войны, одну за другою пять прокламаций: 1) „Война против войны", 2) „Ко всему рабочему народу", 3) „Международный жандарм", 4) „К обществу", 5) „Кому помогать". Все прокламации были изданы за границей, перепечатаны во всех наших изданиях и нелегально появились в большом числе в России, Их всеми мерами стремились распространить и среди солдат. Такие же прокламации, более всего обращенные к солдатской массе, были изданы Петербургским, Московским, Одесским, Николаевским, Харьковским и другими комитетами нашей партии. Помимо прокламаций наша партия в это же время начинает выпускать ряд книжечек, доступных пониманию русского рядового солдата. Рассказы из жизни казармы, изданные за границей, проникают в Россию и тотчас же находят читателей среди солдат. В 1903 г. мы уже видим первые политические процессы, где подсудимыми являются исключительно солдаты, которым вменяется в вину хранение и распространение нелегальной литературы, в том числе изданной нашей партией.

Вскоре, после начала русско-японской войны в Японию стали приводить большое число пленных русских солдат. Заграничный отдел Ц.К. нашей партии поручил мне организовать снабжение русских пленных солдат нашей литературой. Женевской центральной экспедиции нашей партии удалось найти пути к концентрационным лагерям, в которых находились русские пленные солдаты. В этом помогли более всего русские, жившие в Нью-Йорке и удалось особенно хорошо и много сделать через известного русского эмигранта доктора Русселя, давно ставшего полноправным американским гражданином и занимавшего в то время высокий пост в правительстве филиппинских островов. Русселю было разрешено организовать комитет помощи русским пленным. Комитет этот снабжал их бельем, продуктами, письменными принадлежностями, газетами и книгами. Газеты и книги, в свою очередь, шли от нас к Русселю, при чем для вящей конспирации, они перепаковывались в Нью-Йорке и поступали к Русселю как посылки из Нью-Йорка, а не из Женевы. Очень скоро мы стали получать письма от солдат с просьбой прислать книг, газет—эти письма нам пересылали с филиппинских островов. Когда русский флот потерпел целый ряд поражений и многие матросы были интернированы в Шанхае, Сингапуре, Гонконге ив другие приморские городах, мы тотчас же устремили наше внимание туда и снабдили наших соотечественников большим количеством литературы. Кроме этих случаев мы вообще во всех приморских городах Индии, Китая и океанских островов поместили нашу литературу в книжных магазинах этих городов, с тем расчетом, что в них постоянно прибывали наши суда, подготовлявшие путь эскадры адмирала Рождественского, приведшаго ее к Цусиме, а также всевозможные другие торговые наши суда, прекрасно зная, что всякий матрос, очутившийся на берегу, из всех сил постарается захватить с собой произведения нашей заграничной печати, что на самом деле постоянно и было: продажа нашей литературы в этих местах шла бойко.

Очень интересно отметить отношение Г. В. Плеханова к нашей работе среди русских военнопленных в Японии.

Когда еще была единая экспедиция партии, однажды я получил записку от Георгия Валентиновича, который просил притти меня к нему на квартиру „по важному и неотложному делу“. В. Г. Плеханов в то время был членом Совета партии и новой редакции „Искры", из которой Вл. Ил. Ленин уже ушел, а Мартов с друзьями был кооптирован Плехановым.

Иду.

Георгий Валентинович таинственно меня встречает, принимает в своей гостинной и говорит:

— Я позвал вас к себе поговорить наедине, откровенно в знак нашего старого знакомства, прежде чем делать вам официальный запрос от Совета партии.

— В чем же дело?—недоумевал я.

— Скажите пожалуйста, но только совершенно откровенно: вы от нашей партийной экспедиции вошли в сношение с японским правительством?

Я невольно сделал широкие глаза, и, очевидно, на моем лице выразилось такое неподдельное удивление, что Георгий Валентинович сейчас же добавил:

— Может быть были попытки, к вам подсылали, зондировали почву, кто-либо направлял вас на это дело?

Я сразу понял, что острие всего этого разговора, конечно, направлено не против меня, не против экспедиции, но так как в то время, с легкой руки Аксельрода³), Владимира Ильича стали всюду сравнивать с немецким деятелем Швейцером, который для достижения диктаторской цели, не брезговал никакими средствами, то очевидно и здесь среди меньшевиков родилась идея компрометирования Владимира Ильича с этой стороны, точно также как во время последней мировой империалистической войны у Алексинского с компанией разрабатывалась такая же клевета но отношению к Владимиру Ильичу, которого эти презренные господа, явные наймиты буржуазии и черносотенцев, позволяли себе обвинять в сношении с немецким правительством во время войны.

Поняв, куда клонятся эти намеки, я определенно и резко ответил Плеханову:

— Я удивлен, что член Совета партии, старейший социал-демократ, может для своей информации питаться явно клеветническими сплетнями и заподозривать своих недавних близких товарищей в политических гнусностях.

Георгий Валентинович, очевидно, понял всю неловкость его положения и сейчас же сказал:

— Вот именно для опровержения всего этого как при частных разговорах, так может быть и в Совете партии, я и позвал вас предварительно к себе, чтобы запастись совершенно точными и достоверными сведениями из первоисточника и таким образом быть неопровержимым. Я лично,—добавил он,—-уже определенно заявил, что совершенно этому не верю, что это сплетни, что здесь наверное кроется что-либо совершенно другое...

Я рассказал ему подробно о всей организации через Русселя снабжения нелегальной лйтературой наших пленных в Японии. Он крайне был удивлен, что мы посылаем такое большое количество литературы туда. Сказал мне, что Русселя он лично знает и вполне его рекомендует, как очень энергичного и весьма преданного делу революции товарища, что нашу деятельность он вполне одобряет.

Я тотчас же прибавил:

— Если бы мы имели возможность войти в самые тесные сношения с японской рабочей партией и через нее повести еще более энергично нашу пропаганду среди пленных, то мы обязательно это сделали бы, так как совершенно не признаем царского правительства, объявившего войну. Мы, конечно, братски работали бы на разрушение этой войны, через головы правительств и русского и японского, с пролетариатом Японии, но к нашему величайшему сожалению пролетарская организация Японии столь слаба, что и пытаться это сделать не имеет смысла. Мы решили ограничиться нашей деятельностью через доктора Русселя и помещением нашей литературы в книжные магазины всех приморских городов Европы, Африки, Америки и Азии, куда только можно предположить, что будут заходить корабли,—угольщики, военные, транспортные и прочие,—и где русские матросы, солдаты, офицеры, чиновники и рабочие могут быть на берегу, а, стало быть, и купить нашу литературу, Еще, конечно, было бы лучше,— прибавил я,—иметь во всех этих городах наших пропагандистов, агитаторов и распространителей литературы, хотя бы и бесплатно, но, к сожалению, на это у нас не хватает сил и средств, чтобы послать туда людей. Найти же там подходящих людей крайне трудно и почти безнадежно.

Плеханов начинал увлекаться этим планом работы среди русских военнопленных, матросов и солдат, и отнюдь его не отрицал и высказался определенно, что, конечно, пролетариату нет никакого дела до буржуазных правительств, кроме борьбы с ними, и что всяческая солидарность пролетариата, тем более работа в такой острый момент жизни двух соседних народов только желательна, демонстративна и, кроме того, крайне полезна как сильно действующее агитационное средство. После я невольно припомнил наш этот разговор с Плехановым, когда он сам демонстративно на всемирном социалистическом конгрессе говорил речь по поводу русско-японской войны, приветствовал японский пролетариат, братался с представителем его на конгрессе тов. Катаямой, жал ему руку и, под гром аплодисментов всего конгресса, расцеловался с ним. Это была значительная политическая демонстрация всемирного внимания в дни разгулявшегося шовинизма.

Я добавил Плеханову, что на днях из Берлина экспедиция нашей партии получила письмо от японского консульства с подпиской на два экземпляра „Искры» и „Рассвета», что мы зачислили в списки и этого подписчика, также как и всех других подписчиков, и высылаем ему газеты одновременно со всеми другими подписчиками. Кстати я сообщил ему, что среди подписчиков и заказчиков на наши газеты и литературу имеется довольно много всяких официальных мест и учреждений—(в том числе и разных правительств, до русских посольств и консульств включительно),—и что мы, конечно, всех подписчиков удовлетворяем, совершенно не обращая внимания кто они такие.

Плеханов вполне с этим согласился, добавив:

— Не можем же мы, в самом деле, еще и контролировать, кто купил наши издания в книжных магазинах, на вокзалах, в киосках!

Этим наше собеседование окончилось.

Георгий Валентинович на прощание просил меня сообщать ему о результатах работы среди русских пленных, находящихся в Японии, и добавил:

— Теперь я знаю, что говорить мне и в Совете и моим „друзьям“—сказал он с усмешкой,—у меня есть полная уверенность посрамить тех, кто кумушкины сплетни желает превратить в политические разногласия...

И мы расстались.

Русско-Японская война, закончившаяся для России постыдным поражением, привела Россию к первой революции. В ходе развития этих событий всем, конечно, памятны восстания матросов Черноморского флота, среди которых наша пропаганда и агитация шла постоянно, чем так возмущался в своих грозных циркулярах черноморский адмирал Гильдебрандт. Как известно, на борту восставшего „Потемкина“ находились наши товарищи из Одесского, Николаевского комитетов и особо уполномоченное лицо, наш близкий товарищ, большевик, посланный на борт „Потемкина“ Ц. К. нашей партии. Затем последовало восстание саперов в Киеве, и за границей появились первые политические эмигранты солдаты и офицеры, активные участники этих морских и сухопутных восстаний, многие из которых работали в России от лица нашей партии. За границей официально они к ней примкнули, так как всем стало очевидным, что от участия войск в восстании или против него зависит участь всего еще небывалого по мощности общественно - политического движения в России.

Во многих местах эта наша пропаганда и агитация имела хорошие успехи и войска привлекались к громадным уличным октябрьским демонстрациям. Однако, мы все должны были скоро убедиться, что наше воздействие на армию все- таки весьма слабо и что нам необходимо приложить все силы к этому делу. Уж к концу 1905 г. мы, большевики, устраиваем при всех наших комитетах военные организации, которые исключительно посвящают свои силы делу пропаганды в войсках, в казармах. Тотчас же создается нелегальный орган нашей организации газета „Казарма", которая выходила не периодически, но по мере накопления материала и по мере технических возможностей в выпуске ее. Издавали мы ее тайным образом в различных типографиях Петербурга. Печаталась она превосходно, имела интересное содержание. Читалась очень охотно. Газета, нелегально конечно, отправлялась в провинцию. Помимо газеты выпускались отдельные прокламации от редакции „Казармы". Полиция и охранное отделение принимали все меры, чтобы открыть местопребывание редакции и взять типографию. Курьезнее всего то, что однажды охранное отделение произвело полнейший разгром нашего партийного издательства „Вперед" (в Петербурге), которым я заведывал, перевернуло буквально все вверх дном, арестовало меня и других товарищей, но того, кто числился у нас корректором, на самом деле он всецело был посвящен работе по газете „Казарма", тов. Чужака (Насимовича), отказавшегося в Архангельске во время русско-японской войны от поступления в войска, судившегося и бежавшего из-под ареста за границу, а в 1906 г. жившего в Петербурге под чужим паспортом,— его охранка выпустила из нашего магазина вместе с публикой. Очевидно, имея какие-то намеки через шпиков, чины охранки тщательно что-то искали, заглянули в печи и пр., но потайной обыкновенный стол, где под крышкой, в ножках и пр. сохранялся архив „Казармы", открыть не могли, и я после выхода из тюрьмы благополучно этот архив, вынес из помещения и передал в нашу военную организацию. В газете „ Казарма “ я также принимал участие и поместил там несколько статей, воззваний и заметок. Так же писал для редакции прокламации, выпущенные отдельными листками.

К сожалению, в военную нашу группу при Петербургском комитете проникли и сомнительные элементы, среди которых, очевидно, были шпионы. Главные деятели „Казармы" были арестованы, судимы военным судом и сосланы в Сибирь. После „Казармы" было еще несколько попыток выпускать газету для солдат, но эти попытки имели мало успеха. В черные годы реакции 1907—1908 г.г. наша работа была до чрезвычайности затруднена даже в рабочих кварталах, а среди войск особенно. На деле пропаганды среди солдат, как известно, провалилась фракция второй государственной думы. К вопросу о пропаганде среди солдат почти нельзя было подойти, до такой степени зорко охранное отделение следило за казармами и, очевидно, давало особо сильные приказания на этот счет своим агентам. Так, обнаруженная нами, как провокатор, известная деятельница в Петербурге по кличке „Люся" из всех сил добивалась создать „мощную", как говорила она, военную с.-д. организацию, стараясь затащить в нее решительно всех, и лишь сугубая осторожность опытных старых конспираторов нашей партии, ставших весьма подозрительно относиться к этой пронырливой красивой женщине, спасла десятки товарищей от верного провала. „Люся" вскоре была разоблачена и она быстро скрылась из Петербурга.

Другой известный провокатор Мирон все время стремился в „Правде" как-нибудь задеть военный вопрос и тем самым погубить и газету и редакцию и сотрудников.

Наконец, известнейший провокатор Малиновский из всех сил добивался создать возле себя „внедумскую", как заявлял он, военную организацию, дабы иметь опору в „войсках" и крайне негодовал, между прочим на пишущего эти строки, когда я, отнесшись вообще крайне осторожно и подозрительно к Малиновскому, просто послал его к чорту с этим предложением, ибо ясно видел, что добра от этого не будет: через три недели после моей решительной размолвки с Малиновским на этой почве—он был разоблачен в Думе, как провокатор, скрылся с питерского горизонта, а я также, как и другие товарищи, к которым он обращался с таким же предложением, был подвергнут тщательному обыску и особенно сильному надзору шпиков.

Так в эти годы почти совершенно затихла наша пропаганда в войсках, чтобы вновь подняться в годы империалистической войны.

XIV.

Выход книги Вл. Ил. Ленина „Шаг вперед,—два шага назад»

В это же время весной 1904 г. в партийной типографии печаталась книга Вл. Ил. „Шаг вперед,—два шага назад (кризис в нашей партии)». Эта книга должна была совершенно огорчить меньшевиков, и они прекрасно знали, что с ее появлением несомненно в партии начнет выявляться переломное настроение, конечно, не в пользу меньшевиков. Вот почему с назначением нового заграничного представителя тов. Носкова они воспрянули духом и сделали попытку к задержанию этой книжки Владимира Ильича.

