М.И.Ульянова

О В.И.Ленине и семье Ульяновых

Воспоминания

Очерки

Письма

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

«Воспоминания о Ленине нужно писать. Каждый факт, каждый штрих его жизни, описанный его современниками, будет иметь значение...» Эти слова принадлежат младшей сестре Владимира Ильича — Марии Ильиничне Ульяновой.

Каждое свидетельство современников Владимира Ильича о его жизни представляет большой интерес. Особое место в этом ряду принадлежит его родным, знавшим Ленина не только как революционера, общественного деятеля, но прежде всего как человека: любящего сына, внимательного брата, заботливого мужа. Человека, для которого помочь товарищу, пожертвовать личным для общего дела, отказаться от привилегий было обычным свойством, которое отличает людей великого духа.

В этом смысле воспоминания М. И. Ульяновой о Ленине, очерки, посвященные членам семьи Ульяновых, ее письма к родным неоценимы.

Марию Ильиничну связывали с Лениным не только родственные чувства. Они были единомышленниками, долгие годы их общим делом было служение революции. Со своей сестрой делился Ленин замыслами, ей поручал ответственные партийные задания. С 1898 г., времени вступления в РСДРП, началась для Марии Ильиничны жизнь профессионального революционера, борца за торжество идей марксизма-ленинизма, неоднократно подвергалась она арестам, тюремному заключению, ссылкам.

Настоящий сборник, выходящий вторым изданием, объединяет литературное наследие М. И. Ульяновой.

В первом разделе сборника помещены воспоминания о В. И. Ленине, исключительно богатые по содержанию. В них показана семейная обстановка, быт семьи Ульяновых, передана атмосфера любви и дружбы, царившая в ней.

В этой семье, где родители принадлежали к лучшей части русской передовой интеллигенции, считавшей своим высшим долгом служение народу, все дети выросли революционерами.

8 мая 1887 г. за подготовку к покушению на царя Александра III был казнен старший брат Александр Ульянов. По свидетельству Марии Ильиничны, гибель старшего брата дала большой толчок Владимиру Ильичу в смысле его стремлений заняться революционной работой. Но, несмотря на любовь и уважение к брату, он рано понял, что индивидуальным террором не достигнуть цели.

С детских лет Мария Ильинична испытывала к Владимиру Ильичу какое-то совсем особое чувство: горячую любовь вместе со своего рода поклонением. И если она позволяла себе капризы и непослушание с другими, то от всего этого не оставалось и следа, когда она подозревала, что Владимир Ильич может ее видеть или слышать. «Такой полный авторитет он завоевал себе,— вспоминает Мария Ильинична,— благодаря высоте своего нравственного облика» (см. настоящее издание, с. 33. Далее: с. ...).

Мария Ильинична подчеркивает, что при всей своей природной одаренности Владимир Ильич не был бы тем, чем он был, если бы не работал так упорно над собой в течение всей своей жизни, начиная с гимназических лет.

Будучи еще юношей, Владимир Ильич стремился и сестру приучить к аккуратности и точности. Мария Ильинична вспоминает случай, когда она во втором классе гимназии нарисовала карту Европы. Брат сказал, что для этого есть циркуль, и предложил работу переделать. В другой раз, увидев, что она сшивает тетрадь черными нитками, воскликнул: «Как? Белую тетрадку черными нитками? Нельзя!» — и заставил переделать. «Вот такая точность была у него во всем. И это осталось на всю жизнь»,— пишет Мария Ильинична (с. 46).

В своих воспоминаниях М. И. Ульянова показывает Ленина и как вождя, возглавившего революционное движение российского пролетариата, и как внимательного и чуткого товарища, чрезвычайно скромного человека. Она отмечает присущие ему революционную целеустремленность, принципиальность, горячую любовь к трудящимся массам, умение понимать и учитывать их настроения, чаяния и нужды, необыкновенную работоспособность, аккуратность и пунктуальность, простоту и скромность, доступность, любовь к детям, к природе, к музыке.

Целеустремленность, свидетельствует Мария Ильинична, одна из его наиболее характерных черт, которая отличает всю его жизнь, всю его деятельность на всех ее этапах. «Поставив себе еще юношей цель жизни — революционную работу, он неуклонно шел к ней и ни разу в жизни не изменил этой цели, не отошел от нее ни на шаг» (с. 120). Показателен в этом отношении отзыв о Владимире Ильиче, который дал меньшевик Дан на Копенгагенском конгрессе II Интернационала в 1910 г. М. И. Ульянова пишет, что в пылу полемики он воскликнул: «Нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка, справьтесь с ним» (с. 121).

М. И. Ульянова приводит слова брата о том, что надо торопиться жить, чтобы все силы отдать революции. Она вспоминает, что, когда Владимир Ильич был уже болен и врачи старались всячески ограничить его работу, а родные пытались убедить его работать меньше, он на уговоры Марии Ильиничны сказал: «У меня ничего другого нет», с Ничего другого нет», и это была сущая правда,— пишет она.— Он был весь в революции, в революционной работе и без этой работы чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег» (с. 121).

Мария Ильинична отмечает большую принципиальность Владимира Ильича. «К людям он относился хорошо, но мерило было такое: стоит человек на революционной точке зрения или свернул куда-нибудь. ...Для него идея была выше личных отношений... Быть дружным с человеком, с которым он идейно расходится, он никогда не мог...» (с. 152, 153).

«Другой основной, наиболее характерной чертой Владимира Ильича было его отношение к массам,— писала Мария Ильинична.— У Владимира Ильича было какое-то особенное чутье масс, тяготение к ним, постоянная тесная связь» (с. 125).

