Глава 15
«ЕСЛИ БЫ Я БЫЛ НА СВОБОДЕ...»
Сейчас Ленина называют чуть ли не преступником, но те, кто это делает,
живи они в то время, сами были бы его сторонниками.
Кончил Ленин плохо — отравился.
Из школьных сочинений о Ленине
«Революционеров в 50 лет следует отправлять к праотцам».
Говоря о здоровье кого-нибудь из товарищей, Ленин любил употреблять шутливое выражение: «Надо его направить на капитальный ремонт». Сам он вплоть до 1921 года от «капитального ремонта» отказывался, говоря, что пока еще довольствуется «мелким, текущим ремонтом». Иногда товарищи упрекали его за то, что он работает допоздна. Он с усмешкой отвечал: «А мне полагается... Работать, работать нужно».
«Вы меня в инвалиды не записывайте, — говорил Ленин в 1919 году, — мне никакого комфорта не нужно».
«Ленин считался крепышом, — замечал Троцкий, — и здоровье его казалось одним из несокрушимых устоев революции. Он был неизменно активен, бдителен, ровен, весел... Казалось, что Ленину не будет сносу». Болезнь началась в 1922 году как будто с пустяка: у Ленина, когда он вставал с постели, закружилась голова, и ему пришлось ухватиться за шкаф, чтобы не упасть. Врачи стали его успокаивать, заверяя, что головокружение непременно должно пройти. «Нет, это настоящий первый звонок», — с грустной улыбкой возразил Ленин.
Сильно мучила его бессонница, он говорил: «Ночь, обреченная на бессонницу, вещь поистине ужасная, когда поутру надо быть готовым к работе...»
«Мне не по себе в последние дни. Я работаю больше, чем кто бы то ни было в ЦК. И вот теперь последствия. Я переутомлен, страдаю бессонницей и нервничаю».
«Вспоминаю, — рассказывал позднее Кржижановский, — что незадолго до своего последнего заболевания В. И. как-то в шутливой форме спросил меня: какой, по-вашему, самый скверный порок на свете? Я несколько растерялся и пробормотал что-то вроде того, что много есть скверных пороков».
«Нет, — сказал Ленин, — нам с вами все чаше и чаше придется убеждаться в правильности слов по этому поводу Тургенева, утверждавшего, что самый скверный порок — это быть старше 55 лет от роду...»
Однако Ленин не достиг пока этого рокового возраста и надеялся еще поработать. В 1921 году в беседе с А. Шлихтером он грустно упомянул о смерти старого товарища (своего ровесника):
— А вы уже знаете, Саммер умер? Еще один...
— Ну что же, Владимир Ильич, — ответил его собеседник, — ведь поработали, теперь можно и уходить, ведь смена уже готова.
Ленин долго молча смотрел на собеседника.
— Нет, вы не правы. Рано еще уходить. Еще надо годиков пять поучить.
«Старики вымрут, а молодые сдадут», — повторял Ленин слова какого-то революционера.
Наблюдая за собственным здоровьем, Владимир Ильич, видимо, снизил возраст неизбежного «ухода». Троцкий приводил невеселую шутку Ленина о том, что «революционеров в 50 лет следовало бы отправлять к праотцам». «Какой же дурак доживет из нас до 60 лет», — говорил он. Своему врачу Владимир Ильич сказал: «Каждый революционер, достигший 50 лет, должен быть готовым выйти за фланг: продолжать работать по-прежнему он больше уже не может; ему не только трудно вести какое-нибудь дело за двоих, но и работать за себя одного, отвечать за свое дело ему становится не под силу. Вот эта-то потеря трудоспособности, потеря роковая, и подошла незаметно ко мне — я совсем стал не работник».
Ленин заключил, что «его песня уже спета, роль его сыграна, свое дело он должен будет кому-то передать другому...».
«Они не могут запретить мне думать».
В конце мая 1922 года у Ленина произошло кровоизлияние в мозг, парализовало правую руку и ногу. После этого он провел несколько месяцев в подмосковной усадьбе Горки на отдыхе и лечении. Его несколько смущала роскошная обстановка этой усадьбы. Он шутил: «Вот я какой! Могу на одном балконе вытереться полотенцем, на другом балконе чаю напиться, на третьем позавтракать. Слишком много для меня!»
