БОШ ЕВГЕНИЯ БОГДАНОВНА (1879—1925) — партийный и государственный деятель. Член партии с 1901 г. После Февральской революции 1917 г.— председатель Киевского областного комитета партии, член Киевского ВРК. После Октябрьской социалистической революции входила в первое Советское правительство Украины. С июля 1918 г. работала в Пензе по организации борьбы с кулацкой контрреволюцией. Позднее на партийной, военной и советской работе. Делегат VII (Апрельской) конференции, VI и VIII съездов партии.
Е. Б. Бош
ВСТРЕЧИ И БЕСЕДЫ С ВЛАДИМИРОМ ИЛЬИЧЕМ
Задолго до встречи с Владимиром Ильичем я имела ряд его писем, которые нередко получались вместе с письмами Надежды Константиновны, ведавшей перепиской с местными парторганизациями.
Первое из полученных мною писем было адресовано мне лично. Это вызвало во мне большую тревогу. Решила, что раз пишет Ленин и адресует не организации, то, по-видимому, случилось что-либо очень важное или же начальнический выговор мне (секретарю партийного комитета) за какие-нибудь упущения.
Бегло пробежав письмо, я должна была отбросить первоначальные предположения. Но тут встал мучительный вопрос: «Как понять письмо?»
Дружеский тон, товарищеские советы, ряд вопросов и скромная просьба — «если не затруднит ответить» — не отвечали представлению о Ленине — вожде партии, вызывали недоумение и требовали ответа на ряд возникающих вопросов: «Почему Ленин советует, когда он может приказывать? Почему Ленин просит, когда он может требовать?»
Но сколько я ни размышляла, удовлетворительного ответа не нашла и решила, что это — простая случайность.
Когда же на ряд моих кратких деловых писем продолжали получаться товарищески-дружеские письма Владимира Ильича и ласковые — какие умела писать только Н. К. Крупская — письма от Надежды Константиновны, я как-то незаметно для себя оставила короткие информационные сообщения и начала подробно сообщать о жизни партийной организации, о наших затруднениях и делиться с Владимиром Ильичем всеми своими тревогами. И в его ответах всегда находила внимательно-чуткое отношение ко всем запросам, дружеские советы, указания и товарищескую поддержку.
Помню, как много бодрости и веры в свои силы дало мне письмо тов. Ленина, полученное в ответ на мои жалобы о трудностях в работе, связанных с отсутствием в организации опытных, знающих товарищей, об отсутствии у меня времени для теоретической подготовки и невозможности при таких условиях поставить как следует работу.
Все письма Владимира Ильича, каждое слово его были проникнуты глубоким пониманием и дружеским желанием помочь своим опытом и знанием, поскольку это возможно, находясь вдали от российских условий.
В немногих словах Владимир Ильич давал указания и советы, говорил, что главная сила революционеров — в учете местных условий, в чутком, внимательном подходе к массам, применении методов работы, выведенных из учета этих условий, а не кабинетных, книжных теорий, что сила и крепость партии — «вы, практики-работники», что «книжников» много, но действительных революционеров мало... Тут же просил писать о всех затруднениях и «требовать» ответа и с нескрываемой горечью говорил о том, что мы ведь только и можем, что помочь вам советом и разработкой тех вопросов, которые вы ставите перед нами... Закончил извинениями за «умные» рассуждения и советы.
С этого времени к Владимиру Ильичу складывается иное отношение — Ленин уже не только вождь партии, но чуткий человек и доступный товарищ.
В первый раз я встретилась с Владимиром Ильичем в феврале 1915 года в Берне.
В конце января 1915 года в Нью-Йорке я получила телеграмму из Швейцарии, отправленную по требованию тов. Ленина, чтобы поторопилась с выездом, дабы присутствовать на конференции заграничных партийных организаций (большевиков).
В день приезда в Монтрё по телефону вызвал тов. Зиновьев и передал, чтобы я немедленно выезжала в Берн, так как по настоянию Владимира Ильича конференцию отложили, чтобы дождаться приезда, но все товарищи съехались и ждут уже несколько дней. Это сообщение меня немало удивило и даже смутило, хотя из переписки я могла сделать вывод, что Владимир Ильич очень считается с работниками на местах и чутко прислушивается к их мнению. Но два года я просидела в тюрьме и уже около трех лет была оторвана от местной работы. Владимиру Ильичу это было известно.
Приехала прямо на заседание партийной конференции, где все уже были в сборе и поджидали Владимира Ильича. Не скажу, чтобы спокойно я ждала этой первой встречи.
Владимир Ильич вошел вместе с Надеждой Константиновной и, поздоровавшись с обступившими его товарищами, подошел и, поздоровавшись, как со старым знакомым, спросил, почему задержалась, как доехала... Потом, сразу прервав, обратился уже ко всем: «Ну, довольно разговаривать. Пора за дело».
