Задолго до встречи с Владимиром Ильичем я имела ряд его писем, которые нередко получались вместе с письмами Надежды Константиновны, ведавшей перепиской с местными парторганизациями.
Первое из полученных мною писем было адресовано мне лично. Это вызвало во мне большую тревогу. Решила, что раз пишет Ленин и адресует не организации, то, по-видимому, случилось что-либо очень важное или же начальнический выговор мне (секретарю партийного комитета) за какие-нибудь упущения.
Бегло пробежав письмо, я должна была отбросить первоначальные предположения. Но тут встал мучительный вопрос: «Как понять письмо?»
Дружеский тон, товарищеские советы, ряд вопросов и скромная просьба — «если не затруднит ответить» — не отвечали представлению о Ленине — вожде партии, вызывали недоумение и требовали ответа на ряд возникающих вопросов: «Почему Ленин советует, когда он может приказывать? Почему Ленин просит, когда он может требовать?»
Но сколько я ни размышляла, удовлетворительного ответа не нашла и решила, что это — простая случайность.
Когда же на ряд моих кратких деловых писем продолжали получаться товарищески-дружеские письма Владимира Ильича и ласковые — какие умела писать только Н. К. Крупская — письма от Надежды Константиновны, я как-то незаметно для себя оставила короткие информационные сообщения и начала подробно сообщать о жизни партийной организации, о наших затруднениях и делиться с Владимиром Ильичем всеми своими тревогами. И в его ответах всегда находила внимательно-чуткое отношение ко всем запросам, дружеские советы, указания и товарищескую поддержку.
Помню, как много бодрости и веры в свои силы дало мне письмо тов. Ленина, полученное в ответ на мои жалобы о трудностях в работе, связанных с отсутствием в организации опытных, знающих товарищей, об отсутствии у меня времени для теоретической подготовки и невозможности при таких условиях поставить как следует работу.
Все письма Владимира Ильича, каждое слово его были проникнуты глубоким пониманием и дружеским желанием помочь своим опытом и знанием, поскольку это возможно, находясь вдали от российских условий.
В немногих словах Владимир Ильич давал указания и советы, говорил, что главная сила революционеров — в учете местных условий, в чутком, внимательном подходе к массам, применении методов работы, выведенных из учета этих условий, а не кабинетных, книжных теорий, что сила и крепость партии — «вы, практики-работники», что «книжников» много, но действительных революционеров мало... Тут же просил писать о всех затруднениях и «требовать» ответа и с нескрываемой горечью говорил о том, что мы ведь только и можем, что помочь вам советом и разработкой тех вопросов, которые вы ставите перед нами... Закончил извинениями за «умные» рассуждения и советы.
С этого времени к Владимиру Ильичу складывается иное отношение — Ленин уже не только вождь партии, но чуткий человек и доступный товарищ.
В первый раз я встретилась с Владимиром Ильичем в феврале 1915 года в Берне.
В конце января 1915 года в Нью-Йорке я получила телеграмму из Швейцарии, отправленную по требованию тов. Ленина, чтобы поторопилась с выездом, дабы присутствовать на конференции заграничных партийных организаций (большевиков).
В день приезда в Монтрё по телефону вызвал тов. Зиновьев и передал, чтобы я немедленно выезжала в Берн, так как по настоянию Владимира Ильича конференцию отложили, чтобы дождаться приезда, но все товарищи съехались и ждут уже несколько дней. Это сообщение меня немало удивило и даже смутило, хотя из переписки я могла сделать вывод, что Владимир Ильич очень считается с работниками на местах и чутко прислушивается к их мнению. Но два года я просидела в тюрьме и уже около трех лет была оторвана от местной работы. Владимиру Ильичу это было известно.
Приехала прямо на заседание партийной конференции, где все уже были в сборе и поджидали Владимира Ильича. Не скажу, чтобы спокойно я ждала этой первой встречи.
Владимир Ильич вошел вместе с Надеждой Константиновной и, поздоровавшись с обступившими его товарищами, подошел и, поздоровавшись, как со старым знакомым, спросил, почему задержалась, как доехала... Потом, сразу прервав, обратился уже ко всем: «Ну, довольно разговаривать. Пора за дело».
Товарищеская простота Владимира Ильича как-то странно поразила меня. Хотелось найти ей объяснение. Но времени для размышлений не было. Слово для доклада по вопросу об отношении к войне предоставили тов. Ленину.
Владимир Ильич начал свой доклад, как беседу с единомышленниками, и обычным разговорным языком стал излагать свои мысли.