Внезапный «отказ» собственного организма приводил Ленина в некоторое изумление.
«Понимаете, — говорил он с недоумением, — ведь ни говорить, ни писать не мог, пришлось учиться заново...»
Врач Л. Левин вспоминал: «Его очень пугало и огорчало то, что он не находит некоторых слов, что он не может назвать некоторые предметы по имени, что он сбивается в счете. Он очень огорчился, например, когда, увидев ромашку и незабудку, не мог вспомнить названия этих хорошо знакомых цветов».
«Какое-то необыкновенное странное заболевание, — повторял он. — Странная, необыкновенная болезнь...»
— А ведь плохо, — грустно обратился он однажды к лечащему врачу.
— Почему плохо, Владимир Ильич?
— Неужели вы не понимаете, что это ведь ужасно, это ведь ненормальность.
В другой раз с тревогой спрашивал:
— Ведь это, конечно, не грозит сумасшествием?.. Врачи предложили Ленину, чтобы развлечься, играть в шашки, но только со слабыми игроками. Он сильно расстроился:
— Это они меня за дурака считают.
Ему прописали также пить морковный сок. Однажды Владимир Ильич заметил медсестре:
— Стоит ли его пить, от него никакого толка.
Она стала уговаривать выпить, «хотя бы для очистки совести».
— Ну, все равно, давайте выпью, хотя он, кроме совести, ничего не очищает.
Когда Ленину впервые разрешили встать с постели, он на радостях даже пустился в пляс с медсестрой. Однако приступы головокружения и слабости не прекращались. Владимир Ильич подшучивал над собой: «Когда нарком или министр абсолютно гарантирован от падения?.. Когда он сидит в кресле».
До болезни почерк Владимира Ильича был очень аккуратным. «Писал без помарок, — замечал Г. Кржижановский, — четко, красивым «бисерным» почерком». Теперь Ленин смущался нетвердости своей руки: «Хвастаю моим почерком; среднее между каллиграфическим и паралитическим (по секрету)».
Постепенно Ленин выздоравливал, в июне он поделился своими ощущениями: «Почувствовал, что в меня вошла новая сила. Чувствую себя совсем хорошо... Странная болезнь, что бы это могло быть? Хотелось бы об этом почитать».
Политическую деятельность Владимир Ильич не прекращал, хотя соратники старались ограничить ее. Например, запретили ему читать газеты. По словам И. Сталина, Ленин иронически говорил: «Мне нельзя читать газеты, мне нельзя говорить о политике, я старательно обхожу каждый клочок бумаги, валяющийся на столе, боясь, как бы он не оказался газетой».
Владимир Ильич жаловался на «тиранов-врачей» и в июле написал по этому поводу целое возмущенное письмо: «Т. Сталин! Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: попытались запретить «политические» посещения (сами плохо понимая, что это значит!!). Я чрезвычайно рассердился и отшил их... Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда волнуюсь, то из-за отсутствия своевременных и политических разговоров».
«Какие чудаки, — заметил Ленин о врачах, — они думают, что политические деятели, встретившись после долгой разлуки, могут говорить о чем-либо другом, кроме политики... Ну, если нельзя о делах говорить, тогда лучше и посещений не надо».
«Он уже не терпел врачей, — писал Троцкий, — их покровительственного тона, их банальных шуточек, их фальшивых обнадеживаний». Иногда Ленин немного хитрил — если врачи заставали его за деловой беседой с товарищем, оправдывался: «Мы не работаем, мы только беседуем».
«Пойманный» за чтением, объяснял: «Я не работаю, я только читаю».
Он часто повторял с досадой: «Ведь они же (и я сам) не могут запретить мне думать... Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!»
«Надо, чтобы мне дали возможность чем-нибудь заняться, так как, если у меня не будет занятий, я, конечно, буду думать о политике. Политика — вещь, захватывающая сильнее всего, отвлечь от нее могло бы только еще более захватывающее дело, а его нет».
Однажды на обычные уговоры не утруждать себя работой он ответил просто: «У меня ничего другого нет».
