М. С. Кедров ИЗ КРАСНОЙ ТЕТРАДИ ОБ ИЛЬИЧЕ 1
ПОСЛЕ ОКТЯБРЯ
Я не буду описывать всех случаев, когда приходилось видеть и слышать Владимира Ильича в послеоктябрьский период, так как многие из этих случаев не оставили цельного впечатления и большинство из них подробно описаны другими участниками Октябрьской революции.
Не буду останавливаться также на заседаниях Совнаркома, где всегда председательствовал Владимир Ильич, так как, голодая тогда в самом прямом смысле этого слова, я нередко терял способность что-либо видеть и слышать и думал только о том блаженном моменте, когда подадут наконец стакан сладкого чаю и ломтик хлеба с прозрачным кусочком колбасы.
Расскажу один из не совсем приятных для меня эпизодов, имевший место в декабре 1917 года.
Для меня, комиссара по демобилизации старой армии, одна из важнейших задач заключалась в том, чтобы возможно безболезненно эвакуировать солдат демобилизуемых возрастов с фронта на родину и предупредить возможное скопление демобилизованных, потерявших связь с деревней, в больших городах, где они в качестве безработной, деклассированной силы представляли бы большую опасность.
Для организации общественных работ в Техническом управлении Демоба были доработаны имевшиеся старые планы электрификации Волхова, подобрана группа инженеров-строителей, составлены примерная схема и смета работ, которые были опубликованы в «Вестнике Армии и Флота» в конце 1917 года.
Разумеется, и калькуляция, и сметы были весьма примитивны и очень мало походили на тот замечательный план, который два года спустя был положен в основание электрификации страны.
Оставалось получить санкцию Владимира Ильича. Созвонившись и условившись по телефону, я прихватил на подмогу из нашего финансового управления тов. Косушкина, очень настойчивого и немного надоедливого человека, которого Ильич вовсе не знал. В назначенное время мы вошли в Смольный, в кабинет Ильича, на дверях которого висела записка:
«Только для тов. Сталина и тов. Троцкого вход без доклада».
Не ограничиваясь существом дела, мы пытались изложить и самую технику электрификации...
На самом интересном месте, как мне казалось, Ильич внезапно отрубил...
— Идите в Высший совет народного хозяйства!
— Владимир Ильич!
— Меня это не касается...
— Владимир Ильич! — пробовал я продолжить разговор,— ведь ВСНХ недавно только организовался...
— К товарищу Рыкову!..
— Товарищ Ленин! — вмешался Косушкин.— Куда вы нас посылаете? ВСНХ — ведь это пустое место.
— Вот ка-ак! — иронически произнес Ильич, прищурив глаз.— Пустое место?! В самом деле?!
— Да, пустое место. А между тем электрификация — дело исключительной важности.— И Косушкин пустился расписывать всю необходимость и прелесть электрификации...
Я заметил, что Ильич начинает терять терпение.
— Да что вы ко мне привязались — инженер я, что ли? Косушкин пробовал было продолжать в том же роде.
Но я понял, что сделал глупость, взяв с собой Косушкина, который начинал уже пересаливать, и поторопился подобру-поздорову ретироваться...
В тот же вечер Ильич говорил одному из наркомов:
— Передайте Кедрову, чтобы он мне больше не морочил головы такими делами... Мало того, привел с собой какого-то Косушкина. Если он будет так впредь поступать, я не буду его больше пускать к себе.
Тогда мне казалось обидным, что Ильич выругал меня, отнесся так недружелюбно к проекту об электрификации... А сколько неоценимого времени отнималось у Ильича всякими пустяками, мелочными раздорами, ведомственными дрязгами — это я понял только значительно позже...
УЧРЕДИТЕЛЬНОЕ СОБРАНИЕ
День Учредительного собрания...
Невский проспект... Сугробы снега... Костры... Пикеты...
Жалкая, почти похоронная, демократическая процессия в несколько сот человек — оплот и защита открывающегося собрания... Маленькая кучка и большие плакаты с поблекшим уже лозунгом: «Вся власть Всенародному Учредительному Собранию!»
Прыгает автомобиль по сугробам. Вот и Шпалерная. Заставы, костры, колючая изгородь, матросы с винтовками наперевес, краткое, внушительное «стой!».
В Таврическом дворце большое оживление. Члены Учредительного собрания спешат на открытие. Кабинет комиссара по созыву Учредительного собрания переполнен до отказа. Тут и Владимир Ильич, и Яков Михайлович Свердлов, Сталин и остальные народные комиссары. Тов. Урицкий своей своеобразной ковыляющей походкой появляется то тут, то там, отдавая последние распоряжения.
Владимир Ильич обращается к некоторым из товарищей: «Пора начинать...» — и к другим, находящимся тут же: «Вы не член ЦК, вы тоже нет?! Так выходите!»
Все быстро выходят. Одного из замешкавшихся наркомов Ильич слегка подталкивает к двери: «Милости просим».
Назначенное время открытия Учредительного собрания давно уже прошло.
