Записки о большевистской революции - ноябрь 1917 года

 

Петроград. 1 (14) нояб.

Дорогой друг,

Кризис разгорается. Каменев, из большевистских лидеров самый большой сторонник парламентаризма, в ужасе от чудовищной изолированности большевиков. Так же как Зиновьев, Рыков, Шляпников, Рязанов и большинство его товарищей, он считает, что только коалиционное правительство всех социалистических партий в состоянии спасти завоевания третьей революции.

Каменев откажется от поста народного комиссара, если режим террора, в который диктатура пролетариата повергает Россию, не будет в короткий срок заменен союзом меньшевиков и большевиков. В самом деле, кажется очевидным, каким бы стойким ни был Троцкий и изобретательным Ленин, что они не продержатся долго, если им придется бороться одновременно против умеренных реакционных партий и небольшевистских социалистических фракций.

В первый день восстания все как будто бы это понимали. От скольких я слышал: «С нами пролетарские массы. Они обеспечат нам победу. Они — гарантия смещения влево, к нам, других социалистических фракций. Нам остается лишь подождать. В один прекрасный день они придут к нам на поклон. И тогда их нужно будет принять. Чтобы заложить основы нового общества, чтобы создать и, главное, твердо удержать социальную республику, нужно, чтобы голова направляла усилия рук. Увы, умы промышленности, лиц свободных профессий, администрации, интеллектуалов на стороне либо умеренных, либо небольшевистских социалистов.

Разумеется, не могло быть и речи о сформировании правительства из всех левых и центристских партий, включая кадетов, но легко можно было составить однородное социалистическое правительство, которое, ведомое и контролируемое большевиками, смогло бы осуществить глубокую демократизацию России и заставить все умеренные партии принять этот коренной переход от политической февральской революции к подлинно социальной революции, которую Керенский никогда не мог и не хотел осуществить и которую одни большевики в одиночку не смогли бы навязать России. Начиная с 25 октября таково было мнение преобладающей части большевиков, я говорю о руководителях. Ленин и особенно Троцкий отстояли противоположное мнение, странным образом поддерживаемые, кстати, чрезмерно и комично требовательными меньшевиками, уже побежденными и готовыми пойти на более унизительные и значительные уступки, чем те, которые им навязывали в прошлые среду и четверг.

Логика Троцкого проста: «До 25 октября мы вели против наших противников из социалистических фракций беспощадную войну. Мы доказали, что они бездарны, и заклеймили их подлость. Мы дискредитировали их, а затем победили силой оружия. Они потерпели поражение. Если мы сегодня протянем им руку, наши войска этого не поймут. Они сочли бы это предательством и отвернулись от нас. Предположим, что, несмотря на это, такая комбинация состоялась. Если бы меньшевики проникли в наше правительство, они бы попытались, заставить нас повернуть вспять. Они бы оттягивали проведение и глубинных реформ, которые мы обещали, и тех, которые мы хотим осуществить немедленно. Мы бы потерпели поражение».

«Сейчас большевики могут иметь лишь одну политику: продолжать в одиночку ту же самую политику, что они начинали в одиночку, осуществить ее, воспользоваться своим приходом к власти для того, чтобы законодательно закрепить и начать осуществлять основные пункты программы: земля, мир, рабочий контроль и т. д., которую они обещали выполнить. Когда наше военное превосходство станет очевидным, а, с другой стороны, политическая программа будет на пути к выполнению, меньшевики смогут быть безболезненно допущены в правительство».

«Или они в самом деле пойдут по нашим стопам, проводя большевистскую политику — в этом случае они не смогут обойтись без большевиков, — либо попытаются вернуть все назад, но будет поздно, учитывая то, что уже сделано. Народ потребует выполнения нашей политики...»

 

 

Петроград. 2 (15) нояб.

Дорогой друг,

Свои мысли о необходимости — в интересах союзников, России и Революции — скорейшего объединения у власти меньшевиков и большевиков я каждый день повторяю Троцкому, всем большевикам, с которыми я поддерживаю отношения.

К несчастью, 25 октября меньшевики поставили для своего участия в правительстве условия, едва ли приемлемые для победивших большевиков; победители же по мере того, как осознают свою силу, становятся все более несговорчивыми.

Жаль, что лидеры демократических и социал-революционных партий либо упорствуют, не принимая в расчет происходящие события, находясь в непримиримо враждебном отношении к большевикам, либо ежечасно кидаются то в примиренчество, то в противоположную крайность.

Когда беседуешь со всеми этими людьми нынешнего Центра и еще больше — с правыми, приходишь в отчаяние от их шатаний, от бесконечного «дрейфа» их перепуганного сознания. Без ясного идеала, без компаса, без звезд плывут они наугад по бушующему и страшному океану революции. Они не хотят приставать к гавани большевиков. И поскольку своей собственной гавани они до сих пор не нашли, их носит по волнам.

Нетрудно догадаться, видя сегодня, в каком они замешательстве, что они бессильны чего-либо добиться; подтверждение тому — восемь месяцев бесплодных попыток.

Послушав после их бесполезных разглагольствований, что говорят большевики, чувствуешь, как обретаешь уверенность, что ты стоишь на неровной, ухабистой, но твердой и прочной земле.

Сегодня днем помимо людей второго плана, не знающих в какую сторону бежать, я встретил в крестьянском совете Русанова⁵³, одного из самых авторитетных лидеров социал-революционеров. В статье, которую он написал утром, он призывал к единству. Однако днем проголосовал против него. Его доводы — доводы русских, которые отстаивают чистоту идей, никак не учитывая факты.

Точно так же Чайковский⁵⁴, уважаемый отец русской кооперации, объяснял мне, что он не собирается сотрудничать с большевиками: 1. Чтобы не придавать восстанию 25 октября законной силы; 2. Чтобы не отдавать в руки большевиков государственный аппарат (административные органы, банки и т.д...), забастовка и саботаж которого могут за несколько недель сломить большевиков; 3. Чтобы помешать мирным переговорам, которые Вильгельм II не станет вести с большевистским правительством; 4. Потому что союзники никогда не пойдут на переговоры с большевиками.

Я не стану пересказывать здесь, как я пытался доказать Чайковскому слабость подобных аргументов, которые Троцкий без всякого уважения называет юношеским бредом выжившего из ума старика.

Все эти люди как будто не замечают, что, продлевая кризис, они еще больше разваливают страну, и что поражение большевиков равнозначно поражению России. Я по-прежнему думаю, что эта крамольная мысль не так уж и парадоксальна, что если отбросить все вопросы, связанные с социализмом, союзники при нынешнем соотношении сил в России должны стремиться к тому, чтобы большевики на какое-то время оставались у власти, потому что, по крайней мере, только они кажутся способными улучшить положение дел в России; и это начинают понимать в посольстве и в миссии.

Естественно, я не разделяю оптимизма Троцкого, я не верю, что революционное сознание поднимет на борьбу с врагами революции всех тех солдат, которые отказываются воевать против врагов родины.

Я знаю, в каком чудовищном состоянии находятся русские войска: отсутствие дисциплины, разложение, анархия. Армия живет плохо, но живет за государственный счет и не желает ничего, кроме как продолжать эту бездельническую жизнь, очень соблазнительную, похоже, для большей части русских.

На передовой 80 % личного состава сложили оружие и перебрались подальше от фронта в города. А сколько из того количества штыков, которые пока еще есть в окопах, станут сражаться по-настоящему?

Офицеры, которые еще не потеряли последней надежды, — русские офицеры — считают, что если после организационных мер, на осуществление которых уйдет несколько месяцев, можно будет насчитать по одному батальону на дивизию, это будет замечательно. Мне куда ближе это мнение, чем мнение Троцкого, которого, как мне кажется, можно упрекнуть в недостаточном знании русского народа, материала, с которым он работает, и в непонимании того, что у этого народа душа не как у него — пылкая и деятельная, а скорее инертная и ленивая.

Не буду вновь перечислять не раз приводившиеся аргументы; я прихожу к выводу, что большевики, — и потому что они, похоже, настоящие лидеры и потому что их программа в значительной мере отвечает общим чаяниям народа, — не могут быть с пользой заменены никакой другой партией до их естественного и неизбежного падения или же принятия ими реалистической политики.

Если выразить мои размышления в цифрах, скажу, что если взять максимальную эффективность русской армии за 100, при том, что ее нынешняя боеспособность порядка 10, то любое правительство снизит эту эффективность до 5, большевики же, если не пойдут на предательство, могли бы поднять ее до 15 или 20.

 

 

Петроград. 3 (16) нояб.

Дорогой друг,

Сегодня во второй половине дня был в редакции «Новой жизни». Благоустроенное местечко. В кассе наверняка кое-что водится. В союзнических кругах поговаривают, что эти деньги из немецкого кармана.

Очевидно одно — это издание, которое ежедневно яростно нападает на английский и французский империализм, и не думает рассказать своим читателям — и читателям очень многочисленным — по крайней мере, о таких же неудобствах, которые представляют империализм и милитаризм германский. Подобное молчание, как минимум, подозрительно. Та же газета нередко отстаивает позиции, откровенно враждебные союзникам.

Я прошу объяснений по поводу общей позиции газеты. Официально опротестовываю две заметки, в одной из которых указывается на присутствие в Москве среди антибольшевистских подразделений французских солдат, а в другой сообщается об аресте прошлым воскресеньем некоего французского офицера, находившегося в броневике юнкеров.

Обе информации абсолютно фальшивы. Они могут зародить в России опасные антифранцузские настроения, которые не сумеет рассеять никакое опровержение.

Максима Горького нет. Меня принимают секретари редакции. Они признают свою безответственность и обещают, что в будущем... Однако с некоторыми оговорками. Русские телеграфные агентства передают много неправильной информации, которая ежедневно появляется во всех солидных газетах.

Я замечаю, насколько досадно, что непроверенная информация всегда или почти всегда направлена против союзников и никогда или почти никогда против Германии. Редакция протестует, но вяло.

Впервые с тех пор, как я познакомился с крайне левыми кругами, у меня возникло очень четкое ощущение, что передо мной какие-то липкие, расплывчатые люди. Впечатление это укрепляется, когда я пытаюсь узнать причины, внезапно вызвавшие резкий поворот «Новой жизни»; прежде она провоцировала большевистское выступление, а сегодня его клеймит и подспудно ведет кампанию, направленную на раскол социалистических сил и, как следствие, на затягивание анархии. Мои собеседники путаются в нелепых объяснениях.

Вечером в Смольном встречаю Луначарского. Утром я прочел его возмущенно-страстное письмо, в котором он объявляет о своей отставке с поста наркома народного просвещения. «Значит, вы уже не министр!» — восклицаю я. Чувствую, что он смутился. Торопясь ответить, он признается: «Я забрал свою отставку назад. Вчера из депеш я узнал, что за несколько часов пушки большевиков полностью уничтожили две самые красивые церкви в Москве и шедевры искусства, хранящиеся в Кремле. Как нарком народного просвещения и изящных искусств я пришел в ужас. Я буквально пришел в бешенство и подал в отставку. Сейчас я от Горького. Он только что вернулся из Москвы. Обе церкви целы. Сокровища Кремля в безопасности. Я забрал свою отставку и счастлив, что могу остаться на боевом посту, который мне поручили мои товарищи!»

Отставку Луначарского с удовлетворением встретили бы многие, по крайней мере, в умеренных кругах. Его новое решение, безусловно, будет иметь меньший успех.

 

 

Петроград. 4 (17) нояб.

Дорогой друг,

Троцкий и Ленин рассчитывают вскоре получить точную информацию о том, какой отклик вызвала за границей третья революция. Уже имеющиеся сведения дают им основание верить, что она произвела на трудящихся исключительное впечатление, несмотря на меры предосторожности, принятые правительствами союзников и противников, постаравшихся пропустить в печать лишь короткие и лживые статьи. Но приход русского пролетариата к власти невозможно скрыть надолго. Этот факт сам по себе несет для мирового империализма громадную опасность, а для потерявших ориентиры трудящихся — новую надежду. Революционное правительство сделает все, чтобы не обмануть эту надежду, чтобы зажечь революционное пламя в таким же образом настроенных странах, чтобы довести до конца войну против войны и дать всем народам скорый мир.

Впервые правительство великой страны честно, публично будет осуществлять политику, основанную исключительно на интересах рабочих и крестьянских масс России и всех стран, отрицающих национальные и личные амбиции, политику, свободную от глупых и старых дипломатических предрассудков и представлений об изживших себя условиях классического мира. Буржуазные правительства могут смеяться или возмущаться. Решения, принятые революционным правительством, — внутри страны направлены на то, чтобы установить царство справедливости и покончить с капитализмом, во внешней политике — на то, чтобы положить конец войне, — найдут отклик в каждом сознательном европейце. Невозможно, чтобы ни в одной стране не последовали примеру русского пролетариата. От социалистов Германии и Австрии уже идут горячие и одобрительные отклики. Они, растерявшись от неожиданности, через несколько дней взяли себя в руки. Они понимают, на какое великое дело зовет их Россия.

В Стокгольме состоялась конференция представителей революционного правительства и делегатов немецких большевиков. Они берутся проводить активную пропаганду за перемирие и начало переговоров на основе предложений русской революции: мир без аннексий и контрибуций, признание права народов на самоопределение.

Немецкие меньшевистские газеты призывают пролетариат к революции.

В Австрии проходят многочисленные демонстрации в поддержку мира на условиях русских.

В союзнических странах до последнего времени была не столь бурная реакция; кажется, в течение трех лет на большевиков было обрушено столько чудовищной клеветы, что во Франции и в Англии самые убежденные интернационалисты колеблются протянуть им руку и, должно быть, спрашивают теперь себя, не являются ли большевики, как грязно клевещут на них союзники, платными агентами Германии. Так что реакция в странах Антанты будет, без сомнения, не такая скорая, впрочем, за исключением Италии, где общественное мнение сильно взбудоражено — может быть, тем лучше, поскольку таким образом совершенно ясно, что страны противника затронуты той же пропагандой и пожинают ее первые плоды.

Ближайшие недели станут решающими. Даже если давление, оказываемое народами на свои правительства, не достаточно сильно, чтобы навязывать всем немедленное перемирие, которое означает в последующем скорый мир, войне и виновным в ней нанесен смертельный удар. Они лишаются доверия наций. Идея мира будет проникать в умы, вырывать людей из кровавого гипноза, в который они погрузились в августе 1914-го. Русская революция срывает все покровы, показывает войну в ее чудовищной реальности, предлагает приемлемый для всех мир. Здравый смысл народов неизбежно поведет их по пути, открытому большевизмом.

Союзники не могут и дальше игнорировать большевизм. Он слишком отчетливо заявляет о своем существовании. Они признают эти «темные силы». Боюсь даже, что очень скоро им придется с ними считаться. Чем тогда обернется все это негодование и глупое упорство, если не враждебными по отношению к союзникам настроениями, которые долго будут давать о себе знать?

Я повторяю все это изо дня в день. Если бы вместо того, чтобы отрицать очевидное и стараться сломить самую значительную здесь силу, мы попытались бы ее использовать, мы бы оказали услугу России и еще большую — всей Антанте.

Поймем ли мы это, в конце концов? Я начинаю в этом сомневаться. Во всяком случае, сколько уже упущено времени и сколько наделано ошибок, последствия которых скажутся в ближайшем будущем!

 

 

Петроград. 5 (18) нояб.