Товарищеская простота Владимира Ильича как-то странно поразила меня. Хотелось найти ей объяснение. Но времени для размышлений не было. Слово для доклада по вопросу об отношении к войне предоставили тов. Ленину.
Владимир Ильич начал свой доклад, как беседу с единомышленниками, и обычным разговорным языком стал излагать свои мысли.
Необычайная чуткость и стройность выдвигаемых положений, простота изложения, делавшие доклад по сложнейшему и запутан-нейшему в то время вопросу доступным пониманию каждого, напрягли внимание до крайних пределов и будили во мне тревожные ожидания.
Казалось, что вот-вот он заговорит сухим научным языком, что не может же Ленин — вождь партии говорить так просто и только о том, что живет и во мне и что близко и понятно мне.
Но Владимир Ильич так же просто, как начал, закончил свой доклад и, не сказав ни единого «ученого» слова, дал исчерпывающие разъяснения и ясные выводы. В этой простоте и ясности изложения чувствовалась необычайная сила.
Все возражения Владимир Ильич слушал спокойно, но без особого интереса, как бы заранее зная все мысли и соображения выступавших, и только во время речи тов. Бухарина заметно оживился. Когда же тов. Бухарин, в подтверждение развиваемой им мысли, стал приводить массу цитат и выдержек, насмешливый огонек ярко вспыхнул в зрачках Владимира Ильича, и казалось, что внутренне он хохочет добрым смехом взрослого над шалостями ребенка.
Отвечал Владимир Ильич своим оппонентам без малейшего раздражения, так же просто, но с очевидным желанием поглубже рассмотреть обсуждаемый вопрос и ни одно из возражений не оставлял без подробного анализа...
В перерыве Владимир Ильич, подойдя к Надежде Константиновне, как бы между прочим, спросил меня: «А как вы насчет Соединенных штатов Европы?»
Говорю, что читала статью в «Социал-демократе» и брошюрку Троцкого, имею ряд возражений и пока считаю неприемлемым. Пока я говорила, Владимир Ильич будто не слушал, ищущим взглядом осматривал присутствующих, но, как только умолкла, он сейчас повернул голову и ответил, что этот вопрос еще не решен.
Когда же приступили к выборам комиссии для выработки резолюции о Соединенных штатах Европы, Владимир Ильич неожиданно для всех вносит предложение «включать в комиссию Японку». В первый момент товарищи с недоумением стали осматривать присутствующих, ища глазами Японку. Лукаво блестя прикрытыми глазами и как бы сердясь на непонятливость присутствующих, Владимир Ильич указал в мою сторону. Никакие отговорки не помогли, и меня в комиссию ввели, а кличка Японка так и осталась за мной во время пребывания в Швейцарии.
Этот вечер был для меня полон самых необычайных неожиданностей.
После закрытия заседания Владимир Ильич и Надежда Константиновна подошли ко мне со словами: «Если не устали, то идем к нам чай пить...»
По пути Владимир Ильич подробно расспрашивал о России, об отношении ссылки к войне, о позиции американских товарищей и работе большевистской группы и так ставил вопросы, что заставлял говорить только о самом существенном. И когда мы уселись за чайным столом, все, что я могла сказать, было уже сказано, и Владимир Ильич перевел разговор на информацию о работах и решениях заграничной части ЦК партии, слегка коснулся заграничных социал-демократических группировок и подробно рассказал все дело Малиновского и суд над ним... Беседа затянулась до 5 часов утра.
Через неделю снова приехала в Берн, чтобы поговорить с тов. Лениным насчет своих планов: возвращения на работу в Россию и постановки издания брошюрок для пропагандистов по вопросам, связанным с империалистической войной.
Весь разговор наш происходил на прогулке за городом. Владимир Ильич внимательно выслушивал — как умел слушать только он — мои соображения и по поводу поездки в Россию не возражал, но указывал на все трудности нелегального существования, особенно в период войны, заботливо спросил, на чьих руках остались мои девочки и в каких они материальных условиях, осведомился, как на них может отозваться мой новый арест, и советовал не торопиться, отдохнуть хорошенько после двухгодичного сидения в тюрьме и ссылке, чтобы набраться сил и не погибнуть на каторге... И тут же дал самые детальные указания, какие мог дать только опытный конспиратор, как держать себя поконспиративней здесь, за границей, чтобы не провалиться сразу же, при переезде границы...
Когда я слушала и разговаривала с Владимиром Ильичем, меня не переставала поражать его товарищеская простота и необычайная, дружеская забота.
И невольно вспоминались восторженные разговоры товарищей, возвращавшихся с партийного съезда и совещаний о «душевном»,
заботливом отношении к ним тов. Ленина. Вспомнился даже рассказ екатеринославского делегата, возвратившегося с партийной конференции в начале 1912 года, как тов. Ленин обеспокоился тем, что этот делегат потерял на границе свое одеяло и подушку, и как его растрогало и смутило, когда вдруг, перед самым отъездом, Владимир Ильич пришел с пакетом и, извиняясь, что чуть было не опоздал, принес ему и одеяло, и подушечку.
