Книги о Ленине

Луи Альтюссер: возвращение из изгнания

I

Перед вами книга, в которой полузабытый философ Луи Альтюссер размышляет о полузабытом политике Владимире Ленине. Зачем она сегодня? Какой смысл в чтении ее сегодня?

С другой стороны, а не может ли оказаться так, что этот, казалось бы, совершенно «архивный» текст важнее и «злободневнее» для нас сегодня, чем самые «актуальные» заводы по производству концептов, носящих имена собственные?

На это самое общее вопрошание можно пока дать самый общий ответ, распадающийся на две части.

А. Наше «непонимание» Альтюссера связано прежде всего с тем, что тексты, создававшиеся «вокруг» 1968 года, в период исторического подъема, читаются сегодня, в период исторического спада — отсюда наш misunderstanding, проявляющийся в недоумении, обращенном к сегодняшним попыткам читать Альтюссера.

Б. Альтюссера от нас «заслонил» постмодернизм/ постструктурализм, несколько десятилетий определенного мировоззрения, претендовавшего на отмену не только прошлого, но и самих Истории и Истины. Но постмодернизм, казавшийся эти несколько десятилетий безвременьем, наступившим после модернизма, в действительности является периодом внутри эпохи модернизма. (Дальнейшее изложение прояснит, я надеюсь, эти самые общие предположения.)

Итак, «Ленин и философия». Такое заглавие предполагает два комплекса вопросов. Чисто философский (философия) и социально-политический (Ленин).

Но, по крайней мере, в нескольких темах этой книги нельзя не узнать наши сегодняшние, совершенно сегодняшние темы. Поэтому оставим пока (только пока) в стороне «чисто философские» и социально-политические аспекты творчества Альтюссера и начнем с нескольких бросающихся в глаза тем, развиваемых французским философом в текстах конца 60-х, но удивительно (к сожалению) злободневных и сегодня.

Первая статья настоящего сборника начинается с обсуждения подхода отзовистов (группы в партии большевиков), которые считали, что марксизм в философской своей части «устарел» и должен быть заменен современной, продвинутой теорией эмпириокритицизма:

«Отзовисты были эмпириокритицистами, однако, будучи в то же время марксистами (поскольку принадлежали к партии большевиков), утверждали, будто марксизм должен избавиться от догматического мировоззрения, каким является диалектический материализм, и, для того чтобы стать марксизмом XX века, должен, наконец, обзавестись философией, которой ему всегда недоставало, - идеалистической философией, близкой к неокантианству, переработанной учеными и подкрепленной их авторитетом, — эмпириокритицизму»¹.

Как это близко многим левым интеллектуалам сегодня! Разве не слышим мы сейчас что-нибудь вроде: «С Марксом все о'кей; надо только заменить его устаревшую экономическую теорию товарного обмена современной продвинутой теорией символического обмена Бодрийяра». (На место Жака Бодрийяра можно подставить, конечно, любое другое из модных в тех или иных кругах имен.) Но где теперь эмпириокритицисты? Ау!

Кстати, ответ на вопрос «где теперь эмпириокритицисты?» мы можем получить у других русских интеллектуалов, только уже не гуманитариев-постструктуралистов, а естественников. И это второй из самых наглядных моментов актуальности размышлений Альтюссера. Эмпириокритицизм возник в обстановке «кризиса физической картины мира» начала XX века, и концепция «исчезновения материи» рассматривается Альтюссером в той же статье. А теперь надо сказать, что всякий, кто пожелает ознакомиться с состоянием умов представителей современной русской науки, не сможет не заметить, что темы «кризиса физики», поисков «новой философии», «исчезновения материи» сегодня самые дискутируемые и острые там. Дело доходит до того, что профессор кафедры физики МГУ выпускает в 2002 году труд под названием «Метафизика», где доказывает необходимость «возврата к Маху». Так что нижеследующие слова Альтюссера, произнесенные им 25 февраля 1968 года, обращены и к нам тоже:

«Находятся и ученые, которые считают возможным говорить о кризисе в науке и которые вдруг удивительным образом открывают в себе философов, либо им кажется, будто они переживают нечто вроде религиозного обращения, хотя на самом деле они уже давно и регулярно исполняют "обряды и ритуалы" философии, либо им кажется, будто они изрекают некие откровения, хотя на самом деле они преподносят избитые истины, перетряхивают старый хлам, являющийся неотъемлемой частью того, что философия вынуждена считать своей историей»²

Я не буду пересказывать размышления французского философа о «пересмотре марксизма» и «исчезновении материи». Читатели сами смогут с ними ознакомиться и составить себе впечатление. Я только хочу подчеркнуть, что проблемы, которые решали Владимир Ленин в начале XX века и Луи Альтюссер в 1968 году, — это наши сегодняшние проблемы. И то, что этот политик и этот философ «забыты», — это тоже наша проблема.