Когда работа Владимира Ильича набиралась⁴) в нашей партийной типографии, находившейся в руках меньшевиков, я стал принимать меры на всякий случай к быстрому печатанию по отдельным листам этой книги и потом к такой же немедленной вывозке листов в брошюровочную, где листы тотчас же поступали в работу, дабы сделать так, чтобы при последнем листе книга сейчас же могла бы быть выпущена в свет. Я определенно допускал мысль, что руководители партийной типографии могут поставить препятствия к выходу в свет книги Владимира Ильича. Мои мрачные предчувствия подтвердились. Когда мы быстро сброшюровали последние листы и оклеили обложку в брошюровочной и так же быстро доставили книгу Владимира Ильича в экспедицию, где было все организовано для немедленной рассылки ее по колониям, группам, магазинам и отдельным лицам, к нам в экспедицию вдруг явился заграничный представитель Ц. К. т. Носков и спросил меня:

— Когда выйдет книжка Ленина?

— Она уже вышла...— и я ему подал готовый экземпляр.

— Как так? Ведь она только что печаталась?—недоумевал он.

— А теперь уже сброшюрована.

— Чем это вы заняты?—допытывал он меня.

— Подготовлением посылок для рассылки книги повсюду.

— Нет, нет, это нельзя... Я должен еще ее прочесть.

— Ну и читайте...

— Нет, нет рассылать нельзя... Я властью Ц. К. запрещаю рассылать...

Мы расхохотались.

Представитель Ц. К. в роли цензора партийной литературы...

Вот так примиренец!

-— Это чорт знает что... — послышалось отовсюду.

— Так как вы сделали официальное заявление от Ц. К. и требуете приостановить рассылку книги Владимира Ильича, то прежде всего,—сказал я Носкову,—я предлагаю вам немедленно подтвердить ваши слова письменно, а во-вторых, указать нам тот параграф устава партию, который разрешает вам такое заявление делать...

Носков вскипел, побледнел и буквально завопил:

— Я запрещаю, запрещаю, неподчинение Ц. К., мы посмотрим, исключим...

Видя нашего почтенного товарища в полном припадке бешенства, мы просто стали смеяться, говоря, сколь не подобающа для члена Ц. К, роль цензора в партийных рядах. Я с своей стороны заявил ему, что буду поджидать его письменного уведомления, и, конечно, рассылку не остановлю, а, наоборот, пока что усилю ее. Носков выскочил из экспедиции, как ошпаренный, и пулей понесся в Ц. О. Мы спокойно продолжали свою работу и сразу в большом количестве разослали книжку Владимира Ильича по всем странам и приняли самые энергичные меры к доставке ее в Россию. С Носковым по этому поводу у нас была переписка, ныне опубликованная в изданиях истпарта. Более в экспедицию Носков не являлся.

Разрыв все более и более назревал.

Мы усиленно принялись за рассылку книги Владимира Ильича. Получили все сброшюрованные экземпляры и в том числе на тонкой бумаге для отправки в Россию и тотчас же всеми возможными путями двинули ее в комитеты и организации нашей партии. Книга Владимира Ильича вызвала взрыв негодования среди меньшевиков. Уже в № 66 „Искры" (15 мая 1904 г.) напечатан фельетон: „Каутский о наших партийных разногласиях", где редакция „Искры" начинает трепать новый памфлет Владимира Ильича. В других статьях, особенно Мартов, старались всеми мерами низвести всю полемику второго съезда с высот принципиальных разногласий на личные счеты, дрязги из-за места в редакции и пр. и  пр.

XV.

Окончательное организационное отделение большевиков от меньшевиков.

Вскоре, наконец, наступил момент полного технического размежевания. Новый заграничный представитель Ц. К. пожелал принять экспедицию в свои руки. Мы к этому совершенно были готовы. Когда явилась ко мне комиссия для принятия партийного экспедиционного имущества, то я, конечно, тотчас же согласился сдать все, что меньшевикам, по справедливости, принадлежит. На первом же заседании я указал им, что, вероятно, они не очень-то хотят распространять литературу, принадлежащую перу большевистских писателей, тем более политическую, появившуюся после раскола и что, само собой понятно, мы оставляем ее у себя в своей экспедиции.

— А разве у вас будет своя экспедиция?— спросил кто-то у меня.

— А как же? Неужели вы думаете, что с уходом от нас меньшевистской „Искры" мы умрем?,..

Я старался мирным образом отвоевать „по взаимному соглашению" возможно больше из той литературы, которая была издана раньше и теперь, и которая несла обще-теоретический характер и была вполне приемлема для нас. Этот вопрос довольно мирно был улажен.

Наконец я спросил: когда они думают переезжать?

И здесь только определилось, насколько хорошо, что мы имели квартиру экспедиции на свой собственный адрес, ибо нам стало ясно, что меньшевики хотели лишить нас этой квартиры и тем самым причинить нам массу хлопот по устройству новой экспедиции.

Я твердо заявил им, что эта квартира снята на мое имя и что я решительно не желаю ее никому передавать, что она мне нужна и пр. и пр. и тут же указал что они имеют свою экспедицию, адрес которой печатают в „Искре". Наконец, и этот вопрос был улажен, и вскоре меньшевики увезли от нас принадлежавшее им добро.

XVI.

Организация нового большевистского издательства.

Мы облегченно вздохнули. По крайней мере отношения наши стали вполне ясными. Мы решили издавать брошюры. Владимир Ильич предложил мне организовать это дело и начать выпускать книжки под общим названием „Издательство Влад. Бонч-Бруевича", ставя заголовок партии. Я охотно согласился и в несколько дней устроился с типографией, заключив условие с группой рабочих эмигрантов, имевших небольшую русскую кооперативную наборную. Мы перевели ее в тот же дом, где мы все жили и тотчас же приступили к делу. Мы сразу выпустили несколько брошюр, направленных на борьбу за съезд, и на полемику с меньшевиками. Брошюры Ленина, Галерки, Рядового, Шахова, (Малинина), Орловского и др. выходили одна за другой и распространялись повсюду. Меньшевики проявляли явное недовольство, и, наконец, я получил запрос от совета партии, в котором меня спрашивали, почему я посмел издавать книжки, не испросив разрешения у совета?

Я тотчас же заготовил краткий ответ, в котором просил совет партии указать мне тот параграф устава нашей партии, который запрещал бы тому или иному члену партии заниматься издательством книг, принадлежащих перу той или иной группе литераторов социал-демократов. Этот ответ, прежде чем послать, я, конечно, показал Владимиру Ильичу, который вполне его одобрил. Совет партии оставил мой вопрос без ответа, и наша издательская деятельность продолжала успешно развиваться. После появления нескольких брошюр, когда все уже было организовано и продолжать дело было очень легко, я решил обратиться к Владимиру Ильичу с просьбой, чтобы все издания выходили бы с его адресом и чтобы само издательство носило бы не мое, а его имя. Владимир Ильич наотрез отказался и, несмотря на все мои доводы, что для вновь создающейся партии (пока фракции) с.-д. большевиков это в тысячу раз будет авторитетнее и лучше, он все мои доводы отверг, решительно и категорически настаивал на том, чтобы оставался только мой адрес. Лишь после того, когда я ему интимно рассказал о некоторых моих беседах и привел целый ряд доводов и фактов, что есть признаки зависти, недовольства и претензий на меня среди некоторых наших же товарищей, что я крайне боюсь вызвать какое- либо отвлечение сил по всем этим эмигрантским пустякам, что я и без указания моей фамилии буду, конечно, работать также, как работал раньше и работаю теперь, что появление книг в его, Владимира Ильича издательстве, сразу внесет полное успокоение там, где замечается упомянутое уже мною недовольство, он сказал мне:

— Ну хорошо. Печатайте, во благо успокоения, вот так—и быстро написал на клочке бумаги:

„Издание Влад. Бонч-Бруевича и Н. Ленина".

Я взял карандаш и хотел зачеркнуть свою фамилию.

Он вдруг пристально, строго посмотрел на меня и коротко сказал:

— Это делать нельзя...

Взял карандаш и тотчас же перешел на деловые разговоры по множеству вопросов.

XVII.

Организация и оживление групп содействия.

Мы с каждым днем все более крепли в своей организации. Вскоре наш Женевский центр командировал меня объехать Швейцарию, а Вацлава Вацлавовича Воровского направили в Германию, Францию и Бельгию для устройства новых, для знакомства с уже существующими группами содействия нашей организации и для информации групп с положением дел в партии.

Как ему, так и мне удалось организовать и сблизить уже нарождавшиеся группы содействия большевистской организации.

В Берне во главе такой группы стали студенты Бернского университета тов. Радомысленский (Зиновьев), ныне Председатель Ленинградского Совета Р. и К. Д. и Казаков (Свиягин), будущий член военной нашей организации, убитый в империалистическую войну во Франции в рядах французских войск, куда вступил он добровольно.

В Берне группа приступила к изданию „Бюллетеней о русско-японской войне", и весь доход от этого предприятия посылала в нашу большевистскую кассу. Такие же группы возникли и во всех других швейцарских городах. Вацлав Вацлавович Воровский организовал сильные группы в Берлине, в Дармштадте, в Митвейде, в Мюнхене а также в Льеже, в Брюсселе, в Париже. Он везде выступал с разоблачающими рефератами, за что и подвергся всюду преследованиям со стороны меньшевиков, которые ничего иного не могли лучшего придумать, как разглашать всяческие нелепости о причинах, почему именно Вацлав Вацлавович разошелся в ссылке с своей первой женой. Конечно, кроме смеха, шуток и презрения к этим присяжным сплетникам в наших рядах эта достойная „принципиальная" компания меньшевиков ничего не вызвала, еще раз подчеркнув, что обывательщина и самое противное мещанство господствуют в нравах этих умеренных и аккуратных людей.

Вполне организовав и наладив дело распространения нашей литературы заграницей, мы в это же время усиленно работали над организацией транспорта наших изданий в Россию.

XVIII.

Мелкий транспорт.

Помимо обычной переправы литературы через границу, мы решили организовать так называемый мелкий транспорт. Самое главное в этом деле было найти подходящие швейцарские мастерские, где можно было делать наше дело возможно более конспиративно.

Во время раскола партии В. М. Бонч-Бруевич (Величкина) в группе большевиков в Женеве взяла на себя хлопотливую обязанность так называемого „мелкого транспорта". Дело в том, что нам необходимо было сейчас же по выходе наших изданий, как отдельных брошюр, так и нашей газеты „Вперед", или воззваний, листков, дискуссионных и политических материалов, переправлять их в. Россию, хотя бы в единичных экземплярах. Наши рабочие организации, комитеты и отдельные ответственные товарищи должны были иметь их как можно скорее для того, чтобы они могли бы всегда знать и чувствовать ту политическую линию, которую твердо вел наш главный женевский редактор и вождь большевиков Вл. Ил. Ленин.

Вера Михайловна дала одному „своему" переплетчику-швейцарцу, сочувствовавшему нашей работе, задание: изобрести такой клеевой состав, который мог бы склеивать тончайшую отпечатанную бумагу, а при размачивании легко бы можно было отделять лист от листа. Наш швейцарский друг произвел множество опытов и добился того, что склеенную нашу литературу, отпечатанную на тончайшей библейской бумаге, на которой обыкновенно в Англии печатают евангелия, или на бумаге подходящего сорта, можно было, осторожно размочив в тазу теплой воды, свободно отделять лист от листа, просушивать и свободно читать, как обыкновенную газету. В то время для нашей практической цели это было большое достижение и давало большие преимущества при отправке, так как при склейке достигался наименьший объем. Самое главное, все склееное употреблялось как картон для переплетов, паспарту, картон для наклейки картин, для страниц альбомов, как дно и стенки чемоданов, несесеров, подставок для ручных зеркальцев, как масса для изготовления футляров, картонок для дамских шляп и т. п. всевозможных предметов. Достигнув этого технического усовершенствования, Вера Михайловна сама и через своих знакомых как в Женеве, так и в других городах, чтобы не обратить внимание русских шпионов, которые всюду появлялись в Женеве, стала скупать всевозможные вещи и безделушки, перенося их отчасти к себе на квартиру, отчасти сохраняя у знакомых в Женеве. И дело закипело. Множество экземпляров нашей литературы бели заделаны в эти весьма изящные вещички. Всевозможные мадонны и др. гравюры лучших западно-европейских художников с величайшим искусством и изяществом первоклассного переплетного мастера были наклеены на картон, как в одиночку, так и целыми альбомами, всецело состоявшими из нашей литературы. Надо было проявить лишь особую осторожность при раздаче этих предметов едущим в Россию случайным путешественникам, чтобы не привлечь внимание шпионов, что и было вполне достигнуто рядом обходных движений.

Очень часто какая-либо архибуржуазная семья или студентка, едущая в Россию, даже и отдаленно не подозревали, что везя с собой изящные подарки „родственникам" и знакомым Веры Михайловны, они представляли из себя надежных транспортировщиков и ехали буквально начиненные нашей литературой. Гравюры и картины мы просто отправляли по почте через переплетика, и я не знаю случая их провала.

Очень хорошо помню, как мне самому пришлось воспользоваться услугами этого мелкого транспорта. Объезжая в начале 1905 г. Россию в качестве нелегального по поручению нашей организации, я в Харькове в одном радикальном доме, где мне устроили приют, узнал, что они только несколько дней тому назад получили из заграницы изящно сделанные, наклеенные на богатое паспарту картины Беклена, изображенные трехцветной прекрасной печатью.

Хозяин и хозяйка терялись в догадках, кто это тот их милый, заграничный друг, который вспомнил их и «к Пасхе» прислал такой прекрасный подарок. Я попросил посмотреть эти картины, которые уже красовались на стенах в кабинете хозяина, и тотчас же догадался, что это из Женевы из нашего транспортного отделения.

