Глава 9
«БОЯТЬСЯ НАРОДА НЕЧЕГО»
Народ сказал царю, чтоб он не правил, — и к власти пришел Ленин.
Ленин был немецкий шпион, но сам не догадывался об этом...
Ленин лично командовал полком сочувствующих ему солдат и матросов,
захватил Смольный и Зимний, после чего переехал в Москву захваченную в то же время Сталиным.
Из школьных сочинений о Ленине
«Шведы должны быть глухонемые».
Узнав в 1917 году о совершившейся на родине революции, Ленин, обрадованный и потрясенный, вернулся к себе на квартиру. Он возбужденно расхаживал из угла в угол и восклицал: «Потрясающе! Вот это сюрприз! Подумать только! Надо собираться домой, но как туда попасть? Нет, это поразительно неожиданно! Невероятно!»
Теперь вся Швейцария, где он находился, показалась Владимиру Ильичу одной большой тюремной камерой. Им владела единственная мысль: скорее в Россию! По словам его соратника Григория Зиновьева, он «в это время напоминал льва, запертого в клетке». Крупская тоже сравнивала своего мужа в Швейцарии с пойманным зверем: «Нет выхода колоссальной энергии... Ни к чему ясное осознание совершающегося. И почему-то вспомнился мне белый северный волк, которого мы видели с Ильичей в лондонском зоологическом саду и долго стояли перед его клеткой. «Все звери, с течением времени, привыкают к клетке: медведи, тигры, львы, — объяснил нам сторож. — Только белый волк с русского севера никогда не привыкает к клетке — и день и ночь бьется о железные прутья решетки».
6 (19) марта Ленин писал Инессе Арманд: «По-моему, у всякого должна быть теперь одна мысль: скакать. А люди чего-то «ждут»!!. Конечно, нервы у меня взвинчены сугубо. Да еще бы! Терпеть, сидеть здесь...»
Владимир Ильич предлагал самые невероятные способы возвращения на родину. Н. Крупская: «Ильич метался... Можно перелететь на аэроплане, не беда, что могут подстрелить. Но где этот волшебный аэроплан, на котором можно донестись до делающей революцию России? Ильич не спал ночи напролет». Увы, аэроплана не было... «Об этом можно было думать только в ночном полубреду».
Или такой проект: «Необходимо во что бы то ни стало немедленно выбраться в Россию, и единственный план — следующий: найдите двух шведов, похожих на меня и Григория. Но мы не знаем шведского языка, поэтому они должны быть глухонемые». «Я могу одеть парик», — добавлял Ленин. «Прочтя записку, — признавался позднее большевик Яков Ганецкий, — я почувствовал, как томится Владимир Ильич, но, сознаюсь, очень хохотал над этим фантастическим планом». А жена Ленина по этому поводу шутила: «Не выйдет, можно во сне проговориться... Заснешь, увидишь во сне меньшевиков и станешь ругаться: сволочи, сволочи! Вот и пропадет вся конспирация». «В такие моменты, как теперь, — писал Ленин, — надо уметь быть находчивым и авантюристом. Надо бежать к немецким консулам, выдумывать личные дела и добиваться пропуска в Копенгаген...»
Впрочем, уже в начале марта Ленин обдумывал и самый неожиданный план: ехать всем вместе через Германию. «Вы скажете, может быть, что немцы не дадут вагона. Давайте пари держать, что дадут!»
«Хоть с чертовой бабушкой войдем в сношения».
«Мы должны во что бы то ни стадо ехать, хотя бы через ад», — убежденно повторял Владимир Ильич. Наконец остановились на самом авантюрном плане: проехать в Россию через Германскую империю. Немецкие власти согласились помочь противникам войны вернуться на родину. Конечно, Ленин предвидел, какой водопад упреков и обвинений за этот шаг обрушится на него в России.
«Чего вы боитесь? — уговаривал он сомневающихся. — Будут говорить, что мы воспользовались услугами немцев? Все равно и так говорят, что мы, интернационалисты, продались немцам...»
Опасаться, что рабочие и впрямь этому поверят? «Да это — курам на смех», — презрительно бросал Ленин. Он еще десятилетием ранее сочувственно повторял слова Бебеля: «Если нужно для дела, хоть с чертовой бабушкой войдем в сношения». «Бебель-то прав, товарищи, — говорил он, — если нужно для дела, конечно, тогда можно и с чертовой бабушкой».
«Решено, — рассказывал Г. Зиновьев. — Мы едем через Германию. Впервые высказанная мысль о поездке через Германию встретила, как и следовало ожидать, бурю негодования... Однако через несколько недель к тому же «безумному» решению вынуждены были прийти и Мартов и другие меньшевики».
27 марта 1917 года Ленин, Крупская и еще 30 русских эмигрантов выехали на поезде из Швейцарии. Вагон, в котором они ехали, считался особым, «запломбированным». Это означало, что по пути через Германию его пассажиры ни с кем не будут встречаться. Однако в вагон зашли германские социал-демократы — сторонники победы своей страны. Они хотели поговорить с «товарищем Лениным». Такой разговор мог опорочить его окончательно, и он попросил передать им, что если они только сунутся к русским пассажирам, то получат в ответ оскорбление действием.
«Нам давали обед в вагон — котлеты с горошком, — вспоминала Крупская. — Очевидно, желали показать, что в Германии всего в изобилии». Другим пассажирам запомнились «огромные свиные отбивные с картофельным салатом». Однако из окон вагона путешественники видели совсем не благополучные картины: почти полное отсутствие взрослых мужчин, толпы сумрачных прохожих без тени улыбки на лицах... Карл Радек вспоминал: «Во Франкфурте... к нам ворвались германские солдаты, услыхавшие о том. что проезжают русские революционеры, стоящие за мир. Всякий из них держал в обеих руках по кувшину пива.
Они набросились на нас с неслыханной жадностью, допрашивая, будет ли мир и когда. Это настроение солдат сказало нам о положении больше, чем это было полезно для германского правительства». По всем этим небольшим штрихам, возможно, Ленин и пришел к убеждению, что революция в Германии уже не за горами.
Неутомимый шутник Карл Радек скрашивал поездку своими анекдотами. Позднее он писал: «Ильич всю дорогу работал. Читал, записывал в тетрадки, но, кроме того, занимался и организационной работой. Это дело очень деликатное, но я его все-таки расскажу. Шла постоянная борьба между курящими и некурящими из-за одного помещения в вагоне. В купе мы не курили из-за маленького Роберта (четырехлетнего ребенка. —А.М.) и Ильича, который страдал от курения. Поэтому курящие пытались устроить салон для куренья в месте, служащем обыкновенно для других целей. Около этого места поэтому происходило беспрерывное скопление народа и перепалки. Тогда Ильич порезал бумагу и раздал пропуска. На три ордера одной категории, на три билета категории А, предназначенных для законно пользующихся оным помещением, следовал 1 билет для курящих. Это вызывало споры о том, какие потребности человеческие имеют большую ценность, и мы очень жалели, что не было с нами тов. Бухарина, специалиста по теории Бем-Баверка о предельной полезности».
Поздно вечером 3 апреля пассажиры «пломбированного вагона» прибыли в Петроград. «Доехали чудесно», — писал сам Ленин об этом путешествии. Устроивший поездку швейцарский социалист Фриц Платтен по дороге как-то простодушно заметил Владимиру Ильичу: «Он и его верные товарищи представляются мне чем-то вроде гладиаторов древнего Рима, которым угрожает опасность, что их разорвут дикие звери». «Каков же был ответ Ленина? Взрыв искреннего смеха».
Так, по замечанию Л. Троцкого, в Россию был переброшен «груз необычайной взрывчатой силы». Троцкий добавлял: «Если бы Ленин с группой товарищей и, главное, со своим деянием и авторитетом не прибыл в начале апреля в Петроград, то Октябрьской революции... той революции, которая произошла 25 октября старого стиля — не было бы на свете». А германский генерал Эрих Людендорф позднее писал: «Помогая Ленину поехать в Россию, наше правительство принимало на себя особую ответственность. С военной точки зрения это предприятие было оправданно. Россию было нужно повалить».
«Нужно съесть много соли и перца, когда едешь драться».
Стоит взглянуть на известную фотографию, запечатлевшую Ленина в Швеции, по пути в Россию. Он идет по стокгольмской улице. Весь его облик дышит неукротимым движением: сложенный зонтик воинственно выброшен вперед, ноги широко шагают. Владимиром Ильичем владел сильнейший азарт, который проявлялся во всем, — и в походке, и даже в пище.
Бифштексы «Шатобриан», которые подавали в здешних ресторанах, по рецепту готовились без соли. Обедавший с Лениным шведский писатель Фредрик Стрем вспоминал: «Во время ленча мы ели в гостинице шведский бифштекс. Я был поражен количеством соли и перца, которое Ленин сыпал на бифштекс. Я предостерег его, сказав, что он наносит вред не только кровеносным сосудам, но и желудку». Ленин рассмеялся и ответил: «Нужно съесть много соли и перца, когда едешь домой драться с царскими генералами и оппортунистами-керенскими».
«Всю дорогу, — рассказывал Зиновьев, — тов. Ленин говорил нам: «Мы едем прямо в тюрьму». Он был уверен, что в Петрограде все мы будем арестованы...»
Находясь в Швеции, Владимир Ильич заметил: «Революция — это локомотив истории. И мы его машинисты».
«Арестуют ли нас в Петрограде?»
Подъезжая к российской столице, Владимир Ильич волновался и обеспокоенно спрашивал: «Арестуют ли нас в Петрограде?» (за путешествие через враждебную страну). «Ильич спрашивал, — писала Крупская, — арестуют ли нас по приезде. Товарищи улыбались». А если ареста не случится, продолжал беспокоиться Ленин, то удастся ли в столь поздний час нанять извозчика? Ведь поезд прибывал на вокзал около полуночи (в ночь на 4 апреля)...
Лишь на Финляндском вокзале, вспоминал Зиновьев, «мы поняли загадочные улыбки друзей. Владимира Ильича ждет не арест, а триумф. На перроне длинная цепь почетного караула всех родов оружия. Вокзал, площадь и прилегающие улицы запружены десятками тысяч рабочих...». Горели факелы. В толпе мелькали плакаты «Привет Ленину!», «Да здравствует Ленин!».
«Смирно!..» — разнеслась зычная команда по почетному караулу.
«Оркестр заиграл приветствие, — писал В. Бонч-Бруевич, — и все войска взяли «на караул»... Грянуло такое мошное, такое потрясающее, такое сердечное «ура!», которого я никогда не слыхивал... Владимир Ильич, приветливо и радостно поздоровавшись с нами, не видавшими его почти десять лет, двинулся было своей торопливой походкой и, когда грянуло это «ура!», приостановился и, словно немного растерявшись, спросил:
— Что это?
