Сборник воспоминаний
Пост 27
1970
Читать книгу "Пост 27" в формате PDF
Отрывки из книги:
... Кремлевские курсанты были бесстрашными солдатами революции. На фронтах гражданской войны их прозвали «ленинскими юнкерами». Курсанты Первых Московских пулеметных курсов, созданных сразу же после Октября и преобразованных затем в школу красных командиров, носившую имя ВЦИК, а затем Верховного Совета РСФСР, жили, учились и служили в Кремле.
... В книге собраны рассказы тех, кто, учась на Кремлевских курсах, встречался с В. И. Лениным, стоял на посту № 27, у его квартиры, кто до наших дней сохранил а памяти дорогие каждому советскому человеку ленинские черты.
... Вторая дверь, расположенная напротив стола, вела в приемную, где работала Лидия Александровна Фотиева и другие секретари Совнаркома. Входили в приемную через дверь из того же коридора. Возле этой двери поста не было. Все посетители — будь то народный комиссар или рядовой рабочий, член Центрального Комитета партии или крестьянский ходок, командарм или ученый — попадали к Ильичу только через эту дверь, через приемную, только по вызову и в строго определенное время. Это было правилом, установленным почти для всех. Только на двух человек это правило не распространялось. Только два человека — Яков Михайлович Свердлов и Феликс Эдмундович Дзержинский — проходили к Ильичу иным путем, минуя приемную, тогда, когда сами находили нужным. Но и они, прежде чем войти к Ильичу, созванивались с ним по телефону.
Яков Михайлович и Феликс Эдмундович пользовались третьей маленькой дверью, находившейся позади письменного стола, за спиной у Ильича. Дверь эта вела в небольшую комнату, смежную с кабинетом Ленина, именовавшуюся аппаратной.
В аппаратной круглые сутки находились дежурные, и проникнуть к Ильичу можно было, только минуя дежурных, а они никого, кроме Свердлова и Дзержинского, никогда бы не пустили.
М. П. Еремин
ЮНОСТЬ БОЕВАЯ
...Любимым местом наших прогулок был Тайницкий сад в Кремле. Мы любили этот сад за его красоту, уют и еще за то, что туда не надо было отпрашиваться у командира. Любили мы его, наверно, еще и потому, что там, в Тайницком саду, довольно часто гулял Владимир Ильич Ленин. Он любил Тайницкий садик в Кремле, особенно летом, когда пекло солнце и с Москвы- реки дул освежающий ветерок.
Мы старались ему не мешать, сдерживали себя настолько, насколько юность способна быть сдержанной.
Он подходил к нам сам, садился на скамейку в кружок курсантов — и плотина прорывалась. Нам бы только его послушать, а он сам больше всего любил расспрашивать и слушать. Если он замечал у кого-нибудь из нас в руках письмо, не стесняясь, спрашивал: «От матери? От отца? А нельзя ли почитать?» Больше всего его интересовало, откуда мы, кто мы, как воспринимаем науки, каковы будут у Красной Армии новые командиры.
Меня он спросил, успев перед этим уже все разузнать про других:
— А вы, юноша, тоже уже курсант?
Товарищи рассмеялись, а я покраснел. Но что поделаешь, если я едва ли не самый молодой на курсах и действительно выгляжу птенцом.
Но я — курсант, пришел на курсы по путевке Краснопресненского райкома партии и по рекомендации самого Емельяна Ярославского.
Это, наверно, прозвучало по-мальчишески хвастливо, и Владимир Ильич очень серьезно спросил:
— А родители вам разрешили, молодой человек?
Неужели у меня вид маменькиного сыночка? Я ответил, что из родителей в Москве есть только отец, где мать — не знаю. Но у отца я действительно спрашивал разрешение и получил его.
Товарищей это еще больше рассмешило, но это было так.
Ильич спросил, чем занимается мой отец, и я ответил, что он рабочий, революционер, но теперь лежит в больнице на Божедомке, у него туберкулез.
Все вокруг притихли, а я стал рассказывать Владимиру Ильичу об отце.