Давно уже все депутаты заняли места в большом думском зале и, не имея кворума, в виде протеста шумят и галдят, требуя появления большевистских депутатов и членов Совнаркома. А фракционное собрание большевиков никак не может кончиться. Вечно кипящий тов. Рязанов разошелся вовсю и с пеной у рта доказывает колоссальную опасность, связанную с роспуском «хозяина земли русской». Излишне — вопрос бесповоротно решен:
«Советы, а не Учредилка; диктатура пролетариата, а не диктатура буржуазии».
Наконец поздно вечером все депутатские места и «министерские» ложи заняты.
Происходит словесная перепалка между невозмутимо спокойным Свердловым и правой частью собрания, истерически требующей, чтобы собрание открыл старейший из депутатов, а не Свердлов, председатель ВЦИКа.
Яков Михайлович остается на трибуне и проводит выборы председателя собрания.
Ильич тотчас по приходе примостился на покатых, покрытых ковром ступеньках, невдалеке от трибуны, и в таком положении остается до конца собрания. Депутатам он не виден, так как от них отделяет его дощатая перегородка между рядами. В наиболее интересные моменты, особенно во время речи выбранного председателя собрания Чернова, прерываемой почти на каждом слове шутливыми хоровыми репликами с большевистских скамей, Ильич неудержимо хохочет. Ильич был враг всякого лицемерия, всяких этикетов и показной чинности.
БРЕСТСКИЙ МИР
Здесь я расскажу о малоизвестных обстоятельствах, которые предшествовали заключению Брестского мира.
В конце декабря в Петербурге происходил съезд по демобилизации армии.
Неоднократно мы просили Владимира Ильича выступить с докладом на съезде, но он отказывался, ссылаясь на перегруженность работой.
В день закрытия съезда, когда мы снова обратились к Ильичу с той же самой просьбой, он заявил, что никаких докладов делать не будет, но побеседовать с группой делегатов не прочь. Пусть выберут по одному представителю от каждого фронта, армии, флота и т. д., и он согласен поговорить с ними.
Такое собрание состоялось в Комиссариате по военным делам, на Мойке, в доме военного министерства.
Присутствовало 30—40 человек. Каждый делегат по очереди информировал о положении в соответствующей армии.
Ильич сидел у стола и, слушая делегатов, одновременно живо писал что-то на четвертушках бумаги и задавал вопросы. Особенно многочисленны и непрерывны были вопросы воинственно настроенным делегатам.
Способность Ильича одновременно производить несколько работ — слушать, писать, отвечать в то же время на задаваемые ему вопросы — всегда меня поражала. Такого объема внимания я никогда не встречал.
Выслушав часть делегатов, Ильич заметил, что будет, пожалуй, проще, если каждый из присутствующих заполнит небольшую анкету, которую он сейчас прочтет и которую только что написал.
Анкета состояла из нескольких десятков вопросов. Здесь были сконцентрированы все существенные признаки, определяющие боеспособность армии: численность, вооружение, связь, техника, боевые запасы, обмундирование, продовольствие, дисциплина. Помню, был также особый вопрос о состоянии конского состава. Само собой разумеется, и субъективные моменты — настроение солдат, интересы, размеры братания и т. д.— не были упущены.
Когда были заполнены анкеты, получились поразительные выводы. Только единичные анкеты с известными натяжками позволяли говорить о боеспособности некоторой части армии. Подавляющее большинство анкет кричало о полном развале фронтов, о массовом уходе солдат с фронта, не ожидая приказа о демобилизации. Когда, например, подавались составы поездов для увоза в тыл имущества, солдаты форменным образом штурмовали вагоны для себя, облепляли буфера, крыши, приводя часто в негодность весь подвижной состав. Артиллерийские лошади дошли до такого состояния, что не только не могли везти груз, но с трудом стояли на ногах. Соответствующее применение находилось в использовании их только на колбасу, что особенно наблюдалось в районе Северного фронта.
Вопрос становился яснее ясного. Реальной боевой силы у нас нет, фронт открыт, воевать мы не можем, мир необходим во что бы то ни стало, любой, даже самый «похабный».
Через несколько дней часть делегатов, присутствовавших на заседании в Наркомвоене, делала, по указанию Ильича, доклад в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов, подготовляя почву для заключения мира.
А еще через несколько дней (приблизительно 20 января ст. стиля2 1918 года) в Смольном на заседании ЦК, в котором принимала участие значительная группа видных большевиков, был подвергнут подробной дискуссии вопрос о мире.
Три точки зрения отстаивались тогда:
1) Заключить мир хотя бы с аннексиями и контрибуциями.
2) Продолжать войну.
3) Ни мира не заключать, ни войны не вести.
Тщетно Ильич пытался отстоять свою точку зрения, приводя неопровержимые доводы необходимости немедленного заключения мира, тщетно предупреждал о грозящей опасности самому существованию Советской власти, большинство собрания не разделяло позиции Ильича.
Начались бесконечные и безответственные речи сторонников других точек зрения.
Долго слушал Владимир Ильич все эти разглагольствования, в конце концов не выдержал и демонстративно ушел с собрания. Вернулся только к концу заседания, чтобы сказать свое заключительное слово.
Как известно, большинство собрания высказалось тогда за предложение Троцкого: «Ни мира, ни войны».
