С. Д. Мстиславский ЗАПИСИ О ЛЕНИНЕ
На втором крестьянском съезде1 Большевистская фракция была маленькая — всего несколько человек. Остальные по преимуществу эсеры: большинство — левых, но очень много еще было и правых (на съезде этом, как известно, добивали Чернова и Авксентьева).
Большевистская фракция внесла предложение — пригласить Председателя Совнаркома для доклада.
Президиум (он был весь левоэсеровский, кроме одного, помнится, большевика) поморщился. И отказать неудобно, и приглашать нежелательно. Съезд был крепко народнический, козыри все на руках. Было с чем поторговаться — в интенсивно шедших эти дни переговорах с ЦК большевиков о числе мест в будущем (после решенного уже слияния крестьян и рабочих) ВЦИКе и прочем. До слияния старались делать вид, что правительство «пока», так сказать, «полупризнано», поскольку под него «не подведена еще крестьянская база»; поддерживается условно. Дать Ленину говорить на съезде — значит рисковать подставить съезд под большевистский захват, дать большевикам лишний шанс в переговорах.
Президиум поэтому решил политично: сыграть, на самолюбии и правительственном, и личном. Большевистскую формулу отклонить, а средактировать переход к очередным делам в таком смысле, что Председателя Совнаркома съезд не приглашает, а если товарищ
Ленин пожелает выступить с докладом — съезд будет рад его выслушать.
Расчет, конечно, оказался мыльным пузырем: Ленин приехал наиспокойнейшим образом. Встретили его сдержанно: большинство приехавших с мест крестьян не видели и не слышали его раньше; не потеряла, видимо, еще действия своего и «предохранительная» времен Керенского «прививка»...
И Ленин явственно чувствовал настроение съезда. Он начал речь не так свободно и просто, как всегда, а сухо и настороженно, словно, нащупывая перед собой дорогу. И руки, не как всегда — в карманы, локти наотлет: он двигал ими непривычно усиленно, в такт словам, напряженно, словно сдвигал тяжесть. Но уже через несколько минут, приглядевшись к рядам, вдруг потеплел, залучились у глаз всегдашние лукавые тонкие морщинки, ударил овом — и с зала сошло сразу же напряжение: словно туман сполз... И дальше — уже уверенно, быстро, со смешком, крепче, крепче... По рядам гул, движение. Кончил овацией.
* * *
В тот период — 1917—1918 гг. часто, почти каждодневно, приходилось слышать Ленина — то в пленарных заседаниях ВЦИКа, то на собраниях и митингах, то на совместных совещаниях центральных комитетов — большевистского и левоэсеровского. И одна черта, характерная, определяющая, была в тогдашних выступлениях Ленина: в моменты «эмоциональные», когда в массах через край било, огнем и кровью застилая глаза, чувство, Ленин не выступал. Он был тут, смотрел, улыбался, но сам обычно не говорил: он «пускал» других ораторов на ждавший их, уже готовый успех. Сам он на такое «готовое» не ходил. И не случайно, думается мне, даже на Октябрьском съезде его не видно было на трибуне в первой, до перерыва, половине заседания, когда настроение было поднято до предела и далекими победными, гулкими ударами пушек «Авроры», и ярким ощущением переходимой великой черты... Он появился только к деловой части заседания. Так и должно было быть: съезд логически, с точностью строго выверенного механизма подвел итог предшествовавшей, подготовительной, внутренней работе Ленина.
Эту черту — перенесение Лениным всей тяжести именно на внутреннюю работу и уклонение от внешнего демонстрирования достигнутых ею шагов и тем более от «проявления чувств» — необходимо, на мой личный взгляд, особо учитывать при анализе революционных событий прошлого. Ибо на практике уже теперь приходится наблюдать, как в иных описаниях и оценках именно эти внешние, зачастую, правда, очень эффектные выступления перекрывают действительный корень событий: эффект заслоняет замысел и подготовительную работу, обеспечивши успех этому эффекту. И немало лавров достается тем, кто срывал, по существу, уже готовые и не их руками и не их мыслью взращенные плоды.
