Речь, произнесенная на общем собрании сотрудников, больных и посетителей городской глазной больницы им. Гельмгольца.
Дорогие товарищи! Наш местный комитет обратился ко мне с просьбой поделиться сегодня с вами моими личными впечатлениями и воспоминаниями о Владимире Ильиче, с которым я, в качестве врача, встречался несколько раз. Делаю это с особенным удовольствием. Мне чрезвычайно приятно лишний раз побеседовать об этом замечательном человеке. С другой стороны, я знаю, что то, что я могу сообщить вам, вы нигде не слышали и не можете знать о нем. Вы везде слышали, а некоторые из вас, может быть, имеют и личное представление о Владимире Ильиче как о герое, борце, вожде пролетарских масс, как о носителе и воплотителе великой идеи борьбы труда с капиталом. Ничего подобного вы от меня не услышите. Я буду рассказывать вам о том, какой Владимир Ильич был у себя дома, каким бывает человек, когда он после большого трудового дня придет домой, расстегнет свой ворот, снимет тесную обувь и остается в кругу своей семьи и с самим собой, каким бывает человек, когда, охваченный недугом, который, увы, сильнее всякой идеи, сильнее всякой логики вещей, этот человек, силой этих вещей, должен оторваться от мировой идеи, чтобы дать место мысли о своем физическом существовании. Вы можете мне сказать: «Зачем нам это знать? Какое нам дело до частной жизни человека, общественная деятельность которого должна оставить вечные следы в жизни народов всего мира?» До известной степени вы правы. Жизненный опыт и изучение биографии великих людей учат, что личной жизнью их большей частью не следовало бы интересоваться. Не часто встречаются люди, которые везде были бы одинаковы — и на трибуне, и у себя дома,— у которых общественная и личная жизнь составляла бы одно целое, которые, подобно великому мудрецу Древней Греции Сократу, или знаменитому чешскому реформатору церкви Яну Гусу, или великому мученику идеи Джордано Бруно, обаятельной красотой своей личности увлекали бы массы не меньше, чем той идеей, которую настойчиво проповедовали. В громадном большинстве случаев личная жизнь даже замечательных людей оказывается крайне неинтересной или стоит в полном противоречии с той общественной ролью, какую играет этот человек. Поэтому широкой публике, особенно людям узким, мещански настроенным, не умеющим отделять идеи от человека, не умеющим прощать крупным людям обыкновенных общечеловеческих слабостей, действительно, не следует интересоваться частной жизнью людей, играющих общественную роль. Но в данном случае, по отношению к Владимиру Ильичу, я смело и, повторяю, с удовольствием стану рассказывать вам об его частной жизни. Я совершенно спокоен, что то, что вы услышите от меня, не только не умалит в ваших глазах его величия, а, наоборот, еще больше возвеличит его в нашем представлении, добавит еще несколько выразительных красивых черточек в том величественном, прелестном образе, который уже создался в ваших душах.
Итак, в первый раз встретился я с Владимиром Ильичем 1 апреля 1922 года. Это было еще в первом периоде его роковой болезни, когда он еще работал, выступал, но жаловался на головные боли, плохой сон, быструю утомляемость и невозможность работать так, как хочется, и столько, сколько нужно. А сколько нужно работать, по представлению Владимира Ильича, об этом вы, вероятно, и представления не имеете. Это был не шестичасовой день интеллигентного работника и не восьмичасовой день рабочего физического труда. Нет, в такие тяжелые эпохи, какие переживаем мы теперь, Владимир Ильич представлял себе только такую работу, чтобы засыпать и просыпаться на работе. Впрочем, такие требования он предъявлял только к себе, другим же рекомендовал больше отдыхать и беречь свое здоровье.
В этот, как и в другие разы, я приглашался для исследования глаз Владимира Ильича не по его инициативе (своими глазами он был вполне доволен), а по указаниям лечивших врачей, которые ожидали от моего исследования одного из двух результатов: либо в глазах случайно окажутся изменения, которые могут давать какой-нибудь повод для головных болей, либо глаза, являющиеся, так сказать, окошечком, через которое до известной степени можно заглянуть в мозг, дадут какой-нибудь ключ для объяснения мозгового процесса, бывшего вначале у Владимира Ильича еще совершенно таинственным.
