ЗА ВОСЕМНАДЦАТЬ ЛЕТ1
Встречи с Владимиром Ильичем
Мне приходилось встречаться с Владимиром Ильичей начиная с 1904 г., когда я впервые попал за границу. Весной 1904 г. мое знакомство с Владимиром Ильичей началось, когда я стал читать его речи в протоколах II съезда. Речи эти сразу же привлекли мое внимание и покорили меня своей логикой, ясностью и последовательной революционностью. Живую речь Владимира Ильича я услыхал впервые на собрании, посвященном памяти Парижской коммуны, 18 марта 1904 г., происходившем в одной из женевских зал (кажется, Handwerk на Plainpalais).
Председателем этого собрания был, помнится, т. Лепешинский. Как оратор, Владимир Ильич мне очень нравился простотой своей речи, отсутствием каких-либо искусственных приемов.
В то же время, весной 1904 г., Владимир Ильич вел кружок по изучению устава партии. Помню хорошо, что Владимир Ильич, видимо, скучал в своей роли руководителя кружка. В мае 1904 г. я поехал в Казань, нагруженный особо приготовленными альбомами, бюварами и пр. Картон, из которого были сделаны эти вещи, был склеен из множества тончайших листов нелегальной литературы. Домой ехал я определенным сторонником большевизма.
Еще раз попасть за границу мне удалось в марте — апреле 1905 г., после 8 месяцев работы в Казанском комитете РСДРП. В этот второй приезд я познакомился с Владимиром Ильичей уже лично, видался с ним несколько раз и имел с ним продолжительный разговор. В первой же беседе с ним я почувствовал сразу, что это совершенно необыкновенный, выдающийся, прямо гениальный человек. Мне в моей жизни никогда не приходилось встретить другого человека, равного ему по силе ума. Личное общение с Владимиром Ильичей, даже самый короткий разговор с ним — давали всегда что-то новое, необыкновенное, чего другим путем нельзя было получать так легко и просто.
Есть писатели, которые дают в своих произведениях все, что они вообще могут дать. Личное общение с такими людьми не прибавляет ничего нового. Владимир Ильич был больше своих литературных работ, несмотря на все богатство их содержания и их глубину. Затем необходимо отметить необычайную способность дать собеседнику за очень короткий разговор чрезвычайно много. Во время разговора он мне сказал, что считает ошибкой свой выход из редакции «Искры». И как-то само собой выходило, что он это говорил для того, чтобы я и все другие товарищи воспользовались его опытом и не повторяли раз уже сделанные ошибки.
По поводу полемики с Плехановым он сообщил интересную подробность, которая также имела практическое значение. Плеханов в своих полемических статьях прибегал к резкостям и обидным выпадам, чтобы разозлить противника. Владимир Ильич, смеясь, говорил, что он этот прием хорошо знает: цель этого приема состоит в том, чтобы заставить противника в злобе наговорить лишнего, написать в состоянии раздражения какие-нибудь глупости. После того как противник на такую удочку попался, — тут-то его и можно разделать.
Владимир Ильич говорил, что пока он решил молчать. Это было весной 1905 г. Стратегический план Владимира Ильича состоял в том, чтобы самих меньшевиков поймать в ту же самую ловушку. Это ему в значительной степени удавалось с помощью известных карикатур т. П. Н. Лепешинского и брошюр Галерки (М. С. Ольминского).
Во время разговора, узнав, что я окончил юридический факультет Казанского университета, Владимир Ильич стал расспрашивать о профессорах, читавших там еще в те времена, когда он в осенний семестр 1887 г. был в Казанском университете. Некоторые из этих профессоров читали лекции еще и в начале 900-х годов2.
Владимир Ильич вспомнил, между прочим, один случай в связи со студенческими беспорядками, происходившими в конце 1887 г. В чем было дело и из-за чего произошла вся история, — Владимир Ильич тогда уже не помнил. Но он помнил один разговор с арестовавшим его приставом, который вез его на извозчике. Владимир Ильич так живо рассказал мне этот разговор, что он мне врезался в память. Видимо, приставу, судившему по наружности молодого студента, которому было тогда всего 17 лет, показалось, что этот молодой человек попал в историю случайно, благодаря «дурным» влияниям товарищей. Пристав заговорил: «Ну что вы бунтуете, молодой человек, — ведь стена!» Ответ, однако, получился совершенно неожиданный: «Стена, да гнилая, — ткни, и развалится!» — отвечал Владимир Ильич.