К осени состояние здоровья Ленина улучшилось, и в октябре он вернулся в Москву. Он говорил в это время: «Физически чувствую себя хорошо, но нет уже прежней свежести мысли... Я даже стал «благоразумным», по крайней мере по терминологии господ докторов. Я работаю, но щажу себя... Покорно благодарю, больше не хочу болеть. Это скверная штука, — дел очень много...»
13 ноября Ленин выступил на конгрессе Коминтерна с речью на немецком языке, которая длилась более часа. А. Аросев вспоминал выступление Ленина: «Забыв немецкие слова, подщелкивал пальцем, чтобы вспомнить. Из первых рядов и из президиума вперебой подсказывали нужные слова. Некоторые подсказки он отвергал и искал выражений более тонких, более точных.
— Что делается: совсем прежний Ильич!..
— А ведь ему усиленно, телефонировали с того света...» Казалось, глава Совнаркома вновь здоров и полон сил.
Правда, близкие товарищи заметили, как его утомила эта речь на иностранном языке. «Когда он кончил, — рассказывал Г. Зиновьев, — он едва держался на ногах, до того он устал, он был весь мокрый от пота».
В декабре стало ясно, что болезнь вновь хватает Ленина за горло и выступить на очередном съезде Советов он не сможет. Это так расстроило Владимира Ильича, что, по словам Марии Ульяновой, он «не мог сдержать горьких рыданий».
В конце декабря с Лениным случился второй удар, и к работе в своем кремлевском кабинете он уже больше не вернулся. Свои последние тексты Владимир Ильич продиктовал в январе—марте 1923 года.
«Как вы будете понимать меня, если я перестану говорить?»
Владимир Ильич привык трезво оценивать положение вещей. Так же он смотрел и на свое здоровье, хотя порой это было невыносимо трудно. В мае 1922 года, после короткого спазма сосудов, Ленин заметил своему врачу: «Вот история, так будет кондрашка».
В ответ на утешения безнадежно махал рукой: «Нет, я чувствую, что это очень серьезно и вряд ли поправимо».
Однажды с волнением схватил врача за руку: «Говорят, вы — хороший человек, скажите же правду: ведь это — паралич и пойдет дальше? Поймите, для чего и кому я нужен с параличом?»
«Еще в 1922 году, — рассказывал Зиновьев, — он говорил иногда близким и друзьям: «Помяните мое слово: кончу я параличом». Каждый раз мы пытались, конечно, превращать его слова в шутку, но он, ссылаясь на примеры, твердил: «Как бы не кончить свой век так же, как такой-то, а может быть, еще и хуже».
В начале 1923 года Ленин повторил: «Так когда-нибудь будет у меня кондрашка. Мне уже много лет назад один крестьянин сказал: «А ты, Ильич, помрешь от кондрашки», — и на мой вопрос, почему он так думает, он ответил: «Да шея у тебя уж больно короткая».
Владимир Ильич говорил отчасти в шутку, но чувствовалось, что он и сам разделяет «диагноз» этого крестьянина.
«Надо спешить, — заметил он в декабре 1922 года, — чтобы болезнь не застала врасплох».
Г. Кржижановский вспоминал: «Незадолго до своего последнего смертельного заболевания... он как-то говорил мне со смущенной улыбкой: «Да, мне кажется, что я брал на себя слишком большую нагрузку...» Он говорил это в вопросительном тоне».
«В марте 1923 года, — рассказывала Мария Ульянова, — за несколько часов до потери Ильичем речи мы сидели у его постели и перебирали минувшее. «В 1917 году, — говорит Ильич, — я отдохнул в шалаше у Сестрорецка благодаря белогвардейским прапорщикам; в 1918 году — по милости выстрела Каплан. А вот потом — случая такого не было...».
Ленин предвидел скорую потерю речи. Ухаживавшая за ним медсестра Екатерина Фомина писала: «Перед тем, как он перестал владеть речью, у него в течение 3-х дней были короткие временные затруднения речи, после чего Владимир Ильич спросил меня: «А как вы будете понимать меня, если я совсем перестану говорить?»...
«По капле кровь точилася моя».
