С чего началось это?
В начале 1922 года приехал ко мне за границу — тогда я жил там — один товарищ. Поговорили о разных делах. Спросил я, как Ленин смотрит на то и на это.
— Ленин? — спросил меня товарищ и как-то непонятно замолчал.
— Да. Ленин.
— Ленин? — Товарищ вдруг хлопнул меня по коленке, встал и начал ходить по комнате из угла в угол.— Ленин очень странный сделался... по-моему... он болен.
И лицо моего приятеля, и все его поведение, и какая-то затрудненность в ответах сразу толкнули под сердце острый ледок. И все захотелось знать об Ильиче; и понял я, что всего я знать сейчас не буду, потому что, может быть, никто не знает всего. И не оттого ли это, что очень жутко знать все? Я сознательно решил не настаивать на своих вопросах и постарался отвести временно разговор в другую сторону, с тем чтобы со всей скрытой болью сердца, со всей жутью ударить своего товарища своими вопросами внезапно, в тыл.
— А как в России действует «АРА»?1
— Действует понемногу. Голод ужасный. Стали есть местами чуть не друг друга... детей. А некоторые симулируют людоедство, лишь бы их арестовали.
Что же ужаснее? Больной Ленин или голодающая Россия? И как они оба занедужили вместе... Россия, Волга, родина Владимира Ильича. Владимир Ильич и в анкете писал про Волгу; на вопрос, какая местность России ему более всего известна, он отвечал: Поволжье.
— Но все-таки что же с Ильичем? — пошел я в открытую, без хитрости.
— Удар,— ответил товарищ.
Будто стены сдвинулись и сдавили нас. Мой товарищ сел близко-близко ко мне и стал рассказывать.
— Какое-то тревожное в нем было настроение последнее время. Недавно я говорил с ним. Он был страшно раздражителен. Упрекал нас в комчванстве и почему-то — что совсем ему несвойственно — торопился кончить беседу. Мне тогда же показалось, что он сильно устал. А перед самым отъездом из Москвы мне сказали, что с ним Удар.
— Это достоверно?
— О, да! Самые верные источники.
Мы расстались с приятелем. И всю-то ночь казалось мне, что стоит передо мной Владимир Ильич в сермяге, и ворот не застегнут. Рукав в рукав и в зимней шапке..Сначала у него было лицо серьезное, какая-то дума на нем лежала. А когда думал Владимир Ильич, в подбородке его и в складках губ было что-то больное, страдальческое, а в открытый ворот видна была шея, и напряженно надувались жилы на ней. И смотрел он куда-то в сторону, отчего казалось мне, что на меня он смотрит не глазами, а как-то профилем, не то виском, не то ухом. И долго так. А потом вдруг взглянул в глаза, усталый, как после болезни. Расстегнутый ворот, обнажавший шею, почему-то особенно раздражал. И вдруг В. И. сел, как будто в уголок на пол, обхватил свои коленки и начал погибать. Как погибать, почему именно погибать, мне и теперь, и тогда было непонятно, но тогда вдруг показался он мне изнеможенным крестьянином, который тихо, стоически, присев в потемках своей избы, спокойно встречает смерть.
Так всю ночь неотступно мучило это видение.
А наутро опять приезжали товарищи из Москвы, опять рассказывали о Ленине. В то лето было словно поветрие на лечение. Все были больны, и все шли в медицинскую Мекку, в Берлин, поклониться профессору Краузу и его Charite на Karls-Platz'e.
Поэтому каждый новый день — новости и новости о Ленине.
Вот тогда и началось это.
— Ну, что, как Ильич?
Не здоровались и не прощались, не задав этого вопроса.
А голод, гуляя по необъятной Руси, продолжал приговаривать к смерти людей тысячами. И болезнь в кровеносных сосудах Владимира Ильича упорно продолжала свое дело вопреки берлинским лекарствам.
Приехал в Россию. Зима. Еще на вокзале увидал знакомых:
— Ну, что, как Ильич?
— Поправляется.
— Достоверно?
— О, да, конечно. Москва стала другой.
