Появление у нас осенью 1893 года В. И. Ульянова можно сравнить с животворным по своим последствиям грозовым разрядом. С этого момента для нас началась новая жизнь. Вернувшись осенью 1893 года с летней заводской практики, я нашел весь свой кружок в состоянии необычайного оживления именно по той причине, что наш новый приятель, пришедший к нам с берегов Волги, в кратчайший срок занял в нашей организации центральную роль. Уже одно то обстоятельство, что он был братом Александра Ильича Ульянова, одного из последних славных народовольцев, казненного в 1887 году, создавало ему самые благоприятные предпосылки для дружеского восприятия в нашей среде. Светлая личность Александра Ильича, конечно, не была нам так хорошо известна, как известна она теперь, хотя бы по оглашенным в журнале «Былое» воспоминаниям о нем его однопроцессников, но мы тем не менее были все без исключения пламенными поклонниками героических деятелей «Народной воли», тем более что и наш учитель Карл Маркс совершенно определенно признавал их заслуги. Это не мешало нам, однако, с особой обстоятельностью поисповедовать Владимира Ильича относительно его взглядов на террор, причем вспоминаю, как некоторые эксперты из нашей среды хотя и должны были признать правоверность его марксистских взглядов на этот метод борьбы, но все же отмечали, что наш новый друг по своему темпераменту в этом направлении слишком «красен и недостаточно надежен»... Однако скоро нам пришлось убедиться, что дело здесь не в «красноте», а в том, что Владимир Ильич настолько хорошо владел наукой Маркса, насколько это потребно, чтобы отделаться от заедавшего порой нас элементарного буквоедства. Вышло так, что для наших тогдашних молодых плеч «Капитал» Маркса оказался слишком тяжелым грузом, а его плечи несли этот груз с величайшей легкостью. Оглядываясь назад и вспоминая фигуру тогдашнего 23-летнего Владимира Ильича, я ясно теперь вижу в ней особые черты удивительной душевной опрятности и того непрестанного горения, которое равносильно постоянной готовности к подвигу и самопожертвованию до конца. Может быть, это шло к нему непосредственно от фамильной трагедии, от героического образа его брата, что по-иному связывало его, чем нас, с традициями предшествовавшей героической революционной борьбы. Однако нам, марксистам до педантизма, гораздо более импонировало в нем его удивительное умение владеть оружием Маркса и превосходное, прямо-таки поразительное знакомство с экономическим положением страны по первоисточникам статистических сборников.
Моя первая встреча с Владимиром Ильичем состоялась на квартире 3. П. Невзоровой при его докладе в нашем кружке на тему «О рынках». В этом докладе Владимир Ильич блеснул перед нами таким богатством иллюстраций статистического характера, что я испытал своего рода неистовое удовольствие, видя, какое громадное оружие дает марксизм в познании нашей собственной экономики. Некоторые члены нашего кружка были даже до некоторой степени шокированы этой своеобразной конкретностью подхода к столь теоретическому вопросу, как вопрос о создании рынка для развивающегося капитализма. В противовес иллюстрациям Владимира Ильича из конкретной русской действительности они старались выставить тот особый, по их мнению, автоматизм в процессе создания рынка, который присущ развитому капитализму и сказывается не только в том, что при нем предложение создает спрос, но и в том, что подразделение «средств производства для средств производства» имеет как бы самодовлеющее значение. Владимиру Ильичу не стоило большого труда опрокинуть все это искусственное, путаное построение, по которому выходило, что рынок средств потребления широких народных масс почти не играет никакой роли, как вообще весьма малую роль-де играет во всем этом процессе капиталистического производства и воспроизводства внешний рынок \
За обнаженный лоб и большую эрудицию Владимиру Ильичу пришлось поплатиться кличкой Старик, находившейся в самом резком контрасте с его юношеской подвижностью и бившей в нем ключом из всех жизненных пор молодой энергией. Но тот большой груз учености, которым оперировал этот молодой человек, тот особый такт и та критическая сноровка, с которыми он подходил к жизненным вопросам и к самым разнообразным людям, его необыкновенное уменье поставить себя среди рабочих, к которым он подходил, как это верно отметила Надежда Константиновна Крупская, не как надменный учитель, а прежде всего как друг и товарищ 2, и, прибавим, как верный испытанный друг и опытный товарищ,— все это прочно закрепляло за ним придуманную нами кличку. Прошло немного месяцев моего знакомства с этим своеобразным «стариком», как я начал уже уличать себя в чувстве какой-то особой полноты жизни именно в присутствии, в дружеской беседе с этим человеком. Уходил он — и как-то сразу меркли краски, а мысли летели ему вдогонку...
Освоившись в нашей среде, Владимир Ильич не замедлил революционизировать наши порядки. Он прежде всего потребовал перехода от «переуглубленных» занятий с небольшими кружками избранных рабочих к воздействию на более широкие массы быстро подраставшего на наших глазах и явно революционизирующегося пролетариата Петербурга, т. е. перехода от пропаганды к агитации. Правда, в том же направлении шла проповедь и в тогдашних революционных кружках города Вильны, и брошюрка об агитации ви-ленского происхождения была нам известна. Но и помимо этой брошюры Владимир Ильич добился бы необходимых результатов, ибо почва была уже совершенно подготовлена, а нажим, который производил он на нас в этом направлении, отличался исключительным напором.