Во время нашего разговора, который был очень оживлен, удалось коснуться и некоторых интересовавших меня тогда теоретических вопросов, бывших для меня неясными. Несколько замечаний Владимира Ильича дали мне тогда чрезвычайно много.
Если чтение его речей, статей и брошюры «Что делать?» сразу же сделали меня его горячим сторонником, то после этого личного знакомства я был им совершенно очарован. Владимир Ильич обнаружил необычайную осведомленность в самых разнообразных областях, очень широкий круг интересов.
Узнав, что я ходил по Швейцарии пешком, руководясь Бедекером, Владимир Ильич очень сочувственно к этому отнесся. По его словам, такие пешие прогулки по новым местам доставляли ему громадное удовольствие. Он рассказал мне, как он, живя в Самаре, совершал так называемую «кругосветку» — путешествие по Волге в лодке вниз до конца Самарской луки, переправа с лодкой в речку, которая течет на север, сплав по ней до Волги, принимающей в себя эту речку у начала Жигулей, и возвращение обратно в Самару опять-таки вниз по течению. После личного, более близкого знакомства с Владимиром Ильичей, я стал видеть в нем не только гениального вождя, которому можно смело верить, который поведет правильным путем, — он стал для меня дорогим человеком, к которому я почувствовал неизменную личную привязанность, для которого я готов был выполнить все, что угодно.
Позднее, летом 1905 г., когда мы — казанские партийные работники, — всем комитетом читали его замечательную брошюру «Две тактики», мы все чувствовали, что нельзя более правильно, более последовательно и более талантливо защищать интересы развития революции, чем это делал Владимир Ильич. Он умел зажигать сердца всех, кому было дорого дело революции. Помнится, приблизительно около того же времени — летом 1905 г., как-то вечером, между несколькими товарищами был разговор о Владимире Ильиче: сможет ли он быть вождем победоносной революции? Тогда мы формулировали так: сможет ли он быть Робеспьером? В разговоре тогда принимал участие и т. Г. И. Крамольников. Помнится, что восторжествовало мнение, что, конечно, сможет и выполнит свою роль, вероятно, еще лучше. По крайней мере, таково было мое твердое убеждение.
Мне хотелось бы отметить вообще могучее влияние личности Владимира Ильича на всех, кто имел счастье лично сталкиваться с ним. В 1911 г. мне пришлось много ходить по Парижу вместе с одним молодым сормовским рабочим, т. Н., который, пройдя школу в Болонье, был пропитан богдановскими идеями и к Владимиру Ильичу относился несколько скептически. Меня с этим рабочим познакомила Надежда Константиновна, для того, чтобы он вместе со мной мог осматривать Париж и его достопримечательности. И в Россию он должен был ехать вместе со мной, так как иностранными языками он не владел, а я как раз должен был возвращаться в Россию. В наших разговорах по вопросам философии и тактики т. Н. не очень-то поддавался моим убеждениям, когда я старался доказать ему правоту Ленина и неправильность точки зрения Богданова.
Наконец наступил день отъезда, и мы условились, что встретимся на вокзале, куда т. Н. должен был приехать прямо от Владимира Ильича, у которого должна была с ним быть беседа. Владимир Ильич должен был проверить, насколько он усвоил себе проработанные им материалы, и, кроме того, дать ему различные инструкции.
Уже сидя в вагоне, Н. много и восторженно говорил мне о том громадном впечатлении, которое произвело на него напутственное слово Владимира Ильича. В речи, длившейся около часа, Владимир Ильич успел развернуть перед Н. такие перспективы и дать ему столько, сколько тот не получил за весь курс, прослушанный им в школе, в Болонье. Так уверял меня сам Н., таковы были — почти буквально — его слова.
Владимир Ильич был такой сильной индивидуальностью, что влияние его не ограничивалось одной идейной стороной. Мне приходилось потом встречать много товарищей, которые как будто даже внешне становились похожими на Владимира Ильича, повторяя, видимо, невольно и безотчетно его жесты, его выражения, его интонации, вплоть до выражения глаз.