10 марта 1923 года у Владимира Ильича произошел новый удар. Правую сторону тела парализовало — и он полностью лишился речи. Потом вновь научился произносить несколько коротких слов, таких, как «что?», «веди», «иди», «идите», «оля-ля» или «вот-вот». Чаще всего он повторял «вот-вот», разнообразно меняя интонацию и выражая этим свои чувства. Объяснялся также жестами: качал или кивал головой, грозил пальцем, указывал на что-то... Даже умудрялся шутить без слов. Его племянник Георгий Лозгачев-Елизаров писал: «Если ему не нравилось какое-нибудь блюдо, он начинал строить жалобно-уморительные гримасы. И, рассмешив других, громче всех заразительно смеялся сам».
В. Розанов вспоминал: «Весь лексикон его был только несколько слов. Иногда совершенно неожиданно выскакивали слова: «Ллойд Джордж», «конференция», «невозможность» — и некоторые другие». «Когда уже потерял речь, — рассказывала Мария Ульянова, — но мог произносить некоторые отдельные слова, сказал как-то: «Годы, годы», имея в виду, вероятно, что с параличом лежат иногда долгие годы».
С августа Ленин стал просматривать газеты. «Газету он читал ежедневно, — писала Крупская, — вплоть до дня смерти, сначала «Правду», а потом просматривал и «Известия»...» После утраты речи Ленин прожил еще почти 11 месяцев.
Вначале он не мог ходить, но потом вновь овладел этим умением. «В первый раз, — писал Луначарский, — когда Владимир Ильич решился пройтись сам, он выгнал из комнаты решительно всех, а потом показал со сконфуженной и счастливой улыбкой Надежде Константиновне, что он может ходить».
Невозможность полноценно общаться с окружающими сильно угнетала его. «Каждое свидание волновало Владимира Ильича, — рассказывала Крупская. — Это было видно по тому, как он двигал после свидания стул, как судорожно придвигал к себе доску и брался за мел». Иногда, особенно оставшись в одиночестве, он плакал. Его лечащий врач В. Осипов писал: «Иногда вдруг на глазах Владимира Ильича появлялись слезы. Человеку было нелегко...» Фельдшер В. Рукавишников описывал такой момент подробнее: «Ильич уселся, закрыв несколько лицо рукой, облокотившись на стол в задумчивой позе... И вдруг из-под руки катятся слезы... Чу, шорох. Шаги. Кто-то идет. Ильич выпрямился. Смахнул слезы. Взялся за книжку, как будто ничего не было...»
Ленин сознательно отказывался встречаться с соратниками. Крупская: «На вопрос, не хочет ли он повидать Бухарина, который раньше чаще других бывал у нас, или еще кого-нибудь из товарищей, близко связанных по работе, он отрицательно качал головой, знал, что это будет непомерно тяжело...»
В. Розанов рассказывал о поведении Ленина осенью 1923 года: «Гуляли, пользовались каждым днем, когда можно было поехать в сад, в парк. Сознание полное. Владимир Ильич усмехался на шутки. Искали грибы, что Владимир Ильич делал с большим удовольствием, много смеялся над моим неумением искать грибы, подтрунивал надо мной, когда я проходил мимо грибов, которые он сам видел далеко издали... Ужиная с нами, угощал нас и сидел подолгу, участвуя в разговоре своим немногосложным запасом слов, который в конце концов мы в значительной степени научились понимать. Во все эти посещения при мне он всегда был весел».
В последний год жизни Ленин уже не мог сам стрелять, но по-прежнему любил наблюдать за охотой на зайцев. Последний раз ездил в лес на охоту за два дня до смерти, 19 января 1924 года. Этот лес носил название «Горелый пень». После неудачных выстрелов Ленин укоризненно покачивал головой, а при метких попаданиях хлопал левой рукой по неподвижной правой...
Ленин мог даже по старой привычке насвистывать сквозь зубы знакомые мелодии. По словам Крупской, во второй половине 1923 года, когда казалось, что дело пошло на поправку, Владимир Ильич иногда тихо напевал «Интернационал», «Червонный штандарт» и «В долине Дагестана». Вероятно, лермонтовские строки довольно точно передавали настроение Владимира Ильича, когда он думал о самом себе:
В полдневный жар в долине Дагестана
С свинцом в груди лежал недвижим я;
Глубокая еще дымилась рана;
По капле кровь точилася моя.