Недели две-три спустя я был свидетелем, как Владимир Ильич в частной беседе в Смольном отчитывал группу вояк, настаивавших на продолжении революционной войны.
— Ну что, разве по-вашему вышло? Ничего подобного!.. Воевать сейчас все равно не можем и не будем. Только пришлось заменить прямо и ясно поставленный вопрос о необходимости заключения мира туманной и расплывчатой формулой, являвшейся бессмыслицей... И за эту бессмыслицу уже дорого заплачено, и мирный договор все же подписан, но уже на более тяжких условиях... Эх, вояки! — закончил Ильич.— Если можно было бы воевать при помощи красивых слов и резолюций, то давно весь мир был бы уже вами завоеван.
ВОЖДЬ КРАСНОЙ АРМИИ
Июль 1918 года. Гроза интервенции нависла над Архангельским краем. Мурман уже удушен союзниками, очередь за Архангельском и Вологдой, где с наглой откровенностью готовится при деятельном участии иностранных миссий переворот. В тылу подняла голову контрреволюция, и вспыхивают белокулацкие восстания в Ярославле, Муроме, Владимире. Не сегодня завтра будет нанесен последний удар на Севере и замкнется железное кольцо вокруг рабочей республики. А у нас нет реальной силы, которую мы можем противопоставить наглому врагу.
Еду с докладом в Москву. На Северном вокзале встречает меня специально посланный Ильичем товарищ с сообщением, что тов. Ленин ждет меня. Десяток минут спустя нахожусь в Кремле, в кабинете Ильича. Владимир Ильич в очень хорошем настроении.
Когда я докладываю, он то и дело вставляет какое-нибудь лукавое словцо и слегка подшучивает надо мной. Но не только подшучивает.
Он уже все обнял, взвесил, решил... В его шуточках нетрудно прочитать и указание на то, что не все сделано как надо, и совет, и наставление для будущего.
Вошел Троцкий. Он был сверх обычного сосредоточен и серьезен; разговор сразу принял официально-деловой характер. Задав несколько вопросов, сказал:
— Только что получено сообщение из Архангельска, что на Белом море крейсирует английская эскадра и что со дня на день нужно ожидать интервенции.— Он настаивал на немедленном моем выезде обратно в Архангельск.
Я запротестовал. Если интервенция близка, то необходимо располагать немного большей боевой силой, нежели 30 имеющихся в моем распоряжении латышских стрелков.
— Да и хотелось бы также день-два отдохнуть,— добавил я. При последних словах Владимир Ильич громко рассмеялся.
— А, передышку запросил! — заметил Ильич, и я видел, что он на таковую согласен.
Было решено предоставить мне некоторую воинскую часть, также несколько орудий и пулеметов, с которыми я через два-три дня выехал на Архангельск.
И, находясь в пути на Архангельск и участвуя в первых стычках со вторгшимися в край англо-французами, я держал связь с Кремлем и чувствовал невидимую руку, которая направляла и руководила всеми военными операциями. На одной из станций Владимир Ильич через Бонч-Бруевича по прямому проводу запрашивает о перевороте в Архангельске и дает совет.
«Закрыто ли устье Двины,— говорится в телеграмме,— не является ли необходимым произвести заграждение последней где-нибудь далее, выполнены ли задания взорвать два ледокола в устье Двины при наступлении, возможность наступления по Двине, а также не знаете ли, выведены ли пароходы из Северной Двины, и, вообще, осветите положение настоящих минут»3
Когда затем мы вошли в белогвардейскую зону и на двое-трое суток связь с Москвой была порвана, Ильич в течение целой ночи сам вызывает к прямому проводу вологодских товарищей — Ве-тошкина, Элиаву, Саммера и информируется у них о положении дел и выясняет судьбу нашего поезда.
Не удовлетворившись уверениями о спокойствии в Вологде и предвидя возможность переворота, в тот же день командирует туда на случай белогвардейского переворота в качестве информатора европейски одетого молодого человека в бархатном костюме и лично его инструктирует. Его я застал в Вологде неделю спустя: для советской Вологды он являлся белым вороном, привлекавшим к себе общее внимание.
В первую же неделю продвижение англо-французов в глубь страны было приостановлено и непосредственная угроза занятия Вологды устранена. Но вновь открывшемуся фронту грозила другая опасность: развалиться от отсутствия продовольствия и боевого снаряжения.
Телеграммы не имели действия. Довольствующие управления саботировали снабжение.
Я снова выехал за помощью к Ильичу, захватив с собой управделами Эйдука4
Рано утром следующего за выездом дня мы были уже в Москве. Немедленно с вокзала явились в Кремль.
Ильич встретил нас, сверх всякого ожидания, очень гневно. Но в его гневе чувствовалось доброе, товарищеское отношение.
— Как можно было оставлять в такое время фронт?.. Теперь все дело развалится.
— Позвольте, Владимир Ильич! Ничего не может случиться. Распекая нас, не хотел выслушивать никаких оправданий.
— Мало того что сами уехали, да еще его с собой прихватили,— указывая на Эйдука, немного смягчаясь, говорил Ильич.