И еще. Альтюссер начинает статью «Ленин и философия» с констатации высокомерия и своего рода провинциализма французской академической философии его времени, которая до самого последнего времени «пребывала в твердой уверенности, что ей нечего ждать философских откровений от политики» и от изучения даже величайших теоретиков политической философии. Можно, в свою очередь, констатировать, что, высокомерно отвернувшись от философии и политики Маркса и Ленина, современная русская философия вовсе не «вернулась в семью (философских) европейских народов», а, напротив, еще глубже увязла в своем провинциализме. И то недоумение «профессиональных философов» перед темой «Ленин и философия», ее «невозможность» для профессоров от «чистого мышления», которое отмечает Альтюссер в начале своего выступления, опять-таки делают этот текст чрезвычайно актуальным для нас сегодня.

Подобно тому как одна из функций правящей идеологии — отрицать само господство правящих классов, формой этого отрицания в сфере «чистой мысли» является отрицание факта господства политики над философией: «Между Лениным и официальной философией существует непримиримая вражда, поскольку господствующей философии наступили на любимую мозоль, указали на ее подавленный, глубоко скрытый импульс: политику».

Рассматривая не бинарные оппозиции (философия/ политика, наука/философия), а три тесно связанных плана реальности (политика-философия-наука), Альтюссер строит внутренне цельную концепцию, которой удается избежать и вульгарного социологизма, и слепого пятна в самом центре всевидящего ока «чистой» философии, отрицающей какую-либо связь между собой и политическим измерением человеческого бытия. И следовательно, продумывание взаимосвязей философии и политики является жизненно важным для самого существования философии, а не чем-то факультативным или тем более «загрязняющим» «чистоту» мысли.

И наконец, злободневность Альтюссера (в которой могут узнать себя многие и сегодня) заключается в самом его положении: интеллектуал с, что называется, живым умом работает над самыми актуальными темами (и одновременно «вечными» темами окружающей его действительности — такова диалектика всякой значительной философии), будучи — сознательно и убежденно — членом ригидной, косной партии, называющей себя коммунистической, но давно растерявшей энергию Октября. Аль-тюссер прекрасно осознавал все, мягко говоря, «недостатки» ФКП, все тупики, которых она не миновала (об этом немало сказано в его воспоминаниях³). Он сделал для себя выбор - он считал, что с недостатками надо бороться изнутри, что членство в массовой, хотя и косной, организации предпочтительнее и аполитичного затворничества, и вхождения в действительно радикальную, но немногочисленную левую группу. Надо сказать, что такой его выбор, на мой взгляд, скорее не оправдал себя: ФКП не стала лучше с тех пор и растеряла к сегодняшнему дню свою массовость; многолетний партийный стаж не помешал «забвению» Альтюссера. Размышляя сегодня о выборе французского философа, мы не можем назвать его очевидно верным. Но его убежденность в необходимости участия теоретика-марксиста в массовом рабочем движении внушает уважение. К тому же отрицательный результат — тоже результат, и опыт Альтюссера должен быть осмыслен сегодня.

Но, кроме того, существование внутри партии привело Альтюссера к заключениям, повлиявшим на содержание его философских работ. Размышления над внутренними проблемами ФКП и возможностью (или невозможностью) решения их, приводят Альтюссера к выводу:

«По объективным причинам в рамках партии была невозможна никакая другая форма политической деятельности, кроме чисто теоретической. Необходимо было направить теорию, на которой партия основывала свое мировоззрение, против того, как сама партия интерпретировала эту теорию. А поскольку принятая теория не имела уже ничего общего с Марксом, а основывалась на опасном абсурдизме, восходящем к советской, а вернее, сталинистской интерпретации диалектического материализма, единственное, что можно было сделать, — это вернуться к Марксу. Вернуться к политической мысли, которая оставалась практически неисследованной, поскольку была сакрализована, и показать, что сталинистский диалектический материализм со всеми его теоретическими, философскими, идеологическими и политическими выводами не имеет совершенно ничего общего с марксизмом»⁴.