— Это приветствуют вас революционные войска и рабочие...
Офицер со всей выдержкой и торжественностью больших парадов — рапортовал Владимиру Ильичу, а тот недоуменно смотрел на него, очевидно, совершенно не предполагая, что это все так будет».
Оглядев раскинувшееся вокруг море голов, Ленин сказал: «Да, это революция!»
Военный оркестр сыграл «Марсельезу» — новый русский гимн. Ленину вручили пышный букет из белых и алых гвоздик. Он прошел под триумфальными арками — красными с золотом, которые установили на платформе. Снял свою черную шляпу-котелок и обратился с небольшой речью к солдатам и матросам. Потом взобрался на броневик и повторил приветствие. Это было всего второе в его жизни выступление в России перед «простым народом» (первый раз он выступал в 1906 году). А говорил Ленин, по воспоминаниям товарищей, примерно следующее: «Матросы, товарищи, приветствуя вас, я еще не знаю, верите ли вы всем посулам Временного правительства, но я твердо знаю, что, когда вам говорят сладкие речи, когда вам многое обещают — вас обманывают, как обманывают и весь русский народ. Народу нужен мир, народу нужен хлеб, народу нужна земля. А вам дают войну, голод, бесхлебье, на земле оставляют помещика... Да здравствует всемирная социальная революция!»
Согласно другим мемуарам, Ленин выкрикнул: «Да здравствует мировая социалистическая революция!»
По свидетельству большевички Станиславы Висневской, Ленин сказал толпе с броневика: «Я благодарю вас за то, что вы дали мне возможность вернуться в Россию. Вы сделали великое дело — вы сбросили царя, но дело не закончено, еще нужно ковать железо, пока оно горячо. Да здравствует социалистическая революция!»
Слово «социалистическая» не укладывалось у слушателей в голове, казалось какой-то явной несуразицей, абракадаброй. Ведь еще нигде в мире социалисты не находились у власти! Даже один министр-социалист в правительстве казался великим поехал дальше, — писала Висневская, — а мы стояли на месте как вкопанные. Сзади нас в толпе... раздались голоса: «Ленин болен... он не в своем уме!».
Владимир Ильич хотел ехать, стоя на капоте броневика, но ему объяснили, что рессоры жесткие, отсутствуют амортизаторы, шины наполнены густматиком, и по крупному булыжнику мостовой машину будет сильно трясти и раскачивать. Тогда он смирился и сел на командирское место...
Это был, наверное, один из самых счастливых дней в жизни Ленина. «Он был как-то безоблачно весел, — замечал большевик Федор Раскольников, — и улыбка ни на одну минуту не сходила с его лица. Было видно, что возвращение на родину, объятую пламенем революции, доставляет ему неизъяснимую радость».
Правда, к «Марсельезе», ставшей государственным гимном, Владимир Ильич проникся теперь неприязнью. Вдобавок эта песня призывала беспощадно сражаться с врагом!
К оружью, граждане!
Равняй военный строй!
Вперед, вперед, чтоб вражья кровь
Была в земле сырой.
Вперед, плечом к плечу шагая,
Священна к родине любовь.
Вперед, свобода дорогая,
Одушевляй нас вновь и вновь...
Когда той же ночью товарищи запели «Марсельезу», Ленин прервал их. «Владимир Ильич сморщился, — вспоминала большевичка Елена Стасова, — и говорит: «Нет, не надо петь эту буржуазную песню, споемте «Интернационал»... Но это предложение обернулось для большевиков изрядным конфузом: выяснилось, что почти никто из них не знает слов. Владимир Ильич стал стыдить товарищей, которые умеют распевать чужую «Марсельезу», а собственного гимна не знают...
«Прожекторы полосовали небо своими загадочными, скоробегущими снопами света, то поднимающимися в небесную высь, то опускающимися в упор в толпу. Этот беспокойный, всюду скользящий, трепещущий свет, играя и переливаясь... еще более волновал всех, придавая всей картине этой исторической встречи какой-то таинственный, волшебный... вид» (В. Бонч-Бруевич).
«О, это была встреча, достойная... не моей жалкой кисти!» (меньшевик Н. Суханов).
«Тот, кто не пережил революции, не представляет себе ее величественной, торжественной красоты» (Н. Крупская).
Позднее эта яркая сцена на полуночной площади у Финляндского вокзала — «явление революционного мессии» — стала одним из символических образов XX века. Закованный в сталь броневик сменил собой мирного евангельского ослика. Кто только не повторял позднее эту сцену, вплоть до Бориса Ельцина! К концу века броневик преобразился в еще более грозное орудие разрушения — танк.
А в советском фольклоре 70-х годов произошло любопытное наложение двух ночных событий, 3 апреля и 26 октября. Именно с броневика Ленин объявляет о свержении Временного правительства. Вот только три известных анекдота на эту тему:
«Ленин выступает на броневике:
— Товарищи, революция, о которой так долго говорили большевики, наконец свершилась! Что глаза выпучили? Мы сами обалдели, когда узнали!»
«Стоит Ленин на броневике. Внизу ревет толпа:
— Леннон! Леннон!
— Товарищи! Я — Ленин!!!
— Лен-нон! Лен-нон!
— Товарищи!.. Ну ладно, Леннон так Леннон... Yesterday...»
«К столетнему юбилею Ленина часовой завод выпустил новые часы с кукушкой. Вместо кукушки каждый час из часов выезжает Ленин на броневике, простирает вперед руку и говорит: «Товарищи! Революция, о необходимости которой все время говорили большевики... ку-ку!».
«Троянский конь в виде поезда, начиненного Лениным».
В самой России на предстоящий приезд Ленина смотрели по-разному. Некоторые считали, что по возвращении он займет умеренную позицию (как это сделали Плеханов, Засулич, Кропоткин и другие старые революционеры), поддержит правительство. Старый, умудренный опытом, трезвый вождь остудит «горячие головы» в собственной партии. Правда, земляк Ленина в правительстве — Александр Керенский — подобных надежд не разделял. На одном из заседаний правительства в марте он заметил со смешком: «А вот погодите, сам Ленин едет... Вот когда начнется по-настоящему!»
Среди министров разгорелся спор, можно ли впускать в страну Ленина, едущего через Германию.
«Господа, — спросил Павел Милюков, — неужели мы их впустим при таких условиях?»
«На это довольно единодушно отвечали, — вспоминал Владимир Набоков, — что формальных оснований воспрепятствовать въезду Ленина не имеется, что, наоборот, Ленин имеет право вернуться, так как он амнистирован, — что способ, к которому он прибегает для совершения путешествия, не является формально преступным. К этому прибавляли... что самый факт обращения к услугам Германии в такой мере подорвет авторитет Ленина, что его не придется бояться».
И действительно, в печати тех дней можно найти целые моря иронии по поводу способа возвращения на родину вождя большевиков. Сатирик Волк (Аркадий Аверченко) в апреле 1917 года посвятил приезду Ленина фельетон «Дар данайцев». Отрывки из фельетона:
«Кайзер поднял усталые глаза на запыхавшегося адъютанта и удивленно спросил:
— Что такое случилось, что вы вбегаете без доклада и дышите, как опоенная лошадь.
— Поздравляю, ваше величество! Ленин едет в Россию!
— Быть не может! Молодец Пляттер! (Платтен. — А. М.). Только нужно дать приказ нашим подводным лодкам... Чтобы они не вздумали сдуру потопить тот пароход, на котором поедет Ленин.
— Я вас обрадую еще больше! Он едет в Россию сухим путем!
— ?!!??
— Через Германию!
Вильгельм взял карандаш, прикусил его зубами и смог произнести только одно слово:
— Од...нако!
— Да-с. Хи-хи.
— Только вы уж озаботьтесь, чтобы он проехал, как король — со всеми удобствами.
— Еще бы! Такой человек едет в Россию!!»
«— Пожалуйте, герр Ленин. Поезд уже подан, герр Ленин! Осторожнее, тут ступенька, герр Ленин!
— Эх, хорошо, если бы мне нашлось спальное местечко...
— Спальное местечко?! Вы нас, право, обижаете, герр Ленин! Целое купе к вашим услугам! Да что купе — целый вагон!! Поезд целый вам даем — вот что-с.
— Странно, — прошептал польщенный Ленин. — И об этих людях говорят, как об «озверевших тевтонах». Да я не встречал более милого, обязательного народа!»
«Интервью с Лениным в России.
— Скажите, господин Ленин, чем вы объясняете такое исключительное к вам внимание со стороны немцев?
— Хороший я — очень просто. И немцы тоже хорошие. А иначе чего бы им так за мной ухаживать?
Смеялось небо»...
Среди многочисленных шуток на тему «Ленин — купленный германский шпион» попадались и неожиданные. Заметка (подписанная псевдонимом «Три А») из апрельского номера журнала «Бич»:
«— У Лены есть жених... Так она — поверите ли — запрещает ему даже смотреть на других женщин...
— Ну, а он?
— Он ничего, смеется. Я, — говорит, — купленный человек. Я — Ленин».
От писателей-сатириков не отставали и художники. Карикатурист Реми откликнулся на путешествие Ленина двумя рисунками под общим заголовком «Все совершенствуется». На первом рисунке изображен деревянный троянский конь, в туловище которого забираются античные воины. Подпись гласила: «Раньше «троянский конь» изготовлялся в виде деревянной лошади, в которую засовывали нескольких воинов, и, бросив это нехитрое сооружение у неприятельских городских стен, выжидали, пока осажденные враги сами втянут к себе в город загадочного коня». Второй рисунок изображал железнодорожный вагон, в который по ковровой дорожке шествует Ленин. Вокруг восторженно приветствующие его немецкие бюргеры, у дверей, вытянувшись в струнку и отдавая честь, стоит военный в кайзеровском шлеме и с саблей на поясе. Подпись: «Теперь «троянский конь» делается германцами в виде поезда, начиненного Лениным. Поезд подвозится к самой русской границе, — последующее (смотри в античном мифе о Троянской войне) — все делается, как по писаному».
Сам Ленин отвечал на подобные насмешки и упреки спокойно: «Пусть наши враги пишут об этом, сколько им угодно, а мне необходимо было как можно скорее попасть в Петроград... Другого пути у меня не было».
«Никакой поддержки Временному правительству!»
С первой же минуты встречи Ленин не скрывал своего несогласия с большинством товарищей. Ведь они, по существу, призывали поддержать Временное правительство! Еще в поезде Ленин, дружески поприветствовав Льва Каменева, накинулся на него с упреками: «Что у вас пишется в «Правде»? Мы видели несколько номеров и здорово вас ругали...»