В установленный по взаимному соглашению час меня проводили в квартиру Владимира Ильича, где в первой комнате меня встретили два его беззаветно преданных друга и телохранителя, живущих только им и его идеями и не покидавших его ни на одну минуту вплоть до опускания гроба в могилу,— это его жена Надежда Константиновна Ульянова и младшая сестра Мария Ильинична Ульянова. Владимир Ильич в это время уже занимал скромную квартирку в бывшем здании судебных установлений. Я говорю «уже занимал», потому что, говорят, эта скромная квартира была тем наилучшим, что он взял себе после жизни в самых примитивных условиях в различных, неприспособленных для жилья, комнатах. На этом обстоятельстве позвольте мне на минутку остановиться. Ясно, что с того момента, как власть в России фактически перешла к большевикам, пред Владимиром Ильичем открылись все материальные и моральные возможности для удовлетворения своих личных вкусов. Если бы он пожелал жить в волшебном хрустальном замке, кушать на золоте и серебре роскошные яства и возлежать на роскошных восточных коврах, то люди всего мира, уже определившие его роль в истории человечества, не пожалели бы никаких сил для исполнения его желаний. Но Владимир Ильич ничего этого не пожелал. Он удовлетворился квартиркой, в которой было ровно столько комнат, сколько нужно было только для жилья его и ближайших членов его семьи, которые, притом, сами несут большую ответственную общественную работу, что же касается обстановки этой квартиры, то стоило только открыть дверь, чтобы сразу почувствовать себя в жилище нетребовательного, но истинно культурного человека — все просто, чисто, опрятно, все на месте, без блеска, без шика, никаких предметов роскоши, никаких вещей неизвестного назначения, но зато есть все, что нужно много работающей семье, живущей исключительно интеллектуальными интересами. И эта простота, скромность и рациональность обстановки не производили впечатления чего-то искусственного, надуманного, умышленно сделанного напоказ, для примера другим. Совсем нет. Выросши в небогатой семье, где пропитание добывалось только личным трудом, променяв затем карьеру, быть может, выдающегося ученого или профессора на деятельность подпольного организатора нового мира, вынужденного почти всю жизнь проводить в нужде и лишениях, Владимир Ильич научился ценить простоту и скромность жизни, слился с ними душой и не накинулся, когда представилась возможность, на все, прежде запретное, и не находил интереса в том, без чего легко обойтись, что не дает много уму и сердцу, но приносит много горя, слез, лишений и непроизводительной траты сил другим. Одним словом, это не было умышленное воздержание от излишеств, а естественное отсутствие потребности в том, без чего можно обойтись. Но, само собой разумеется, что, если бы в натуре Владимира Ильича не было последнего, он сделал бы первое.
Не успел я поздороваться с радушными, предупредительными хозяйками, как из соседней комнаты вышел Владимир Ильич.
Я видел его в первый раз. По виду это был человек средних лет, среднего роста, крепкого телосложения, с энергичным лицом, подвижными и вместе с тем сосредоточенными глазами. Глаза определенно светились умом и скрытой глубокой внутренней силой. Хоть я по роду своей профессии привык присматриваться к глазам и интересоваться их выражением, я все же не считаю себя физиономистом и не придаю никакого значения физиономике. Жизнь учит нас на каждом шагу, что обольстительные физиономии принадлежат отвратительным людям и отталкивающие лица бывают у людей, достойных большого внимания и уважения. И если я позволил себе остановиться на том впечатлении, которое произвела на меня внешность Владимира Ильича, то только потому, что это впечатление нисколько не изменилось при более близком знакомстве, когда, само собой разумеется, внешность отошла уже на задний план. После самой короткой беседы чувствовалось, что имеешь дело с человеком выдающегося, оригинального ума и сильной скрытой воли. Мало того, чувствовалось, что этот заостренный ум каким-то незримым оком видит тебя насквозь и читает твои мысли. Об уме Владимира Ильича говорили все, приходившие с ним в соприкосновение. Такое же мнение составил о нем и проф. Ферстер, имевший возможность хорошо присмотреться за тот долгий период, который он провел у Владимира Ильича. После обследования вынутого мозга Владимира Ильича, проф. Ферстер мне сказал: «Нужно удивляться, как при таком ужасном разрушении мозга Владимир Ильич мог до последней минуты сохранить так много интеллекта. Воображаю, как огромна была сила этого интеллекта тогда, когда мозг был еще совершенно здоров». И действительно, недаром ближайшие друзья и сподвижники Владимира Ильича смотрели на него чуть ли не как на прозорливца. Но об уме Владимира Ильича мало было бы сказать, что он был велик. В складе его ума, как и в выражении глаз, улавливалось еще нечто другое, что, пожалуй, я назвал бы лукавством, хитростью. В разговоре вы чувствовали, что этот человек хочет и в конце концов, вероятно, заставит вас высказаться, но сам не скажет ни одного лишнего слова. По крайней мере, я, как врач, при наших встречах ясно чувствовал, что ему хочется выведать у меня то, чего, по его мнению, ему недоговорили другие врачи, но выведать так, чтобы я и не подозревал такого желания.