Относительно издания брошюр или сборника Владимир Ильич, задав несколько вопросов насчет средств, редакции, сотрудников,, отвечал, что об этом он должен подумать... И перевел разговор на положение в германской партии, позицию ее вождей и особенно подробно остановился на критике позиции Каутского.
Разбирая поведение Каутского, Владимир Ильич не жалел красочных выражений, вроде «предатель», «проститутка» и т. п., и беспощадно и зло громил его. Меня несколько удивило раздражение, звучавшее в тоне Владимира Ильича, я готова (>ыла объяснить его влиянием эмигрантской жизни и сказала ему об этом, прибавив, что считаю ошибкой, что и «Социал-демократ» почти весь заполняется статьями о Каутском, тогда как для российских работников это не важнейший вопрос.
Согласившись, что в «Социал-демократе», «может быть», и не следовало помещать несколько статей против Каутского в одном номере, Владимир Ильич терпеливо и подробно начал объяснять, почему в данный момент он считает необходимым подробный разбор позиции Каутского, и закончил словами: «Нужно понять, понять, что тот, кто с Каутским, тот — против нас...»
В дальнейшем, работая вместе в редакции «Коммуниста», мне не раз еще пришлось беседовать с Владимиром Ильичем насчет Каутского и просить его вычеркнуть из своих статей «сильные» (ругательные) словечки, направленные по адресу «ренегата»...
На другой день ко мне зашел Владимир Ильич и сразу же начал разговор об издании. После короткой беседы все было решено, так как у Владимира Ильича был уже разработан план издания сборника, в котором все, вплоть до технических мелочей, было предусмотрено.
Тогда эта предусмотрительность тов. Ленина, умение наряду с серьезнейшими вопросами не упускать мелочей, меня немало удивили и заставили задуматься — подыскать объяснение.
Но мне еще не раз пришлось удивляться многогранности тов. Ленина.
Помню учредительное собрание нашей редакции и издательства, происходившее в лесу. Владимир Ильич вел собрание ускоренным темпом, добивался четких решений, не упускал ни малейших деталей и вместе с тем меткими замечаниями, тонкими юмористическими шутками и заразительным, тихим смехом сглаживал сухой, деловой тон обсуждений и создавал теплую, товарищескую обстановку дружеской беседы.
В трудные моменты, когда в тоне возражавших товарищей начинали звучать нотки раздражения, Владимир Ильич с добро душной улыбкой прерывал оратора: «Молодым пора в кусты! В кусты!..» 1 И настроение сразу менялось.
В следующий раз, когда на все доводы «молодые» продолжали возражать против выдвинутого положения, Владимир Ильич, так же добродушно улыбаясь, обращался к Зиновьеву и Надежде Константиновне: «А теперь, «старики», пожалуйте в кусты»,— и, смеясь, подымался с травы и, сопровождаемый шутливыми замечаниями, которые он не оставлял без ответа, шел в сторонку для совещания...
Во все время общей работы в редакции и даже в период серьезных разногласий по национальному вопросу, когда Владимир Ильич ничуть не стеснялся в «сильных» выражениях в споре с «молодыми», отношения Владимира Ильича ко всем членам редакции оставались неизменно товарищески простыми...
Поселившись в Берне, я почти ежедневно встречалась с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной или же наблюдала его в русской столовке, где в обеденное время Надежда Константиновна и Владимир Ильич неизменно устраивались у бокового столика, у стены. Владимир Ильич всегда приносил с собой стопку газет, в которые и погружался во все время обеда, отрываясь только на несколько секунд, чтобы взглянуть в тарелку Надежды Константиновны: ест ли она.
Наблюдая со стороны, получалось впечатление, что Владимир Ильич весь ушел в просмотр газет, совершенно не замечает, что ест, и как бы даже раздражается, что ему приходится выполнять эту необходимую, но бесконечно неприятную обязанность.
По молчаливому соглашению никто из товарищей не подходил во время обеда. Бывало, Владимир Ильич или Надежда Константиновна, увидев, что вы покончили с обедом и собираетесь уходить, останавливали, предлагая идти вместе или же зайти к ним «попить чайку».
Тогда в небольшой комнатке, занимаемой Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной, на круглом столике, стоящем у дивана, появлялся этапный чайник, разнообразные стаканы, чашки и кружки, а вокруг столика тесным кольцом устраивались пришедшие, и Надежда Константиновна, уступая Владимиру Ильичу, после неизбежных пререканий с ним, занимала почетное место на диване. И начинались беседы по вопросам текущей политической и партийной жизни...
Были беседы и совершенно другого характера, но это уже не за чайным столом, а на прогулках и за городом.