Сразу после возвращения, в ночь на 4 апреля, Ленин выступил перед большевиками со своими «Апрельскими тезисами». На следующий день он повторил их перед более широкой аудиторией в Таврическом дворце. Тезисы производили впечатление разорвавшейся бомбы. Ленин требовал крутого поворота в политике большевиков. «Никакой поддержки Временному правительству!» — провозгласил он. Вместо этого — борьба за углубление революции, за республику Советов.
Меньшевик Николай Суханов, слушавший «Апрельские тезисы» еще ночью, во дворце Кшесинской, писал: «Мне не забыть этой громоподобной речи, потрясшей и изумившей не одного меня, случайно забредшего еретика, но и всех правоверных. Я утверждаю, что никто не ожидал ничего подобного. Казалось, из своих логовищ поднялись все стихии, и дух всесокрушения, не ведая ни преград, ни сомнений, ни людских трудностей, ни людских расчетов, — носится по зале Кшесинской над головами зачарованных учеников. Ленин вообще очень хороший оратор — не оратор законченной, круглой фразы, или яркого образа, или захватывающего пафоса, или острого словца, — но оратор огромного напора, силы, разлагающий тут же, на глазах слушателя, сложные системы на простейшие, общедоступные элементы и долбящий ими, долбяший, долбящий по головам слушателей — «до бесчувствия», до приведения их к покорности, до взятия в плен». Как выражался сам Ленин, он старался «втолковывать до чертиков».
Первыми же словами Ленин вылил на головы восторженных соратников ушат холодной воды.
«Я полагаю, товарищи, — сурово заметил он, — что довольно уже нам поздравлять друг друга с революцией».
Слушатели стали смущенно переглядываться.
«Когда я с товарищами ехал сюда, — говорил Ленин, — я думал, что нас с вокзала прямо повезут в Петропавловку. Мы оказались, как видим, очень далеки от этого. Но не будем терять надежды, что это еще нас не минует, что этого нам не избежать...»
Двухчасовой речи, конечно, поаплодировали, но как-то смущенно. По словам Суханова, соратники Владимира Ильича «долго и дружно аплодируя, как-то странно смотрели в одну точку или блуждали невидящими глазами, демонстрируя полную растерянность»
«Я вышел на улицу, — вспоминал Суханов. — Ощущение было такое, будто бы в эту ночь меня колотили по голове цепами. Ясно было только одно: нет, с Лениным мне, дикому, не по дороге...».
«Даже наши большевики обнаруживают доверчивость к правительству, — заявил Ленин 4 апреля. — Объяснить это можно только угаром революции. Это — гибель социализма. Вы, товарищи, относитесь доверчиво к правительству. Если так, нам не по пути. Пусть лучше останусь в меньшинстве».
И тогда, и позднее Ленин яростно высмеивал социалистов, которые «добровольно уступают свое влияние» либералам: «Может быть, в детской «добровольная уступка» указывает легкость возврата: если Катя добровольно уступила Маше мячик, то возможно, что «вернуть» его «вполне легко»... В политике добровольная уступка «влияния» доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность, что... кто добровольно уступит влияние, тот «достоин», чтобы у него отняли не только влияние, но и право на существование». «Нельзя быть мягкотелыми», — говорил Ленин весной 1917 года.
Г. Зиновьев рассказывал: «Я помню беседу с одним из тогдашних оборонцев, с Н. Д. Соколовым, который подвез в своем автомобиле Владимира Ильича и меня. (У нас тогда не было, конечно, никаких автомобилей.) В тот самый день, когда Керенский был назначен военным министром, Н. Д. Соколов сказал нам: «Ну, чего нам еще нужно, раз у нас военный министр — социалист». А Владимир Ильич, посмеиваясь в бороду и не отвечая на эти слова, только попросил его: «Скажите, чтобы шофер вез поскорее, — нам некогда». (Кстати, Ленин вообще любил ездить быстро, и позднее, когда у него уже появился собственный водитель, тоже замечал: «Чего он каждой курице реверанс делает, скажи, чтобы он ехал скорее».)
Г. Плеханов назвал тезисы Ленина «бредом» и сравнил их с «Записками сумасшедшего» гоголевского титулярного советника Поприщина: «Думается мне, что тезисы эти написаны как раз при той обстановке, при которой набросал одну свою страницу Авксентий Иванович Поприщин... «Числа не помню. Месяца тоже не было. Было черт знает что такое».
Дворец балерины Кшесинской, штаб большевиков, теперь иронически именовали «палатой номер шесть». Даже большевики восприняли идеи Ленина с недоумением. Вячеслав Молотов вспоминал: «Я никогда не был против Ленина, но ни я, никто из тех, кто был всегда с Лениным, сразу толком его не поняли. Все большевики говорили о демократической революции, а тут — социалистическая!» А. Коллонтай с гордостью вспоминала, что 4 апреля точку зрения Ленина поддержала она одна. «Эта поддержка, — замечал Суханов, — не вызвала ничего, кроме издевательств, смеха и шума». Среди большевиков появилась ироническая частушка:
Ленин что там ни болтай,
Согласна с ним лишь Коллонтай.
Но своим натиском и непоколебимой убежденностью Ленин завоевывал колеблющихся на свою сторону. «Это было именно то, что нужно было революции», — писал Троцкий о его тезисах. В конце апреля большевики уже почти единодушно поддерживали Ленина. Правда, в масштабах всей страны они оставались незначительным меньшинством. Однако Ленина это не смущало. Он не сомневался, что верно угадал логику развития событий и теперь время на его стороне.
— Да, это бывает, — говорил он, — многие не всегда сразу умеют охватить то, что именно нужно сделать в данный момент... Позднее это всем станет ясно...
Но нарастала и враждебность к Ленину. «Идешь по Петербургской стороне, — вспоминала Крупская, — и слышишь, как какие-то домохозяйки толкуют: «И что с этим Лениным, приехавшим из Германии, делать? в колодези его, что ли, утопить?».
Вождя либералов Павла Милюкова 11 июня спросили на одном из митингов:
— Что делать с Лениным и его единомышленниками?
— Этот вопрос мне задавали не раз, — твердо отвечал он, — и всегда я отвечал на него одним словом: арестовать!
Владимир Ильич не сомневался, что рано или поздно большевиков действительно станут арестовывать. «Почти каждый вечер, — замечал Зиновьев, — он говорил: «Ну, сегодня нас не посадили, — значит, посадят завтра». Он не уставал окатывать товарищей «холодным душем»:
«Зачем мы приехали в Россию? Чтобы принять участие в революции? И это наша высшая обязанность. Не одному из здесь присутствующих придется кончить жизнь свою в период этой революции. Но пока мы еще разговариваем и газету выпускаем...»
Вообще же отклики на проповедь Ленина были самыми разнообразными и часто неожиданными. Например, в майской печати 1917 года можно прочитать такую заметку Исидора Гуревича:
«Широкая платформа. Один отставной чиновник признавался:
— Я согласен на все строи от монархии до анархии, я согласен даже на такое смешение строев: чтобы вместо династии Романовых воцарился на престоле Ленин и открыл бы собой новую династию, Лениных, но при условии: я сохраняю мою пенсию, и если будет раздел имущества, то мое не делится, но умножается при дележе чужого!»
«Его все время жестоко обманывали...»
Когда Ленин 4 апреля выступал в Таврическом дворце со своими сенсационными тезисами, его речь прервал скандальный случай. Владимир Ильич отрывисто произнес слово «братание». Это был один из наиболее шокирующих моментов его новой программы — братание с неприятелем на фронте! Не выдержав, с места вскочил один из депутатов-фронтовиков, подошел к трибуне и обрушил на оратора целый шквал площадной ругани.
В. Бонч-Бруевич вспоминал: «В зале зашумели... Владимир Ильич примолк и спокойно, улыбаясь, выжидал, когда страсти улягутся». Наконец возмутитель спокойствия истощил свой запас ругательств и замолчал. Не всякий оратор сумел бы обратить такое досадное происшествие в свою пользу. Ленин сделал это с блеском.
«Товарищи, — заговорил он снова, — сейчас только товарищ, взволнованный и негодующий, излил свою душу в возмущенном протесте против меня, и я так хорошо понимаю его. Он по-своему глубоко прав. Я, прежде всего, думаю, что он прав уже потому, что в России объявлена свобода, но что же это за свобода, когда нельзя искреннему человеку, — а я думаю, что он искренен, — заявить во всеуслышание, заявить с негодованием свое собственное мнение?.. Я думаю, что он еще прав и потому, что, как вы слышали от него самого, он только что из окопов, он там сидел, он там сражался уже несколько лет, дважды ранен, и таких, как он, — там тысячи. У него возник вопрос: за что же он проливал кровь, за что страдал он сам и его многочисленные братья? И этот вопрос — самый главный вопрос. Ему все время внушали, его учили, и он поверил, что он проливает свою кровь за отечество, за народ, а на самом деле оказалось, что его все время жестоко обманывали, что он страдал, ужасно страдал, проливая свою кровь за совершенно чуждые и безусловно враждебные ему интересы... Как же ему не высказать свое негодование? Да ведь тут просто с ума можно сойти!..»
Пораженцы и оборонцы.
Вся политическая борьба 1917—1918 годов кипела вокруг этих слов — пораженцы и оборонцы. Оборонцы — сторонники обороны России. Пораженцы — соответственно сторонники ее поражения. Это новое разделение смяло и перемешало все прежние привычные карты.
Например, еще вчера социал-демократ Плеханов и черносотенец Пуришкевич считались политическими антиподами, непримиримыми врагами. И вдруг они оказались по одну сторону баррикады — в числе оборонцев, союзников поневоле! Когда в июне 1918 года в Петрограде торжественно хоронили отца русской социал-демократии, вождь русского черносотенства прислал на его могилу траурный венок с уважительной надписью: «Русь диктовала бы мир в Берлине, если бы русский социалист в дни бранных бурь шел по путям, указанным тобой».
Оборонческий «Новый Сатирикон» в 1917 году высмеивал новомодные словечки, публикуя такой диалог:
«— Товарищ! Вы пораженец или оборонец?
— Пораженец. Я каждый день поражаюсь, сколько у нас в России идиотов!»
В ряды крайних пораженцев попали анархисты и большевики. Но анархисты были разрознены, и большевики оказались единственной крупной силой в этом лагере. Еще до приезда Ленина большевиков и газету «Правда» подозревали в скрытом пораженчестве. По страницам либеральной печати гуляла шутка: «Хлеб-соль ешь, а «Правду» режь. Или рви на мелкие кусочки. По желанию»...
Но Ленин сделал пораженчество настоящим знаменем партии, ее главным лозунгом, символом. Многим это казалось политическим самоубийством. Однако Ленин именно в этом лозунге видел ключ к победе большевиков. «Не на верхи, не на правительство надо смотреть, — писал он еще в 1907 году, — а на низы, на народ».