— Оставили на фронте одних мальчишек! Хороших дел натворят они там...
Я улучил момент и, захлебываясь, одним залпом передал, что в Обозерской организован штаб, что на фронте нам лично сейчас делать нечего, что предполагаем перенести штаб фронта в Вологду и что всего двое суток решили потерять, чтобы при содействии Ильича сломить наблюдающийся саботаж и волокиту.
— Как это двое суток? — перебил Ильич.— Когда вы выехали? Когда будете на месте?
Ответил.
— Все-таки не нужно было ехать, могли бы написать обо всем... Что же вам нужно? — уже спокойно спросил Ильич.
Я прочитал по записке длинный список предметов, в которых ощущалась острая нужда.
Разговор происходил стоя в зале Совнаркома, у небольшого стола, находившегося в нескольких шагах от двери кабинета Ильича. Владимир Ильич нагнулся к столу и написал записку приблизительно такого содержания:
Начальнику штаба Высшего военного совета М. Д. Бонч-Бруе-вичу. Предписываю назначить трех ответственных сотрудников, которых обязать в течение сегодняшнего дня отправить все требуемое Северо-Восточному фронту снаряжение и указать трех бывших генералов, которые будут расстреляны, если указанное задание не будет выполнено5.
— Непременно сегодня выезжайте,— передавая записку, заметил Ильич и затем, прощаясь, сказал: — Если что нужно будет, пишите!
В тот же день на заседании Высшего военного совета, когда состоялось назначение меня командующим фронтом и я собирался уходить, тов. Склянский дружески задержал меня:
— Владимир Ильич поручил мне взять с вас подписку, что вы больше не будете приезжать в Москву без его разрешения.
На лице его играла свойственная ему усмешечка.
— Выдумываете! — категорически объявил я.
— Нисколько, дословно передаю распоряжение,— еще раз подтвердил он.
Мне стало обидно. Я считал безусловно необходимым выезд в Москву.
— Не приехал бы,— сказал я раздраженно,— больше вреда причинил бы фронту.
Указание Ильича принял к руководству, но подписки о невыезде не дал.
Весь остаток дня меня грызла мысль, что в интересах фронта должен был так поступить и что, видимо, не сумел достаточно убедительно обосновать мотивы выезда.
С дороги отправил Владимиру Ильичу письмо, в котором сообщал, что, несмотря на мощную его поддержку и исключительное впечатление, произведенное в военных управлениях его запиской, удалось получить только небольшую часть.
— Если бы не выехал,— упорствовал я,— фронт не получил бы и этого. Польза приезда налицо, и напрасно Владимир Ильич встретил меня так немилостиво.
Два дня спустя (12/VIII 1918 года) Владимир Ильич ответил телеграммой. В ней он не упоминает больше об этом случае, предоставив мне считать себя правым, и возвращается к первому моему приезду в Москву, описанному выше. Телеграмма, помеченная «секретно», гласит:
Вологда, Губисполком, Кедрову
Вред Вашего отъезда доказан отсутствием руководителя в начале движения англичан по Двине.
Теперь Вы должны усиленно наверстывать упущенное, связаться с Котласом, послать туда летчиков немедленно и организовать защиту Котласа во что бы то ни стало. 677. Предсовнаркома Ленин 1.
Защита Котласа во что бы то ни стало, но и тут Владимир Ильич, как всегда, предвидит и худший конец и, зная, что в Котласе сосредоточены громадные запасы взрывчатых веществ, не ограничивается одним приказом, а командирует ко мне двух товарищей, Уралова и Ногтева, с собственноручным письмом.
В письме Ильич рекомендует товарищей как преданных и стойких, хотя и не знакомых с подрывным делом, и указывает цель командирования: произвести подготовительные меры к взрыву котласских огнеприпасов и взорвать их в критическую минуту.
Одновременно тов. Ленин отдает приказ тов. Муралову, бывшему тогда командующим войсками Московского округа, «разыскать отправленную из Москвы на Урал батарею тяжелой артиллерии и срочно переотправить ее в распоряжение тов. Кедрова». «Вы отвечаете за это своей головой»,— предупреждает Ильич Муралова.
Батарея направлена в Котлас и, возможно, спасла Котлас с его неисчерпаемыми запасами от уничтожения и предрешила в известной мере судьбу всей гражданской войны.
И помощь, которая оказывалась нашему фронту, который тов. Ленин считал «особенно опасным, потому что неприятель находился там в наиболее выгодных условиях, имея морскую дорогу»6... вне сомнения оказывалась и остальным фронтам.
В критическую минуту все спешили к нему, как к якорю спасения.
Военачальников и партийных бюрократов раздражали подобные обращения не по команде. Вот телеграмма одного из таких лиц: «Указываю вам на недопустимость обращения к тов. Ленину помимо Главкома и Военного совета». Но Владимир Ильич, как мы видели, сам разрешал обращаться к нему за помощью и не оставлял без внимания ни одного вопроса, даже специально военного.
Я приведу здесь еще одно письмо Ильича, датированное 29 августа — днем кануна ранения. Последний абзац письма является ответом на жалобу вологодских товарищей, которые указывали, что благодаря кедровщине в Вологде вспыхнет восстание, которое им удавалось до сих пор предупреждать. Ильич, как видно из письма, держался другой точки зрения, чем вологжане.