Необычайная чуткость и стройность выдвигаемых положений, простота изложения, делавшие доклад по сложнейшему и запутан-нейшему в то время вопросу доступным пониманию каждого, напрягли внимание до крайних пределов и будили во мне тревожные ожидания.
Казалось, что вот-вот он заговорит сухим научным языком, что не может же Ленин — вождь партии говорить так просто и только о том, что живет и во мне и что близко и понятно мне.
Но Владимир Ильич так же просто, как начал, закончил свой доклад и, не сказав ни единого «ученого» слова, дал исчерпывающие разъяснения и ясные выводы. В этой простоте и ясности изложения чувствовалась необычайная сила.
Все возражения Владимир Ильич слушал спокойно, но без особого интереса, как бы заранее зная все мысли и соображения выступавших, и только во время речи тов. Бухарина заметно оживился. Когда же тов. Бухарин, в подтверждение развиваемой им мысли, стал приводить массу цитат и выдержек, насмешливый огонек ярко вспыхнул в зрачках Владимира Ильича, и казалось, что внутренне он хохочет добрым смехом взрослого над шалостями ребенка.
Отвечал Владимир Ильич своим оппонентам без малейшего раздражения, так же просто, но с очевидным желанием поглубже рассмотреть обсуждаемый вопрос и ни одно из возражений не оставлял без подробного анализа...
В перерыве Владимир Ильич, подойдя к Надежде Константиновне, как бы между прочим, спросил меня: «А как вы насчет Соединенных штатов Европы?»
Говорю, что читала статью в «Социал-демократе» и брошюрку Троцкого, имею ряд возражений и пока считаю неприемлемым. Пока я говорила, Владимир Ильич будто не слушал, ищущим взглядом осматривал присутствующих, но, как только умолкла, он сейчас повернул голову и ответил, что этот вопрос еще не решен.
Когда же приступили к выборам комиссии для выработки резолюции о Соединенных штатах Европы, Владимир Ильич неожиданно для всех вносит предложение «включать в комиссию Японку». В первый момент товарищи с недоумением стали осматривать присутствующих, ища глазами Японку. Лукаво блестя прикрытыми глазами и как бы сердясь на непонятливость присутствующих, Владимир Ильич указал в мою сторону. Никакие отговорки не помогли, и меня в комиссию ввели, а кличка Японка так и осталась за мной во время пребывания в Швейцарии.
Этот вечер был для меня полон самых необычайных неожиданностей.
После закрытия заседания Владимир Ильич и Надежда Константиновна подошли ко мне со словами: «Если не устали, то идем к нам чай пить...»
По пути Владимир Ильич подробно расспрашивал о России, об отношении ссылки к войне, о позиции американских товарищей и работе большевистской группы и так ставил вопросы, что заставлял говорить только о самом существенном. И когда мы уселись за чайным столом, все, что я могла сказать, было уже сказано, и Владимир Ильич перевел разговор на информацию о работах и решениях заграничной части ЦК партии, слегка коснулся заграничных социал-демократических группировок и подробно рассказал все дело Малиновского и суд над ним... Беседа затянулась до 5 часов утра.
Через неделю снова приехала в Берн, чтобы поговорить с тов. Лениным насчет своих планов: возвращения на работу в Россию и постановки издания брошюрок для пропагандистов по вопросам, связанным с империалистической войной.
Весь разговор наш происходил на прогулке за городом. Владимир Ильич внимательно выслушивал — как умел слушать только он — мои соображения и по поводу поездки в Россию не возражал, но указывал на все трудности нелегального существования, особенно в период войны, заботливо спросил, на чьих руках остались мои девочки и в каких они материальных условиях, осведомился, как на них может отозваться мой новый арест, и советовал не торопиться, отдохнуть хорошенько после двухгодичного сидения в тюрьме и ссылке, чтобы набраться сил и не погибнуть на каторге... И тут же дал самые детальные указания, какие мог дать только опытный конспиратор, как держать себя поконспиративней здесь, за границей, чтобы не провалиться сразу же, при переезде границы...
Когда я слушала и разговаривала с Владимиром Ильичем, меня не переставала поражать его товарищеская простота и необычайная, дружеская забота.
И невольно вспоминались восторженные разговоры товарищей, возвращавшихся с партийного съезда и совещаний о «душевном»,
заботливом отношении к ним тов. Ленина. Вспомнился даже рассказ екатеринославского делегата, возвратившегося с партийной конференции в начале 1912 года, как тов. Ленин обеспокоился тем, что этот делегат потерял на границе свое одеяло и подушку, и как его растрогало и смутило, когда вдруг, перед самым отъездом, Владимир Ильич пришел с пакетом и, извиняясь, что чуть было не опоздал, принес ему и одеяло, и подушечку.