II
Следующий раз мне пришлось встретиться с Владимиром Ильичей в Швейцарии, в Женеве, в 1908 г., где я жил с 1906 г., отбывая высылку за границу. Весной 1908 г. на лекции о Шекспире, которую читал лектор английского языка в Женевском университете, m-г Mobbs, и на которой присутствовал и я, сидя в одном из задних рядов, — в зал вошел человек, севший рядом со мной. Это был Владимир Ильич, но я сразу его не узнал — он был без бороды. К концу лекции мы стали посматривать друг на друга, и Владимир Ильич заговорил со мной. Он припомнил наше знакомство. Нечего и говорить о том, как я обрадовался такой неожиданной встрече. Мы вышли на улицу, и я проводил его до квартиры.
Я задал ему вопрос, о чем он вспоминает с наибольшим удовольствием из всего того, что он делал в России в этот его приезд. Он рассказал мне, что огромное удовлетворение доставил ему один большой митинг, на котором ему удалось единственный раз выступить и где он провел свою резолюцию, разъяснив ее во всех подробностях, так что принята она была вполне сознательно, т. е. растолкована и разъяснена до конца. Его рассказ об этом митинге мне отчетливо врезался в память. Это, повидимому, был митинг в доме графини Паниной.
Еще остался у меня в памяти рассказ Владимира Ильича о том, как его на Невском окружили четыре шпика и готовы были уже его арестовать, но он все- таки от них ушел.
На мой вопрос, что он думает о будущем, когда наступит снова революция, Владимир Ильич отвечал, что «мужик сосет лапу», — когда он перестанет этим заниматься, тогда наступит революция. Владимир Ильич возмущался кадетами, которые, в сущности, дали царю заем, потому что — выступи они во Франции с решительным заявлением о том, что заем, совершенный без согласия Думы, не будет признан народным представительством, — тогда царь не получил бы французских денег помимо Думы.
Я должен был вскоре уехать в Россию, так как кончался срок моей высылки из пределов России. До отъезда я заходил несколько раз к Владимиру Ильичу. Он заставил меня написать подробные воспоминания о 1905 г., об октябрьских днях и особенно о тех уроках, которые относились к вопросам о вооружении рабочих, о боевых дружинах, об организации восстания и о взятии власти.
В один из вечеров, когда я пришел к Владимиру Ильичу, он пригласил меня пойти в пивную. Мы сели за столик, спросили себе пива и начали разговор. Владимир Ильич интересовался моими занятиями. Я тогда усердно изучал социологическую и историческую литературу и пытался самостоятельно выбраться из сетей юридической идеологии. Вдруг Владимир Ильич прервал разговор словами: «This man is suspcious»3 и сделал незаметный жест в сторону некоего субъекта, только что подсевшего к нам, повидимому, шпика. Мы немедленно встали и вышли.
Готовясь уезжать из Женевы, я ликвидировал все свое небольшое квартирное оборудование и был очень рад, когда Владимир Ильич выразил согласие, чтобы я поставил к нему мою книжную полку. Я ему отвез ее дня за два до моего отъезда из Женевы. В разговоре в этот последний вечер речь зашла о будущей революции. Уже по опыту 1905 г. было ясно, что ближайшая революция неизбежно даст власть в руки нашей партии. Возникал вопрос, как быть со слугами старого режима. Таким образом, снова, и уже в присутствии самого Владимира Ильича, ставился вопрос о том, каков будет Владимир Ильич в роли «Робеспьера». Владимир Ильич полушутя наметил такой план действий: «Будем спрашивать: ты за кого? За революцию или против? Если против — к стенке, если за — иди к нам и работай». Надежда Константиновна, присутствовавшая при разговоре (мы сидели втроем в комнате), заметила скептически: «Ну вот и перестреляешь как раз тех, которые лучше, которые будут иметь мужество открыто заявить о своих взглядах». Замечание это было, может быть, отчасти, и справедливо, но, тем не менее, Владимир Ильич все-таки был прав. Так, приблизительно, происходило и в действительной революции, и как же иначе было действовать?