Лев Троцкий так объяснял поведение Ленина: «Он чувствовал солдата, оглушенного тремя годами дьявольской бойни — без смысла и без цели, — пробужденного грохотом революции и собиравшегося за все бессмысленные жертвы, унижения и заушения расплатиться взрывом бешеной, ничего не щадящей ненависти... Все клокотало и бурлило, все обиды прошлого искали выхода, ненависть к стражнику, квартальному, исправнику, табельщику, городовому, фабриканту, ростовщику, помещику, к паразиту, белоручке, ругателю и заушителю — готовила величайшее в истории революционное извержение. Вот что слышал и видел Ленин, вот что он физически чувствовал... История делается в окопах, где охваченный кошмаром военного похмелья солдат всаживает штык в живот офицеру и затем на буфере бежит в родную деревню, чтобы там поднести красного петуха к помещичьей кровле. Вам не по душе это варварство? Не прогневайтесь, — отвечает вам история: чем богата — тем и рада. Это только выводы из всего, что предшествовало».
Земля также была больным вопросом революции. Крестьяне мечтали забрать себе землю, остававшуюся у помещиков. Временное правительство медлило и не решалось на этот шаг. Еще в поезде, при подъезде к Петрограду, один из солдат обратился к Владимиру Ильичу:
— Ты, революционер, едешь в Россию, нам хоть немного земли дали бы.
— Бери! — ответил Ленин. — Ведь земля твоя.
Спустя пять лет, выступая с речью, сам Ленин поделился секретом своего успеха в 1917 году: «Политические события всегда очень запутаны и сложны. Их можно сравнить с цепью. Чтобы удержать всю цепь, надо уцепиться за основное звено. Нельзя искусственно выбрать себе то звено, за которое хочешь уцепиться. В 1917 году в чем был весь гвоздь? В выходе из войны, чего требовал весь народ, и это покрывало все... Основная потребность народа была учтена, и это дало нам победу на много лет». В другой раз Ленин выражал ту же мысль — но с обратной стороны: «Если нужна железная цепь, чтобы удержать тяжесть, скажем, в 100 пудов, — то что получится от замены одного звена этой цепи деревянным? Цепь порвется. Крепость или целость всех остальных звеньев цепи, кроме одного, не спасет дела. Сломается деревянное звено — лопнет вся цепь. В политике то же самое».
«Ленин, — замечал Троцкий, — не раз возвращался к этой мысли, а нередко и к самому образу цепи и кольца. Этот метод из сферы сознания как бы перешел у него в подсознательное, став, в конце концов, второй природой его... Ленин как бы отметал все остальное, второстепенное или терпящее отлагательство... В наиболее острые моменты он как бы становился глухим и слепым по отношению ко всему, что выходило за пределы поглощавшего его интереса». Потом, по свидетельству Троцкого, порой случались диалоги:
— А ведь мы тут дали маху, — досадовал Ленин, — занятые главным вопросом...
— Да ведь этот же вопрос ставился, — возражали ему, — и это самое предложение вносилось, только вы тогда и слушать не хотели.
— Да неужели? — отвечал он, — что-то я не помню. И, по словам Троцкого, разражался при этом «лукавым, немножко «виноватым» смехом... делая особый, свойственный ему, жест рукою сверху вниз, который должен был означать: всех дел, видно, никак не переделаешь. Этот его «недочет» был только оборотной стороной его способности к величайшей внутренней мобилизации всех сил, а именно эта способность сделала его величайшим революционером в истории».
Сам Владимир Ильич в одной из речей замечал: «Я приведу вам одну французскую поговорку, которая говорит, что обыкновенно у людей недостатки имеют связь с их достоинствами. Недостатки у человека являются как бы продолжением его достоинств...»
«Есть такая партия!»
Характерный случай произошел в июне 1917 года, на I съезде Советов. Меньшевик Ираклий Церетели защищал с трибуны политику союза с либералами («буржуазией»). Он заявил, что «в настоящий момент в России нет политической партии, которая говорила бы: дайте в наши руки власть, уйдите, мы займем ваше место. Такой партии в России нет». Его перебил громкий голос Ленина из зала: «Есть!» Потом, поднявшись на трибуну, Ленин пояснил: «Я отвечаю: есть!.. Наша партия от этого не отказывается: каждую минуту она готова взять власть целиком».
Известная картина художника Е. Кибрика «Есть такая партия!» запечатлела этот хрестоматийный момент российской истории (как его представляли в 30-е и 40-е годы). Владимир Ильич, привстав и по-боевому сжав кулаки, задорно выкрикивает: «Есть!» Рядом, конечно, одобрительно усмехается в усы сидящий на соседнем стуле Иосиф Сталин... На смутьяна с негодованием оборачиваются со всех сторон: особенно выразителен какой-то бородач, похожий на лавочника, — должно быть, меньшевик или эсер. Вокруг видны только возмущенные или, наоборот, восторженные лица...
В действительности все было несколько иначе. Ответом на задиристую реплику Ленина был общий смех всего зала, кроме горстки большевиков (они составляли около седьмой части делегатов). «Керенщина казалась в те дни всемогущей, — замечал Троцкий. — Большевизм представлялся «ничтожной кучкой»... «Вы можете смеяться сколько угодно», — сказал Ленин. Он знал: «Хорошо посмеется тот, кто смеется последним». Ленин любил эту французскую пословицу, ибо твердо готовился смеяться последним».
Правда, в более спокойной обстановке Ленин признавал, что большевикам рано поднимать восстание. Он говорил в июне: «Наивно думать, что взять сейчас власть сумеем, а взявши, сможем ее удержать... Не нужно предупреждать событий... Выжидательная тактика — наилучшая сейчас. Время работает на нас...»
«Страна... раз в сто левее нас».
Одна из постоянных тем печатных дискуссий 1917—1918 годов — отношение к народу. Народ в дни революции неожиданно открыл свое новое, непривычное лицо. Ленин такому превращению неизменно радовался: «Одна за другой разрушаются те иллюзии, один за другим падают те предрассудки, которые делали русский народ доверчивым, терпеливым, простодушным, покорным, всевыносящим и всепрощающим». «Посмотрите, —писал он еще в годы первой революции, как быстро выпрямляется вчерашний раб, как сверкает огонек свободы даже в полупотухших глазах».
Однако значительная часть интеллигенции переживала глубокое разочарование в народе. Либеральный публицист А. Дикгоф-Деренталь сокрушался в 1918 году в газете «Русские ведомости»: «Мы все ждали, все надеялись, — вот пробьет слушный час, и прекрасная фея выйдет из тайных недр народных... Час пробил... Безмолвный сфинкс зашевелился. Разверзлись веками молчавшие каменные уста. Но что услышали мы из них! Какое косматое чудовище вылезло вместо прекрасной феи!..» А поэт-сатирик Василий Князев в стихах «Народ и интеллигенция» так описывал произошедший перелом:
Познанья черпая из книжек,
Творили собственный народ,
И был приятен им, как рыжик,
Духами вспрыснутый Федот.
Опрятен, мягок, добр, воспитан,
Любил царя, был тих, учтив,
Гостеприимен, трезв, начитан
И набожно-благочестив. ...
И вдруг — ужасная картина:
Под топорами стонет дверь!..
Заместо ангела — скотина,
Заместо брата — лютый зверь!
«Ах!., ах!.. Какое превращенье!
Где ж добрый русский наш народ?!»
И вот уж полон отвращенья
Интеллигентный жалкий крот.
Либеральный журнал «Новый Сатирикон» изображал произошедший раскол так: на карикатуре нарком просвещения Луначарский, облаченный во фрак, в пенсне, тщетно пытается засыпать «пропасть между народом и интеллигенцией». Он мечет в эту пропасть книги и всевозможные предметы высокого искусства: картины, бюсты, античную женскую скульптуру... На другом берегу пропасти возвышается мрачный бородатый детина с топором. И пропасть между ними бездонна... .
На рисунке Алексея Радакова тот же бородатый мужик (только пока без топора) беспробудно спит, держа в руке огромную бутылку водки. Из-под его туши пытается выползти придавленный им хлипкий интеллигент в очках. Подпись гласила: «Народ — это большой ребенок, и долг интеллигенции вынянчить этого ребенка» (Из речей на митингах)»...
Отвечая на подобные мнения, Ленин писал в мае 1917 года: «Боязнь народа — вот что руководит этими руководителями страхов и ужасов. Бояться народа нечего». Тогда же он объяснял одному из вождей либералов Василию Маклакову: «страна» рабочих и беднейших крестьян, уверяю вас, гражданин, раз в 1000 левее Черновых и Церетели, раз в 100 левее нас. Поживете — увидите». Слова Ленина звучали почти как оправдание: получалось, что большевики не торопят историю, а только стараются не отстать от ее бешеного темпа. «Volentem ducunt fata, nolentem trahunt, — писал он, — по-русски это значит, примерно: сознательный политик идет впереди событий, несознательного они волокут за собой».
Этот же довод он использовал и позднее. По воспоминаниям М. Горького, глава советского правительства однажды, доверительно понизив голос, сказал ему: «Ну, а по-вашему, миллионы мужиков с винтовками в руках — не угроза культуре, нет? Вы думаете, Учредилка справилась бы с их анархизмом? Вы, который так много — и правильно! — шумите об анархизме деревни, должны бы лучше других понять нашу работу. Русской массе надо показать нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм — просто».
«Разве я спорю против того, что интеллигенция необходима нам? — риторически спрашивал Ленин. — Но вы же видите, как враждебно она настроена, как плохо понимает требования момента? И не видит, что без нас она бессильна, не дойдет к массам. Это — ее вина будет, если мы разобьем слишком много горшков».
Известно афористичное изречение Ленина о дворянах-декабристах 1825 года: «Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа». А в течение всего XIX века, по Ленину, русские революционеры становились все ближе и ближе к народу, пока в 1917 году наконец не слились с ним воедино...
Владимир Ильич очень любил ловить с уст простых людей или в толпе какие-то случайно слетевшие меткие реплики. Так он замерял настроения в обществе и очень доверял этому своему «барометру». Ленин объяснял: «Подслушивать — это одно, а прислушиваться — совсем другое. Подслушивание некрасиво ,и недостойно порядочного человека, а прислушиваться необходимо всегда и всюду... Часто бывает так: прослушаешь несколько ораторов и не можешь ни с одним согласиться, а сбоку услышишь только одну фразу и убедишься, что ораторы напрасно занимали время, доказывая свою правоту. Учитесь слушать, прислушиваться и тут же делать выводы...»