В эмиграции Владимиру Ильичу очень недоставало общения с широкими массами. И когда свершилась революция, «между Владимиром Ильичем и революционными массами установилось настолько близкое единство, что отделить их друг от друга было невозможно. Владимир Ильич был лабораторией революционной мысли для миллионов восставших рабочих и крестьян, он был гениальной головой, для которой были понятны как самые интимные мысли рабочих и крестьян, так и самые высокие вершины научных знаний» (с. 126).

Характерной чертой Владимира Ильича была и забота о людях. Мария Ильинична вспоминает такую деталь: в эмиграции (в Кракове), узнав, что один товарищ едет в Россию и у него ничего нет, Владимир Ильич принес ему на вокзал подушку и одеяло. При встречах с товарищами, наряду с разговорами о делах, он никогда не забывал справиться о том, как живет его собеседник, отдыхал ли, не нуждается ли в чем-либо.

Простота и скромность Владимира Ильича общеизвестны, но в воспоминаниях Марии Ильиничны это показано особенно ярко. Она отмечает, что «простота и скромность отличали Владимира Ильича... и в личной жизни. Нечего уже говорить о периоде эмиграции, когда он имел «existenz-minimum парижского рабочего», как он выражался, а на поверку и того меньше. Но и в советский период, когда материальные условия его резко изменились к лучшему, он оставался верен себе. Все должно было быть просто, скромно, никаких излишеств» (с. 144). Эти черты настоящего коммуниста у него были особенно выражены.

Со страниц воспоминаний Марии Ильиничны Владимир Ильич предстает не только как вождь, но и как добрый, отзывчивый, общительный человек.

Отдавая жизнь революционной борьбе, Владимир Ильич не был сухим человеком. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, любил людей, был чуток и внимателен к ним, бывал заразительно весел и остроумен в обществе, страстно любил природу и быстро знакомился со всеми красивыми уголками той местности, где ему приходилось жить.

«Владимир Ильич был подлинным коммунистом, и большее знакомство с его жизнью, с его характером, чертами и обычаями принесет многим и многим из молодых членов партии большую непосредственную пользу, будет иметь для них воспитательное значение, показав им, как должен проявлять себя настоящий коммунист, предохранит от многих неправильностей, высокомерия и зазнайства,— пишет М. И. Ульянова.— Владимир Ильич прекрасно знал себе цену и понимал свое значение, и простота и скромность, отличавшие его, были не признаком недооценки им этого значения и не преуменьшением своей роли, а проявлением подлинно высокой, гениальной культуры» (с. 144).

* * *

Во второй раздел сборника входят четыре очерка, посвященные отцу, матери, брату и сестре: «Отец Владимира Ильича Ленина — Илья Николаевич Ульянов», «Мать Владимира Ильича — Мария Александровна Ульянова», «Памяти Александра Ильича Ульянова», «Сестра Ольга Ильинична». И пусть автору этих работ было неполных 8 лет, когда умер отец, 9 лет, когда погиб старший брат, 13 лет, когда преждевременно ушла из жизни сестра Ольга, рассказать о них ей было что. В семье свято чтили их память.

Очерк «Отец Владимира Ильича Ленина — Илья Николаевич Ульянов» — увлекательный рассказ о жизненном подвиге человека, отдавшего всего себя любимому делу — делу народного образования. Пенза, Нижний Новгород, Симбирск; сначала преподаватель математики и физики, затем инспектор и, наконец, директор народных училищ. Новые методы преподавания, неутомимая деятельность по созданию новых школ. И не случайно учителей, подготовленных Ильей Николаевичем, называли «ульяновцами», а время, когда работал Ульянов, так и осталось в памяти учителей и учеников как «ульяновское время».

С особым интересом читаются страницы очерка, рассказывающие об Илье Николаевиче — главе семьи. «Илья Николаевич был образцовым семьянином, и между ним и матерью, к которой он был глубоко привязан, дети никогда не видали никаких ссор и семейных сцен» (с. 221).

Илья Николаевич, «горя на работе на благо своему любимому делу», и детям стремился привить сознание долга, выработать стойкий характер, волю, трудоспособность.

Мария Ильинична отмечает черты, унаследованные Владимиром Ильичем от отца: «Вообще физически Владимир Ильич был очень похож на отца. Он унаследовал его рост, его широкие скулы и черты лица, несколько монгольский разрез глаз, большой лоб. Он обладал таким же, как отец, живым характером. И смех у них был одинаковый, заразительный, часто до слез. Много общего было у них и в чертах характера* и в привычках. Сила воли, энергия, способность целиком и безраздельно отдаваться своему делу, гореть на нем, крайне добросовестное отношение к своим обязанностям, а также большой демократизм, внимательное отношение к людям — эти черты были общи для Ильи Николаевича и Владимира Ильича. Передалась Ильичу и некоторая картавость, с которой Илья Николаевич произносил букву «р» (с. 221).

Илья Николаевич вместе с Марией Александровной заложили основы умственного и нравственного развития своих детей, создали в семье атмосферу, которая под влиянием эпохи привела Владимира Ильича и других детей на путь революционной борьбы против самодержавия и капитализма.

* * *

При написании очерка об Илье Николаевиче М. И. Ульянова использовала большой круг разнообразных источников; многие из них не имеют прямого отношения к его педагогической деятельности, но характеризуют эпоху, в которую жил и работал И. Н. Ульянов.

При подготовке очерка к публикации цитаты из воспоминаний родных сверены с источниками и даны по юбилейному пятитомному изданию «Воспоминаний о Владимире Ильиче Ленине» (3-е изд. М., 1984. Т. 1). Цитаты из статей и воспоминаний работавших вместе с И. Н. Ульяновым инспекторов, преподавателей и других лиц проверялись по возможности. Цитаты из архивных документов и изданий 60—80-х гг. XIX в. не проверялись. В текст очерка внесены те небольшие дополнения и уточнения, которые были сделаны М. И. Ульяновой при подготовке ею намечавшегося второго издания книги об отце (издание не было осуществлено).