Мне удалось после этого попасть за границу только в январе 1911 г. Я поехал туда с наброском моей работы о государстве, в которой я старался преодолеть буржуазное идеологическое понимание государства. Мне хотелось посоветоваться об этой работе и выяснить ряд теоретических сомнений. В Берлине я был у Каутского, беседа с которым для разрешения моих вопросов решительно ничего не дала. Приехав в Париж я прямо с вокзала отправился к Владимиру Ильичу на Rue Marie-Rose. Владимир Ильич встретил меня очень радушно, указал дом, где можно было поблизости поселиться. Я прожил с неделю в Париже. Несколько раз я был у Владимира Ильича, один вечер просидели довольно долго в разговорах. Владимир Ильич просмотрел мою рукопись и заинтересовался ею. Говоря о юристах, Владимир Ильич в помнил удачное выражение Бебеля: «Juristen sind durchaus reaktionare Leute»4 и выражение Маркса: «Juristisch — also falsch»5. Я этих выражений не знал. Последнее особенно мне понравилось, так как целиком подтверждало мои выводы.
Мне было тогда не вполне ясно все громадное историческое значение той как будто мелкой повседневной работы, которую вел тогда Владимир Ильич, т. е. вернее сказать, я понимал, что она чрезвычайно нужна, но мне было как-то обидно, что такая теоретическая сила, как Владимир Ильич, такой гениальный ум (я был увлечен его работой «Материализм и эмпириокритицизм», которая, по моему мнению, равняется по своему значению «Анти-Дюрингу»), мыслитель с таким образованием — должен тратить свои силы и время на то чтобы растолковывать такие вещи, справедливость которых можно было легко понять без особого напряжения ума, — именно, что в период реакции нелегальная организация должна быть сохранена во что бы то ни стало, несмотря ни на какие трудности, и что легальные возможности должны быть самым тщательным образом использованы для развития политического сознания масс и т. д. Когда я высказал Владимиру Ильичу свои соображения на эту тему, говоря, что ведь вот масса важных теоретических вопросов не разработана и что он должен заняться ими, Владимир Ильич ответил: «Может быть, вы и правы». Но я почувствовал, что иначе он поступать не может, и что то дело, которое он делает, и есть самое важное и необходимое. Особенно ясно это стало впоследствии.
Перед отъездом моим в Лондон Владимир Ильич прямо растрогал меня своим заботливым отношением. Он дал мне множество полезных советов, начиная с того, что сообщил мне, что место хранения ручного багажа называется по-английски cloak-room, что ехать из Парижа в Лондон лучше всего через Boulone- Folkestone, что в Лондоне мне придется сойти с поезда на вокзале Chariner-Cross Station и т. д. Он дал мне также адрес т. Литвинова («Папаши»), который жил тогда в Лондоне.
На обратном пути в Россию, возвращаясь из Лондона, я снова недели две-три задержался в Париже. За это время я мог видеть, с какой заботой Владимир Ильич относился к рабочим, приезжавшим за границу, как он следил за их занятиями, проверял их знания. Я выше уже рассказывал о сормовском рабочем Н.
При отъезде моем в Россию Владимир Ильич дал мне адрес В. Д. Бонч-Бруевича в Питере для того, чтобы он помог мне напечатать мою работу о государстве. Но тогда мне это сделать так и не удалось, я напечатал ее только в 1923 г. в издании Социалистической академии.
При расставании Владимир Ильич дал мне, между прочим, полезный совет. Видя, что мои книги исписаны на полях иногда английскими фразами (я усиленно занимался тогда английским языком, стараясь им овладеть), Владимир Ильич, лукаво улыбаясь, заметил, что фразы эти имеют иногда своеобразную орфографию; он посоветовал мне делать различные заметки для памяти, выписки из резолюций и подобный материал, который нежелательно было бы показывать жандармам, по-английски, придавая им вид цитат из Диккенса, Теккерея или из библии. Жандармы, действительно, на такие вещи не обращали внимания.
III
Зиму 1911 — 1912 гг. я жил с семьей — женой и дочерью — в Берлине. Приезжая за границу, я всегда сообщал Владимиру Ильичу свой адрес; так же я сделал и в этот раз. В это время как раз тянулась история с деньгами нашего ЦК, которые очутились в руках «держателей» — германских социал-демократов, и именно в руках Каутского. И германские социал-демократы вообще, и в частности Каутский, совсем не разбираясь в русских делах, воображали, тем не менее, что они призваны играть роль третейских судей. Владимир Ильич писал мне, что необходимо информировать Каутского, и предлагал мне взять на себя это дело. Он писал, что информация Каутского исходит от разного рода интриганов, которые, будучи сами политическими нулями, стараются играть роль и занимаются всевозможными интригами.