Дорогой друг,

В Петрограде по-прежнему совершенный порядок. Однако вдалеке, в стороне заводов Путилова, недавно слышалась перестрелка.

Долго беседовал с Троцким, который все настойчивее зовет заходить к нему каждый вечер. Он принимает меня, отложив все дела. Я остаюсь единственным связующим звеном между революционным правительством и союзниками.

Троцкий выглядит уставшим, нервничает и этого не отрицает. Начиная с 20 октября он не был дома. Его любезная супруга, яркая, подвижная, изящная женщина, рядовой партиец, говорила мне, что жильцы их дома грозятся убить ее мужа. Нет пророка в своем квартале, но, согласитесь, разве не забавно вообразить, что сей безжалостный диктатор, властелин всея Руси, не смеет ночевать дома из страха перед метлой консьержки?

У Троцкого двое прелестных сыновей 10 и 12 лет⁵⁵, они время от времени прибегают и отрывают от дел своего отца, которого они обожают, при этом и грозный лидер не прячет своей радости.

Разве у «чудовища» может быть человеческое сердце?!

Он редко оставляет Смольный, проводит бессонные ночи, и его вклад в работу огромен. С помощью Ленина он почти в одиночку осуществляет управление революционным правительством. Сам Ленин часто присутствует при наших беседах. Он отлично понимает по-французски, но говорит на нем не так хорошо, как Троцкий, и никогда не включается в разговор.

В хорошо информированных кругах ходит слух о том, что Троцкому якобы пришла вчера шифрованная телеграмма с ответом Германии на мирные предложения большевиков. С другой стороны, газеты сегодня утром напечатали официальную — по тону — ноту, объявляющую, что революционное правительство в случае, если ответ от союзников на предложение мира не поступит до 10 ноября, оставляет за собой право либо заключить перемирие, либо даже подписать сепаратный мир.

«Разумеется, — говорит мне Троцкий, — что я не могу вам сказать всего, но я вас никогда не обманывал и обманывать не буду. В свое время я объявил вам о нашем намерении направить дипломатическую ноту различным правительствам. Она еще не отправлена. Так что 10 ноября никакой ультиматум не истечет. Повторяю вам также, что мы не получили до сего времени никакого прямого или косвенного ответа от Германии».

Но через Стокгольм большевистское правительство получило телеграммы с приветствиями и обещаниями поддержки от немецких меньшевиков и большевиков и всех австрийских социалистических партий.

Из союзников никто до сих пор не подал признаков жизни, кроме американцев, да и те в очень официозной форме. Троцкий спрашивает меня, не ловушка ли это. Вот как он изложил мне странное предложение американцев.

«Если Россия действительно выходит из войны, — сказал ему американский представитель, — если она не может возобновить эффективные военные действия без риска смертельно усугубить состояние внутренней анархии, Соединенные Штаты не будут рассматривать как недружеский акт подписание русско-немецкого перемирия при условии, что Россия возьмет по отношению к Соединенным Штатам обязательства не оказывать никакой помощи в какой бы то ни было форме Центральным империям и не возобновлять с ними торговых отношений до заключения всеобщего мира».

Если такое предложение было сделано, чему я верю, и если оно серьезно, в чем Троцкий сомневается, это доказывает, что реалисты-американцы спешат предупредить, пусть не самым удачным способом, опасность внезапного заключения мира с Германией.

Положение здесь действительно таково, что многие предполагают, что, даже само того не желая, русское правительство, — каким бы оно ни было, — может очень быстро под давлением народа прийти к необходимости заключения такого соглашения. Троцкий утверждает, что никогда не думал о перемирии вне рамок предварительного принятия противником основ демократического и справедливого мира.

Но как долго революционное правительство будет ждать германского ответа, который, без сомнения, так и не будет дан? До той поры, пока Германия не возобновит активные действия на Восточном фронте, то есть, замечаю я Троцкому, когда она уже совершенно беспрепятственно, благодаря бездействию России, завершит операции, предпринятые на Западном фронте.

Троцкий мне возражает, говорит, что в настоящий момент войска лишены всякой боеспособности. Только германское наступление сможет заставить армию понять, что коль скоро обсуждение целей в войне, ясно предложенное Россией, отвергнуто, завоевания революции находятся в опасности и их нужно защищать. До того, может быть, отдаленного момента будет соблюдаться фактическое перемирие, однако все это время будет использовано для реорганизации армии с помощью союзных миссий, если они на то согласны.

Я добивался этого от Троцкого в течение нескольких дней. В результате добился. Троцкий уверен, что удержит войска на фронте так долго, как он этого захочет. Он вновь говорит мне о множестве делегаций и бесчисленных депешах от солдат, провозглашающих поддержку большевиков и свою решимость вести, если потребуется, революционную войну против палача Вильгельма II.

Спрашиваю себя, не начинает ли Троцкий понимать, что немедленный мир повлечет за собой неподготовленную демобилизацию 10 миллионов человек, глубоко потрясет страну, а также лишит революционное правительство опоры на воинские элементы, которые составляют ее основную силу.

На некоторых участках фронта немцы просят русских помнить, что им позволили спокойно совершить февральскую революцию. В свою очередь, русские не должны атаковать немцев в течение зимы с тем, чтобы и немецкие трудящиеся могли подготовить революционное выступление.

Троцкий охотно признает, что в подобных заявлениях следует видеть лишь кампанию, проводимую по приказу немецкого командования в целях, о которых легко догадаться.

Ленин и Троцкий заявляют о своей растущей уверенности в окончательном характере их военной и политической победы. Поэтому они весьма мало озадачены составом кабинета. Меньшевики либо придут, либо не придут. Тем хуже для них.

Ни тот ни другой не признаются в том, что их обеспокоили отставки некоторых наркомов, среди которых и Каменев. Ушедшие в отставку не вышли из партии, однако их жест создает большие трудности правительству.

Троцкий сообщает мне, что понемногу служащие возобновляют работу. Завтра он побывает в Министерстве иностранных дел. Он добился передачи ключей от сейфов, где хранятся дипломатические досье. В ближайшее время он направит ноту послам союзных и нейтральных государств, в которых будет просить начать отношения с фактическим правительством, которое они настойчиво не признают.

В кругах, враждебных большевикам, кстати, несмотря на растущую надежду на их поражение, начинают отдавать себе отчет в том, что скоро придется идти на переговоры. Троцкий саркастически ликует, рассказывая мне о том, как сконфужены вчерашние хулители. Промышленники предлагают свою помощь, банки дают деньги. Все заявляют о готовности довериться энергичному правительству. Темным пятном остается снабжение продовольствием, но значительные усилия сделаны для того, чтобы убедить крестьян, взять у них хлеб или обеспечить транспортом.

Учредительное собрание соберется с опозданием всего на одну или две недели! Хорошо проведенная избирательная кампания должна обеспечить большевикам на выборах победу. В города и деревни направлены преданные пропагандисты, среди которых несколько тысяч матросов.

Троцкий и Ленин, не читавшие газет, с изумлением узнают от меня о возникновении кабинета Клемансо⁵⁶. Они от всего сердца желают ему скорой и жестокой гибели. Францию, по их предположению, ожидает политика насилия, которая стряхнет инертность с рабочего класса и ускорит революционное выступление.

С точки зрения международной политики их беспокоит неумолимый шовинизм старого вандейца. Применительно к России они считают, что французское и английское общественное мнение, информированное как подобает, то есть очень плохо, о значении и размахе большевистского восстания, будет спущено с цепи против России, и что патриотизм Клемансо, ужесточенный в подобной боевой атмосфере, рискует привести новое французское правительство к поспешным и досадным решениям.

 

 

Петроград. 6 (19) нояб.

Дорогой друг,

Два часа провел с Александрой Коллонтай у нее дома. Народный комиссар государственного призрения в элегантном узком платье темного бархата, отделанном по-старомодному, облегающем гармонично сложенное, длинное и гибкое, свободное в движениях тело. Правильное лицо, тонкие черты, волосы воздушные и мягкие, голубые глубокие и спокойные глаза. Очень красивая женщина чуть больше сорока лет. Думать о красоте министра удивительно, и мне запомнилось это ощущение, которого я еще ни разу не испытывал ни на одной министерской аудиенции. У наших министров, безусловно, иной шарм. Стоило бы написать эссе о политических последствиях прихода к власти красивых женщин.

Умная, образованная, красноречивая, привыкшая к бурному успеху на трибунах народных митингов, Красная Дева, которая, кстати, мать семейства, остается очень простой и очень мирской, что ли, женщиной. У нас уже сложились хорошие товарищеские отношения. Но у себя, в своем скромном и со вкусом обставленном кабинете, эта большевичка, занимающая в партии крайнее левое крыло, кажется мне невероятно легким в общении человеком. В тот же день я снова видел ее — в Смольном, в штабе восстания, в помятом, обычном для женщин-партийцев костюме, более мужественной и менее очаровательной.

С каждой минутой, однако, она оживляется. Официальный визит закончен, начинается беседа. Коллонтай сожалеет о неосмотрительном поступке Рыкова и еще одного наркома, подавших в отставку. Они дезертируют с поля боя. Их поступок внесет разлад в большевистские массы. Они сработали против революции. Что до нее лично, то она останется на своем посту, хотя у нее вызывают опасения взбалмошность, импульсивность, нервозность Троцкого и излишняя схоластичность Ленина, двух человек, исключительно выдающихся, но не имеющих достаточного контакта с народом. Она хотела бы привести своих товарищей к союзу с меньшевиками, необходимому для спасения Революции.

Не всё, как Троцкому, ей видится в розовом свете. После долгого пребывания за границей, как и большинство русских социалистов, подвергавшихся преследованиям, судебным гонениям, принуждаемых к эмиграции, она открыла для себя Россию, которую знала плохо, — Россию рабочих и крестьян, громаду мистическую, добрую, братолюбивую, но инертную и плетущуюся в хвосте западноевропейского пролетариата, еще неспособную понять глубинный смысл социализма.

Правда, есть в русском пролетариате достойная восхищения элита, сформированная наукой и страданиями, люди вроде Шляпникова, наркома труда. Но сегодня Коллонтай не верит ни в окончательную победу большевиков, ни даже в немедленное установление предколлективистского режима. Над меньшевиками и большевиками должны в скором времени возобладать умеренные партии. Может быть, удастся создать подлинно демократическую республику? Однако какую бы судьбу ни уготовило будущее третьей революции, каким бы коротким ни было пребывание у власти русского народа, первое правительство, непосредственно представляющее крестьян и рабочих, разбросает по всему свету семена, которые дадут всходы.

«Наши противники ошибаются, полагая, что крах русской революции будет означать поражение международного социализма в целом. Легко увидеть, в какое состояние распада привел царизм Россию, которую юный социализм взял в свои слабые и неловкие руки. Задача превосходит его силы. Ее не разрешит ни одна партия. Поэтому большевики, без сомнения, погибнут, но прежде они научат людей неизвестным до них словам, новым мыслям, которые никогда не будут забыты. Декреты русского революционного правительства станут для будущего пролетариата тем, чем были для третьего сословия декреты Великой французской революции — маяком, освещающим лучший мир. Проснутся новые надежды, начнутся новые сражения».

Коллонтай с опаской смотрит на кабальный мир с Гогенцоллернами. Она не так уверена в возможности успеха революционной войны, как Троцкий. Недисциплинированность ужасающая — Коллонтай хвастается, что способствовала ее развитию, поскольку остается антимилитаристкой. Троцкий и Ленин хотят в военной области, как во всякой другой, тирански централизовать командование.

Они правы. Они хотят снизить роль солдатских комитетов. Но Коллонтай здраво полагает, что ее товарищи столкнутся с практически непреодолимым сопротивлением. Солдатские массы пришли к большевикам, потому что те были провозвестниками немедленного мира, эти же массы, безусловно, свергнут их — во всяком случае, откажутся за ними идти — в тот же день, когда большевики захотят вовлечь их в войну, пусть и революционную.

Коллонтай в скором времени совершит небольшую поездку в Финляндию. Она хвалит, и, на мой взгляд, справедливо, умную национальную политику, проводимую большевиками. Ее результаты уже дают о себе знать, в частности в Финляндии, где население было готово протянуть руку Германии и где сейчас уже несколько дней как наметилось движение в пользу присоединения к Российской Федеративной Республике.

Поскольку в настоящее время я знакомлю Дестре с большевизмом, то прошу для него у Коллонтай встречи. Зная, что она очень занята, предлагаю устроить обед с ним у меня.

Она восклицает: «С вами — да. С ним — никогда». В конце концов, она признает, что посол Бельгии бесконечно более либерал, чем большевистский нарком, что она в душе более буржуазна и более подвластна предрассудкам, чем буржуазный социалист Дестре, но не сдается.

Позволю себе сказать, что хотя Коллонтай, так же как Троцкий и Ленин, официально обвиняется в том, что состоит на службе у Германии, я не могу в это поверить. Она производит сильное впечатление поистине убежденной, честной, искренней женщины.

Я продолжаю оставаться единственным представителем союзников — о чем горячо сожалею, — поддерживающим контакт со Смольным. Однако под постоянным нажимом дело, похоже, немного сдвинулось с места, и мне кажется, что англичане — первые, а за ними и французы (здесь это нормальный порядок инициативы) подумывают установить в неопределенном будущем отношения, которые, кстати, через несколько дней навяжут нам обстоятельства. Сколько упущено времени и возможностей!

Некоторые союзники крупно ошиблись в оценке подлинного размаха большевистского движения. Живя мечтами — мечтами о величии, — они не пожелали увидеть реальности. Сегодня они усугубляют свою ошибку. Вместо того чтобы мужественно сделать шаг навстречу, они цепляются за ошибки прошлого и продолжают неосмотрительно демонстрировать свое пренебрежение реальной силой, самой реальной из всех русских сил. Даже если завтра эта сила умрет, народ России никогда не простит им то, что они сначала с этой силой боролись, а затем также планомерно игнорировали ее.

 

 

Петроград. 7 (20) нояб.

Дорогой друг,

Троцкий разбирает сегодня дипломатические досье, обнаруженные в потайных сейфах Министерства иностранный дел. Похоже, досье полные. К тому же г-н Нератов⁵⁷ дал слово, что все досье целы.

Во всяком случае, как мне сказал Троцкий, в них есть очевидные доказательства националистических устремлений и необузданных аппетитов союзнических правительств и правительств стран противника. Диктатор ликует. Он заявляет, что, несмотря на самое низкое мнение, которое у него было о буржуазной дипломатии, он и не подозревал, что она столь цинично преступна. «Каковы бандиты, каковы мерзавцы, и во имя этого народы идут на бойню! Если бы они знали!»

Но, очевидно, они скоро это узнают, поскольку Троцкий рассчитывает через несколько дней опубликовать самые важные из этих документов. Он спрашивает у меня, что подумают послы союзнических стран об этой публикации. Похоже, ему не терпится, чтобы я сообщил им о его решении. Так ли уж сенсационна его находка, как он говорит? И решится ли он опубликовать эти документы против очевидного желания правительств, которые, несмотря ни на что, союзники России?

Понимает ли он, что до тех пор, пока союз не нарушен, ему непозволительно раскрывать предложения или обязательства соответствующих правительств без их согласия, хотя его право — в будущем утверждать публичную дипломатию.

Хочет ли он оказать давление и с помощью этой угрозы добиться, к примеру, пересмотра наших целей в войне? Все эти гипотезы правдоподобны, какая истинная? Может быть, ни одна из них.