Прислушиваясь к репликам простых людей, Ленин старался расслышать в них «голос истории». И ему хватало смелости записывать «выводы» из того, что он слышал, хотя у некоторых от ужаса перо выпадало из рук...
«Грабь награбленное!»
Один из самых ярких лозунгов, подхваченных Лениным со слов простых людей, — его знаменитый призыв «Грабь награбленное!». В январе 1918 года Ленин говорил: «Прав был старик-большевик, объяснивший казаку, в чем большевизм. На вопрос казака: А правда ли, что вы, большевики, грабите? — старик ответил: Да, мы грабим награбленное».
Разумеется, в печати эти крылатые слова немедленно стали мишенью для ядовитейших насмешек. Лев Троцкий замечал:. «Газеты особенно ухватились за слова «грабь награбленное» и ворочали их на все лады: и в передовицах, и в стихах, и в фельетонах». Ленин как-то пожаловался ему с шутливым отчаянием:
— И далось им это «грабь награбленное».
— Да чьи это слова? — поинтересовался Троцкий. — Или это выдумка?
— Да нет же, я как-то действительно это сказал, —признался Ленин, — сказал да и позабыл, а они из этого сделали целую программу.
Владимир Ильич юмористически замахал рукой.
«Сейчас брать власть нельзя».
3 июля 1917 года в Петрограде вспыхнули волнения против Временного правительства. Солдаты и рабочие требовали от социалистов взять всю власть в свои руки, перестать делиться ею с либералами («буржуазией»). Красочная сценка разыгралась вокруг министра земледелия Виктора Чернова, вождя эсеров. Его окружила возмущенная толпа, причем какой-то дюжий рабочий подносил к лицу министра-социалиста увесистый кулак и с негодованием кричал: «Принимай власть, сукин сын, коли дают!»
«На министре был изорван пиджак», — отмечала газета «Речь». Освободил «селянского министра» из народного плена Лев Троцкий. Сначала он попытался утихомирить толпу и обратился к самому буйному из матросов:
— Дай мне руку, товарищ! Дай руку, брат мой!.. Матрос упрямо отводил свою руку в сторону... Когда волнение немного стихло, Троцкий громогласно задал толпе вопрос:
— Кто за насилие над Черновым, пусть поднимет руку? Таковых не оказалось.
— Товарищ Чернов, вы свободны, — торжественно заключил Троцкий и сам, за руку, отвел министра обратно во дворец.
Позднее Ленин писал оппозиции эсеров в 1917 году: «Прошло семь месяцев революции. Народ бесчисленное количество раз выражал свое доверие эсерам, давал им большинство на выборах, говорил партии эсеров: веди нас, мы вручаем тебе руководство!» Но эсеры так и не решились порвать с либералами и взять власть в свои руки...
Узнав о разыгравшихся в Петрограде событиях, Ленин (который в тот момент был не в городе) сказал: «Этим движением надо немедленно овладеть и, может быть, немедленно остановить его».
Утром 4 июля Ленин вернулся в столицу. «Бить вас всех надо», — сердито бросил он питерским товарищам (которые вовремя не погасили волнений). «Не удалось нам предупредить всю эту историю, — с огорчением замечал он. — Мы в июле наделали глупостей». Конечно, у многих большевиков возникало искушение опереться на непокорных солдат, чтобы немедленно взять власть. Г. Зиновьев вспоминал, что в буфете Таврического дворца состоялось маленькое военное совещание, в котором участвовали Ленин, Троцкий и он сам. Смеясь, Владимир Ильич говорил: «А не попробовать ли нам сейчас?» — Но тут же прибавил: «Нет, сейчас брать власть нельзя, сейчас не выйдет, потому что фронтовики еще не все наши. Сейчас обманутый Либерданами (Либер, Дан — вожди меньшевиков. — А. М.) фронтовик придет и перережет питерских рабочих».
Вся правая печать обвиняла большевиков в том, что они устроили волнения сознательно. Даже поведение Троцкого ставили ему в вину: какое право он имел своей властью «освобождать» министра? Сторонников большевиков изображали как темных, невежественных, обманутых людей. На карикатуре в июльском «Новом Сатириконе» какой-то человек несет плакат «Долой 10 министров».
— Послушайте, — спрашивает его прохожий, — ведь вы же полчаса тому назад в другой манифестации несли другой плакат с доверием Временному правительству, а теперь...
— Разве? — удивляется демонстрант. — А впрочем, может быть, — я же неграмотный.
Ленина очень беспокоил гром обвинений в адрес большевиков, он замечал: «Гораздо хуже и серьезней та травля, которая решительно во всех газетах предпринята сейчас против большевиков. Это прямая контрреволюция, которая нам временно может сильно повредить. С этим нам придется очень считаться...»
«Ленина и компанию — обратно в Германию!»
После июльских событий власти арестовали Троцкого, Луначарского, Каменева, Коллонтай и других вождей большевиков и левых социал-демократов. Они угодили в тюрьму, которую Ленин предрекал им еще в первый день своего приезда... Казалось, что большевики окончательно разгромлены. «На наших глазах произошло политическое самоубийство большевизма, — писал эсер Н. Святицкий. — Ленин теперь конченый человек: в широких кругах населения его моральный авторитет подорван».
Противники большевиков торжествовали победу. «Атмосфера накаляется с каждым днем, — вспоминал эти дни Г Зиновьев. — «Бей пораженцев» — вот главный лозунг дня... Мы пережили время, когда нам казалось, что все погибло». Правда, Ленин этого мнения не разделял. Его предположение о том, что большевиков ждет тюрьма, оправдалось — чему же тут огорчаться? Еще 4 июля он заметил: «Временное правительство роет нам яму, но само в нее угодит».
Тема о том, что «большевики — лучшие друзья Германии», звучала на страницах либеральной печати как постоянный припев. Так, на карикатуре А. Радакова русский медведь свирепо хватал немецкого воина. Вокруг суетился испуганный большевик: «Мишенька, милый! Ведь так ты ему можешь больно сделать!»
Другой сатирик вкладывал в уста германского кайзера реплику: «Если бы не было на свете русских большевиков — их надо бы было выдумать!»
Поэт А. д'Актиль посвящал истории «соблазнения» России большевиками такие стихи:
Повезло весьма уроду, —
Обольстил в единый миг
Деву юную — Свободу —
Распроклятый Большевик.
Чем пленил он сердце девы —
Грязен, худ, горбат и мал ?
Иль пьянящие напевы Деве в уши напевал ?..
К счастью, все закончилось благополучно:
Разуверившись воочью
Кое в чем и кое в ком,
Дева знойной летней ночью
Убежала с казаком.
С сильным, стройным, статным, бравым,
Чернооким, кучерявым,
Бесшабашным молодцом —
Разухабистым донцом.
А за роман с «горбатым уродом» бравый донской казак наказал свою «раскрасавицу жену» по справедливости: хорошенько выдрал ее плеткой.
На уличных шествиях еще с апреля звучал лозунг: «Ленина и компанию — обратно в Германию!» Многие противники большевиков мечтали, чтобы этот лозунг претворился в жизнь. «Журнал журналов» даже поместил на обложке карикатуру В. Сварога «К отъезду Н. Ленина в Германию». На рисунке кайзер Вильгельм II в халате и Ленин с чемоданами, счастливо смеясь, бросаются друг другу в объятия. «Наконец мы одни!» — радостно восклицают они.
Либеральный «Новый Сатирикон» в сентябре возмущался мягкостью мер, принятых против большевиков: «Если бы тем, которым сейчас поручено бороться с большевизмом, поручили бы ловить грабителей и взломщиков, они делали бы это так: поймав грабителя на месте взлома, вынули бы деликатно из его рук отмычки и ломик, а его бы с поклоном отпустили на свободу. Пока нет под рукой грабителей, эти люди поступают точно так с большевиками: закрыта «Правда» и «Солдатская Правда», погубившие нашу армию. Что же сделано с мошенниками, которые изловлены на месте преступления? Да ничего. Их с поклоном отпустили. А они купили новые отмычки, новые фомки и стали выпускать «Окопную Правду». Закроют и «Окопную». Усмехнутся мошенники и приступят к изданию «Немецкой Правды»...»
Одна из карикатур Реми изображала большевика как «грядущего Хама». С «Правдой» в руках, непринужденно развалясь, он провозглашает: «Вот все говорили: «грядущий» да «грядущий»!.. А вот я уже и «пришедший»!..»
Художник Дени нарисовал Ленина в журнале «Бич» в древнеиудейской одежде, с веревочной петлей на шее. Ленин принимает от некоего неизвестного лица мешок с серебрениками: «Благоволите получить и расписаться, херр Ленин... Тридцать сполна!» «Верная служба — честный счет», — иронизировал художник...
Владимира Ильича вся эта кампания в прессе нисколько не огорчала. Наоборот, даже радовала. Он не раз замечал: «В оценке умного врага реже всего бывает сплошное недоразумение: скажи мне, кто тебя хвалит, и я тебе скажу, в чем ты ошибся». «Если противник кого-либо из нас ругает, значит, на него действительно можно положиться». А в августе 1917 года, скрываясь в подполье, Ленин отвечал противникам известными строчками Некрасова: «Большевик вообще мог бы применить к себе известное изречение поэта:
Он слышит звуки одобрены
Не в сладком ропоте хвалы,
А в диких криках озлобленья».
«Теперь они нас перестреляют».
В первый момент после июльского поражения большевиков их вожди колебались: не сдаться ли властям? Обвинения в адрес Ленина множились: прошел слух, что он не только немецкий шпион, но и тайный сотрудник царской полиции — якобы в департаменте полиции нашлись документы об этом. «Эти слова на Ильича произвели невероятно сильное впечатление, — писал большевик Григорий Орджоникидзе. — Нервная дрожь перекосила его лицо, и он тоном, не допускающим возражения, заявил, что надо ему сесть в тюрьму». Он говорил упавшим голосом: «Да, да, могут доказать, что угодно,— в их руках власть и главным образом печать».
Г. Зиновьев вспоминал: «Сначала у нас были большие колебания: не дать ли себя арестовать?.. 7-го (а пожалуй, и 8-го) июля мы больше склонялись к тому, чтобы дать себя арестовать... Но уже через очень короткое время стало выясняться, что было бы безумием отдать Владимира Ильича в руки тогдашнего «правосудия». Вся обстановка говорила за то, что В. И., несомненно, подвергся бы тут же самосуду».
Действительно, многие офицеры в Петрограде были настроены на то, чтобы расправиться с вождем большевиков немедленно, без долгой волокиты. Командующий столичным военным округом генерал П. Половцев позднее вспоминал свой разговор с офицером, посланным арестовывать Ленина. Офицер спросил: «Как доставить этого господина—в целом виде или по кускам?»
«Я ответил ему с улыбкой, — писал генерал, — что люди, которых арестовывают, часто совершают попытку к бегству...»