Я бывал раза два у Каутского, но мне было там не по себе. Там бывал Гильфердинг, имевший вид скорее банкира, чем революционера. Кроме того, я в то время не вполне еще владел немецким языком, чтобы выдержать конкуренцию с меньшевистскими информаторами Каутского. Я счел себя для этой роли неподходящим и написал об этом Владимиру Ильичу.
Однажды, когда меня не было дома, к нам позвонил Владимир Ильич. Жена, которая ему отперла, сначала его не узнала. Но когда он сел писать мне записку и она увидела подпись: «Ленин», она стала упрашивать его остаться, говоря, что я буду прямо в отчаянии, если его не увижу. Тогда Владимир Ильич, улыбаясь, обещал обязательно зайти немного позднее.
Действительно, некоторое время спустя Владимир Ильич зашел снова. Я был уже дома. Оказалось, что он приехал, чтобы лично переговорить с Бебелем и Каутским. В тот же день ему это сделать не удалось и приходилось переночевать в Берлине. Я решительнейшим образом запротестовал против того, чтобы он шел в гостиницу, и он согласился переночевать у нас. Он расспрашивал меня о моей работе. Помню, как, перебирал мои книги, он очень заинтересовался двухтомным словарем Weigand «Deutsches Worterbuch» (прекрасный словарь немецкого языка с множеством филологических и исторических сведений).
Вечером Владимир Ильич пошел смотреть драму в театре Рейнгардта, а затем переночевал у нас на диване. (Ильич спал, закрывшись с головой пледом, причем около дивана стоял игрушечный деревянный щелкунчик с саблей наголо, поставленный там моей маленькой дочкой, которая заботилась, чтобы «Ленину не было скучно».)
На утро после кофе Владимир Ильич пошел по делам, а днем у него было назначено свидание с т. В. Слуцкой, которая должна была притти ко мне. Владимир Ильич, вернувшись, раздраженно рассказывал, что Бебель принял его очень нелюбезно: «смотрел зверем», как выразился Владимир Ильич. По поводу Каутского Владимир Ильич отзывался весьма непочтительно и с возмущением говорил, что тот «суется» решать вопросы, абсолютно не будучи в состоянии разобраться в русских делах. Действительно, Каутский, совершенно не зная русского языка, не мог знать толком положения ни в России, ни в русской партии, и был совсем некомпетентен, чтобы «соваться» со своими решениями.
Уехав из Берлина, Владимир Ильич решил предъявить к Каутскому иск и взыскать с него деньги судом. Владимир Ильич письмом просил меня отыскать хорошего адвоката в Штутгарте — место изданий журнала «Die Neue Zeit», редактировавшегося Каутским. У меня в Берлине никого знакомых из немцев не было, кроме самого Каутского. Тогда Владимир Ильич рекомендовал мне такой способ: подписаться на «Vossisrhe Zeitung» — буржуазную газету, вроде старых «Русских Ведомостей». У этой газеты есть, конечно, свой юрисконсульт из числа видных адвокатов; как подписчик газеты я получу право пойти к нему за советом, он отнесется ко мне не как к первому встречному с улицы и даст адрес хорошего адвоката в Штутгарте.
Я все это проделал, был у юрисконсульта «Фоссовой Газеты» и, действительно, после разговора с ним получил от него требующийся адрес, который немедленно и был мною сообщен Владимиру Ильичу. Воспользовался ли Владимир Ильич штутгартским адвокатом — я не помню. Помню только, что им была выпущена статья на немецком языке, напечатанная отдельной листовкой, где излагались подробно все обстоятельства этого спора о деньгах.
Когда я весной 1912 г. снова поехал в Россию, Владимир Ильич давал мне поручение непременно принять участие в выборах в IV Государственную думу и постараться провести депутата от рабочих, воспользовавшись тем, что в Казани выборщики — кадеты и черносотенцы — были почти одинаковы по численности. Попытка моя потерпела неудачу.