(Эта работа и была проделана в прославивших Альтюссера книгах «За Маркса» и «Читать "Капитал"»⁵. А то влияние, которое сталинизм имеет до сих пор в России, да и за ее пределами, делает эти книги важными и для нас — вот еще один аспект актуальности Альтюссера сегодня.)

Что же было сделано на этом пути возвращения к Марксу (и, следовательно, Ленину, поскольку, как увидит читатель, Альтюссер рассматривает ленинизм как подлинный марксизм, противостоящий сталинизму)? Оговорюсь, правда, что сегодня, когда эта небольшая книга является фактически первой публикацией работ Альтюссера на русском, мы можем лишь перечислить основные темы и методологические ходы Альтюссера. Итак.

«Теоретический антигуманизм», коренящийся в его (Альтюссера) антигегельянстве и попытках вывести Маркса из Спинозы. С этим же ходом связан интерес Альтюссера к «позднему Марксу», в мысли которого он видел принципиальный разрыв с традиционными метафизическими поисками «сущности человека» (отсюда же неприятие Альтюссером «раннего» «гуманистического Маркса», как раз и мыслившего еще, вслед за Гегелем и Фейербахом в терминах «сущности»).

«Процесс без субъекта», позволяющий, по Альтюссе-ру, применять сегодня традиционный марксистский классовый подход (историю не делают субъекты) и сложно связанный с одновременными Альтюссеру попытками структуралистов «растворить» человека в определяющих его «структурах». Отсюда вытекают и выводы Альтюссера, что прежний марксистский экономический детерминизм должен быть — нет, не отброшен, но — развит в сторону понимания того, что события обладают множественной причинностью и каждое из этих событий, в свою очередь, является результатом комплексного взаимодействия, происходящего на разных уровнях социального⁶.

«Эпистемологический разрыв» (понятие, взятое у Гастона Башляра, но значительно переработанное) — основа эпистемологии Альтюссера, которую в грубом приближении можно описать как восходящую опять-таки к Спинозе: категории и абстракции, посредством которых мы мыслим действительность, сами по себе суть не то же самое, что непосредственная реальность (Альтюссер любил повторять знаменитое выражение Спинозы, что понятие сахара не является сладким на вкус). Эти понятия и категории «работают» через постоянные разрывы — великие научные революции происходят вне прямой связи с естественно-научными открытиями, революции в науке осуществляются посредством «эпистемологического разрыва» с предшественниками. Именно такой разрыв и произошел, по Альтюссеру, между ранним и поздним Марксом.

Теория идеологии и понятие «идеологических аппаратов государства»: Альтюссером впервые было намечено то понимание идеологии (развиваемое позже, в частности, Бурдье), что идеологические образования — мысли, мнения, мировоззрения — со всеми их предпосылками и следствиями нельзя рассматривать как существующие исключительно в сознании. Идеологические образования поддерживаются, подпитываются и постоянно воспроизводятся посредством социальных институтов и аппаратов как государственных (армия, юридическая система), так и не относящихся напрямую к государству — семья, школа, масс-медиа, церковь, музей и т.д.

II

Помещенные в сборнике статьи обращены преимущественно к темам «Гегель и Маркс», «диалектика и марксизм». Непосредственно к этим сюжетам примыкает и прямо не затрагиваемая Альтюссером тема «марксизм и спинозизм» — тема, в некотором смысле традиционная для саморефлексии марксистских теоретиков. Еще Плеханов полагал марксизм разновидностью спинозизма, среди теоретиков II Интернационала эта точка зрения была широко распространена, а в советском марксизме 20-х гг. Де-борин называл Спинозу «безбородым Марксом». Буквально в самое последнее время это проблемное поле снова актуализировалось за счет усилий Тони Негри, не только в нашумевшей «Империи», но и в других своих текстах четко возводящего свой марксистский теоретический проект именно к Спинозе (еще одно свидетельство того, что «Альтюссер возвращается»⁷). Но ставкой здесь не столько Спиноза, сколько сама диалектика⁸'. Именно Альтюссер, как никто другой, много сделал для ее материалистического прочтения, которое он понимал как «де-гегелизацию» диалектики. Попробуем разобраться.