Хозяин обязательно показал мне картины, сообщив мне, что почтовый штемпель был из Франции—„какой-то городок Морне“,—прибавил он. Я то знал, что мы, чтобы не заваливать почту, не быть выслеженными шпионами, нередко отправляли наши издания из Франции, граница которой проходила в нескольких километрах от Женевы, и из Морне чаще всего. Так как хозяин был „свой" человек, то я сказал ему, что эти картины для меня, что и впредь он их будет получать, и что он немедленно должен будет передавать их в нашу организацию. Тотчас же я попросил теплой воды в большом тазу, запер двери кабинета, безжалостно взрезал паспарту, по возможности очистил верхний слой бумаги и погрузил всю эту массу в воду. Минут через 15 вся масса пропиталась водой, и я легко стал снимать лист за листом и раскладывать все эти книжные новинки по всему пространству обширного кабинета. Хозяин стоял в каком-то оцепенении и видимо не верил своим глазам, как прекрасные картины Беклина родили из себя последние номера нашей газеты „Вперед", брошюры Ленина, Галерки, Рядового, различные листки и пр. и пр. Бумага быстро просохла. Через два часа мы в восторге принялись, с подошедшими товарищами из организации,  торопливо, с жадностью читать все это последнее слово нашей партии. Тут же, получив новые директивы, решили в этот же день вечером выступить на собраниях с совершенно новыми сведениями, окрыленные и ободренные могучим голосом из Женевы того, за кем мы шли с полной беззаветной преданностью.

Вера Михайловна продолжала развивать дело мелкого транспорта и, помимо описанного способа из множества городов западной Европы и даже Америки в Россию по массе получаемых адресов мы рассылали множество брошюр в запечатанных конвертах обыкновенным почтовым письмом, тщательно разнообразя вид конверта, нередко печатая на них выдуманные фирмы коммерческих предприятий. Мы тщательно в больших количествах собирали каталоги семенных магазинов, каталоги сельскохозяйственных орудий, машиностроительных, аптекарских товаров и вкладывали в них нашу литературу и отсылали почтой в Россию.

Чемоданы с двойными днами, одно время потерпевшие полное фиаско, ибо жандармы научились их простукивать, опять пошли в ход, благодаря изобретательности нашего переплетчика, который подрядил большого кустаря, своего знакомого, делавшего нам чемоданы, весь остов которых был сделан из нашего клеевого конспиративного картона. Так что двойное дно не требовалось и делать.

Так работал малый транспорт, и Вера Михайловна отдавала ему много сил и энергии и за все время существования таких отсылок не было ни одного случая провала. Малый транспорт сделался неуловим, потому что нельзя было, в самом деле, подвергать особому исследованию все вещи, которые везут пассажиры, разорять все чемоданы и пр. и пр. И Вера Михайловна бесконечно радовалась, постоянно получая сведения, что рассылаемые повсюду ею вещи, картины и пр. достигали своего назначения.

XIX.

Деятельность нового нашего издательства.

За это время мы выпустили целый ряд брошюр. Начиная самостоятельно издавать нашу литературу, мы поместили следующее наше заявление: «Предпринимая издательство социал-демократической партийной литературы, в особенности посвященной защите принципиальной позиции большинства второго партийного съезда, приглашаем всех сочувствующих к материальной и литературной поддержке этого начинания.

В. Бонч-Бруевич.

Н. Ленин.»

И мало-помалу эта помощь начинала сказываться с разных сторон. Мы выпустили за это время следующие издания:

1) Галерка. Долой бонопартизм. (Разбор и критика декларации Ц. К.).

2) Галерка и Рядовой. „Наши недоразумения". Содержание этой интересной брошюры было следующее: 1) Галерка. Наши недоразумения. 2) Его же. Недоразумения рассеялись. 3) Рядовой. Наконец-то. 4) Л. М. От редакции („Искры"). 5) Рядовой. Ответ Л. М. 6) Его-же. К сведению читателей, которые пожелали бы сотрудничать в „Искре". 7) Его-же. Роза Люксембург против Карла Маркса. 8) Его-же. Один из выводов. 9) Галерка. Орган без партии и партия без органа.

3) К партии. Содержание: 1) К партии. 2) Резолюция Рижского Комитета. 3) Резолюция Московского Комитета. 4) Резолюция Женевской группы большинства. 5) Открытое письмо группы большинства „примиренскому" собранию, состоявшемуся в г. Женеве 2-го сентября 1904 г. 6) От издателя.

4) Рядовой. О социализме.

5) Шахов. Борьба за съезд. Содержание: I. Борьба за второй съезд. II. Отношение комитетов к перемене редакции. III. Отношение комитетов к перемене редакции. (Продолжение), IV. Борьба за третий съезд. V. Борьба за третий съезд. (Продолжение). VI. Переход пасти Ц. К, на сторону меньшинства.

6) Галерка. На новый путь. Содержание: На новый путь. Здоровые мысли в гнилой оболочке.

7) Речь Людмилы Громозовой.

8) Горин и Лядов. Четвертое лицо в третейском суде.

9) Заявление заграничного представителя Ц. К. Р. С.-Д. Р. П.

10) Каутский, Карл. Социальная революция. Содержание: I. Социальная реформа и социальная революция. II. На другой день после социальной революции.

11) Заявление по поводу сдачи партийной экспедиции.

12) Комментарии к протоколам II съезда заграничной лиги Русской социал-демократии.

13) Н. Ленин. К деревенской бедноте. (Объяснения для крестьян, чего хотят социал-демократы).

14) Н. Ленин. Письмо к товарищу о наших организационных задачах.

15) Н. Ленин. О штрафах.

16) Н. Ленин. Задачи русских социал-демократов.

17) Орловский. Амстердамский конгресс и доклад меньшинства.

18) Рядовой. Либеральные программы.

19) Орловский. Совет против партии.

Как видит читатель, все наши издания по преимуществу касались внутрипартийных вопросов, страстной борьбы против нового опортунистического течения в нашей партии, рассматривали вопросы организации и тактики. Лишь изредка, почти случайно, мы имели возможность выйти из этих рамок и затронуть другие вопросы, не только не менее, но нередко более важные в общеполитическом смысле, не говорю уже вопросы теории и практики марксизма. У нас были очень ограниченные средства, и мы экономили каждую копейку, собирая нужные нам суммы буквально по грошам, ввели самообложение, всевозможные подписки, продажу фотографических карточек и пр. и пр. И все это было, конечно, далеко недостаточно. Из России средства приходили, но так как среди фрондирующей буржуазии у нас не было связей, и так как эти средства притекали к нам из рабочих кварталов, где были нищенские заработки, то само собой понятно наша касса пополнялась весьма скудно.

XX.

Организация первой большевистской газеты „Вперед".

Но несмотря на это мы должны были во что бы то ни стало выйти на широкую дорогу литературной пропаганды и агитации, а для этого нам нужна была своя газета. Эта мысль буквально не давала мне покоя. Я продумал всю практику ее организации, исходя из того, что наша касса почти пуста. Я знал, что Владимир Ильич засыпет меня множеством практических вопросов, как только я скажу ему об этом, почему особенно тщательно продумывал все до мелочей. Об этом начинании пока что знали только несколько товарищей. Особенно подробно обсуждал я этот вопрос с Вац. Вац. Воровским. Название газеты я предложил „Вперед". Договорившись о печати с русской кооперативной типографией, где организовавшие ее для заработка, рабочие всецело пошли нам навстречу, .заручившись кредитом на бумагу, переговорив с владельцем типографии и условившись с ним печатать газету на ротационной машине (ранее мы у него печатали все наши брошюры), сделав все выкладки, сметы, перечислив способы распространения, приблизительную смету распространения и продажи на наличные деньги будущей нашей газеты за границей (в Европе и в Америке), я со всем этим материалом и с оттиском заголовка газеты направился к Владимиру

Ильичу на собеседование. Заявив ему, что пришел по крайне важному делу, я просил, чтобы во время обсуждения намеченного вопроса решительно никто не присутствовал, кроме него и Надежды Константиновны. Я боялся всякого излишнего разглашения о газете, так как знал, что многим появление ее будет не по нутру и могут помешать осуществлению намеченного плана.

Владимир Ильич насторожился. Я приступил прямо к делу и заявил ему, что время, когда мы могли пробавляться брошюрами, прошло, что наступил момент, когда мы должны начать издавать газету.

— Газету?—вскочил Владимир Ильич.

— Да, газету...

— Легко сказать?... А где деньги? Где литературные силы?...

— И то и другое у нас есть и даже в изобилии,—ответил я ему.

— Гм. Гм...—произнес свое любимое словечко Владимир Ильич—сомневаюсь чтоб...

— Прошу выслушать и проанализировать документы.

И я стал с пунктуальной точностью рассказывать ему сметы себестоимости газеты, количество потребной бумаги для заграницы и для России, способы распространения, списки наших групп, отдельных лиц по курортам и колониям, которые будут продавать газету и которые ранее распространяли „Искру», при чем количество распространений новой нашей газеты я уменьшай на одну треть, чтобы не преувеличить цифры дохода. После рассказа о каждой отрасли работы я передавал Владимиру Ильичу листок, на котором были кратко изложены все соображения и все цифры.

Владимир Ильич видимо заинтересовался, проверил все положения, сосчитал итоги, и то и дело подавал реплики:

— Верно. А то у нас, бывает, по описке нолик лишний напишут, а потом и ахают.

— Десять тысяч?.. Десять тысяч экземпляров каждого номера... Нет, это невозможно, это слишком. Куда мы их денем? Две-три тысячи и то за глаза...

Я подал ему смету распространения.

— Вы уверены в этих цифрах?

— Да, безусловно.

— Вы можете лично мне сказать, что здесь нет преувеличения... И Владимир Ильич испытующе, серьезно поднял  свои пронизывающие глаза на меня, твердо смотря мне в глаза.

— Могу, Владимир Ильич, и говорю твердо и убежденно,—ответил я ему также прямо смотря в глаза,—все эти цифры уменьшены на треть.

— Но первые цифры, цифры „Искры", это отправка вами газеты или действительная продажа, за которую получены деньги?

— Действительная продажа. Цифры взяты после получения денежных переводов за них…

— Это интересно.

Владимир Ильич продолжал изучать цифры, взял бумагу, что-то вычислял, соображал и вдруг сказал:

— Пожалуй тысяч пять можно печатать.

Я любовался им.

— Вот,—думали, — настоящий хозяин Партии. Как экономит он каждую пролетарскую копейку, с каким знанием дела, с каким искусством подходит он, казалось бы, к совершенно новой для  него отрасли работы и как увлекается.

Когда он прочел все поданные мной ему бумаги, и когда он очень скептически отнесся к кредиту на бумагу и типографии, и после того, как я ему показал официальное письмо бумажной конторы и типографии, и когда он удостоверился, что это серьезно и совершенно закончено, и что бумагу можно брать хоть сейчас же, а из типографии имеется повторный вопрос, когда поступит набор к печати, он вдруг спросил:

— На чье имя кредит?

—- На мое,—ответил я ему.

— Ну вот и влетите. Мы вас в два месяца съедим, платить будет нечем, потащут в суд, опишут и в тюрьму.

Я рассмеялся и сказал ему, что это не так все страшно, что у нас есть запасный капитал, что вот Мих. Степ. Ольминский предлагает свои золотые часы с золотой цепочкой в заклад на организацию газеты, найдется и еще кое-что, одним словом справимся.

— Нет, нет, так нельзя... Нужно всем участвовать, застраховать вас на всякий случай круговой порукой всех нас... Я иначе не соглашусь.

И здесь, как всегда, Владимир Ильич проявил себя самым заботливым старшим товарищем, всегда входившим во все мелочи жизни тех товарищей, с которыми он работал.

Я вынул из папки отпечатанный заголовок газеты „Вперед" и показал ему.

— Мы думаем вот так пустить газету.

Владимир Ильич засмеялся тихим смехом, посмотрел на меня добрыми, ласковыми глазами и сказал:

— Уже и заголовок готов... Не очень ли спешим?

Заголовок ему понравился. Тогда я вынул оттиснутый на станке такой же заголовок меньшего размера, с которым должно было выйти предварительное извещение о газете и сказал:

— Необходимо сейчас же, Владимир Ильич, готовить текст извещения и назначить через два три дня собрание ближайших сотрудников для выяснения всех редакторских вопросов и тотчас же приступить к работе.

Условились, что через три дня у меня на квартире я созову общее собрание наших литераторов и практиков и тут же составили список членов собрания. В него, насколько помню, вошли Влад. Ильич Ленин, Над. Кон. Крупская, А. А. Богданов (Рядовой), Мих. Степ. Ольминский (Галерка), Вац. Вац. Воровский (Орловский), Вера Мих. Бонч-Бруевич (Величкина-Перова), М. Мандельштам (Лядов), П. Н. Лепешинский, Ф. Ф. Ильин, Павлович (Красиков), Вл. Дм. Бонч-Бруевич, Гусев, Малинин (Шахов), Нищая (псевдоним), Л. А. Фотиева, Л. Громозова и еще некоторые наши товарищи, жившие в то время в Женеве.

Еще до собрания Владимир Ильич дал мне текст извещения к читателям по поводу выпуска газеты. Я экстренно набрал его и отпечатал предварительно несколько сот экземпляров, чтобы принесть их на наше собрание. Это было в конце ноября 1904 г.

Собрание наше было в высшей степени оживленное, радостное.

Только Владимир Ильич был сначала сумрачен. Он высказывал явное неудовольствие, что он с товарищами поставлен перед фактом отпечатанного извещения и обратился ко мне:

— Как же это вы напечатали? Кто разрешил?

Я прикинулся недоумевающим и просто ответил ему:

— Отпечатано немного, чтобы всем было удобнее читать при обсуждении, ни одного экземпляра не распространено и если собранию будет угодно, можно сейчас же все эти экземпляры тут же уничтожить, а набор рассыпать.

— Так это напечатано только лишь для нашего удобства?—переспросил Владимир Ильич и усмехнулся. Он верил и не верил.

Михаил Степанович добродушно, весь радостный, улыбаясь, успокаивал Владимира Ильича. Орловский хитро подмигивал мне, ибо оба они, мои ближайшие друзья, были всецело посвящены во всю конспирацию и прекрасно знали, что целые груды этого извещения уже забандерованы и лежат у меня в соседней комнате с надписанными адресами и ждут только утверждения собранием текста этого первого извещения чтобы в эту же ночь отправиться по почте во все края света.

Началось собрание.

Владимир Ильич высказал откровенно все свои экономические сомнения, и когда этот вопрос быстро был разобран и единогласно проголосован, что издавать газету можно начинать, и мы перешли к литературной стороне дела, то Владимир Ильич развил здесь еще больший пессимизм. Он говорил, что корреспондентов, что материалов мало, что газета выйдет плохая и пр. и пр. Но собрание проходило с таким подъемом, и все были так полны желанием, чтобы газета была, что и пессимизм Владимира Ильича был поколеблен. Была проголосована редакция: главный ответственный редактор Вл. Ил. Ленин. Редакторы отделов: М. С. Ольминский, А. А. Богданов, В.В. Воровский. Тут же было решено пригласить А. В. Луначарского (Воинова), который, по сообщению А. А. Богданова, находился в то время в Париже и собирался приехать в Женеву.