Но в моменты решений, когда их приходилось проводить — и зачастую проводить с боя,— он не уступал никогда первого места: он сам выступал докладчиком. И опять, в подтверждение сказанного выше, он часто передавал кому-нибудь заключительное слово, если уверен был в том, что принятие предложенной им резолюции обеспечено.
Из таких переламывавших настроение выступлений Ленина особенно отчетливо помнится мне одно из заседаний 2-й сессии ВЦИКа, разгар чиновничьего саботажа. На повестке стоял, между прочим, вопрос о Государственном банке, тоже охваченном саботажем: положение его вызывало особое беспокойство. У многих попросту опускались руки: невозможным казалось сломить это пассивное сопротивление, пустить в ход застопоренную чиновничью государственную машину. Сторонники отказа от крутой классовой политики, всякого типа и звания «викжелисты» всемерно старались использовать момент и повернуть руль по-своему. Фракционеры сменялись на трибуне, в голос пророча недоброе; и подлинно зловеще звучали над притихшим залом «факты и цифры, цифры и факты».
Ильич дал выговориться оппозиции: он выступил поздно. Поднял на лету последний, самый зловещий из брошенных предшествующим оратором «саботажных фактов». Подтвердил. «Да, так! Но это еще не все. Есть факты похуже. Вот, например...» Рассказал, прибавил еще и еще, все сильнее и резче сгущая краски. Зал темнел, мрачнели лица даже у самых надежных.
Перешел к Госбанку. И здесь — по утверждению его — в слишком розовых тонах изобразила дело оппозиция: на деле еще хуже. Вот в таком-то отделении,— говорили оппозиционеры,— явилось на службу двадцать человек, а на деле их было всего шесть; в другом — не пятнадцать, а два. Они говорят: «плохо». Неверно: надо сказать — «отвратительно».
И вдруг, оборвав черным пятном речь, пошел мелким, неторопливым шагом, глубоко засунув в карманы руки, боком как-то, к самому краю трибуны, повел взглядом по рядам, глаза засмеялись всегдашней лукавой и твердой усмешкой. И почти шепотом, далеко прозвучавшим в гробовой тишине зала:
— А банк все-таки работает.
И от этого простого, твердого, верного слова сразу поистине взорвался весь, до последнего человека зал — бешеными аплодисментами и радостным, светло, по-детски верящим в грядущее смехом. Дальше Ильичу было уже легко: он без сопротивления увел все эти сотни разномыслящих, но равно усомнившихся людей — от хмарного сегодня к победному завтра, которое будет, которого не может не быть. Все это мы договаривали за Ильича: сам он таких слов не говорил. «Сегодня работает десять, завтра станет двадцать, а там — не будет отбоя: хоть печи топи счетоводами и бывшими титулярными советниками».
Эпизод этот очень типичен. Ибо Ленин всегда неизменно бил противников на трибуне именно тем, что никогда не опровергал дурных сообщений, тяжелых фактов. Никогда не старался доказывать, что на Шипке все спокойно. Напротив, его безотказно победный прием в том и состоял, что, когда оппозиция говорила: «дело скверно», он поправлял ее: «не скверно, но прямо-таки чудовищно». И от этого «чудовищного» он перекидывал тотчас же уверенно и просто, без эмоции, деловито, через разум мост к твердому, надежному упору: мост видимый, осязаемый, совершенно конкретный. В этом была огромная сила, создававшая в рядах необоримо-победное ощущение спокойного, но до предела напряженного подъема.