Начиная с зимы 1894 года шпионско-полицейскому механизму Петербурга пришлось в усиленном масштабе познакомиться с той «возмутительной» литературой «подметных листков», которая, несмотря на примитивную гектографическую форму своего производства, весьма заметно стала распространяться именно с этого времени в стенах главнейших петербургских фабрик и заводов. В этих листках, составленных на основании наших бесед с рабочими, мы старались исходить из повседневных нужд, из данной конкретной обстановки той или другой фабрики, возможно более быстрым темпом переходя к лозунгам политического характера, явно вытекавшим из тех препятствий, которые царское правительство громоздило на путях борьбы рабочих за чисто экономические блага. Летучие митинги, регулярные маевки, наконец, создание постоянного литературного органа — вот что должно было с естественностью возникнуть из тех заданий, к которым приводил лозунг агитации. Мы, конечно, знали, что сношения с рабочими, даже при кружках пропагандистского характера, неминуемо должны были закончиться для нашей инициативной группы большими потерями в неравной схватке с тем изощренным полицейским механизмом, живым олицетворением которого был тогдашний Питер. Переход к более широким связям с рабочими массами, на которые толкал нас Владимир Ильич своей проповедью об агитации, конечно, чреват был еще большими опасностями в этом направлении, и можно было заранее сказать, что арест и тюрьма наступали на нас в качестве непредотвратимого рока. Тем более был прав Владимир Ильич в своих нападках на нас за ту интеллигентскую расхлябанность, которую мы допускали в своих личных отношениях. Мы явно грешили тем, что частенько захаживали друг к другу не по деловому поводу, а просто в тех целях, чтобы «отвести душу», причем приемы нашей тогдашней конспирации отличались крайней примитивностью. Первые успехи в выработке правильного типа организации наших первых революционных социал-демократических кружков, из которых впоследствии уже вырос прочно связанный с историей нашей партии петербургский «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», несомненно, обязаны в значительной степени деятельности 25-летнего Владимира Ильича. Это именно он ввел строгое разделение Петербурга на районы, выделил центральную группу, провел возможное разделение труда и в значительной степени подвинул нас вперед в методах конспиративной самообороны.
В 1895 году Владимир Ильич перенес воспаление легких в тяжелой форме, и для поправки ему пришлось выехать на некоторое время за границу. Однако главнейшей задачей этой поездки было вступление в непосредственную связь с группой «Освобождение труда». Вы легко можете себе представить, как многозначительна была для нас эта поездка и с каким нетерпением мы поджидали его возвращения. Вот наконец наступил желанный день, и наш оригинальный Старик, стремительный и подвижной, как ртуть, вновь вернулся в нашу среду Он живо рассказывал нам о тех впечатлениях, которые вынес от знакомства с Плехановым, Аксельродом и В. И. Засулич. Однако в памяти моей с гораздо большей яркостью живет его описание встреч с парижским пролетариатом. Французский рабочий-массовик своим общим культурным уровнем, своей живой восприимчивостью и своей товарищеской общительностью, по словам Владимира Ильича, представлял как раз тот человеческий материал, с которым наиболее естественным образом могли связываться упования марксистов-революционеров. Как раз к этому времени и к этой поездке Владимира Ильича за границу относится письмо Плеханова к Струве, ставшее нам впоследствии известным, в котором сообщалось, какое впечатление произвел Владимир Ильич на группу «Освобождение труда». Г. В. Плеханов писал в нем, что за период многолетнего пребывания за границей у него перебывало большое число лиц из России, но что, пожалуй, ни с кем не связывает он столько надежд, как с этим молодым Ульяновым. Насколько я помню, он отмечал в этом письме и удивительную эрудицию Владимира Ильича, и целостность его революционного мировоззрения, и бьющую ключом энергию.
Эта поездка Владимира Ильича за границу отнюдь не носила платонического характера. С этого момента мы вступили в непосредственную связь с группой «Освобождение труда» и, конечно, при посредстве этой связи не замедлили расширить круг своих русских знакомств. К этому времени относится наше сближение с Мартовым, доктором Ляховским, а также с социал-демократическими кружками в Н.-Новгороде, Москве, Иваново-Вознесенске, Вильне и в некоторых волжских городах. Чрезвычайно порадовал нас тогда Владимир Ильич и еще одним заморским подарком: ему удалось при помощи двойной стенки в чемодане провезти через границу как раз начинавший в то время входить в употребление мимеограф. Этот мимеограф немало поработал впоследствии для дела просвещения петербургского пролетариата, но, пожалуй, он еще более того послужил «идеологически» на пользу нам как подбадривающее начало при переходе от гектографа к печатному станку. А в этом печатном станке мы так нуждались уже и в те далекие времена!
Как литератор, Владимир Ильич и в то время был чрезвычайно плодовит и быстро покрывал своим бисерным мелким почерком толстенные тетради, в которых в особенности доставалось печальным героям тогдашнего народничества. Наши агитационные листки также предъявляли к нам немалый спрос, да к тому же обеспечивалась возможность литературного сотрудничества группы «Освобождение труда». Таким путем мы естественно пришли к мысли об издании специальной «рабочей газеты». К сожалению, первый номер «Рабочего дела», тщательно проредактированный и на три четверти составленный самим Владимиром Ильичем, попал не в типографию, а прямо в руки жандармов. А между тем уже этот номер намечал совершенно правильно линию социал-демократической работы на целое десятилетие. На конкретном материале той информации, которая шла к нам с фабрик и заводов Петербурга, мы старались поднять самосознание петербургского пролетариата до того этапного пункта, на котором необходимость революционной политической рабочей партии становится самоочевидной, и делали это, как мне кажется и теперь, в достаточно умелой форме. Насколько я знаю, материал этого номера «Рабочего дела» большею частью не уцелел, как не уцелело большинство рукописей Владимира Ильича, обращавшихся в то время в революционных и радикальных кругах Петербурга. Но, по счастью, сохранилась на три четверти и воспроизведена в настоящее время в печатном виде брошюрка Владимира Ильича тех времен, носящая заглавие «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?»1. Этот трактат Владимира Ильича по яркости и силе своего анализа, по своему пророческому предвидению является поистине изумительным. Когда вы читаете его сейчас, он еще весь дышит свежестью, а между тем строки эти написаны были 30 лет назад. Роль рабочего класса в России и в судьбах российской революции, связь его с крестьянством, прямая, открытая дорога политической борьбы и победоносный итог коммунистической революции в России, межеумочная роль попутчиков рабочего класса в этапах этой трудной борьбы, неминуемая связь нашей революции с судьбами мировой пролетарской революции — все это вы найдете на страницах брошюры в ярком и живом изложении. Но в ней также сказывается и другая сильная сторона Владимира Ильича — перед нами грозный полемист, гневно ниспровергающий все то и всех тех, кто становится на путях пробуждения самостоятельной революционной пролетарской мысли, кто так или иначе искривляет правильное понимание пролетариатом его великой исторической роли.