Вот это письмо:
«т. Кедров! Вы мало сообщаете фактического. Присылайте с каждой оказией отчеты.
Сколько сделано фортификационных работ? По какой линии?
Какие пункты ж.-д. обеспечены подрывниками, чтобы в случае движения англо-французов большими силами мы взорвали и разрушили серьезно такое-то (какое именно, надо дать отчет, и где именно) мостов, верст железных дорог, проходов среди болот и т. д. и т. п.
Достаточно ли обезопасили Вологду от белогвардейской опасности? Непростительно будет, если в этом деле проявите слабость или нерадение.
Привет!
Ленин»7.
Заканчивая очерк, считаю необходимым подчеркнуть, что если удалось на первых же шагах парализовать наступление превосходного по численности и по технике противника и расстроить его планы, то в этом прежде всего заслуга ЦК нашей партии в лице тов. Ленина. Задача была выполнена потому, что среди общей расхлябанности и растерянности твердая рука великого кормчего вела советский корабль к намеченной цели.
Был момент, когда предательская рука готова была дать торжество белогвардейцам...
Помню день — день получения на фронте потрясающего известия о ранении Ильича. Дрогнул фронт...
Но то был миг... И вспыхнул огонь, ленинский огонь в каждом бойце, и огненной волной прокатилась по необъятному фронту непоколебимая клятва...
Отомстим! Победим!
Ошиблись враги. Ленин будет жить — такова воля пролетариата. Он и раненный оставался тем незримым вождем Красной Армии, который и в донских степях, и в кавказских горах, и в сибирской тайге, и в архангельской тундре вел красные полки вперед, к конечной победе.
И смерть в бессилии отступила перед гением Ильича.
Лежа в гробу, он продолжает учить, руководить и собирать вокруг себя все новых и новых бойцов.
И наступит день, когда великий вождь поведет миллионную рать пролетариата и всех угнетенных на последний штурм мирового капитализма.
НИ ШАГА БЕЗ ИЛЬИЧА
Кажется, ни одно начинание в центре и даже на местах не обходилось без того, чтобы Владимир Ильич не был посвящен в мельчайшие детали его или не был так или иначе в него втянут. В каждом комиссариате руками Ильича закладывался фундамент, на котором в дальнейшем комиссариат строился и развивался.
Возьмите даже такой комиссариат, как Наркомздрав. К вопросам здравоохранения, как известно, наши вожди проявляют не больше внимания, чем к своему собственному здоровью, заменяя все правила гигиены для сохранения его одним универсальным словом: наплевать.
И тем более удивительно, что Владимир Ильич не обошел вниманием и этот комиссариат и здесь оставил после себя бессмертный памятник.
Наверное, не всем известно, что идея передать все дворцы, роскошные дачи, санатории и пр. комиссариату здравоохранения принадлежала Владимиру Ильичу и лозунг «курорты для трудящихся» впервые был брошен им. Миллионы лет жизни сбережены пролетариатом с тех пор, и в этом великая заслуга Ильича.
А вот другой случай.
Осень 1919 года. Гражданская война близится к концу. Деникин отогнан от Москвы, Колчак откатился к Уралу. Победа сменяет победу.
Но проявился новый враг, готовый свести на нет результаты всех побед и задавить вздохнувшую было страну.
Плюгавая вошь, пожирающая больше жертв, чем все фронты вкупе... «Товарищи, все внимание этому вопросу,— говорил Ильич на заседании ВЦИКа.— Вши победят социализм, или социализм должен победить вшей»8
Канун Октября. Торжественное заседание Моссовета. Я только что вернулся из Тамбова, куда был командирован после налета Мамонтова.
Увидевший меня на заседании в Большом театре Феликс Эдмун-дович Дзержинский остановил меня:
— Вот хорошо, что приехали...— радостно сказал он; речь его, торопливая, нервная, увлекающая, всегда волновала и захватывала, собеседника.
— Образована специальная комиссия по выработке положения об улучшении санитарного состояния республики... На днях должен выйти соответствующий декрет... Вот познакомьтесь с материалами...— Феликс Эдмундович достал из портфеля несколько листков и передал их мне,— и скажите ваше мнение, а также согласны ли от ВЧК возглавить образуемую комиссию. Необходимо устроить день топлива, чтобы бани работали непрерывно, также день санитарии, провести кампанию пошивки белья и пр. Полагаю, что эта работа по вашему духу.
Я поблагодарил Феликса Эдмундовича, взял материалы для ознакомления, но я был уже согласен. Из переданных мне Феликсом Эдмундовичем материалов наибольший интерес представляло постановление Совета Рабоче-Крестьянской Обороны от 5/XI 1919 года. Хотя о Владимире Ильиче в этом постановлении сказано всего несколько слов, но эти слова воскрешают целую эпоху, когда всякое дело начиналось и венчалось Ильичем.
