Упомяну еще вкратце о печатании в Баку «Искры».
Связью между нами и «Искрой» являлся Гальперин, партийная кличка Коняга. Вся же наша бакинская организация в Женеве у Надежды Константиновны Ульяновой-Крупской была зарегистрирована под именем «лошадей». Когда от «лошадей» получилось в Женеве известие, что они довели свою технику до высоты, позволяющей полностью печатать номера «Искры», решено было организовать посылку в Баку матриц, т. е. картонных оттисков с набора, которые по заливании их типографским металлом могли дать клише целой страницы, годной для печатания. Мы условились с Конягой, что эти клише будут приходить в Баку на мое имя внутри обложек каких-либо технических или научных атласов с чертежами или рисунками соответственного содержания, дабы не вызвать подозрения на таможне. В одно прекрасное утро я, бывший тогда строителем электрической станции в Баку на Баиловом мысу, получил повестку от таможни о прибытии на мое имя заграничной посылки. Отправляюсь в таможню, и — о, ужас! — мне передают грубейшим образом переплетенный атлас с обложками, толщиной в добрый палец, заполненный внутри какими-то лубочными изображениями тигров, змей и всякого рода зверей, не имеющих ни малейшего отношения к какой-либо технике или науке.
Без сомнения, господь бог протежировал нам в этом техническом предприятии, а сонные бакинские таможенные чиновники были его союзниками в этом деле. В женевских архивах, вероятно, можно будет найти наши ругательные письма заграничному центру по поводу такой халатности, которая могла окончиться большим провалом. К счастью, этого не случилось, и принятыми затем мерами удалось поставить пересылку матриц и даже тонкой бумаги для «Искры», которой нельзя было достать в России...
В феврале 1905 года в связи с нараставшей революционной волной оживилась и работа Центрального Комитета нашей партии. Мы были изрядно оторваны от заграницы, а большинство из нас даже вообще не бывало за границей. Нельзя сказать, чтобы и литература до нас доходила своевременно. Та же «Искра», хотя и переиздавалась в Баку, попадала с опозданием на недели и месяцы. Целый ряд вопросов сделал необходимым созыв сессии Центрального Комитета в феврале 1905 года в Москве. ЦК был тогда «объединенный», состоял из нескольких «примиренцев», бывших большевиками, но расходившихся с последними по вопросу о необходимости немедленного созыва партийного (III) съезда, на чем настаивали большевики-ленинцы из так называемого БКБ (Бюро Комитетов Большинства). Не скажу, чтобы сама идея партийного съезда казалась, например, мне лично в то время неприемлемой, но мы, видя перед собой громадные революционные задачи ближайших месяцев, не считали целесообразным затрачивать большие средства, время, рисковать поездками через границу десятков людей для выяснения и разрешения, как нам здесь казалось, несущественных кружковых разногласий в Женеве между Лениным и его друзьями, с одной стороны, и между меньшевиками-«искровцами» и Плехановым — с другой. Близкое будущее показало, что мы были неправы и что целиком прав был Ленин и его сподвижники. Немедленно, как только трем уцелевшим от провала членам ЦК удалось пробраться за границу, и в особенности после наших личных разговоров там с Плехановым, Аксельродом, Засулич, Мартовым и др., мы увидели действительный оппортунизм и гнилость занятой ими позиции и сейчас же без колебаний присоединились к Ленину, приняв участие в III съезде нашей партии в Лондоне, который и является, в сущности, первым съездом партии...
В конце лета 1905 года я устроился в Электрическом обществе в Петербурге в качестве инженера, заведующего кабельной сетью. Многие из товарищей, вероятно, еще помнят мой небольшой служебный кабинет на улице Гоголя, куда ко мне на явку являлись многие из старых большевиков, стоящих сейчас у кормила Советского государства.
События развивались со сказочной быстротой, и гапоновское Кровавое воскресенье оказалось предтечей всеобщей забастовки и революции, а в октябре 1905 года мы уже имели в Питере в своей среде Владимира Ильича и наши газеты «Новая жизнь» и др. печатались легально в собственной типографии. В этой типографии (товарищество «Дело») наряду с ротационной машиной была установлена и привезенная из нашей бакинской подпольной типографии, «перешедшая на легальное положение» небольшая, но изящная машинка Аугсбургского завода.