Таким отразился Владимир Ильич в моем сознании за первый период моей петербургской встречи с ним. Мы видим, что он рано нашел самого себя, нашел ту линию, неуклонное следование которой сделало его великим другом и вождем трудящихся мира. Всю свою удивительную работоспособность, всю энергию своей страстной души он умел сосредоточить для служения одной всепоглощающей цели: цель эта — организация и подъем масс революционного пролетариата, действенный подъем для немедленного преобразования самых основ жизни, тех отношений, в которых стоит человек к человеку в неизбежном для нашего бытия процессе борьбы за существование, в общественном процессе производства.
В ТЮРЬМЕ И ССЫЛКЕ
К концу зимы 1895 года тучи явно сгущались над нашей головой. Хуже всего было то, что шпионская слежка приобретала временами до некоторой степени загадочную форму. Выходишь из дому, стараясь замести за собой следы по всем правилам конспирации, и вдруг на каком-нибудь отдаленном этапе своего пути видишь внезапно как из-под земли выросшую фигуру явно выслеживающего шпиона. Впоследствии при наличности таких примет мы, конечно, поступили бы гораздо более практичным образом: переменили бы, конечно, и паспорта, и район действия. Но в те времена мы были еще неискушенными новичками, да и очень трудно было бы что-либо противопоставить, равнозначное по своему революционному значению тогдашнему Петербургу. Прибавьте к этому еще и тот естественный молодой задор, который так влечет к отважным операциям прямой лобовой атаки и с такой неохотой считается с компромиссами, идущими от «холодного разума». Так или иначе, но 8 декабря 1895 года, глубокой ночью, мы очутились в том своеобразном здании на Шпалерной улице, которое именовалось петербургской предварилкой. В стенах этого знаменитого дома предстояло провести целых 14 месяцев. Переход от активной революционной деятельности к мучительному режиму абсолютно одиночного заключения, с томительными мыслями о злоключениях близких лиц и с весьма невеселыми перспективами на ближайшее будущее, конечно, не мог быть легким.
Двоих из нас это тюремное заключение сломило навсегда: А. Ванеев получил жесточайший туберкулез, скоро сведший его в могилу, а П. Запорожец захворал неизлечимой формой мании преследования. Для меня лично и для большинства других товарищей неоценимым спасительным и подкрепляющим средством была дружба с Владимиром Ильичем. Несмотря на крайне суровый режим тогдашней предварилки, нам все же удалось, при посредстве тюремной библиотеки и при посредничестве лиц, приходивших к нам на свидание, вступить в деятельные сношения друг с другом...
Я не в состоянии воспроизвести теперь нашей деятельной тюремной переписки с Владимиром Ильичем, но отчетливо помню лишь одно: получить и прочесть его письмо — это было равнозначно приему какого-то особо укрепляющего и бодрящего напитка, это означало — немедленно подбодриться и подтянуться духовно. В этом человеке было такое громадное духовное богатство, такое умение по-хорошему и с нужной стороны воздействовать на настроение нуждающегося в этом другого человека, что уже одни эти качества при всяких условиях, а в тюрьме в особенности, делали его совершенно незаменимым товарищем...
Ведя со всеми нами самые деятельные сношения, Владимир Ильич не оставлял без своего воздействия и «волю». Он написал за это время целый ряд листков, брошюру о стачках, к сожалению не увидевшую свет вследствие провала лахтинской типографии партии «Народной воли», и начал писать обширную работу «Развитие капитализма в России», законченную им уже во время ссылки и вышедшую в свет под псевдонимом Владимир Ильин
За все 14 месяцев отсидки мне ни разу не пришлось где-нибудь столкнуться с Владимиром Ильичем в каком-нибудь из длинных коридоров предварилки. Выход каждого из нас на прогулку или на допрос сопровождался целой стратегией предупредительных на этот счет средств — до длительного посвиста включительно, предупреждавшего таким образом тюремных надзирателей других поперечных флангов здания об опасности встречи. Но когда в тех же коридорах с грохотом волокли целые корзины книг, я прекрасно отдавал себе отчет, что пожирателем этих книг мог быть только один Владимир Ильич.
И ранее, и в позднейшие времена я позволял себе неоднократно подсмеиваться над Владимиром Ильичем за его «варварское» отношение к авторам. Он обладал каким-то удивительным свойством с невероятной скоростью интимно знакомиться с книгой даже при беглой ее перелистовке: что называется, на ловца и зверь бежит. Перелистает, бывало, он на твоих глазах объемистый том и немедленно подхватит такие цитаты, которые выводят автора на свежую воду. А если берешь книгу, прочитанную им и всю испещренную замечаниями на полях и удачными подчеркиваниями, то уже никак не сможешь отделаться от той критики Владимира Ильича, которая сквозила в этих ядовитых и до чрезвычайности метких междометиях: «Гм, гм!», «Ха, ха!» и т. п.
Не приходится останавливаться на том, как заразителен был пример учебы Владимира Ильича в стенах тюрьмы для нас и как мы вместе с ним старались использовать свое узничество в качестве своего рода сверхуниверситета. Однако еще большую роль в этом направлении он сыграл для всего нашего кружка за время пребывания в ссылке.