Текст извещения о выходе газеты „Вперед" был принят единогласно без всяких исправлений.

Луначарскому было предложено написать принципиальное заявление от редакции новой газеты, которое должно было выйти до первого номера и также широко быть распространено, как и то объявление, которое было уже отпечатано, где подробно говорилось о времени выхода газеты, о том, кем, какой группой газета будет издаваться, кратко перечислялись отделы газеты, условия выхода и подписки на газету, расценка в различных денежных знаках разных стран, адрес редакции и экспедиции и пр. т. п. практические сведения. Вся практическая часть была составлена мной, а маленькая литературная—Владимиром Ильичем. Это извещение, скорей объявление, напечатанное на цветной бумаге, в формате и по образцу такого же объявления, ранее мною выпущенного, о журнале „Рассвет", ни в коем случае не надо смешивать с отдельным листком, написанным А. В. Луначарским, проредактированным редакцией „Вперед" и выпущенным на белой бумаге, в две колонки, в котором подробно говорилось о политических и социальных задачах газеты, в связи с текущим моментом и задачами нашей Партии. Это было своего рода Credo большевиков этого момента, возвещение о новой принципиальной борьбе новым, могучим, испытанным оружием—периодической печатью, газетой, так всегда хорошо организующей силы единомышленников.

Так что нами всего было издано два заявления: 1) предварительное извещение, объявление и 2) принципиальное заявление от редакции газеты „Вперед".

Собрание развеселилось и закончилось дружным пением революционных песен и интернационала.

Владимир Ильич в этот вечер, как всегда, участвовал в общем хору и пел с особым воодушевлением. Когда за полночь мы стали расходиться, я и мои товарищи, живущие в этом доме, тоже стали одеваться.

— А вы куда?.. —спросил Владимир Ильич.

— У нас есть дело...

— Какое дело?

Я отворил ему мою комнату и показал на груды забандероленных листков.

— Это что такое?

Извещение о газете „Вперед", которое сейчас же будет опущено в почтовые ящики, чтобы с первой утренней почтой разлететься по всему свету...

Это провокация,—шутя и смеясь, и видимо, радуясь на эту быстроту, говорил Владимир Ильич.

Товарищи острили, шутили над тем, что нам удалось-таки „провести" нашего Ильича и „принудить» издавать газету.

Мы захватили каждый по охапке объявлений, рассовали их в карманы. Владимир Ильич взялся нам помогать и сказал, что опустит их у себя в квартале—он жил довольно далеко от нашего центра, подальше от любопытных глаз, так было конспиративней для разных свиданий и пр.

В эту же ночь мы заполнили множество почтовых ящиков нашими бандеролями, опустили большое количество у главного почтамта в огромные ящики и у районных'" почтовых отделений.

На другой день с первой почтой русская, польская, украинская, еврейская, армянская, латышская эмиграция всех партий и всех направлений узнала о том, что большевики начинают издавать газету. Конечно, мы послали наше воззвание не только в редакции газет и журналов, но и лично Плеханову, Мартову, Засулич, Аксельроду, Дану, Потресову и др. видным меньшевикам. Столовые, читальни также получили их. И на утро к полдню в русской Женеве только и было разговоров, что об издании большевистской газеты „Вперед". Тотчас же распространились легенды о громадных суммах, полученных нами на издание газеты.

Один из видных меньшевиков, встретив меня на улице, тотчас же задал мне вопрос:

— Правда ли, что вы получили двести тысяч франков на издание газеты?

—  Немного меньше,—ответил я ему—и он понесся от меня как черт от ладана, трубя повсюду об этой большой неприятности для него и его друзей.

А у нас на самом деле не было денег даже на одну страницу газеты, и мы пустились в это рискованное плавание, помня лишь одно, что „храбрость города берет“ и будучи вполне уверенными что рабочие России нас поддержат.

Через несколько дней мы стали получать со всех сторон из европейских городов запросы от наших групп на газету. Нам присылали приветствия и деньги по специальным сборам. И дело закипело.

XXI.

Отношение меньшевиков к нашей литературе.

До какой степени важно было тогда дело издания самостоятельной большевистской газеты видно, хотя бы из того, как немедленно переменила тон меньшевистская „Искра». Ранее, кроме самой заправской ругани, прямых издевательств над литературной деятельностью нашей группы, мы ничего не встречали в этой газете. Напечатает ли Владимир Ильич отдельной брошюрой свое письмо «Почему я вышел из редакции „Искры"», после того, как эта почтенная газета мариновала это заявление одного из основателей революционной „Искры" и главного ее редактора, — тотчас же ругань „от редакции" и как всегда с личными намеками, с массой фраз о благородстве ее, „Искры", полемики и самой отчаянной травли личности Владимира Ильича (см. „Искра" № 55, 15 декабря 1903 г. отдел „Из Партий" ст. “От редакции"). Плеханов во всех своих статьях, касающихся хотя сколько-нибудь партии, конечно, обязательно бьет чем только может Владимира Ильича и его сотрудников, этих „твердокаменных", „твердолобых" и пр. и пр. За Плехановым по пословице „куда конь с копытом, туда и рак с клешней", плетется Мартов, за ним Аксельрод, Потресов и все и вся, кто только уверовал в меньшевистскую доктрину. Обстреливая нас из газетных пулеметов, мы могли лишь изредка, до полного разрыва, посылать в их лагерь тот или иной снаряд в виде небольших брошюр, и только один раз, до разрыва, хлопнули из крупнейшего калибра, когда с выходом в мае 1904 г. книги Владимира Ильича „Шаг вперед,—два шага назад» в меньшевистском лагере проявилось прямое смятение, и они всеми своими перьями записали ответы и не могли долго успокоиться, помещая эти ответы на страницах своей газеты чуть-ли не целый год после выхода этой книги. Владимира Ильича.

Травля эта была очень значительна. Помню, как однажды весной 1904 г. Владимир Ильич был особенно подавлен всем тем, что делалось в партии и смотрел на все почти безнадежно,— только что получены были сведения о провале лучших наших товарищей в России—встретив меня на одной из уединенных улиц Женевы и осведомившись о новостях, неожиданно спросил меня:

— Вы знаете американский адрес Гурвича?

— Знаю,—ответил я ему.

— Дайте-ка мне его...

— Зачем вам он?

— Да вот хочу уехать в Америку и заняться там статистической работой...

Владимир Ильич сказал это серьезно, как-то насупившись.

— Для чего же это? Если вас интересуют какие-либо статистические работы, вы только скажите, мы тотчас же достанем их.

— Нет, надо уезжать, здесь ничего не выйдет,—упорно произнес Владимир Ильич.

У меня захолонуло сердце.

— Неужели,—подумал я,—этот борец революции сломлен травлей злостных писательских мещан. Ведь масса всегда будет с ним!

— Что вы, Владимир Ильич—-это просто вы в мерехлюндию впали. Дела не так плохи... Они поправляются и будут еще лучше...

Но я чувствовал, что все мои утешения напрасны, ибо Владимир Ильич был действительно в крайне мрачном, подавленном настроении.

Я тотчас же перешел на разговор, который мы всегда муссировали при встречах с Владимир Ильичом, о необходимости написать ему книгу о съезде.

— Да, да я думаю написать... Кажется, вскоре приступлю... Вот напишу и уеду в Америку... Вдруг весело сказал он и глаза его заблестели.

—  Прощайте,—и он быстро повернул в встретившийся переулок и зашагал своим торопливым шагом.

Я долго смотрел ему вслед, пока он скрылся за поворотом.

Лишь бы начал писать...—подумал я,— тогда никуда не уедет. Силы обязательно проснутся... Громадное переутомление... Не спит.. Головные боли... И я решил совершенно никому не говорить об этом разговоре. Лишь долго спустя я посвятил в него Мих. Степ. Ольминского, чтобы не утратить сведения о трагических переживаниях того, кто самой судьбой был отмечен как вождь народных масс.

Владимир Ильич засел за работу, и мы стали узнавать, что он пишет каждый день. Он работал над своей книгой „Шаг вперед, два шага назад".

Об Америке он более никогда не упоминал. Лишь один раз, когда мы организовали „Библиотеку и Архив Ц.К. партии" и снабдили Владимира Ильича особым ключей, при помощи которого он, приходя по вечерам, входил в помещение библиотеки и уединенно работал, он, встретив меня, передал мне записочку и сказал:

— Напишите от себя Гурвичу,—может быть он достанет вот эти книги.

В записочке был длинный перечень статистических сборников и журналов. Я тотчас же исполнил желание Владимира Ильича, а тов. Гурвич был столь внимателен к нашей библиотеке, что устроил высылку нам не только всего перечисленного, но целого ряда других статистических американских журналов, изданий и газет. Мы вскоре все это начали получать, а Владимир Ильич радовался этим книжным богатствам и просиживал целые вечера над толщенными сборниками, делая обильные выписки из них.

— Ну, вот так-то лучше, — подумал я,—Америку мы устроили в Женеве: и Владимир Ильич с нами, и работа у него кипит.

Меньшевики не унывали и продолжали нас всячески ругать при каждом удобном и неудобном случае. В чем только нас не обвиняли? И в „недостойных поступках", и в „бонопартизме", и в том, что мы захватили партийную библиотеку и архив, которую мы и только мы устроили решительно для всех, и в захвате кассы, и вообще во всех смертных грехах, которые числились за коварным человечеством. Об нашей издательской деятельности, когда мы после разрыва стали самостоятельно печатать брошюры, говорилось только с величайшим презрением как о чем-то скоро преходящем, как о какой- то чесотке, случайно севшей на благородные, чистые, святые руки меньшевистской братии,— этих „истинных представителей российского пролетариата".

Появляется в нашем издательстве брошюра тов. Шахова „Борьба за съезд", тотчас же печатается „письмо в редакцию" „Искры" (см. № 70 1-го декабря 1904 г.), где товарищ Шахов, конечно, называется „господином", что как известно, всегда считалось оскорбительным в наших рядах. Сейчас же пишется, что, в брошюре „Борьба за съезд", „неизвестно почему носящей заголовок Р.С.Д.Р.П., но в действительности выпущенной частной издательской компанией „В. Бонч-Бруевича и Н. Ленина", на стр. 46..." и т. д.“.

Такое третирование литературно-политической, чисто партийной работы нашей группы встречалось нередко и в самой „Искре" и, конечно, на собраниях русской колонии и даже в подпольных меньшевистских изданиях, выходивших в России.

XXII.

Месть большевиков.

Мы могли только отвечать и мстить меньшевикам бичующей сатирой. В наших рядах был старый наш друг и товарищ П. Н, Лепешинский, который, в силу своего природного дарования, партийную полемику быстро и талантливо переводил на язык карикатур. Его ядовитому перу принадлежит знаменитая карикатура „Как мыши кота хоронили", где Владимир Ильич изображен в качестве кота, притворившегося, что он умер. „Мыши"—редакция „Искры" —возрадовавшись такому обстоятельству, отчитывают „кота", Владимира Ильича, как действительно умершего, вычитывая ему все его прегрешения. Но, о ужас! О чудо!—„кот", Владимир Ильич, все время следивший за „мышами" своим хитро прищуренным глазом, вдруг вскочил и стал расправляться с мышиной тризной. Мыши бросились кто куда, впопыхах растеряв все свои доспехи.

Эта злая карикатура вызвала невероятное возмущение меньшевиков, а Плеханов, который органически не переваривал мышей, о чем, конечно, тов. Лепешинский не знал, до такой степени был потрясен и возмущен изображением его в неподобающем мышином виде, что его добрая и чрезвычайно нежно относившаяся к нему его верная подруга жизни Розалия Марковна, которую мы очень любили и уважали, пришла ко мне и Вере Мих. и чуть не плача высказывала свое негодование и возмущение над этим ужасным глумлением над „Жоржем",— так звала она Георгия Валентиновича. Мы всемерно объяснили ей, что выпуск карикатур—это единственно нам теперь доступное оружие самозащиты, что то, что пишется в газете „Искра» всеми ее редакторами и в том числе и самим Плехановым, о Владимире Ильиче столь возмутительно и гадко, что карикатура является невинной шуткой по сравнению с тем, что изображено в „Искре". Я прямо ей сказал, что мы предполагаем выпускать серию этих карикатур и таким образом отбиваться от наседающих на нас литераторов из „Искры". Но она была глуха к нашим доводам. Она была столь оскорблена за своего знаменитого мужа, что не хотела даже предположить возможности сравнивать его с кем бы то ни было. Она упорно допытывалась, кто является автором карикатуры, на что, конечно, мы уклонились дать ей ответ. Уходя, расстроенная и возбужденная, она высказалась, что надеется, что Жорж не будет более фигурировать в этих „мерзких листках" и прибавила:

— Вы знаете, Жорж горяч, и он может, узнав автора, просто вызвать его на дуэль.

Я невольно улыбнулся и сказал:

— Кроме литературной, ведь вы знаете, социал-демократы никаких дуэлей не признают.

По этой реплике Розалии Марковны мы могли судить, до какой степени возмущения уязвлен был наш недавний учитель Георгий Валентинович Плеханов. И она ушла, унося от нас с собой, как я понял, самое тяжелое чувство негодования и кровной обиды. Но ничего иного мы сделать не могли: так политические взгляды совершенно разводят людей.

XXIII.

Отношение меньшевиков к газете „Вперед».

Тон в „Искре", в рефератах меньшевиков, на собраниях сразу крупно меняется, как только мы разослали наше первое объявление о выходе нашей чисто большевистской первой газеты „Вперед".

В № 80 от 15 декабря 1904 г., „Искра" в отделе „Из партии" помещает заметку под заглавием „Новая газета" совершенно очевидно инспирированная редакцией Ц.О., т.-е. редакцией „Искры".

„Мы получили объявление,—сообщается в этой заметке,—об издании новой социал-демократической газеты „Вперед". Как явствует из него, газета издается „литераторами, группировавшимися ранее около В. Бонч-Бруевича и Н. Ленина" и намерена проводить в жизнь принципы, руководящие деятельностью названных писателей. Таким образом, направление, известное в партийном жаргоне под именем „твердого", получает возможность свободно высказываться по всем вопросам партийной политики. Этому нельзя не радоваться, потому что та узкая сфера организационных вопросов, которою до сих пор почти исключительно занимались литераторы „группировавшиеся около Бонч-Бруевича и Ленина", не давала возможности широкой массе товарищей выяснить себе политический характер данного направления."

