ГЛАВА 18
КРАСНЫЕ ПОХОРОНЫ
Это было 4 июля 1918 года. Я стоял на Китайской улице и смотрел вниз, на праздничные флаги американского крейсера «Бруклин», стоявшего во владивостокском заливе. Вдруг до моего слуха долетели отдаленные звуки. Прислушавшись, я уловил напев революционной песни:
Замучен тяжелой неволей,
Ты славною смертью почил,
В борьбе за рабочее дело
Ты голову честно сложил.
Подняв голову, я увидел на склоне холма огромную процессию. Это хоронили рабочих и грузчиков, убитых четыре дня назад при осаде здания штаба крепости.
Сегодня народ в великой скорби, забыв о страхе, вышел провожать в последний путь защитников Совета. В процессию вливались все новые потоки людей из рабочих кварталов, и она заполнила всю улицу — и не от одной обочины дороги до другой, а от стены до стены. Тысячи их направлялись вверх по улице, пока вся она не оказалась забитой плотной массой людей, медленно двигавшейся в такт революционному похоронному маршу.
В сплошной серой и черной массе людей — мужчин и женщин — резко выделялись белые блузы матросов большевистского флота, продвигавшихся двумя цепочками. Над их головами реяли темно-красные полотнища знамен с серебряными шнурами и кистями. Впереди колонны четыре человека несли огромное красное знамя со словами на нем: «Да здравствует Совет рабочих и солдатских депутатов! Привет международному братству труда!».
Не меньше ста девушек в белых платьях несли зеленые венки от сорока четырех профессиональных союзов города, образуя вокруг погибших почетный караул. Гробы с не обсохшей еще красной краской несли на плечах товарищи погибших. Всю дорогу играл оркестр Красного Флота, заглушаемый дружным пением тридцати тысяч участников процессии.
К впечатляющему сочетанию различных цветов, мелодии музыки и величественности процессии прибавилось еще и нечто другое, вселявшее невольный трепет и уважение. В Петрограде и Москве мне доводилось видеть десятки огромных процессий или демонстраций по самым различным поводам: с требованием мира и в ознаменование побед, в знак протеста или по случаю похорон, военных и гражданских. Русские, как никто иной, все эти демонстрации и процессии умеют проводить так, что они оставляют неизгладимое впечатление.
Но эта процессия превосходила все ранее виденные мной.
Шествие беззащитных бедняков, теперь безоружных, провожающих со скорбными песнями в последний путь своих павших товарищей, таило в себе такую угрозу, по сравнению с которой двадцатидюймовые орудия союзнического флота, стоявшего в порту, у подножия холмов, казались безобидными. Сознание этого неизбежно овладевало каждым, кто смотрел на проходившую процессию, потому что она возникла сама по себе, стихийно и неотвратимо. Потребность влиться в нее и объединиться исходила из сердца народа, оставшегося без своих руководителей. Ему нанесли удар, но он не повержен, а, величественный даже в своей скорби, поднимается на борьбу за свое будущее.
Разгром Совета не поверг народ в бездеятельную скорбь, не рассеял народные силы, а, наоборот, еще больше сплотил его. Тридцать тысяч душ слились воедино. Они охвачены одним и тем же порывом, они стали единомышленниками. Их единая воля и сознание формулируют решения, основанные на твердой классовой точке зрения революционного пролетариата.
Чехословаки предложили выставить свой почетный караул.
— Не нужно! — ответили им.— Вы убили наших товарищей, пользуясь тем,, что вас было сорок на одного. Они отдали свою жизнь за Совет, и мы гордимся этим. Спасибо, но мы не допустим, чтобы сразившее их оружие, теперь, когда мы провожаем их в последний путь, было рядом с ними.
— Но в городе вы можете подвергнуться нападению,— сказали чехословаки.
— Ничего,— ответили им.— Мы не боимся, ибо нет ничего почетнее смерти у трупов павших товарищей!