Лежал один я на песке долины;
Уступы скал теснилися кругом,
И солнце жгло их желтые вершины
И жгло меня — но спал я мертвым сном.
И снился мне сияющий огнями
Вечерний пир, в родимой стороне.
Меж юных жен, увенчанных цветами,
Шел разговор веселый обо мне.
Но в разговор веселый не вступая,
Сидела там задумчиво одна,
Ив грустный сон душа ее младая
Бог знает чем была погружена;
И снилась ей долина Дагестана;
Знакомый труп лежал в долине той;
В его груди, дымясь, чернела рана,
И кровь лилась хладеющей струей...
«Засмеялся и махнул рукой».
Вскоре после смерти Владимира Ильича его вдова рассказывала: «В последнее время стал читать беллетристику. Ему принесли большую груду книг, и он отобрал себе исключительно вещи Джека Лондона, которые и просил читать ему вслух».
Особенно Ленину понравился рассказ Лондона «Любовь к жизни», который он слушал всего за два дня до смерти. Нельзя не заметить, что рассказ этот, в манере писателя, очень натуралистичный, жесткий. Человек перегрызает горло волку и, чтобы выжить, пьет волчью кровь. «Сильная очень вещь, — писала Крупская. — Через снежную пустыню, в которой нога человеческая не ступала, пробирается к пристани большой реки умирающий с голоду, больной человек. Слабеют у него силы, он не идет уж, а ползет, а рядом с ним ползет тоже умирающий от голода волк, и вот между ними борьба, человек побеждает — полумертвый, полубезумный добирается до цели. Ильичу рассказ этот понравился чрезвычайно. На другой день просил читать рассказы Лондона дальше... Следующий рассказ попал совершенно другого типа — пропитанный буржуазной моралью: какой-то капитан обещал владельцу корабля, груженного хлебом, выгодно сбыть его; он жертвует жизнью, чтобы только сдержать свое слово. Засмеялся Ильич и махнул рукой».
«Если бы я был на свободе...»
Одна из главных мыслей, звучащих в сочинениях Ленина последнего года работы, — мысль о малости горстки революционеров в безбрежном народном море. «В народной массе мы все же капля в море, — говорил он, — и мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает. Без этого... вся машина развалится». «Есть маленькая, ничтожная кучка людей, называющая себя партией, — повторял он в ноябре 1922 года. — Это ничтожное зернышко поставило себе задачей, а именно переделать все, и оно переделало».
«Помню, — писал Горький о Ленине, — как весело и долго хохотал он, прочитав где-то слова Мартова: «В России только два коммуниста: Ленин и Коллонтай».
А посмеявшись, сказал, со вздохом:
— Какая умница! Эх...»
В сущности, это была та же ленинская мысль, только в более заостренном выражении. «Соблазн вступления в правительственную партию, — с тревогой писал Ленин в 1922 году, — в настоящее время гигантский. Достаточно вспомнить все литературные произведения сменовеховцев, чтобы убедиться, какая... публика увлечена теперь политическими успехами большевиков». «Если не закрывать себе глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время... политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него».
Таким образом, для Ленина ясно обрисовались две основные силы, противостоящие друг другу: старая гвардия и партийные новички. Взгляды последних — пестрая мешанина, вплоть до сменовеховских. В общем, это типичное «болото». А то, что у этого болота нет вождей, — дело временное. «Было бы болото, а черти найдутся», — говорил в таких случаях Ленин. Пока все заметные посты — в руках старой гвардии, но новички страстно мечтают о равноправии с ней. Собственно говоря, острейшая (а с 1936 года — и кровопролитная) борьба этих двух сил и стала содержанием следующей эпохи советской истории. Владимира Ильича беспокоил вопрос: сможет ли горстка революционеров удержать власть, не дать нахлынувшему морю новичков затопить, опрокинуть себя?