В хорошие дни нередко Владимир Ильич и Надежда Константиновна приходили вечерком с предложением пойти в лес подышать свежим воздухом, и тут, бывало, «спровоцируешь» Владимира Ильича, и он начинал рассказывать о своих первых революционных шагах, о жизни и работе в ссылке, о борьбе с меньшевиками и расколе партии... Перед слушателями ярко вставала вся история нашей партии. Случалось, что в вечерние часы отдыха уходили в Народный дом, и тут за чашкой кофе беседа на злободневные политические вопросы заканчивалась дружеской, шутливой пикировкой, носившей характер состязания на первенство в остроумии.
Бывало, что место у столика за обедом пустовало день и два, это означало, что Владимир Ильич ушел в горы побродить: «размять старые кости»... Бродить Ильич любил. И поругивал нас частенько за сидение в комнате, особенно в накуренной, и неумение беречь свои силы. «Поверьте,— говорил он в таких случаях,— что ваша работа будет гораздо продуктивней, если вы час-два побродите в лесу, чем если будете сидеть в душной комнате, беспощадно тереть лоб и глушить папиросу за папиросой...»
Под влиянием «проборки» вся редакционная коллегия, за исключением Бухарина, который не жил в Берне, по воскресным дням отправлялась со всеми домочадцами на весь день за город. Если Надежда Константиновна чувствовала себя хорошо, то и Владимир Ильич и Надежда Константиновна обязательно принимали участие. Тогда уже приходилось поторапливаться со сборами, чтобы успеть к приходу Владимира Ильича. Но частенько не успеешь еще проглотить кофе, как уже раздается стук в дверь и голос Владимира Ильича: «Стыд и срам, срам и стыд, 9 часов, а еще не готовы!..» И действительно, чувствовала и «стыд» и «срам», когда входил Владимир Ильич с Rucksack'oM на спине он сообщал, что Надежда Константиновна ждет на улице...
В беседах и на прогулках Владимир Ильич, как никто, умел спаивать всех в единую товарищескую семью и своим участием создавал простые дружеские отношения...
На лето Владимир Ильич уехал в Шамони, так как по предписанию врача Надежде Константиновне необходимо было пожить в горах, и вернулся в Берн накануне Циммервальдской конференции.
Прямо с вокзала приехал к нам, «молодым», и, уже входя, начал задавать вопросы, касающиеся предстоящей конференции, чем немало смутил нас, так как мы прямого отношения к конференции не имели. Задавая вопросы в разговорах и беседах с делегатами предстоящей конференции, Владимир Ильич остро вслушивался во все сообщения, укоризненно покачивая головой, в тех случаях, когда не имел сведений, не пропускал ни малейших деталей и самых незначительных сообщений, тут же делился своими опасениями и не скрывал тревоги перед предстоящей борьбой на конференции. Тут только нам стало ясно, что Владимиру Ильичу необходимы эти сведения, чтобы легче ориентироваться, намечая план действия, и мы были немало сконфужены, что не подумали об этом своевременно.
В конце 1915 года я уехала в Стокгольм и встретилась с Владимиром Ильичем уже в 1917 году в Петрограде, на Апрельской Всероссийской конференции.
Встретились дружески, несмотря на всю предшествовавшую, далеко не «дружескую», переписку, связанную с расхождениями по национальному вопросу. И первые слова Владимира Ильича, услышанные мной в эту встречу: «Ну, как вам нравится Керенский?»
Говорю, что Керенский не «нравится», но не «нравится» и контроль над производством Владимир Ильич метнул на меня серьезным проницательным взглядом и снова спросил: «Почему?»
И, внимательно выслушав возражение, коротко ответил, что политически это необходимо, а как пройдет на практике — это жизнь покажет. «Посмотрим, что скажет партийная конференция»,— закончил Владимир Ильич и перевел разговор на создавшиеся политические условия.
Беседа была короткая. Делегаты обступили тесным кольцом, и Владимир Ильич торопливо простился...
В перерыве, после голосования резолюции по докладу Владимира Ильича, мы столкнулись в проходе.
— А теперь что скажете? — бросил Владимир Ильич.
— Что скажу? — проводить буду, но сомнения остались.
Владимир Ильич на секунду задумался, потом, твердо подчеркивая, повторил: «Проводить нужно. Нужно...» И, взглянув внимательно-испытующим взглядом, дружески пожал руку.
Пролетарская революция. 1924. № 3. С. 155—164
Снова встретились только уже летом 1918 года, после оккупации Украины, когда я вернулась из Липецка (Тамбовской губернии), где пролежала больная два месяца.
Владимир Ильич позвонил по телефону и, заботливо осведомившись о состоянии здоровья и где и как я сейчас устроилась, предложил:
— Если вас не затруднит, то приезжайте сейчас в Кремль. У меня полчаса свободного времени. Потолкуем...— При этом осведомился, имеется ли у меня пропуск в Кремль и средства передвижения.
Пропустили без секунды задержки — Владимир Ильич позаботился и об этом.