Вот видете, какой можно сказать, с божьей помощью, неожиданный крупный поворот.

Только что накануне, в предыдущем номере, мы все оплевывались, смешивались с грязью, не имели права, по мнению „Искры“, на своих изданиях даже ставить надпись „РСДРП.", а теперь они, меньшевики, собственными руками вводят нас в лоно партии, приветствуют и радуются, что эти вчерашние „бонапартисты" „радикалы" и не знаю еще кто,—будут иметь возможность осветить перед партией не только организационные, но и все другие вопросы партийной политики.

— Вот она сила газеты,—подумал я, когда прочел эту заметку меньшевистской редакции— „чует кошка, чье мясо съела"... знают прекрасно, что газета в руках Владимира Ильича будет тем могучим стенобитным орудием, которое разбивает все препятствия, разрушит все оппортунистические стены, которыми плотно хотят окружить молодое, но могучее русское революционное соц.-демократическое движение пролетарских масс. Если был разбит экономизм более всего силами Владимира Ильича, то также будет разбит и меньшевизм его же силами, силами титана русской революции.

Положение наше с появлением объявления о газете сразу укрепилось. К нам стали стекаться неожиданные и неведомые друзья; со всех сторон повалили письма, приветствия, предложения содействия. Тотчас же стали поступать корреспонденции, сообщения. Всех вновь приезжих рабочих из России мы засаживали за писание их воспоминаний о рабочем движении, о рабочей жизни и таким образом получали ценнейший, свежий, животрепещущий материал.

22 декабря 1904 г. вышел первый номер нашей газеты «Вперед". Владимира Ильича нельзя было узнать. Он вновь обрел себя. Встрепенулся и с невероятной энергией принялся за организационную работу вокруг газеты.

7-го января 1905 г. я уехал в Россию нелегальным по поручению нашего организационного комитета для работы по борьбе за третий съезд партии.

Газета „Вперед"—правильно выходила в свет, делая свое громадное партийное дело.

 

¹ Эта моя работа впервые была напечатана в сборнике „Техника большевистского подполья”. Сборник статей и воспоминаний. Выпуск 1-ый. (Стр. 200—258) Сборник был издан Истпартом в 1924 году. Статья моя была напечатана в этом сборнике под названием: „Заграничная постановка техники в соц.-дем. рабочей партии и распространение вашей литерары' Прим. В.

² После один из этих ящиков был выкинут волнами на румынской стороне, попал в руки румынских жандармов и взбудоражил румынских властей, не знавших что и думать о находке. Предполагали, что ящик упал с парохода, но рыбаков никто не заподозрил.

³ См. его фельетон в «Искре“ № 55 (15 декабря 1903 г.). „Объединение российской социал-демократии и ее задачи“. «Итоги ликвидации кустарничества» (конец фельетона).

⁴) Кстати для сведения Истпарта. Рукопись Вл. Ил. „Шаг вперед,—два шага назад» была написана ин прямо набело, почти без одной помарки—так выносил он все в себе прежде чем приступить к писанию ее. Я бережно сохранял самую рукопись, написанную на больших почтовых листах, и она была отправлена в Швецию вместе со всем имуществом в высшей степени ценного архива нашей „Библиотеки и архива Р. С. Д. Р. П.“—организованного нашей группой в Женеве. Там было более ста ящиков и нужно принять экстренные меры, чтобы все это партийное имущество из Стокгольма получить. Там имеются крайне редкие, даже редчайшие издания, рукописи, письма и пр. С этим не надо медлить.

После того как это примечание мною было написано и опубликовано, мне стадо известно, что шведские товарищи, давшие приют этому нашему высокоценному партийному имуществу еще в 1905 г., так вдруг стали нуждаться в том подвале, куда эти ящики были сложены, что, ни кому ни о чем не сообщив, ничего иного не могли придумать, как сжечь всю эту литературу. Таким образом от вандализма шведских с.-д, во главе которых стоял тогда Брантинг, погибли в высшей степени ценные исторические материалы, столь нужные для истории русского революционного движения. Этот возмутительный факт поистине изумителен: неужели у руководителей шведской с.-д. партии не хватило ума передать эти книги, если они не хотели их более хранить, в любую из публичных библиотек, наконец, разобрать это книжное имущество и оставить в своей партийной библиотеке все по экземпляру. Тогда они натолкнулись бы на ящики, где был уложен архив, где были подобраны самые редчайшие русские революционные издания с 40-х г. XIX столетия, были отдельные рукописи и пр. Вероятней всего, увидев эти одиночные экземпляры у них хватило бы ума их сохранить, а не топить ими печи. Просто стыдно и больно писать о таком проявлении высшей степени некультурности, которое, к сожалению, уже теперь непоправимо.

 

 

Как Владимир Ильич писал Декрет о земле.

(Воспоминания).

После того, как Зимний дворец был занят революционными большевистскими войсками, и Владимир Ильич, сильно волновавшийся медлительностью действия наших военных вождей, наконец, вздохнув свободней, он тотчас снял свой незатейливый грим и явился окруженный своими давнишними политическими друзьями на ожидавшее завершения событий заседание перевыборного Петербургского совета рабочих и солдатских депутатов.

Нельзя сказать гром, а нечто большее, воистину потрясающее— вихрь человеческих чувств пронесся в зале, когда Владимир Ильич показался на кафедре. Заседание открылось. И снова приветствия, и снова клики, и снова радость. Так бурно и пламенно проходило это знаменитое историческое заседание.

Наконец, все дела закончены, и мы поздно ночью двинулись ко мне на квартиру на ночевку. Поужинав кое-чем, я постарался предоставить все для отдыха Владимира Ильича, который хотя и был возбужден, но, видимо, крайне переутомлен. Еле удалось уговорить его занять мою постель в отдельной небольшой комнате, где к его услугам были письменный стол, бумага, чернима и библиотека.

Я лег в соседней комната на диване и решил заснуть только лишь тогда, когда вполне удостоверюсь, что Владимир Ильич уже спит. Для большей безопасности я запер входные двери на все цепочки, крючки и замки, привел в боевую готовность револьверы, думая, что «ведь могут вломиться, арестовать, убить Владимира Ильича: ведь только первая ночь наша — всего можно ожидать!». На всякий случай тотчас же записал на отдельную бумажку все известные мне телефоны товарищей, Смольного, районных рабочих комитетов и профсоюзов, чтобы впопыхах не перезабыть.

Владимир Ильич у себя в комнате погасил уже электричество. Прислушиваюсь — спит ли? Ничего не слышно. Начинаю дремать, и, когда вот-вот должен был заснуть, вдруг блеснул свет в комнате, где находился Владимир Ильич. Слышу, как почти бесшумно встал он с кровати, тихонько приотворил дверь ко мне и, удостоверившись, что я «сплю» (конечно, я не спал), тихими шагами, на цыпочках, чтобы никого но разбудить, подошел к письменному столу, сел за него, открыл чернильницу и углубился в работу, разложив какие-то бумаги.

И он писал, перечеркивал, читал, делал выписки, опять писал и, наконец, видно, стал переписывать начисто. Уже светало, стало сереть позднее петроградское осеннее утро, когда Владимир Ильич потушил огонь, лег в постель и заснул.

Утром, когда надо было вставать, я предупредил всех домашних, что надо быть потише, так как Владимир Ильич работал всю ночь и, несомненно, крайне утомлен. Наконец, он, когда его еще никто не ждал, вдруг показался из комнаты совершенно одетый, энергичный, свежий, бодрый, радостный, шутливый.

— С первым днем социалистической революции! — поздравлял он всех, и на его лице не было заметно  никакой усталости, как-будто бы он великолепно выспался, а на самом  деле спал-то она разве два — три часа, самое большое, после такого ужасного двадцатичасового трудового дня. Когда собрались все пить чай и вышла Надежда Константиновна, ночевавшая у нас, Владимир Ильич вынул из кармана чистенько переписанные листки и прочел нам свои знаменитый «декрет о земле».

— Вот только бы объявить его и широко распубликовать и распространить! Пускай попробуют тогда взять его назад! Нет, шалишь, никакая власть не в состоянии была бы отнять этот декрет у крестьян и вернуть земли помещикам. Это—важнейшее завоевание нашей Октябрьской революции. Аграрная революция будет совершена и закреплена сегодня же.

Когда ему кто-то сказал, что на местах еще будет много всяких земельных непорядков и борьбы, он тотчас же ответил, что все это уже мелочь, все это приложится, лишь бы основу поняли и прониклись бы ею. И он стал подробно рассказывать, что этот декрет потому будет  особенно приемлем крестьянам, что  в основу его он положил требования  всех крестьянских наказов своим депутатам, которые отлились в общих наказах на съезд советов.

— И все это были эсеры. Вот и скажут, что мы от них заимствуем,— заметил кто-то.

Владимир Ильич улыбнулся.

— И пускай скажут. Крестьяне ясно поймут, что все их справедливые требования мы всегда поддержим. Мы должны вплотную подойти к крестьянам, к их жизни, к их желаниям. А если будут смеяться какие-либо дурачки — пускай смеются .Монополию на крестьян мы эсерам никогда не собирались давать. Мы— главная правительственная партия, и вслед за диктатурой пролетариата крестьянский вопрос — самый важный вопрос.

Мы условились в этот же день вечером провозгласить на съезде этот декрет, сейчас же переписать его на машинке и тотчас же сдать в набор в наши газеты, чтобы завтра же он был распубликован, также (после принятии) немедленно разослать его вообще по всем газетам с предложением напечатать. Тут же возникла мысль у Владимира Ильича о распубликовании декрета об обязательном печатании во всех газетах всех правительственных сообщений.

Декрет о земле решили напечатать сейчас же отдельной книжкой, не менее пятидесяти тысяч и раздавать его прежде всего всем солдатам, возвращающимся в деревни, ибо через них-то декрет быстрей всего дойдет в самую глубокую массу. Это и было великолепно выполнено в ближайшие дни.

Вскоре пешком мы двинулись в Смольный, а потом сели в трамвай. Владимир Ильич сиял, видя образцовый порядок из улицах. С нетерпением дожидался В. И. вечера, когда сам он с особой четкостью прочел после вступительной речи декрет о земле, с восторгом единогласно принятый всеми.

Как только декрет был принят, я тотчас же разослал его по всем петроградским редакциям с нарочными, а в другие города—сейчас же по почте и телеграфу. Наши газеты его заверстали предварительно, и на утро его читали уже сотни тысяч и миллионы людей, и все трудящееся население принимало его с восторгом. Буржуазия же шипела и лаяла в своих газетах. Но кто на них тогда обращал внимание? Читатель их все уменьшался и обращался в бега.

Владимир Ильич торжествовал:

— Только это одно,—говорил он —уже оставит след в нашей истории на долгие-долгие годы.

Эпоха богатейшего революционного творчества началась весьма удачно. Владимир Ильич еще долгов время интересовался, всегда желая знать сколько экземпляров декрета о земле, помимо газет, распространено среди солдат и крестьян. Его перепечатывали много раз книжечкой и бесплатно рассылали во множестве экземпляров не только в губернские и уездные города, но и во все волости России.

Декрет о земле стал действительно общеизвестным и, пожалуй, ни одни закон не распубликовывался у нас так широко, как этот закон о земле —один из самых основных законов нашего нового социалистического законодательства, которому Владимир Ильич отдал так много силы и энергии и которому он придавал такое огромное значение.

Влад. Бонч-Бруеич.

 

 

НАПАДЕНИЕ БАНДИТОВ НА В. И. ЛЕНИНА в 1919 г.

(По личным воспоминаниям).

1925.

— Надя плоха, все хуже и хуже...— грустно и тихо сказал Владимир Ильич, в ответ на мой вопрос, почему он так мрачно смотрит. И он, точно застыдившись этой человеческой слабости, тотчас же углубился в просмотр мной ему принесенных, уже расшифрованных и простых телеграмм, полученных с разных концов России, с фронтов и от революционных комитетов.

— Надежде Константиновне необходим длительный отдых и обязательно вне Москвы,— сказал я Владимиру Ильичу.

— «Длительный отдых!..» Пойдите, уговорите ее. Она и слышать не хочет...

— Уговорить ее можете только вы один... И это надо сделать...

Владимир Ильич серьезно, искоса посмотрел на меня. Я понял, что эта моя настойчивость пришлась ему по душе и так как я знал всю серьезность положения болезни Надежды Константиновны, то с радостью стал советовать Владимиру Ильичу перевезти Надежду Константиновну в одну из лесных школ в Сокольники.

— Это недалеко от Москвы, так что и вам легко будет видаться с ней и она всегда может быстро приехать, если потребуется... Телефон есть... Школа — хорошая. Детишки подростки... Администрация вполне надежная...

Владимиру Ильичу весьма понравилось мое предложение. Он встал и заложив большие пальцы обоих рук за прорези жилетки, по конспиративной привычке, на цыпочках подошел ко мне и тихо, почти на ухо, сказал:

— Поезжайте туда, на разведку, все хорошенечко посмотрите и никому ничего не говорите зачем приехали. Запомните—получше дорогу. Как вернетесь, мне скажите... А я попробую предварительно поговорить с Надей...

Я, освободившись от текущих дел по Управлению Делами Совнаркома, вызвал автомобиль с шоффером Рябовым, бывшим матросом, с которым я неразлучно проделал всю Октябрьскую революцию, и выехал с ним в Сокольники. Это было в ноябре. Зима была очень снежная. Порядка в городе еще было мало и снег с улиц не свозился. Всюду образовались ухабы, так что на многих улицах приходилось ехать так, как - будто вы катаетесь с «русских гор», часто устраиваемых на народных празднествах и увеселениях. Шофферы стремились попасть на рельсы трамваев и ехать в направлении намеченного пути. Рельсы расчищались и по ним легко было ехать, но выскочить из колеи довольно трудно, так как по бокам рельс сплошь тянулись утрамбованные сугробы снега. Свернуть с пути едва удавалось лишь на перекрестках улиц и то с большим трудом. Трамваев ходило мало и толпы народа везде и всюду шествовали не только по тротуарам, но и посреди улиц. Снег с крыш тоже не счищали, и он большими глыбами свешивался с крыш и карнизов. Огромные ледяные сосульки, оставшиеся еще от осени, никто не сбивал и они, как сталактиты, причудливо и красиво, одна за одной, лепились по карнизам, водосточным трубам и стенам, всегда угрожая прохожим падением и от домов старались отходить подальше. Тротуары—очищаемые мобилизованными из домов гражданами, по преимуществу буржуазного происхождения, имели вид раз’езженных проселочных дорог кое-как изрытых, исковерканных и обледенелых в разных направлениях и ходить по ним было не только неудобно, но нередко и опасно. Барышни в туфельках, люди свободных профессий, бывшие богатые и прочие представители старого, только что разрушенного мира, — оказались совершенно не приспособленными к этим простейшим работам городского благоустройства.