* * *

«Мать Владимира Ильича — Мария Александровна Ульянова» — очерк, написанный Марией Ильиничной в 30-е гг. С чувством большой ответственности работала она над биографическим очерком о Марии Александровне. Об этом свидетельствуют сохранившиеся варианты очерка и отдельных его мест. Ознакомившись с очерком, старшая сестра, Анна Ильинична Ульянова- Елизарова, внесла в него лишь незначительные уточнения.

Мария Ильинична нарисовала обаятельный образ матери, рассказала о ее жизни, воспроизвела целый ряд эпизодов и фактов, характеризующих методы воспитания детей в этой необыкновенной семье. Талантливый воспитатель, мечтавшая стать учительницей, нести народу знания, человек исключительного благородства и мужества, самой светлой душевной красоты и силы, Мария Александровна свой ум и горячее сердце отдала детям. Она не пыталась удержать их от избранного ими пути, делала все, чтобы помочь им в тяжелых испытаниях революционной борьбы, гордилась, что ее дети — революционеры; всегда была с тем из них, кому больше всего была нужна ее помощь.

Мария Ильинична приводит слова матери, сказанные ею незадолго до смерти: «Если бы можно было проснуться через несколько десятков лет и посмотреть, что будет тогда на земле, как будут жить тогда люди». Ни она, ни мы не предполагали тогда, что не только через несколько десятков лет, но уже через несколько месяцев наступит так долгожданная революция и свобода, за торжество которой погибло так много лучших людей. Всего несколько месяцев не дожила Мария Александровна до февраля 1917 г., до возвращения Владимира Ильича из эмиграции. А какой радостью было бы для нее видеть свободу в России, каким хорошим завершением ее прекрасной жизни явилось бы это!» (с/252).

Мария Александровна умерла 25 (12) июля 1916 г. Она была похоронена в Петрограде, на Волковом кладбище, рядом с могилой Ольги Ильиничны.

* * *

«Сегодня исполняется 50 лет со дня гибели на виселице старшего брата В. И. Ленина — Александра Ильича Ульянова...» — так начала Мария Ильинична свою статью «Памяти Александра Ильича Ульянова». Она была написана за несколько месяцев до кончины М. И. Ульяновой, в начале 1937 г. Перед нами предстал образ старшего брата В. И. Ленина — Александра Ильича: талантливого, безраздельно преданного делу, в правоте которого он был убежден, очень остро воспринимавшего «социальные несправедливости и притеснения». «Нравственный облик его был очень высок,— писала М. И. Ульянова.— Характерно, что, еще будучи мальчиком 11 лет, на вопрос старшей сестры: «Какие самые худшие пороки?» — он, не задумываясь, ответил: «Ложь и трусость» (см. с. 257).

Окончив гимназию с золотой медалью, Александр поступил на естественный факультет Петербургского университета. Первые два с половиной года в Петербурге занимался своей любимой наукой — естествознанием. Царившие вокруг произвол и бесправие толкнули Александра Ильича на путь революционера; он уделяет большое внимание политико-экономическим вопросам, участвует в кружках, демонстрациях и, наконец, примыкает к группе, готовившей покушение на царя. Из-за несоблюдения правил конспирации некоторыми членами кружка покушение провалилось. На суде Александр Ильич держал себя геройски. Он произнес речь, обосновывавшую необходимость борьбы с царским самодержавием всеми доступными средствами.

Мария Ильинична писала, что дело, за которое самоотверженно отдали свои молодые жизни А. И. Ульянов и его товарищи, не пропало. «Память их должна быть дорога всем гражданам социалистического Союза, всем рабочим капиталистических стран, следующим в своей борьбе примеру великого Советского Союза...» (с. 260).

* * *

Очерк «Сестра Ольга Ильинична» был опубликован впервые в 1978 г. Проникновенно, тепло пишет Мария Ильинична о своей старшей сестре. Как и все дети семьи Ульяновых, Ольга была наделена большими способностями. Она научилась читать, когда ей не было и четырех лет; гимназию окончила с золотой медалью в неполные шестнадцать лет. Серьезность, огромное трудолюбие, желание и умение прийти на помощь — отличительные черты ее характера. Мария Ильинична рассказывает о ее интересах: читала много книг по общественным наукам, читала Маркса и переводила некоторые его произведения на русский язык.

Ольга готовила себя к деятельности, нужной народу, она решила стать учительницей. Для этого осенью 1890 г. она поступила на Высшие (Бестужевские) женские курсы в Петербурге. Но весной 1891 г. тяжело заболела, и 8 мая 1891 г. ее не стало.

«У нас мало данных, чтобы судить о политических взглядах Ольги Ильиничны, особенно в последние годы ее жизни в Петербурге. Но, принимая во внимание весь склад ее ума и характера, нельзя сомневаться, что, если бы Ольга жила дольше, она встала бы на революционный путь, отдала бы свои недюжинные способности и большое, любвеобильное сердце за дело рабочего класса так, как отдал их Владимир Ильич» — так закончила очерк Мария Ильинична Ульянова (с. 266).

* * *

В третий раздел сборника включены 108 писем М. И. Ульяновой к родным. Часть из них была опубликована в 1969 г. в подготовленном Институтом марксизма-ленинизма при ЦК КПСС издании «Переписка семьи Ульяновых. 1883—1917», несколько — в сборнике «Ждем вестей из Вологды...» (Архангельск, 1978). 53 письма публикуются в настоящем издании впервые, по рукописям.

Первое из сохранившихся писем Марии Ильиничны, в то время ученицы 6-го класса самарской гимназии, написано сестре Ольге в Петербург 7 ноября 1890 г.

Большинство писем адресовано матери, Марии Александровне Ульяновой, и старшей сестре, А. И. Ульяновой-Елизаровой.