На похороны явились с венками и представители ряда буржуазных обществ.
— Не надо,— сказали им.— Наши товарищи отдали жизнь в борьбе с буржуазией. Они пали в честном бою. И память о них нельзя осквернять. Спасибо, но мы не можем возложить на их гробы ваши венки.
Процессия спускалась с Алеутского холма, заполняя широкую площадь у его подножия. Все поворачивали голову в сторону английского консульства. Рядом с ним, немного левее, стоял автомобиль аварийной службы с башенкой для ремонта электрических проводов. Не знаю, специально он там оказался или случайно, но демонстранты воспользовались им как трибуной для ораторов.
Оркестр заиграл похоронную мелодию. Мужчины сняли шапки. Женщины склонили головы. Музыка замерла, на какое-то мгновение наступила абсолютная тишина, затем снова полились звуки оркестра. Еще раз мужчины сняли шапки, а женщины склонили головы; и опять пауза. Никто не выступал. Это напомнило мне огромное квакерское собрание на лоне природы. И так же как русское богослужение обходится без проповеди, могла бы обойтись без речей и эта церемония. Но, если бы у кого-нибудь из присутствовавших появилось желание высказаться, к его услугам была трибуна. Воцарившееся молчание, казалось, говорило о том, что народ готовит свой голос.
Наконец, из толпы выбрался человек и поднялся на это возвышение. Ораторским дарованием он не обладал, но частое повторение слов: «Они умерли за нас» —вызвало и у других желание выступить.
Затем вышел крестьянин, загорелый, бородатый, в деревенской одежде. Он сказал:
— Всю свою жизнь я прожил в постоянном труде и страхе... Темные дни царизма были для нас сплошным страданием и мучением. Потом наступило светлое утро революции и всех этих ужасов не стало. Все рабочие и крестьяне почувствовали себя счастливыми, я тоже был счастлив. Но не успели мы и нарадоваться, как вдруг свалилась на нас эта беда. И снова все вокруг покрылось мраком. Нам не верится, но вот перед нами холодные трупы наших товарищей и братьев, которые сражались за Совет. А на севере под ружейными залпами падают другие наши товарищи. Мы напрягаем слух, чтобы услышать, как крестьяне и рабочие других стран спешат нам на выручку. Но напрасно. До нас долетают только выстрелы с севера.
Когда он кончил, на фоне голубого неба появилась фигура в белом. На трибуну поднялась женщина. Выражая мысли собравшихся, она сказала:
— В прошлом нам, женщинам, приходилось все время провожать своих мужей и сыновей на войну, а потом дома все глаза выплачешь по ним. Наши правители убеждали нас, что так и должно быть и что это приносит славу. Все эти войны шли где-то за тридевять земель, и мы ничего не видели. Но здесь наших мужей убили на наших глазах. И мы теперь поняли. Мы поняли, что справедливость и слава тут ни при чем. Нет, это жестокая, бессердечная несправедливость, и каждое дитя, рожденное рабочей матерью, узнает об этой несправедливости.
Особенно сильное впечатление оставила речь паренька лет семнадцати, секретаря Союза молодых социалистов. Он заявил:
— В нашей организации состояли студенты, художники и им подобные люди. Мы держались в стороне от Совета. Нам казалось, что рабочие поступают опрометчиво, взявшись за государственные дела, не имея поддержки образованных людей. Но теперь мы знаем, что правы были вы, а не мы. Отныне мы с вами. Ваше дело стало теперь нашим делом. Мы сделаем все, чтобы Россия и весь мир узнали о совершенной над вами вопиющей несправедливости.
Внезапно по толпе пронеслась весть, что Константина Суханова выпустили под честное слово до 5 часов вечера и что он намерен призвать собравшихся на площади к спокойствию и умеренности.
Пока спорили, возможно это или нет, появился и сам Суханов. Матросы быстро подхватили его на плечи и понесли над толпой. Под гром аплодисментов он взобрался на импровизированную трибуну и улыбнулся.