IV
Попав за границу летом 1914 г., я опять немедленно списался с Владимиром Ильичей, который тогда жил в Кракове. Меня интересовал тогда национальный вопрос, и, помнится, Владимир Ильич в своем письме рекомендовал мне брошюры Паннекука и Штрассера. Мне очень хотелось съездить к Владимиру Ильичу, но заставшая нас внезапно война помешала мне. Я на целых четыре года застрял в Германии в положении гражданского пленного вместе с женой и дочерью.
Только в августе 1918 г. мне удалось вернуться в Россию, после того как приехала в Германию наша миссия. Я немедленно же написал Иоффе, прося его дать мне возможность вернуться в Россию, на время же до моего отъезда я выражал свою полную готовность, если это нужно, взять на себя обязанности консула в Мюнхене. За справкой обо мне я просил обратиться к Владимиру Ильичу.
Разрешение выехать с первым эшелоном русских гражданских пленных пришло скорее, чем выяснился вопрос, нужен ли в Мюнхене консул, и в первых числах августа я был уже в Москве.
По приезде я первым же долгом пошел к Владимиру Ильичу.
Пришел я к нему около 4 часов. Написал ему записку. Меня немедленно пропустили к нему. Он стоял в своем кабинете, на стуле, у карты Европейской России и рассматривал северную ее часть. Я не видал его с 1912 г. На мой взгляд, он нисколько не изменился. Это был тот же веселый, милый, простой Владимир Ильич. Мы с ним поцеловались. Он меня усадил и, по видимому, поразился моим истощенным видом. Он сказал, что получил запрос обо мне по поводу возможности назначения меня консулом в Мюнхене, на этот запрос он немедленно ответил согласием и рекомендовал меня как человека ему известного, поэтому думал, что я получил уже это назначение. Вошел Я. М. Свердлов, которого я знал как т. Андрея еще по работе в Казани в 1905 г. Разговор зашел о Германии и о будущей германской революции. Я сообщил те факты, которые были мне известны. Настроение в Германии тогда начинало отдаленно напоминать настроение в России кануна 1905 года.
По состоянию своего здоровья, сильно надорванного систематическим голоданием в последние годы германского плена, я не мог заняться какой-либо работой, кроме чисто кабинетной. С Владимиром Ильичей мне приходилось встречаться только изредка.
Зиму 1919 — 1920 гг. я провел в Казани. Владимир Ильич несколько раз справлялся о том, как я живу, не нужно ли мне чего-нибудь, просил писать ему, пересылая ему письма через военные власти. В письме от 6 апреля 1920 г. Владимир Ильич писал:
«Тов. Адоратский, я передал т. Ходоровскому, прося помочь Вам насчет пайка, дров и пр. Он обещал это сделать. Пишите мне с оказией (через военных лучше).
1) Сделано ли что-нибудь для помощи Вам? Пайком? дровами? 2) Не надо ли еще чего? 3) Можете ли собрать материалы для истории гражданской войны и истории Советской республики? Можно ли вообще собрать в Казани эти материалы? Могу ли я помочь? Комплекты «Известий» и «Правды»? Многого не хватает? Могу ли я помочь достать недостающее? Прошу Вас написать мне, дать Ваш адрес. Лучшие приветы! Ваш Ленин». (Соч., т. XXIX, стр. 436).
Заваленный массой работы, Владимир Ильич находил время помнить о тех разговорах, которые мы с ним вели перед моим отъездом в Казань, и думать о том, как помочь товарищу, и не нужно ли ему чего.
V
В августе 1920 г. и был вызван в Москву для того, чтобы работать по собиранию материалов по истории Октябрьской революции. Приехав в Москву и не видев Владимира Ильича около года, я, конечно, счел себя в праве пойти к нему. Он расспрашивал меня о работе, о моей жизни в Казани. Я рассказал ему, между прочим, что весной 1920 г. я провел с большим удовольствием в течение приблизительно месяца один созыв Губпартшколы, но что состав этой школы был несколько ниже созыва 1919 г., на котором я тоже читал лекции. Услыхав об этом понижении уровня состава, Владимир Ильич сейчас же забеспокоился и просил меня через секретаря Губкома выяснить причины этого.