Мы ныряли из ухаба в ухаб, все ближе подвигаясь к месту назначения.

Осмотрев со всех сторон намеченную школу, которую я хорошо знал и ранее и выяснив, что Надежде Константиновне может быть предоставлена небольшая комнатка во втором этаже, где она будет жить спокойно, совершенно не мешая внутреннему распорядку школьной жизни, я двинулся в обратный путь и здесь исследовал все дороги, которыми можно под’ехать, или подойти к школе.

Я знал, что если Надежда Константиновна здесь будет жить, то и Владимир Ильич, конечно, частенько здесь будет бывать, а стало быть нужно было все предвидеть с точки зрения его охраны. И с этой стороны, казалось, все было удобно и хорошо.

— Ну, что?— спросил Владимир Ильич, подняв на меня свой пристальный взор, когда я вошел по возвращению к нему в кабинет.

Я рассказал ему все подробно.

— Надя склоняется поехать... Кажется там будет удобно... Завтра утром я скажу вам окончательно... и он опять углубился в беспрерывную, напряженную, крайне нервную работу, постоянно прерываемую телефонными сигналами: вспыхивали лампочки, жужжали «пчелы», телефонисты станции, находившиеся в соседней комнате, сигнализировали вызовы в Петроград, в Нижний, в Курск и другие места.

Ровно, спокойно, не повышая голоса давал Владимир Ильич сотни распоряжений, получал донесения, записывал важнейшие; составлял телеграммы, радиограммы, телефонограммы; посылал записочки и письма с курьерами, мотоциклистами и все таки просто и внешне спокойно, как будто бы и работы никакой нет. Время-от-времени быстро подходил он к картам, висящим по стенам его кабинета и делал отметки на всех фронтах, согласно самым последним донесениям.

На утро, лишь только я вошел к нему с очередным докладом, как он сказал мне:

— Надя согласна... Укладывается... Берет с собой кучу работ, а сама еле говорит, еле дышит... Поправится ли?..— и глубокая скорбь промелькнула, черной тенью в его всегда ясных и светлых глазах, лицо осунулось, посерело и мелкие складки морщин зарябили на висках вокруг глаз... Ему было тяжело...

— Сегодня днем, к вечеру — мы поедем, только не надо никому говорить, совершенно никому...

— Конечно... Это ясно...

— Заведующая, Фани Лазаревна, кажется, вполне хороший человек?

Я убежденно рекомендовал заведующую с самой лучшей стороны, так как за время работы в Отделе охраны здоровья детей при Наркомздраве вполне мог убедиться в ее прекрасных душевных качествах и в полной преданности новому порядку вещей.

В этот же день Надежда Константиновна уехала в нашу Лесную школу в Сокольниках и мы вскоре убедились, что пребывание в этой школе, на отдыхе, пошло ей на пользу и Владимир Ильич повеселел.

— Может быть отдышится... Поправится... Отдохнет...

Владимир Ильич частенько ездил в Сокольники,— обыкновенно даже никого не предупреждая. Я условился с ним, что когда он уезжает на людях, чтобы он предупреждал меня, дабы можно было бы тотчас же удовлетворить, любопытных сведениями о его поездке совершенно в другом направлении и тем самым, на всякий случай, замести след его действительного местопребывания.

II.

В конце декабря Владимиру Ильичу захотелось принять участие в детском празднике, устраивавшемся в Лесной школе и он выбрал для этого 24 декабря, когда, в виду праздников, работы становилось несколько меньше. Заранее мы отправили туда для детей кое-какие сласти, яблоки, еду, игрушки, картонажи, которые удалось немного раздобыть.

Решили поехать туда около 4—5 часов дня, в разное время, чтобы не очень обращать внимание автомобилями. Владимир Ильич вместе с Марией Ильиничной должен был поехать поздней меня.

Я выехал часа в три с половиной. Улицы были очень оживлены. Нам нужно было ехать к Красным воротам, оттуда далее к вокзалам, а потом мимо них к Сокольникам. Проезжая возле моста около Рязанского вокзала, мне не понравилось, что здесь кто-то пронзительно свистнул и на этот свист сейчас же раздался, как бы откликнулся, другой такой же свисток, где-то там, дальше. Проехав вокзалы и выехав далее по улице, слышу, опять раздался такой же свисток. Мне показалось это подозрительным, точно передавали автомобиль от поста к посту и я, приехав в Сокольники, позвонил в гараж и справился — выехала ли машина Гиля,—бессменного шоффера Владимира Ильича. Получив ответ, что машина ушла не менее получаса тому назад, я понял, что предупредить, на всякий случай, об изменении пути—не удастся. Я позвонил на квартиру Владимира Ильича и оттуда получил ответ, что Владимир Ильич уже выехал.

Для меня стало ясно, по расчету времени, что Владимир Ильич вот-вот должен был приехать.

Однако, прошло еще полчаса, а Владимира Ильича — все не было. Надежда Константиновна, находившаяся внизу среди детей, сказала мне:

— Что-то Владимир запаздывает, а детишки не хотят начинать петь песни без него: «подождем дядю»,— говорят они.

Нас усиленно угощали чаем с вареньем, но какое-то сомнение закрадывалось в душу. Владимир Ильич всегда был крайне аккуратен во времени и должны были быть особые обстоятельства, которые могли бы задержать его. Я позвонил, на всякий случай, в Совнарком,— там его не оказалось.

— Лопнула шина? Испортился мотор?—думал я.—Но Гиль очень аккуратный шоффер, вряд ли могло это случиться с ним?.. Кроме того, с ним всегда был помощник и если бы оказалась нужна техническая помощь, он немедленно бы позвонил в гараж.

Уличные свистки стояли в ушах, сознание как-то невольно все время возвращалось к ним.

Я не вытерпел и позвонил в гараж, спросил в исправности ли был автомобиль у Гиля? Мне ответили, что в полной исправности и из этого ответа я понял, что в гараж Гиль не звонил и не возвращался.

Не показывая никому тени волнения я решил выйти незаметно и поехать навстречу по пути следования Владимира Ильича и стал отыскивать шоффера, как вдруг увидел входящего Владимира Ильича и Марию Ильиничну. Он поздоровался и, ничего не сказав мне, спросил:

— Где Надя?

— Пошла к себе наверх.

— Ты иди к ней,—обратился он к Марии Ильиничне и немного задержавшись, тихо сказал мне:

— На нас напали какие-то хулиганы с револьверами и отняли машину, я приехал на чужой... Ничего не говорите Наде... Жаль машины...

Я буквально похолодел.

— Где?—спросил я.

Владимир Ильич, не знавший названий улиц, описал мне место встречи с хулиганами и оно приблизительно было там, где я слышал свистки.

— И мы-то хороши! Все вооружены, а машину отдали...— полусмеясь, сказал Владимир Ильич.

— И револьверы отняли!..— продолжал смеяться Владимир Ильич.

Выяснилось, что «хулиганы» были вооружены с ног до головы и, что Владимир Ильич стоял под угрозой двух револьверов, направленных в виски...

Я чувствовал, что меня одолевают мурашки, нервная дрожь распространяется по всему телу. Надо было справиться с собой и действовать...

— Вас ждет Надежда Константиновна, она волновалась по поводу вашего запоздания...— сказал я Владимиру Ильичу.

— Да, да, я пойду, только молчек... Наде ни слова...— сказал он полушопотом, делая пальцем знак молчания...

— Само собой понятно... Сейчас будем веселиться с детворой...— сказал я ему, обдумывая план действия.

— А жаль машины...

— Машина будет найдена немедленно...— сказал я твердо, совершенно овладев собой и ясно представив себе, что надо делать.

— Ну, ну, не хвалитесь... Они небось за десятки верст уже уехали.

— Они в Москве и уехать им некуда...

— To-есть как?

С—  рельс им не с’ехать, они в кольце трамвая, как в мышеловке. Мы сейчас же вышлем автомобильные отряды навстречу им и мы их поймаем...

— Поймаете?..— с полным удивлением посмотрел на меня своими огромными глазами Владимир Ильич, отходя немного назад словно для того, чтобы лучше было видно.

— Да, поймаем...—твердо ответил я ему.

— Ну, ну...

— Или расстреляем...— бросил я ему вдогонку.

Владимир Ильич молча, исподлобья, взглянул на меня и быстро стал подниматься по лестнице в комнату Надежды Константиновны.

У меня загорелось сердце... Я ощущал всей душой какой ужасной опасности подвергался наш Владимир Ильич... Итак, хотелось немедленно, сейчас же узнать, достать, раздобыть, арестовать тех, кто осмелился поднять безумную руку на вождя нашей революции.

Телефон находился в столовой. Дети кончали пить чай. Я попросил руководительниц поскорее увести детишек, говоря, что получил важные сообщения, по которым должен послать телефонограммы.

Долго тянулись эти несколько минут. Я ясно видел, как шайка бандитов,— именно бандитов, ибо если бы это были не бандиты, а белогвардейцы, они, конечно, застрелили бы Владимира Ильича и воспользовались бы машиной лишь для бегства,— нападает на автомобиль, останавливает его, высаживает Владимира Ильича, держат под выстрелами и исчезает на его машине.

«Да,— это бандиты»,— укреплялся я в своем предположении. Им нужна была быстроходная машина, а на Владимира Ильича, несмотря на то, что он назвал себя им и они отобрали у него пропуск с его фамилией,— они не обратили никакого внимания. Ясно,—они или убегали от преследования, заметая следы, или брали машину для осуществления задуманного ими налета.

Наконец, столовая пуста. Я тщательно затворил двери и, прежде всего, вызвал коменданта Кремля:

Немедленно на автомобиле пришлите сюда отряд в десять человек коммунистов-курсантов, для личной охраны Владимира Ильича.

— Что случилось?

— Ничего особенного... На Владимира Ильича напали хулиганы, на всякий случай надо охранить дачу, где он сейчас находится и осветить местность. Для разведки вокруг бросьте на другом автомобиле пяток курсантов вместе со старшим...

— Есть...—ответил мне по-матросски наш преданный товарищ Мальков.

— ВЧК —кабинет Дзержинского...

Я подробно рассказал ему все, что знал о нападении и предложил: дать распоряжение о тщательной проверке по пропускам всех автомобилей, циркулирующих по городу, и самое главное бросить чекистов по кольцу трамвая на автомобилях напротив хода отнятой машины Владимир? Ильича и на всякий случай вдогонку, так как при трудных обстоятельствах бандиты могли двинуться по рельсам задним ходом, тем более, что один из них, по словам Гиля, должен был быть очень опытным шоффером, так ловко сел он за руль и двинул машину на полном ходу.

Как всегда спокойно, без малейшей суеты, обменявшись мыслями, тов. Дзержинский сказал мне, что он  уже кое-что знает от Петерса, говорившего по телефону с Владимиром Ильичей, что некоторые меры им уже приняты и что план действия спешно разрабатывается и что мои соображения он также примет во внимание.

В несколько минут он поставил весь свой многоветвистый аппарат на ноги. Работа закипела, погоня тотчас же организована и немедленно двинулась в путь, розыски по всему городу начаты...

Я сообщил о случившемся в Ц. К. Партии, в Президиум Московского Совета и начальнику военного округа тов. Муралову.

Весь город встрепенулся и я был убежден, что не пройдет и несколько часов, как вся эта история будет выяснена до мелочей.

В это время в полном вооружении явился комендант Кремля тов. Мальков и сообщил, что охрана прибыла, а разведка осматривает близлежащие дороги и просеки в Сокольниках.

Я попросил его, чтобы охрана была бы возможно менее заметна и чтобы их неожиданный приезд не нарушил бы долгожданный школой детский праздник.

Тов. Мальков сообщил мне, что под’езжая к Сокольникам, они уже встретили патрули и заставы, строго проверявшие пропуска автомобилей.

— Стало быть, — подумал я, — уже приказ тов. Дзержинского всюду получен и действует.

Потребовалось пятнадцать минут, чтобы вся Москва была бы поставлена на боевую ногу. Хорошая проверка нашей дисциплины и организованности.

И на душе стало легче...

III.

Владимир Ильич уже сошел сверху вместе с Надеждой Константиновной и Марией Ильиничной и как раз находился в комнате, где была устроена елка. Детишки окружили его и наперебой задавали вопросы, спрашивали во что лучше играть, что петь.

Владимир Ильич совершенно углубился в дело детского праздника и успевал каждому ответить, бросить шутку, задать встречный вопрос. Дети становились развязней, смелей, и веселье закипело. Дружный смех и шутки переливались по залу. Владимир Ильич радостно смеялся, и, казалось, он забыл все на свете...

— Что же это мы все стоим? Даром теряем время!.. А ну, вокруг елки...—И Владимир Ильич схватил за руки стоявших возле него детей и мигом понесся вокруг елки, увлекая за собой решительно всех.

— Будем петь...— и девочка затянула очень складно праздничную песню о елке.

Все детишки запели; запел и Владимир Ильич. Ударил акомпанимент рояли и все закружились быстрей и быстрей в радостном хороводе смеющихся и счастливых детей. Взрослые, следуя примеру Владимира Ильича, также увлеклись общим потоком смеха, движений, кликов и радостно, и весело, и задорно, и молодо все несли свои источники веселья в общее море рождественского школьного праздника.

Пользуясь случаем, я познакомил Марию Ильиничну со всеми принятыми мерами и она рассказала мне подробности нападения.

— Ужасно было смотреть,— добавила она,—когда на Владимира Ильича приставили два дула револьверов к обоим вискам. А он хоть бы что: стоит и не дрогнет, лицо не переменилось, как будто бы ничего не случилось...