* * *
«Упоры» эти далеко не всегда лежали на прямой линии: иной раз в сторону, совсем, казалось, в тупик забрасывает мост Ленин. Сколько из-за этих «боковых мостов» бывало фракционных споров, на них вырастала оппозиция «непримиримых», тех, кого Ленин звал — когда в шутку, ласково, а когда и всерьез — «левыми ребятами». Как-то в перерыве заседания, целиком ушедшего на такой фракционный спор, Ленин сказал мне: «Тупоглазие у них — им бы все по шоссейной дороге; а ведь идти-то приходится иной раз по болоту. А по болоту, если прямо, угодишь в трясину по самые уши. А то еще хуже. Надо по кочкам. А она иной раз во-он где, в стороне. А им уж кажется, что с нее и дороги дальше не найти: придется назад идти. Вздор какой. Без компаса в себе, потому и кажется».
* * *
Одно время на заседаниях ВЦИКа место мое на трибуне было наискось от места Ильича; сидел он обычно во втором ряду, за местами президиума (этот ряд отведен был членам правительства). По соседству этому видел: во время прений он — как охотник на лазу по крупному зверю. Пропускает мелкую дичь, сидит непоседой, томится. Пока не подозрит добычи, что-нибудь в речах не зацепит. Тогда сразу меняется лицо. Глаза веселеют, становятся острыми; пригнется чуть-чуть, взгорбит плечи — следит за оратором. И при каждом гиблом его слове вздрагивает неслышным внутренним смехом, бегут от глаза к вискам насмешливой сеткой морщинки и правая рука быстро-быстро почесывает за ухом, по редким волосам. Смотришь и думаешь: «Ну, горячо будет».
* * *
О лидерах левоэсеровских Ленин как-то сказал мне так:
«У вас, на верхах, или разговорщики, или подпольщики: ни те, ни другие — не ко времени. С подпольщиками еще можно, впрочем, разговаривать, ну а разговорщиков надо...»
— Под пол?
Не ответил: засмеялся и пошел.
* * *
Перед отъездом в первую брестскую делегацию Свердлов заговорил со мною о предполагавшемся назначении меня народным комиссаром по военным и морским делам. Я стал объяснять мотивы, по которым не мог принять поста (я был категорически против восстановления регулярной армии). Уже под конец разговора к нам подошел Ленин. Свердлов, смеясь, кивнул на меня: «Вот — не хочет власть брать». Ленин сразу резко потемнел и сказал отрывисто: «Это не власть, а работа. Отказываться от комиссарства сейчас хуже, чем отказаться машинисткой стучать: худшая форма саботажа». И только когда мы осведомили его о причине отказа, о программных наших расхождениях, он снова улыбнулся обычной своей улыбкой. Но доводов моих все-таки не принял. Покачал головой: «Раскошествуете. Взгляды — взглядами: надо в общую лямку».
* * *
В одном из блокнотов моих 1918 года сохранилась запись ленинских речей на закрытом совещании о Брестском мире и революционной войне. День совещания не помечен, но по предшествующим и последующим записям можно установить, что состоялось оно в средних числах февраля. Из подсчета голосов при голосовании принятой резолюции видно, что участвовало в совещании 11 человек, в том числе Ленин, Радек, Свердлов, Зиновьев, Штейнберг, Камков, Карелин. Надо думать, что дело идет об одном из довольно частых в тот период совместных заседаний центральных комитетов — большевистского и левоэсеровского.
О Ленине в блокноте записано так (развертываю конспективную запись, заключая в кавычки подлинные слова, стоящие в кавычках в самой первоначальной записи).