К характеристике Владимира Ильича добавлю еще одну чрезвычайно красивую черту. Врачу трудно обойтись без разных мелких житейских вопросов, чисто личного характера. И вот этот человек огромного, живого ума при таких вопросах обнаруживал какую-то чисто детскую наивность, страшную застенчивость и своеобразную неориентированность. Но это не была наивность и растерянность старого немецкого ученого, который витал в эмпиреях и не понимал того, что совершается у него под носом. Ничего подобного у Владимира Ильича не было. Это было глубоко философское пренебрежение, невнимание серьезного человека к мелочам жизни и своему физическому «я» и именно только своему личному. Стоило
Владимиру Ильичу узнать о каких-нибудь затруднениях у своих близких или товарищей и друзей, как являлась необычайная энергия, внимание, заботливость, большой житейский опыт и, что называется, умение чужую беду руками развести.
Вот каким был в моих глазах Владимир Ильич. Но этот набросок его личности в домашней жизни будет неполон, если я не скажу вам еще несколько слов о его манере обращаться с людьми, попавшими случайно в его жилище. Я познакомился с Владимиром Ильичем тогда, когда уже 4 года. Коммунистическая партия руководила судьбами самой большой в мире страны и когда первый творец и вождь этой партии имел, кажется, достаточно возможностей, чтобы подвергнуться разлагающему влиянию того, что принято называть упоением властью. Но ко мне вышел из соседней комнаты не глава правительства, пишущий законы 130-миллионному населению и заставляющий прислушиваться к своему голосу, кого с восторгом и упованием, кого с негодованием, но во всяком случае весь мир! Нет, предо мной стоял простой, скромно одетый человек, с приветливой, лишенной всякого высокомерия улыбкой на лице, с простой, живой, полной юмора речью, с несколько резкой манерой говорить, с очень легкой, приятной картавостью, с обращением, в котором сквозил только радушный, гостеприимный хозяин, желающий, чтобы гостю не было с ним скучно. Скоро я почувствовал себя совершенно свободно, непринужденно и если немножко все же жутко, то лишь постольку, поскольку всегда ощущается некоторое стеснение, когда чувствуешь явное умственное превосходство своего собеседника. Радушию и любезности не было конца. Когда мы прощались, он не упустил случая соблюсти все галантности, которые даже самый претенциозный гость охотно простил бы всякому хозяину, определенно больному, и независимо от его общественного положения. Несмотря на всем вам хорошо известное мое упрямство и настойчивость, я не в состоянии был преодолеть желание хозяина подать мне не только пальто, но и галоши и проводить меня до самого крайнего пункта длиннейшего коридора.