В. И. Ленину адресовано четыре письма и телеграмма. Лишь одно из них — от 16 сентября 1899 г. из Подольска — послано Владимиру Ильичу в ссылку, в Шушенское. Оно сравнительно недавно найдено в делах департамента полиции и впервые опубликовано в 1981 г. Остальные посланы Ленину из России за границу и относятся к 1903, 1905, 1915 и 1917 гг.

Письма Марии Ильиничны раскрывают ее высокую идейность, большую целеустремленность и преданность делу революции; они характеризуют автора как стойкого большевика, человека больших духовных интересов. Ее письма Ленину содержат данные о положении в стране, в тех социал-демократических организациях, где она в те годы работала.

Так, в письме Ленину и Крупской, посланном из Петербурга в Женеву в 1905 г., Мария Ильинична сообщает, что почти «все время уходит на то, чтобы наладить технику, работы много», информирует их об арестах в Москве, о горячих дискуссиях «по вопросу о резолюции ЦК о Государственной думе» (с. 274, 275).

В другом письме, адресованном Ленину и Крупской и отправленном М. И. Ульяновой в октябре 1915 г. из Москвы в Берн, информация оказалась такой ценной, что первая половина письма была почти целиком опубликована в виде корреспонденции 21 декабря 1915 г. в № 49 газеты «Социал-демократ», в разделе «Состояние работы в Москве» (см. с. 324—325).

Из писем Марии Ильиничны к родным видно, как велика была ее тяга к знаниям, любовь к литературе, как разнообразны и широки были ее интеллектуальные запросы. Так, находясь в 1912 г. в саратовской тюрьме, она, не страшась лишений и трудностей тюремной жизни, сообщает в письмах к матери, что все хорошо и условия сносные, но она хотела бы иметь «некоторый запас» литературы, куда входят первый.и второй тома «Капитала» К. Маркса, а также произведения таких авторов, как Г. Лансон (по-французски), И. Ф. Шиллер (по-немецки), А. А. Шахов, П. С. Коган и С. А. Венгеров — их труды по истории русской и иностранной литературы; ее интересует также литература по истории Англии, России; из беллетристики — произведения И. С. Тургенева — одного из самых любимых ее писателей, В. Гюго, испанского романиста и политического деятеля Б. Ибаньеса и многих других.

Все письма М. И. Ульяновой проникнуты нежной и преданной любовью, трогательной заботой о матери, сестре и братьях. Собираясь вернуться из Франции, где она училась в 1908—1909 гг. на курсах языков в Сорбонне, М. И. Ульянова пишет в связи с этим 1 сентября 1909 г. Анне Ильиничне: «Больше всего с Володей жаль расставаться. Всегда я его любила, но теперь как-то особенно сжились... Больно славный братик...» (с. 291).

Из ее писем видно, что в этой высокоидейной, культурной, духовно богатой, дружной семье царили взаимная любовь, желание помочь друг другу, облегчить жизненные тяготы и невзгоды. А их, как известно, выпало немало на долю каждого члена семьи Ульяновых.

Д. Ш. Кислик,
С. У. Манбекова

 

 

ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ

М. И. Ульянова

МОЙ ПУТЬ В РЕВОЛЮЦИЮ

(АВТОБИОГРАФИЯ)*

Я родилась 18 (6) февраля 1878 г. в Симбирске, где отец мой был в то время директором народных училищ. Будучи младшей в семье, я мало испытала на себе влияние отца, который умер, когда мне не было еще 8 лет. Не могла я отнестись вполне сознательно и к причинам гибели старшего брата Александра, повешенного в 1887 г. за покушение на Александра III. Но во всяком случае эта гибель, отношение к ней родных и особенно Владимира Ильича, разговоры, которые велись в связи с ней, как среди родных, так и среди знакомых, оставили на мне свой след, дали сильный толчок к более сознательному отношению к окружающему. Трагедия 1887 г. дала новое направление всей нашей семье. Почти все старые связи были порваны: симбирское общество явно после этого побаивалось, избегало, сторонилось нас. Например, преподаватели женской гимназии перестали раскланиваться с Ольгой Ильиничной, узнавать ее, хотя отношение их к ней, бывшей все время обучения первой ученицей, раньше было очень хорошее.

По делу Александра Ильича старшая сестра Анна получила 5 лет ссылки в Восточную Сибирь, но благодаря хлопотам матери эта ссылка была заменена ей высылкой в деревню Кокушкино Казанской губернии, где находилось небольшое имение деда со стороны матери. В то же время Владимир Ильич, окончивший в 1887 г. гимназию, поступил в Казанский университет и вся наша семья перебралась в Казань. Чтобы старшей сестре не очень тоскливо было жить одной в деревне, с ней отправили меня, и там мне впервые пришлось столкнуться с полицией в виде станового пристава, которому было поручено следить за сестрой, как находящейся под гласным надзором полиции. С этой целью он нередко «навещал» нас. В декабре того же года в Кокушкино был выслан и Владимир Ильич, исключенный из университета за студенческие волнения. В день его высылки я была в Казани и помню, как поразило меня, что кибитку, в которой мы ехали с братом в деревню, провожал до городской черты местный пристав.

С детских лет я любила Владимира Ильича больше всех других братьев и сестер, и влияние его на меня во все поры моей жизни было очень велико. До осени 1893 г., когда Владимир Ильич переехал в Петербург, а вся наша семья в Москву, мы жили с ним вместе сначала в Казани, а затем в Самаре и Самарской губернии на хуторе Алакаевка. Владимир Ильич много возился со мной, как младшей в семье, позднее занимался со мной, давал указания что читать, беседовал со мной на разные темы. Кроме него большое влияние оказали на меня и наши новые знакомые. После переезда из Симбирска это были главным образом знакомые старшего брата и сестры, а также М. Т. Елизарова — мужа Анны Ильиничны, представители передовой революционной интеллигенции того времени.