Мы были одними из первых социал-демократов, очутившихся в Восточной Сибири, и вся старая ссылка присматривалась к нам со смешанным чувством любопытства и недоверия. Но среди всех нас особо ярко окрашенной фигурой нового типа политических борцов был именно Владимир Ильич.
В Сибири наш питерский центр, т. е. Владимир Ильич, В. В. Старков и я, оказался назначенным на трехлетнее пребывание в Минусинском округе. Мы со Старковым при этом были назначены в село Тесинское, а Владимир Ильич — в село Шушенское, находившееся от нас в расстоянии, несколько большем 100 верст. Это не мешало нам находиться в постоянном общении, причем особенно аккуратным корреспондентом был, конечно, Владимир Ильич. Примерно два раза в неделю получали мы от него письма, в которых он держал нас в курсе собственных работ и в курсе тех сведений, которые получались у него в результате обширной переписки. Эта переписка образовалась не только потому, что письма Владимира Ильича всегда были «по существу», всегда давали в сжатой и лаконической форме глубоко обдуманные ответы по самой сути затрагиваемых тем, но также и вследствие необычайной аккуратности и самодисциплины Владимира Ильича в этом отношении: он мог послать резкий полемический ответ на полученное письмо, но замолчать или тем более «захалатить» ответ на те запросы, которые к нему поступали, он считал совершенно недопустимым.
Горько мне подумать, что эта груда писем Владимира Ильича, полученная мною за время ссылки, погибла в результате тех мытарств и непрерывных полицейских опасностей, которым пришлось подвергаться в дальнейшем. А между тем эти письма могли бы послужить ценным материалом для характеристики той мощной подготовительной работы, в которую погрузился Владимир Ильич во времена своей ссылки. Мы обсуждали с ним и те вопросы, которые были связаны с многоразличными темами писавшейся им в то время книги «Развитие капитализма в России», и различные новинки, доходившие до нас, и русской, и немецкой литературы, и все то, что по тому времени казалось нам существенным и злободневным. Думаю, что эта переписка могла бы недурно характеризовать и ту особенность Владимира Ильича, которая сказывалась в его особом навыке и умении прямо и без всяких околичностей подходить к сути любого вопроса. Именно эта особенность обусловливала исключительную простоту и, так сказать, прозрачность его литературного языка. И, вероятно, трудно найти другого писателя, который в такой степени строго следовал бы совету Некрасова: «Мысли просторно — словам тесно» (Г. К.).
На этой почве иногда случались у меня с ним и забавные недоразумения. Неоднократно Владимир Ильич принимал мои шуточные замечания и, так сказать, «косвенные обороты» речи за неподходящий «уклон» и обрушивался с обличениями, попадая тем самым впросак, но вместе с тем отдавая и в этом случае дань навыкам своего мышления.
По воспоминаниям крестьян села Шушенского, оглашенным в настоящее время в печати, видно, какое впечатление производил на них тот исключительно трудовой и правильный образ жизни, которым заполнял Владимир Ильич свое пребывание в ссылке. Его юридическое образование и постоянное корпение над книгами, умение ответить на всякий вопрос и дать вовремя юридический совет быстро создали ему репутацию необычайной учености и какой-то таинственной прикосновенности к самым высоким сферам...
Кажется, на первом же году ссылки мне удалось под каким-то предлогом получить разрешение на пребывание в течение нескольких недель в селе Шушенском, и эта совместная жизнь с Владимиром Ильичем ярко живет в моей памяти. В ту пору он жил еще в полнейшем одиночестве, но каждый час его дня был включен в определенную, заранее намеченную «упряжку», сумма которых составляла превосходные чередования крупных порций труда с правильными вкраплениями в обрез необходимого отдыха. По утрам Владимир Ильич обыкновенно чувствовал необычайный прилив жизненных сил и энергии, весьма непрочь был побороться и повозиться, по какой причине и мне приходилось неоднократно вступать с ним в некоторое единоборство, пока он не уймется при самом активном сопротивлении с моей стороны. А затем, после короткой утренней прогулки, начинаются графы нашей учебы. Определенные часы были посвящены работам литературного характера, подготовке материалов по статистическим сборникам, занятиям философией, чтению экономической литературы, как нашей, так и западной, а на отдых полагалось и чтение беллетристики. В те времена Владимир Ильич не был большим поклонником художественной литературы и ее красот и терпеливо выслушивал мои насмешки относительно «неразвитости» его вкуса. Вспоминаю, что особенно недолюбливал он Над-сона и, наоборот, весьма высоко ценил Тургенева и Золя.
Газеты мы получали, конечно, с громадным запозданием и сразу целыми пачками. Но Владимир Ильич ухитрялся систематизировать и чтение этих старых газет: он распределял их таким образом, что каждый день прочитывал только номера, соответствующие темпу запоздания, но именно приходящиеся только на определенный день. Выходило, что он каждый день получает газету, только с большим опозданием процесса получения. А когда я пытался портить этот газетный ритм, злонамеренно выхватывая сообщения позднейших номеров, он затыкал уши и яростно защищал преимущества своего метода. Владимир Ильич не пил и не курил, но был большим поклонником морозного чистого воздуха, быстрой ходьбы, бега на коньках, шахмат и охоты. И какой это был веселый, живой и общительный товарищ в часы такого отдыха на свежем воздухе или в процессе сражения за шахматным столиком!