Разумеется, я сообщу об этом посольству. Если публикация того или иного документа может серьезно отразиться на национальной обороне, думаю, что я легко добьюсь того, чтобы она была отсрочена, если подобная уступка будет бескорыстна или за умеренную (моральную) цену.

Луначарский и другие говорят о скором включении в состав правительства трех или четырех социалистов- революционеров, в числе которых представитель союза железнодорожников.

Почти каждый вечер выхожу на улицу и возвращаюсь очень поздно — по пустынным улицам. Никаких подозрительных встреч, никаких драк, никаких криков. Поистине периоды революций имеют свои положительные стороны.

 

Петроград. 9 (22) нояб.

Дорогой друг,

Генерал прислал за мной сегодня автомобиль. Меня разыскивали всю ночь. Над посольством грянул гром в виде ноты правительства большевиков, официально уведомляющей об организации нового правительства и подтверждающей предложение о немедленном перемирии на всех фронтах, сделанном съездом Советов.

Меня удивило, какое мучительное недоумение вызвала эта нота: 1) о появлении которой я говорил, начиная с 25 октября и позднее, не один раз; 2) и которую я предлагал отсрочить или видоизменить. Но чудовищное предложение начать дискуссию, торг с партией предателей было отвергнуто.

Похоже, все полагают, что перемирие будет подписано сегодня же вечером. Я напоминаю об условиях, поставленных съездом Советов и четко сформулированных в ноте: мир без аннексий и контрибуций на основе самоопределения народов.

Таким образом, речь идет о простом предложении с условием. По сути, ничего не изменилось в положении де-юре. И я вынуждаю моих собеседников признать, что русская армия, по общему мнению, с августа 1917 г. не способна ни на какие военные действия и что официальная приостановка русско-германских военных действий никак существенно не изменит на Восточном фронте сложившегося положения — не лучшего, но понятного и лишь временно не поддающегося улучшению.

Троцкий все это подтверждает. Он говорит мне, — и я это знал, — что ситуация со снабжением армий чудовищная. У многих из них нет больше хлеба, и только перемирие может поддержать и накормить людей благодаря возвращению многих в тыл. Он верит, что теперь давление немецкого пролетариата и буржуазии вынудит кайзера ответить на предложение о перемирии.

Он готов к тому, что Германия постарается «облапошить» их правительство, но большевики примут перемирие лишь после того, как Германия признает условия для переговоров, предложенные русской революцией.

Процедура будет следующей: Троцкий и Ленин будут ждать ответов союзных правительств и правительств неприятельских стран.

После получения ответов от Центральных империй, если такое произойдет, они их опубликуют (открытая дипломатия), известят о них союзников и совместно с ними, если союзники будут чем-то неудовлетворены, подготовят новую ноту Германии.

Если придет второй ответ, последует вторая публикация, второе извещение союзникам и т. д. до того дня, пока революционное правительство не сочтет гарантии, данные германским правительством, достаточными. После того перемирие, которое будет строго ограничено рамками военных действий, будет подписано, начнутся мирные переговоры и, по мнению Троцкого, военные действия, вероятно, прекратятся, настолько решающий эффект произведут переговоры на армии воюющих сторон.

Троцкий хотел бы, чтобы союзники согласились на всеобщее перемирие. С точки зрения снабжения и блокады ситуация не изменится. Вместе с тем исключительно военное перемирие благоприятно для союзников: Италии оно даст передышку, Америке — позволит продвинуться в организации своей армии, России — смягчить у себя анархию.

Во всяком случае, полагая, что его заявления, которые официальные круги считают лживыми, искренни; процедура, предваряющая перемирие, позволяет не торопиться.

Нет надобности говорить, что это предложение перемирия, без сомнения, укрепит большевистское правительство и будет поддержано теми, кто придет им на смену, если такое случится, поскольку народные массы, буржуазия, вся Россия по-прежнему единодушны в необходимости немедленного мира. Реакционная и умеренная буржуазия проявляет себя бесконечно более капитулянтской и прогерманской, более вероломной и враждебной по отношению к союзникам, чем народ.

За последние две недели я не раз встречался с представителями разных кругов буржуазии и составил о них определенное мнение.

Троцкий думает начать публикацию дипломатических документов с завтрашнего дня. Так как все архивы до 1914 г. исчезли, большевики пока не нашли следов переговоров, которые якобы велись Россией и Германией в Потсдаме и других местах. Я говорю ему, что исключительно антисоюзническая направленность публикации может укрепить мнение, будто он служит Германии.

Он обещает добавить в предисловии, которое он пишет, несколько слов, объясняющих, почему не удалось найти документов, доказывающих двурушничество Германии, и посоветовать немецким рабочим захватить, как это сделали русские, силой тайники, в которых имперская дипломатия хранит свои подлости.

Людовик Нодо и Клод Анэ⁵⁸ просили меня добиться для них интервью. В конце концов, Троцкому пришлось пообещать, что он примет журналистов через несколько дней. Он ответит только на переданные через меня письменные вопросы.

Почта уходит завтра. В своем последнем докладе я буду умолять кого следует не верить слепо официальным рапортам, в которых ситуация по-прежнему представляется в совершенно ложном свете.

Непрекращающаяся бездумная враждебность по отношению к правящим партиям и в особенности открытый разрыв с нынешним правительством будет иметь для судеб России и для наших судеб самые катастрофические последствия. Каким бы трудным ни было наше нынешнее положение, мне кажется, что мы должны держаться за Россию и не бросать ее, чего бы это ни стоило.

 

Петроград. 10(23) нояб.

Дорогой друг,

День за днем все больше чувствуются неотвратимые и гибельные последствия проводимой здесь союзниками — если можно это так назвать — деятельности.

Эта деятельность, бесконечно примитивная и задуманная без всякого напряжения ума, состоит главным образом:

- в том, чтобы непоколебимо поддерживать позицию, занятую в отношении большевистских лидеров, особенно Ленина и Троцкого. Указанные люди — иностранные агенты. Честь союзников не позволяет им вести с этими людьми диалог, который к тому же не имеет смысла, ибо Ленин и Троцкий, как предатели, осуществляющие план, разработанный Германией, будут руководствоваться этим самым планом;

- в том, чтобы утверждать вопреки очевидному, что большевистская авантюра с часу на час провалится, что ее с трудом терпят народные массы, которые скоро ее проклянут; что поэтому достаточно терпеливо подождать еще несколько дней — и новое правительство продолжит политику Керенского и Терещенко⁵⁹. Стоит ли отмечать всю глупую наивность и опасность таких расчетов?

Абсолютная неприязнь, демонстрируемая зарубежными странами по отношению к Ленину, Троцкому и их товарищам, похоже, вызывает среди русских рабочих и крестьян — и это психологически естественно — эффект, противоположный ожидавшемуся. Каждый русский демократ, — я отметил это и у самых умеренных, — с присущей русским восприимчивостью, чувствует себя оскорбленным теми унизительными обвинениями, которые расточают большевикам пресса и союзнические власти; в результате же каждый из нас ощущает на себе все более растущую антипатию. Что же касается Троцкого и Ленина, то какими бы стоиками они ни были, какая обида собирается у них на сердце!

«Как, — часто говорят они мне, — вы не понимаете, что вам никогда не удастся отделить нас от русской демократии, что в тот недалекий день, когда вы будете вынуждены признать наше правительство, личные отношения с людьми, клеветавшими на нас самым гнусным образом, будут невозможными, по крайней мере нелегкими, и не смогут носить доверительный характер, необходимый в отношениях между союзниками?»

А разве не может быть и так, что та радость, с которой они поспешно публикуют дипломатические документы (а вернее, документы, которые демонстрируют недобросовестность и неприязнь правительств по отношению друг к другу), отчасти содержит в себе и удовлетворение от личной мести, и желание поставить в неловкое положение и замарать тех, кто их очернял?

Наряду с презрением к людям царит полное игнорирование фактов.

Что бы там ни думали наши дипломаты, на самом же деле большевизм сегодня, как никогда, силен. Ленин и Троцкий могут исчезнуть, но вместе с ними исчезла бы и мощная боевая сила, то есть, вопреки всему, организация и порядок, иначе говоря, та сила, которую могли бы использовать союзники. Но после них их преемники, кем бы они ни были — кадетами или социалистами, — в течение неопределенного периода обязательно будут придерживаться их платформы по вопросу о перемирии и о мире, о земле и о рабочем контроле. Сразу никому не удавалось дать задний ход.

Церетели, Чернов, Гоц и сам Николай II были бы вынуждены стать сочувствующими большевикам, если не большевиками. Они бы расходились с Троцким и Лениным лишь в вопросах формы.

Нужно определиться. И главное — нужно принять решение. Разорвут ли союзники отношения с Россией или не разорвут? В этом весь вопрос, и его нужно решать скорее.

Разрыв отношений поневоле бросит Россию, которая не избежит кризиса анархии и не сумеет реорганизоваться в одиночку, в руки Германии. Сепаратный русско-германский мир, очевидно, быстро превратится в экономический и военный союз. Теперь и потом: серьезные трудности у России, серьезные трудности — безусловно, еще более серьезные — у союзников.

Разрыв может также привести к сепаратному миру между союзниками и Центральными империями в ущерб России. Может быть, это было бы лучшим решением, но вместе с тем сколько серьезных опасностей для будущего! Впрочем, мне непозволительно судить о столь важных вопросах как и высказывать то, что может думать социалист вроде меня по поводу чрезвычайно неприятных хлопот, выражающихся в подавлении демократической революции демократическими же нациями.

Если мы не пойдем на разрыв (а мне кажется, я достаточно громко кричал, доказывая безумство разрыва, чтобы его оттянуть), нужно любыми способами начать переговоры с большевиками, хотя бы для того, чтобы избежать разрыва с их стороны.

Ленин и Троцкий не придают большого значения тому, чтобы официально их признали как законное правительство. Но они не приемлют вмешательства союзников во внутреннюю политику России и возмущены открытой поддержкой тех, кого они называют контрреволюционерами. Они уже объявили мне, что если послы, а такой слух прошел, переедут из Петрограда в Могилев — где под крылом у ставки якобы формируется правительство Церетели — Чернова, — их придется, вероятно, арестовать. И в этом случае, к несчастью, они те самые люди, которые немедленно выполняют то, что говорят. Я мог бы процитировать, но у меня на это не хватит времени, десяток других их высказываний, которые показывают, в какое сильное раздражение мы опрометчиво привели этих двух людей, которые, не следует об этом забывать, считают себя временными руководителями (они сами думают, что продержатся максимально не более нескольких месяцев) России, но руководителями фактическими, коль скоро по вопросам собственного снабжения, передвижения, связи, одним словом, по малейшему вопросу представители союзников обязаны официально испрашивать разрешения у Смольного.

Большевики в скором времени примут по отношению к «союзническим контрреволюционерам» строжайшие меры, под стать тем, что применяют союзники против революционеров на Западе.

Таков первый результат отсутствия контактов.

Второй результат: повсеместное усиление анархии. Союзники бойкотируют большевиков, но вместе с тем саботируют Россию и самих себя. Ленин и Троцкий требуют, чтобы с ними напрямую согласовывали все технические вопросы, относящиеся к военным действиям и снабжению, которые обсуждаются союзниками и русским командованием. Нежелание союзников вступать с ними в контакт уже оборачивается самыми серьезными последствиями, и эти последствия станут вскоре непоправимыми.

Они требуют также, чтобы с ними напрямую согласовывались вопросы перемирия. Если правительства не дадут официального ответа, а Германия направит ноту, необходимо, чтобы союзники хотя бы частным порядком изложили свои замечания, которые будут использованы Россией при составлении новой ноты.

До сего времени, кроме генерала Нисселя, который, как мне кажется, правильно понимает ситуацию, представители союзников, похоже, заняты только ожиданием.

Понятно, что они уже не будут советовать разорвать отношения, ясно, что они начинают понимать, что надо было давно начать переговоры (я убеждаю в этом уже две недели), но у меня такое впечатление, что они теперь не знают, на какой почве начать сближение.

И пока они пребывают в нерешительности, события развиваются без них и, стало быть, — против них.

Я уже говорил и повторяю, что можно было:

1. Оттянуть публикацию дипломатических документов и убедить опустить некоторые из них;

2. Отсрочить или внести изменения в сроки и порядок рассылки послам ноты о перемирии.

Но чтобы добиться этих результатов, нужно было вести переговоры. И уже две недели я твержу всем, кто умеет слушать, что, ведя переговоры с Троцким и Лениным, помогая им советом, их можно повернуть лицом к реальности и достаточно легко убедить пойти на сугубо необходимые уступки. Здесь знают, чего я уже сумел от них добиться, хотя я не получал никакого разрешения начинать с ними какие бы то ни было переговоры и не могу ничего обещать им в ответ на их уступки.

Я еще надеюсь, несмотря на возмущенные протесты, которые вызывает моя гипотеза, что в случае, если предложения о перемирии будут Германией приняты, мы сможем иметь своих неофициальных представителей при Ленине и Троцком для того, чтобы помочь им не допустить серьезных ошибок и не попасться в какую-нибудь кайзеровскую ловушку.

Увы, если так и будет, то не сегодня!

Ответственность за будущее лежит не только на большевиках. Огромная доля ее падает на союзников.

Мне кажется, что мы продемонстрировали здесь свою худшую политику. Очерняя людей, закрывая глаза на факты, мы безучастно наблюдаем, — как будто и не шло речи о жизни Франции, — за драматическими событиями, которые медленно, но верно толкают Россию к миру, то есть — к Германии.

Не сомневаюсь, еще можно что-то сделать. Но нельзя терять ни часа. Увы, наша провинциальная дипломатия боится малейшей ответственности, любой инициативы, не желает действовать, а ждет директив от правительства, которое сама же постаралась взбудоражить, настроить к большевикам враждебно и которое за 3 000 километров от событий, среди антиподов русской души не может понять, что в нынешнем положении объявление войны большевикам есть объявление войны России.

Я с ужасом жду приказов Клемансо. Я отчетливо представляю, что это будут за приказы, и знаю, каким прискорбным будет их результат!

А ведь как просто было, нет, конечно, не возродить в новой России силу и боеспособность, но, как минимум, избежать величайшей катастрофы, направить в нужное русло большевистское движение, вернуть на землю пылких идеологов, живущих в тумане своих мечтаний. Но удобнее, считается, их вообще не замечать. Как будто так они и в самом деле куда-то исчезнут. И даже не возникает вопроса: а не потеряем ли мы заодно и Россию, и Антанту?

Есть дело и есть человек. Я вижу, что нужно делать. Нет пока только человека.

Убежден, что большевики оставят Россию на произвол судьбы лишь в той мере, в какой мы оставим ее сами, бросив их один на один с врагом во время мирных переговоров. Троцкий и Ленин понимают, что сепаратный мир в определенной степени отдает их на милость Германии, в которой дыхание революции еще слишком слабо и которая, без сомнения, завтра, как и вчера, будет капиталистической, если не милитаристской.

Они не хотят сепаратного мира. Но они больше всего хотят мира и подпишут его в одиночку, если, как они сами полагают, союзники к ним не присоединятся.