По крайней мере, по одной причине антипатия к «диалектике» (вернее, к специфическому ее изводу) была укоренена и в личном, и в общественно-политическом опыте Альтюссера. Слишком часто приходилось ему видеть, как апелляция к диалектике используется не как метод борьбы, а как апология беспринципности верхушки ФКП:

«Я боролся со всем, что представлялось мне несовместимым с материалистическими принципами марксизма, равно как и с остатками идеологии, особенно с апологетической категорией "диалектики" и даже с самой диалектикой, чьи знаменитые "законы" нужны были, по моему мнению, только чтобы объяснять постфактум происшедшее и которые использовались руководством партии для оправдания своих решений»⁹.

Но здесь необходимо вкратце остановится на биографии Альтюссера

Жизнь Альтюссера представляет собой удивительное сочетание философского уединения и бурных событий, редко кому выпадающих.

Он родился в 1918 году в состоятельной буржуазной семье. В 1939 году был зачислен в Высшую нормальную школу, один из самых привилегированных и пользующихся высочайшей репутацией университетов Франции. Однако приступить к учебе не успел, был призван на военную службу и практически сразу попал в плен к немцам, проведя затем всю войну, вплоть до 1945 года, в лагере для военнопленных. В 1945 году он вернулся к учебе и уже в 48-м прошел процедуру agregation по философии (для человека, выдержавшего это испытание в «Эколь нормаль», открыты любые перспективы профессиональной карьеры). В 1948 году он вступил во Французскую коммунистическую партию и оставался ее членом до конца своих дней. Всю жизнь, до самого выхода на пенсию, Альтюссер был преподавателем и даже «жильцом» школы — квартира его находилась в стенах «Эколь нормаль». Покидал он ее редко, но все же покидал — надо сказать, что всю жизнь Альтюссер страдал тяжелой формой депрессии, часто был вынужден лежать в клиниках, а закат его жизни омрачен страшной трагедией. Самый близкий ему человек, его жена Элен, была найдена задушенной. Что это было — убийство, несчастный случай, осознанное решение уйти из жизни, которое она попросила выполнить мужа, - так никогда и не выяснилось. После расследования и психиатрической экспертизы обвинения с Альтюссера были сняты за отсутствием состава преступления.

Итак, сравнительно спокойная юность (хотя в воспоминаниях он очень много говорит о сложных отношениях в семье и о своих психологических проблемах, уже тогда мучавших его), завершившаяся трагическим опытом военнопленного. Уединенная жизнь ученого, успешная преподавательская и научная карьера в одном из самых престижных учебных заведений Франции и вместе с тем постоянная борьба с душевной болезнью и страшная смерть жены.

Но чтобы лучше понять отношение Альтюссера к диалектике, вернемся к более широкому контексту. Как уже было видно из вышеприведенной цитаты Альтюссера, прежде всего его возражения диалектике (вернее — «диалектике») были связаны с переживанием положения внутри компартии, а это положение может быть определено как разрыв теории и практики (единство которых как раз является сильнейшей стороной марксизма, хотя это единство ни в коем случае нельзя понимать вульгарно-механистически; но это предмет отдельного большого разговора). Массовая партия, пользующаяся поддержкой трудящихся, и оторванное от рядовых членов и запершееся в кабинетах руководство, слепо подчиняющееся директивам Москвы; декларируемая приверженность теории марксизма и ее сакрализация, ведущая к выхолащиванию и забвению этой теории; реальное участие философа в повседневной жизни своей партии и его одиночество в ней, поскольку дискуссии о сущности марксизма совсем не приветствовались руководством партии, справедливо видевшим в них угрозу своей диктатуре, и т д.

Но дело не только в переживаниях и личном опыте Альтюссера, дело в исторической обстановке рабочего движения послевоенной Европы, первое здесь не понять без второго. Накопив огромный этический и политический авторитет, став организатором Сопротивления во время войны, ФКП постепенно растратила его впустую (в более общем горизонте этому соответствует усиление влияния массовых компартий на континенте, по ряду причин не сумевших привести рабочее движение к крупным успехам). На эти процессы наложилась и относительная стабилизация капитализма, наступившая после ряда кризисов.

Альтюссер вступил в партию на волне послевоенного авторитета ФКП и был свидетелем его угасания. То есть личная судьба философа и его творчество, как в который раз мы можем убедиться, тесно связаны с социально-политическим контекстом его жизни.