Так шли недели за неделями нашей ссыльной жизни, и напряженный темп работы этого необыкновенного человека, который на наших глазах не пропускал ни одного дня, чтобы так или иначе, но несколько продвинуться вперед в смысле расширения своего умственного багажа, действовал на нас необычайно подбадривающим и подтягивающим образом. Выходило как-то само собой, что то непринужденное веселье, которое мы испытывали в обществе Владимира Ильича, вместе с тем всегда было чуждо какого бы то ни было трясинного оттенка той архипровинциальной глуши, в которой поневоле приходилось жить. Каждому в его присутствии хотелось быть лучше, чем он есть, и вместе с тем так тянуло быть ближе именно к этому яркому и жизнерадостному человеку.
Я здесь не имею в виду описывать «времена и нравы» минусинской ссылки тех времен. Отмечу только, что в последнем счете наша социал-демократическая компания, с Владимиром Ильичем во главе, послужила некоторым яблоком раздора среди ссыльных. Весь этот мирок раскололся на две части, причем вся рабочая публика очутилась на стороне нас, сторонников «иссушающей доктрины» Маркса, которым предстояло, по мнению наших противников, непременно впасть в ряд грехов по отношению к революционной добродетели и морали.
Да, мы несколько по-своему понимали революционные мораль и добродетель. Когда до наших минусинских степей дошло послание госпожи Кусковой, ее известное «Кредо» («Верую»), в котором она с достаточной литературной живостью старалась доказать неосмотрительность политической проповеди среди пролетариата, кото-рому-де на ближайшее время уготованы лишь пути экономической борьбы, а вся борьба политического характера должна быть отнесена на иждивение «белой кости», т. е. господ либералов и всякого рода разночинной интеллигенции,— отношение к этому посланию среди наших ссыльных было весьма неравное. Но лишь один Владимир Ильич правильно оценил всю ту губительность искривления сознания пролетариата, которая могла быть связана с таким хвостизмом и пресмыкательством перед куцым российским либерализмом, и всю близорукость этих якобы практических сторонников чисто экономической борьбы. Энергичная отповедь автору «Кредо», которая затем разошлась по всей России в виде письма за подписью
17 ссыльных Восточной Сибири, целиком принадлежит его перу \ В такие моменты Владимир Ильич всегда был начеку, всегда кипел негодованием по адресу такого рода противников и в этом направлении имел крепкую революционную мораль. А вот когда в его присутствии о ком-нибудь отзывались, что это очень хороший человек, или утверждали, что то или иное лицо грешит по части личной добродетели, нарушая ту или иную заповедь праотца Моисея, он нередко и с большой иронией допрашивал: «А ну-ка, скажите, что такое хороший человек?..»
Ссылка приближалась к концу. Экспансивный Мартов в своих художественных письмах к нам из Туруханска уже неоднократно касался этой темы. Еще до окончания ссылки я получил разрешение работать на Сибирской железной дороге. Очень памятна мне одна из последних моих прогулок с Владимиром Ильичем по берегу широкого Енисея. Была морозная лунная ночь, и перед нами искрился бесконечный саван сибирских снегов. Владимир Ильич вдохновенно рассказывал мне о своих планах и предположениях при возврате в Россию. Создание крепкого литературного партийного органа, перенос его издания за границу и постройка партии при помощи этого центрального органа, превращающегося таким образом в своеобразные леса для постройки всего здания революционной организации пролетариата,— вот что было в центре тяжести его аргументации. Мне, признаться, на первых порах показалось, что он переоценивает роль такой партийной газеты и что это происходит лишь потому, что за длительный срок пребывания в ссылке ему самому поневоле приходилось делать односторонний нажим лишь в сторону литературной деятельности.
Действительность показала всю глубокую правильность намеченного Владимиром Ильичем пути.
ПЕРИОД «ИСКРЫ»
Действительность показала, что, когда Владимир Ильич вместе с Мартовым и Потресовым по окончании своей сибирской ссылки перебрался за границу и, соединившись с группой «Освобождение труда», приступил к изданию знаменитой «Искры»,— этот момент был поворотным пунктом в судьбах нашей партии. Как известно, в подзаголовке «Искры» было написано: «Из искры возгорится пламя». Это пламя на наших глазах действительно возгорелось в гигантский октябрьский пожар, зажегший красную зарю над всем порабощенным миром. А если вы потрудитесь пробежать по страницам собранных теперь в компактные томики номеров этой старой «Искры», то отдадите себе ясный отчет в том громадном значении, которое имела ее пламенная проповедь в деле пробуждения революционной воли российского пролетариата. Вы увидите, как среди всей фаланги блестящих литераторов, собранных по мысли Владимира Ильича под знаменем «Искры», ярко выделяется его центральная направляющая фигура и как до наших дней хранят глубокий и четкий смысл его простые и ясные мысли, его пламенные слова, преисполненные гнева и отваги и непрестанно зовущие на новые и все более решающие битвы с врагами пролетарского дела. Старая «Искра» навсегда останется поучительным образчиком того, как надо вести орган партии, чтобы он был одновременно и путеводным, зовущим к себе, и предупреждающим об опасностях маяком, и боевым набатом, властно будящим революционную страсть и волю к действию. Под ее знаменем не только там, на мещански-благополучных улицах Женевы, но и в различных уголках России стали накапливаться те силы, которым впоследствии пришлось в небывалом историческом масштабе выявить всесокрушающую мощь ленинской тактики, ленинского «марксизма в действии». Именно под этими знаменами происходили первые группировки «железной когорты большевиков».
Я миную первые российские ячейки, организации «Искры», являвшиеся прообразом будущих комитетских организаций; миную союзничество с «Южным рабочим», деятельность первого организационного комитета по созыву съезда партии (ОК), работу в самарском центре и перехожу к воспоминаниям, связанным с киевским периодом моей революционной деятельности (1903—1905 гг.).
