В 1910 году я был командирован Бакинским комитетом РСДРП от большевиков в партийную школу в Париже (Лонжюмо)После мытарств, обычных для не знающих ни одного иностранного языка, я, наконец, попал в Париж с явкой к товарищу Каменеву и на другой же день отправился к Владимиру Ильичу.
Обычно Владимир Ильич не любил принимать приезжающую из России публику, которая из любопытства «паломничала» к эмигрантам, играющим видную роль в революционном движении. Однако Владимир Ильич не любил встречаться лишь с праздноболтающей эмиграцией. Всякого же прибывающего из России рабочего подвергал буквально «допросу с пристрастием», интересуясь всякими, даже незначительными, событиями и фактами настроения и положения рабочих, жизни организаций и т. д. И в данном случае Владимир Ильич, не дожидаясь, когда я отправлюсь к нему как к руководителю школы, сам вызвал меня к себе на квартиру.
С тех пор прошло уже 13 лет, я смутно помню теперь, о чем Владимир Ильич меня «допрашивал», но что особенно ярко осталось у меня в памяти — это поразившая меня, приехавшего из Баку и жившего в Балаханах. в рабочих казармах, скромная квартира и обстановка, где жили Владимир Ильич и Надежда Константиновна. Я ясно вижу потрепанный, видавший виды «примус», маленький чайник и пару стаканов, из которых Надежда Константиновна решила напоить меня, Каменева и Владимира Ильича чаем. Нечего и говорить, что у меня, приехавшего из Баку, хотя и большевика, было совершенно ошибочное представление о Владимире Ильиче. Я ожидал встретить сухого, черствого фанатика, чуждого всяким человеческим чувствам и слабостям, который из-за идей не видит человека. Но первая же встреча и разговор с Владимиром Ильичем, а затем дальнейшие встречи совершенно вышибли из моей головы представления о нем, с которыми я приехал из России. Более простого и умеющего находить общий язык с собеседником я не встречал. Несмотря на свой гениальный ум и знания, Владимир Ильич никогда не давал чувствовать своего превосходства товарищам, которых он допускал к беседам,— за исключением, понятно, принципиальных споров,— и поэтому каждый чувствовал себя с ним легко и хорошо. Превосходство Владимира Ильича, его ясный и острый ум обнаруживались помимо желаний Владимира Ильича, и мы, партийные школьники, не замечая, воспринимали практику и теорию ленинизма. Владимир Ильич особенно умел сочетать свою работу по воспитанию нас, приехавших в школу, с простыми товарищескими взаимоотношениями, которые установились между Владимиром Ильичем и школой. Будучи весьма строгим и требовательным в часы занятий, стараясь больше знаний вбить в наши головы, отчаянно борясь с нашим настроением, тупо воспринимавшим, особенно в солнечные летние дни, Владимир Ильич, как только кончались часы по расписанию, вместе с нами целиком отдыхал, оставаясь в обществе школьников.
Занимались мы в сарае, расположенном в саду, причем одна дверь выходила в сад. Владимир Ильич читал лекции спиной к двери; душный летний день и девушки — дочери владельца сарая — соблазняют нас, показывая за спиной Владимира Ильича яблоки, сорванные тут же в саду. Лица и взоры школьников переносятся с Владимира Ильича за его спину. Владимир Ильич, замечая что-то неладное, сначала недоумевающе рассматривает нас, затем оборачивается назад, горячо объясняется с девицами на непонятном для нас французском языке и после перепалки снова начинает читать.
Но вот кончились часы занятий, и вечером мы во главе с Владимиром Ильичем направляемся в кафе. Школьник Андрей (оказавшийся провокатором) — сильный баритон, ученик консерватории — организует хор, и 40 здоровых глоток поют «Стеньку Разина», «Дубинушку» и т. п. У кафе собирается толпа слушающих с любопытством русские песни. Владимир Ильич очень любил пение, сам часто дирижировал, подпевал фальцетом и искренне огорчался, когда мы драли «козла», и драли, по его выражению, «не по разуму, а за совесть».
Обыкновенно Владимир Ильич был и переводчиком, делавшим нам и французам замечания насчет нашего пения; кроме того, он старался выучить нас петь «Интернационал», но мы так его исполняли, что все французы, знающие музыку «Интернационала», смеялись над нами. И мы так и не научились правильно петь «Интернационал».
В часы отдыха Владимир Ильич становился просто товарищем и принимал участие в наших прогулках, купании. С любопытством смотрел он на состязание мускулов тт. Рязанова и Белостоцкого — самого сильного из школьников. Исключением для Владимира Ильича было то, что он никогда не пил крепких вин. Только один раз Владимир Ильич выпил рюмку какого-то слабого вина, и то лишь по нашим усиленным просьбам.
В течение 4 месяцев Владимир Ильич жил вместе с нами — школьниками, переправившись специально из Парижа в Лонжюмо вместе с Надеждой Константиновной и тов. Зиновьевым. Этот период, который мне удалось быть в обществе Ильича, я считаю самым счастливым событием, наложившим неизгладимый отпечаток на всю мою дальнейшую деятельность и предопределившим то направление работы, за которое нас, школьников, за некоторым исключением, называли ленинцами и «агентами» Ленина.
У великой могилы. М., 1924. С. 303
ДОГАДОВ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ (1888—1937) — член партии с 1905 г. Партийную работу вел в Казани, Петербурге и Баку. Участник VI (Пражской) Всероссийской конференции РСДРП (1912 г.). Во время мировой империалистической войны — на военной службе. С 1918 г. работал в Казани председателем Совета профсоюзов, а затем — член Совнаркома Татреспублики. С 1921 г.— член президиума, секретарь ВЦСПС, был заместителем представителя, а затем представителем ВЦСПС в СТО. В 1930 г.— заместитель председателя ВСНХ. Входил в состав Бюро Профинтерна. С 1931 г. работал в НК РКИ. На XV съезде партии избирался членом, на XVI — кандидатом в члены ЦК ВКП(б), на XVII — членом Комиссии советского контроля. Член Президиумов ЦИК и ВЦИК СССР. Необоснованно репрессирован; реабилитирован посмертно и восстановлен в партии.