Теперь перехожу к результатам моего исследования глаз Владимира Ильича. Тех изменений, которых ждали от меня невропатологи, в глазах Владимира Ильича не оказалось. С точки зрения неврологии, глаза были совершенно нормальны и не давали никакого ключа для разгадки мозгового процесса, как и сами не служили основанием для головных болей и других нервных расстройств. С чисто же окулистической стороны глаза представляли кое-какие явления, оказавшиеся для Владимира Ильича сюрпризом и доставившие ему, как человеку непосвященному, немало удовольствия. Дело в том, что когда Владимир Ильич был еще ребенком, его возили к одному из лучших русских окулистов, гремевшему тогда на всем Поволжье, казанскому профессору Адамюку (старшему). Не имея, очевидно, возможности точно исследовать мальчика и видя объективно на дне его левого глаза кое-какие изменения, главным образом врожденного характера (врожденная щель зрительного нерва и задний конус), проф. Адамюк принял этот глаз за плохо видящий от рождения (так называемая врожденная амблиопия). Действительно этот глаз очень плохо видел вдаль. Матери ребенка было сказано, что левый глаз никуда не годится от рождения и помочь этому горю нельзя. Таким образом, Владимир Ильич прожил всю жизнь с мыслью, что он левым глазом ничего не видит и существует только одним правым. Только в самые последние годы он замечал маленькую странность, что все его сверстники стали отдалять книжку при занятиях, а он, напротив, стал держать книгу ближе обыкновенного, что многие сверстники стали читать в очках, а он в них как будто совершенно не нуждается. Мало интересуясь своим здоровьем вообще, он не задумался и над этим фактом и не искал случая его объяснить. Да и в самом деле, зачем серьезному, занятому человеку нужно было это проверять, если зрения хватает на все надобности — и на охоту пойти можно, и читать можно сколько угодно. Каково же было его удивление, когда при моем исследовании оказалось, что левый, «похороненный» глаз просто близорук (в 4—4,5 диоптрии) и на расстоянии 20—25 см прекрасно видит — этим глазом Владимир Ильич и читал,— а правый глаз, хорошо видящий вдаль, оказался ко времени моего исследования уже страдающим старческим зрением и на близком расстоянии ничего не видел. Но стоило к этому глазу приставить соответствующее стекло, какое надевают все хорошо видящие пожилые люди, и глаз этот прекрасно читал. Этот двойной сюрприз очень заинтриговал и развеселил Владимира Ильича, но внимания к своей персоне он проявлял так мало, что к следующему нашему свиданию уже позабыл о тех «фокусах», которые я проделывал с его глазами.
Наше прощание было также очень характерно для Владимира Ильича. Как-то неумело, непривычно и конфузливо стал он мне совать гонорар в руку. Когда я отказался, он стал убеждать меня, что я не обязан никому оказывать частных услуг вне больницы и при нынешних тяжелых условиях жизни не имею права делать это бесплатно ни для кого. Увидев же мою совершенно непреклонную волю, он как-то совсем растерялся, точно незаслуженно обидел меня. Впоследствии я узнал, что мой категорический отказ от гонорара долго не давал ему покоя и он неоднократно интересовался тем, чтобы обо мне позаботились, если я в чем-нибудь нуждаюсь. Не могу не подчеркнуть этого исключительно деликатного и корректного отношения к людям, которые, по его мнению, потратили сколько-нибудь труда или времени на него лично. Я видел в своей жизни немало больных, которые занимали значительно менее ответственное общественное положение, которым я приносил действительно реальную пользу, возвращая им утерянное зрение и работоспособность, которые были менее захвачены общим убийственным недугом и которые считали ниже своего достоинства входить в оценку услуг врача.
Второе наше свидание произошло месяца через 11 /2—2 уже при более тяжелых условиях. Это было верстах в 35—40 от Москвы в усадьбе, куда перевезли Владимира Ильича для отдыха. Дня за 2 перед этим случился первый, правда, легкий припадок (мозговой инсульт), и лечащие врачи вновь вызвали меня в надежде на какие-нибудь мозговые симптомы в глазах. В большой, хорошо обставленной даче Владимир Ильич, конечно, лежал в самой маленькой угловой комнатке. Здесь уединеннее, здесь меньше мешают, здесь меньше обращаешь на себя внимание других. Убедить Владимира Ильича перейти, как больного, в большую светлую комнату оказалось для окружающих непосильной задачей. Встретил меня Владимир Ильич уже как старого знакомого. Память у него была хорошая. Владимир Ильич был чрезвычайно ласков, трогательно заботлив, но явно был возбужден и искал все возможности остаться со мной наедине. Предчувствуя какой-нибудь тяжелый для него, волнующий разговор, я всячески избегал быть с глазу на: глаз, но такая минута все же выпала. Схватив меня за руку, он с большим волнением вдруг сказал: «Говорят, вы хороший человек, скажите же правду — ведь это паралич и пойдет дальше? Поймите, для чего и кому я нужен с параличом». Дальнейший разговор был, к счастью, прерван вошедшей сестрой милосердия. Я уехал с тяжелым чувством, сопровождаемый снова всяческими проявлениями внимания к касающимся меня мелочам со стороны этого большого человека, который, чувствуя уже возможность своего конца, ясно уже ощущая с невыносимой болью невозможность видеть дальнейший рост своего великого дела, выстраданного всей жизнью, проявил огромное величие души, интересуясь тем, напоили ли меня, человека, которого он едва знает по имени, чаем и тепло ли я одет.