Жизнь Альтюссера можно разделить на три этапа: растущие известность и авторитет, публикация книг, принесшая ему заслуженное положение одного из значительнейших теоретиков марксизма, апофеоз 68-го года, поражение 68-го года, постепенное угасание влияния альтюссерианства, сопровождавшееся снижением его активности и даже отказом от прошлых выводов.

Но это и этапы социально-политической истории послевоенной Франции и всей Европы: послевоенный подъем, усиление массовых компартий, ряд неудачных попыток выступления, спад, сопровождающийся стабилизацией капиталистической системы. Причем не так, что попытки революций провалились из-за стабилизации, а в сложной диалектической вязи исторических событий. Имплицитно содержащиеся в европейских компартиях противоречия, заложенные еще сталинистским диктатом в III Интернационале, несмотря на послевоенный подъем рабочего движения, не позволили коммунистам нигде в Европе добиться большого успеха. С другой стороны, капиталистическая система, опираясь на свои сохраняющиеся внутренние резервы и перед лицом существования СССР (представлявшим, несмотря на все свои недостатки, реальное доказательство жизнеспособности общества без частной собственности и рыночного обмена), а также под давлением борьбы трудящихся, вынуждена была «спрятать когти», пойти на уступки, вводить социальные гарантии и т.д. Это время еврокоммунизма (отказа компартий от последних остатков революционна! риторики) и постструктурализма, время неопределенной «множественности», когда многим интеллектуалам стало казаться, что капитализм изменился принципиально, что наступило время «народного капитализма», что понятия эксплуатации, империализма, непреодолимых социальных противоречий и классовой борьбы плавно уходят в прошлое и скоро совсем скроются в этом прошлом.

Закономерно, что интерес к альтюссерианству — в его острой и живой форме, прекрасно проявившейся в текстах, помешенных в данную книгу, — максимален на подъеме активности социальных процессов в Европе, а затем спадает в ходе «стабилизации». Уже к рубежу 70—80-х философия Альтюссера воспринимается как нечто безнадежно устаревшее, а сам он признается в воспоминаниях, что чувствует себя «под могильным камнем молчания и публичной смерти».

Но только слепой не видит, что суть происходящего сегодня в мире — это возвращение капитализма к своим диким формам, «конец истории противостояния труда и капитала» оказался только этапом глобальной исторической динамики капсистемы. Коллапс Советского Союза, капиталистическая глобализация, стремительный рост социальных противоречий, происходящий повсеместно в той или иной форме демонтаж «социального государства» снова возвращают нас к «классическому» противостоянию труда и капитала. Поэтому закономерно намечается и будет возрастать интерес к. теоретикам и практикам эпох исторического подъема (в свою очередь, подтверждая положение о связи явлений общественного бытия и общественного сознания). А исторические подъемы в XX веке — это прежде всего эпоха большевистской революции и Ленин, затем послевоенный подъем, и — среди прочих — Альтюссер, главным импульсом философской работы которого (как и марксизма его времени в целом) были Октябрь и Освобождение. Поэтому публикация книги Луи Альтюссера «Ленин и философия» — закономерный, но от этого не менее знаменательный факт. А то, что мы теперь лучше видим противоречия и внутренние проблемы философии Альтюссера (и других мыслителей прошлых этапов развития марксизма), только поможет нам в этом возвращении.

Какие формы примет этот новый этап противостояния труда и капитала, каковы будут его объект, субъект, формы организации и методы борьбы — дело сегодняшней актуальной работы и будущих исторических перспектив. Но реактуализация наследия марксистских мыслителей прошлого, тем более такого значительного при всех его противоречиях и заблуждениях, как Альтюссер, — необходимая (хотя и недостаточная сама по себе) часть этой работы современности.

Возвращаясь к собственно философии Альтюссера, следует резюмировать, что его критика восходящей к Гегелю традиции диалектики находится в прямой и закономерной связи с его политической ситуацией - «диалектический метод» был использован не для того, чтобы осознать разрыв теории и практики в ФКП и выйти из нее, а для того, чтобы апологетически, некритически ее оправдывать (с большими или меньшими различиями эта ситуация повторилась в остальных европейских компартиях). Но на данную ситуацию — вплетем в этот венок еще один стебель — наложились и личные особенности мышления Альтюссера вкупе со спецификой французской философской культуры в целом в ее противостоянии немецкой философской культуре (это противостояние восходит, возможно, еще к проанализированному Марксом в «Критике гегелевской философии права» различию социально-культурных климатов Франции и Германии).