Придвинув мне стакан чаю и осведомившись, не будет ли тяжело говорить, Владимир Ильич начал расспрашивать о всем пережитом за год на Украине, об отдельных товарищах, об отношении крестьянства к Советской власти, о создавшемся положении в связи с немецкой оккупацией и отдельными короткими замечаниями и отдельными репликами высказывал свое отношение и давал оценку тому или иному явлению или действию. Постепенно разговор перешел к обсуждению нашей дальнейшей работы на Украине, и Владимир Ильич подробно остановился на расспросах о планах и перспективах, намечаемых и обсуждаемых в партийных рядах.
По вопросам Владимира Ильича и полному отсутствию реплик с его стороны я видела, что самый больной вопрос для нас, украинских партработников,— вопрос о нашей тактике — и для него еще не ясен. Это заставило меня с наибольшей полнотой и объективностью давать сведения и с сугубой осторожностью высказывать свои соображения.
Владимир Ильич слушал внимательно. И, не переставая спрашивать, так ставил вопросы, что значительно облегчал мне мою задачу, нередко переспрашивая и не спуская испытывающего взгляда, добивался более полного и точного ответа.
В результате информации на заданный мной вопрос: «Что думаете вы, Владимир Ильич?» — он развел руками, провел несколько раз своим характерным жестом рукой по голове, коротко ответил:
— Нужно подумать... Мне трудно здесь решать... Подумаем. Потолкуем... А вы сейчас свои соображения сформулируйте и пришлите...
Покончив с украинскими делами, Владимир Ильич заметно оживился, вспоминая пройденный год в России, Октябрьские дни в Петрограде, поведение некоторых товарищей, меткими замечаниями оценивал работу каждого. В нескольких коротких словах охарактеризовав наше внутреннее и внешнее положение, подробно остановился на деятельности Совета Народных Комиссаров и тех трудностях, что мешают скорейшей организации планомерной работы.
Слушая и разговаривая с тов. Лениным, забывала, что перед тобой великий вождь, к слову которого прислушивается не только многомиллионное население России, но и народы всего земного шара, и видела только близкого товарища, безгранично большого человека, который сам не сознает своей великой силы...
На мои сообщения о положении на местах и работе Советов и парторганизаций, что мне удалось наблюдать, возвращаясь с Украины и живя в Тамбовской губернии, Владимир Ильич с болью бросил:
— Головотяпствуют. Людей нет... Что можно предпринять, по-вашему?..
Говорю, что думала об этом и пришла к выводу, что необходимо перебросить из Петрограда и Москвы часть советских работников — рабочих, которые уже проработали несколько месяцев под руководством сильных товарищей и имеют хоть какое-нибудь представление о советском строительстве.
— Вы думаете, они согласятся поехать?
Отвечаю утвердительно, прибавив: «Если вы предпишете». Последние слова вызвали досадливое движение: видно было, что это говорю не я первая. И, точно отмахиваясь от надоедливого жужжания, Владимир Ильич не то спросил, не то ответил со сдержанной досадой:
— Как это я могу предписать?..
И, моментально оживляясь, обратился ко мне уже без тени досады:
— Поезжайте-ка сейчас в Питер, расскажите рабочим, что делается на местах, и убедите их поехать на работу в провинцию.
В первое мгновение я даже опешила. Но, взглянув повнимательнее в его лицо, увидела, что говорил Владимир Ильич совершенно искренне и как бы даже радуясь найденному выходу. Тут уж я не могла одержать своей досады: «Неужели Вы не знаете, Владимир Ильич, что Ваше слово для членов партии — закон?.. В Питер я не поеду, это будет бесполезная болтовня. Вы должны, раз это нужно, приказать, и все безоговорочно подчинятся...»
Владимир Ильич задумался... Потом перевел разговор на другую тему. Но при прощании осторожно напомнил: «Вы все же подумайте насчет поездки в Петроград».
Скоро Владимир Ильич убедился, что он может и должен приказывать и что его слово для партии — закон...
До Всероссийского съезда Советов я осталась в Москве — с Украины ушла. После левоэсеровского восстания уехала на работу в провинцию. На этой работе мне пришлось не только чаще встречаться и беседовать с Владимиром Ильичем, но и обращаться к нему за поддержкой и содействием. И тут наряду с безграничным чувством глубочайшего уважения и доверия к Владимиру Ильичу росла и крепла вера: пока Ильич есть, все трудности преодолеем и мы выйдем победителями...
В скором времени после эсеровского восстания в Москве меня вызвал Я. М. Свердлов, чтобы поговорить насчет поездки в Пензу. Во время нашего разговора в кабинет вошел Владимир Ильич. Таким я его еще не видала... Крайне утомленный, подавленный вид Владимира Ильича производил удручающее впечатление. Поздоровавшись как-то механически и узнав, о чем идет речь, обратился ко мне:
— Если возможно, поезжайте, там необходима твердая рука. Но дело трудное: в пятнадцати верстах фронт, губерния охвачена кулацкими восстаниями...
