HTML clipboard
Мы собирались обыкновенно еженедельно по очереди друг у друга в наших студенческих комнатах и обсуждали дела организации, менялись своими впечатлениями. Нас было человек 10—12, большей частью студенты-технологи: Г. Красин, Кржижановский, Старков, Запорожец, Ванеев, Радченко. Универсант был один я и один уже не студент — Владимир Ильич, записавшийся теперь в сословие присяжных поверенных помощником у Герарда (старого адвоката, защищавшего на суде Софью Перовскую, с репутацией в высшей степени корректного судебного деятеля). В сословие Владимир Ильич записался, но работал в нем мало, хотя некоторое время он, очевидно, интересовался юридической практикой, работая в консультациях на окраинах города. Но когда я как-то спросил его, уже значительно спустя, как идет его юридическая работа, он сообщил мне, что работы, в сущности, никакой нет, что за год, если не считать обязательных выступлений в суде, он не заработал даже столько, сколько стоит помощнику присяжного поверенного выборка документов. Но мысль его в то время уже слишком определенно уклонилась в иную сторону, и об адвокатской работе он скоро вовсе перестал думать.
Так же как и мы, он занимал маленькую комнату в темной, грязноватой квартирке, у какой-то чухонки (Казачий пер., № 5)
На наших еженедельных собраниях Владимир Ильич уже очень скоро поставил вопрос о программе работы: он предложил нам давать на собраниях коллектива отчеты о пропагандистской работе в кружках, о работе отдельных организаций и кружков среди студентов и т. п. и, кроме того, разрабатывать различные вопросы русской жизни и, в особенности, русского хозяйства с точки зрения теории Маркса, исходя из тех политических задач, которые мы должны себе ставить. По его предложению было принято, что каждый из нас выбирает тему, разрабатывает ее и читает реферат или же дает отчет о какой-нибудь вновь вышедшей экономической книге. Из этих книг много толков вызывали в то время «Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства» Николая — она (Даниельсона). Споры с народниками были в полном разгаре, и на студенческих вечеринках Владимир Ильич, вообще не любивший в то время выступать публично, иногда ввязывался в эти споры. В особенности памятна мне одна вечеринка в Москве в 1894 году, на которой Владимир Ильич ввязался в спор с Воронцовым (В. В.); диспут этот произвел тогда на присутствующих большое впечатление и заставил в Москве революционную интеллигентную публику говорить об этом неизвестном человеке, с такой блестящей аргументацией обрушившемся на народничество. В студенческих кружках в Петербурге также можно было иногда услышать вопрос: «Кто это такой мифический Ильич, которого мало кто знает и который пользуется таким влиянием у социал-демократов?»
В числе вопросов, волновавших тогда интеллигенцию, едва ли не самым животрепещущим был именно тот, который был поставлен Даниельсоном,— вопрос о рынке для русской промышленности. В нашем кружке Г. Б. Красин взял эту тему для реферата, и прения по поводу этого реферата были в жизни нашего кружка поворотным пунктом. Владимир Ильич уже раньше удивлял нас своей невероятной для его возраста эрудицией (мне было 19 лет, а ему 24 года), и, однако, ни один из наших профессоров не импонировал мне так огромностью своих знаний, своей начитанностью, как Владимир Ильич. Я интересовался тогда вопросами русского права, отчасти под влиянием лекций Сергеевича, и меня всегда очень удивляло, что всякую новую книгу, которую прочтешь, всякий вопрос, которым интересуешься,— будь это вопрос о возникновении общинного землевладения, или вопрос о земельных владениях московских митрополитов, или иные вопросы русской истории, связанные с развитием хозяйства,— были уже знакомы Владимиру Ильичу. Казалось, он читал об этом все, давал характеристику каждой незнакомой мне книги и указывал различные направления в науке по этому вопросу. На реферате Красина он очень резко поставил вопрос об академичности, даже догматичности всей нашей работы, в особенности практической работы. «О рынках,— говорил он в заключение своей пламенной речи,— позаботится наша буржуазия, а мы должны позаботиться о том, чтобы вызвать к жизни массовое рабочее движение в России, между тем мы для этого ничего не делаем или почти ничего». И он стал говорить о том, что наши рабочие, с которыми мы изучаем Маркса,— те же интеллигенты, что ни их, ни тем более нас рабочая масса не знает, что ей мы чужды и что мы должны вести работу так, чтобы заинтересовать эту самую массу, подходить к ней с вопросами ее наиболее волнующими. Он говорил также о том, что нас должны интересовать не одни лишь вопросы теоретической экономии. Не в том только дело, чтобы хорошо знать теорию стоимости или теорию рынков; надо усвоить метод Маркса, а этого можно достичь только применением этого метода к изучению русской действительности и задач рабочего движения в России.