Во время ареста Владимира Ильича в 1895—1897 гг. мне еще ближе пришлось столкнуться с революционными социал-демократами, познакомиться и с революционной нелегальной литературой.

С этого времени, сначала в Москве, где я училась на Высших женских курсах, а затем за границей, где я слушала лекции в новом Брюссельском университете, мне удавалось оказывать партии некоторые мелкие услуги. Осенью 1899 г. я была арестована в первый раз и выслана под надзор полиции в Нижний Новгород. Начиная с 1900 г. я принимала уже активное участие в работе партии и вскоре была арестована по делу Московской организации РСДРП и после 7-месячного заключения выслана под гласный надзор полиции в Самару. Там, а затем в Киеве я работала в русской организации «Искры». В начале зимы 1904 г. я была арестована в Киеве по делу Центрального Комитета партии и после выхода на свободу уехала в конце 1904 г. в Женеву, где в то время жил Владимир Ильич. В годы первой революции я работала в Петербурге в качестве секретаря Петербургского комитета, секретаря Василеостровского районного комитета, организатора, а затем секретаря большевистского центра и подвергалась аресту. В 1909 г. я снова провела около года за границей, живя вместе с Владимиром Ильичем сначала в Женеве, а затем в Париже, куда он в то время переехал. Вернувшись в Россию, работала в Москве, где была арестована в 1910 г. В 1912 г. я была арестована по делу Саратовской социал-демократической группы и выслана в Вологодскую губернию на три года. Некоторую работу удалось вести и в Вологде, и в 1914 г. я подверглась там аресту при полицейском участке на один месяц. Позднее я работала в Москве и накануне Февральской революции в Петербурге, поддерживая все время тесную связь с заграничной организацией и в частности с Владимиром Ильичем.

После Февральской революции я с первого дня возобновления «Правды» работала в ее редакции. Эту работу я продолжала и в Москве с перенесением туда Центрального Органа партии. Одновременно я вела работу среди женщин, редактируя некоторые органы по женскому движению, а также работу среди рабселькоров, являясь членом редколлегии «Рабоче-крестьянского корреспондента».

М. Ульянова

Правда, 1968, 18 февраля

* Написано в 1935 г. Ред.

 

Н. К. Крупская

СЕСТРА ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА

12 июня умерла от кровоизлияния в мозг Мария Ильинична Ульянова — 59 лет от роду. Вся ее жизнь была неразрывно связана с жизнью и работой Ильича. Росла Мария Ильинична в Симбирске (ныне Ульяновск), отец ее был шестидесятником, неустанно работавшим на фронте просвещения. Семья была очень культурная и жила интересами передовой интеллигенции того времени. Весь тон домашней жизни воспитывал. Братья и сестры были очень дружны. Ильич с ранних лет как-то особенно тепло и заботливо относился к младшим — сестре Марии Ильиничне и брату Дмитрию Ильичу, пользовался среди них громадным авторитетом. Девятилетней девочкой видела Мария Ильинична, как мать, старшая сестра Анна, Ильич, сестра Ольга переживали казнь старшего брата, Александра Ильича (8 мая 1887 г.). Она на всю жизнь запомнила слова Ильича, сказанные им, когда пришла весть о гибели старшего брата, страстно искавшего путей перестройки всего общественного уклада в то время, когда только еще начинало зарождаться в России рабочее движение. Александр Ильич шел еще по старому пути — пути борьбы одиночек с безграничным произволом и угнетением. «Другим путем надо идти»,— сказал Ильич, и Мария Ильинична пошла по другому, ленинскому пути.

Ильич был арестован в Петербурге в 1895 г., когда Марии Ильиничне было 17 лет. Она приехала вместе с матерью и старшей сестрой в Питер, ходила к брату на свидания, была в курсе начавшего широко развертываться рабочего движения 1896 г. От старшей сестры, от Ильича училась она тогдашней подпольной конспирации. В 1899 г. в Москве Мария Ильинична арестовывается и высылается в Нижний. Вернувшись в Москву, она еще крепче взялась за работу. В начале марта 1901 г. была одновременно с мужем старшей сестры, Марком Тимофеевичем Елизаровым, арестована по делу Московской организации партии, сидела в тюрьме и выслана в Самару.

За границей силами Ильича была в то время организована нелегальная общерусская социал-демократическая газета «Искра». «Из искры возгорится пламя!» — таков лозунг «Искры». Пламя это разгорелось в революционный пожар. Разгорелось потому, что была в России крепкая организация, велась неустанная работа по укреплению связей, организации людей. Все ширилась пропаганда и агитация среди масс. Мы называли Марию Ильиничну «медвежонком» за какую-то особую молодую застенчивость, слившуюся с громадной убежденной напористостью. Все чувствовали на себе ее заботу о людях, к которым она горячо привязывалась, заботилась о каждой мелочи. «Медвежонка» нельзя было не любить.

В Самаре Мария Ильинична работала в группе так называемых агентов «Искры» вместе с Кржижановскими, Ленгником, Красиковым и другими товарищами, подготовлявшими II съезд партии. Когда в 1903 г. произошел раскол на II съезде, Мария Ильинична сразу же стала на сторону большевиков. Работа развертывалась вширь. Приближался 1905 год. В январе 1904 г. Мария Ильинична арестовывается в Киеве вместе с Дмитрием Ильичем, его женой*  и с сестрой Анной Ильиничной, Зинаидой Павловной Кржижановской, Р. Образцовой**  и др. Выпустили Марию Ильиничну в июне 1904 г. Слежка за ней была установлена отчаянная, работать стало невозможно, и она в конце 1904 г. приезжает в Женеву, где тогда жил Ильич, и окунается в острую атмосферу эмигрантской жизни того времени. В 1905 г. возвращается в Питер и ведет большую работу среди рабочих. В 1907 г., когда надвинулась реакция и стал суживаться размах работы, Мария Ильинична под руководством Ильича берется за перевод «Писем Маркса к Кугельману» и «Писем к Зорге».