Речь зашла у нас о переписке Маркса и Энгельса. Мне ее не удавалось до сих пор прочесть целиком, а я, конечно, ею очень интересовался. Владимир Ильич стал развивать мне план работы, которую, по его словам, необходимо было произвести возможно скорее. «Бебель и Бернштейн, — говорил Владимир Ильич, — похоронили богатейшее наследство Маркса и Энгельса в четырех толстых томах, которые будут читать только ученые дураки, вроде нас с Вами». Необходимо сделать выборку, важнейшего, сделать это доступным широким кругам рабочих, сделать так, чтобы, действительно, подлинного Маркса читали. Такой относительно небольшой сборник необходимо перевести на европейские языки, потому что Маркса на Западе знают, может быть, еще меньше, чем у нас, в России. По словам Владимира Ильича, «Критика Готской программы» во Франции, например, совсем неизвестна.
Я, конечно, с восторгом согласился заняться этой предложенной мне работой. Владимир Ильич поспешно пошел к себе на квартиру и вернулся оттуда с четырьмя томами переписки. Кроме того, он дал мне еще различной литературы и разрешил пользоваться его библиотекой. Он хотел мне дать также свои заметки, оставшиеся у него еще от 1913 г., когда он впервые читал все четыре тома переписки, но тетрадка эта не находилась. Она все же потом нашлась, и Владимир Ильич прислал мне ее, когда у меня все уже письма были прочитаны. Я все тщательно пересмотрел снова. Целый ряд замечаний в его тетради мной был использован. Переписав себе все заметки Владимира Ильича, я вернул ему его тетрадь. К сожалению, она до сих пор не найдена, имеется только эта сделанная мною копия.
Вначале и Владимиру Ильичу и мне казалось, что всю работу можно будет выполнить очень быстро, месяца в три. Но прошел год после первого нашего разговора, и я подготовил только еще сырой материал. Правда, все отрывки, выбранные мной, были уже переведены, но все в целом нуждалось еще в серьезной проработке. Владимир Ильич, интересовавшийся все время моей работой, писал после беглого просмотра всего материала в письме 2 августа 1921 года:
«На письма мог лишь взглянуть.
Конечно, придется Вам еще сильно сократить, связать, разместить, — два и три раза обдумать, потом кратко комментировать. Работы, видимо, более, чем казалось сначала. Порядок (пожалуй Вы правы) хронологический едва ли не удобнее».
Это обдумывание два и три раза и комментирование заняло у меня всю зиму 1921 — 1922 гг. Ускорить эту работу я не мог, потому что был занят еще и другими делами.
В апреле 1922 г. я получил от Владимира Ильича записку, где он писал следующее:
«Я по болезни не работаю и еще довольно долго работать не буду. Черкните, как Ваши дела. В частности, черкните насчет писем Маркса. (Я уеду на много недель, может быть «заботу» о сем передать т. Каменеву, если он согласится?) Надо это дело двигать и довести до конца. Ваш Ленин».
Когда я получил эту записку, у меня сжалось сердце, я почувствовал, что положение Владимира Ильича серьезно. В ответе ему я писал, что работа по письмам Маркса у меня все время идет и что до конца я ее доведу во что бы то ни стало, но, к сожалению, целиком заняться этим делом не позволяют обстоятельства. В ответе Владимир Ильич писал, между прочим: «Займитесь побольше письмами. Важное международное дело. Выберите важнейшее. Примечания должны быть кратки, ясны, точны (сопоставлять отзывы Маркса с такими-то «авторитетными» буржуазными учеными реакционерами). Привет. Ваш Ленин.»
В конце апреля Владимир Ильич как-то вызвал меня к себе. Он, одетый, лежал в постели и читал. Это было вскоре после операции. Владимир Ильич начал расспрашивать меня о работе, причем интересовался мельчайшими подробностями, Каковы условия, в каких я живу, могу ли работать дома или в библиотеке и т. д. Узнав, что я сдал в печать рукопись моей книжки «Программа по основным вопросам марксизма», Владимир Ильич без моего ведома произвел нажим, и благодаря этому книжка была очень быстро отпечатана.
В последний раз я видел Владимира Ильича в конце 1922 г., когда он, вернувшись было к работе, снова почувствовал себя нехорошо и по предписанию врачей должен был ослабить напряженность своих занятий. Владимир Ильич позвонил как-то вечером ко мне по телефону и позвал зайти к нему. Он сидел у себя в кабинете. Я принес с собой и мог показать ему уже отпечатанные чистые листы моего сборника писем Маркса и Энгельса. Владимир Ильич заглянул в него и смеялся по поводу помещенного в конце вводной статьи письма Энгельса Марксу, где Энгельс советует Марксу пить вино, чтобы сохранить свой пыл.