Относительно издания брошюр или сборника Владимир Ильич, задав несколько вопросов насчет средств, редакции, сотрудников,, отвечал, что об этом он должен подумать... И перевел разговор на положение в германской партии, позицию ее вождей и особенно подробно остановился на критике позиции Каутского.
Разбирая поведение Каутского, Владимир Ильич не жалел красочных выражений, вроде «предатель», «проститутка» и т. п., и беспощадно и зло громил его. Меня несколько удивило раздражение, звучавшее в тоне Владимира Ильича, я готова (>ыла объяснить его влиянием эмигрантской жизни и сказала ему об этом, прибавив, что считаю ошибкой, что и «Социал-демократ» почти весь заполняется статьями о Каутском, тогда как для российских работников это не важнейший вопрос.
Согласившись, что в «Социал-демократе», «может быть», и не следовало помещать несколько статей против Каутского в одном номере, Владимир Ильич терпеливо и подробно начал объяснять, почему в данный момент он считает необходимым подробный разбор позиции Каутского, и закончил словами: «Нужно понять, понять, что тот, кто с Каутским, тот — против нас...»
В дальнейшем, работая вместе в редакции «Коммуниста», мне не раз еще пришлось беседовать с Владимиром Ильичем насчет Каутского и просить его вычеркнуть из своих статей «сильные» (ругательные) словечки, направленные по адресу «ренегата»...
На другой день ко мне зашел Владимир Ильич и сразу же начал разговор об издании. После короткой беседы все было решено, так как у Владимира Ильича был уже разработан план издания сборника, в котором все, вплоть до технических мелочей, было предусмотрено.
Тогда эта предусмотрительность тов. Ленина, умение наряду с серьезнейшими вопросами не упускать мелочей, меня немало удивили и заставили задуматься — подыскать объяснение.
Но мне еще не раз пришлось удивляться многогранности тов. Ленина.
Помню учредительное собрание нашей редакции и издательства, происходившее в лесу. Владимир Ильич вел собрание ускоренным темпом, добивался четких решений, не упускал ни малейших деталей и вместе с тем меткими замечаниями, тонкими юмористическими шутками и заразительным, тихим смехом сглаживал сухой, деловой тон обсуждений и создавал теплую, товарищескую обстановку дружеской беседы.
В трудные моменты, когда в тоне возражавших товарищей начинали звучать нотки раздражения, Владимир Ильич с добро душной улыбкой прерывал оратора: «Молодым пора в кусты! В кусты!..» 1 И настроение сразу менялось.
В следующий раз, когда на все доводы «молодые» продолжали возражать против выдвинутого положения, Владимир Ильич, так же добродушно улыбаясь, обращался к Зиновьеву и Надежде Константиновне: «А теперь, «старики», пожалуйте в кусты»,— и, смеясь, подымался с травы и, сопровождаемый шутливыми замечаниями, которые он не оставлял без ответа, шел в сторонку для совещания...
Во все время общей работы в редакции и даже в период серьезных разногласий по национальному вопросу, когда Владимир Ильич ничуть не стеснялся в «сильных» выражениях в споре с «молодыми», отношения Владимира Ильича ко всем членам редакции оставались неизменно товарищески простыми...
Поселившись в Берне, я почти ежедневно встречалась с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной или же наблюдала его в русской столовке, где в обеденное время Надежда Константиновна и Владимир Ильич неизменно устраивались у бокового столика, у стены. Владимир Ильич всегда приносил с собой стопку газет, в которые и погружался во все время обеда, отрываясь только на несколько секунд, чтобы взглянуть в тарелку Надежды Константиновны: ест ли она.
Наблюдая со стороны, получалось впечатление, что Владимир Ильич весь ушел в просмотр газет, совершенно не замечает, что ест, и как бы даже раздражается, что ему приходится выполнять эту необходимую, но бесконечно неприятную обязанность.
По молчаливому соглашению никто из товарищей не подходил во время обеда. Бывало, Владимир Ильич или Надежда Константиновна, увидев, что вы покончили с обедом и собираетесь уходить, останавливали, предлагая идти вместе или же зайти к ним «попить чайку».
Тогда в небольшой комнатке, занимаемой Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной, на круглом столике, стоящем у дивана, появлялся этапный чайник, разнообразные стаканы, чашки и кружки, а вокруг столика тесным кольцом устраивались пришедшие, и Надежда Константиновна, уступая Владимиру Ильичу, после неизбежных пререканий с ним, занимала почетное место на диване. И начинались беседы по вопросам текущей политической и партийной жизни...