Вскоре Владимир Ильич дал нам и образец такого достижения в своих литературных работах. Марксизм, не имеющий еще своего литературного органа, стал, однако, заметным явлением в русской жизни. Народнические публицисты (Н. К. Михайловский, его кружок из «Русского богатства», Кривенко, Южаков, Карышев, и др.) уделяли ему уже достаточно внимания, понимая, в особенности в лице Н. К. Михайловского, важное политическое значение этого движения. Это внимание к марксизму вызвало полное недоумение «Нового времени» и других подобных ему органов прессы. Владимир Ильич с большим удовлетворением отметил как-то в разговоре эту разницу понимания: «Новое время» говорит: «Вся эта полемика скучна»; Михайловский отвечает этим господам в своем очередном фельетоне: «Что делать — поскучаем». К этому времени относится известная теперь работа Владимира Ильича «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», напечатанная нами на гектографе, несмотря на ее солидный объем. Техника печатания производилась при участии моем, Ванеева и лица, которое мы называли «доктор Караваев» (это был студент-медик, молчаливый, но незаменимый подпольный техник, непосредственно в наш кружок не входивший).
Владимир Ильич впоследствии несколько пренебрежительно вспоминал об этой работе, не в отношении ее содержания, а по тому скудному результату, который давал в конце концов кустарнический способ пропаганды наших идей. «Это было еще во времена гектографированных тетрадок»,— говорил он, когда хотел сказать о каком-нибудь случае из нашего прошлого.
Несколько раньше Владимир Ильич читал в нашем кружке реферат о крестьянских вненадельных арендах по поводу книги Ка-рышева того же назначения, где Владимир Ильич отметил нелепость метода «средних цифр», замазывающего классовые группировки и классовые противоречия в деревне. «Капитализм в России,— говорил он,— это не только верхушки фабрично-заводской промышленности; он проникает уже во все низины русской народнохозяйственной жизни и в особенности в строй крестьянских отношений». Эти мысли легли потом в основу его книги «Развитие капитализма в России»...
В то же время Владимир Ильич не переставал искать связей и в другом направлении. Кроме нашего кружка, в Петербурге было еще несколько кружков, которые также вели социал-демократическую подпольную работу. С одним из них, лидером которого был
Мартов, наш кружок осенью 1895 года совершенно объединился. Самое это объединение было делом главным образом Владимира Ильича: он вел все предварительные переговоры с Мартовым. Все эти годы, до самого разрыва на II съезде, Владимир Ильич относился к Мартову с необычайной, можно сказать нежной, симпатией. Летом 1895 года Владимир Ильич ездил за границу, где пробыл месяца три; он познакомился с Плехановым и Аксельродом и договорился с ними о формах и способах своего и нашего участия в их литературной работе за границей...
Я хорошо помню торжественное собрание всего нашего кружка на квартире Степана Ивановича Радченко 6 декабря 1895 года, где читался первый номер «Рабочего дела», все статьи которого принадлежали членам нашего кружка, включая Мартова. Как известно, этот номер в рукописи был арестован в ночь на 9 декабря у Ванеева, который должен был передать его в типографию.
Как и все мы, Владимир Ильич тоже имел свой кружок рабочих, с которыми занимался, но относился он к этому делу всегда несколько скептически. Для этого большого человека нужна была большая аудитория, широкая арена, и зоркий его взгляд уже проникал в будущее. Политически Россия в то время была, или казалось, что была, в полном застое, кой-где бывали забастовки, кой-где велась пропаганда, но все это делалось вразброд, без всякой организационной связи. Однажды Владимир Ильич говорил мне, при одной из моих поездок в поисках связей или по делам укрепления уже завязавшихся сношений: «Говорят, в Орле кто-то есть, заезжайте, поживите, познакомьтесь с поднадзорными, найдите своих». Так случайно налаживались сношения, но за нас работало время и ход вещей. Владимир Ильич имел успех как пропагандист и даже приобрел себе друзей среди своих слушателей-рабочих: именно из его кружка вышли два выдающихся пропагандиста и первые агитаторы, рабочие Путиловского завода — Петр Карамышев и Борис Зиновьев, арестованные одновременно с нашими «декабристами», 9 декабря 1895 года; оба они оказали в то время, т. е. до своего ареста, большие услуги нашей организации, информировали Владимира Ильича о настроении рабочих масс и подчеркивали нашу оторванность от них.