В этом случае, если союзники застынут в неподвижности, если, как было до настоящего времени, они останутся прикованными к берегу собственным величием и никак не ответят на германские происки, пропасть между Россией и союзниками станет еще глубже. И что бы там ни говорили, если сепаратный мир будет подписан пусть и большевиками, он будет встречен всей Россией с таким удовлетворением, что перерастет в окончательный мир. Сегодня предстоит смягчить последствия прошлых ошибок. Но это нужно делать быстро. Грядущие дни станут решающими. Это вопль человека, отчаявшегося быть услышанным там, наверху.

Если бы Тома был министром и я бы мог напрямую связываться с ним телеграфом!

Вывод:

Если разрыв не окончательный, то долг Франции, мне кажется:

1) в случае вероятного отказа союзников участвовать в перемирии и соответственно в переговорах между Россией и Германией — будет состоять в том, чтобы остаться с русскими, ведущими переговоры, кто бы они ни были и какова бы ни была судьбы их договора, выступая как советники с позиций русских и союзников, помогая им в необходимый момент военной силой, чтобы они сумели противостоять непомерным претензиям неприятеля. Только так можно попытаться прервать переговоры, поставив немцев перед законными, но неприемлемыми для Вильгельма требованиями или же добившись на переговорах результата, который по возможности бы удовлетворял наши интересы;

2) в случае подписания сепаратного мира — будет заключаться в том, чтобы остаться с русскими, если нас не заставят покинуть страну, и, оказывая давление на них, обязать их, по крайней мере, соблюдать невраждебный нейтралитет и продолжать дружеские экономические связи.

 

 

Петроград. 11 (24) нояб.

Дорогой друг,

Изо дня в день в своих торопливых записках я привожу одни и те же аргументы. Действительно, я пытаюсь внедрить их в сознание парижан и одновременно то же самое вбить в головы здесь, в Петрограде. К несчастью, поскольку пользоваться телеграфом и даже обыкновенной почтой я не могу, средства воздействия на Париж у меня ограничены до минимума и очень неоперативны. Удары моей кувалды, звонкие и мощные, подогревают скандал. Два или три раза мне уже было замечено, что моя политика (?), противопоставленная политике (?) посольства, неприемлема. Мне пригрозили высылкой во Францию. Я ответил, что был бы удовлетворен таким решением, которое дало бы мне возможность в полный голос уточнить то, что было написано по необходимости схематично и сглажено и уже отправлено во Францию и, может быть, не дошло до адресата.

Однако последние два-три дня оппозиция «моей политике» менее яростная. Факты столь полно подтверждают мои предположения, что теперь упрекнуть меня можно лишь в том, что я оказался прав, но официально выговаривать за это трудно.

С 26 октября я не переставал говорить г.г. Нулансу, Пати и пр., каждому в зависимости от его обязанностей:

1. Что большевизм в его нынешней форме не выдуман Лениным и Троцким, он следствие, продукт войны, что он долгие месяцы зрел в душе русских, что Ленин и Троцкий лишь выразили в понятных словах то, что было в каждом сознании: и в слабом, и в запуганном.

2. Что по вопросу немедленного мира действительно существует определенное согласие между большевиками и русским народом, так что поражение Ленина и Троцкого ощутимо не изменит ситуацию, поскольку те, кто придет после них, кем бы они ни были, вынуждены будут продолжать их политику мира, но, безусловно, будут проводить ее с меньшей последовательностью, организованностью и целенаправленностью, чем нынешние диктаторы.

3. Что все классы и все политические партии России единодушны в вопросе о необходимости немедленного мира, при этом аристократия и буржуазия проявляют себя бесконечно более капитулянтски, более склонными к территориальным и экономическим уступкам и готовыми к рабской жизни под германским сапогом, чем большевистские интернационалисты.

4. Что большевистское движение победит и просуществует по меньшей мере несколько месяцев, что с ним армия и что ей нельзя противопоставить ни одну организованную силу.

5. Что вместо того, чтобы возлагать все наши надежды на мертворожденные антибольшевистские движения, глупо компрометируя себя поддержкой Керенскому, Каледину, Савинкову, Гоцу, Дану и другим погасшим звездам, которые будут заметны лишь во время нескорого затмения, вместо того, чтобы обливать грязью руководителей большевиков, тем самым делая все, чтобы нас возненавидела русская демократия, — стоит лучше начать, по крайней мере неофициально, переговоры с Лениным и Троцким.

6. Что разрыва Антантой отношений с Россией, не нейтрализованного англо-франко-германским сепаратным миром, который почти неминуемо толкнет нашего союзника в объятия Германии, нужно избегать любой ценой.

7. Что, как только мы начнем с ними переговоры, большевики предоставили бы нам гарантии, пошли бы на уступки во имя очевидного, сблизились бы с нами в результате этой акции, отвечающей интересам союзников в России.

8.Что в случае начала долгожданных переговоров с Лениным и Троцким мы сумеем привлечь их на нашу сторону, лишь пойдя на некоторые уступки или твердо пообещав их, — такие, как немедленный пересмотр наших целей в войне; уступка, на которую тем легче согласиться, коль скоро в самое ближайшее время мы должны будем волей-неволей этот пересмотр осуществить.

9. Что если из-за собственной нерешительности, нерасторопности мы не сможем помешать большевикам начать мирные переговоры с Германией, мы непременно должны быстрейшим образом сблизиться с ними, предоставить им аргументы, чтобы они сумели основательно защищать интересы России и Антанты.

10. Как вывод — поскольку нет ничего более неумного и вредного для интересов союзников, чем политика, которая систематически отрицает очевиднейшие факты, укрепляет в большевиках справедливую ненависть к правительствам Антанты и упорствует в своих грубейших ошибках, вместо того чтобы их признать, — следует покаяться в своих грехах, смириться с неизбежным и незамедлительно начать сотрудничать с большевиками, которые хотя и резки, и идейны, но обладают, по сравнению со своими предшественниками (и, очевидно, также по сравнению с теми, кто, возможно, будет после них), редким для России преимуществом быть людьми непреклонной воли, знающими, чего они хотят, и способными осуществить желаемое.

Спешу отметить, что мои неожиданные и крамольные заявления неизменно воспринимались моими начальниками из военной миссии со снисходительным любопытством, переходящим в заинтересованное. И я благодарен генералу за то доброжелательное доверие, которое он постоянно ко мне проявлял.

В остальных кругах на меня сильно обижены за то, что я оказался прав. Другая моя величайшая ошибка в том, что я, друг Альбера Тома, был членом кабинета Альбера Тома, того самого, который совершил и то, и это, который начал злосчастное июньское наступление, который вынудил Францию предоставить чрезмерно большой кредит Керенскому, тому, который, в свою очередь, сам не сумел разглядеть и не показал союзникам плачевное положение России, и т. д., и т. д.

К счастью, это мрачное мнение, которое кое-кто высказывает о деятельности Альбера Тома, не находит здесь широкого отклика. В промышленных и военных кругах союзников, как и среди большинства русских политиков, Тома любят и сожалеют о его отсутствии. Он бы, конечно, все понял, и многих ошибок не было бы допущено. Если, как я предполагаю, большевистская политика, то есть политика мира под эгидой Троцкого, Ленина или любого другого деятеля, по-прежнему будет осуществляться в России, то в ближайшее время встанет вопрос об обновлении дипломатического персонала союзников. Нужно будет заменить тех, кто допустил ошибки, тех, кого не приемлют сегодняшние лидеры, тех, кто не добьется от них ничего, и к тому же, как представляется многим трезвомыслящим людям, — тех, кто не способен понять новую ситуацию. Если по непростительным соображениям протекции или неудобства их замены нынешние посланники останутся на месте, нужно будет направить сюда, по крайней мере, несколько политиков, способных на них воздействовать или руководить ими, то есть действительно представлять Антанту.

Что касается Франции (если Тома удерживают в Париже), я подумываю о таких людях, как Самба⁶⁰, Поль-Бонкур⁶¹, сам Бриан⁶², или о молодых — таких как Лафон и Лаваль , обладающих умом открытым, демократическим, гибким, способных умно пойти на необходимые уступки и положительно воздействовать на обстановку.

Я подумываю о представителях молодежи, которым будет предоставлена широкая инициатива, о людях решительных и готовых безропотно, безжалостно пожертвовать собой; вполне возможно, что события примут неожиданный оборот, и Франция окажется вынужденной дезавуировать этих людей.

Решимся ли мы признать, пусть неофициально, большевистское правительство? Если бы мы не были участниками этой комедии, можно было бы посмеяться над тем, что мы не желаем его признавать, что, по крайней мере, допустимо. Но мы упорно игнорируем реально существующее правительство, которое в течение двух недель управляло страной лучше, чем все предыдущие — в течение 8 месяцев, и политика которого окажет огромное влияние на всю мировую политику как военного времени, так и послевоенного.

Под напором масс, которые они вовлекли в борьбу, большевики будут обязаны воплотить, по крайней мере на бумаге, основные положения своей программы. Дай Бог, чтобы союзники не наделали бессмысленных ошибок! Поддерживаемые обществом, Ленин и Троцкий не остановятся ни перед каким протестом союзников. Всякая угроза лишь ожесточит их. У нас есть один способ воздействовать на них — направить их политику по нужному пути, смягчить ее последствия, опасные для Антанты, и этот способ — не протест, не демонстрация своего недовольства, не выжидание: это диалог или даже сотрудничество.

 

 

Петроград. 12 (25) нояб.

Дорогой друг,

В этих заметках я вкратце излагаю отдельные моменты лишь моих бесед с Лениным и Троцким. Это не значит, что прекратились отношения с другими большевиками и лидерами других социалистических фракций. Вчера я провел вторую половину дня у Гольденберга⁶⁴, меньшевика-интернационалиста, друга Горького, редактора «Новой жизни». Гольденберг считался в союзнических кругах (это ему продемонстрировали во время его недавней поездки за границу) человеком опасным, «сообщником» большевиков. На самом же деле с 25 октября он ведет в своей газете и в других яростную кампанию против Ленина и Троцкого, бывших близких друзей, которых он обвиняет в том, что они погубили революцию и Россию. Он только что вернулся из Стокгольма, где работал с Гюйсмансом и циммервальдской комиссией. Завтра он едет туда снова, если Смольный выдаст ему паспорт, которого он тщетно ждет уже 10 дней. Он просил меня похлопотать за него, и, разумеется, мою просьбу удовлетворили. Он рассказал мне очень интересные вещи о деятельности, которую развернули в Скандинавских странах Ганецкий⁶⁵, Радек⁶⁶ и Парвус⁶⁷. Вчера и сегодня я вновь видел Церетели и Чернова, которые активно стараются отобрать у большевиков часть их сторонников среди солдат и крестьян. Крестьянский совет, их последний бастион, кажется, вот-вот перейдет в руки противника. Несмотря на отчаянные усилия их лидеров, крестьяне встают под знамя большевиков. Кстати, беседы с Церетели, Черновым и другими антибольшевиками-социалистами, с которыми я теперь встречаюсь, раз от раза разочаровывают меня все больше. Многие из них — опытные парламентарии, ловкие стратеги, трибуны и кумиры, но словесами уже не остановишь мощное и решительное наступление людей, властвующих в Смольном. Чернов же, Церетели и др., похоже, неспособны на энергичный шаг, на революционные действия. К тому же они упустили лучшие моменты, скрывшись из Петрограда при первой опасности. Сегодня — слишком поздно и слишком рано. Их словесные старания не помогают им вернуть себе авторитет, который они растеряли именно из-за того, что не сумели справиться с ролью лидера. Им остается только ждать неизбежного возвращения старых времен. Но сколько ждать — недели, месяцы? И какова будет их позиция в этот период? Сегодня они не могут ощутимо повредить большевикам, а вот Антанте и России могут — саботажем, к которому они призывают во всех учреждениях.

Они демонстрируют непоколебимую уверенность в результатах выборов в Учредительное собрание. Предрекают резкий подъем крестьянского движения против большевиков, в чем, я полагаю, они ошибаются. Вероятно, что в городах кадеты сплотят вокруг себя мелкобуржуазные элементы, служащих, консерваторов, реакционеров и т. д. Но голоса сельского пролетариата должны распределиться между социалистами-революционерами и большевиками. Эсеры же все больше и больше примыкают к большевизму. По основным вопросам — земля, рабочий контроль, перемирие, мир — согласие полное. Впрочем, если уточнять с помощью конкретных вопросов позицию социал-демократов и социал-революционеров по этим основным пунктам, — люди, подобные Чернову и Церетели, в конце концов признают, что сами, приди они к власти, вынуждены были бы, чтобы не проиграть окончательно, следовать проторенным большевиками путем. Так что с их стороны есть определенное лицемерие в утверждениях, что выборы станут поражением большевиков, поскольку сами они признают, что могут быть избраны лишь, если замаскируются под большевиков. И именно подобного рода открытия позволяют мне сказать союзникам: «Все русские партии, способные взять власть, будут осуществлять с точки зрения интересов Антанты большевистскую политику! Зачем же тогда поддерживать их в борьбе против большевиков? С точки зрения интересов России тактика Чернова и Церетели отличается от тактики большевиков. Но это уже вопросы внутриполитические, представляющие для нас лишь незначительный интерес, недостаточный для того, чтобы решиться поддерживать какую-то одну партию и выступать против другой».

Почему же Церетели и Чернов не идут на союз с Лениным и Троцким? Причины, которые приводят они сами, ничего не объясняют. В действительности же все эти люди знают, что они уступают Ленину и Троцкому как деятели. Знают, что если они войдут в состав кабинета, те их сомнут. Вот почему они согласны сформировать правительство с большевиками, но без Ленина и Троцкого. С другой стороны, они предпочитают оставить за большевиками, которые, кстати, ничего не предпринимают для того, чтобы их привлечь, всю ответственность за нынешние непростые события. Церетели и Чернов хотят немедленного мира и не очень щепетильны в отношении качества этого мира, но предпочитают, чтобы его подписали одни большевики, а они бы сохранили за собой все права протестовать. Они как огня боятся мнения союзников. В каждый миг на их лицах читается единственный вопрос: «Что об этом думают союзники?» Они ненавидят большевиков так же, как некоторые французские радикалы ненавидят социалистов. Они готовы завопить: «Лучше пусть погибнет Россия и Антанта, чем совершится победа большевизма!» Я говорил, что они призывают к забастовке служащих. Они собственными руками задушили бы Россию, если б были уверены, что одновременно задушат и большевиков. Я говорил, что они со страхом ловят каждое слово союзников. Это не потому, что они любят их безгранично. Они открыто заявляют, и, может быть, они не во всем ошибаются, что Франция и Англия несут значительную долю ответственности за нынешний хаос. По их словам, именно представители союзников, оказавшие на русскую внутреннюю политику давление, перемежаемое угрозами, тем более опасное, что оно было непонятным, поскольку угрозы были обращены к чаяниям народа, не дали Керенскому вовремя отделиться от кадетов, а позднее помешали формированию необходимого чисто социалистического правительства. Тем самым они усилили недовольство народных масс и постепенно скомпрометировали всех социалистических лидеров, включая Чернова и Церетели. Этим они открыли дорогу большевизму. Чернов и Церетели с нетерпением ожидают конца войны, который лишит большевиков их самого главного козыря и позволит их противникам начать более успешную борьбу по экономическим вопросам, в ходе которой общественные классы вновь восстанут друг против друга, буржуазия против пролетариев, рабочих и крестьян.

 

 

Петроград. 13(26) нояб.

Дорогой друг,

Послы союзников, естественно, не отвечают на ноту Ленина и Троцкого относительно переговоров о перемирии и мире.