Зиму 1908/09 г. провела за границей, в Женеве и Париже, где учится в Сорбонне (она к тому времени хорошо знала французский язык).

Мария Ильинична остро переживала борьбу, которую вел Ильич с отзовистами, примиренцами, помогала ему в работе. В 1910 г. Мария Ильинична поселяется в Саратове, где в 1911 г. арестовывается по делу Саратовской организации и высылается в Вологодскую губернию на 3 года. Там работает среди железнодорожников, собирает деньги, всячески помогает укреплению большевистской партии. Мария Ильинична всегда окружала Ильича особой заботой: заботилась об его одежде, питании, удобствах, о том, чтобы ему не приходилось думать о мелочах быта. .

С марта 1917 до весны 1929 г. Мария Ильинична работает в «Правде» как секретарь, а потом как член редколлегии. Первые годы ее работа проходит под руководством Ильича. Ее опыт широкой работы с массами, ленинская привычка прислушиваться к голосу масс сделали ее активным организатором рабкоровского движения.

Марию Ильиничну знали многие, но и она знала массу людей, помнила рабочих, среди которых когда-то вела работу, помнила рабкоров.

Тяжело переживала Мария Ильинична покушения на Ильича, его тяжелую болезнь и смерть. Ильича она горячо любила, и он также горячо любил ее. 8 марта 1933 г. она была награждена орденом Ленина. На XIV съезде партии она избирается членом ЦКК***, потом входит в Президиум ЦКК, борется с извращениями линии партии, вникая во все мелочи. С XVII съезда партии — член Комиссии советского контроля, член Бюро Комиссии советского контроля, заведующая Бюро жалоб. На этой работе она как-то особенно развернулась, борясь изо всех сил за линию партии, настойчиво и умело добиваясь ликвидации всяких ошибок, извращений, мешающих налаживанию советской работы. Работа эта ее удовлетворяла, это была живая помощь социалистическому строительству. Сил своих она не жалела, работала с утра до 3—4 часов ночи, без отдыха, без перерыва. Уже больная, принимала активное участие в работах районной, Московской городской и областной конференций. Придя на работу с конференции, она почувствовала недомогание, слегла и уже не встала...

Правда, 1937, 13 июня

* Антонина Ивановна Ульянова (Нещеретова) (1882—1968) — первая жена Д. И. Ульянова. Ред.

** Рахиль Самойловна Ривлина-Образцова (1878—1939) —врач, принимала участие в революционном движении; была в дружеских отношениях с семьей Ульяновых. Ред.

*** Центральная Контрольная Комиссия ВКП(б). Ред.

 

О.Д. Ульянова

МАРИЯ ИЛЬИНИЧНА УЛЬЯНОВА

Мария Ильинична Ульянова — самая младшая из детей Ильи Николаевича и Марии Александровны Ульяновых — родилась 6 (18) февраля 1878 г. в г. Симбирске (ныне Ульяновск). Отец ее всю свою жизнь посвятил делу народного образования, которое горячо любил и которому беззаветно служил. Он работал инспектором, а позднее директором народных училищ Симбирской губернии. Мать Марии Ильиничны была глубоко образованной женщиной, исполненной прекрасных человеческих качеств.

Семья Ульяновых была большой и дружной. И Маняша, и все ее братья и сестры всегда чувствовали необыкновенную атмосферу доброжелательности, внимания, любви в семье. Между детьми и родителями была духовная близость, которая потом, с годами, стала глубже и сильнее. Их всегда связывало не только кровное родство, но и общие интересы, общие стремления, революционная деятельность, желание всегда прийти на помощь другому в их напряженной, связанной с трудностями и лишениями жизни. Мать — Мария Александровна — понимала их и всегда старалась быть с теми из детей, кому в данный момент было особенно трудно и тяжело. Она всегда подбадривала их и никогда не упрекала за то, что ей приходилось постоянно тревожиться за их судьбу. Духовное единство является одной из самых замечательных сторон семьи Ульяновых.

Сначала Маняша училась в Симбирской, затем в Казанской и, наконец, в Московской гимназии, так как в 1893 г. Мария Александровна вместе с детьми — Анной, Дмитрием и Марией переехала в Москву, а Владимир Ильич — в Петербург. Ехали все вместе на пароходе до Нижнего Новгорода. Владимир Ильич остался на некоторое время там, а мать с детьми поездом поехала дальше. В Москве она сняла квартиру в Большом Палашевском переулке, в районе Большой и Малой Бронных улиц. Это была первая квартира Ульяновых в Москве.

В 1895 г., после окончания гимназии, Маняша подала прошение на физико-химическое отделение математического факультета Высших (Бестужевских) женских курсов в Петербурге.

«Ты пишешь о Бестужевских курсах, что тебе очень хочется туда поступить,— ответил ей Дмитрий,— я думаю, что тебе виднее самой, что же касается московских курсов, то, конечно, это совсем

не то»¹. Но на Бестужевские курсы Марию Ильиничну не приняли. И осенью 1896 г. она поступает на двухгодичные курсы в Москве, на физико-химическое отделение. Учится на курсах и уже с восемнадцати лет примыкает к революционному движению.

«Во время ареста Владимира Ильича в 1895—1897 гг. мне еще ближе пришлось столкнуться с революционными социал-демократами, познакомиться и с революционной нелегальной литературой»,— писала позже Мария Ильинична в автобиографии². Вместе со старшей сестрой Анной она ходила в тюрьму на свидания к брату, помогала доставать для него литературу.

С 1898 г. она — член РСДРП и с этих пор неустанно ведет самоотверженную борьбу за дело рабочего класса.