И, извинившись, что должен помешать нам, так как спешит, заговорил со Свердловым о другом.
Но, закончив разговор, снова обратился ко мне и заговорил о том, какое тяжелое положение создается сейчас в стране, как трудна будет борьба с эсерами... Высказывал опасения, что Петроград и Москва могут остаться без хлеба, если эсерам удастся поднять кулачество. Говорил Владимир Ильич отрывочными фразами, без обычного огонька, точно делился тяжелыми, мучительными думами...
При прощании на слова Я. М. Свердлова: «Убедите Евгению Богдановну ехать в Пензу» — устало ответил:
— Что убеждать?.. Если не может, нужно подыскать твердого человека...
Вид Владимира Ильича и предыдущие беседы с ним смели всякие колебания, и я поспешила заявить, что хоть сейчас готова ехать, тем более что на этой работе я уже имею украинский опыт.
Владимир Ильич снова присел и, информируя о положении в губернии, указывал, на что он считает необходимым обратить особое внимание... просил сообщить, чем можно помочь из Москвы, и чтоб со всеми нуждами обращались в Совнарком, «и требуйте от нас, настаивайте на срочном выполнении», и, кончая, несколько раз повторил:
— Обязательно сейчас же телеграфируйте мне, в каком положении найдете губернию...
Прощаясь, Владимир Ильич еще раз напомнил, чтобы я не забыла прислать телеграмму и требования, и прибавил:
— Обещаю быть аккуратным в исполнении и сделать даже невозможное, если этого потребует успех работы.
И Владимир Ильич сдержал свое обещание. Пензенская губерния в тот период являлась одной из важнейших губерний по снабжению хлебом и продовольствием Москвы и Петрограда. В Пензе находилась наша экспедиция заготовления государственных бумаг, в пятнадцати верстах от города — чехословацкий фронт, и эсеры, начавшие вооруженную борьбу против Совета Народных Комиссаров, перебросили сюда свои значительные силы, которые разбросали в полосе фронта и по волостям с целью поднять крестьянство. В этой работе эсерам усиленно помогали попы и офицеры старой армии; последние сумели, скрывая свое прошлое, устроиться на службу в земельном и продовольственном отделах местного Совета в качестве разъездных инструкторов по реализации урожая. Партийных (коммунистов) и советских работников в губернии было очень немного, парторганизации на местах только оформлялись, все наши вооруженные силы из губернии перебросили на фронт, и условия для контрреволюционной работы были весьма благоприятные.
Эсеры прежде всего забросали села и деревни своими воззваниями, в которых сообщали гнуснейшие провокационные сведения вроде следующего: «Совнарком работает в угоду Вильгельму. Тов. Осендовский на митинге в Томске сказал, что в настоящее время имеются на руках у союзников триста документов (будут ими опубликованы в самом коротком времени), из которых видно, что Ленин, Троцкий, Зиновьев, Володарский и Крыленко состояли в сношениях с германским генеральным штабом». И это не только писалось в воззваниях «К товарищам рабочим и крестьянам» и жирным шрифтом в их органе, легально издававшемся в Пензе, но и говорилось с трибуны на открытых митингах и сходках, где присутствовали и наши руководящие пензенские работники...
На мое сообщение о положении в губернии Владимир Ильич срочно ответил телеграммой от 9 августа 1918 года.
«Пенза Губисполком
Копия Евгении Богдановне Бош
Получил Вашу телеграмму. Необходимо организовать усиленную охрану из отборно надежных людей, провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Экспедицию пустите в ход. Телеграфируйте об исполнении.
Предсовнаркома Ленин»1.
10 августа сообщаю Владимиру Ильичу о начавшемся кулацком восстании, охватившем пять богатейших волостей. В ночь на 11 августа по аппарату получаем следующие директивы:
«При подавлении восстания пяти волостей, приложить все усилия и принять все меры, в целях изъятия из рук держателей всех до чиста излишков хлеба, осуществляя это одновременно с подавлением восстания. Для этого по каждой волости назначайте (не берите, а назначайте) поименно заложников из кулаков, богатеев и мироедов, на коих возлагайте обязанность собрать и свезти на указанные станции или ссыпные пункты, и сдать властям все до чиста излишки хлеба в волости.
Заложники отвечают жизнью за точное, в кратчайший срок, исполнение наложенной контрибуции. Общее количество излишков по волости определяется предгубисполкомом и губпродкомиссаром на основании данных об урожае 1918 и об остатках хлебов от урожаев прошлых лет. Мера эта должна быть проведена решительно, стремительно и беспощадно за Вашей, губпродкомиссара и военко-миссара ответственностью, для чего указанным лицам сим даются соответствующие полномочия.