Я горячо желаю, чтобы союзники ограничились тем, что констатировали бы право повстанческого правительства, не признанного Учредительным собранием, принимать подобные серьезные решения и чтобы они не бросились бы выдвигать обвинения, которых потом не вернешь. Нетрудно представить, в каком состоянии находится сейчас общественное мнение Франции. Наша любимая великая страна, столь многое принесшая в жертву, с ужасающей щедростью проливавшая свою кровь, заплатившая в ходе этой войны много больше, чем была должна и по здравому смыслу могла заплатить, столь неосмотрительно отдавшая в залог свое будущее не только ради себя самой, но и в пользу более проворных или считающих себя таковыми, и более скупых на свою кровь и свое золото союзников, — бедная Франция, должно быть, в ярости от политики, которая кажется ей настоящим предательством. Нашему правительству нужно быть более хладнокровным при оценке фактов.

Я уже сообщал, и не только я, в каком состоянии уже долгие месяцы находится русская армия. Это состояние ниже всякой критики. Июльское наступление было последней судорогой в агонии, длившейся уже два года. Анархия, неповиновение — повсеместны. Войска потеряли всякую боеспособность, требуют мира любой ценой, в массовом порядке оставляют фронт, грабят, бесчинствуют в тылу и т. д., и т. д...

Где такая армия почерпнет новые силы? Только не в России. Падение производства угля и стали ведет к постепенному закрытию промышленных предприятий и соответственно к общему кризису безработицы. Плохие урожаи, оборачивающиеся страшной проблемой снабжения, транспортный кризис, усугубляющий все эти трудности и делающий практически невозможной необходимую между тем частичную демобилизацию, — вот некоторые из причин, породивших состояние всеобщего недовольства во всех без исключения слоях России, состояние, которое, что бы мы ни делали, может лишь усугубляться до тех пор, пока не наступит мир.

Этого мира армия и народ хотят немедленно. Союзники должны понять, что, нападая на большевиков в этом вопросе о мире, заявляя, что большевики, — потому что они хотят мира, — предатели и иностранные агенты, они одновременно впрямую выступают против всего русского народа.

Так какой же должна быть политика Антанты?

Вновь попытаться заставить русских немедленно возобновить военные действия и оставить всякую мысль о скорейшем мире — значит добиваться невозможного и еще больше оттолкнуть от нас Россию.

У меня есть основания полагать, что Германия пойдет на предложенные ей переговоры. Она будет рассчитывать на то, что вобьет клин между союзниками и Россией, а это было бы для нее победой тем более полной, что русские, покинутые нами, очень быстро под руководством обладающего организаторским гением противника станут значительной силой. Кроме того, Германия надеется, что перемирие высвободит все еще значительные силы, которые, несмотря ни на что, приковывает Восточный фронт. Наконец, она мечтает, без сомнения, о выгодном для нее сепаратном мире.

Я думаю, — поскольку все больше верю, открыто признаюсь, в честность Ленина и Троцкого, — что у немцев есть серьезные основания считать, что эти два человека не продадут Россию, однако они могут надеяться, что им легко удастся «прокатить» противников, которые любят мир во имя мира и, может быть, недостаточно озаботятся условиями этого мира.

Надежды неприятеля имеют тем больше шансов осуществиться, чем больше мы будем поддерживать по отношению к большевикам нынешнюю активно враждебную или, что хуже всего, выжидательную позицию, которую, похоже, мы настроены вскоре занять. В период действий надо действовать. Уравновесить воздействие немцев на большевиков своим противодействием. Нужно вступать в переговоры. Это нужно было сделать две недели назад, меня возмущают все эти проволочки, которые оборачиваются для французов новыми потерями.

На сегодня я единственный человек, кто поддерживает диалог со Смольным — без официального мандата, исключительно по собственной инициативе. Уже несколько дней беседы с «диктаторами пролетариата» и их помощниками посвящены анализу условий, предваряющих подписание перемирия, и рассмотрению условий сепаратного мира.

Исходя из принципов, провозглашенных русской революцией: мир без аннексий, без контрибуций, с правом народов на самоопределение, — я прихожу к выводу, что большевики с помощью наших советников, при нашей военной поддержке должны выдвинуть такие условия перемирия, затем мира, что немцы или сочтут, что эти сообразующиеся со стремлением к демократическому и честному миру требования для них неприемлемы и прервут переговоры, или — и это фактически определит, насколько они ослаблены, — примут эти условия и заключат с Россией мир, приемлемый для русской революции, то есть благоприятный для союзников и отвечающий их общим интересам.

Мне возразят, что мои рассуждения справедливы, лишь если Ленин и Троцкий искренни в своих целях. Уже две недели я провожу часть каждого дня с этими людьми. Я знаю все их тревоги, надежды, замыслы. Есть эмоции, которые нельзя подделать, и сегодня, как никогда, я имею основания говорить о глубокой убежденности большевистских лидеров. Никогда еще я не видел их такими сдержанными, если так можно сказать о них, людях рассудка, неуклонно продвигающихся по заранее намеченному пути, поддерживаемых и окруженных энтузиазмом рядовых борцов. Это люди выдающихся способностей и воли. Какова бы ни была пропасть, отделяющая их идеологию от буржуазной, с каким бы презрением они не смотрели на мелочные расчеты правительств союзников и противника и на низкие интересы, которые преследуют правящие классы, я убежден, что если мы предоставим им условия, опирающиеся на провозглашенные ими принципы права и справедливости, они сумеют решительно отстоять их и проявить большую требовательность в отношении Германии, чем любые их предшественники.

Я уже предложил им целый ряд условий для заключения перемирия, которые заставят содрогнуться германскую делегацию: продолжение братания и революционной агитации, запрещение переброски войск с одного фронта на другой, проведение переговоров на нейтральной или русской территории, очень невыгодные для немцев военные условия и т. д., и т. д.

Настойчивость, с которой Ленин и Троцкий будут отстаивать эти условия, станет пробным камнем их искренности.

Условлено, что Троцкий будет час за часом извещать меня о состоянии на переговорах и что ни на один из вопросов, поставленных противником, не будет дано окончательного ответа до тех пор, пока мы его не обсудим (разумеется, я буду докладывать о них кому следует).

Нет надобности говорить вам о том, насколько явно недостаточна моя личная помощь, которую я им оказываю.

Следовало бы выстроить четкую, упорядоченную систему дипломатической обороны с последовательным рядом тыловых рубежей.

Но для этого нужны контакты. Когда же мы на них решимся? Когда, без сомнения, будет уже поздно. Союзники в очередной раз потерпят поражение со своей программой оперативных и целенаправленных действий.

Эти переговоры мне представляются замечательным способом революционной агитации или — проще — морального давления на немецкие массы. Условлено, что всякий раз, когда делегация противника будет уходить от рассмотрения или от приемлемого решения какого-либо фундаментального условия демократического и честного мира, Троцкий и Ленин будут публично критиковать недопустимое отношение неприятельских правительств и отмечать в обращениях к немецкому и австрийскому народам двуличность их правительств и их ответственность. Они мне это обещали. Могли и не обещать. Я уверен, что они сдержат свое слово, несмотря на все протесты Вильгельма II, которого эта жестокая процедура не преминет возмутить.

Кто знает, не будет ли вынуждена официальная Германия пойти дальше, чем ей хотелось бы, Германия, с улыбкой собирающаяся на эту встречу, преисполненная презрения к своим оппонентам, утопистам и невеждам? Кто знает, не увидят ли союзники в этой репетиции переговоров долгожданный, как я полагаю, для всех повод внимательнее рассмотреть цели каждого из них в войне? Кто знает, не приблизимся ли мы постепенно по ходу переговоров (большевики настроены их затягивать) к всеобщему миру?

Можно было бы многое рассказать из того, о чем я не могу написать, прежде всего, за неимением времени (я ложусь спать не раньше трех, четырех утра и пишу эти строки, измученный усталостью закончившегося дня и заботами, как решить вопросы, которые встанут завтра) и еще потому, что понимаю, что вне большой очной дискуссии мои аргументы слишком сильно задели бы сознание французов, чересчур отдаленное от современной русской реальности, чтобы верно оценить их значение. Я обещал себе никак не касаться в этих ежедневных записках личной политической полемики. Являясь социалистом, я хочу забыть здесь о своем социализме, оставить его и пользоваться лишь теми аргументами, которые должен признать каждый непредвзятый человек.

В какой мере Троцкий прав, думая, что мирные переговоры прозвучат на всех фронтах похоронным звоном по войне и что волей-неволей союзники будут вынуждены двигаться в этом направлении? Будущее покажет.

Три года войны, кажется, доказали, что только силой невозможно разрешить поставленные войной вопросы. Не утопия ли еще большие надежды возлагать на силу идеи? Даст ли агитация за мир большие результаты, чем пропагандистская война, вновь начатая союзниками, если им верить, несмотря на сокрушительное поражение, которое потерпели в этой области войска Первой Республики?

Я, разумеется, говорю о нынешнем, на 13(26) ноября 1917 г., военном положении России, ее союзников и ее противников, а не о каком-то неопределенном периоде прошлой или будущей войны, имея перед собой военную карту, такую, какая она есть, а не какая она должна быть в соответствии с нашими желаниями.

Я уже писал, что в случае провала переговоров большевики объявят революционную войну для защиты завоеваний трудящихся. Я говорил, что не строю больших иллюзий относительно эффективности усилий, которые будут предприняты в этом направлении. Тем не менее, если таковое случится, мы должны самым решительным образом поддержать большевиков и помочь им вдохнуть немного физической и моральной силы в развалившуюся армию. Союзнические миссии находятся здесь именно для этого — хотелось бы, чтобы они про это не забывали.

Но что будет являть собой завтрашний день?

Будет ли Учредительное собрание антибольшевистским и будет ли оно в этом случае распущено правительством, которое уже наглядно доказало свое якобинство? Наконец, если буржуазные и антибольшевистские элементы придут к власти, не вызовет ли эта внутренняя победа рецидив гражданской войны, не доведет ли она анархию до крайней степени и не довершит ли она распад армии? Переговоры имеют то преимущество, что временно закрепляют положение на Восточном фронте. С этой точки зрения они могут быть нам нужны. Срыв переговоров и гражданская война, безусловно, позволят немцам продвинуться вплоть до Петрограда, принудят русских заключить кабальный мир или, по крайней мере, дадут им новые преимущества, с которыми придется считаться в день подведения окончательных итогов.

 

 

Петроград. 15(28) нояб.

Дорогой друг,

Я с тревогой жду, какое решение примут союзнические правительства, получив известие о подписании временного русско-германского перемирия. Если, как мне этого хочется, разрыва отношений или отзыва послов, пусть и завуалированного, не последует, надеюсь, что мы решимся, наконец, сменить выжидательную позицию и начать переговоры, по крайней мере неофициальные, со Смольным. На мой взгляд, долг представителей союзников, которые не захотели или не смогли предупредить и предвидеть катастрофу, — отчаянно, до конца бороться за то, чтобы отстоять интересы Антанты в той мере, в какой это еще возможно. Судя по моим последним беседам с Лениным и Троцким, надеяться на многое уже не приходится. Но как бы то ни было, — и что бы об этом ни думали те, кто после таких уроков, столь жестоких для них и опасных для союзников, все еще отказываются смотреть на вещи реально, — предварительные переговоры о перемирии, видно, уже начались. Верховное германское командование, таким образом, склоняется к переговорам, что, впрочем, не означает, что оно настроено заключить перемирие.

Было бы безумием, на мой взгляд, пока мы еще здесь, пока мы не отозваны нашими правительствами и не изгнаны большевиками, которые относятся к нам все хуже, пассивно и молчаливо наблюдать за начинающейся трагедией.

Повторяю, большевики негодуют по поводу того, что они считают недопустимым вмешательством в их внутренние дела. Телеграмма Клемансо рассматривается как воззвание иностранной державы к русскому командованию и войскам с целью спровоцировать неповиновение приказам Совета Народных Комиссаров. Ограничусь одним примером, характеризующим подобные настроения. Вчера Троцкий заявил мне о своем намерении арестовать господина Бьюкенена⁶⁸, который (у него как будто есть доказательства) не прекращает впрямую поддерживать контрреволюционеров Каледина, Савинкова и др., а также будто бы целенаправленно, путем перечисления средств, помогал созданию Комитета общественного спасения, центра по борьбе против большевизма. Я, как мне кажется, убедил его в нежелательности такого шага в тот момент, когда посольства склоняются начать переговоры.

Очевидно, что нам необходимо, если мы останемся здесь, постараться быть в числе советников при Смольном. Это единственный оставшийся нам способ либо ускорить русско-германские переговоры, либо привести их к минимально невыгодным результатам. Но наша дипломатия должна понять, — а это трудно, — что времени больше не осталось и что нельзя в тишине и бездеятельности дожидаться инструкций, которые неминуемо будут отражением отправленных отсюда панических сводок, скорее всего трехнедельной давности. Что до меня, то я решительно открыто говорю начальству, что я об этом думаю. Представляю, что не всем по вкусу моя позиция, но я пожертвовал своим личным спокойствием. На карту поставлены интересы Франции, и промедление смерти подобно.

Генерал, которого вряд ли можно заподозрить в симпатии к марксистам, склоняется, похоже, к неофициальным переговорам. Похоже, он не сторонник милой для некоторых посольств политики наибольшего зла, плоды которой пожинают в настоящий момент Россия и Антанта. Что касается, собственно, предварительных переговоров о возможном теперь заключении перемирия, то я посылаю с письмом набросанную наспех и несовершенную схему позиций, которую, как частное лицо, разработал вместе с Троцким. Не питаю ни малейших иллюзий о результате этих бесед, которым не хватает веса, поскольку они не могут считаться даже неофициальными. Тем не менее я не прекращаю их, так как считаю, что нужно, не теряя надежды, бороться, чтобы добиться какого-то улучшения в складывающейся для нас ситуации. Веду кошмарный образ жизни. Вокруг меня с утра до вечера происходит слишком много событий, чтобы хватало времени хотя бы для того, чтобы подвести итог дню.

 

 

Петроград, 17(30) нояб.

Дорогой друг,

Опасаясь, что будет принято решение о разрыве отношений, против чего я борюсь изо всех сил, я решил направить вчера следующую депешу, адресованную одновременно Альберу Тома и Лушеру:

«Лушеру, министру вооружений, Париж.

Личное мнение. Результат выборов в Петрограде, решение Крестьянского съезда следовать политике большевиков, положительный ответ германского командования на предложение о перемирии временно укрепили позицию большевиков. Разрыв союзников с большевиками в настоящее время означал бы разрыв с Россией. Подумайте обо всех последствиях. Я верю в честность Ленина и Троцкого, с которыми встречаюсь ежедневно и которые обещают, что в ходе переговоров большевики сумеют проявить требовательность по отношению к Германии. „Союзнические правительства, — говорят они, — защищают лишь интересы; русская революция будет защищать принципы“».

Троцкий уже учел и, без сомнений, будет учитывать представленные мною замечания. Он обязуется лично держать меня ежедневно в курсе русско-германских переговоров. Даже в случае разрыва отношений будет неверно оставлять большевиков один на один с неприятелем. A fortiori, если отношения с Россией продолжатся, совершенно необходимо иметь подле большевистской делегации тех, кто будет неофициально защищать русские и союзнические интересы. Не устаю повторять это уже три недели.

Садуль».