Не могу обойти молчанием одного знаменательного собрания. Я жил тогда вместе с Ванеевым на Троицком проспекте, где в присутствии многих наших рабочих была прочитана рукопись «Об агитации» и были открыты прения об изменении всей нашей тактики и о переходе от кружковой пропаганды к методам массовой агитации: волнение, которое нас всех охватило при этих спорах, было совершенно понятно, потому что ведь мы делали новый и крупный шаг в нашей работе. Владимир Ильич постарался привлечь на это собрание больше рабочих. Все они энергично поддержали новую идею, и Владимир Ильич с чувством особенного удовлетворения отметил, что именно пропагандисты-рабочие отчетливо сознают необходимость перехода к новым методам работы.
Остановлюсь на некоторых личных свойствах Владимира Ильича. Как я уже сказал, мы единогласно, бесспорно и молчаливо признали его нашим лидером, нашей главой; это его главенство основывалось не только на его подавляющем авторитете как теоретика, на его огромных знаниях, необычайной трудоспособности, на его умственном превосходстве,— он имел для нас и огромный моральный авторитет, притом двоякого рода. Мы видели, мы постоянно чувствовали в нем необычайную силу убеждений, глубокую идейность, мы видели, что во всех своих рассуждениях, чего бы они ни касались, он исходил из одной только идеи, из идеи борьбы русского рабочего класса за революцию, за социализм; и этой идее он отдавал себя всецело, для него не было других интересов, кроме тех, которые были связаны с ней, другой жизни, кроме той, которая была всецело отдана им этой идее. С другой стороны, он импонировал нам также своим моральным величием. Нам казалось, он был совершенен, свободен от тех мелких слабостей, которые можно найти в каждом.
Наш кружок в 90-х годах назывался «группой социал-демократов». В то глухое время, в 90-е годы, наши надежды на победу не были особенно розовыми. Мы дали себе аннибалову клятву бороться за социализм до конца, и мы были уверены, что именно нашему поколению выпадет счастье сломить самодержавие; но о том, когда именно наступит вожделенный момент, мы не думали. Уже после ареста Владимира Ильича наша группа, сильно разросшаяся, приняла имя «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В личных отношениях Владимир Ильич был обаятельный человек, с большой выдержкой, деликатный, терпеливый к собеседнику — не всегда интересному, очень любезный и гостеприимный. Я знал его позже в Сибири, во время ссылки, я видел его затем в эмиграции; и знаю, что, когда этот человек имел дело с теми, кого он считал врагами своей идеи, а стало быть, и своими личными, он был беспощаден. На мои сомнения в некоторых случаях он с той насмешкой, которая часто смотрела из его глаз, замечал мне: «Революция — не игра в бирюльки». «Это — обывательские соображения,— говорил он. Для того чтобы достигнуть намеченной цели, нужно исключительно к ней стремиться, нужно сосредоточить на ней все свое внимание, всю свою энергию, все свои силы и всю волю, сосредоточить, отбрасывая все лишнее, все, не идущее к цели». И эти, как иногда говорят, односторонность и исключительность, нетерпимость и беспощадность были ему свойственны.
Я говорил выше о тех случаях, когда он как будто более терпимо смотрел на вещи и сближался с другими группами, несмотря на многие пункты расхождения; так было в 90-х годах. В 900-х годах, когда он вышел на широкую арену открытой политической борьбы и когда примитивная подпольная работа оставалась уже далеко позади, он чувствовал силу своей партийной организации и создавал ее с этой односторонностью и исключительностью. «Нам надо размежеваться, прежде чем организоваться» — стало его девизом с начала 900-х годов. Когда мы вернулись из ссылки и увидели, как за эти годы выросло рабочее движение, как стал появляться на улице с красными флагами в руках тот самый массовый рабочий, о котором мы только мечтали в 90-х годах, мы поняли ясно, какую огромную силу может представлять партия, если она сумеет создать организационное ядро, вокруг которого объединится эта масса. Обстоятельствами диктовалась несравненно менее расплывчатая тактика, требовалось единство организации, единство целей и настроений, создаваемое путем отделения от всех несогласно мыслящих или полного их поглощения. Отсюда ожесточенная борьба в период «Искры» против «Рабочего дела», борьба против «экономистов», эсеров, анархистов и, наконец, против меньшевиков, даже против Плеханова, к которому Владимир Ильич всегда тяготел. В тот же период «Искры» у Владимира Ильича созрела и оформилась еще одна новая организационная идея — создание тесной, сплоченной, хорошо дисциплинированной группы «профессиональных революционеров», развитая им в вышедшей в 1902 году книге «Что делать?». Эта идея, вызвавшая и тогда много нареканий и упреков в недемократичности, подверглась исключительно удачному испытанию особенно в годы революции и оказалась оправданной жизнью. «Революция,— говорил мне как-то Владимир Ильич, после своей первой поездки за границу в 1895 году,— предполагает участие масс, но ее делает меньшинство. Аксельрод рассказывал мне (т. е. Владимиру Ильичу), что в конце 70-х годов среди революционеров была полная прострация, и через какой-нибудь год небольшая кучка создала мощную партию «Народной воли». Эта вера в творческую силу революционной энергии группы звучала в его книге «Что делать?», во всей его практической работе по организации партии, по подготовке к созыву II съезда и во всей дальнейшей работе.
