А. Коллонтай
ПЕРВЫЕ ДНИ НАРКОМСОБЕСА
(Воспоминания)
Не так-то просто было «занимать» министерства в Октябрьские дни.
С неделю и даже больше после великих дней 24 и 25 октября, когда Советы взяли власть, старые учреждения продолжали работать, будто ничего не произошло. Доклады шли по служебной лестнице министерств вверх и вниз, начальники департаментов продолжали подписывать бумаги именем Временного правительства. Они слышать не хотели, что власть в руках Советов.
Чиновникам, обывателям, всему «старому Петербургу», враждебному пролетарской революции, казалось невероятным, чтобы какие-то там «большевики», не то немецкие шпионы, не то просто хулиганы выдумали всерьез править Россией.
И именно поэтому не верилось российской буржуазии и ее служилым людям — чиновникам, что большевики удержат власть «дольше трех дней»...
Советская власть вовсе не намеревалась «прижимать» и «гнуть» чиновников и интеллигенцию. Напротив, наркомы шли занимать свои наркоматы безоружные, без охраны, с парой товарищей. Думалось «деловым образом» принять дела. Но стоило наркому появиться в здании наркомата, чтобы залы министерств моментально пустели. На местах оставался технический персонал и два-три служащих, сочувствовавших большевикам. Побродив по опустевшему зданию министерства призрения день-другой, мы с близкими товарищами решили временно «открыть» деятельность наркомата госпризрения (ныне Наркомсобес) в Смольном.
Смольный гудел в те дни, как потревоженный улей. По бесконечным его коридорам лились два людских потока: направо — к Военно-революционному комитету, налево — в комнату, где приютился Совнарком.
Забравшись в пустое помещение со столом, в котором был всего один ящик, мы выверили от руки написанную надпись на дверях: Народный Комиссариат Государственного Призрения, прием посетителей от 12 до 4 часов. И этим «открыли» свою деятельность.
В тот же день в комнату ввалились здоровые ребята в ободранных шинелях.
— Тут что ли, большевики помощь выдают? Мы — голодные. Без крова шляемся, никому до нас дела нет. Были на Казанской — швейцар сюда погнал. Идите, говорит, к большевикам — от них требуйте. Давайте помощь.
Пробуем выяснить, кто? откуда? Инвалиды, что ли?
— Какие там инвалиды. Просто люди голодные. Не видите, что ли? Чего зубы нам заговариваете? Говорите прямо: большевики вы или нет?
Объясняем, что большевики-то мы большевики, но надо же знать, на каком основании такие здоровенные ребята из касс государственного призрения помощи ждут.
Слушать нас не желают: коли мы большевики — значит, обязаны голодному люду помочь.
— На что Советы-то власть брали, если о голодных никто заботиться не станет?
Напирают ребята — здоровые детины. Решительные.
А наше положение — пиковое. Касса бывшего министерства призрения еще в руках чиновников Керенского.
Порылись у себя по карманам. Пустовато. Сложились с тов. Цветковым. Вышло что-то вроде двугривенного на брата. Выдали как бы «временное пособие». Приняли пособие первые наши клиенты по собесу, а уходить не хотят. А работу? Дай им работу. На это большевики и власть взяли, чтобы каждому работу дать.
Что тут выдумаешь? В Красную гвардию — опасно. Несознательные парни, — сами подсказали. В милицию?
Действительно, такие здоровяки туда подойдут. Отправили с запиской наркома да с припиской:
«...Во всяком случае накормите».
Ушли.
А за ними — безрукий. Рабочий. На войне руку потерял. Но не пособие у него на уме, а целый план: как увечных и безруких рабочих спасти, особенно текстильщиков. Надо купить вязальные машины, он берется устроить мастерские, артели. Безрукий где-то в коридоре поймал Владимира Ильича и, видимо, атаковал его. Владимир Ильич будто весьма даже одобрил план насчет вязальных мастерских артелью, а за деньгами на покупку машинки направил ко мне.
Но покупка вязальных машин наше ли это дело — госпризрения? Безрукий текстильщик — человек настойчивый. Красно агитирует насчет своего «производственного плана».
Что тут сделаешь, если к тому же наркомат еще не смог получить даже ключей от несгораемой кладовой, где, по свидетельству товарища Адашева — счетовода, хранятся наличными министерские «миллионы».
Решили на этот раз поступить «по-бюрократически», предложили безрукому зайти «через денька два».
И этот ушел. Недовольный. Что-то проворчал по адресу «большевиков».
Только он за дверь — шумно появляются двое представителей от союза увечных воинов. Взволнованы, возбуждены, нервны. Накидываются на нас.
Если не придем на помощь увечным воинам, не выплатим вовремя пособия, не позаботимся о бездомных, — не избежать демонстрации. Их недовольство растет. Гудят против большевиков. Вот-вот выйдут на улицу.