В той страсти, с которой Альтюссер обрушивается на Гегеля, есть что-то очень «французское». Это устойчивый конфликт галльской остроты и рациональности с «туманной ученостью» немцев. Маркс не только в упомянутой работе, но и в других книгах не раз указывал: специфика Франции в том, что там все процессы доведены до своего крайнего выражения, то есть до наглядной и острой формы. В то время как Германия переживает пройденные Францией этапы социального развития в превращенной философской форме (что является не столько недостатком, сколько особенностью, позволившей немецкой классической философии продумать, как никогда глубоко, данные процессы, а эта философская глубина как раз и проявилась, по Марксу, в диалектике Гегеля).

Обратной стороной страсти воспитанника французской философской традиции к четкости является то, что сложное плетение гегелевской мысли, где процесс и есть отчасти (это «отчасти» — грубая аббревиатура головокружительно сложной философии Гегеля) субъект и vice versa, эта сложнейшая и выраженная специфически громоздким немецким философским языком мысль Альтюссером отвергается в конечном счете как «не отвечающая критерию ясности».

«Главным для меня было сделать теоретические тексты Маркса понятными как сами по себе, так и для нас, их читателей, поскольку нередко они являются темными и противоречивыми и даже неполными в некоторых ключевых моментах... Я пытался сделать мысль Маркса ясной и последовательной для тех, кто относится к нему непредвзято и хочет понять его... Да, я допускаю, что создал такую форму марксизма, которая отличается от вульгарных представлений о нем, но поскольку она дает читателю лишенную противоречий, последовательную и понятную интерпретацию марксистской философии, то считаю, что достиг своей цели и моя "реинтерпретация" Маркса дает то, чего требовал он сам, — непротиворечивость и ясность»¹⁰, — пишет Альтюссер о своих целях в развитии философии марксизма. И тем более, конечно, эти требования ясности и непротиворечивости¹¹ он распространял на Гегеля. Отметим напоследок, что это генерализующее французскую философию требование непротиворечивости было впитано Альтюссером чуть ли не с детства. В воспоминаниях он несколько раз с признательностью пишет о своем лицейском преподавателе философии (кстати, католике), научившем его излагать свои мысли последовательно и аргументировано, и добавляет, что это было то, чему он всегда старался научить своих студентов в «Эколь нормаль».

Таким образом, и политические, и личные, заложенные в нем образованием «ментальные привычки» давали ему немного шансов стать «гегельянцем»¹². Но то, что выплескивание вместе с мутной водой непоследовательности ребенка диалектики чревато тупиком, доказывают хотя бы события 1968 года. Концепция «процесса без субъекта», превратившая субъектов в воображаемые следствия идеологических структур, столкнулась в мае 68-го с практически-историческим «перечеркиванием» своих предпосылок и выводов — с восстанием этих отрицаемых индивидуальных и коллективных субъектов. Такое эмпирическое не-подтверждение теории не могло не привести ктому, что «размывание и разложение альтюссеровского марксизма как течения прогрессировали и завершились к середине 70-х годов»¹³. Печальной инсценировкой этого размывания теории вследствие столкновения ее с историей стала коллизия отношений восставших студентов и самого Альтюссера. Дело в том, что значительная часть студенчества вдохновлялась как раз альтюссеровской интерпретацией марксизма и хотела видеть его в своих рядах — отсутствие его в мае в Париже было воспринято с разочарованием, переходящим в негодование, на стенах домов Латинского квартала было написано: A quoi sert Althusser? Althusser — a rien (На что годится Альтюссер? Ни на что).

Но Альтюссер провел эти дни, будучи на лечении в одном из санаториев¹⁴...

И все же надо сказать, что сегодня, во время грандиозной путаницы в умах и смятения в душах, Альтюссер с его требованием ясности, с его призывом к опоре на идеалы рациональности и научности кажется прямо-таки глотком чистого воздуха в давно непроветривавшейся комнате. Альтюссер — подлинный наследник великой традиции французского рационализма, от которой так далеко отклонился, например, постструктурализм¹⁵.