Владимир Ильич всегда поражал нас своей необычайной работоспособностью. Революционная кухня, все эти мелочи подпольной организации, вся ее сложная техника — работа, которой Владимир Ильич никогда не избегал, берет массу времени и требует напряженного внимания. Верным помощником и другом в этих случаях ему всегда была Надежда Константиновна, но и лично ему приходилось с этим немало возиться. Помню, как приходилось склеивать и расклеивать письма и статьи за границу Плеханову, маскируя их в переплетах книг, и т. п. Кроме того, он всегда работал очень много теоретически, писал книги, статьи в журналы и находил время для того, чтобы просто быть хорошим товарищем или другом. Когда спустя 8 или 9 месяцев после его ареста я, в свою очередь, оказался в Доме предварительного заключения, я получил от него, сидевшего там же, ласковое письмо тем способом (точками в книгах тюремной библиотеки), каким заключенные переписывались обыкновенно в тюрьмах. В ссылке, где публика пребывает большею частью в постоянной праздности и так склонна надоедать друг другу постоянными посещениями, о которых Владимир Ильич иной раз говорил, что «люди не разговаривают, а калякают», он имел настолько выдержки, что никогда не чуждался ссыльных товарищей, и в особенности рабочей публики. Его поместительный дом в с. Шушенском всегда был полон местных и приезжавших из окрестностей товарищей, многие оставались даже ночевать и жили у него целыми неделями. В Швейцарии всякого приезжавшего к нему эмигранта-друга он при всей ограниченности его материальных средств всегда встречал ласково и радушно, никто не уходил голодным из его дома.
Он не был сухим и черствым книжником, замкнутым в себе анахоретом, любил людей, любил жизнь и ее радости, но главною из них была борьба и стремление к победе. Некрасивой наружности, он был прекрасно сложенным, стройным и ловким человеком, любил быстрые и сильные движения, был страстным охотником, прекрасным конькобежцем и редким шахматистом. В ссылке случалось, что он, лежа на кровати, не смотря на доску, играл одновременно три партии и разбивал всех трех противников...
В ссылке Владимир Ильич вел очень правильный образ жизни, регулярно работал определенное число часов, ежедневно гулял, играл в шахматы. Он был в те годы крепкого здоровья. Только раз в Петербурге, еще в Казачьем переулке, в 1895 году он заболел воспалением легких. Я пригласил к нему доктора Кноха, ординатора Мариинской больницы, и вызвал из Москвы, по его просьбе, его мать, которая пригласила профессора Кадьяна. «Слово в слово повторил Кноха»,— говорил мне тогда Владимир Ильич о почтенном профессоре. В ссылке изредка я получал от него записочки с нашим сельским почтарем. Все его письма, фотографии и записки, какие я от него имел, были или уничтожены мной в свое время, или попали в руки жандармов при многочисленных моих обысках. Одно из курьезных его писем было из Дома предварительного заключения, адресованное его сестре Анне Ильиничне, вскоре после ареста. Он просил прислать ему книги и прилагал к письму целый список их. Мы много смеялись, потому что среди действительных авторов были совершенно мифические имена, не бывшие никогда известными в литературе, но хорошо нам известные, потому что это были имена и прозвища, которые мы давали друг другу отчасти в шутку, отчасти по соображениям конспирации. Владимир Ильич, очевидно, хотел знать, кто из нас арестован, кто на свободе. Мы вскоре же удовлетворили его любознательность
В ссылке он особенно следил за тем, что делается в революционной среде, в каком направлении работает социалистическая мысль. Как только дошла до него наделавшая шуму книга Бернштейна о ревизионизме, он сейчас же написал блестящую критическую статью, появившуюся в печати значительно позже, но обошедшую сначала всех нас, ссыльных, и произведшую на всех большое впечатление. В этой статье, так же как и во многих других, Владимир Ильич подчеркивал совпадение своих взглядов со взглядами Каутского, которого считали тогда одним из самых решительных и талантливых пропагандистов революционного марксизма. Он осуждал уклон к экономизму в подпольной рабочей печати, всякий раз с негодованием развертывая новый номер «Рабочей мысли», подпольного издания петербургского «Союза борьбы», которую он не всегда аккуратно, но получал, как получал и заграничные нелегальные издания.