За пением последовали игры. Владимир Ильич принимал в них самое живейшее участие и не только увлекался, но впадал в азарт, желая во чтобы то ни стало достигнуть намеченной цели, отгадать то, что было нужно, поймать партнера и тотчас же возмущался, если кто-либо фальшивил в игре.

Наконец, детям роздали подарки и мы пошли пить чай, после которого решили ехать домой. Было часов девять вечера. Я предупредил т. Дзержинского, как условились, о выезде Владимира Ильича. Мы распростились с Надеждой Константиновной, оставив ее и учителей школы в полном неведении о случившемся и двинулись в моем автомобиле, с шоффером Рябовым в путь, на всякий случай, держа наши револьверы на полной изготовке, которыми мы все хорошо всегда были вооружены.

Охране мы предложили ехать значительно поодаль. От’ехав с полверсты, на автомобиле охраны лопнула шина. Мы махнули рукой и поехали без всякой охраны. Разведчики сообщили нам, что решительно все спокойно. Ясно, что этот налет был совершенно случайным. Нас всюду останавливали патрули и тщательно проверяли пропуск автомобиля. Через двадцать минут мы в’езжали в Кремль.

IV.

— В сочельник, 24 декабря,—рассказывал мне шоффер т. Гиль,—Владимир Ильич позвонил мне по телефону около четырех часов, чтобы через полчаса подать ему машину. В начале пятого часа я подал к под’езду машину, взяв с собой помощника тов. Чубанова. В ровно назначенное врёмя выходит Владимир Ильич вместе с Марией Ильиничной.

— Поедемте, товарищ Гиль, к Надежде Константиновне,— тихо сказал мне Владимир Ильич.

— Хорошо,— ответил я ему и он сел в автомобиль.

Зима в тот год была снежная. Снег с дорог совсем не убирали и более или менее быстро можно было ехать только по линии трамвая. Вскоре на улице стало совсем темно, так как город совершенно не освещался. Нам это было не страшно, потому, что освещение у автомобиля было превосходное. Мы ехали со .скоростью 40— 45 верст в час и быстро проехали Лубянскую площадь, Мясницкую улицу. Пересекли Садовую и стали под’езжать к ночлежному дому. Мне было видно каждого человека и под сильным освещением машины отчетливо видны даже все идущие по тротуару. Я заметил трех, шедших по одному направлению с нами. Наша машина почти поравнялась с ними. Вдруг один из них быстро подбежал к машине с боку и кричит: «Стойте!». В руке у него револьвер. Я сразу сообразил, что это не патруль. Вижу он в шинели, а винтовки у него нет. Это бросилось мне в глаза — патруль всегда с винтовками, и револьверов не вынимает. Я быстро пёреключил скорость и сразу прибавил ходу, не обращая внимания, что здесь крутой поворот; я знал, что с машиной справлюсь. Сзади что-то кричат. Я был уверен, что это бандиты и стрелять они зря не будут. Так и вышло. Ни одного выстрела по нам они не сделали. Владимир Ильич стучит в окно, спрашивает:

— В чем дело? Нам что-то кричали...

— Да, это пьяные,— отвечаю я ему.

Миновали мы Николаевский вокзал. Едем по улице, которая идет к Сокольникам. Тьма — хоть глаза выколи. Но нам далеко и хорошо, все видно. В виду сочельника народа на тротуарах очень много. Я ехал по. рельсам трамвая довольно быстро. Вдруг, немного не доезжая пивного завода, бывшего Калинкина, впереди машины, за несколько саженей выбегают трое вооруженных револьверами Маузера и кричат: «Стой!». Я на этот раз немного замедлил ход и говорю моему помощнику Чубарову:

— Ну, Ванька, попались мы к бандитам.

— Да,— говорит он.— Это не патруль.

Вот я уже близко совсем от них. Посмотрел по сторонам — народу порядочно. Многие стали останавливаться, заинтересованные нашей встречей. Я быстро решил 'не останавливаться, а проскочить что есть духа между них. В этот момент, когда оставалось до бандитов несколько шагов, я мгновенно увеличил скорость и прямо бросил машину на них. Они, к сожалению, успели отскочить и стали кричать нам вслед:

— Стой! Стой!.. Стрелять будем!..

Дорога на этом месте идет под уклон и я быстро успел взять разгон, но вот Владимир Ильич стучит в окно. Я как-будто бы и не слышу и продолжаю гнать машину. Тогда Владимир Ильич стучит гораздо сильней. Я убавляю ход. Владимир Ильич открывает дверцу и говорит:

— Товарищ Гиль, надо остановиться и узнать, что им надо. Может быть это патруль?

Мы здесь уже ехали тихонько. Сзади нас слышу бегут те трое и продолжают кричать:

— Стой!.. Стрелять будем!..

— Ну вот, видите,—говорит Владимир Ильич,— надо остановиться.

Я нехотя стал тормозить машину. Смотрю вперед — вижу за железнодорожным мостом горит яркий фонарь и там стоит часовой. Это районный Совет. Меня опять взяло сомнение.

— Как это я сперва подумал, что это бандиты? Наверное это кричит патруль; ведь, совсем рядом с Советом,— сказал я товарищу Чубарову.

— Он оглянулся и говорит мне:

— К нам бегут четверо человек и они совсем близко.

В это время подбегают к машине несколько человек, резко открывают дверцы автомобиля и еще резче не говорят, а кричат:

— Выходи!

— В чем дело, товарищи?— спросил Владимир Ильич.

— Не разговаривать! Выходи, говорят!..

И один из них, громадный, выше всех ростом, схватил Владимира Ильича за рукав и резко, сильно потянул его из автомобиля, грубо говоря:

— Живей выходи!

Как оказалось после — это был главарь, по прозвищу Кошелек.

Владимира Ильича буквально вытащили за рукава. Он сделал шага два к передку машины и остановился против меня, все время говоря:

— Что вам нужно?

Мария Ильинична быстро вышла за Владимиром Ильичей и, обращаясь к бандитам, говорит:

— Что вы делаете? Как вы смеете так обращаться?

На нее бандиты не обратили никакого внимания.

Чубарова тоже дернули за руки, с криком:

— Выходи!..

Я смотрю на Владимира Ильича. Он стоит, держа в руках пропуск. По бокам него стоят бандиты и оба, целясь в голову, говорят:

— Не шевелись!

Против Владимира Ильича стоит главарь.

— Что вы делаете,— говорит Владимир Ильич.— Это недоразумение. Я — Ленин. Вот мой документ.

Как сказал это Владимир Ильич — так у меня сердце и замерло.— Ну, думаю, погиб Владимир Ильич.

— Нам все равно кто ты... Молчать!.. Не разговаривать!..— закричал на него грубым голосом главарь, вырывая из рук Владимира Ильича пропуск и кладя его в карман, даже не посмотрев на него. Затем он схватил за лацканы пальто

Владимира Ильича и очень резко дернул, почти отрывая пуговицы, и лезет в боковой карман Владимира Ильича. Вынимает оттуда браунинг, бумажник и все это также кладет себе в карман.

Мария Ильинична возмущенно продолжает протестовать, но на это никто из бандитов не обращает никакого внимания. Чубаров тоже стоит под дулом. Я все это вижу. Про меня как-будто бы забыли. Сижу за рулем, мотор работает. Держу наган и из-под левой руки целюсь в ближайшего, то-есть как раз в главаря — он от меня в двух шагах. Дверца переднего сидения открыта. Промаху быть не может... но Владимир Ильич стоит под двумя дулами револьверов и делается мне страшно. Как молния озаряет мысль:

— Нельзя... Стрелять нельзя... Сейчас, после моего выстрела Владимира Ильича уложат первого на месте.

И я решил выйти из автомобиля, но не успел пошевелиться, как вдруг получил удар в висок дулом револьвера и сильный окрик:

— Выходи! Чего сидишь?..

Я быстро сунул наган за спинку, за подушку: «авось, не найдут»,—подумал я и не успел встать я на подножку, как на мое место ловко сел шоффер-бандит. На нас двое навели револьверы и кричат:

— Стоять! Не шевелиться!..

А в это время четверо быстро сели внутрь автомобиля, один вскочил рядом с шоффером и, целясь в нас из револьвера, быстро тронули машину и понеслись с самой большой скоростью, по направлению к Сокольникам.

Прошла длительная минута молчания.

— Да, ловко, — первый прошептал Владимир Ильич.

— Вооруженные люди и отдали машину! Стыдно!

— Об этом, Владимир Ильич, поговорим после,— сказал я ему в ответ,— а сейчас нам нужно поскорей итти в Совет.

В это время видим огни автомобиля, идущего к нам навстречу.

— Оружие у вас у обоих отобрали?—спросил Владимир Ильич.

— Нет,— отвечаю.— Чубаров как-то ухитрился спрятать, а у меня не нашли браунинга.

— Ну, тогда остановите эту машину и поезжайте догонять.

Я дал подойти машине поближе. Вышел на середину и стал останавливать. Шоффер растерялся, увидав направленные на него револьверы и застопорил машину так, что ее никак нельзя было завести. Оказалась санитарка.

— Ничего из этого не выйдет,— сказал я Владимиру Ильичу.

— Почему?

— Потому что моя машина,— отвечаю я ему,— в три раза сильней, а также горючее — хорошее, а в этой самый скверный газолин. Мы их никогда не догоним. А наша машина не пропадет. Часа через 3—4 будет взята.

— Почему это вы так уверенно говорите?—спросил меня Владимир Ильич и пристально посмотрел.

— Потому что,— отвечаю я Владимиру Ильичу, — дороги совершенно не проезжие. За город им не уехать, когда в городе только и можно, что ездить лишь по рельсам  трамвая. А в городе машина очень заметна.

— Ну, посмотрим,—отвечает Владимир Ильич.

И мы направились все в Совет. Опять беда.

Часовой не пускает Владимира Ильича.

— Я — товарищ Ленин, — говорит Владимир Ильич,— хотя доказать вам этого сейчас не могу, так как мы ехали на автомобиле, нас остановили, высадили и машину угнали, а также взяли и мой бумажник со всеми документами и мой пропуск.

Долго колебался часовой, но, наконец, он нас пропустил в Совет. Входим. В Совете, по случаю праздника, ни души. Кое как разыскали дежурного телефониста. Об’ясняю я ему в чем дело. Он не верит.

— Слушайте, товарищ, вызывайте председателя,— наконец, говорю я ему.— Его нет, кого хотите — мы отвечаем за все. Дело серьезное...

Дежурный телефонист переминается с ноги на ногу и не знает как ему поступить. Дело, видно, уж очень необычное; никак поверить он не может, что так все случилось, как мы говорили, почти у самых ворот Совета.

В ожидании, что кто-нибудь к нам придет, входим в соседнюю комнату. Владимир Ильич, задумавшись, ходит взад и вперед по комнате. Мария Ильинична присела на диван и, вижу, очень она взволнована. Никто не идет. Тогда я думаю: «буду сам распоряжаться, а то время идет, бандиты удерут».

Подошел я к телефону; телефонист не протестует, молчит.

— Дайте ВЧК.

Соединили.

— Слушаю; отвечает тов. Петерс. Я об’ясняю ему в чем дело. Подошел Владимир Ильич. Я передал ему трубку, и он стал говорить с Петерсом, об’ясняет как и что было.

Я звоню по другому телефону, вызываю базу Совнаркома. Вызываю три машины с вооруженными товарищами.

Владимир Ильич кончил говорить и стал опять ходить по комнате. Мы покамест находимся одни. Из местной администрации еще никто не пришел.

— Вы сказали, Владимир Ильич, что мы вооруженные люди — отдали машину,— обратился я к Владимиру Ильичу.

— Да, я сказал,— ответил мне Владимир Ильич.

— Иначе, Владимир Ильич, нам не было выхода. Вспомните, вы стояли под дулами револьверов. Я бы мог стрелять, у меня было время, они забыли про меня минуты две—три. Но какой бы был результат моего выстрела? Я бы одного уложил наверняка. Но после моего первого выстрела они тоже уложили бы вас на месте, потому что им нужно было бы стрелять ради самозащиты и вы бы пали первым. Вот почему, быстро сообразив невыгодность нашего положения, я и не стал стрелять; при этом я понял, что им нужна только наша машина, а не мы.

— Да, товарищ Гиль, вы говорите правду. Вы расчитали правильно,—ответил Владимир Ильич, с минуту подумав.— Тут силой ничего мы бы не сделали. Только благодаря тому, что мы не сопротивлялись, мы уцелели.

В это время вошел какой-то товарищ. Оказался это председатель Совета. Владимира Ильича он, видимо, не знал и смотрит на него удивленно.

Владимир Ильич называет себя.

Вошедший что-то отвечает Владимиру Ильичу и буквально убегает из комнаты. Сейчас же подымается суматоха. Товарищ председатель опять быстро входит к нам и, обращаясь к Владимиру Ильичу, говорит, что все меры будут немедленно приняты для погони.

— Позновато, — улыбаясь говорит Владимир Ильич.— Я никогда и не думал и даже предположить не мог, что почти у самого Совета, на глазах постовых, совершаются такие дела, открытые грабежи и никаких мер Совет не принимает по охране граждан от насилий. Наверное такие случаи у вас нередки. Грабят ли у вас, в вашем районе, на улицах граждан?— задает вопрос Владимир Ильич и пристально, с укоризной смотрит на председателя.

— Да, случается нередко!—смущенно отвечает председатель.

— А что же вы предпринимаете?

— Боремся, как можем,— говорит председатель.

— Но, очевидно, не так энергично, как нужно,— отвечает Владимир Ильич.

— Надо, товарищ, надо взяться за это серьезно,— продолжает Владимир Ильич.

В это время пришли машины из автобазы Совнаркома. Я провожаю Владимира Ильича до автомобиля.

— А вы, товарищ Гиль, отправляйтесь на розыски машины,— говорит, улыбаясь, мне Владимир Ильич.—Без машины не являйтесь домой.