И тем не менее вначале Ленин собирался сдаться властям. Анна Ульянова-Елизарова: «Одно время он думал, чтобы дать себя арестовать. Помню, он сказал тогда, что если арестуют, то очень вероятно, что с ним покончат, потом они, может быть, даже слезы прольют, крокодиловы слезы, скажут, как это нельзя было удержать, но все же постараются расправиться...» Поэт Демьян Бедный, заставший его в такой момент, говорил: «Прощаясь, мы расцеловались. Владимир Ильич был в каком-то восхищенном состоянии. Глаза его горели. Лицо его было одухотворенно, как никогда, и мне бросилось в глаза, что он удивительно похож на Христа, как его рисуют лучшие художники, в тот момент, когда шел на распятие, отдаваясь в руки врагов своих».
«Давай попрощаемся, — обратился Владимир Ильич к своей жене, — может, не увидимся уж». Они обнялись... Это было 7 июля.
Как опытный шахматист, Ленин привык просчитывать ходы не только за себя, но и за противника. 5 июля он хладнокровно заметил: «Теперь они нас перестреляют. Самый для них подходящий момент».
Лев Троцкий писал по этому поводу: «Он 4—5 июля продумал обстановку не только за революцию, но и за противную сторону и пришел к выводу, что для «них» теперь в самый раз нас расстрелять. К счастью, нашим врагам не хватало еще ни такой последовательности, ни такой решимости».
В конце концов ЦК большевиков запретил Ленину добровольно сдаваться властям. «И через неделю, — вспоминал Зиновьев, — тов. Ленин говорил мне: как же мы могли быть так глупы, что хоть на одну секунду думали довериться и идти к этой банде арестовываться?»
«Пойдем лучше купаться».
После июльских событий Ленин скрылся из Петрограда. Садясь на ночной поезд, Владимир Ильич сказал своему спутнику, рабочему Николаю Емельянову:
— Оставайтесь на площадке, а я присяду на ступеньки. Если понадобится, соскочу на ходу.
— Так опасно, — возразил тот, — вдруг сорветесь...
— Ничего, я цепкий.
«Он умостился на ступеньке, — вспоминал Емельянов, — и взялся за поручни... Вдруг из соседнего вагона вышел офицер и приблизился к нам. Он с подозрением оглядел меня и наклонился над Ильичем. Офицеру взбрело в голову заглянуть Ленину в лицо, но Ильич притворился охмелевшим. В такт ходу поезда он раскачивался из стороны в сторону, все ниже склоняя голову. Когда офицер заглядывал с правой стороны, Ильич почти валился вправо; офицер заглядывал с другой стороны — Ильич склонялся влево. Длилось это несколько минут, но напряжение было такое, что я еле сдержал себя, чтобы не сбросить наглого офицера с поезда. Наконец он махнул рукой и с раздражением сказал:
— Этот все равно свалится, — и ушел».
Ленин укрылся от властей в легендарном шалаше возле станции Разлив. Это жилище построил Емельянов из веток и покрыл сверху сеном. Один из гостей шалаша, фотограф Д. Лещенко, вспоминал: «Это было совершенно лысое место, какой-то заброшенный пустырь или болото; здесь не было ни деревца, ни куста, не было даже камня или ветки, на которую я бы мог усадить свою модель».
«Уж вы извините, пожалуйста, — сказал Ленин, — что у нас нет никаких культурных приспособлений вроде стульев, на которых можно было бы сидеть».
«Не только стоять, — продолжал Лещенко, — но даже, кажется, сидеть в этом низеньком сооружении из палок и соломы было невозможно и было настолько тесно, что нельзя было даже и повернуться»... Иногда это сооружение называли просто «стогом».
«В шалаше, — писал товарищ Ленина по этому последнему подполью Григорий Зиновьев, — мы сразу почувствовали себя спокойнее. Жизнь стала «налаживаться». Кругом версты на две ни одного человека... Усталый и измученный работой и передрягами, В. И. первую пару дней прямо наслаждался невольным отдыхом... Он делал прогулки, ходил купаться на Разлив, лежал на солнышке». По вечерам они пекли картошку в золе костра у шалаша.
«В вечернее время, — вспоминал Емельянов, — частенько ходили ловить рыбу бреднем с ребятишками... Ильич, по-моему, очень любил рыбную ловлю». Рыбачить помогал 13-летний Николай — сын Емельянова. «Наловили много плотвы, окуней, судаков, ершей. Неизвестно, кто больше радовался улову — Коля или Владимир Ильич. Они с таким удовольствием сидели вдвоем и перебирали рыбу, сортировали ее и приговаривали:
— Это для ухи, эту зажарим».
Очевидно, Владимир Ильич переживал волну расслабляющего, «обломовского» настроения. Зиновьев: «Первые дни В. И. не читал газет вовсе или прочитывал только политическую передовицу в «Речи»... Такое море лжи и клеветы не выливалось ни на одного человека в мире. О «шпионстве» Ленина, об его связи с германским генеральным штабом, о полученных им деньгах и т. п. печаталось в прозе, в стихах, в рисунках и т. д.
— Не надо портить себе нервы, — говорил Ильич. — Не стоит читать этих газет, пойдем лучше купаться.
Я не выдерживал и время от времени все же заглядывал в приносившиеся нам газеты, затем рассказывал о содержавшемся в них фантастическом вранье Владимиру Ильичу. Он отвечал: чем больше вранья, чем гнуснее это вранье, тем хуже для них, тем меньше рабочие поверят клеветникам». «Они «пересолили», — замечал Ленин позднее. — Миллионы экземпляров буржуазных газет, на все лады кричащие против большевиков, помогли втянуть массы в оценку большевизма...» Людям поневоле пришлось задуматься и рассуждать, и скоро они пришли к выводу, что если их враги так ненавидят большевиков, значит, те умеют с ними бороться. «Они... заставили их думать, что если так травят большевиков, значит, это что-нибудь хорошее».
Большевик Александр Шотман, посещавший Ленина в шалаше, передал ему мнение одного товарища: «Вот посмотрите, Ленин в сентябре будет премьер-министром!» Шотман повторил эти слова как забавный курьез. Но Владимир Ильич спокойно ответил: «В этом ничего нет удивительного».
«От такого ответа, — писал Шотман, — я, признаться, немного опешил и поглядел на него с изумлением».
За головы обитателей шалаша объявили награду — по 100 тысяч рублей золотом за каждого. Говорили, что по их следам пущены лучшие полицейские силы, собаки-ищейки, включая знаменитую ищейку по кличке Треф...
Свои воспоминания Зиновьев опубликовал в 1927 году, когда он снова находился в оппозиции и стоял на грани исключения из партии. В его строках чувствуется почти любовная привязанность к Ленину и тоска по ушедшему времени. «Прохладная звездная ночь. Пахнет скошенным сеном. Дымок от маленького костра, где варили чай в большом чайнике... Ложимся в узеньком шалашике. Прохладно. Накрываемся стареньким одеялом... Оно узковато, и каждый старается незаметно перетянуть другому большую его часть, оставив себе поменьше. Ильич ссылается на то, что на нем фуфайка и ему без одеяла нетрудно обойтись. Иногда подолгу не спишь. В абсолютной тишине слышно биение сердца Ильича... Спим, тесно прижавшись друг к другу... Еще и теперь, через 10 лет, частенько запах сена и дымок костра вдруг сразу напомнят это время, и иглой уколет сердце и защемит тоской. Почему с нами больше нет Ильича? Ведь все могло быть по-иному...»
Конечно, советский фольклор 70-х годов не обошел вниманием ленинский шалаш. Он вспоминался во многих анекдотах. Вот только два из них:
«Надя остановилась перед вывеской и прочитала вслух: «Пиво в розлив». Тут же Ленину в шалаш были отправлены два ящика пива и вязанка воблы».
«С Лениным и в шалаше рай».
«Жаль, жаль Ленина!»
Спустя какое-то время Ленину пришлось покинуть шалаш. «Дни становились все холоднее, — писал Зиновьев. — Особенно ночи. Надвигалась осень... При первых же осенних дождях «крыша» стала все больше и больше протекать. К тому же в наше «жилье» все чаше стали забредать охотники, предполагая найти приют в шалаше, переждать непогоду и т. д. Однажды ночью к нам забрел такой охотник. Мы были совершенно одни... Мы постарались незаметно для охотника спрятать под сено свою «библиотеку», т. е. несколько книжек и рукописей, которые успели у нас накопиться. На вопросы отвечали как можно более односложно. Владимир Ильич притворился спящим. В каждом таком охотнике мы, естественно, заподозревали шпиона. После этого случая стало ясно, что долго нам оставаться в шалаше уже невозможно».
Переодевшись паровозным кочегаром, Владимир Ильич на локомотиве отправился в Финляндию. По пути он настолько вошел в роль, что и вправду стал подбрасывать дрова в топку... «Ленин работал, как заправский кочегар», — вспоминал машинист Гуго Ялава. Спустя несколько дней последовало очередное преображение. «Смастерили парик, — писал Фриц Платтен, — сделавший нашего Ильича неузнаваемым — финским пастором». Пришлось ли Ленину в обличье священника исполнять какие-то духовные обязанности (скажем, благословлять прохожих) — об этом история умалчивает...
Забавная сценка разыгралась при покупке парика. Финский социалист Густав Ровно рассказывал: «Парикмахер... спросил, какого цвета должен быть парик. Ленин ответил, что должно быть много седины в волосах, чтобы он казался шестидесятилетним. Беднягу мастера чуть было не хватил удар».
— Шестидесятилетним! — изумился он. — Ведь вы совсем молодой. Вам едва дашь сорок лет, зачем вам парик старика, у вас совсем еще нет седых волос.
— Да вам-то не все ли равно, какой парик я возьму?
— Нет, я хочу, чтобы вы сохранили свой молодой вид.
Но Владимир Ильич, конечно, настоял на своем, выбрал парик с длинными седыми волосами...
Скрываясь от ареста, Ленин однажды прочитал своим финским хозяевам статью из русской газеты. В ней говорилось, что сыщики напали на след Ленина, укрывающегося в Петрограде. «Арест Ленина является делом нескольких дней», — бодро завершалась статья.
«Жаль, жаль Ленина, — лукаво прищурившись, заметил Владимир Ильич. — Вот, оказывается, какие дела!..»
«Не понимаю, почему они не берут власть?!»
Между тем обстановка в стране быстро менялась. Генерал Лавр Корнилов попытался навести в столице «порядок», покончить с Советами и двинул на Петроград свои войска. Его попытка потерпела неудачу, и сам он в итоге оказался в тюрьме. А ветер общественного настроения вновь подул влево...