Посол, которому генерал показал эту депешу, отказался ее отправить, несмотря на то, что она написана как сугубо личное послание и под мою исключительно ответственность. Не слишком ли — запрещать французскому гражданину, даже если он офицер, связываться по телеграфу, предварительно поставив в известность представителей Франции, с министром, который его об этом просил, и с другом, депутатом, у которого есть серьезные основания для того, чтобы быть достаточно информированным о действительном положении в России? Неужели я не имею права писать о своих впечатлениях Лушеру и Альберу Тома, людям, достаточного уровня для того, чтобы их прочесть.

Я не раскрываю никаких секретов. Я их и не знаю. Исходя из фактов, с которыми все должны быть согласны, я прихожу к выводам, которые нравятся не всем.

С любопытством жду естественного продолжения этого запрета на депешу. Завтра, вероятно, мне запретят писать, говорить и, может быть, думать. Послезавтра меня попросят прекратить всякую связь со Смольным, где мое присутствие должно, очевидно, компрометировать интересы Франции. Однако, если бы я не информировал союзнические круги изо дня в день о действиях и намерениях большевиков и не оказал бы, с другой стороны, спасительного воздействия на Ленина и Троцкого, не обошлось бы без более крупных ошибок, и разрыв, вследствие готовившихся против нас репрессий, был бы уже фактом прошлого. Я не требую проявления благодарности, но умоляю чуть шире понять интересы Франции. Решительно, мне не могут простить того, что я оказался прав настолько, что в последние дни политика, следовать которой я призываю уже три недели, похоже, взята на вооружение теми, кто больше всего надо мной смеялся. Увы, эта политика требует энергии. А энергия, которую я не спутаю с упрямством, товар, который не продают на Французской набережной.

 

 

Петроград. 20 нояб. (3 дек.)

Дорогой друг,

Мы продолжаем отрицать, что земля вертится, то есть утверждать, что большевистского правительства не существует. Тем не менее за четыре недели этот миф принес — в самых разных сферах — чересчур реальные результаты, последствия которых мы можем, увы, ощутить уже сейчас или в ближайшем будущем. И они для нас катастрофические. Сотрудничеству, даже неофициальному и сдержанному, мы предпочитаем политику самую неприемлемую. Некоторые представители союзников не только отказываются вести переговоры с большевиками, но и поощряют к активному или пассивному сопротивлению различные политические фракции, гражданских и военных служащих, чиновников, промышленников, банкиров и т. д. Как нетрудно было предположить, эта восхитительная тактика приносит ужасающие результаты. Разумеется, ее конечная цель, которая состояла в том, чтобы за несколько дней свалить большевиков, не достигнута, и теперь мы сталкиваем Россию в политический и экономический хаос, из которого она уже не скоро выкарабкается. И высокопоставленные и мелкие русские чиновники прекрасно адаптируются к такого рода действиям, ведя открытые и «итальянские» забастовки, суть которых в бездействии.

С чувством удовлетворенной лени они саботируют государственные службы, разваливающиеся одна за другой. Дела стоят, вернее, идут все хуже и хуже. Армия, которая, казалось, достигла при Керенском максимальной степени разложения, теперь с каждым днем все больше «разжижается». Троцкий и Ленин, — по крайней мере они так мне сказали, — настроены решительно восстанавливать то, что они столь же мощно разрушали. Однако будучи несравненными специалистами в разрушении вообще и в антимилитаризме в частности, они, похоже, обладают меньшим талантом — во всяком случае меньшим опытом — в деле восстановления. Эти прирожденные разрушители прекрасно этот факт осознают и зовут к себе на помощь. Они постоянно повторяют, — я об этом много раз писал, — что в случае, если противник не примет революционные условия заключения мира, они прервут переговоры. Они понимают, что, если переговоры будут прерваны, придется возобновить военные действия и соответственно иметь армию. Они отдают себе отчет в том, что одного Крыленко⁶⁹, которого они ценят за его волевые качества при очевидной нехватке технических знаний, будет недостаточно для такой значительной задачи по реорганизации армии. Те же немногие русские офицеры, чья подготовка имеет какую-то ценность, были или убиты, или изгнаны из армии, или сами оставили военную службу, будучи законно недовольными царящей в армии анархией, или же осели в штабах с единственной целью саботировать их изнутри. Наша позиция может быть истолкована (что было бы, очевидно, неточно) так, что мы выступаем за саботаж против реорганизации. Во всяком случае, хотим мы того или нет, наш отказ вести переговоры и соответственно — сотрудничать вынуждает нас безвольно, с замиранием сердца наблюдать агонию России, которой мы как бы говорим: «Можешь тонуть. Мы и пальцем не пошевелим, чтобы тебя спасти».

Следует признать, что, по сути, действия на второстепенных направлениях, поддержка различных наций, очевидно, изначально неэффективны и обречены на провал, если предварительно не будет согласованности между нами и центральным органом, неизбежно большевистским, русским верховным командованием. Мне кажется, что военная миссия это понимает, но, будучи подчиненной посольству, действует в соответствии с получаемыми директивами.

Относительно промышленности столь же грустные известия.

Шляпников⁷⁰ и все те большевики, которые заняты неблагодарной задачей — реорганизацией экономики России, с горечью говорят о саботаже со стороны промышленников, банкиров и специалистов. Систематически отказывая в каком бы то ни было содействии (естественно, коль скоро они приняли большевистские принципы, преисполненные желания жить в согласии), они отдают Шляпникова на произвол хлещущей через край демагогии грубого, не обладающего культурой рабочего класса, у которого в основной массе есть только аппетиты. Заметим особо, что в России большинство рабочих в этот период войны являются рабочими неквалифицированными, случайными. Это крестьяне, которые вернутся к земле сразу же после подписания мира, они, стало быть, не заинтересованы лично и непосредственно в процветании своей промышленности, но стремятся лишь побольше заработать и накопить с помощью промышленника и завода небольшие сбережения, которые они надеются привезти с собой в деревню.

Я пытаюсь подвести промышленников и банкиров, тех, с которыми я вижусь, к более здравому пониманию общих интересов и убедить их не уезжать, — а многие на это настроены по причине невероятных трудностей и реальных опасностей, угрожающих их жизни.

По сути, их отъезд привел бы сегодня лишь к усилению анархии, а в будущем — помешал бы им вновь занять свое место, а стало быть, и вновь обрести свое влияние, французское влияние в России. В самом деле, осуществи они свои намерения, они были бы финансово уничтожены, а морально — дискредитированы, место их займут либо некомпетентные рабочие, которые очень быстро приведут промышленность к развалу, либо немцы, чьи агенты по-прежнему стараются осуществить такую замену.

Не подлежит никакому сомнению, что нашу антибольшевистскую деятельность горячо приветствуют те партии, которые стремятся отвоевать позиции у большевиков. Осмотрительно ли разыгрывать карту этих ослепленных злобой партий, озабоченных в первую очередь лишь тем, чтобы добиться своего политического триумфа, и готовых пожертвовать общими интересами России и Антанты, если такая жертва сможет привести их к власти?

Да, я по-прежнему считаю, что большевики все еще могут потерять власть. Я уже писал, что их власть может быть переходной и что любая катастрофа внутри страны — экономическая или политическая — способна смести их за несколько дней. Вопрос в другом — должны ли мы ждать их свержения (а это может случиться и через многие месяцы) для того, чтобы возобновить сотрудничество с Россией, учитывая, я повторяю, что преемники Троцкого, кем бы они ни были, не могут принять — по вопросу о войне — программу, существенно отличную от той, которой придерживаются большевики.

Троцкий говорил мне сегодня вечером, что его большая надежда на удачное завершение русско-немецких мирных переговоров зиждется на знании немецкой психологии, которое заставляет его сделать заключение, какое я уже сделал однажды в 1915 г. вместе с венскими друзьями.

Немцы, утверждает он, реалисты, люди дела, неспособные поддаваться чувствам. Они давно поняли, что войну им уже не выиграть. В сложившихся условиях международных экономических обменов Германия, страна преимущественно экспортирующая, заинтересована сохранить своих поставщиков и покупателей с большим покупательным и торговым потенциалом. Поскольку военное равновесие уже не может быть изменено в пользу одной из воюющих групп, немцы согласятся на мир, который может быть подписан до того, как истощатся их силы и силы их противников. Тем самым их минует угроза окончательного разрушения Европы, захвата наших рынков стремительно развивающимися странами Азии и, особенно, Америки, не затронутыми, а, наоборот, укрепленными войной.

Как говорил Норман Анжелл, война оказалась великой иллюзией. Немцы это поняли. Сегодня они готовы от этой иллюзии отказаться. Теперь очередь за союзными демократиями принять в ходе мирных переговоров все меры предосторожности — чтобы они привели к разоружению, и борьба между нациями отныне была бы ограничена промышленными проблемами, мирными сражениями за экономическое развитие.

 

 

Петроград. 21 нояб. (4 дек.)

Дорогой друг,

Сегодня под вечер я застал Троцкого в состоянии тихой ярости. Мне не было необходимости долго расспрашивать его, чтобы выяснить причины этого часто случающегося состояния, которое, я знаю по опыту, выльется в новую акцию против союзников. Только оскорбительные вымыслы, клевета способны вывести из себя этого горячего, но волевого человека. Так и есть, он протягивает мне статьи из газет, радиотелеграфированные Парижем, то есть, замечает он, удостоверенные французским правительством. Ленина и Троцкого называют в них предателями, бандитами, германскими агентами и недоумками. Троцкий говорит, что на худой конец он согласился бы на последний эпитет. Но он не собирается безропотно наблюдать за тем, как на него ежедневно обрушивают потоки грязи.

«Какая низость, — говорит он мне, — этот Клемансо, Клемансо Панамский, Клемансо, замешанный во множестве других грязных историй, этот Пуанкаре, который не один раз принимал под видом гонораров деньги за свою поддержку, оказываемую им крупным капиталистическим обществам, но не как адвокат, а как влиятельный член парламента. Это все те, кто превращают политику в ремесло, за счет которого они живут нагло и «жирно», это все те, кто бессовестно и цинично клевещет или из-за нехватки смелости заставляет клеветать свою продажную прессу на наших товарищей-большевиков. Между тем им известно, что Ленин, я сам, все наши борцы не наживались на своих убеждениях, а страдали за них, что за них они шли в тюрьмы, в Сибирь, в ссылку, рисковали жизнью, сносили унижения и самые чудовищные лишения».

Троцкий вновь сравнивает тут французские газеты и правительство с английскими и американскими. Последние, будучи в политической полемике не менее резкими, чем кто бы то ни было, не делают глупостей и не опускаются до нападок на отдельных лиц.

Решатся ли понять в официальных французских кругах Петрограда и Парижа, до какой степени подобные подлые методы опасны?

Тем самым большевиков еще больше подталкивают на антисоюзнические позиции, способствуя их сближению с Германией. Такова ли конечная цель? Не ясно ли после месяца унизительных уроков, преподнесенных событиями, что так или иначе, но нужно вести переговоры; не очевидны ли просчеты выбранной позиции, быстро и верно ведущей нас к еще более грозным катастрофам?

Перемирие, затем сепаратный мир, заключенный без нас, — это мир против нас.

Без нас. Я не хочу сказать — пусть меня поймут правильно — без вступления союзников во всеобщие переговоры о перемирии и о мире. Просто я допускаю, хотя и не верю в это, что союзники могут быть заинтересованы не участвовать в этих переговорах. Но я не хочу углубляться в этот сложный вопрос о всеобщем мире. Должно быть, только кабинеты Лондона, Парижа и Вашингтона в состоянии сопоставить силы немцев и соответственно союзников, точно оценить пассив и актив каждой группы противников и сказать, может ли американская помощь компенсировать выход из войны России, что будет представлять из себя в таком случае помощь Японии и т. д., и т. п. Однако позвольте мне, по крайней мере, повторить то, о чем я уже не раз писал, о чем я без устали говорю здесь, дабы не оставалось больше иллюзий о возобновлении активных военных действий на Восточном фронте. Необходимо понять, что если какие-то действия и возможны на русском фронте, то вести их может только находящаяся ныне у власти партия. Увы, наши официальные дипломатические представители, вместо того чтобы признать эту истину, продолжают строить замки на песке. Вместо того, чтобы начать переговоры со Смольным, они стараются организовать саботаж большевизма. По нескольку раз на дню возвещают о его крушении. Убеждены, что Учредительное собрание его сметет. Направляют национальные движения (Украина, Кавказ, Польша и т. д.) скорее в сторону антибольшевизма, чем национальной организации. Одним словом, всеми этими акциями, акциями политическими, как раз теми, от которых нам следовало бы отказаться, — мы усугубляем российский застой, а против внешнего противника не Делаем ничего. Никакая другая позиция не могла бы быть более на руку немцам.

Мы подталкиваем Россию к миру — сепаратному или всеобщему, — которого она ждет с нетерпением, все более заметным во всех партиях.

Представляю, какое возмущение может вызвать одна только гипотеза, допускающая немедленные переговоры о всеобщем мире. Тем не менее я уже около трех лет Убежден, что, поскольку мирные переговоры — это еще не мир, безумно отказываться, более того — безумно не стараться начать диалог, который дает определенные шансы выйти из войны. И я никогда не мог понять рассуждения политических руководителей воюющих стран, которые сводятся к заявлениям: «Я не буду говорить с врагом, пока он жив». Впрочем, я не собираюсь утверждать, что большинство моих соотечественников придерживается того же мнения, что и я, хотя само по себе оно основывается на здравом смысле. Я просто прошу внимательно изучить ситуацию, прежде чем вновь разражаться руганью и демонстрировать презрение или жалость в ответ на новые предложения, которые через несколько дней будут направлены большевиками воюющим державам.

Можно допустить, что всеобщие переговоры не начнутся немедленно. Однако оправдать то, что союзники все еще не нашли компромисса со Смольным, — невозможно. По причине какого заблуждения оставляют они русских парламентариев один на один с немцами в Брест-Литовске, не командируют в Петроград к Ленину и Троцкому официальных представителей с поручением защищать русские и союзнические интересы? Я по-прежнему один выполняю эту миссию, будучи убежденным, что мое непосредственное начальство видит всю ее пользу, но также и с уверенностью, что посольство самым враждебным образом относится ко всяким действиям, которые, очевидно, полностью противоречат его бездействию или, вернее, его склонностям к действиям иного рода.

В день, когда г.г. Нуланс и Бьюкенен поведут переговоры с Лениным и Троцким, вопрос о перемирии и сепаратном мире окажется чудесным образом отложенным — наши дипломаты сумеют одной лишь силой доводов убедить большевиков выдвинуть против Германии цели революционной войны. Эти революционные цели могут быть приняты империалистической Германией. Именно в этом направлении я и действую и должен отметить определенность предельно точных обязательств, уже взятых на себя в этой связи Лениным и Троцким. У меня есть уверенность, что по основным принципам они не пойдут на сделку со своей совестью и, если потребуется, решатся даже на разрыв переговоров с противником. Если мне удалось добиться этого от них по принципиальным вопросам, несмотря на сугубо личный и чисто дружеский характер моих действий, легко представить, чего можно было бы добиться в каждом конкретном случае, если бы я был официальным представителем союзников в Смольном и обладал — под руководством и контролем со стороны посольства — всей свободой действий и возможностью гарантировать в ответ на сделанные уступки экономическую и военную помощь союзников. Говорю о себе, потому что я здесь, и мне полностью доверяют люди, с которыми предстоит иметь дело, однако я уже писал о том, кто из французских политических деятелей мог бы, на мой взгляд, быть полезен в этой роли в Петрограде.