В этой связи стоит отметить еще один момент, тесно связанный с альтюссеровской презумпцией ясности и интеллектуальной трезвости. Напоминая, что Альтюссер называет себя «философом в политике и политиком в философии» и что для него философия не есть некая автономная сфера саморазвивающихся смыслов, а представляет собой интервенцию классовой борьбы в область теории, Фредрик Джеймисон пишет:

«Такое понимание предполагает, что тексты Альтюссера всегда полемичны и ситуативны. Они всегда обращены к конкретному историческому и политическому контексту, с помощью которого он стремится выявить то, что действительно стоит на кону, и показать тот или иной теоретический спор как борьбу марксистского материализма с идеализмом любых оттенков. Характерная резкость и даже некоторая задиристость его текстов являются следствием этой принципиальной полемической установки. Он всегда нацелен на вскрытие предрассудков, в которых мы не отдаем себе отчета, и неутомимо уточняет и разнообразит свой анализ этих предрассудков... Это значит, что каждая идея, о которой идет речь на этих страницах, выступает как идея, которая всегда кому-то принадлежит, как идеологическая проекция некоей поддающейся идентификации (политической) позиции и что Альтюссер никогда не приступает к корректному с его точки зрения изложению этой идеи, не опровергнув сперва своих идеологических противников и не показав их как подчиняющихся той или иной идеологии»¹⁶.

Сам Альтюссер тоже тематизировал свое стремление «прокалывать» область идеологизированных «мнений» и проникать в суть дела, к тому действительному положению дел, выражением которого являются философские категории и теории; причем он был уверен, что эту ясность видения дает ему именно опыт политической жизни.

«Хорошо известно, для того чтобы найти нефть, необходимо сделать пробное бурение. Острый бур проникает глубоко в почву и возвращается с образцами породы, которые дают точное представление о строении слоев земли и есть ли там нефть.. Сейчас я ясно понимаю, что в философии действовал точно так же. Фразы, которые я находил в книгах или случайно встречал в разговорах, были некими "философскими образцами породы", на основании которых мне было легко определить (используя методы анализа), что лежит в глубине той или иной философии»¹⁷.

Строгая установка на вскрытие идеологических противостояний, на умение отличать главное от второстепенного — важный аспект философской страсти Альтюссера. То, что некоторым может показаться чрезмерной резкостью, стирающей нюансы, другие могут воспринять как стремление проникнуть в суть вещей, дабы не стать жертвой застилающих умственный взор идеологических испарений. Сегодня, когда и общественное бытие, и общественное сознание находятся в состоянии взвеси и неопределенности, нам стоит поучиться у Альтюссера его умению мыслить последовательно и ясно.

III

Все сказанное выше — лишь крайне беглый очерк, правомерность которого может доказать только будущий подъем социальной активности тех, кто своим повседневным трудом производит сегодня прибавочную стоимость. Этот очерк сделан в условиях отсутствия не только традиции «альтюссероведения», но и глубокого кризиса философской традиции в целом, к тому же в условиях продолжающегося минимума общественной активности в стране И марксизм в целом и философия Альтюссера в частности могут доказать обоснованность своих претензий на истину только в связи с исторической динамикой народных масс и классов. Надо отдать должное Альтюссеру. при всем переживании своей трагедии и тяжелом переосмыслении своей философской работы, подводя итоги жизни, он настаивал именно на таком понимании истории, массовых движений и роли в них интеллектуалов:

«Я не согласен с сентенцией Сореля, повторенной потом Грамши, что нам нужен скептицизм ума и оптимизм воли Я не верю в волюнтаризм в истории. А верю я в интеллектуальную строгость и превосходство массовых движений над интеллектом. Поскольку мы признаем это превосходство и поскольку интеллект не обладает безусловным приоритетом, он должен следовать по пути, проложенному активностью масс, не позволяя им пасть жертвой прошлых ошибок и помогая им находить подлинно эффективные и демократические формы организации Если, несмотря ни на что, мы по-прежнему питаем надежду повлиять на ход истории, произойдет это в такой перспективе и только в такой»¹⁸

Владислав Софронов

Примечания:

¹ Стр. 11 наст. изд.

²Стр 9-10 наст изд

³ L Althusser. The Future Lasts Forever. N.Y. The New Press. 1993. Оригинальное французское издание: L'avenir dure longtemps. P., STOCK/IMEC. 1992.

⁴ The Future Lasts Forever, p 196.

⁵ Pour Marx. P, 1965; Lire le Capital(avec E. Balibar, R. Establet). V. 1-2. R, 1965.