Ленин со всем напряжением искал выход... и не находил его. То, что он предлагал, — всемерно затруднить прием в партию, уменьшить ее численность... все это были лишь полумеры. Остановить «наводнение» партии новичками они не могли. Некоторые из идей Ленина вызывали у его коллег только головную боль. Они даже не хотели публиковать иные из его предложений. Валериан Куйбышев в 1923 году посоветовал напечатать «Правду» со статьей Ленина («Как нам реорганизовать Рабкрин») в единственном экземпляре — для самого автора. А в декабре 1922 года высшие руководители приняли решение о «щадящем режиме» для Ленина:
«1. Владимиру Ильичу предоставляется право диктовать ежедневно 5—10 минут, но это не должно носить характер переписки, и на эти записки Владимир Ильич не должен ждать ответа. Свидания запрещаются.
2. Ни друзья, ни домашние не должны сообщать Владимиру Ильичу ничего из политической жизни, чтобы этим не давать материала для размышлений и волнений».
Чтобы отвоевать право диктовать хотя бы «дневник», Ленину пришлось прибегнуть к ультиматуму, угрожая отказом лечиться. «Владимир Ильич категорически заявил, — рассказывала Мария Ульянова, — что, если ему не будет разрешена эта работа хотя бы в течение получаса в день, он отказывается от всякого лечения». Все это напомнило ему домашний арест. В феврале 1923 года он по какому-то поводу сказал стенографистке: «Если бы я был на свободе...» Тут он засмеялся, но потом снова повторил: «Если бы я был на свободе, то легко бы все это сделал сам».
Сравнение с тюрьмой позднее использовала и Крупская, чтобы... успокоить Ленина. «Во время болезни, — писала она, — был случай, когда в присутствии медсестры я ему говорила, что вот, мол, речь, знаешь, восстанавливается, только медленно. Смотри на это, как на временное пребывание в тюрьме». «Надо запастись терпением», — уговаривала она. Медсестра Е. Фомина возмутилась и запротестовала: «Ну, что пустяки говорите... Какая же тюрьма, что вы говорите, Надежда Константиновна?»
Но самому Ленину такое сравнение понравилось. «Ильич понял — после этого разговора он стал определенно больше себя держать в руках».
Любопытно, что в 1926 году Надежда Крупская (бывшая в то время в оппозиции) говорила в частном разговоре: «Будь Ильич жив, он наверное уже сидел бы в тюрьме». Однако ее товарищи по оппозиции еше находились на свободе. Очевидно, Крупская считала, что ее муж выступил бы гораздо резче, чем это делали они.
«Владимир Ильич стал волноваться».
Как ни удивительно, но смерть Ленина тоже была связана с важным, знаковым политическим событием. Что же произошло в январе 1924 года? «Старая гвардия» раскололась на оппозицию и большинство. И это большинство впервые оперлось на массу новичков, на «болото». Правда, в отличие от французского термидора, ничьи головы пока не полетели, и печать писала о происходящем в самых шутливых тонах.
Скажем, журнал «Смехач» высмеивал сообщения английской печати о случившемся расколе, доводя происшедшее до абсурда: «Россия охвачена пламенем восстаний. Первыми взбунтовались ударные отряды негров, вследствие уменьшения пайка (вместо мяса младенцев им предложили по фунту соли и по десять золотников нюхательного табака). К неграм вскоре присоединились китайские, самоедские, испанские и санитарные полки. Верными правительству остаются только отряды по борьбе с неграмотностью и дивизион сибирских медведей.
Троцкий возглавляет повстанцев. Троцкий находится в трех верстах от Москвы, в местечке Ножницы, откуда руководит операциями. Для большей популярности он переименовался в великого князя Николая Николаевича. Живая церковь поднесла ему звание красного патриарха и Царь-колокол, украшающий отныне стол его походной канцелярии»...
Ленин предвидел случившийся раскол еще в 1922 году, и мог понимать, что все это далеко не шутка. Решающий голос впервые перешел к новичкам, к «болоту», а насколько далеко это заведет — можно было только догадываться, вспоминая историю французской революции. Термидор... брюмер... империя... реставрация...