Веселое было время. Самая интенсивная работа по организации партии, создание технического аппарата, широчайшая пропаганда и агитация в массах на почве думской кампании, активная подготовка к вооруженному восстанию, целый ряд конспиративных предприятий и технических дел — все это заполняло целиком время, а тут еще надо было делать очередную легальную работу, прокладывать по улицам Петербурга десятки верст кабеля, модернизировать электрическую сеть переходом на высокое напряжение, строить трансформаторные подстанции, вести обширные заводские электрические установки.
В этот именно период в процессе практической работы был создан становой хребет нашей партии и заложены основы ее тактики на десятилетие вперед.
Революция 1905 года оказалась выкидышем, и сначала постепенно, а потом все быстрее и быстрее царское правительство отнимало «дарованные царем свободы», и соответственно этому и нашей партии пришлось все более и более уходить в подполье и возвращаться к прежним, нелегальным методам работы. К 1907 году условия стали настолько трудны, что пришлось заставить Владимира Ильича и некоторых других из наших литераторов вернуться опять за границу. Провал следовал за провалом, и 1 мая 1907 года провалился и я вместе с А. И. Рыковым и покойным И. А. Саммером (Любичем) в Москве при случайной облаве в квартире одного адвоката. Впрочем, после семнадцатидневного сидения мне удалось убедить жандармов, что я приезжал в Москву по служебным делам и лишь случайно очутился в квартире этого адвоката вместе с Алексеем (прозвище Рыкова) и Саммером. Работа в Петербурге после этого ареста стала для меня вдвое труднее, и пришлось удесятерить конспирацию. Два-три обыска, сделанных в моей квартире и в моем служебном кабинете, не дали жандармам никаких доказательств, но показывали, что, вероятно, работать на свободе остается уже недолго. Действительно, в марте 1908 года жандармы нагрянули в Куоккала, в дом, где жила моя жена с детьми и куда я приезжал по воскресеньям, и арестовали меня вместе с бывшим у меня Ю. А. Грожаном. Не найдя ничего подозрительного, нас отправили в Выборгскую тюрьму...
К большому нашему удивлению, жандармы и питерская прокуратура не смогли в месячный срок приготовить сколько-нибудь доказательного материала, а выборгский губернатор оказался достаточно законником, чтобы, не получив по прошествии этого срока мотивированного требования о моей выдаче, выпустить меня из тюрьмы. Не желая далее искушать гражданскую и служебную доблесть финских чиновников, я безотлагательно и не совсем прямыми путями удалился в Гельсингфорс, а через несколько дней уже плыл на пароходе из Або по дороге в Берлин и Париж. Лето прошло в поездках по Европе для урегулирования разных партийных дел и предприятий, а к осени я очутился в Берлине, и надо было думать о выборе более или менее постоянного местожительства и пристраиваться к какому-то делу. Семья моя к этому времени состояла уже из пяти душ, надо было думать и о каком-то заработке.
Вести из России не оставляли никакого сомнения в победе реакции, и было очевидно, что для партии открывается долгий период подпольной работы, когда одна часть товарищей, с Ильичем во главе, снова должна будет засесть в бест заграничной эмиграции, сосредоточившись главным образом на литературной работе и политическом руководстве издали, другая же, не имея возможности легальной работы, примется за нелегальную организаторскую, агитационную и пропагандистскую работу. Мое положение было несколько особенное, поскольку моя работа значительно отличалась от типичной работы и партийного литератора, и партийного местного работника, комитетчика-агитатора или пропагандиста. Меня привлекала и тянула к себе — и в этой области я чувствовал себя достаточно сильным — практическая работа по организации технического и финансового аппарата партии, постановка техники транспорта, связи и пр. Куоккальский провал и вынужденный отъезд из России эту работу делал для меня невозможной. Товарищи, и в особенности Владимир Ильич, уговаривали меня переменить специальность и, в частности, переехать в Париж и принять участие в газетной работе. «Не боги горшки обжигают», — говорил мне Владимир Ильич в один из моих приездов в Париж, когда я указывал ему на малую мою приверженность и пригодность к какой-либо литературе. Не то чтобы я недооценивал значения этого рода работы или был совершенно беззаботен по части теории, а просто и по темпераменту, и по всей предыдущей деятельности меня не влекла такая несколько кабинетная и больше теоретическая работа, и во мне всегда было живо предчувствие, что практическая работа и практики и техники понадобятся еще и для революции...
Леонид Борисович Красин («Никитич»). Годы подполья: Сборник воспоминаний, статей и документов. М.; Л., 1928. С 147—148, 215—216, 44—46