Двенадцать лет отец просидел в Бутырской каторжной тюрьме, приговоренный царским судом за участие в вооруженном восстании на Пресне. Все эти двенадцать лет я провел в казенном приюте, тоже напоминавшем тюрьму. Нашу семью после осуждения отца выгнали из прохоровских спален. Мать, попав в черные списки, уехала искать работу в Петроград и там вторично вышла замуж. Старший брат был изувечен на германском фронте. А я попал в приют. Отца освободил из тюрьмы семнадцатый год. Кончилась и моя жизнь в приюте. Я стал для отца живой надеждой, всем, что осталось от разбитой семьи. Мы снова поселились в живагинской спальне на «Прохоровской мануфактуре», и отец пристроил меня на прядильную фабрику. Он называл меня шутя кадетом, потому что в приюте нас муштровали палками старые унтеры, приставленные в дядьки к воспитанникам с первых дней империалистической войны. Кадет из нас, конечно, не вымуштровали. Как только задул ветерок с воли, приютские разбежались, и очень многие вступили в Красную гвардию. Так вот отец, отдавший делу революции лучшие годы своей жизни, взял с меня слово, что без его согласия я на военную службу не пойду.
Как-то весной к нам на «Прохоровку» пришел мой приютский товарищ Иван Чаглей. Он был одет в форму кремлевского курсанта. Я пристал к отцу с просьбой отпустить меня сейчас же на военную службу, потому что все равно через несколько месяцев, когда мне стукнет восемнадцать, я уйду. И он согласился. Но только чтобы до фронта я пошел учиться на курсы, где учился Чаглей.
... В конце апреля, когда набор на пулеметные курсы уже был закончен, я пришел в Кремль. Я стоял перед начальником курсов Александровым — немолодым и строгим полковником старой армии — и плакал. Любой экзамен я мог выдержать: приют дал мне пять классов городского училища. Строй я знал и умел держаться перед командиром, как солдат. Жизнью не был избалован. А вот слез удержать не мог, потому что начальник курсов сказал, что поступать мне рановато, надо годик обождать. За другим столом сидел комиссар. Увидев плачущего парня, он подошел к столу, взял мои документы, прочел и, нагнувшись к Александрову, что-то зашептал. На курсы меня приняли.
В канун первомайского праздника нам объявили, что демонстрации не будет. Во всех газетах были напечатаны лозунги Центрального Комитета партии о дне великого почина — о первомайском субботнике. Вся страна выйдет на субботник, и уж конечно каждый коммунист. На вечерней поверке был зачитан приказ о том, где и когда будем работать: в восемь тридцать построение, в девять— начало. Мы знали решение Московского комитета о том, что каждый коммунист участвует в субботнике там, где живет.
Ночью прошел дождь, всех встревожило — уж не испортится ли погода. Но утро настало ясное, настоящий май.
К девяти часам мы уже стояли в строю на плацу. На левом фланге — штатские, рабочие и служащие. Ровно в девять, когда зазвонили на башне часы, к строю незаметно подошел Ленин и встал на правый фланг. Я увидел его внезапно и впервые в жизни: в черной грубошерстной тужурке, в темно-серых брюках, в грубых ботинках, он выглядел как обыкновенный рабочий. Он стоял в строю «смирно», как все, вместе работал и вместе со всеми отдыхал. И все же это было странно для нас, даже неловко: Ленин — и вот таскает с нами бревна и мусор, как будто у него нет дел поважнее. А он не знал в этот час дела важнее для коммуниста, чем первомайский субботник, участвовать в котором призывал всех Центральный Комитет.
Я не видел, когда Ленин ушел, но позже из газет узнал, что в два часа он был на Театральной площади, на закладке памятника Карлу Марксу.
Субботник кончился, и я получил первое увольнение в город. Я выскочил из Троицких ворот, стремясь скорее на Пресню, где в живагинской спальне лежал больной отец: он, конечно, не был на субботнике, а у меня есть сегодня что ему рассказать.
Но за воротами я сразу попал в густую праздничную толпу. Она буквально мчалась и увлекла меня в другую сторону, к храму Христа Спасителя, где на месте снесенного в восемнадцатом году памятника Александру III закладывался обелиск Освобожденному труду. Толпа шумела:
— Ленин, Ленин туда поехал!
Я увидел Ленина второй раз за этот день. Он выступал на митинге. Это был уже не простой рабочий в простой одежде, таскавший два часа назад вместе с нами бревна на кремлевском плацу, а вождь и трибун. Он говорил о том, как нелегко организовать свободный труд и работать в условиях переживаемого тяжелого времени. «Сегодняшний субботник, — сказал Владимир Ильич, — является первым шагом на этом пути, но, так идя далее, мы создадим действительно свободный труд».
После митинга я добрался наконец до нашей Пресни, до прохоровских спален, переполненный тем, что увидел и услышал за день. Мне казалось, что вся Москва переживает такое же праздничное чувство, какое царит в моей душе.