«Во время речи Штейнберга Ленин встал, непривычно нетерпеливо ходит по комнате, засунув руки за жилет. Штейнберг говорил о том, что договор заставит нас отступиться от Украины, Эстонии, Литвы и пр., вызовет моральную изоляцию России: «Россия станет азиатской Аркадией среди левиафанов» (хотя и бессмысленно, но совершенно точно записанные слова тогда же еще в блокноте поставлены мною в кавычки). Ленин отвечал тотчас же очень резким тоном: «Штейнберговская постановка — излишнее упрощение задачи: повторение того же, что в 1907 году было с бойкотом Думы: пустопорожняя революционная фраза».— «История сделала определенный зигзаг, завела в вонючий хлев. Пусть. Как тогда шли в вонючую Думу, так пройдем и теперь. Худа не будет. Объективно мы никогда не ставили карты на западную революцию. Обнажение германской политики брестскими переговорами — неслыханное: оно плоды даст. Революционную войну вести нельзя, так как армия ее не хочет: бежит с фронта, увлекая за собой красные полки. Кто идет сейчас на войну, идет против народа. Вести революционную войну — значит помогать буржуазии, контрреволюции. Надо уметь преодолеть «психологию». Относительно Украины — вопрос темный: не с Винниченкой же (sic!). Отклонить мир — значит сдать Москву и Питер в несколько недель. Чем глубже революция уйдет в массы, тем сильнее разгорится: это самое важное. Поэтому сначала проделаем организационную работу, потом будем говорить о войне. Немыслимо идти в неслыханную авантюру без армии».
Сторонники революционной войны, однако, не сдавались, как видно из дальнейшей записи. Выступали после Ленина Камков, Карелин, Радек. Отвечали Зиновьев и Свердлов. Опять Радек говорил. Потом вторично Ленин, главным образом о Радеке.
«Радек хочет обмануть историю, надев шапку-невидимку»... «Он сейчас страдает припадком революционной чесотки»... «Он осмелел от последнего раза (?), когда проповедовал свою ересь, взобравшись на неприступный забор заключительного слова»... «Отчего с января ничего не сделали люди, говорящие о революционной войне, для подготовки кадров? Почему никто не протестовал против демобилизации? Почему не бросились на фронт удержать армию?» «Возврат солдат в деревню — укрепление революции: каждый солдат, идя в деревню, несет с собою идеи Советской власти. Конечно, если бы немецкие рабочие не запоздали, можно было бы говорить иначе. Но они опоздали: мы должны помнить, что ведем за собою десятки миллионов и перехитрить историю нельзя»...
Резолюция прошла ленинская, как видно из записи, шестью голосами против пяти.
* * *
Перед разгоном Учредительного собрания был разговор с Лениным группы членов ЦК левых эсеров. Спиридонова говорила очень возбужденно: сказала что-то про «хулиганство» и упомянула о морали. Ленин сейчас же поднял брови: «Морали в политике нет, а есть только целесообразность».
В один из последних февральских дней 1918 года (а может быть, и в начале марта), ночью, часа в четыре, меня разбудил присланный из Смольного с запиской от Спиридоновой автомобиль. В записке было сказано: «Приезжайте сейчас же». Куда? Зачем? Шофер тоже ничего не знал. Приехал в Смольный. Всюду темно: и в зале заседаний, и в помещении фракции. Поднялся в верхний этаж, где помещался Совнарком, предполагая, что там происходит какое-нибудь экстренное заседание. Но и там, в пустых полутемных переходах, никого, кроме редких часовых. Я подходил уже к комнате заседаний Совнаркома, когда меня окликнули сзади. Обернулся: Ленин.
Он стоял в дверях, кажется, сталинского кабинета, зябко подняв воротник пиджака, подтянув кисти рук в рукава.
— Вот что, должно быть,— сказал он раздумчиво, выслушав мое недоуменное заявление.— Мы только что получили сообщение, что по Финляндской дороге идет к Питеру какой-то эшелон с артиллерией. Откуда он взялся, какой такой? На всякий случай мы дали знать по районам: насчет войск у нас, как вы знаете, незнаменито. Вас вызвали, вероятно, по этому именно делу. Поезжайте в сухо-млиновский дом — знаете? Там собрались все наши,— он улыбнулся одними глазами, не без яда,— «полководцы».
Попрощались. Пошел обратно. Ленин окликнул снова.
— Машина-то у вас есть?
— Есть.
— Ну то-то. А то записку вам надо. Заведующий гаражом у нас та-а-кой строгий...