Но в тот момент общество еще не воспринимало происшедшее как нечто окончательное и непоправимое. Карикатура Бориса Ефимова в январе 1924 года изображала новоявленных противников как дуэлянтов на пистолетах. Художник сопровождал свой рисунок стихами Пушкина:
Враги! Давно ли друг от друга
Их жажда крови отвела ?
Давно ль они часы досуга,
Трапезу, мысли и дела
Делили дружно?
Ныне злобно
Врагам наследственным подобно...
Кто бы поверил в те дни, что изображенные на картинке старые революционеры и впрямь получат в этой борьбе по свинцовой пуле? Между тем от пуль спустя десятилетие пали все — и дуэлянты (Бухарин и Преображенский), и даже секунданты (Зиновьев и Пятаков)...
Впрочем, вряд ли такой поворот заставил бы Ленина пожалеть о самой революции. Революция побеждает, считал он, если она двигает вперед историю. Еще в 1919 году он говорил: «Революции... побеждают даже тогда, когда они терпят поражение... И потому мы говорим, что если бы даже, беря возможный гипотетически худший из возможных случаев, если бы завтра какой-нибудь счастливый Колчак перебил поголовно всех и каждого большевика, революция осталась бы непобедимой».
Началась же эта новая эпоха на рубеже 1923—1924 годов со статей в «Правде» Льва Троцкого, который отныне превращался в предводителя оппозиции. Эти статьи Ленин успел прочитать. Георгий Лозгачев-Елизаров: «Мне пришлось наблюдать небольшой эпизод, из которого стало ясно, что Владимир Ильич глубоко переживает свой вынужденный отрыв от государственной и партийной жизни... Просматривая однажды газеты, Владимир Ильич остановил свое внимание на одной из статей, помешенных на странице «Дискуссионного листка». Не дочитав ее до конца, он досадливо сморщился и, слегка смяв газету, отбросил ее от себя. Газета упала со столика на пол. Немного удивленный, я поднял газету и с любопытством взглянул на статью, вызвавшую досаду Ильича. Это была статья Троцкого». Статью Бухарина, в которой тот спорил с Троцким, Ленин попросил прочитать ему три раза...
А 19—20 января 1924 года Крупская читала Ленину решения XIII партконференции, в которых Троцкий резко осуждался. Правда, пока он еще оставался признанным вождем Красной армии — гигантом, на которого ополчились какие-то лилипуты. Многие противники Троцкого видели в нем того самого грядущего «Бонапарта», от которого они желали спасти революцию. В рядах большинства явного «Бонапарта» как будто не прослеживалось...
Оставалось неясным, кто победит в этой схватке. Но это означало тот самый раскол, которого Ленин больше всего опасался. «Очень я боялась партдискуссии, — признавалась Крупская. — Когда в субботу Владимир Ильич стал, видимо, волноваться, я сказала ему, что резолюции приняты единогласно». Но это была неправда: на самом деле их приняли большинством голосов... В воскресенье, 20 января, Надежда Константиновна продолжала чтение. «Чувствовалось, что содержание материалов очень его огорчило. Наблюдавшие его в эти последние часы отметили, что он перестал смеяться, шутить, погрузился в какие-то думы».
Вечером того же дня состояние здоровья Ленина стало ухудшаться. На следующий день, 21 января, ухудшение приняло катастрофический характер. «Хворал он недолго последний раз, — писала позже Крупская. — Доктора совсем не ожидали смерти и еще не верили, когда началась уже агония... Теперь я твердо знаю, что доктора ничего не понимают». Без четверти семь часов вечера больному измерили температуру — ртутный столбик подскочил до 42,3 градуса! Дальше в термометре не было места. Ошеломленные врачи сказали, что тут какая-то ошибка. Однако это не было ошибкой... В 18 часов 50 минут Владимир Ильич Ульянов-Ленин скончался.
«Ленин. Человек свободный...»
Посмертная судьба тела Ленина — отдельная тема, которая выходит за рамки настоящей книги. И она тоже богата яркими событиями и неожиданными поворотами. Телу Ленина поклонялись, на него покушались, его высмеивали, его требовали похоронить и (в эпоху «реставрации») даже пекли и торжественно поедали торт, сделанный в форме Владимира Ильича, лежащего в гробу...