Владимир Ильич всегда с большой заботой относился к младшей сестре Маняше. Еще в годы ее учебы Владимир Ильич, заметив, что сестра перегружает себя занятиями, сказал ей об этом. Маняша ответила: «Уж если делать, то делать хорошо». Эти слова стали лейтмотивом жизни М. И. Ульяновой, жизни человека, не жалеющего своих сил, здоровья во имя революции.

После окончания курсов Мария Ильинична получила диплом домашней учительницы. Однако она чувствует, что знаний ей недостаточно, что нужно еще учиться. Посоветовавшись с родными и друзьями, она решает продолжить учебу в Брюсселе, в университете. В. И. Ленин поддержал ее: «План Маняши ехать в Брюссель мне кажется очень хорошим. Вероятно, учиться там можно лучше, чем в Швейцарии. С французским языком она, вероятно, скоро справится. В климатическом отношении, говорят, там хорошо»³.

Марию Ильиничну приняли на химико-физический факультет Нового брюссельского университета. Учится она с большим интересом. Правда, первое время ей трудно понимать лекции.

«Очень рада, что тебе нравится там! Я вполне надеюсь, что чем дальше, тем более ты будешь привыкать и понимать лекции — упражняйся и говори больше, ведь только начало трудно...» — советует ей Мария Александровна⁴. Все родные стремятся помочь Маняше в ее учебе, поддержать ее. Дмитрий Ильич спрашивает:

«Теперь ты, наверное, перешла уже к качественному анализу или нет?

Начинала ли заниматься с микроскопом? Пиши мне, как и чем теперь занимаешься практически, что читаешь и какие лекции слушаешь; много ли понимаешь?

Если тебе нужно будет какую-нибудь русскую книгу по естественным наукам — пиши, я куплю и вышлю»⁵. Вскоре Маняша получила от Дмитрия книгу «Новая химия» американского химика Д. П. Кука (М., Сытин, 1897).

От Владимира Ильича из Шушенского пришло письмо:

«Получили мы, Маняша, твое письмо и были ему очень рады. Взялись сейчас за карты и начали разглядывать, где это — черт побери — находится Брюссель. Определили и стали размышлять: рукой подать и до Лондона, и до Парижа, и до Германии, в самом, почитай, центре Европы... Насчет газет и книжек, пожалуйста, добывай, что можно. Каталоги присылай всяческие и букинистов и книжных магазинов на всех языках.,. Советую тебе не ограничиваться бельгийскими газетами, а выписать еще какую-нибудь немецкую: и языка не забудешь, и материал для чтения получишь прекрасный; а цены на газеты не высокие»⁶.

Мария Ильинична выполнила все поручения старшего брата. Он благодарит ее: «Получил, Маняша, от тебя каталоги. Большое merci за них. В них есть кое-что интересное. Собираюсь прислать тебе списочек книг, которые желал бы приобрести... Интересно бы почитать стенографические отчеты о некоторых интересных прениях в парламентах. В Париже, например, их можно найти в «Journal officiel», который продается, конечно, и отдельными номерами. Не знаю, можно ли его достать в Брюсселе?..»⁷

Конечно, материально Марии Ильиничне жить за границей трудно, но родные стараются ей помочь.

«Я жалею, что не знала о расходе на книги Володе, а также о дополнительной плате за практические занятия по химии и прочим предметам, а то послала бы заодно уже больше,— пишет ей мать из Подольска.— Придется сделать это в январе, после того как ты напишешь, сколько именно следует за практические занятия»⁸.

Маняша успешно окончила 1-й курс и сдала экзамены. В апреле 1899 г. она стала собираться на каникулы домой, в Россию. Перед отъездом пришло письмо от Дмитрия; он уже считал дни, когда она вернется: «Сегодня (4 апреля 1899 г.— О. У.) ровно полгода, как ты уехала, так что срок твоего паспорта истекает...

Ты теперь, наверное, стала ученой — химичка, физичка! Прямо беда, всех за пояс заткнешь»⁹.

Какой радостной была встреча с родными — с матерью, братом, сестрой! Они жили в это время в Подольске, так как Дмитрию Ильичу после освобождения из тюрьмы было запрещено жить в Москве и Петербурге.

Мария Ильинична сразу же включилась в революционную работу в Московской организации РСДРП,— она ведет пропаганду в рабочих кружках, встречается с товарищами, старается соблюдать конспирацию. Охранка засылает в Московскую партийную организацию женщину-провокатора, в результате ее доносов в сентябре 1899 г. начались обыски и аресты членов Московского комитета РСДРП. Была арестована и Мария Ильинична. Это был ее первый арест. Через две недели ее высылают под надзор полиции в Нижний Новгород. В Москву она вернулась в конце 1899 г., а вскоре из ссылки вернулся, наконец, Владимир Ильич. Ему было запрещено жить в столицах, но тайно от полиции он на несколько дней приехал в Москву, чтобы повидаться с родными. Семья Ульяновых жила тогда на Бахметьевской улице, на втором этаже небольшого домика.

Сколько радости было в этой встрече! Особенно счастлива была мать — все дети опять с ней, хоть и ненадолго...

Мария Ильинична снова устанавливает связи с товарищами из Московской организации РСДРП. Дмитрий и она переписывают для В. И. Ленина Программу партии; пишут ее специальными чернилами между строк одного из номеров журнала «Научное обозрение»: Владимир Ильич уезжал за границу, а Программу партии нельзя было везти легально. Кроме этого, Мария выполняет задания брата — достает ему нелегальную литературу, связывает его с марксистами, отправляет его письма...

Еще в начале 1900 г., по возвращении Владимира Ильича из Сибири, у него уже был готов план о переезде за границу и создании общерусской социал-демократической газеты «Искра». За границу он уехал 16 июля 1900 г. В этом же году, осенью, Дмитрий Ильич уехал в г. Юрьев (ныне Тарту) для завершения образования на медицинском факультете Тартуского университета. С Марией Александровной осталась только Маняша. Старшая ее дочь Анна в 1900 г. уехала за границу помогать В. И. Ленину.