⁶ Все это звучит очень «структуралистски». И действительно, Альтюссера часто называли марксистом-структуралистом. Сам Аль-тюссер всегда настойчиво отказывался от такой характеристики. И, как указывает Фредрик Джеймисон в своем предисловии к свежему американскому переизданию сборника «Ленин и философия» (L. Althusser. Lenin and philosophy. N.Y. Monthly Reviev Press. 2001), этот отказ был обоснован: прежде всего его философия не придает языку центрального значения. Далее, Альтюссер «рассматривает "структуру" не как набор бинарных оппозиций, а скорее как совокупность различных уровней, которые хотя и связаны друг с другом, но обладают относительной автономией и собственной логикой» (р. ix). Джеймисон пишет, что структуралистом Альтюссера можно назвать только в одном специфическом смысле: «Нужно четко понимать, что для него существует только одна структура, а именно способ производства как таковой» (ibid.). Поэтому, различая «уровни эффективности» (например, отличая государство от инстанций, поддерживающих его, те. семьи, образовательной системы и т.д.), Альтюссер постоянно указывает, что способ производства, являясь «конечной детерминирующей инстанцией», объединяет все уровни в их различии и заставляет понимать их в качестве только относительно самостоятельных.

⁷ См. номер журнала Rethinking Marxism, 1998, №3, весь посвященный Альтюссеру. Там же в статье Gregory Elliott. The Necessity of Contingency: Some Notes дан обзор вышедших посмертно и до сих пор не опубликованных работ Альтюссера.

⁸ Отмечу все-таки, что, по моему мнению, выход марксизма из кризиса (кризис — нормальное явление для развивающейся живой теории) лежит на столбовой дороге диалектики Гегеля-Маркса-Лу-кача. Неизбежные для спинозистского марксизма выводы, например, вывод о необходимости опираться не на организованный социальный класс, а на неопределенную «множественность», multitude, что так ярко проявилось в творчестве Негри, - этот опыт укоренен в закончившейся эпохе относительной стабилизации капитализма. Но здесь на эту развилку (Спиноза vs. Гегель) можно только указать, ее анализ — задача будущей большой работы, которую необходимо будет проделать марксистским теоретикам. Все же отмечу, что эта неустранимая связь между отказом от диалектики и вытекающим отсюда отказом от организованной борьбы четко проявляется уже на первых страницах посвященного Альтюссеру номера журнала Rethinking Marxism, где в редакторском предисловии ясно указано: «Поскольку эссенциализм диалектики ушел в прошлое, единственным фактором, способным гарантировать борьбу против капитализма, является не некая форма коллективной организации, а (по всей видимости) основополагающее, неодолимое человеческое сопротивление эксплуатации» (р. vi).

⁹ The Future Lasts Forever, p. 221.

¹⁰ Ibid.

¹¹ Характерно в этом отношении само строение текстов Альтюссе-ра — всегда жестко структурированных, с развитым делением на главы, параграфы, пункты, подпункты и т.д., часто снабженных схемами

¹² Хотя надо отметить, что диссертацию Альтюссер защитил как раз по Гегелю, она называлась «О содержании в мысли Гегеля» и писалась под руководством Жана Ипполита. Но ведь никто не станет таким рьяным анти-гегельянцем, как бывший гегельянец.

¹³ П. Андерсон. Размышления о западном марксизме. —М., 1991, с. 183-184.

¹⁴ То есть последовавший кризис был имманентно заложен в важнейшей части философии Альтюссера, в его отказе от диалектического понимания соотношения процесса и субъекта (то есть опять-таки в вопросе о диалектике). Трудно удержаться от такой параллели: точно так же структурализм, который в начале своего существования всячески приветствовал Маркса, потом, пройдя путь настойчивого вычищения субъекта из истории, на своих поздних стадиях фактически подверг Маркса остракизму. А это значит, что пресловутое «невнимание» марксизма к субъективному фактору истории, его будто бы «узколобый экономизм» не имеет ничего общего с аутентичной марксистской традицией, как она проявляется по линии (Гегель)-Маркс-Лукач. «Случай Альтюссера» — доказательство тому «от обратного»: если из марксизма элиминируется субъект, такой вариант марксизма рано или поздно приходит, по меньшей мере, к «кризису».

¹⁵ Вспомним, например, такую максиму Жиля Делеза из «Капитализма и шизофрении»: «Не сон разума рождает чудовищ, а неусыпно действующая рациональность».

¹⁶ F. Jameson. Op.cit, p viii.

¹⁷ The Future Lasts Forever, p 167.