Нужно ли продолжать сравнивать то, что делается, с тем, что должно делаться?

Мы по-прежнему ограничиваем наши действия безосновательным утверждением, что Троцкий и Ленин являются марионетками, все нити от которых тянутся в Берлин. Ничего не предпринимается для того, чтобы потянуть за некоторые из этих нитей. А ведь как легко было бы взять их все в свои руки.

Рискуя показаться занятым исключительно культом самого себя, должен отметить, — в том, что касается, в частности, условий перемирия, я поставил все вопросы, которые должны быть поставлены, и заранее убежден, что положения, принятые большевиками, могут быть приемлемы для любого правительства, разумеется, при соблюдении принципа сепаратных действий.

В том, что касается мирных переговоров, которые последуют за подписанием перемирия, — а я полагаю, что оно будет подписано, — я буду действовать в том же направлении, однако нужно понять, что русским будет необходима наша помощь, вся наша помощь, чтобы в этом случае противостоять пропаганде и угрозам со стороны Германии. Будем ли мы упрямствовать в своей глупости?

 

 

Петроград. 22 нояб. (5 дек.)

Дорогой друг,

Я только что с ужасом перечитал свои вчерашние записи. Жалко несчастного читателя этих аморфных, разрозненных, путаных и неполных строк. Да простит он меня и вспомнит, что строки эти писаны наспех, Между двумя и четырьмя часами ночи после неизменно изнурительного дня, и что я в состоянии кое-как записать лишь некоторые из мыслей, родившихся за день. Пересказывать факты я не хочу. Газеты, официальные телеграммы — исключительно обильный и точный источник информации.

Вчера я писал о мирных переговорах. В самом деле, похоже, что мы должны быть готовы к довольно скорому заключению перемирия.

Я не раз обращался к Троцкому с доводами относительно переговоров о перемирии и мире либо на русской, либо на нейтральной территории.

Троцкий склоняется к нейтральной стране. Он мне уже говорил о Стокгольме, который, как он полагает, в географическом и моральном смысле расположен лучше любого другого города. Нам не следует, однако, строить иллюзий. Большевики с полным презрением относятся ко всякого рода формальностям, им важна лишь суть, и я думаю, что если немцы будут настаивать на том, чтобы переговоры состоялись в Бресте, большевики в отсутствие союзников не станут делать из этого разногласия повод для разрыва.

И вновь я возвращаюсь к невеселой теме: я имею в виду абсолютное непонимание внутриполитической ситуации.

25 октября (7 ноября) реальность, как ее представляли в союзнических кругах, состояла в том, что выступление большевиков не продлится дольше утра, и следовательно, нужно терпеливо ждать тех, кто придет им на смену, тех, кто, как предполагалось, будет столь же воинственным, настроен столь же националистически и просоюзнически и, главное, будет столь же великим организатором, сколь пацифистским, интернациональным, антисоюзническим и разрушительным представлялся большевизм.

Несколько недель ставки с трогательной настойчивостью делались на самых престарелых несушек. После Керенского, Савинкова, Корнилова союзники возлагали всю свою надежду одновременно или последовательно на Учредительное собрание, на сепаратистские национальные настроения в их буржуазном проявлении: Украинская Рада, сибирское, финское, кавказское, калединское казачье правительство и т.д. Так и проходит время — в ожидании спасителя, которого все нет, как ни удивительно. По сути, союзники сами выносят себе приговор своей пассивностью, в то время как события, подобно вихрю, подхватывают русских и влекут их к скорейшему перемирию, а следом — и к сепаратному миру.

Последние несколько дней большую надежду союзники возлагают на Учредительное собрание. Ясно, что они ничего не предпримут до его созыва. Любопытно отметить, с какой легкостью наши осторожные послы, страдающие прямо-таки фобией активной ответственности, берут на себя разного рода ответственность пассивную. Очевидно, что они не отдают себе отчета в том, что часто опаснее не действовать, чем действовать.

Итак, ждем созыва Учредительного собрания. А если оно не будет собрано? Или будет созвано лишь через несколько недель? И только для того, чтобы констатировать свершившийся факт, не будучи вправе что-либо изменить? Подобные гипотезы лучше не выдвигать в официальных кругах. В самом деле, это вызывает лишнее беспокойство. Хорошим же вкусом считается верить в очень скорый созыв Учредиловки и еще верить, что она очень скоро и очень удачно справится со своей антибольшевистской миссией, которую мы от нее ждем.

Допуская, что собрание будет созвано, каким оно будет? Каким будет большинство?

Кадетско-калединским или большевистско-левоэсеровским?

В последнем случае, который весьма вероятен, — учитывая движение, которое все больше крестьян приводит к социалистам-революционерам, социалистов-революционеров к своему левому крылу, а их левое крыло к большевизму, — потерянное нами время будет всего лишь потерянным временем.

В случае, если сложится большинство из представителей буржуазных партий и умеренных социалистов, я полагаю, что большевики найдут тысячу способов помешать созыву Учредительного собрания, отложить его, по крайней мере, до того, как будет подписан мир. Кроме того, если собрание будет созвано во время переговоров, можно ли надеяться, что оно серьезно вознамерится их аннулировать? Полагать так — значит думать, что буржуазные партии настроены возобновить активные боевые действия. Однако, — я писал об этом уже не раз, — глубокое убеждение всех, от правых до крайне левых, едино: России необходим немедленный мир. Следовательно, те самые партии, на которых союзники возлагают столько надежд, безусловно, будут рады оказаться в ситуации, когда они не смогут дать задний ход, и в глубине души будут признательны большевикам за то, что те взяли на себя тяжкое бремя ответственности за сепаратный мир, которого хотят все русские, но многие побоялись бы его подписать и будут затем его критиковать.

Кстати, в отношении Учредительного собрания позиция Ленина и Троцкого очевидна. Поскольку она одержит верх, и при необходимости — силой, ее стоит знать.

Суть ее проста. Кадеты и оборонцы сошлись с российскими контрреволюционными силами (казаки, Рада и т.д.). Установить их материальное и моральное пособничество легко (пропаганда, речи, брошюры, встречи и переписка с главами контрреволюции, пересылка денег, оружия и т. д.). Таким образом, если необходимо, против них будет начат процесс, подобный тому, который вели монтаньяры⁷¹ против жирондистов⁷².

Кадеты и оборонцы стараются использовать в контрреволюционных целях национальные движения, до того поддерживаемые большевиками, подобно тому, как в свое время жирондисты заложили основы и использовали сепаратизм в Нормандии, Вандее и т. д.

Процесс будет большой политической победой большевиков. Они докажут таким образом, что они были правы, отказав в участии в Учредительном собрании противникам, которые взяли в руки оружие и с которыми, стало быть, невозможно что-либо обсуждать парламентским путем. Их нужно судить и вынести им приговор или уничтожить оружием.

Троцкий видит в подобном процессе, на который, как он говорит, он согласится лишь в случае крайней нужды, один недостаток. Он опасается, что массы пойдут по этому пути с чрезмерным энтузиазмом, и тем самым будет положено начало террору.

Во всяком случае, похоже, что ошибочно рассчитывать на поддержку, которую может оказать союзническим целям избираемое в настоящее время Учредительное собрание. Или оно не будет созвано, или будет большевистским. Когда же мы решимся начать переговоры с Троцким и Лениным?

Я описал вчера Пати, как только мог красочно, какой непоправимый вред может нанести выжидательная позиция. Вот уже месяц, как наши возможности воздействовать на большевиков с каждым днем уменьшаются. Легко понять почему. Они постоянно действуют — без нас, против нас. Мы не могли помешать переговорам о перемирии. Мы не сумеем помешать заключению договора о нем. Если мы в спешном порядке не решимся вмешаться, в скором времени будет поздно помешать переговорам о мире и заключению мирного договора.

Пати начинает понимать. Когда он начнет действовать?

 

Петроград. 25 нояб. (8 дек.)

Дорогой друг,

Я отдал курьеру, сегодня утром отъезжавшему во Францию, столь толстые конверты, что мне даже немного стыдно вновь браться за перо вечером того же дня, хотя, вернее, — утром. Я вернулся из Смольного, времени три часа утра, и мне следовало пометить эту страницу 26 ноября (9 декабря).

Поздние часы, в которые я пишу свои заметки, должны извинить их пространность (нет времени писать их короче), утомительные повторы, из-за которых их, наверное, трудно читать (не хватает мужества перечитать их самому). Я, кстати, рассчитываю в самое ближайшее время отказаться от этого ежедневного «домашнего задания» и возобновить традицию писать раз в неделю или в полмесяца. Я полагал, что в период революционного оживления, с одной стороны, риск какой-нибудь неожиданности, возможной в кругах, в которых я бываю, делает предпочтительными ежедневные записки, и что, с другой стороны, у впечатлений, записываемых изо дня в день, есть то преимущество, что они вернее передадут читателю ощущение неизбежного хаотического характера событий, чем написанный холодно отчет, в котором с расстояния нескольких дней или нескольких недель легче оценить относительное значение фактов, избежать скорых выводов, более тенденциозных, но более непосредственных.

Сегодня вечером я виделся с Каменевым и Сокольниковым⁷³, возвратившимися из Брест-Литовска. Не буду пересказывать то, что в разговоре с ними касалось сути русско-германских встреч. Должен быть опубликован очень точный отчет.

О том же, что вокруг переговоров, как раз стоит рассказать.

Прежде всего — теплый прием, оказанный большевистской делегации. Прусские офицеры, естественно, преисполненные самодовольства, принимали представителей русской демократии, к которым, однако, должны были бы испытывать глубокую неприязнь и среди которых были солдат, рабочий, крестьянин и женщина⁷⁴, с любезностью, граничащей с заискиванием. Было очевидно, что генерал Гофман⁷⁵ и его австро-германские спутники получили исчерпывающие инструкции о поведении и хладнокровии. Ясно, что их подготавливали к встрече с феноменами — примитивными, свирепыми и необузданными сумасшедшими. И они были в недоумении, увидев большевиков вроде Каменева и Сокольникова, то есть людей, в высшей степени образованных, безупречно воспитанных, уравновешенных и способных серьезно защищать русские и союзнические интересы.

По этому вопросу все члены русской делегации единодушны. Немцы, как, впрочем, и русские офицеры, приданные делегации Иоффе⁷⁶ — Каменева, были убеждены, что мир будет обтяпан в любом случае и быстро. «На наших офицеров, — говорил мне Сокольников, — было больно смотреть. Они ехали в Брест, как бараны на бойню. Они были уверены, что большевики, сторонники мира любой ценой, готовы пойти на самые унизительные жертвы, чтобы добиться этого мира. С замиранием сердца они ехали присутствовать при предательстве своей Родины».

В немецкой делегации готовились провести операцию на два счета и под барабанную дробь. К переговорам было образовано две группы. Первая, военная, должна была за несколько часов подписать перемирие на сугубо военной основе. Другая, дипломатическая, присутствие которой не афишировалось, должна была затем присоединиться к военной группе для обсуждения, после подписания перемирия, вопроса о мирных переговорах и подготовки договора.

Эта вторая группа, понятно, не принимавшая участия в заседаниях, с жалким видом бродила по руинам Брест-Литовска, дожидаясь своего выхода на сцену. В ее состав входили несколько австро-немецких дипломатов, в том числе и граф Мирбах⁷⁷, бывший посол Германии в Риме. Ей так и не пришлось появиться в зале из-за позиции, занятой большевиками. Большевики, как я и предсказывал несколько недель назад, решительно стояли на принципиальных позициях, не пошли ни на одну опасную уступку, оставили в недоумении немцев, которые не были готовы к такому проявлению интернационализма и патриотизма, и вызвали восхищение русских офицеров, в частности адмирала Альтфатера⁷⁸, который, как сказал мне Троцкий, «вернулся из Брест-Литовска, — видно, на него снизошла Божья благодать, — большим, в этом вопросе о мире, большевиком, чем большевики».

Условия, окончательно возмутившие немцев, были связаны с:

1) эвакуацией с островов Моонзунда;

2) продолжением братания в случае заключения перемирия. Решительно, немцы панически боятся демократической заразы;

3) распространением большевистской литературы на франко-англо-германских фронтах;

4) запрещением переброски войск с Восточного фронта на Западный. По последнему пункту немцы поставили вопрос весьма умело. Они брали на себя обязательство не увеличивать численность войск на русском фронте. Таким образом, сами русские, — поистине парадоксальная ситуация, — были вынуждены заставить немцев удерживать против них больше войск, чем предлагалось немцами. Немцы не преминули с иронией заметить, что они были готовы (и еще как!) оголить Восточный фронт и что русские сами позаботились об интересах союзников, между тем весьма враждебных революционной демократии.

Эти и многие другие условия, которые будут выдвинуты позднее, были, хочу напомнить, разработаны мною, и я буду вновь настаивать, что само собой разумеется, на том, чтобы основополагающие из них русские решительнейше отстаивали на следующих встречах.

Впечатление у русской делегации такое, что первые переговоры преподнесли немцам неприятный сюрприз. Троцкий думает, что немцы, столкнувшись с требованиями большевиков (если эти требования удастся отстоять), откажутся от сепаратного мира, который будет более невыгодным, чем они предполагали, и станут добиваться только перемирия, которое позволит им выиграть время и начать на Западном фронте подготавливаемые ими операции. И чтобы нарушить эти планы, новая делегация русских получит приказ самым четким образом поставить принципиальные вопросы, прижать по каждому из них немцев к стене. Каждый раз, когда ответ немцев будет уклончивым или отрицательным, публикация протоколов, с одной стороны, а с другой — обращения Ленина и Троцкого к народам неприятельских государств будут раскрывать злонамеренность и империалистические происки австро-германских правительств.

 

 

Петроград. 26 нояб. (9 дек.)

Дорогой друг,

Я рассказал Троцкому о том, что ходит слух о подготовке немцами наступления на Петроград. Говорят даже о точных сроках этой операции — с 6(19) по 12(25) декабря. Троцкий в это не верит. Однако поставит вопрос на заседании штаба. Мы вместе обсудим технические проблемы, возникающие в связи с возможными событиями.

Троцкий все больше верит в удачный исход переговоров. Занятая большевиками в Брест-Литовске позиция серьезно укрепит политическую ситуацию. На мой взгляд, немцы уже не смогут — психологически — начать наступление на Россию, которая публично, перед всем миром доказала свое стремление к демократическому и честному миру. Кажется очевидным, что, несмотря на дисциплинированность немецких войск, ненависть или, проще говоря, инстинкт национального самосохранения уже не вдохновит немецкого солдата, а в сердцах тех, кто окажется вдруг брошенным в эту чисто империалистическую агрессию, может зародиться определенное недовольство. Другой результат Брест-Литовска состоит в том, что союзники, может быть, решатся понять, что коль скоро большевики не предатели и переговоры начаты, следовало бы если не официально участвовать в них, то, по крайней мере, непосредственно следить за их ходом, направить к большевикам советников и подготовиться к оказанию им при необходимости помощи. Парижу и Лондону виднее, стоит ли поспешить воспользоваться, разумеется в интересах всех, представившимся случаем, какой, быть может, еще долго не повторится, чтобы положить конец чудовищному убийству.