Владимир Ильич выглядел бодрым и оживленным, но все же с грустью сказал мне, что теперь он инвалид и не может уже заняться работой вплотную. Я не хотел думать, что вижу его в последний раз...6
Примечания:
1 «Пролетарская Революция» № 3 (23), 1924 год.
2 Помнится, он вспоминал Н. П. Загоскина (профессор истории русского права), а также Рейнгардта — присяжного поверенного и редактора казанской газеты «Волжский Вестник». В. Л.
3 «Этот человек подозрителен». Ред.
4 «Юристы — крайне реакционные люди». Ред.
5 «Юридически, значит — фальшиво. Ред.
6 У меня хранится любопытный документ, ходивший по инстанциям и носящий на себе ряд резолюций в связи с этим делом. В, А.
ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА С ВЛАДИМИРОМ ИЛЬИЧЕМ*
Всегда, когда приходилось бывать у Владимира Ильича, становилось как-то особенно хорошо. Он всегда умел отнестись по-товарищески, как свой, близкий человек, умел действительно войти в положение каждого, понять именно данное положение. Для того, кто имел счастье лично встречаться с Владимиром Ильичем, он был не только гениальным вождем, он был близким, дорогим товарищем. Помнится, когда в конце 1918 г., вернувшись в Россию после германского плена, где пришлось довольно долго испытывать «организованный голод», я показался на глаза Владимиру Ильичу, — он поразился моим истощенным видом. Выслушав мой рассказ, он сказал как-то особенно серьезно: «Ну, вам пришлось помучиться!» Этими словами он как бы подвел итог тому, что было, и я от этого почувствовал удовлетворение. Владимир Ильич умел чутко отнестись ко всякому случаю. Когда однажды, во время беседы о литературных делах по Истпарту, Владимир Ильич узнал от меня, что один молодой товарищ написал не совсем удачную статью и на этой почве произошел конфликт, — Владимир Ильич прежде всего стал беспокоиться об этом товарище и стал говорить, что надо пока об этой неудачной статье забыть; пусть товарищ продолжает работать, а о статье надо забыть.
Последний раз мне пришлось увидаться с Владимиром Ильичей в конце 1922 г. Однажды вечером он позвонил мне по телефону и позвал зайти к нему. В зале заседаний Совнаркома перед его кабинетом горела всего одна лампа, и зал был пуст, там была лишь одна дежурная сотрудница секретариата. В кабинете Владимира Ильича было светло, он сидел на своем обычном месте за письменным столом и выглядел веселым, улыбался своей обычной милой улыбкой. На вид он был бодрым и оживленным. Но он с грустью сказал, что он теперь полуинвалид и не может уже работать полностью, как прежде. Он говорил, что не может уже теперь управлять, и при этом сделал энергичное движение правой рукой, сжатой в кулак ладонью кверху, как будто в руке зажат был пучок вожжей, и он потянул его к себе, как будто действительно правил. В его движении чувствовалась масса энергии.
Мы стали говорить о литературных делах. Владимир Ильич интересовался и расспрашивал подробно: «В каком журнале пишете, входите ли в редакцию, принимаете ли участие в обсуждении статей, проводите ли свое влияние, удовлетворяет ли работа?» и т. д. Я смог показать ему отпечатанные чистые листы тома «Писем Маркса и Энгельса», — работы, которой он особенно интересовался. Владимир Ильич пробежал конец моей вводной статьи и смеялся по поводу приведенного там отрывка из письма Энгельса, где он советует Марксу пить вино, чтобы сохранить свой пыл.
Это было более двух лет назад, но эта последняя встреча и сейчас живой стоит в памяти, как будто это было вчера. Недавно мне попался на глаза портрет Владимира Ильича, сделанный скульптором Н. А. Андреевым. Мне кажется, что это один из удачных портретов; он верно и живо передает выражение лица. Приблизительно так выглядел Владимир Ильич в последнюю нашу встречу.
* «Правда» № 22, 28 января 1925 года.