Дважды он окинул взором сплошное море поднятых вверх лиц, полных доверия и любви и ждущих, когда заговорит их молодой вожак.
Словно желая собраться с мыслями и овладеть собой, он отвернулся. Взгляд его впервые упал на красные гробы погибших в борьбе за Совет, и силы покинули его. Он весь задрожал, вскинул руки к лицу, зашатался и упал бы, как сноп, в толпу, если бы сильная дружеская рука не поддержала его. Закрыв обеими ладонями лицо, Суханов плакал, как ребенок, на руках товарищей. Мы видели, как высоко поднималась и опускалась его грудь и катились слезы по щекам. Русские плачут редко. Но в тот день на городской площади Владивостока вместе со своим юным руководителем плакали тридцать тысяч русских людей.
КЛЯТВА МЕРТВЫМ
Суханов знал, что ему нельзя давать волю своим чувствам, что перед ним стоит огромная и трудная задача. В пятнадцати метрах за его спиной — английское консульство, в двухстах пятидесяти — воды Золотого Рога с угрожающе нацеленными пушками союзного флота. Огромным усилием воли, преодолев скорбь, Суханов взял себя в руки и начал речь. По мере того как он говорил, в его словах все нарастала страстность, и они лились непринужденно. Он закончил свою речь словами, которым суждено было стать боевым лозунгом рабочих не только Владивостока, но и всего Дальнего Востока.
— Здесь, у здания штаба крепости, где были убиты наши товарищи, мы клянемся перед этими красными гробами, в которых они покоятся, перед их женами и детьми, которые льют слезы по ним, перед красными знаменами, развевающимися над ними, что Совет, за который они умерли, будет для нас тем, во имя чего мы будем жить и, если понадобится, умрем. С сегодняшнего дня целью наших стремлений, во имя которых мы жертвуем всем, должно быть восстановление Совета. Для достижения этой цели мы будем сражаться всеми средствами. Из наших рук вырвали штык, но ничего, если не добудем оружие, мы, когда придет день, будем драться кольями и дубинками, а не найдем и их — то голыми кулаками. Теперь же мы должны показать силу своей души и разума и стать твердыми и непоколебимыми. Совет разгромлен, но мы клянемся, что он восторжествует. За здравствует Совет!
Толпа подхватила его последние слова, повторяя их со все возрастающей силой, пока они не слились со звуками «Интернационала». Потом зазвучал незабываемый революционный похоронный марш — печальный и торжественный одновременно:
Вы жертвою пали в борьбе роковой
Любви беззаветной к народу,
Вы отдали все, что могли, за него,
За жизнь его, честь и свободу.
Порой изнывали вы в тюрьмах сырых;
Свой суд беспощадный над вами
Враги-палачи изрекли, и на казнь
Пошли вы, гремя кандалами.
А деспот пирует в роскошном дворце,
Тревогу вином заливая,
Но грозные буквы давно на стене
Чертит уж рука роковая.
Настанет пора — и проснется народ,
Великий, могучий, свободный.
Прощайте же, братья, вы честно прошли
Ваш доблестный путь благородный.
Затем зачитали резолюцию, в которой восстановление Советской власти ставилось целью всей будущей борьбы революционного пролетариата и крестьянства Дальнего Востока. Когда стали голосовать за эту резолюцию, вверх взметнулись тридцать тысяч рук. Это были руки, которые собирали вагоны, мостили улицы, ковали железо, пахали землю и работали молотом. Каких только рук тут не было: огромные, грубые руки старых грузчиков; проворные и жилистые руки ремесленников; узловатые, мозолистые руки крестьян и тысячи женских рук. Все эти руки создавали богатства Дальнего Востока. Они ничем не отличались от жилистых, со шрамами и въевшейся грязью рук рабочих любой другой страны мира. Одно только отличало их: они, эти руки, на какое-то время взяли власть. Совсем еще недавно в этих руках находилось управление государством. Четыре дня назад власть вырвали у них, но они все еще ощущают ее. И вот сейчас эти руки поднялись в торжественной клятве вернуть власть назад.