В окне, у Мюр и Мерилиза, плакат:
«Продажа и прием заказов на портреты Вождей Революции в комиссионном отделе (2-й этаж)». В комиссионном отделе вожди революции!
А вот на углу Кузнецкого моста стоит калека и выкрикивает:
«Полная разборная модель живого человека».
Подхожу — вижу: продает из картона сделанного человека, раскладывающегося на все свои внутренности.
Модель живого человека! Чем не капитализм?
И все это так необычно и так лихорадочно. Ищу ответа, иду на доклад виднейшего члена ВСНХ и слышу:
«Такие явления, как взятка, комиссионерство и пр., представляют собой некоторый экономический фактор, облегчающий первоначальное накопление и переживаемый сейчас Россией».
Так. Капитализм ищет и находит себя своими испытанными путями — путями подлости.
И тут же иллюстрация: один судья за недостатком жалованья жил подаянием; днем судил, а к вечеру стоял «с рукой».
Уходя с доклада, спросил одного рабочего:
— Ну, что, как Ильич?
— Эх, кабы пришел, он обсказал бы все.
— А без него?
— Непонятно ничего. Ну, что сказал докладчик: и так плохо, и этак плохо, а в общем — выйдем. А почему выйдем, никакого вывода не дал! Куда зашли, сами, без него, не поймем.
Прошло много дней после этого. Все чаще и чаще слышал я вокруг себя:
— Ну, что, как Ильич?
Однажды вечером сам спросил одного цекиста:
— Ну, что, как Ильич?
— А так, что он завтра выступает во ВЦИКе.
И при свете кремлевского фонаря лицо его сияло большой радостью.
Ленин действительно выступал во ВЦИКе. А потом, через несколько дней в коридоре большого дворца, вместе со многими другими, я опять ждал его. Заглядывал в зал. Там было много иностранцев: в разных углах разный говор. Трибуна пуста.
За столом президиума — ни души. Видно, заседание еще не открывалось. Опять я в коридор. Из соседней с залом комнатки — стук машинок отбивает такт великому всесокрушающему времени. Кто-то в военной форме быстро прошел по коридору. Где-то у окна сказали: сейчас идет. Я оглянулся, было, на того, кто это сказал, но вдруг увидел, как головы всех товарищей обернулись к выходной двери.
Быстрыми шагами, пальто внакидку, на голове шапка, у которой уши на макушке черным бантом завязаны, шел Ленин, а с ним обе сестры, жена и итальянец Бордига. С итальянцем, он о чем-то говорил по-французски. Раза два поклонился кому-то.
Он, он самый, прежний: татарские усы и борода, очень живые глаза, которые издали кажутся раскосыми, а поближе словно переливчатые самоцветы; и густые брови — кончиками острые, как сорванные колосья. Маленькие дети любят такими бровями играть... А лицо, все сеченное морщинами, словно кусок, выбитый из каменоломни.
Ленин сбросил на стул пальто и шапку и поспешно встал у кафедры, так что никто из членов президиума не поспел сесть за стол и открыть заседание. И только когда порывисто заплескались сотни рук, когда ни один из присутствующих ничего не мог вымолвить и сквозь радостную пелену влаги, окутавшую глаза, только хлопал и хлопал в ладоши, когда даже красноармеец, стоявший на пропусках, в радостной растерянности пропустил двух-трех, не спросив с них мандата, из комнаты справа к столу один по одному поспешно собрались члены президиума.
Ленин был очень смущен. Чтобы чем-нибудь заняться у кафедры, он стал перебирать листочки. Потом попробовал откашляться, чтобы говорить. Тогда хлопки полетели с удвоенной силой. Ленин, порывшись в карманах, достал носовой платок и стал сморкаться. Потом опять крякнул, предвещая свое слово, но тут хлопки вдруг оборвались, и грянул на разных языках, но стройно, и мощно, и гулко Интернационал.
Ленин склонил несколько направо голову, слегка набок, и уставился неподвижно в правый край своего пюпитра. Глаза его вдруг стали большими и очень ясными. По глазам этим я понял, что это был один из тех, почти никому не известных моментов, когда Ленин всегда тихо и с постоянным присутствием своей острой мысли переживает что-нибудь серьезное, большое.