В глазах Владимира Ильича я и в этот раз не нашел ничего интересного для невропатологов. Следующая наша встреча произошла опять в городе через несколько месяцев. Она имела целью лишь проверку глаз. Невропатологи все чего-то ждали. Здесь же оговорюсь, что в глазах ничего невропатологического так и не оказалось до самого конца. Невропатологи не твердо в этом были убеждены, так как в последнее время исследовать Владимира Ильича было трудно, и невропатологи могли сомневаться в точности получаемых мною результатов. Тем не менее я был прав в своих выводах, и исследование вынутого мозга показало, что, несмотря на огромную область поражения, вся зрительная сфера, центры и пути так же, как и двигательные пути глаз, были невредимы.
И в этот раз Владимир Ильич трогал меня своим радушием, несмотря на то что его состояние было таково, что с его стороны было бы совершенно естественно, если бы он больше думал о своем здоровье, чем о том, чтобы быть внимательным к посторонним людям. Он очень жаловался на то, что ему запрещают работать и что он, к сожалению, должен подчиняться назначенному режиму. «Мне рекомендовали вместо работы час-два легкой беседы с добрыми приятелями. Они не понимают, что от 2-х часов беседы с иностранными представителями я меньше устану и получу больше пользы и удовольствия, чем от короткой приятельской беседы». Еще раз и в таком состоянии выявилась мощная фигура человека, который не представляет себе времяпрепровождения вне дела.
Еще раз мы встретились через несколько месяцев после большого тяжелого приступа, отнявшего у Владимира Ильича ногу, руку и речь, но не сознание. Он лежал в постели, окруженный слетевшимися со всей Европы знаменитостями. Положение было истинно трагическое. Человек, который своим словом приводил в состояние экстаза массы и убеждал закаленных в дискуссиях борцов и вождей, человек, на слово которого уже так или иначе реагировал весь мир,— этот человек не мог выразить самой простой примитивной мысли, касающейся самых насущных физиологических потребностей. Не мог сказать, но в состоянии был все понять. Это ужасно. На лице его было написано страдание и какой-то стыд, а глаза сияли радостью и благодарностью за каждую мысль, понятую без слов. Этот раздирающий душу благодарный взгляд испытал на себе и я, случайно угадавший одно его желание, которое не поняли окружающие.
После этого я не видел Владимира Ильича много месяцев до кануна роковой развязки. Его снова увезли за город. Я знал, что в состоянии его наступает медленное улучшение и он понемногу отделывается от тех расстройств, которые причинил последний припадок. Но вместе с тем умозрительно я знал, что параллельно с этими улучшениями идет еще более медленное, но верное ухудшение в корне, в фундаменте непоправимой болезни. Не скрою, мне хотелось видеть Владимира Ильича, но я не нужен был ему, а не зная, будет ли приятно ему мое ненужное посещение, я не решался заявить врачам и окружающим о своем желании.