Похороны Ленина превратились в грандиозную народную демонстрацию. «Все, — говорил Г. Зиновьев, — и враги, и друзья, признают, что таких похорон не было еще в истории человечества. Миллион человек в Москве пришли проводить его в 25-фадусную стужу... Вся жизнь шла вверх дном. Я слышал рассказ одного рабочего, у которого жена яростная меньшевичка и которая все три дня простояла у гроба Владимира Ильича, забросила все хозяйство. Я думаю, что это не единичный случай».
Разумеется, советская печать посвятила смерти Владимира Ильича тысячи больших и малых статей, стихов, рисунков. Как ни удивительно, но это событие давало повод и для улыбок. Так, журнал «Крокодил» по случаю смерти Ленина поместил подборку карикатур на него. На одной из них Владимир Ильич танцевал вальс с иностранным капиталистом, одновременно незаметно запуская руку в его карман... Журнал «Смехач» напечатал рисунок Б. А. — Ленин в виде американской статуи Свободы, с горящим факелом в руке. Подпись гласила: «Наш проект Статуи Свободы. Мы скромно полагаем, что к этому проекту присоединится весь мыслящий пролетариат Америки»...
По-своему откликнулся сменовеховский журнал «Россия», выходивший в те годы в Москве и Ленинграде. Статью «После Ленина» написал редактор журнала Исай Лежнев (о котором сам Ленин высказывался так: «Всегда будет коварнейшим, насколько я могу судить по прочитанным его статьям»). Лежнев увидел в Ленине образец свободы, свободного человека.
«Боже мой, — замечал он, — как много у нас всегда болтали, болтают и по сей день о свободе слова и независимости мысли. Знают ли люди подлинно, о чем они говорят? Говорят, по обыкновению, о внешнем, формальном — о юридической норме. Но средний наш человек внутренне не способен на эту свободу. Он барахтается в плену житейских и моральных условностей, он всегда в цепкой власти старых слов и формул. Рабом, идолопоклонником он распростерт перед фетишем и догмой, связан по рукам и ногам узлами и узелочками схем и схемочек. Между человеком и фактом — путаное загромождение идолов, паноптикум восковых кукол, застывших масок и гримас, заученных движений — душевных и интеллектуальных, хлам устарелых идей и идеек, обрывки и ошметки изношенных понятий. Средний человек окунается в этот мусор, как в покойную, уютную, теплую, старую комнатную туфлю, растянутую по ноге, блаженствует и тешит себя блажью о свободе.
И вот Ленин. Человек — свободный и независимый. В чем эта свобода? В том, что между ним и фактом нет средостений. Вот человек и вот факт — и нет между ними никаких средостений, никакого традиционного барахла привязанностей, пристрастий, окостенелых догматических навыков мысли. Эта внутренняя свобода и независимость, умение глядеть правде прямо в глаза, как бы неказиста порой она ни была, умение эту правду высказывать со всей прямотой, простотой и жестокостью, безо всяких паточных оговорочек, безо всякого смягчающего и вуалирующего миролюбчества, безо всякого самодовольного самоуслаждения — величайший дар Ленина, который усвоить будет, пожалуй, труднее всего, ибо это дар революционера в себе самом, а не только во внешней борьбе, что, конечно, несравненно легче и площе»...
«Борец за свободу товарищ Ленин» — так гордо окрестили в 1920 году первый советский танк (тогда было модно присваивать красивые имена танкам и самолетам, как кораблям). В позднесоветские времена это словосочетание уже немного удивляло и резало слух. Ленин — борец за свободу? Почему за свободу? Разве за свободу? Странно как-то, непривычно...
Но, возможно, главный движущий закон истории в том и заключается, что люди всегда стремятся к большей свободе. (Точно так же, как газ занимает весь доступный объем, а вода стремится течь под уклон.) И количество свободы в ходе истории тоже постоянно растет, хотя это и не всегда представляется очевидным.
А в России XX века люди где только не искали свободу! В начале столетия — в революциях, в конце — в реставрации... И, разумеется, в отстранении от всех этих мировых событий, в частной жизни. Остается только спросить: где они ее нашли?..