«АМЕРИКАНЦЫ НАС ПОНИМАЮТ»
Сверху, с вершины холма, спустился матрос и, протолкавшись сквозь толпу, взобрался на машину. Полным радости голосом он обратился к толпе:
— Товарищи, мы не одни. Взгляните на флаги, развевающиеся на американском корабле. Правда, вам внизу их не видно. Но отсюда они видны хорошо. Нет, товарищи, мы не одиноки в своем горе. Нам сочувствуют американцы, они понимают нас!
Он, конечно, ошибался. Дело происходило 4 июля, и флаги были подняты по случаю Дня независимости. Но народ не знал этого и воспринял сообщение матроса, как одинокий путник в чужом краю воспринимает пожатие дружеской руки.
С энтузиазмом подхватила толпа восклицание матроса: «Нам сочувствуют американцы!». Затем все собравшиеся, подняв с земли гробы, венки и знамена, снова тронулись в путь. Они направлялись к кладбищу, но не прямой дорогой. Несмотря на то что люди изнемогали от сильной жары, колонна сделала большой крюк, чтобы выйти на улицу, по крутому склону холма взбегающей к зданию американского консульства. В конце концов колонна, взобравшись наверх, поравнялась с флагштоком, на котором висел флаг США. Здесь все остановились. Гробы с прахом погибших товарищей опустили на землю у самого американского флага.
Собравшиеся у консульства выкрикивали: «Скажите нам что-нибудь!». Затем в консульство были посланы делегаты, чтобы попросить консула выступить. В тот день, когда великая западная республика отмечала памятную дату провозглашения своей независимости, бедные и обездоленные сыны и дочери России пришли к ней за сочувствием, надеясь найти здесь моральную поддержку в своей борьбе за справедливость и свободное развитие.
Впоследствии я слышал, как один из большевистских руководителей в резких выражениях осуждал этот «компромисс с революционной честью и совестью».
— Как глупо и бессмысленно было все это,— негодовал он.— Разве мы не говорили, что все эти страны одинаковы, что все они империалистические? Ведь мы же много раз доказывали народу эту истину!
Все это, конечно, так. Но повлиять на ход демонстрации 4 июля руководители большевиков не имели почти никакой возможности. Они были в заключении. Демонстрацию проводил сам народ. И как бы скептически ни относились руководители к позиции Америки, народ смотрел на нее несколько иначе. В горькую для них минуту эти бесхитростные, доверчивые люди, творцы новой, социалистической демократии Востока, устремили свой взор к старой политической демократии Запада.
Ведь они знали об обещанной президентом Вильсоном помощи народу России и поддержке его. Поэтому они рассуждали так: «Мы, рабочие и крестьяне, составляем здесь, во Владивостоке, огромное большинство, и поэтому мы — это и есть народ. Теперь, оказавшись в беде, мы пришли, чтобы получить обещанную помощь. Враги уничтожили наш Совет, убили наших товарищей. Мы, как никогда, нуждаемся сейчас в сочувствии, и только Америка, пожалуй единственная страна мира, в состоянии понять нас». И можно ли рассчитывать на большую дань уважения? Ведь они принесли с собой прах павших товарищей, глубоко веря, что найдут у Америки понимание и сочувствие.
Но Америка не поняла их. Американский народ не услышал об этом ни одного слова, о чем простые русские люди не знали. Им известно лишь, что спустя несколько недель после их обращения произошла высадка американских войск. Соединившись с японскими войсками, американцы вторглись в Сибирь и принялись расстреливать крестьян и рабочих.
Теперь эти русские люди говорят друг другу: «Как глупо было стоять в тот день там под палящим солнцем, в пыли, надеясь встретить сочувствие и понимание».