«Полководцев» я действительно застал в указанном месте, на совещании. А пока мы совещались, в соседнем зале внезапно зазвенело оружие, застучали шаги. Эшелон, о котором шли рассуждения, прибыл. Он оказался отрядом матроса Попова, партизанившим до того времени на Карельском перешейке; соскучился в лесах и явился в наше распоряжение.
* * *
Еще о методе председательской работы Владимира Ильича. На заседаниях Совнаркома (тогда, в 1917—1918 гг., в Смольном еще, в строгой, простой, без всякого убранства комнате верхнего этажа, только половики красные положены) он был беспощадно скуп на время. Даже по большим докладам: «Десять минут, товарищ Луначарский».
Но скупость эта — до известной минуты. С известной минуты Ильич переставал слушать оратора и начинал писать, быстро вставляя слова и перечеркивая. Оратор давно уже исчерпал предоставленное ему время: торопится использовать ильичевский недосмотр — развивает свою мысль вовсю...
Ленин пишет. Кончит. Иногда покажет соседу — Каменеву, Сталину. Иногда прямо остановит оратора на полуслове и читает написанное: резолюцию, декрет, поправку к заслушанному только что законопроекту, иногда в корне меняющую всю его постановку. У меня обычно бывало такое впечатление, что все эти в резолюциях и декретах закрепленные решения складывались у него тут же, без предварительной подготовки... Вспоминался 1906 год: это же лицо, улыбающееся глазами из-за перевязанных шпагатом книжных кип; как и тогда — броском вперед от данного материала — к своему решению.
* * *
В конце 1917 года ВЦИКом выделена была из своего состава особая следственная комиссия по расследованию злоупотреблений, имевших, по заявлению наркома юстиции, место в Петроградской ЧК. Я был докладчиком этой комиссии в Совнаркоме. При окончательном докладе (всех докладов было три) мнения членов комиссии по поводу одного из руководителей ЧК разделились. Трое признавали совершенную непричастность его к злоупотреблениям доказанной. Двое, указывая на непроверенность некоторых обвинений, полагали целесообразным следствие о нем продолжить. Совнарком принял мнение большинства, и дело было ликвидировано. Но один из товарищей указанного выше члена ЧК предложил предать суду меньшинство следственной комиссии, поскольку их «мнение» косвенно опорочивает оправданного.
Ленин слушал его, недоуменно подняв брови.
— К суду? Судить можно и должно за скверную работу, а никак не за мнение. Работа выполнена хорошо. А если они пришли к особому мнению, так обязаны были сказать. Наше дело принять его или не принять. Мы его отвергаем. И кончено. При чем тут суд?
Он снял внесенное предложение, даже не поставив его на голосование.
О Ленине. Воспоминания. Кн. 4. Под ред. и с предисл. Н. Л. Мещерякова. М.; Л., 1925. С. 101—109
Примечания:
1. Второй Всероссийский съезд Советов крестьянских депутатов происходил 26 ноября — 10 декабря (9—23 декабря) 1917 г. в Петрограде. В. И. Ленин выступил а съезде с речью 2 (15) декабря (см.: Поли. собр. соч. Т. 35. С. 139—142). Ред.
МСТИСЛАВСКИЙ (МАСЛОВСКИЙ) СЕРГЕЙ ДМИТРИЕВИЧ (1876— 1943) — советский писатель. С 1904 г. член партии эсеров. Принимал участие в революции 1905—1907 гг. В 1910 г. заключен в Петропавловскую крепость. После Февральской революции сотрудничал в эсеровской газете «Дело народа». Входил в ЦК партии эсеров. В Октябрьские дни 1917 г. работал в Смольном, был членом Президиума II Всероссийского съезда Советов. После убийства Мирбаха вышел из партии левых эсеров, был членом ЦК украинских боротьбистов. Участник гражданской войны. С 1921 г.— беспартийный. В 1922—1926 гг.— редактор непериодических изданий в Профинтерне. В последующие годы работал в БСЭ и других советских издательствах.