Когда наконец дошло до него известное «Credo», он решил громко протестовать, во имя революционности нашего рабочего движения, против принижения его до роли служанки либерализма. Воспользовавшись случаем, я, Ванеев и Лепешинский пригласили к себе товарищей под благовидным предлогом празднования моей свадьбы; когда съехалось человек 20 нашей публики, Владимир Ильич предложил обсудить составленное им «anticredo», воззвание-протест, которое и было опубликовано за границей от имени нашей группы.
Как это обыкновенно бывало со ссыльными, и Владимир Ильич однажды попался со своей нелегальной перепиской. Как-то я получаю от него записочку: «Все ли у вас благополучно? У меня был обыск и т. д.». Я помчался к нему. Он без малейшей улыбки и только с своей светящейся в глазах насмешкой хвалил благодушие прокурора, удержавшего не в меру ретивого ротмистра от поисков в библиотечном шкафу. «Так и не дошли до нижней полки, а там-то все и было». И показал мне, что именно там было. А было немало поживы для жандармов. Инцидент этот прошел без дальнейших осложнений.
После ссылки я встречался с Владимиром Ильичем сравнительно реже, но не могу забыть, как в 1901 году, случайно будучи в Риге, познакомившись с местной организацией, я нашел дело поставленным очень интересно и написал Владимиру Ильичу, который жил тогда в Пскове, приглашая его приехать и посмотреть самому дело. Это было в тот период, когда, по возвращении из Сибири, Владимир Ильич решил, что кустарный период нашей работы пора оставить; он подготовлял тогда издание газеты, редакция которой была бы неуязвима и которой было бы обеспечено постоянное и массовое распространение. По его мысли, оказавшейся вполне правильной, редакция газеты должна была послужить той осью, вокруг которой могла сложиться партия. Эту газету, «Искру», Владимир Ильич решил издавать за границей, а предварительно он счел необходимым подготовить почву — связаться с различными организациями, обеспечить себе их постоянную поддержку. Он приехал в Ригу, и после трех дней латыши были совершенно очарованы им и вышли из своей обособленности, в которой они до тех пор горделиво пребывали, не доверяя организационным силам русских товарищей. Здесь еще раз убедился я, насколько этот человек был одарен способностью увлекать, импонировать, внушать преданность к себе и к общей поставленной себе цели. Эту его способность — увлекать сердца, внушать к себе беспредельное доверие, наполнять чувством беззаветной преданности единой цели,— все это я не раз имел случай наблюдать и в отношении целых групп и отдельных лиц. Бывали случаи, что человек достаточно зрелый, независимый в своем образе мыслей, в своих суждениях, образованный и опытный, которого никак нельзя было упрекнуть в недостатке самостоятельности, после нескольких недель общения с Владимиром Ильичем совершенно подпадал под влияние его железной воли, его сильного ума. И это огромное обаяние, эта власть над сердцами и умами отдельных людей и огромных масс обусловлена была полным забвением собственной личности и исключительным служением одной великой цели — освобождению человечества.
Я встречался потом с Владимиром Ильичем в эмиграции и в России в 1906—1907 годах, когда он жил в Куоккала, в Финляндии, близ Петербурга, где я бывал иногда на собраниях партийного организационного ядра и встречал там Зиновьева, Каменева, Покровского, Гольденберга, Литвинова, Рожкова и многих других. Но лично я уже стал отходить от движения и потому со временем вообще перестал существовать для Владимира Ильича.
Пролетарская революция. 1924. № 7. С. 68—71, 73—81
СИЛЬВИН МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1874—1955) — в революционном движении принимал участие с 1891 г.; входил в центральную группу петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В 1896 г. арестован и в 1898 г. сослан в Восточную Сибирь на 3 года. Все эти годы поддерживал регулярную связь с Лениным. Был агентом «Искры»; в 1902 г. арестован и сослан в Иркутскую губернию, из ссылки бежал за границу. В 1904 г. кооптирован в ЦК РСДРП; в конце 1904 г. перешел к меньшевикам, но вскоре вернулся к большевикам и сотрудничал в ряде большевистских газет. В 1908 г. от политической деятельности отошел и из партии выбыл. После Октябрьской социалистической революции работал в Нарком-росе РСФСР, затем в торгпредстве, с 1931 г.— на педагогической работе.