Вот это постановление:
«Совет Рабоче-Крестьянской Обороны в заседании от 5/XI с. г. постановил: поручить тов. Дзержинскому делегировать вместо тов. Аванесова, если последний не выздоровеет в самые ближайшие дни, заместителя его в комиссию по выработке проекта декрета по наблюдению и контролю по проведению в жизнь санитарных мероприятий.
Пополнить комиссию тов. Лениным и поручить ей утвердить декрет от имени Совета Обороны.
Заседание комиссии назначить в пятницу. Созыв поручить тт. Склянскому и Бричкиной.
Секретарь Р.-К. Обороны Бричкина».
Как эти слова «пополнить комиссию тов. Лениным» в то время просто и естественно звучали. Сплошь и рядом вводились дополнительно в разные комиссии представители от заинтересованных ведомств, почему не ввести и Владимира Ильича. Ведь без него все равно ни одно дело не обойдется.
И каким диссонансом эти слова звучат теперь!
Образованная несколько дней спустя комиссия первоначально находилась при НКЗдраве, а с января 1920 года при Совете Рабоче-Крестьянской Обороны.
Борьба с охватившей всю страну тифозной эпидемией велась в ударном порядке, и нередко приходилось, как и раньше, обращаться к Владимиру Ильичу и в тех случаях, когда комиссия была вынуждена превышать свои полномочия или когда требовалась поддержка Ильича.
Помню, в Челябинске на эвакопункте вместимостью в 3000 человек оказалось приблизительно 15 тысяч тифозных. Точное число не могло быть установлено, так как все проходы, коридоры, вся площадь полов были завалены больными; чтобы попасть внутрь, нужно было через приставные лестницы влезать в окна. Почти все больные лежали в кишащей паразитами одежде и белье за полным отсутствием смены белья и халатов. Многие срывали с себя одежду, предпочитая оставаться совсем голыми. Выздоравливающие возвращались в части или в свои деревни, унося с собой и заразу. Немногим лучше обстояло дело и в лазаретах и больницах.
В целях изготовления достаточных комплектов белья комиссия решилась на крайнюю меру — забрать из Губпродкома несколько сот тысяч аршин мануфактуры из забронированных СНК для товарообменных операций. Об этой мере мы поставили в известность Владимира Ильича, но, насколько помню, ответа на наше сообщение не получили. Как впоследствии мне говорили, Владимир Ильич не хотел санкционировать таких наших действий, с другой стороны, не считал возможным их и осудить, если они были приняты действительно ввиду крайней необходимости.
Вспоминаю еще один случай обращения к Ильичу.
Прекратив решительными мерами эвакуацию тифозных из города в город и в глубь страны и установив принцип лечения больных в месте их заболевания, комиссия натолкнулась во всех городах на отсутствие оборудованных госпиталей и вообще свободных помещений.
Приходилось забирать помещения государственных учреждений и приспосабливать их под бараки, лазареты, распределители.
В Омске было решено использовать громадное здание Омской железной дороги под центральный коллектор-распределитель. Но выселение встретило отчаянное сопротивление не только со стороны руководящего персонала железной дороги, но и со стороны НКПС в лице замнаркомпути В. М. Свердлова, который находился на пути в Омск.
Несмотря даже на постановление Сибревкома (тов. Косарев, Смирнов И. Н., Фрумкин) очистить помещение, управление со дня на день оттягивало передачу.
Тогда снова пришлось обратиться за поддержкой к Владимиру Ильичу. Очень скоро был получен телеграфный ответ от тов. Ленина.
«Раз имеется постановление Сибревкома,— говорилось в телеграмме,— здание ж. д. должно быть освобождено для устройства распределителя».
Попробовало было управление и после того сослаться на физическую невозможность очищения помещения, но появившийся на площади отряд мадьяр ЧК, одетый за неимением иного обмундирования в теплые цветные больничные халаты, произвело должное действие, и началась беспорядочная эвакуация.
Бессчетными грудами выносилось и вывозилось на мороз архивное богатство, состоящее из всевозможных проектов, представлений, входящих и исходящих, и многие из них, подхваченные ветром, неслись по площади в разные стороны, точно стремились стряхнуть с себя всю пыль и плесень, накопленные за десятки лет архивного хранения.
Еще один маленький эпизод из того же времени.
В начале 1919 года Главное санитарное управление оказалось в беспомощном положении. Несмотря на издание и переиздание приказа по мобилизации медперсонала, таковой — преимущественно врачи — или вовсе не являлся в призывную комиссию, а признававшийся годным игнорировал предписание об отправлении на фронт. Тогда же выяснилась и причина этого явления: высшая призывная комиссия, состоявшая сплошь из матерых белогвардейцев, освобождала за скромную мзду от службы в армии весь врачебный персонал. Наглость дошла до того, что на Сухаревском рынке почти открыто продавались чистые бланки этой высшей комиссии за печатями и подлинными подписями всего состава комиссии, удостоверявшие, что врач или лекарский помощник... такой-то признан вовсе негодным для военной службы. Фамилию вписать могло любое лицо, уплатившее всего сто рублей за эту своеобразную отпускную грамоту (индульгенцию).