Последние раскаты Интернационала укатились куда-то под подоконник огромного окна.
Ленин быстрым и властным движением провел вправо-влево по своим рыжим усам и начал свою речь по-немецки.
Сначала осторожно: видно, жалел себя, соразмерял свои силы. Потом проснулся в нем старый, сильный, пламенный революционер. Он загорячился. Забыв немецкие слова, пощелкивал пальцем, чтобы вспомнить. Из первых рядов и из президиума вперебой подсказывали нужные слова. Некоторые подсказки он отвергал и искал выражений более тонких, более точных.
— Что делается, совсем прежний Ильич!
— Да, да! — подтвердил я.
— А ведь ему усиленно телефонировали с того света,— сказал мне кто-то сбоку в ухо,— и поэтому я думаю, не рано ли ему выступать?
Должно быть, так же змий посеял сомнение в душу человеческую о ее безгрешности. Что же, змий был прав...
В середине речи у Ленина наступил какой-то перелом: он, видимо, стал уставать. Голос становился глуше, и реже он пощелкивал пальцами,— должно быть, не мог уже так заострять свою мысль.
После доклада он опять накинул пальто, надел шапку и хотел идти. Но вокруг него суетились товарищи и просили его сняться со всеми вместе.
— Опять сняться? — спросил Ленин.— А где же фотограф?
— Сейчас, сейчас,— отвечали суетившиеся товарищи. Кто-то звонил по телефону, вызывая фотографа.
Кто-то негодовал на то, что кто-то еще не сдержал обещания, кому-то данного.
А Ленину все говорили:
— Сейчас, Владимир Ильич, сейчас, погодите.
И еще ждал Владимир Ильич. Потом прищурил глаз и весело заметил:
— Вы только тумашитесь, а фотографа-то нет!
Что-то еще сказал такое веселое, что все смеялись, и пошел к выходу из зала, пробиваясь правым плечом из толпы.
И когда на другой день приехавший провинциал меня спросил: «Ну, что, как Ильич?» — я не только с радостью рассказал ему, что сам его слышал, но стал излагать теорию международного нэпа, с точки зрения которого понятно все, что мы теперь переживаем, и уверял, что унынию и сомнению места нет.
И стало ничуть не жутко и спрашивать и слышать:
— Ну, что, как Ильич?
По-прежнему Ильич с нами, по-прежнему старается осветить нам дорогу и дает формулу для современности: «Лучше меньше, да лучше».
Но — испепеляющее время! Всесильные кровеносные сосуды и бессильные немецкие лекарства.
— Ну, что, как Ильич? — спросил я однажды, ожидая хорошего ответа.
— Плохо. Кажется, опять удар. Приходите сегодня на заседание Моссовета. Там Рыков доложит.
Прихожу. Опоздал. Народ толпится в коридорах.
Рыков уже доложил.
Спрашиваю одного, что сказал Рыков.
— Сказал, что Ильич скоро поправится и будет в наших рядах.
— Как? — недоумеваю и иду к другому:
— Ну, что, как Ильич?
— Рыков сообщил, что опять удар; завтра выйдет бюллетень. Опять иду к первому товарищу.
— Что же вы мне неверно сообщили: ведь Ильич опять плох.
— Ничего подобного. Скоро будет в наших рядах. Рыков сообщил.
— Товарищ, да вы точно ли слышали?
— Да уж чего точнее?! Скоро будет среди нас!
На другой день вышел бюллетень, который не оставлял сомнений: с Ильичем снова удар.
Но что же за загадка тот товарищ, который упрямо излагал сообщение, сделанное Рыковым, наоборот?!
Долго я был в недоумении, пока не попал на одно рабочее собрание. Там упорно говорили то же, что и тот странный товарищ:
«Ильич скоро будет среди нас».
Обращаюсь к секретарю райкома, который был тут же.
— Почему это искажают информацию об Ильиче?