И тут же заявился курьер — прямо из богаделен.
— Старушки бунтуют. Дров нет. Замерзают. Скандал, если старушки помирать начнут...
За ним — с карточной фабрики*.
Расчетный день на носу, — денег нет. В первую же получку при большевиках, и проводить отсрочку? Невозможно! Недопустимо! Делегация из приютов.
— Няньки собираются разбежаться, — кормить нечем.
Из Воспитательного дома. И там — ропот. Задержка в ассигновках. Кормилки грозят бросить младенцев.
Шумно в нашей маленькой комнатке, где зародился нынешний Наркомсобес.
Совещаемся.
Забегает тов. Егоров — наш, партийный. Член Совета с первых дней. Председатель и душа «союза младших служащих» при министерстве госпризрения. Сам и создал еще летом союз — оплот большевизма в новом наркомате.
Обрадовались ему, обступили.
— Надо действовать. А то, если пойдут скандалы по части госпризрения да выйдут на улицу инвалиды, рабочие с картонажной фабрики, няньки да кормилки с криками, что мы их голодом морим, это будет почище, чем войска Керенского. Моральный подрыв советской власти. Вечером в здании министерства у нас делегатское собрание союза младших служащих. Приходите. Обсудим.
Так и порешили.
Перед собранием я забежала к Владимиру Ильичу.
Скромная комната, где первые месяцы шли заседания всегда почти ночного Совнаркома.
Почему-то, очевидно впопыхах, в первые недели стол Владимира Ильича стоял лицом к стене, спиною к окну. Ближе к окну — крохотный столик, за которым тов. Горбунов вел протокол. Наркомы садились полукругом за спиною Владимира Ильича, и ему, председателю, приходилось каждый раз поворачиваться к тому, кто просил или брал слово. В течение недели никто не подумал о том, чтобы поставить удобнее стол для председателя Совнаркома. Такое было время. Мысли обычно скользили мимо житейского, как капли воды по стеклу. Видели, воспринимали лишь большое, основное, решающее...
В этот вечер в комнате горела одна лишь лампочка. Было полутемно. В первую минуту, не увидав Владимира Ильича на его обычном месте у стола, я решила, что комната пуста.
Но Владимир Ильич стоял спиной ко мне, у окна. А в окне светилось морозное небо, звездное.
Владимир Ильич смотрел на звезды.
Услышав, что кто-то вошел, он быстро обернулся. «Звезды», — сказал он, показав головой на небо. Будто еще не оторвался от каких-то своих, ему одному известных дум. И тотчас перешел на деловой тон.
В этот вечер решено было назначить тов. Егорова замнаркомом. Но среди моего кратко-спешного доклада о госпризрении Владимир Ильич вдруг спросил:
— А к вам заходил безрукий рабочий насчет артели? Парня надо поддержать с артелью, это он хорошо задумал.
Как это среди всего огромного и важного, что совершалось, Владимир Ильич вспомнил о безруком рабочем, который хлопотал о вязальной машинке и носился со своим «производственным планом»?
От Владимира Ильича спешу на делегатское собрание союза младших служащих.
Председательствует Егоров. Собрание многолюдное, шумное. Много женщин: сиделок и нянек. Рабочие с картонажной. Курьеры министерства. Механики, монтеры.
Шумят. Спорят. Горячатся.
О чем?
О своих личных нуждах, обидах, требованиях? Ничего подобного. Каждый защищает интересы того учреждения, где он работает. И как защищает! Один говорит о больницах и санаториях, другой — о протезной мастерской, третий — о родильном приюте, четвертый — о пенсионерах и инвалидах, пятый — о карточной фабрике. Каждый хлопотал, отстаивал необходимость в первую очередь «спасти от развала» то учреждение, в котором он, младший служащий, нес лишь скромную работу курьера, сиделки, истопника...
Порешили: образовать совет при наркоме, теперь бы это назвали коллегией. Каждый член совета взял на себя одну из отраслей деятельности наркомата. Выбрали совет, и разошлись делегаты бодро и подъемно.
— Теперь работа пойдет.
И тут же сами, младшие служащие, предлагали — кого из докторов, из интеллигентов и чиновников привлечь к работе.
— Этот подходящий. Он дело любит. Он пойдет с нами.
Других оспаривали. Отклоняли.
— Саботажник. Не понимает он нас. Не жалеет он народ-то.
Слово «жалеть» было своего рода «профессиональным термином» в союзе, где работа шла в кругу обездоленных...
В ту же ночь состоялось первое заседание совета при наркоме госпризрения.
А на другое утро в здании большого министерства уже открыл свою многогранную, неотложную работу советский наркомат госпризрения, ныне Наркомсобес.
* Карточная фабрика находилась в ведении госпризрения, так же как и монопольная продажа карт.