Были беседы и совершенно другого характера, но это уже не за чайным столом, а на прогулках и за городом.
В хорошие дни нередко Владимир Ильич и Надежда Константиновна приходили вечерком с предложением пойти в лес подышать свежим воздухом, и тут, бывало, «спровоцируешь» Владимира Ильича, и он начинал рассказывать о своих первых революционных шагах, о жизни и работе в ссылке, о борьбе с меньшевиками и расколе партии... Перед слушателями ярко вставала вся история нашей партии. Случалось, что в вечерние часы отдыха уходили в Народный дом, и тут за чашкой кофе беседа на злободневные политические вопросы заканчивалась дружеской, шутливой пикировкой, носившей характер состязания на первенство в остроумии.
Бывало, что место у столика за обедом пустовало день и два, это означало, что Владимир Ильич ушел в горы побродить: «размять старые кости»... Бродить Ильич любил. И поругивал нас частенько за сидение в комнате, особенно в накуренной, и неумение беречь свои силы. «Поверьте,— говорил он в таких случаях,— что ваша работа будет гораздо продуктивней, если вы час-два побродите в лесу, чем если будете сидеть в душной комнате, беспощадно тереть лоб и глушить папиросу за папиросой...»
Под влиянием «проборки» вся редакционная коллегия, за исключением Бухарина, который не жил в Берне, по воскресным дням отправлялась со всеми домочадцами на весь день за город. Если Надежда Константиновна чувствовала себя хорошо, то и Владимир Ильич и Надежда Константиновна обязательно принимали участие. Тогда уже приходилось поторапливаться со сборами, чтобы успеть к приходу Владимира Ильича. Но частенько не успеешь еще проглотить кофе, как уже раздается стук в дверь и голос Владимира Ильича: «Стыд и срам, срам и стыд, 9 часов, а еще не готовы!..» И действительно, чувствовала и «стыд» и «срам», когда входил Владимир Ильич с Rucksack'oM на спине он сообщал, что Надежда Константиновна ждет на улице...
В беседах и на прогулках Владимир Ильич, как никто, умел спаивать всех в единую товарищескую семью и своим участием создавал простые дружеские отношения...
На лето Владимир Ильич уехал в Шамони, так как по предписанию врача Надежде Константиновне необходимо было пожить в горах, и вернулся в Берн накануне Циммервальдской конференции.
Прямо с вокзала приехал к нам, «молодым», и, уже входя, начал задавать вопросы, касающиеся предстоящей конференции, чем немало смутил нас, так как мы прямого отношения к конференции не имели. Задавая вопросы в разговорах и беседах с делегатами предстоящей конференции, Владимир Ильич остро вслушивался во все сообщения, укоризненно покачивая головой, в тех случаях, когда не имел сведений, не пропускал ни малейших деталей и самых незначительных сообщений, тут же делился своими опасениями и не скрывал тревоги перед предстоящей борьбой на конференции. Тут только нам стало ясно, что Владимиру Ильичу необходимы эти сведения, чтобы легче ориентироваться, намечая план действия, и мы были немало сконфужены, что не подумали об этом своевременно.
В конце 1915 года я уехала в Стокгольм и встретилась с Владимиром Ильичем уже в 1917 году в Петрограде, на Апрельской Всероссийской конференции.
Встретились дружески, несмотря на всю предшествовавшую, далеко не «дружескую», переписку, связанную с расхождениями по национальному вопросу. И первые слова Владимира Ильича, услышанные мной в эту встречу: «Ну, как вам нравится Керенский?»
Говорю, что Керенский не «нравится», но не «нравится» и контроль над производством Владимир Ильич метнул на меня серьезным проницательным взглядом и снова спросил: «Почему?»
И, внимательно выслушав возражение, коротко ответил, что политически это необходимо, а как пройдет на практике — это жизнь покажет. «Посмотрим, что скажет партийная конференция»,— закончил Владимир Ильич и перевел разговор на создавшиеся политические условия.
Беседа была короткая. Делегаты обступили тесным кольцом, и Владимир Ильич торопливо простился...
В перерыве, после голосования резолюции по докладу Владимира Ильича, мы столкнулись в проходе.
— А теперь что скажете? — бросил Владимир Ильич.
— Что скажу? — проводить буду, но сомнения остались.
Владимир Ильич на секунду задумался, потом, твердо подчеркивая, повторил: «Проводить нужно. Нужно...» И, взглянув внимательно-испытующим взглядом, дружески пожал руку.
Пролетарская революция. 1924. № 3. С. 155—164