Разрешение этого дела, разумеется, не обошлось без Владимира Ильича. По его предложению переосвидетельствование всего медперсонала было возложено Советом Рабоче-Крестьянской Обороны на недавно образованный Особый отдел ВЧК. Владимир Ильич этим не удовлетворился. Он дал подробную инструкцию Особому отделу, как провести операцию с начала и до конца. Не ограничиваться одним переосвидетельствованием, но проверить и своевременное назначение Главсанупром признанных здоровыми, а также проследить отбытие и прибытие их на фронт. Беспощадно расправляться с дезертирами. О ходе работ регулярно представлять ему отчет.
Первые группы медперсонала доставлялись на вокзалы под специальным контролем, на который возлагалась обязанность посадки отправляемых в вагоны и окарауливания их вплоть до отхода поезда.
Сейчас кажется почти невероятным, что такими драконовскими мерами приходилось первое время обеспечивать Красную Армию необходимым ей медперсоналом.
Подчеркиваю, лишь первое время, так как очень скоро дело наладилось и все пошло нормально, как по маслу.
ПОВСЮДУ ИЛЬИЧ
В конце октября 1918 года Московский железнодорожный узел оказался совершенно забитым составами груженых вагонов, которые ввиду тяжелого состояния гужевого транспорта почти не разгружались, а в целях продления срока для разгрузки многократно переадресовывались грузополучателями с одной товарной станции узла на другую. О степени загрузки можно судить по тому, что вместо нормальных 20—25 тысяч вагонов количество их в узле достигало полусотни тысяч, а подвоз новых грузов грозил прекратиться. Для современной Москвы разгрузить 20 тысяч вагонов, разумеется, не представляет никаких трудностей, но каким большим делом представлялась эта операция в то время, когда лошадей хотя и имелось достаточно, но не было фуража, когда имелись мощные грузовики, но отсутствовало горючее для их использования.
Время жестокого голода... Отдельная картофелина была способна порождать весьма прискорбные ошибки... Помню объявление одного из наркомов, висевшее на видном месте в 1 -м Доме Советов, где, как известно, жили исключительно ответственные работники.
«Прошу товарища, по ошибке взявшего с плиты сковородку с моей картошкой, вернуть ее мне в номер такой-то».
И в это время десятки вагонов, десятки тысяч пудов картошки лежали и гнили в вагонах в окрестностях да и в самой Москве.
Моссоветом была образована Чрезвычайная комиссия по разгрузке железнодорожного узла с диктаторскими полномочиями и я назначен председателем ее, или, как в шутку меня называли, диктатором по картошке.
Владимир Ильич придавал большое значение этой работе, и еженедельно я бывал с докладом у Ильича и сообщал о ходе разгрузки и принятых мерах. Ввиду катастрофического положения с продовольствием тов. Ленин предписал не приостанавливать работ в воскресные дни и даже в день первой годовщины Октябрьской революции. Помню этот день: продгрузы выгружались, возились, складывались, распределялись, как в буднее время. Беспрерывно трещали телефонные звонки... Дорожные комиссии сообщали о числе выгруженных вагонов и вновь прибывших. И среди окружающей сутолоки, беготни, криков то и дело врывались извне ликующие звуки хоров и оркестров проходящих мимо Моссовета рабочих колонн.
Несмотря на колоссальную энергию, проявленную рабочими и служащими органов транспорта, работа первое время подвигалась вперед очень туго, так как многие ведомства игнорировали приказы комиссии о срочной разгрузке вагонов, прибывших в их адрес. Тогда с санкции Владимира Ильича был установлен срок (от 1—3 суток), в течение которого груз подлежал выгрузке. В случае просрочки комиссия имела право распорядиться грузом по ее усмотрению. Первым пострадавшим получателем продгрузов оказался Продовольственный совет. Пока он собирался и удосужился наконец послать на вокзалы своих агентов для приема грузов, несколько его вагонов с загнивавшей картошкой были розданы через районные Советы на некоторые предприятия рабочим. Сотни рабочих, их жен, детей являлись с мешками по указанным адресам и вмиг разбирали драгоценный овощ.
Разумеется, подобное «распределение» приходилось не по вкусу Продсовету и другим потерпевшим адресатам. Высказывалось возмущение действиями комиссии, произволом и срывом ею всего плана распределения. Жаловались на нее в президиум Московского Совета и Владимиру Ильичу, не предполагая, что описанные меры приняты с его ведома.
Жалобы жалобами, а десяток внепланово розданных вагонов явился переломным моментом в работе дальнейшей разгрузки. Все ведомства зашевелились, засуетились. Скоро число ежедневно выгружавшихся вагонов начало резко превышать число прибывавших.
В 20-х числах ноября, то есть приблизительно через месяц после образования комиссии, я доложил Владимиру Ильичу, что работа выполнена, подкрепив доклад соответствующими ведомостями и другими документами. Высказал также свое мнение, что в дальнейшем надобности в чрезвычайных полномочиях не требуется.
Чрезвычайная комиссия была реорганизована в Мосразгруз, первоначально носившая другое название; меня сменил в качестве заведующего мой помощник тов. Ш.