Осуществление меры сопроводить обращением к населению листком, в котором разъяснить значение ее и указать, что ответственность заложников налагается на кулаков, мироедов, богатеев, исконных врагов бедноты. О получении сего телеграфируйте и регулярно сообщайте о ходе операции не реже чем через день.
Предсовнаркома В. Ульянов (Ленин)
Наркомпрод А. Цюрупа
Наркомвоен Э. Склянский»2.
Так как руководящие пензенские товарищи были против решительных мер в борьбе с кулачеством, но не возражали по существу полученных директив, а создавали всяческие препятствия и затруднения в проведении их, то мне пришлось ответить Владимиру Ильичу коротко: «Будет исполнено». И в ответ получила следующую телеграмму от 12 августа:
«Получил Вашу телеграмму. Крайне удивлен отсутствием сообщений о ходе и исходе подавления кулацкого восстания пяти волостей. Не хочу думать, чтобы Вы проявили промедление или слабость при подавлении и при образцовой конфискации всего имущества и особенно хлеба у восстававших кулаков.
Предсовнаркома Ленин»1.
Тут уж мне пришлось сообщить Владимиру Ильичу, в чем встречаются затруднения.
И через несколько дней нарочный привез мне письмо от тов. Ленина, в котором Владимир Ильич, обращаясь ко всем пензенским коммунистам, доказывал необходимость «беспощадного подавления» кулацкого восстания пяти волостей, указывал, что это необходимо в интересах «всей революции», «ибо теперь ведь «последний решительный бой» с кулачеством», советовал найти людей «потверже» и просил телеграфировать «о получении и исполнении». Письмо носило характер товарищеского совета и было подписано только «Ваш Ленин».
А еще через несколько дней прибыли из Петрограда пятьдесят коммунистов, рабочих, с первого дня Октябрьского переворота работавших в различных советских учреждениях, вслед за ними тридцать пять партработников, часть — московских районных работников, часть — прибывших из провинции в распоряжение ЦК партии.
После этого легко удалось не только ликвидировать восстание в пяти волостях, совершенно не применяя вооруженной силы, но и предупредить возможность новых восстаний.
После двух недель пребывания в Пензе, пользуясь спокойствием в губернии, я приехала в Москву с рядом неотложных дел в отдельные комиссариаты, которые не только плохо обслуживали губернию, но не считали даже нужным отвечать на срочные запросы. И, бесполезно промыкавшись два дня и не получив ни единого положительного ответа, решила идти к В. И. Ленину за поддержкой.
Владимир Ильич сейчас же принял, не заставив ожидать и трех минут (в комиссариате же мне приходилось тратить от одного часа до двух на ожидания приема у наркома), и встретил укоризненным покачиванием головы — зачем приехала. Почему не прислала ему копии телеграмм, отправленных в комиссариаты?
Объясняю, что не считала возможным затруднять его мелочами.
Владимир Ильич вспылил:
— Не считаете возможным!.. Хотите новых восстаний и без хлеба оставить рабочих... В вашем распоряжении прямой провод, телеграф, живые люди, которых вы можете в любое время прислать ко мне со всеми требованиями... Сейчас же, немедленно поезжайте обратно и копии всех требований направляйте мне...— И, сразу смягчившись, убеждающим тоном и с нескрываемым беспокойством добавил: — Лучше не приезжайте. Теперь не следует и на час оставлять губернию.
Все имевшиеся у меня дела были решены в течение каких-нибудь десяти—пятнадцати минут. Владимир Ильич слушал, задавал вопросы, высказывал свое мнение, спрашивал мое и тут же немедленно, по каждому решенному вопросу, давал распоряжения секретарю, звонил по телефону, писал записки и давал мне указания, как действовать в комиссариатах... Все это делалось без малейшей суеты, с предвидением всех возможных случайностей, с учетом имевшихся возможностей и громадным желанием облегчить работу на местах.
В тех вопросах, где требовалось основное изменение принятых ранее постановлений, Владимир Ильич находил выход путем применения временных мер, обеспечивающих возможность работы до решения вопроса...
Ушла я от Владимира Ильича вполне удовлетворенная, с немалым количеством записок: «Принять срочно», «Изыскать возможности, а пока выдать требуемую сумму» и пр. и пр., с приливом новой энергии и бодрости. Все затруднения в работе теперь казались пустяками, легко преодолимыми...
С Владимиром Ильичем, как ни с кем, было легко и просто работать. В 1918 году приходилось со всякими мелочами, вплоть до высылки грузовика для перевозки хлеба на вокзал, обращаться к Владимиру Ильичу, и не было случая в моей практике, чтобы он оставил без внимания запросы с мест и не ответил бы. Формализм, бюрократические приемы в работе не только чужды были Владимиру Ильичу, но и глубоко возмущали его.
Требуя безусловного проведения в жизнь директив и постановлений, он не только не протестовал против обхода «буквы закона», если этого требовали условия, но глубоко возмущался, если из-за формальных соображений отказывались делать то, что очевидно было необходимо.