Вспомните II съезд партии в 1903 году и первый раскол в рядах только что сложившейся РСДРП. По воле этого съезда мне пришлось быть в рядах ЦК первого созыва и поэтому в самом деятельном контакте с женевским центром. Тесная дружеская связь с Мартовым, только укрепившаяся за годы тюрьмы и ссылки, казалась мне такой крепкой и идейно обоснованной, что самая мысль о разрыве с этим товарищем представлялась нелепостью.
В тогдашнем Киеве, где поместилась основная ячейка ЦК, нам на первых порах приходилось крайне туго.
На ЦК лежала ответственность постановки работы во всероссийском масштабе, нужно было спаять разрозненные клубочки впервые образовавшихся комитетов в единое целое, поддержать силы борющихся товарищей в условиях крайне неравной борьбы с зубатовщиной и изощренным полицейским механизмом уже чуявшего свою гибель, но еще сильного громадной исторической инерцией царизма.
Гигантская диспропорция между теорией и действительностью, между заданиями и достижениями, великие освободительные цели и дошедший до зенита полицейский застенок, все более и более заметно приходящая в движение стихия народных миллионов и небольшая горстка профессиональных революционеров, скудные средства, непрерывный процесс «налаживания» и непрерывные провалы — вот обстановка, в которой приходилось впервые строить партийный аппарат во всероссийском масштабе. Не мудрено, что нас, живших в российском подполье, практика революционной работы нередко ставила в такие условия, когда мы были готовы заплатить за более или менее заметный практический успех такого рода компромиссом, который в другие времена и в других условиях был бы явно недопустимым. Трудно переоценивать то гигантское значение, которое имело для нас в этой борьбе за первичные основы партии регулярное появление «Искры». Уже самая мысль о том, что, вопреки всем нашим провалам, за пределами полицейской досягаемости работает блестящая шестерка, состоящая из Плеханова, Аксельро-да, Засулич, Ленина, Мартова и Потресова, поддерживала нас в самые трудные минуты. Судите сами, какое тягостное впечатление произвело на нас сообщение, что первейшим результатом партийного съезда 1903 года оказался решительный раскол именно в этой шестерке, причем Владимир Ильич, первенствующая и решающая роль которого в редакции Центрального Органа для нас была давно ясна, должен был очутиться в полнейшем одиночестве. Мне лично особенно дикой казалась мысль об оппортунизме Мартова — того самого Мартова, который отличался таким горячим революционным темпераментом, такой, казалось, несокрушимой готовностью, не считаясь ни с какими жертвами, идти «на бой кровавый, святой и правый»...
Ответственная деятельность для меня в Киеве при таких условиях представлялась очень трудной, и, добыв себе нелегальный паспорт, я немедленно перебрался за границу. В Женеве я очутился в настоящем кипящем котле эмигрантской склоки. Встречаясь со своими старыми друзьями, я не узнавал их при том градусе взаимного озлобления, до которого они дошли. Большинство жал этого муравейника было направлено против Владимира Ильича, деспотизм и нетерпимость которого склонялись во всех падежах. Особенно памятны мне жалобные филиппики Георгия Валентиновича Плеханова, убеждавшего меня в том, что ради сплоченности старой редакции «Искры», представлявшей, по его мнению, «непобедимую армаду», стоило идти на гораздо большие жертвы, чем та или иная уступка в толковании параграфа о членстве в партии. Не сектантский ли, в самом деле, догматизм проявляет Владимир Ильич, когда он идет на раскол с Мартовым при столь несущественных разногласиях, какие имеются в действительности, да еще при том зачаточном характере партии, который она при всех наших спорах должна иметь еще в течение значительного периода времени? Мартов настаивает на том, что достаточно работать под контролем партии, а Ленин требует непременно вхождения в партию, настаивает на большей партийной дисциплине; но можно ли на основании такого рода разногласий друзей превращать во врагов? И, что самое главное, жертвовать «непобедимой армадой»?
Само собой разумеется, что в эти суматошные дни наибольшее число часов я все же проводил с Владимиром Ильичем, а он-то как раз среди всех этих мятущихся людей отличался наибольшим спокойствием и выдержанностью. Я ясно замечал, что он намеренно старался в минимальной степени «агитировать» меня, предоставляя мне самому беспристрастно разобраться в обстоятельствах нарастающего разрыва. Судьба на этот раз была крайне немилостива ко мне и уготовила для меня, еще не разорвавшего со специфическим практицизмом той нашей революционной российской обстановки, о которой я говорил ранее, крайне неблагодарную буферную роль.
Я стал напрягать поистине величайшие усилия в целях примирения недавних друзей. На той стороне особенно недоверчиво к моим начинаниям относился холодно-рассудочный Дан (недаром его конспиративная кличка в те времена была «Дерево»), а на этой, конечно, труднее всего было с Владимиром Ильичем. Дан в особенности настаивал на необходимости получить от Владимира Ильича непременно письменный документ в том, по мнению Дана, совершенно невероятном случае, если Владимир Ильич пойдет на примирение.
Владимир Ильич, при всей удивительной цельности своего внутреннего «я», был, по сути дела, на редкость скромным и несамовлюбленным человеком. Вспоминаю, что один из споров моих с Владимиром Ильичем затянулся до глубокой ночи. Зная, какое значение он придает нуждам именно нашей российской революционной практики, я старался убедить его в необходимости примирения, обрисовывая убийственное значение раскола именно для этой практики. «Наконец,— говорил я,— обратите внимание, Владимир Ильич, какая получается ситуация. Ведь, по сути дела, все, решительно все против вас! Даже среди тех немногих лиц, которые голосуют с вами, на мой взгляд, находятся такие, которые делают это главным образом по личной преданности вам. Выходит так, что вы один против всех».
Известно, что некоторое перемирие между Лениным, Плехановым и Мартовым в этот период женевских переговоров было заключено. Личной спайке этих лиц я придавал особое значение, и личный момент, казалось, был улажен... Но как жестоко пришлось мне поплатиться за переоценку этого момента и близорукость политического расчета!