Поэтому я очень обрадовался, когда в воскресенье, 20 января, мне позвонили в больницу, что просят меня приехать в усадьбу, где жил Владимир Ильич. Утром в этот день студенту-медику, ухаживавшему за Владимиром Ильичем, показалось, что он пожаловался на глаза. Когда Владимиру Ильичу предложили вызвать меня, он охотно согласился. Это обстоятельство было для всех большой неожиданностью, так как в последнее время Владимир Ильич стал избегать врачей и крайне неохотно подвергал себя исследованиям и всяким манипуляциям. Я думаю, что на меня он легко согласился просто как на наиболее безвредного врача, который не мучает, не лечит, а в худшем случае немного развлечет своими стеклами. По поводу нежелания Владимира Ильича встречаться с врачами, дошедшего в последнее время до чего-то болезненно-настойчивого, было много предположений. Я думаю, что наиболее вероятным будет объяснение, намеки на которое давал и сам Владимир Ильич раньше, когда ему легко было ясно выражать свои мысли, и которое так характерно было для этого человека. Он всегда считал, что врачи не должны и не имеют права уделять одному больному слишком много времени, в течение которого можно принести пользу многим. Убедившись же с течением времени в неизлечимости своей болезни, он и совсем стал считать, что время, проводимое у него такими выдающимися врачами, бесплодно и преступно отнимать у других, имеющих возможность испытать больше и продуктивности от усилий врачей. Стоило так раз решить, чтобы при той впечатлительности и раздражительности, которые неизбежно должны были явиться при продолжительной нервной болезни, лишающей самостоятельности, чтобы в конце концов наступило что-то вроде неприязни по отношению к лечащим врачам. Отрицательного отношения к науке, даже медицине, я не допускаю у такого великого человека, который, конечно, не мог говорить словами отчаявшегося в жизни Манфреда: «Знание есть скорбь»1. Владимир Ильич везде и всюду подчеркивал, что древо знания есть древо жизни 2 и наоборот.
Приехал я поздно вечером. Владимир Ильич сейчас же попросил меня к себе. Физически он выглядел очень хорошо. Что касается опасения, как он встретит врача, то сразу стало ясно, что он очень доволен приездом глазного врача. Исследовать было трудно, так как трудно было Владимиру Ильичу словами давать ответы на то, что я у него требовал, но исследование шло весело, живо и явно к взаимному удовольствию. В глазах Владимира Ильича я снова ничего не нашел и высказал предположение, что утренний инцидент был, вероятно, выражением легкого головокружения и прилива к голове. События последующего дня показали справедливость этого предположения. Выйдя от Владимира Ильича, я расположился в другой комнате, с его близкими. И теперь Владимир Ильич остался верен себе. Он дважды, опираясь на студента, приходил в столовую, где мы сидели, с очевидным намерением проверить, достаточно ли хорошо обо мне позаботились.
Дорогие товарищи! К Владимиру Ильичу, как политической фигуре, может быть разное отношение. Одни, ждавшие этой революции и видящие хорошее будущее человечества только в коммунизме, уже давно сделали Владимира Ильича первым из бессмертных, другие, неспособные еще сознательно решать мировые вопросы, быть может, слепо поклоняются ему, третьи же, не верящие в революцию и считающие социализм несвоевременным и, может быть, совсем утопичным, отдавая должное огромному уму, искренности и честности Владимира Ильича, вероятно, отнесутся к нему отрицательно, но все, кто лично с ним соприкасался, независимо от своих политических убеждений, признают в нем человека огромного ума, колоссальной энергии и величайшей душевной красоты.
Когда я был гимназистом, мне было задано сочинение на отвлеченную тему, кого мы называем истинно хорошим человеком. Я был поставлен в тяжелое положение. Перечислить те качества, которые дают человеку право называться хорошим,— это все равно, что сухо написать 10 заповедей. Хотелось дать пример. Литературные примеры — все надуманны. Приводить в пример Христа? Но в мои гимназические времена очеловечить Христа было слишком рискованно. Да, трудно было мне тогда написать хорошее сочинение. Но если бы мне теперь задали такую работу, я исполнил бы ее очень легко и просто. Я только описал бы жизнь Владимира Ильича и набросал несколькими штрихами его интеллектуальную и моральную фигуру,
Я очень счастлив, что на склоне моей жизни, когда уже приходится подписывать последние счета, я встретил такого человека. Эта встреча не может остаться без влияния на мою последующую жизнь. Впрочем, познакомившись близко с верхушками коммунизма, я уже давно убедился, что все враждебно к ним настроенные и даже политически индифферентные люди совсем неправильно себе их рисуют.
О Ленине. Сборник воспоминаний под ред. Н. Л. Мещерякова. М., 1924. Кн. 1. С. 162-173
1 Имеются в виду слова героя одноименной драматической поэмы Байрона «Манфред» (1817). Ред.
2 Имеются в виду часто цитируемые В. И. Лениным слова Мефистофеля из трагедии И. В. Гёте «Фауст»: «Теория, мой друг, сера, но зелено вечное дерево жизни». (См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 12. С. 92—93; Т. 25. С. 398 и др.). Ред.