Войдя в знакомую живагинскую спальню, я был поражен мрачной, тяжелой атмосферой. Усталые люди или молча лежали на нарах, или собирались кучками, что-то сердито обсуждая и кого-то ругая.
Отец сказал, что народ очень обижен. Фабрики еще стояли, в спальнях жили семьями тысячи голодных людей. Более тысячи человек поработало на разборке боезапаса на складах Хорошевского шоссе и на строительстве фабричной железнодорожной ветки, которую Прохоров так и не построил за десятилетия. Эта ветка была надеждой на лучшие времена, на скорый пуск фабрики. Было заранее объявлено, что участникам субботника будет выдан паек: полфунта хлеба, четвертка колбасы и две карамельки. Но многим прохоровцам пайков не хватило.
Я тихо поговорил с отцом о своей курсантской жизни, о том, что Ленин с нами работал на субботнике и высказывался о близком улучшении жизни.
Беседа наша подходила уже к концу, когда в спальню вбежал мальчишка и во все горло крикнул:
— На большую кухню Ленин приехал!
Я побежал за всеми. Народ собрался очень быстро — жили все кучно, скопом.
Возле большой кухни нашей фабричной столовой, на бревнах, среди коммунистов «Прохоровки», сидел Ленин. Он разговаривал с секретарем ячейки Владимиром Алексеевичем Горшковым о том, что надо сделать, чтобы скорее пустить в ход фабрики.
«Прохоровка» стояла, потому что не было топлива. Но стране, армии и особенно селу в обмен на хлеб нужна мануфактура. Фабрики надо пустить в ход. Надо своими силами отремонтировать вагоны и паровоз и послать отряд рабочих на заготовку и вывоз дров. Так посоветовал Ильич фабричным коммунистам.
А потом в просторном помещении столовой Ленин выступил с речью. Он знал, как раздражены и возбуждены слушатели, и учел этот момент в своем выступлении. Как депутат Моссовета от «Прохоровки», он извинился перед своими избирателями за ошибку властей, которые рассчитали, что на субботник выйдет только двести тысяч человек, и заготовили двести тысяч пайков. А в субботнике приняло участие четыреста двадцать пять тысяч москвичей. Пайков не хватило. Ленин сказал, что талончики, выданные участникам субботника, не пропадут. Их надо сохранить, и через два-три дня паек будет выдан всем. Он не сказал «завтра» или «скоро». Он сказал через два-три дня, потому что запасов в Москве не было, и хлеб еще следовало подвезти. Потом Ильич поздравил всех с Первым мая, объяснил значение субботника и коротко рассказал о международном положении. В трудной атмосфере голодной «Прохоровки», где на тысячи человек насчитывалось десятка полтора коммунистов, он сумел овладеть сердцами слушателей, увлечь всех и вселить надежду.
Я вернулся на курсы потрясенный, не в силах рассказать о пережитом даже своим молодым друзьям.
А вскоре случай столкнул меня с этим великим человеком лицом к лицу в Тайницком саду. И при всех еще малознакомых мне курсантах, забыв застенчивость, робость, потому что Ильич умел располагать к себе, умел слушать, я рассказывал ему об отце, о себе, о том, почему мне важно было получить отцово согласие, чтобы пойти служить.
Этот разговор курсанты, очевидно, запомнили. Через некоторое время меня, молодого коммуниста, неожиданно избрали секретарем ячейки роты.
Не буду рассказывать о других встречах с Ильичем. Как и многим курсантам, мне посчастливилось нести караульную службу на X съезде партии, на II и III конгрессах Коминтерна. Я стоял часовым и на посту № 27, о котором рассказали уже многие, видел Ильича в поздний ночной час, спешащего с папкой из Совнаркома домой, и в час утренний, спокойного и отдохнувшего, запомнил его походку, улыбку, неизменное «Здравствуйте, товарищ», обращенное к курсантам, запомнил Ильича всегда доброго и ласкового, как бы ни был он озабочен и огорчен. Вспоминая об этом, невольно повторяешь рассказанное другими. В одном смысле это естественно: мы были часовые, молчаливые и сдержанные по воинскому долгу, свидетели некоторых минут и часов ленинской жизни и деятельности. Поэтому внешне все наши впечатления схожи. Но у каждого все же остался свой, неповторимый след в душе, связанный с личным характером и с жизненным путем, который привел часового на этот почетный пост...