Спустя короткий срок я уже вновь был в Киеве и уверял своих киевских друзей, что опасность раскола миновала и что наша старая «Искра» по-прежнему «непобедимая армада». Увы! — прошло еще несколько недель, и мы получили в Киеве целый ряд писем из-за границы с приложением надлежащей литературы, которые свидетельствовали о бесповоротном разрыве между сторонами. Бой вновь разгорелся по всей линии, с той только разницей, что обе стороны изрядно и поделом поливали меня за мою «болотную» попытку. А дальнейшие события наглядно показали, что зорким в историческом смысле оказался действительно только один Владимир Ильич. И если гениальность заключается именно в таком «начинательстве», в таком опережении событий, когда таковые познаются за много и много лет до понимания их сущности обычной массой нас, средних людей, то именно в этом раннем распознавании революционного грехопадения меньшевиков Владимир Ильич с особой наглядностью документировал свою гениальную историческую прозорливость...
ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
События 1905 года застали меня еще в Киеве. Я принимал деятельное участие в великой железнодорожной забастовке, воспользовавшись тем, что при помощи некоторых личных связей мне удалось найти занятие на Юго-Западных железных дорогах. В последний период забастовочного движения я был председателем забастовочного комитета, к большому неудовольствию железнодорожного начальства, которому так неприятно было видеть в этой роли дипломированного инженера. Опираясь на громадный отряд железнодорожных рабочих и служащих, мы бодро вели свое наступление и скоро были господами положения не только на линиях железных дорог, но и в самом городе. Власти были в совершенно растерянном состоянии. Однако нельзя сказать, чтобы и мы видели ясно перед собой предстоящую дорогу, и глухая тревога все более и более охватывала нас, не знавших, каким образом правильно завершить цепь наших бесконечных митингов. Манифест 17 октября пришелся как нельзя более вовремя, когда в рядах железнодорожников и примыкавших к ним революционных организаций города Киева начинался уже заметный упадок революционного энтузиазма. Та, по сути дела, обывательская масса, которая была захлестнута гигантской волной всероссийского забастовочного движения, жаждала причалить к самым ближайшим берегам, обеспечивавшим элементарный прибавок к сумме тех скудных экономических и политических прав, коими она располагала ранее. А тут целый манифест, возвещающий чуть ли не все блага парламентаризма! Легко понять, как трудно было действовать в этой среде с призывами не верить этим конституционным иллюзиям и деятельно готовиться к неминуемой вооруженной защите в борьбе с коварным противником. Не буду рассказывать вам, как черносотенные власти Киева давали наглядные уроки конституционной благодати. Октябрьские празднества в городе Киеве закончились расстрелом и кавалерийской атакой многотысячной толпы, собравшейся на Крещатике и около здания городской Думы. Затем последовал гигантский еврейский погром, а короткий срок спустя — еще более кровавое усмирение восставших саперов. Я спасся от ареста только путем отъезда в Петербург, в тот самый Петербург, где в то время находился Владимир Ильич и откуда шли к нам красноречивые предупреждения о том, что прежде всего необходимо держать порох сухим в пороховницах.
Переход от погромного Киева к утопавшему еще в «конституционных свободах» Петербургу был прямо поразителен. В Киеве я уже привык к тому, чтобы не расставаться с револьвером и быть всегда наготове к акту нападения черносотенцев,— недаром «Киевлянин»1 почти ежедневно обличал нас, стоявших во главе железнодорожников, в государственной измене,— а здесь на улицах Петербурга обилие самой резкой обличительной литературы и мальчишки-газетчики, бойко торгующие многочисленными по тому времени газетами и юмористическими журнальчиками, приплясывают на одной ноге и распевают про премьер-министра: «Витте пляшет, Витте скачет, Витте песенки поет»...
Картины киевского разгрома, еще до сих пор ярко живущие в моей памяти, аресты близких мне лиц — все это, конечно, не могло способствовать оптимистическому восприятию мной этих петербургских благ. Не всем дано орлиным полетом перекрывать тяжелые провалы действительности. Оглушенный киевскими событиями, я более всего боялся переоценки наших собственных сил и возможностей. Вспоминаю, что на этой почве у меня было немало споров с Владимиром Ильичем. Но одновременно я не мог не восхищаться и не удивляться той гигантской энергии, которую он развил в этот период в Петербурге. Это был, так сказать, его лишь первый, «пробный» выход из подполья на широкую историческую арену, но для всех, имевших глаза, уже стало ясно, какой гигантской исторической фигурой может стать этот человек при условиях именно такой широкой, открытой деятельности. Казалось, что это зарево крестьянских восстаний, что эти первые ласточки грозных военных движений, что эти волны бурно разметывавшихся стачек в нем одном находят такой центр, который сможет мудро подсчитать их итоги и, не смущаясь никакими потерями и колебаниями весов изменчивого в повстанческой борьбе счастья, направить корабль революции именно в ту гавань, которая обеспечит с минимумом потерь максимум революционных достижений.
Еще не всеми признанный, еще только полуразгаданный, Владимир Ильич, однако, уже для весьма большого круга лиц являлся вполне признанным капитаном корабля российской пролетарской революции. «День за год!» — вот тот лозунг, которому обязаны подчиняться в период революций борцы за их достижения. И Владимир Ильич неуклонно следовал этому лозунгу. Он не только сам вовсю использовал своим острым печатным словом открывавшуюся возможность говорить в прессе, не прибегая ни к каким эзоповским терминам,— это именно он толкал и организовывал всю нашу партийную пишущую братию, чтобы она не теряла драгоценных минут в борьбе за широкое и истинно революционное просвещение народных масс. Когда вы перелистаете в настоящее время многочисленные работы Владимира Ильича, относящиеся к периоду первой российской революции и непосредственно связанным с ней событиям, вы будете поражены и восхищены зоркостью его взглядов, меткостью его ударов, пророчеством его предвидения и всей той гигантской работой по срыву всех и всяких масок, в которые так любят облекаться враги народа в тот период, когда пробуждается в этом народе революционная воля к действию...