— Вовсе не искажают,— ответил серьезно и вдумчиво секретарь.— Пролетариат хочет, чтобы Ильич был с ним, поэтому он это и утверждает. С этого его не собьешь.
Вот оно что! Наперекор склерозу кровеносных сосудов, наперекор всепоглощающему времени пролетариат хочет, чтобы Ильич был с ним, и утверждает это.
И опять всюду, везде, все чаще и чаще:
— Ну, что, как Ильич?
На немцев-профессоров уже никто не обращал внимания. Лечение как-то отошло на задний план. Все уже знали, что Ильич гоняет от себя врачей, и все положились — так же, как полагались в политических вопросах — на него самого.
— Крепкая натура!
— Здоровеннейший мозг!
— Отчаянно борется с болезнью!
И все забыли, что и крепкая натура, и здоровенный мозг, и борьба с болезнью требуют расхода сил, требуют интенсивной деятельности кровеносных сосудов.
Между тем приходили вести:
— Ленин ходит на охоту!
— Собирает грибы!
— Устраивает елку!
— Занимается каждое утро!
— Читает газеты!
— Велит читать о дискуссии!
Слухи, как струны, делались все напряженнее и напряженнее. За ними ощущалась титаническая борьба человека со временем, с природой, со смертью. Титаническая борьба, не измеренная, не узнанная никем!
* * *
А когда вдруг лопнули все слухи — как натянутые струны,— когда человек был смят, разбит временем, природой, смертью, когда сознание твердило в мозгу одно слово: «у мер» и никак не могло добавить к нему другого слова «Лени н»,— тогда огненными буквами две ночи горел в мозгу вопрос, которым мы жили чуть не два года, не подозревая того, что мы живем только этим вопросом:
— Ну, что, как Ильич?
Только этим вопросом жили, потому что он открывал широкие ворота святой надежде.
Две ночи огненными буквами горел этот вопрос без ответа.
Может быть, поэтому, подходя на третий день к Дому союзов и встретив выходивших оттуда товарищей, я остановил одного и запнулся...
Запнулся потому, что по-старому хотел задать ему вопрос:
— Ну, что, как Ильич?
Запнулся вовремя. И пошел в Дом союзов искать ответ на этот необыкновенный вопрос.
Аросев А. По следам Ленина. Л., 1924. С. 3 — 14
1 «АРА» (American Relief Administration) — «Американская администрация помощи», была создана в 1919 г. с целью оказания помощи населению, пострадавшему в результате первой мировой войны. Председателем «АРА» был Г. Гувер — крупный капиталист, тесно связанный с русским капиталом до 1917 г. Некоторые сотрудники «АРА» искренне и добросовестно занимались благотворительной деятельностью. Во время голода в Поволжье Советское правительство разрешило в 1921 г. деятельность «АРА» в РСФСР. Организованные «АРА» поставки продовольствия, медикаментов и друшх товаров оказали определенную помощь в борьбе с голодом. В июне 1923 г. деятельность «АРА» в СССР была прекращена. Ред.
APOCEB АЛЕКСАНДР ЯКОВЛЕВИЧ (1890—1938) — советский государственный, партийный деятель, писатель. Член партии с 1907 г. Революционную работу вел в Казани, Петербурге, Москве. Подвергался арестам и ссылкам. Эмигрировал, работал в заграничных большевистских организациях. После Февральской революции 1917 г.— председатель Тверского Совета. Делегат VII (Апрельской) Всероссийской конференции РСДРП (б). С июня 1917 г.— член Всероссийского бюро военных организаций при ЦК РСДРП (б). В октябре 1917 г.— член Московского ВРК, командующий войсками Московского военного округа. В 1918 г.— комиссар Главброни и Главвоздухфлота. В 1920 г.— председатель революционного трибунала Украины. В 1923—1924 гг.— заместитель директора Института В. И. Ленина. В 1924—1933 гг.— на дипломатической работе во Франции, полпред в Литве, Чехословакии. С 1934 г.— председатель Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (ВОКС).
Необоснованно репрессирован; реабилитирован посмертно.