Не повезло ему на первых порах. Очень скоро узел снова начал забиваться. Тогда Ильич приказал арестовать тов. Ш. Чтобы не вносить расстройства в работу, напротив того, чтобы упорядочить ее, арест должен был отбываться в Кремле, в особой комнате, снабженной телефоном, и во внеслужебное время. Срок ареста — восстановление нормальной загрузки узла, что при данных обстоятельствах было скоро достигнуто.
ДВА УДОСТОВЕРЕНИЯ
Два сохранившихся листа бумаги. Два официальных удостоверения почти тождественного содержания. Документ первый:
«Предъявитель сего тов. Михаил Сергеевич Кедров утвержден Советом Народных Комиссаров 27 марта с. г. [1919 г.] членом Коллегии Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлением по должности. Председатель Совета Народных Комиссаров В. Ульянов (Ленин)».
Множество раз я держал перед глазами этот документ. Вглядывался в драгоценную подпись, каждую букву ее, каждую черточку... Изучал всякую мелочь удостоверения. И бумага, и чернила, шрифт, печать, подпись начинали говорить и лучше всяких слов повествовали о давно минувшей эпохе, когда голод и холод гуляли по городам и селам, фабрикам и жильям, когда Советская Россия была отрезана и от богатых хлебных районов, и от источников топлива, когда достать лист бумаги и перо представляло величайшие трудности не только для рядового гражданина, но и для Председателя Совнаркома, когда чернила замерзали в чернильнице и перья беспомощно скрипели по бумаге, когда жизнь бежала вперед гигантскими шагами и некогда было задумываться над такими пустяками.
В самом деле, всмотритесь в этот документ. Тонкая, почти прозрачная бумага. Несмотря на бережное хранение, обтрепанная, расползающаяся. В левом углу штамп Совнаркома, в котором соблюдены правила дооктябрьского правописания: буквы «ять», «и» с точкой. Слабо печатающая пишущая машинка, лента домашнего изготовления. Приложенная к удостоверению печать Совнаркома напоминает больше печать ротной канцелярии или волсовета. В тексте удостоверения ошибочно напечатано «преступлением» вместо «преступлениями».
Но особенно характерна подпись тов. Ленина. Чернила растекались, перо не писало. Дважды пришлось Владимиру Ильичу писать свою подпись, одну поверх другой.
А вот другой, тождественный документ, но более позднего происхождения, датированный 29 июля 1920 года.
Прошло один год три месяца, и в документе получили отражение все успехи Советской власти за этот небольшой по времени период.
Железное кольцо прорвано. Гражданская война бьется в последней агонии... Сибирский хлеб, азербайджанская нефть щедро текут к сердцу и мозгу победоносной пролетарской республики... Язык пушек сменяет уже утонченный язык дипломатов: «Примите уверения в неизменном к вам уважении»... Красное знамя Страны Советов гордо развевается в самом центре Берлина, являясь путеводной звездой для миллионов германских пролетариев.
Красные купцы с тов. Красиным во главе едут в Англию завязывать первые торговые сношения.
Об изменившемся положении РСФСР говорят и штамп, и шрифт, и бумага, и печать совнаркомовского удостоверения.
А подпись Ильича...
Такой яркий образец автографа Ильича мне редко приходилось встречать.
Столько в нем красоты, непоколебимой твердости, спокойной уверенности.
Так мог подписать только вождь, выведший страну через все тяжкие испытания на широкий и верный путь к социализму.
Пролетарская революция. 1927. № 1. С. 49—69
Примечания:
1. Начало воспоминаний см. настоящее издание. Т. 3. С. 286—294. Ред.
2. Совещание членов ЦК с партийными работниками состоялось 8 (21) января 1918 г. (см.: История Коммунистической партии Советского Союза. М., 1967. Т. 3. Кн. 1. С. 520—522). Ред.
3. Текст телеграммы не разыскан. Ред
4. Встреча М. С. Кедрова с В. И. Лениным состоялась 9 августа 1918 г. (см.: Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. М., 1975. Т. 6. Июль 1918— март 1919. С. 39—40). Ред.
5. См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 50. С. 141.
6. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 39. С. 240.
7 Там же. Т. 50. С. 172.
КЕДРОВ МИХАИЛ СЕРГЕЕВИЧ (1878 1941) — партийный и государственный деятель. Член партии с 1901 г. Участник революции 1905—1907 гг. С мая 1917 г.— член Военной организации при ЦК РСДРП(б) и Всероссийского бюро большевистских организаций, один из редакторов «Солдатской правды». После Октябрьской социалистической революции — зам. наркома по военным делам, комиссар по демобилизации старой армии. В августе—сентябре 1918 г. командующий войсками Северо-Восточного участка отрядов завесы. В сентябре 1918 г.— январе 1919 г. возглавил Военный отдел ВЧК, с января 1919 г.— Особый отдел ВЧК, одновременно с марта член коллегии ВЧК, с мая особоуполномоченный ВЧК в Вологде, затем на Южном и Западном фронтах. С марта 1920 г. член специальной правительственной комиссии по расследованию злодеяний интервентов и белогвардейцев на Севере. С 1924 г. на руководящей работе в ВСНХ, Наркомздраве, Верховном суде СССР и Госплане СССР. Был необоснованно репрессирован. Реабилитирован посмертно и восстановлен в партии.