Мне вспоминается одна из типичных для Владимира Ильича сцен. Колоссальный митинг в доме графини Паниной. На трибуне последовательно сменяются одна за другой фигуры известных всему Петербургу ораторов. Выступают лучшие силы кадетов и трудовиков. И вот на той же трибуне новая фигура неизвестного широкой толпе оратора. Бросается в глаза только необычайно выпуклая линия лба и пронизывающий блеск слегка косящих глаз. Он говорит только какой-нибудь десяток минут, но вы ясно видите, что этот оратор уже вполне завладел и по-своему зачаровал эту массу впившихся в него с напряженным выражением тысяч и тысяч глаз... Перед нами, несомненно, грозный народный трибун. С железной логикой развертывает он перед слушателями анализ протекающих на их глазах событий, и всем становится ясно, что другого толкования этих событий дать нельзя, как нельзя сомневаться в том, что дважды два четыре. А если это так, с каким негодованием должен обрушиться суд истории на головы тех, которые не уразумели ясного смысла этих событий и прозевали в них решающую роль движения народных низов. Но еще большее презрение должно пасть на головы тех, которые сознательно стараются затушевать их истинный смысл, которые тщатся извратить самосознание трудящихся масс, усыпить их волю побасенками о якобы уже достигнутой мирной пристани. Кто же эти предатели и изменники, обращающие в ничто те громадные жертвы, которые принесены уже пролетариатом в его освободительной борьбе не только за себя, но и за дело всех трудящихся? На поверку оказывается, что под покровом более или менее красивых слов такую измену совершают все партии, до меньшевиков включительно, и лишь одни большевики держат железный курс на неуклонное достижение подлинных, а не фальсифицированных завоеваний революции.
За каждым словом этого оратора чувствуется такая глубокая продуманность до конца, такая страстная убежденность, которые покоряют сильнее всяких словесных красот и изысканных голосовых модуляций. Он сходит с трибуны под гром аплодисментов, переходящих в овацию, и нам приходится наблюдать, что в этом единодушном порыве участвуют даже те, которых он только что обличал. Но ведь в этом-то и сила народного трибуна, могущего покорить массу вопреки ее разнокалиберному составу. Таким трибуном на этот раз был наш Владимир Ильич, и много нужно было употребить конспиративных уловок, чтобы при таких ярких выступлениях по возможности меньше оглашалось заветное имя В. И. Ульянова-Ленина.
Московское декабрьское восстание было подавлено. Петербург мрачно молчал. Почва под ногами Владимира Ильича становилась все более и более горячей. Расправа с выдающимися работниками первой российской революции намечалась во все более и более явной форме. В интересах партии было как можно скорее выпроводить Владимира Ильича за границу; но каких трудов нам стоило это сделать, как трудно было оторвать его от обстановки столь любимой им прямой лобовой атаки! Как капитан корабля, он оставил его, можно сказать, в буквальном смысле последним, да еще притом оставил почти насильственно. На первых порах с большим трудом мы его уговорили поселиться, по крайней мере, в Финляндии.
Мне памятен один разговор с Владимиром Ильичем незадолго до его отъезда. Как-то вечерком он пробрался в мою квартиру после трудного рабочего дня, но такой оживленный, такой приподнятый... Он никак не мог примириться с тем, что после такого гигантского размаха, при таких ничтожных результатах движение уже пошло на убыль. Я доказывал, что именно эта убыль в движениях масс дает нездоровую почву для отдельных партизанских выступлений и что весь этот частичный террор и разнообразные «эксы» знаменуют спад революционного подъема. Он видел в этом легкую возможность — организовывать решительные революционные двойки и тройки — залог новой восходящей волны массовых движений. В последнем счете совершенно правым оказался все же Владимир Ильич, говоривший, что посев 1905 года слишком реален и произведен именно в таких почвенных слоях, признать бесплодность которых — это все равно что признать прекращение биения пульса жизни преисполненной сил огромной страны. Если события 1905 года наглядно показали, как немногие тысячи профессиональных революционеров привели в движение сотни тысяч пролетариев и ближайших попутчиков пролетариев, то в следующий раз десятки тысяч организованных под знаменами партии приведут в движение десятки миллионов, и победа будет несомненна...
Кржижановский Г. М. О Владимире Ильиче: Сборник статей и воспоминаний. М., 1933. С. 30—39, 40—50, 51—55
КРЖИЖАНОВСКИЙ ГЛЕБ МАКСИМИЛИАНОВИЧ (1872—1959) — старейший деятель партии, соратник В. И. Ленина; академик АН СССР. В революционное движение вступил в 1893 г.; вместе с В. И. Лениным был одним из организаторов петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В декабре 1895 г. арестован и сослан на 3 года в Восточную Сибирь. В 1901 г. поселился в Самаре, где при его ближайшем участии был организован искровский центр. Осенью 1902 г. Кржижановский вошел в состав Организационного комитета по созыву II съезда РСДРП; на съезде он заочно избирается в состав ЦК. Деятельное участие принимал в революции 1905—1907 гг. После победы Октябрьской социалистической революции работал над восстановлением и развитием энергетического хозяйства Москвы. В 1920 г. по поручению Ленина Кржижановский возглавлял Государственную комиссию по электрификации России (ГОЭЛРО). В 1921 —1930 гг. руководил Госпланом, с 1929 по 1939 г.—вице-президент Академии наук СССР, директор созданного им Энергетического института Академии наук СССР, автор ряда научных трудов в области энергетики.