Финский журналист Юкка Латукка, в доме которого Ленин скрывался некоторое время, вспоминал: «В какой-то газете... было сообщено... что из 17.000 солдат московского гарнизона 14.000 отдали свои голоса большевистскому списку». Это известие произвело на Ленина сильное впечатление. «Я не понимаю, почему при таких обстоятельствах они не берут власть в свои руки?!» — вырвалось у Ильича».
В сентябре Ленин направил товарищам одно за другим несколько писем, в которых страстно доказывал, что момент для вооруженного восстания назрел. Одно из писем так и называлось: «Большевики должны взять власть». «История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь», — утверждал Ленин. «Ждать — преступление перед революцией». Ленин напоминал «великий завет» Дантона («смелость, смелость и еще раз смелость») и высмеивал противников восстания, которые говорят: «У нас вместо тройной смелости два достоинства: «У нас два-с: умеренность и аккуратность».
В одном из писем Ленин даже угрожал выйти из ЦК, если не будет принято решение о восстании. При этом он оставлял за собой «свободу агитации в низах партии и на съезде». Николай Бухарин вспоминал: «Письмо было написано чрезвычайно сильно и грозило нам всякими карами. Мы все ахнули. Никто еще так резко вопроса не ставил». Письмо единогласно решили сжечь...
В начале октября, не считаясь с риском, Ленин вернулся в столицу, чтобы проповедовать немедленное восстание. «В парике, побрившись, он приходил к нам на тайные собрания», — вспоминал Лев Каменев. Наконец 10 октября ЦК партии принял решение о восстании. Против голосовали только двое — Зиновьев ж Каменев, за — десять человек. Это знаменитое тайное заседание происходило на квартире меньшевика Николая Суханова — в отсутствие хозяина, но при помощи его жены-большевички. О чем обманутый супруг позднее писал: «О, новые шутки веселой музы истории!.. Все это было без моего ведома».
Решая будущее страны, гости попутно пили чай и ужинали. Хозяйка квартиры подала им горячий самовар, купила немало разных угощений: сыр, масло, колбасу, ветчину, буженину, копчушки (небольшие рыбки), красную икру, соленую красную рыбу, печенье и кекс... Выходя из квартиры, Владимир Ильич все еще (уже заочно) метал громы и молнии в противников восстания.
«Чепуха несусветная!» — возмущался он их речами.
Порыв осеннего ветра сорвал с его головы кепку и седой парик и небрежно швырнул это прямо в лужу на тротуаре. Ленин поднял свой промокший парик, посмеялся, нахлобучил его обратно, но «холодный душ» не остудил его пыла: он продолжал яростно спорить... (По другим мемуарам эпизод с париком случился 16 октября.)
Прошло две недели. Ленин все сильнее беспокоился, не будет ли упущен момент. Вечером 24 октября, когда восстание уже началось, но он еще об этом не знал, Владимир Ильич направил своим соратникам последнее и, возможно, самое отчаянное письмо. «Нельзя ждать!! Можно потерять все!! — восклицал он и заключал, перефразируя слова Петра 1: — Промедление в выступлении смерти подобно».
Позднее Ленин замечал: «Когда правительство Керенского... мы истрепали, можно сказать, по ниточке, испробовали, как их сажать на министерские места во всех комбинациях, заставили их проделать министерскую чехарду справа налево и слева направо, снизу вверх и сверху вниз, то оказалось, что, как они ни садились, они в музыканты не годились, и тогда они полетели, как пушинки».
«Es schwindelt".
В ночь на 25 октября Владимир Ильич оставил конспиративную квартиру и отправился через весь город в штаб восстания — Смольный институт. Хозяйке квартиры он оставил записку: «Ушел туда, куда Вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич». Предстояло ехать на трамвае, потом идти пешком.
Чтобы не быть узнанным по дороге, Владимир Ильич надел парик, огромные синие очки и надвинул на глаза картуз. Вдобавок он перевязал щеку грязным платком, как будто его мучила зубная боль, и поднял воротник пальто. «Вид был довольно странный», — вспоминал Троцкий. В таком обличье Ленина остановил вооруженный конный патруль. Однако седенький старичок с подвязанной щекой, в потертом пальто и старенькой кепочке не вызвал у патрульных юнкеров никаких подозрений.
«Я не думал, что у них все так гнило», — заметил после этого путешествия Владимир Ильич.
«Выходя из Смольного, — вспоминал социал-демократ А. Лозовский, — я столкнулся в дверях с бедно одетым рабочим в кепке. Я поднял на него глаза и остолбенел. «Это вы!» — воскликнул я. Ленин наскоро пожал мне руку, прищурил глаз и помчался на верхний этаж Смольного...»
Еще в этом маскараде застали явившегося в Смольный Владимира Ильича меньшевики. Один из них сразу толкнул своего спутника локтем и подмигнул. Ленин с досадой бросил Троцкому: «Узнали, подлецы».
Кадетская газета «Речь» сообщала на следующий день: «В институт 25 октября прибыли под усиленной охраной скрывавшиеся до сих пор от суда и следствия вожди большевизма Ленин и Зиновьев. Их не узнать. Ленин сбрил бороду и усы, а Зиновьев, наоборот, отрастил себе усы и бороду, но зато снял шевелюру».
Сняв парик, Ленин отдал его В. Бонч-Бруевичу, который сказал:
— Давайте спрячу... Еще может пригодиться! Почем знать?..
— Ну, положим, — хитро подмигнул в ответ Ленин. — Мы власть берем всерьез и надолго...
Узнав о том, что восстание уже в полном разгаре, Владимир Ильич пришел в прекрасное расположение духа. «Ленин был в восторге, — писал Троцкий, — выражавшемся в восклицаниях, смехе, потираний рук».
Вожди восстания — Ленин и Троцкий — расположились в одной из комнат Смольного. В этой комнате не было никакой мебели, она предназначалась для того, чтобы спать — вповалку, прямо на полу. «Потом уже, — писал Троцкий, - кто-то постлал на полу одеяла и положил на них две подушки. Мы с Владимиром Ильичем отдыхали, лежа рядом». Заснуть при всем желании было невозможно — каждые 5—10 минут прибегали взбудораженные гонцы, которые доставляли свежие новости об успехах восстания. «Мы лежали рядом, тело и душа отходили, как слишком натянутая пружина... Мы вполголоса беседовали... В его голосе были ноты редкой задушевности». Временами Ленин спохватывался: «А Зимний? Ведь до сих пор не взят? Не вышло бы чего?..»
«Должно быть, — вспоминал Троцкий, — это было на другое утро, отделенное бессонной ночью от предшествовавшего дня. У Владимира Ильича вид был усталый. Улыбаясь, он сказал: «Слишком резкий переход от подполья и переверзевщины (то есть преследований министра юстиции Переверзева. —A.M.) — к власти. Es schwindelt (кружится голова)», — прибавил он почему-то по-немецки и сделал вращательное движение рукой возле головы». «Он смотрит на меня дружественно, мягко, с угловатой застенчивостью, выражая внутреннюю близость... Мы смотрим друг на друга и смеемся». За одни сутки из загримированного подпольщика Ленин превратился в первого человека в государстве. «История не знает ни одного примера такого перехода от подпольного революционера к государственному человеку», — замечал Карл Радек.
Днем 25 октября Ленин и Зиновьев впервые появились на трибуне перед депутатами Петросовета. Им устроили громовые овации, настоящий триумф.
«Да здравствует возвратившийся к нам товарищ Ленин!» — провозгласил Троцкий.
«Когда я вошел, — рассказывал меньшевик Н. Суханов, — на трибуне стоял и горячо говорил незнакомый лысый и бритый человек. Но говорил он странно знакомым хрипловато-зычным голосом, с горловым оттенком и очень характерными акцентами на концах фраз... Ба! Это — Ленин. Он появился в этот день после четырехмесячного пребывания в подземельях».
«Мы вас расстреляем!»
Вопрос о скорейшем взятии Зимнего дворца стоял очень остро. То, что Временное правительство пока остается на свободе, могло заставить съезд Советов искать с ним какие-то соглашения.
Большевик Николай Подвойский вспоминал: «Владимир Ильич буквально засыпал нас всех записками. Он писал, что мы разрушаем всякие планы; съезд открывается, а у нас еще не взят Зимний и не арестовано Временное правительство». «Мне рассказывали потом, что Владимир Ильич, ожидая с минуты на минуту взятия Зимнего, не вышел на открытие Съезда. Он метался по маленькой комнатке Смольного, как лев, запертый в клетку. Ему нужен был во что бы то ни стало Зимний... Владимир Ильич ругался... Кричал... Он готов был нас расстрелять».
«Почему так долго? — негодовал Ленин. — Что делают наши военачальники? Затеяли настоящую войну! Зачем это? Окружение, переброски, цепи, перебежки, развертывание... Разве это война с достойным противником? Быстрей! В атаку! Хороший отряд матросов, роту пехоты — и все там!..»
А Подвойский, по его воспоминаниям, в какой-то момент борьбы с Керенским открыто отказался подчиняться Ленину. Тогда тот вскипел: «Я вас предам партийному суду, мы вас расстреляем!»
Угроза была явно неисполнимой — как раз в день переворота II съезд Советов торжественно отменил смертную казнь. Но на Подвойского эти слова произвели сильное впечатление и заставили его действовать.
«Это пахнет революцией».
Большевик Николай Милютин вспоминал: «Возник вопрос, как назвать новое правительство, его членов?.. Название членов правительства «министрами»... отдавало бюрократической затхлостью».
— Только не министрами, — раздумывал вслух Ленин, — это гнусное, истрепанное название... Зачем эти старые названия? Они всем надоели.
— Можно бы — комиссарами, — заметил Троцкий, — но только теперь слишком много комиссаров. Может быть, верховные комиссары... Нет, «верховные» звучит плохо. Нельзя ли «народные»?
— Народные комиссары? Что ж, это, пожалуй, подойдет. А правительство в целом?
— Совет, конечно, совет... Совет народных комиссаров, а?
— Совет народных комиссаров, — подхватил Ленин, — это превосходно: ужасно пахнет революцией!
Это название и закрепилось за советским правительством вплоть до 1946 года (когда его члены из наркомов вновь превратились в «обычных» министров).
Эсер Владимир Зензинов писал: «Конечно, смехом встретит страна опубликованный большевиками список министров». Сформировать первое революционное правительство было не так-то просто: все отказывались. «Каждый из нас, — объяснял причины этих отказов нарком Георгий Ломов, — мог перечислить чуть ли не все тюрьмы в России с подробным описанием режима, который в них существовал. Мы знали, где бьют, как бьют, где и как сажают в карцер, но мы не умели управлять государством...» Один из кандидатов прямо заявил, что у него нет опыта такой работы. Владимир Ильич расхохотался: «А вы думаете, у кого-нибудь из нас есть такой опыт?!»