Я с Владимиром Ильичей отправил Чубарова и он повез Владимира Ильича к Надежде Константиновне. Сам же я с товарищами из автобазы отправились по следам моей машины. На Сокольничьем кругу потеряли мы след машины. Слышим сигнал машины. Остановились. К нам под’езжает наш автобоевой отряд на двух машинах. Посоветывались как быть. Решили разделиться. Они поехали в Сокольники в парк, а мы, доехав до Бахрушинской больницы, встретили автомобиль, ехавший нам навстречу с вооруженными красноармейцами, которые сказали, что дальше ехать не стоит, так как они были везде там и никакой машины не встретили, и что лучше всего нам ехать в центр города. Там мы скорей нападем на след. Мы разделились и разными дорогами поехали в центр города. Мы поехали по бульварному кольцу. Нас часто стали останавливать патрули. По всему городу уже была поднята тревога. Были всюду посланы конные и автомобильные раз’езды, выставлены пешие заставы. Под’езжая к Крымскому мосту, слышим вправо на Москве-реке стрельбу. Мы бросились туда. Покамест пробирались—стрельба стихла. Под’езжаем, видим большая толпа красноармейцев. Тут же стоит моя машина, накренившись на левый бок. Колеса совершенно зарылись в снег. Сзади у бензинового бака лежит убитый милиционер. Фонари горят и освещают спереди, у самой машины, убитого курсанта-артиллериста. Шинель растегнута. Ремни амуниции разорваны и револьвер унесен. Ясно, что это дело бандитов. Вот уже две жертвы этих безумных людей, грабящих народ. «Бандитам не должно быть пощады»,—подумал я. Мне говорили, что были еще раненые, но я их не видел. Очевидно, бандиты, Отстреливаясь, скрылись. Место здесь очень глухое и за прикрытием машины удобно было стрелять по отряду красноармейцев, а потом скрыться.

Мы стали выручать машину. Наши ребята из боевого отряда дружно принялись ее откапывать и с помощью товарищей красноармейцев выкатили ее на твердую дорогу. Машина оказалась в порядке. Мы тщательно осмотрели машину. Нашли корзинку. В ней оказались дорожные вещи. После выяснилось, что прежде, чем успели задержать бандитов, они дорогой сделали несколько ограблении на довольно крупную сумму.

Вещи мы передали подоспевшим представителям ВЧК. Я сел в машину и поехал в гараж. Из гаража я позвонил Владимиру Ильичу и сообщил ему, что машина дома.

Владимир Ильич очень сожалел по поводу убитых.

Он обрадовался за меня, что машина дома и в исправности.

V.

Розыски продолжались. Бандиты отстрелялись у Крымского моста и, скрывшись на задворках домов, были преследуемы по пятам. Все розыскные организации работали, каждая в своем направлении. Однако, это были очень опытные бандиты. Главаря шайки долго не удавалось накрыть, когда, наконец, и он был задержан, как и все его товарищи. Главарь—по прозвищу Кошелек, рассказал, что они после очень жалели, что не увезли вместе с собой Владимира Ильича.

— Взяли бы мы его в плен,— вот бы нам деньжищ отвалили бы за него,— мечтал Кошелек.

Некоторые члены Московского уголовного розыска, разыскивающие бандитов, пытались придать этому делу политическую окраску, а один из них, владелец знаменитой собаки «Треф», являясь ко мне с подробным докладом о ходе розысков, установивший местопребывание Кошелька, читал записанный им разговор этой бандитской шайки, в которую он проник. В нем было столько нелепостей, явно выдуманного вздора, что, конечно, никто не обратил внимания на эту тенденцию ловкого сыщика, желавшего подыграться под настроение времени.

Владимир Ильич, как и всегда во всех делах, касавшихся его личной безопасности, совершенно не интересовался дальнейшей судьбой этого дела и только один раз, когда я имел уже в руках все данные розыска и сообщил ему, что здесь, в приемной, сидит у меня владелец знаменитого «Трефа», оживился и сказал:

— Давайте его сюда!.

Тот, войдя, пытался начать разговор о «деле», переводя его на политическую почву. Владимир Ильич добродушно посмеивался на глубокомысленные соображения неожиданно севшего не в свои сани прославленного русского Шерлока Холмса. Наконец, когда терпение стало у Владимира Ильича лопаться, он сказал:

— Все это чушь и глупость!..—И сразу перевел разговор на «Трефа». Несколькими вопросами о породе собаки, об способах ее дрессировки и умении обращаться с «Трефом», так воодушевил своего неожиданного собеседника, что тот вскочил и стал, захлебываясь, рассказывать о своей любимой собаке, об ее уме, догадливости и ловкости. Встал и Владимир Ильич и, как два заправских охотника, оживленно говорили они о собаках, об их достоинствах и недостатках.

Наконец, разговор кончился. Владелец «Трефа» ушел восхищенный.

— Дело сдайте в архив,— сказал мне Владимир Ильич.— А какова собачка-то у него! Умница-то какая, да и он не дурак, но политик...— это ужасно... Это умопомрачительно... Ведь, надо же было придумать такую глупость! А наверное многим наморочит голову.

Так закончилось это дело.

Пойманные бандиты этой шайки оказались с большим прошлым. Они имели за собой множество «мокрых» дел, т.-е. убийств, нападений, ограблений, налетов с человеческими жертвами. Все они, как и очень многие другие бандиты, с’ехавшиеся - было в Москву со всех концов света, были расстреляны согласно железных приговоров ВЧК.

Москва, 22 апреля 1925 г.

 

 

Смерть Владимира Ильича

(По личным воспоминаниям)

I.

Неожиданно резкий звонок кремлевского коммутатора. Кто-то вошел. Это дочь моя.

— Тебя Лов Борисович зовет к телефону.

Вскочил. Иду.

— В чем и дело?

— Приходите к Зиновьеву на квартиру.

— Сейчас?

— Сейчас.

«Что такое?»

Быстро оделся.

Спешу почему то.

Вошел.

Дзержинский, Сталин, Зиновьев, Каменев, Калинин—спокойны, как всегда Сдержанны, почти не говорят, кто сидит, кто ходит. Разговоров не слышно.

Здороваюсь.

— Подите-ка сюда, Владимир Дмитриевич,— отзывает мне Лев Борисович в соседнюю комнату.

Иду.

— Владимир Ильич скончался...

Что-то хлопнуло по голове, закружилось и застонало в сердце. Горло сжало клещами. Подступает что-то.

«Что это? Слезы — пронеслось в сознании.

— Коммунисты не плачут! — отозвалось сердце,

 — Да, да, коммунисты не плачут. Сюда всю силу воли!.. Сюда стальные тиски хладнокровия!.. Сюда всю крепость нервов, закаленных в борьбе!..

— Коммунисты не плачут!..

— Его уже нет... Он умер... Умер... Умер...

Вошли ко всем.

И все тихо. Говорят еле слышно... Ходят медленно, плавно, осторожно. Тишина.

Задумались.

— Надо ехать....

— Надо делать...

— Возьмите на себя организовать поездку. Составьте вопроси, что надо делать. Мы там обсудим... Вызовам кого нужно—сказал мне т. Сталин.

Я написал ряд предложений. С ними согласились.

— Мы поедим на автосанях,—сказал Каменев, — я, Зиновьев, Сталин, Калинин, а вы все – экстренным поездом.

Уехали сани.

Мы двинулись вместо, с Н. А Семашко и докторами на Вокзал.

II

На Вокзале печальное оживление.

Все что-то чувствуют, шепчутся. Легкой походкой в военной форме идет тов. Ф. С. Дзержинский.

Поезд в два вагона готов.

В вагоне—Анна Ильинишна и Дмитрий Ильич, сестра и брат Владимира Ильича, убитые горем, подавленные.

Вошли. Сели.

— Прощайте. Я остаюсь в Москве.— сказал Дзержинский.

И он вышел.

Тотчас же раздался свисток. Загудел паровоз и мы тронулись...

Морозно... Крепчает... Окна заиндевели... Луна окружена радужным кругом...

Все тихо...

Редко кто проронит слово.

Врачи устраивают первой совещание. Н. А. Семашко ставит вопрос о вскрытии, бальзамировании, замораживании. Тут же ищут ответы и записывают их.

Остановились. Станция... Выходим. Лошади готовы. Кучера, выехавшие навстречу—молчат. Все знают зачем приехали - но ни слова. Не едем, а летим.

Мы разделись внизу в передней и медленно, робко и боязно, стали подниматься наверх... Вот она, лестница, по которой любил передвигался Владимир Ильич во время своей болезни... Вот они вторые перильца, подстроенные под обыкновенные, дабы его парализованная рука, плохо поднимающаяся кверху, могла бы придерживаться за них. Мы идем, не торопясь, Со ступеньки на ступеньку, все ближе и ближе туда, к нему где только что он жил, где его уже нет в живых, где он уже мертв...

Входим в полусветлую комнату озаренную огнями из прилегающих окон и дверей, и прямо встречаем Надежду Константиновну... Она спокойна, немного больше чем обыкновенно подвижна, она не плачет,— коммунисты не плачут! — но вся воплощеная скорбь... Невольно от сердца к сердцу рвется стремление выразить всю глубину бездонного горя... Какими словами, чем можно сказать ей хоть что-нибудь...

— Пойдемте туда...

И мы пошла...

Большая комната, посреди стол, утопающий в цветах и зелени, зеркала завешаны, холодно — открыт балкон... Горят электрические люстры и посреди стола чистенько одетый Владимир Ильич... Спокойно, тихо озарено полуулыбкой его прекрасное лицо. Немного поxyдевший, без признака страдания, он тихо заснул, навеки смежив свои вежды... Правая рука крепко стиснута; маленький кровоподтек на правом ухе серым пятнышком приковывает к себе наш взор...

Постояли, посмотрели, пошли.

 

 

ПРОЩАНИЕ

B день после смерти Владимира Ильича по окрестным селам и деревням быстро разнеслась весть о том, что его, жившего в Горках Владимира Ильича, больше нет,—он умер…

И со всех сторон на другой день к вечеру стали съезжаться крестьяне.

Да, народа, и все больше крестьян, подвалило в Горках очень много...—рассказывал мне один из товарищей , бывший там все время,— И откуда они?... Казалось, и народа то нет в этой местности, деревушки маленькие, а тут едут и едут, засыпанные снегом, в тулупах. Придет, отряхнется, прочистит бороду от снега и ледяных сосулек и тихо, не спеша поднимается к «упокойннку».

— Откуда ты, дедушка?

— Да, тутотка, недалече, верст тридцать будет....

— Откуда же ты узнал-то?

— По слухам, светик, по слухам,— отвечает приехавшая с ним хозяйка, уже сморщенная, уже согбенная годами жизни, трудом и нуждой.

— К кому же ты приехал?—расспрашивают его.

— Упокойника посмотреть, поклониться ему... Ведь он наш, Ильич-то за крестьянство страдал, ну, вот и кончина его праведная, легкая... без муки... Сел, говорят, дайте, говорит, испить... тут в одночасье и скончался...

И вошли, потянулись не спеша... Идут и идут... Вошли туда, где он... Кто помолился, кто так... Кто-то всхлипнул... Постояли... Низко поклонялись, кто в пояс, кто в ноги... Опять постояли... Зашли с другой стороны... Поближе к лицу, к рукам... Внимательно, зорко смотрят, точно навеки хотят запомнить... Слов нет... Зачем они?

Опять стали в ногах у выхода... Отдали низкий, низкий поклон, стараясь рукой достать до пола— Покрутили головами, помяли шапки и вышли тихо, спокойно. важно, как истые хозяева земли.

И когда понесли гроб, когда Владимир Ильич—увы, уже мертвый, последний раз покидал Горки, тысячи людей, собравшихся отовсюду, живой, казалось, безконечной лентой, шли и шли за ним, лежащим в гробу...

II

Принесли...

Вот он, Дом Союзов....

Двери настежь...

Рабочие на площади, рабочие у дверей, рабочие в вестибюле, рабочие на лестнице, рабочие в зале и среди них такие же рабочие, лишь одетые в красноармейские мундиры, полные энергии, строгие и сосредоточенные, всегда стоящие на страже революции.

На руках рабочих, к ним, к рабочим, в их дом,  в Дом Союзов всех рабочих, принесли его, вождя рабочих; здесь совершает он последнюю остановку последнего пути...

Внесли и поставили на высокий помост весь в красном, окружили цветами и зеленью... Тяжелое, все в трауре красное знамя Центрального Комитета Российской Коммунистической партии (большевиков), ниспадая вокруг гроба, облекло и обвило его ноги. Испытанные бойцы революции, соратники, советники и исполнители его твердой, стальной воли — его друзья и товарищи, толпятся здесь у этого последнего приюта последних дней, последнего пути жизни...

А там идут и идут—желают поклоняться тому, кто всю жизнь свою, всю без остатка отдал единой цели, единой борьбе, единому пассу.

Пришедшие отошли, опять за  работу, опять к массам, опять и опять по его пути, по его стопам, по его заветам... А там не ждут: все идут, идут и идут... и не было и не предвиделось конца этой бесконечной ленты беспрерывно движущихся людей... Замерзшие, заиндевевшие, холодные и голодные,—стояли на улице безбрежные толпы сотен тысяч людей, окаймляя Дом Союзов со всех сторон на многие и многие кварталы... Кого тут только не было? И рабочие—огромное большинство рабочих, и красноармейцы, и крестьяне, и учащиеся, и дети, все шли и шля, тянуло их, что-то влекло их сюда и днем, и вечером, и всю ночь, и ранним утром...

Мороз крепчал все более и более, мороз стал лютым. Повсюду пылали огромные костры, застилая улицы и дома клубами розоватого дыма; яркое пламя вздымалось от земли и до неба, разукрашивая бесчисленными блестками заиндевевших людей...

III

Таинственно и жутко ползли ночи, черным сумраком обнимая бодрствующую Москву, словно сражаясь—чья возьмет?—со сторожевыми огнями революции, пылавшими повсюду вокруг того места, где успокоился Владимир Ильич под неусыпным дозором рабочего караула... Рабочие фабрик и заводов, шахт и рудников, железных дорог и речного транспорта со всех концов России, от всех производств, от всех городов и местечек, со всех концов необъятного Социалистического Союза нашего двинули излюбленных людей, своих лучших товарищей, отдать хвалу и честь, признание и печаль ему, другу всех угнетенных.

Смена за сменой по пять минут, наконец, по три минуты, по восемь человек, нередко по шестнадцать и по двадцать четыре стояли в почетном карауле у гроба день и ночь безпрерывно те, кто послан был сюда со всех концов республики для отдачи последнего долга вождю, бойцу и другу. И пионеры, и члены правительства, и депутации заводов и фабрик, и представители всех народов, всего мира, весь Коминтерн, и крестьяне, и инженеры, и шахтеры, и транспортники, и шоферы, и учителя, и все. Вряд ли видало человечество изумительный смотр народов, профессиональных революционных бойцов и политических деятелей у гроба того, кто потряс весь мир, кто поставил человечество на новую стезю жизни…