Помню наш разговор по поводу отказа комиссара Западного военного округа выдать без разрешения своего начальства имевшиеся у него на складе винтовки для вооружения мобилизованных профсоюзами рабочих, ссылаясь на букву закона. Владимир Ильич даже усомнился в верности этого сообщения. Но когда я ему подробно изложила все переговоры с комиссаром, вплоть до предложения вызвать немедленно к аппарату его начальника, Владимир Ильич с горечью бросил: «Исполнительный чиновник» — и тут же написал записку начальнику штаба республики, что он просит, «если возможно», дать срочное распоряжение о выдаче винтовок.
Но Владимир Ильич требовал обращаться к нему не только в случаях нужды, но и для точной информации о ходе работы и подробных сообщений обо всем, что делалось на местах. И если кто этого не делал, то от Владимира Ильича получал такую взбучку, что чувствовал себя высеченным школьником.
Не забыть мне выговора, полученного от Владимира Ильича за то, что сейчас же не сообщила о ряде недоразумений, вызываемых приказами и предписаниями руководящего работника Реввоенсовета фронта, направленными парткомитету и губисполкому, и произведенным им арестом председателя губисполкома, предгубчека и военкома за то, что по его требованию в двадцать четыре часа не было освобождено помещение губчека для Реввоенсовета фронта.
Мои возражения, что в своем докладе я указывала на трения, существующие между военными организациями и местными партийными и советскими органами, но не касалась действий отдельных работников, так как в конце концов все возникающие недоразумения улаживались на месте, Владимира Ильича не смягчили.
— «Недоразумения»!.. «Улаживали»! Вместо того чтобы раз навсегда пресечь... А подумали ли вы о том, что о нас будут говорить массы?!
Считая выговор незаслуженным, я указала Владимиру Ильичу, что товарищ — ответственный работник, назначенный ЦК партии, и что, собственно, нужно было осторожней давать назначения.
Владимир Ильич не сдавался:
— «Назначенный ЦК партии»... «Назначенный ЦК партии»!.. Откуда ЦК партии может знать, как проводятся его директивы, если вы, находясь на местах, не считаете нужным сообщать... Если не считали удобным писать, то почему не приехали раньше?!
Отвечая Владимиру Ильичу, я указала, что, на мой взгляд, дело не столько в лицах, сколько в нарождающемся новом методе работы, который проводится пока ощупью (эта беседа происходила в январе 1919 года), что я с этим сталкивалась уже и в других местах, где партработники-военные разговаривают с местными партийными и советскими организациями не путем убеждения, а военными приказами, и что, по-моему, это неизбежно вытекает из существа военной работы. И для меня весь вопрос заключался в том, необходим ли этот метод работы, и если да, то я бы считала, что центр должен дать соответствующие указания военным и партийным работникам. А пока острота конфликта зависит от большего или меньшего такта и политической зрелости военного партработника. Сильный товарищ проведет любой приказ так, что парткомитет и исполком примут его как свое решение, а послабей и с меньшим тактом, да еще не умеющий выступать, вынужден действовать сухими, короткими приказами и предписаниями.
Владимир Ильич внимательно слушал и, перейдя на обычный дружеский тон, требовал примеров, подтверждающих мои соображения, и подробно остановился на расспросах, как реагируют массы на приказы наших военных органов.
Я заметила, что намечающийся новый метод работы, особенно если будет проводиться нетактично, грозит отрывом от масс и что на этой почве может развиваться не только недовольство масс своими руководящими организациями, но и серьезные трения между членами партии, что, по-моему, образует прорыв между верхами и низами. Владимир Ильич ответил после некоторого раздумья:
— Да, тут нужно подумать...
По тону Владимира Ильича и по последовавшему предложению: «Не взяли бы вы на себя организацию контроля и инструктирование организаций на местах?» — видно было, что последнее замечание затронуло тревожившие Владимира Ильича опасения и что он ищет выхода.
Владимир Ильич, относясь с живейшим интересом ко всему, что делалось на местах, всегда чутко прислушивался к соображениям, высказываемым товарищами, и ни одно из сделанных замечаний не проходило мимо его внимания.
Беседуя с Владимиром Ильичем, говорила до конца о всех назревших вопросах и недочетах в нашей партийной и советской жизни и твердо знала, что он не только выслушает, но поймет, подумает и найдет необходимое решение.
Еще не раз мне пришлось встретиться с Владимиром Ильичем, и, беседуя с ним, я всегда видела с его стороны необычайно чуткое понимание и живейший отклик на все наболевшие вопросы.
Мучительно больно говорить о встречах и беседах с Владимиром Ильичем, как о прошлом, которое уже никогда не вернется... А оно не вернется...
Пролетарская революция. 1924. № 3. С. 164—173
Примечания:
1. Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 50. С. 143—144.
2 Ленинский сб. Т. 18. С. 203.