У одного собеседника в ноябре 1917 года он прямо спросил: «А почему вы считаете, что я знаю, как управлять таким огромным государством, как наше? Тоже не знаю, опыта нет, а приходится...»
Меньшевик Александр Мартынов так передавал первую речь Ленина после победы большевиков: «Ну, вот мы берем власть, умеем ли мы управлять государством? Не умеем... Но мы на-у-чим-ся!..»
Ленин строго говорил: «Во время революции от назначений не отказываются». «Это не власть, а работа. Отказываться от комиссарства сейчас хуже, чем отказаться машинисткой стучать: худшая форма саботажа». «При рабоче-крестьянском правительстве отставок не просят, а дают».
В день переворота меньшевики отказались войти в новое правительство и громко «хлопнули дверью» — покинули съезд Советов. Многих соратников Ленина искренне расстроил такой поворот. Большевик Александр Спундэ вспоминал: «Было внутренне тяжело видеть, что люди, бывшие еще недавно нашими товарищами в борьбе с царизмом, искренне считающие себя защитниками народа, уходят из блещущего огнями Смольного в темный, скупо освещенный город». Ленин успокаивал огорченных товарищей: «Не смущайтесь этим. Это очень хорошо, что они, огласив свои декларации, покинули съезд. Тем самым они поставили себя на другую сторону баррикад и показали свое истинное лицо».
Поначалу отказались войти в правительство и левые эсеры. Хотя Ленин долго уговаривал их вождя Марию Спиридонову. Н. Крупская вспоминала обстановку этого разговора: «Какая-то комната в Смольном с мягкими темно-красными диванчиками. На одном из диванчиков сидит Спиридонова, около нее стоит Ильич и мягко как-то и страстно в чем-то ее убеждает».
«Милейшая Мария Александровна, — говорил он, — давайте все-таки договоримся. Вы и ваши соратники получаете реальный шанс стать у руля новой России. И будет замечательно, если на этом руле окажется также женская рука... Поверьте, история не простит позиции стороннего наблюдателя тем, кто обязан вертеть ее маховик...»
Забавно, но всеобщую неприязнь к профессии министра разделял и сам Владимир Ильич. На пост главы кабинета он предложил назначить Льва Троцкого. Но тот отклонил это предложение...
«Сначала Ленин, — рассказывал Луначарский, — не хотел войти в правительство. Я, говорит, буду работать в Ц. К. партии... Но мы говорим, — нет. Мы на это не согласились. Заставили его самого отвечать в первую голову. А то быть критиком всякому приятно...»
Троцкий отказался и от портфеля наркома внутренних дел, сославшись на свое еврейство. Ленин возмутился:
— У нас великая международная революция, — какое значение могут иметь такие пустяки?
— Революция-то великая, — возразил Троцкий, — но и дураков осталось еще немало.
— Да разве ж мы по дуракам равняемся?
— Равняться не равняемся, а маленькую скидку на глупость иной раз приходится делать: к чему нам на первых порах лишнее осложнение?..
Не прошло и недели после революции, как четыре наркома (Луначарский, Рыков и другие) подали в отставку. Луначарского потрясли кровопролитные бои в Москве, где белая гвардия (юнкера) отчаянно сражалась против красной и черной гвардии (большевиков и анархистов). «Я только что услышал от очевидцев, — писал Луначарский, — то, что произошло в Москве. Церковь Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль... бомбардируется. Жертв тысячи. Борьба ожесточается до звериной злобы. Что еще будет? Куда идти дальше? Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Работать под гнетом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Вот почему я выхожу в отставку из совета народных комиссаров». Нарком просвещения разрыдался прямо на заседании правительства:
— Не могу я выдержать этого! Не могу я вынести этого разрушения всей красоты и традиции...
Меньшевистская «Рабочая газета» после этих отставок печатала насмешливое объявление: «Ищут грамотных людей, желающих занять должность «народных комиссаров». Прошлым не интересуемся».
Одна из газетных карикатур тех дней изображала Ленина — он придавлен огромной царской короной и из-под нее жалобно стонет: «Да, тяжела ты, шапка Мономаха»!..
На многих большевиков отставки наркомов произвели удручающее впечатление. Но настоящий Ленин бодрости не терял: «Что же, революция пойдет мимо них... А я предпочитаю остаться с двадцатью стойкими рабочими и матросами, чем с тысячью мягкотелых интеллигентов».
«Снять с себя ответственность», — замечал он, — манера капризных барышень и глупеньких русских интеллигентов».
Эсеровская газета «Дело народа» шутила: «Подслушанный разговор.
— Вы куда?
— В Смольный.
— А револьвер с вами есть? Запаслись?
— Нет...
— Ну, плохо ваше дело. Не отделаетесь. Вернетесь оттуда министром».
Сказка о добром красногвардейце.
Для высших классов общества в 1917 году «человек с ружьем» — революционный матрос и красногвардеец — постепенно стал чем-то вроде навязчивого кошмара. В нем видели разновидность разбойника и грабителя. Шутка первых месяцев советской власти: «Когда рабочие-красногвардейцы проходят теперь по Москве, то московские буржуи кричат им:
— Довольно вы попили нашей кровушки! Будя!»
На одной из карикатур 1918 года обыватель, раздетый догола вооруженным налетчиком, обращается к нему: «Вы еще не все взяли, о добрый налетчик! Вот золотая коронка с моего буржуазного зуба... Без коронки зуб будет демократичнее!»
Другой рисунок изображал вооруженных грабителей, раздевающих прохожих. Подпись гласила: «Большевики, пользуясь каждым удобным случаем, разоблачают контрреволюционеров» ...
Ленин, напротив, радовался переходу «людей с ружьем» на сторону новой революции. Ведь еще в июле 1917 года верные правительству войска стреляли в демонстрацию большевиков... Но к октябрю все стало иначе. В ночь переворота Ленин с чувством говорил Троцкому: «Какая это великолепная картина: рабочий с ружьем рядом с солдатом у костра! Свели, наконец, солдата с рабочим!..»
В январе 1918 года, выступая на III съезде Советов, Ленин отметил, что в народе теперь крепнет совсем иное отношение к «людям с ружьем». Он сказал: «Я позволю себе рассказать один происшедший со мной случай. Дело было в вагоне Финляндской железной дороги, где мне пришлось слышать разговор между несколькими финнами и одной старушкой...»
Владимир Ильич обратил внимание, что пассажиры улыбаются, слушая эту старушку, и попросил перевести ему, что она говорит.
«Я не мог принимать участия в разговоре, так как не знал финского языка, но ко мне обратился один финн и сказал: «Знаете, какую оригинальную вещь сказала эта старуха? Она сказала: теперь не надо бояться человека с ружьем. Когда я была в лесу, мне встретился человек с ружьем, и вместо того, чтобы отнять от меня мой хворост, он еще прибавил мне». «Раньше бедняк жестоко расплачивался за каждое взятое без спроса полено, а теперь, если встретишь в лесу, говорила старушка, солдата, так он еще поможет нести вязанку дров».
Оппозиционная печать не обошла вниманием это наблюдение Ленина. В ней в феврале 1918 года появились язвительные стихи Надежды Тэффи «Добрый красногвардеец»:
Вечер был, сверкали звезды,
На дворе мороз трещал,
Тихо лесом шла старушка,
Пробираясь на вокзал.
Жутко бедной
Кто жалеет
Старость, слабость, нищету?
Всяк зарежет и ограбит,
Боже правый, сироту.
Мимо шел красногвардеец.
«Что тут бродишь, женский пол?»
Но вгляделся и не тронул,
Только плюнул и пошел.
А старушка в умиленьи
Поплелася на вокзал...
Эту сказку папа-Ленин
Добрым деткам рассказал.
«Иначе Россию ждет судьба Турции».
Чтобы понять эмоциональное отношение белогвардейцев к Ленину и большевикам, надо учитывать, что в них они видели прежде всего врагов «России» (как они ее понимали). Эта мысль звучала почти в каждом тексте либералов 1917—1918 годов (а затем и белогвардейцев). Характерный рисунок художника Реми: «сознательный» революционер катит куда-то мусорную тачку. В ней сидит и безутешно рыдает молодая девушка в русском сарафане и кокошнике.
«Ради чистоты партийной программы, — гордо провозглашает «сознательный», — я даже России не пожалею!»
А на карикатуре Николая Радлова три «сознательных» революционера собираются сбросить ту же пассажирку в кокошнике с борта воздушного шара; она растерянно отбивается. Внизу, на земле, густо ощетинились солдатские штыки.
«А Россию можно выбросить, — рассуждают между собой воздухоплаватели, — тогда мы поднимемся еще выше!»
Вот (в декабре 1917 года) эта несчастная уже болтается на виселице. Мужик с бутылкой в руке и дезертир бодро обсуждают ее судьбу: «Повесили Россеюшку-то? Здорово... Спасибо, что сапожки-то оставили: поживимся...»
Наконец, эту мысль мы находим и на красочном белогвардейском плакате времен гражданской войны — «В жертву Интернационалу». На жертвеннике перед бюстом Карла Маркса распростерта все та же несчастная в белом сарафане и кокошнике с изображением двуглавого орла. Она связана по рукам и ногам. Вокруг толпятся вожди большевиков, радостно гогочут пьяные матросы, Иуда Искариот сжимает в руках свой мешок с 30 сребрениками. На происходящее с доброжелательным интересом взирает Керенский в своем неизменном френче. Главные действующие лица — Ленин и Троцкий. Владимир Ильич облачен в пурпурную императорскую тогу. А рядом Троцкий в испачканном кровью фартуке заносит над жертвой окровавленный нож...
Карикатурист Борис Ефимов вспоминал: «Когда началась революция, я жил в Киеве. За год там 12 раз сменилась власть. То белые, то красные, то Петлюра. И все заказывали карикатуры друг на друга. Первую карикатуру мне заказали белые. Против большевиков. Я ее отлично помню. Я нарисовал Ленина и Троцкого. Ленин спрашивает Троцкого: «Много у нас в стране преданных людей?». И Троцкий на это отвечает: «Все 150 миллионов». Игра слов такая...»
А что думали о судьбе России сами большевики? Как сложилось бы ее будущее, не случись революции? Большевики мечтали освободить весь мир, а не одну страну, поэтому они мало рассуждали на эту тему. Однако они давали свой ответ и на этот вопрос. «Было совершенно очевидно, что страна загнила бы надолго, если бы не октябрьский переворот», — замечал Троцкий. А Ленин еще в 1905 году предсказывал, что без революции «Россию ждет судьба Турции, долгое, мучительное падение и разложение...» «Старая Россия умирает», — уверенно писал он в начале века.