Сокольников мне говорил: Троцкий повторил снова, сколь разнообразные усилия предпринимала немецкая делегация, чтобы оторвать Россию от союзников. Она, не переставая, противопоставляла добрую волю, проявленную Германией по отношению к большевистским предложениям, оскорбительной и презрительной заносчивости, выказываемой союзниками к народным комиссарам. Генерал Гофман не раз выражал удивление по поводу настойчивости, с которой русская делегация защищает то, что, по его мнению, является интересами исключительно Англии и Франции. Действительно, что мы делаем? Когда решимся понять, что теряем драгоценное время? Я сделал все, что мог сделать один для того, чтобы хрупкая нить, связывающая пока что русскую демократию и союзников, окончательно не порвалась. Пока мне это удавалось. Но моих усилий в этом деле явно недостаточно. Когда же союзнические круги решатся занять более четкую позицию и действовать в направлении, единственно соответствующем интересам союзников, то есть в направлении сотрудничества с большевиками?

Есть еще безумцы, которые рассчитывают на возобновление гражданской войны. Они делают упор на силы кадетов и оборонцев и в связи со скорым созывом Учредительного собрания собираются поддержать антибольшевистское движение, не замечая, что это движение, если оно провалится, вызовет лишь усиление анархии, от которой пострадают одновременно и союзники, и Россия, а в случае победы — поставит у власти правительство из людей куда менее волевых. Они по основному для нас вопросу вынуждены будут занять в точности большевистскую позицию и одновременно сражаться на внутреннем фронте, последствий чего предвидеть невозможно.

Рассчитывают также на подъем национальных движений (Украина, Кавказ, Сибирь, Финляндия и т.д.). Я не раз уже писал, что Троцкий и Ленин проводят с 25 октября исключительно умелую национальную политику. Предоставив всем народам России абсолютнейшую свободу определить свой политический, экономический и военный статус, они обратили лицом к России (я имею в виду Российскую Федеративную Республику) те народы, которые ранее ориентировались на Австрию, Германию или Швецию; такая ориентация вызвана была неумелой и недостаточно либеральной политикой предыдущих правительств. Вместо того, чтобы поддержать в этом большевиков, в социалистических, буржуазных и даже чисто реакционных украинских, кавказских и т.д. кругах затеваются интриги с целью превратить эти национальные движения в антибольшевистские. Тем самым наверняка будет приближена гражданская война и охлажден энтузиазм, с каким большевики пока относятся к народам России, которым они хотят дать независимость. В конечном итоге будут ощутимо меньшими результаты действий, в которых мы полностью заинтересованы.

Когда мы чуть позже оглянемся на глупости, которые столько умных людей позволили себе наделать из страха и ненависти к большевизму, мы будем ошеломлены. Увы, будет уже поздно исправлять ошибки, и расплачиваться за их последствия придется не тем, кто их совершил, а России, Антанте и Франции.

Троцкий сказал еще, что единственный военный, член делегации, кто показал в Бресте свою компетентность и силу характера — адмирал Альтфатер. Он спрашивал, не могу ли я назвать ему других офицеров, которые смогли бы с пользой заменить в отъезжающей послезавтра делегации тех, кто присутствует в ней бесполезным балластом. Буду говорить об этом с генералом. Постараюсь также убедить его принять адмирала Альтфатера. Разговор с этим твердым, ясного и волевого ума человеком позволит генералу точнее оценить значение программы, отстаиваемой большевиками, и услышать из более авторитетных уст, какие идеи должны отстоять союзники в Бресте, если они не хотят, чтобы их принесли в жертву.

 

 

Петроград. 27 нояб. (10 дек.)

Дорогой друг,

Саботаж в государственных учреждениях продолжается. Это одно из основных препятствий, с которым столкнулись большевики. Дело поставлено исключительно организованно. Как только стало очевидным, что большевики придут к власти, начальство выплатило служащим и себе первый аванс в размере месячного жалованья.

Сразу же после восстания второй аванс и годовая премия были выплачены работникам, обязующимся не служить новому правительству. Таким образом, персонал государственных учреждений был обеспечен, чтобы жить, не работая, по январь месяц. Но это не всё, были приняты и другие меры, чтобы продлить сопротивление. Накануне захвата большевиками центральных учреждений были спрятаны резервные фонды, которые должны пойти также на выплату заработной платы. Наконец, были призваны на помощь антибольшевистски настроенные частные банки, в том числе — утверждают большевики — контролируемые капиталистами Антанты. Полагают, что суммы, которые уже были или будут вот-вот распределены среди служащих, позволят им продержаться четыре-пять месяцев, то есть значительно дольше, чем предположительно большевики продержатся у власти.

Нужно не знать русских и особенно русских служащих, чтобы не понимать исключительный успех такой операции. С восхитительным мужеством смелые функционеры присоединились к движению, которое подарило им долгий и полностью оплаченный отпуск.

Большевики сильно озадачены.

Они уже уволили без пособия некоторое число упрямых служащих. Но этих мер не хватило для того, чтобы заставить вернуться в свои кабинеты большинство забастовщиков. В Смольном рассматриваются более жесткие меры. Прежде всего — национализация банков, что позволит контролировать распределение депозитных фондов и помешает осуществить новые выплаты саботажникам.

Затем будут опубликованы несколько новых декретов, разрешающих мобилизацию на гражданскую службу пожилых служащих и на военную — молодых. И хотя речь идет не об экономической забастовке с корпоративными требованиями, а о политической, поддерживаемой за счет разграбления государственных средств, в руководстве еще колеблются, опасаясь ущемить неотъемлемое признанное право всех трудящихся на отказ от работы. И пока одни бастуют, а другие не решаются сломить сопротивление диктаторскими средствами, громоздкая административная машина все более разваливается.

Большевики попытались осуществить полную замену недостающего персонала. Но в их распоряжении есть бесконечное количество рук, им же не хватает голов. Они без труда находят вспомогательный персонал. Они легко набрали третьеразрядных клерков и даже рассыльных, но начальников и помощников начальников служб по-прежнему не хватает.

Помощь, оказанная союзниками, их официальными и финансовыми кругами саботажникам революции, вызывает у большевиков негодование.

Здесь я снова скажу: тем хуже для союзников, если помощь, которую они оказывают этому достойному сожаления делу дезорганизации, столь велика, как полагают Ленин и Троцкий. Я по-прежнему не понимаю, какую пользу мы надеемся получить, довершая распад российского административного аппарата. Допуская даже, ткнув пальцем в небо, скорое свержение большевиков, — а это мне кажется совершенно невозможным, — и замену их энергичным правительством, настроенным продолжать войну против Центральных империй, нужно учесть, что спровоцированная анархия не закончится в один день и нанесенный вред скажется, в чем только можно.

Когда большевики отмечают целенаправленность наших контрреволюционных действий, саботаж промышленности, большевистской армии, принципы построения которой мы не желаем признавать, но отказываемся даже попытаться ее реорганизовать, когда они видят, что мы неизменно против них и вместе с их врагами на Украине, на Дону, в Петрограде, в Москве, когда они читают оскорбления, расточаемые французской прессой и радостно радиотелеграфируемые им изо дня в день, их сердца переполняются горечью.

Как потом удивляться, что все громче слышны враждебные союзникам призывы?

Ясно, что по отношению к нам большевики допустили величайшие ошибки. Прежде всего их непростительная ошибка в глазах западной буржуазии состоит в том, что они — революционеры. Разумнее ли наша позиция? Разве мы не делаем все, чтобы оправдать эту враждебность и увековечить ее? И уверены ли мы, что однажды, когда, решив попытать свою силу, которую мы продолжаем отрицать, большевики разорвут с нами все отношения, так, что ничего нельзя будет поправить, русская общественность не будет в душе с ними, против нас?

Сравним нелепо враждебную позицию друзей и союзников с позицией неприятеля, который льстит русскому самолюбию, с бесконечной осторожностью ведет себя по отношению к представителям всех московских партий, преклоняется перед Смольным и делает ему самые соблазнительные предложения.

Не могу поверить, что наши правительства, коль скоро они обязуют своих представителей выполнять свои директивы и сами следуют им, не взвесили все возможные их последствия. Если мы не хотим вступать в переговоры, если ничего не делается для того, чтобы пощадить самолюбие большевиков, но наоборот — если мы, похоже, изощряемся в том, как бы их настроить против нас, то ясно, что мы считаем необходимым, неизбежным, благотворным разрыв с ними. Так, по крайней мере, считает Троцкий. Лично я представляю, что если бы мы решились на разрыв, мы бы сделали это более открыто, более достойно и умно, не рискуя будущим.

Если так необходимо, то рвать отношения нужно умело, не ждать, пока с нами разорвут большевики.

Тем не менее сегодня, больше чем когда бы то ни было, мне кажется, что разрыв с большевиками означает разрыв с Россией, крушение нашего влияния, неумолимый и непоправимый поворот России в сторону Германии. Если война не завершится сокрушительной победой Антанты, разрыв позволит немцам осуществить свою восточную мечту.

Аграрная, с нетронутыми недрами Россия, экономически зависящая от промышленной, расположенной по соседству и властной Германии, станет для наших противников сказочной, неистощимой колонией. А за Россией, через Россию, вся Азия широко распахнет двери для германских посланников.

 

 

Петроград. 29 нояб. (12 дек.)

Дорогой друг,

В эти дни я вновь виделся с некоторыми из социалистов-революционеров и социал-демократов центра и правого крыла, с помощью которых я тщетно пытался агитировать за необходимость определенного сотрудничества с большевиками. Хотя это было трудно предвидеть, события в огромной мере оправдывают надежды Ленина и Троцкого.

Когда на второй день после их революции я хотел сблизить их с меньшевиками, Ленин и Троцкий мне ответили: «Потерпите, через несколько недель меньшевики придут сами. Если бы они вошли в правительство уже сейчас, они бы саботировали нашу программу, задержали бы и даже помешали бы осуществлению основных пунктов. В одиночку мы сумели решить или по крайней мере начать решение фундаментальных проблем. Тогда меньшевики могут и прийти. Подталкиваемые к нам общественным мнением, они окажутся под нашим руководством и не смогут уже из-под него выйти».

Обладающие определенным политическим чутьем, эсеры и эсдеки признают сегодня значение политики большевиков и то, что на настоящий момент изменить ее невозможно. Результаты переговоров о перемирии, которые, безусловно, скоро определятся, вероятное скорое открытие мирных переговоров укрепляют позиции Троцкого. И что бы ни говорили на народе, что бы ни писали в прессе, его противники считают, что, в сущности, условия перемирия и мира, предложенные большевистской делегацией, правильные.

Очевидное решение большевиков, неожиданное для многих — заключить только демократический и справедливый мир (которого горячо ожидают все партии всех народов России), — значительно пополнит ряды их сторонников.

В этом главном для нас вопросе войны, а точнее — мира, эсеры и эсдеки, не будучи чистыми пораженцами, безусловно присоединятся к ним, опасаясь потерять поддержку.

То же, очевидно, и по вопросу о земле.

Итак, после открытия — дата которого еще не известна — Учредительного собрания большинство депутатов, нет сомнений, смирится с фактами и тем самым признает эффективность политики большевиков.

В отношении рабочего контроля, национализации банков и т. д. они также не смогут выступить против них по сути, но лишь по частным аспектам этих преобразований.

Таким образом, оппозиционные партии могут серьезно столкнуться с большевиками лишь по второстепенным вопросам о свободе печати, о терроризме, об отрицательном отношении к союзникам, а на этих позициях большевики готовятся дать впечатляющий отпор.

Стало быть, уже сегодня нужно исходить из того, что если только не случится какой-нибудь катастрофы, и после Учредительного собрания не произойдет смены руководства в правительстве, и даже если Ленин и Троцкий должны будут уступить свое место, то новый кабинет сформируется на большевистских основах и с участием большевиков.

Так зачем упорствовать в отказе от нашего сотрудничества с пролетарскими диктаторами, на которых еще с 25 октября мы могли успешно влиять в интересах России и союзников?

 

 

Петроград. 30 нояб. (13 дек.)

Дорогой друг,

Троцкий объявил о признании вне закона и аресте руководителей кадетской партии, явных пособников контрреволюционеров. Союзники получили еще один casus belli* против большевиков.

Я понимаю, хотя не извиняю, озабоченность представителей союзников. Как говорит Троцкий (не смею отнести это утверждение на собственный счет), почти каждый из этих господ был в своей стране честным буржуа, всякий раз трезвонившим о предательстве еще в мирное время, как только его немощные социалисты боязливо заявляли какой-нибудь протест и предлагали самую невинную реформу.

Самые платонические угрозы социального преобразования приводили их в дикую ярость. И вдруг их забросило прямо в пролетарскую революцию. Они в полной растерянности наблюдают за самыми жестокими и смелыми, самыми торопливыми и глубокими экспериментами во всех областях. Воздух в России для них невыносим. Они ничего не понимают. Не могут понять. Не могут простить этому несчастному, забитому тысячелетним рабством народу отчаянные, неумелые и восторженные шаги, которые он делает, чтобы завоевать свободу и все свои права. Они могли бы быть ему ненавязчивым помощником, ценным советником, но они предпочитают стоять в стороне. И если бы они действительно оставались в стороне! Но эти честные мужи хотят погасить скандал, ибо русская революция — какое нахальство! — для них вечный скандал. Они забывают, что свойство всякой глубокой революции временно выносить наверх то, что внизу, и опускать вниз то, что наверху. Им кажется, что они оказались в доме, где все вверх дном. Они в ужасе оттого, что их привели в приют для умалишенных, отделение буйно помешанных, и не спрашивают себя, неизлечимы ли эти ненормальные, нельзя ли им помочь, вылечить их или, по крайней мере, поправить их состояние с помощью врачей- союзников. Как и подобает, они считают, что единственные разумные русские — те, которые похожи на них, а именно русские буржуа — кадеты и пораженцы, жалким образом прицепившиеся к кадетам и скомпрометировавшие себя заодно с ними. Они не пытаются узнать, что главное заинтересованное лицо, русский народ, думает об этих партиях. А было бы нужно, между прочим, попытаться.

Так что же сделала эта великая кадетская партия, чтобы заслужить наше доверие? Чему помешала? Что она станет делать завтра? И какой она станет?

Каким будет ее вес на предстоящем Учредительном собрании? Нужно отрицать очевидное, не разглядеть порыва, который подталкивает русский народ к партиям крайнего левого крыла, чтобы не понять, что кадетская партия скоро потерпит поражение.

Когда Париж, Лондон, Вашингтон и т. д. поймут, что мы будем делать глупость за глупостью до тех пор, пока кто-нибудь из демократов не приедет сюда для установления контакта с правящими партиями и не изложит им западное понимание демократии — не ощутив на себе их влияние, которое, следует признать, нам совершенно необходимо учитывать?

Демократам, которые в свое время критиковали французское правительство за антиреспубликанское поведение блистательных аристократов, посланных представлять Республику за границей, отвечали с видимостью логики, что-де не стоит пугать монархов союзнических держав. Почему же теперь ничего не значит логика, когда речь идет о том, чтобы выбрать представителей республиканской Франции в революционной России? Если бы союзники были представлены в Петрограде — нет, не большевиками (выбор, которым мы располагаем на Западе, до сего времени недостаточно широк по качеству и количеству), но подлинными демократами, представителями социалистического большинства и меньшинства, — они бы оказались более объективно информированными об обстановке, забыли бы обо всех своих страхах, пошли бы на нужные жертвы, и перемирие не оказалось бы уже почти заключенным.

* Предлог для начала войны (лат.).