Дмитрий всегда заботился о младшей сестре, беспокоился о ее здоровье. В одном из писем он дает Мане медицинские советы: «Ты говоришь, что у тебя плохо идут занятия дома по вечерам: ты устаешь, по всей вероятности, за статистикой, да и не мудрено устать, я знаю по себе. Вообще механическая работа, требующая постоянно напряженного внимания, утомляет очень сильно. Нужно давать нервной системе вполне достаточный отдых: она не может вечно работать — это не машина... Я здесь завел привычку по вечерам ходить гулять ежедневно на часок или, по меньшей мере, минут 40, ходишь бесцельно, не особенно спешишь, и прекрасно отдыхаю. Конечно, и прогулки могут утомлять, нужно в меру; сколько — нельзя сказать, это субъективно, кому как. Тебе, собственно, непременно нужна физическая работа, чтобы заставлять работать сердце, но ни в коем случае не переутомлять его...»¹⁰

В феврале 1901 г. к брату в г. Юрьев приезжала Мария Ильинична. Приезд ее был тайным. И хотя оба они находились под негласным надзором полиции, ее пребывание в маленьком университетском городе осталось незамеченным. Сколько дней пробыла она в Юрьеве? Где останавливалась? Как удалось ей укрыться от «всевидящего глаза» охранки — пока неизвестно...

А 22 февраля 1901 г. Дмитрий Ильич писал матери: «Твои песошники подъедаю понемногу — Маня ведь, кроме них, привезла мне кучу конфет и яблок таких, каких в Юрьеве не достанешь,— ко мне специально есть конфеты приходили знакомые, ели и хвалили...»¹¹

Возвратившись в Москву, Мария Ильинична начала получать материал для «Искры» от социал-демократических организаций, от различных товарищей по революционной работе. Все корреспонденции она отправляла в Германию Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне. Мария стала также и распространителем «Искры» в Москве. В ночь на 1 марта 1901 г. она была арестована по делу Московского комитета РСДРП и заключена в одиночную камеру Таганской тюрьмы. Вместе с нею был арестован муж Анны Ильиничны — М. Т. Елизаров. Мария Александровна осталась одна. В. И. Ленин беспокоится о ней, посылает часто письма. Он старается ободрить и Маняшу: ведь ей всего 23 года и она впервые попала в такие тяжелые условия.

«Как-то ты поживаешь? — пишет он ей из Мюнхена.— Надеюсь, наладила уже более правильный режим, который так важен в одиночке? Я Марку писал сейчас письмо и с необычайной подробностью расписывал ему, как бы лучше всего «режим» установить: по части умственной работы особенно рекомендовал переводы и притом обратные, т. е. сначала с иностранного на русский письменно, а потом с русского перевода опять на иностранный. Я вынес из своего опыта, что это самый рациональный способ изучения языка. А по части физической усиленно рекомендовал ему, и повторяю то же тебе, гимнастику ежедневную и обтирания. В одиночке это прямо необходимо.

Из одного твоего письма, пересланного сюда мамой, я увидел, что тебе удалось уже наладить некоторые занятия. Надеюсь, что благодаря этому ты будешь хоть иногда забывать об обстановке и время (которое обыкновенно в тюрьмах летит быстро, если нет особо неблагоприятных условий) будет проходить еще незаметнее. Советую еще распределить правильно занятия по имеющимся книгам так, чтобы разнообразить их: я очень хорошо помню, что перемена чтения или работы — с перевода на чтение, с письма на гимнастику, с серьезного чтения на беллетристику — Чрезвычайно много помогает. Иногда ухудшение настроения — довольно-таки изменчивого в тюрьме — зависит просто от утомления однообразными впечатлениями или однообразной работой, и достаточно бывает переменить ее, чтобы войти в норму и совладать с нервами. После обеда, вечерком для отдыха я, помню, regelmassig¹²  брался за беллетристику и нигде не смаковал ее так, как в тюрьме. А главное — не забывай ежедневной, обязательной гимнастики, заставляй себя проделать по нескольку десятков (без уступки!) всяких движений! Это очень важно. Ну, прощай пока. Крепко целую тебя и желаю бодрости и здоровья.

Твой Влад. Ульянов»¹³.

После семимесячного заключения Мария Ильинична была выслана на 2 года в Самару. Вместе с ней поехала мать; а через некоторое время, окончив Юрьевский университет, к ним присоединился и Дмитрий.

В январе 1902 г. в Самаре состоялось совещание искровцев, на котором был избран Центральный комитет Русской организации «Искры». Его возглавил Г. М. Кржижановский, секретарями стали М. И. Ульянова и 3. П. Кржижановская. Д. И. Ульянов стал членом Центрального комитета, всего в Комитет вошло 16 человек. Задачей комитета было налаживание связей с социал-демократическими комитетами разных городов России, объединение их и подготовка к съезду партии. Центральный комитет и составил Бюро Русской организации «Искры».

В. И. Ленин, узнав о совещании искровцев, шлет им радостное письмо: «Ваш почин нас страшно обрадовал. Ура! Именно так! шире забирайте! И орудуйте самостоятельнее, инициативнее — вы первые начали так широко, значит и продолжение будет успешно!»¹⁴

Агенты «Искры», имевшие за своими плечами опыт нелегальной работы, были посланы в крупнейшие города страны. Мария Ильинична остается в Самаре, здесь у нее большая работа, партийная переписка с В. И. Лениным.

Русское бюро ЦК после II съезда РСДРП (1903 г.) по предложению В. И. Ленина расположилось в Киеве.

Этот город был важным центром революционной борьбы пролетариата. Сюда переехали все Ульяновы: сначала Дмитрий Ильич, затем Мария Ильинична и Анна Ильинична вместе с матерью. Пребывание Ульяновых в Киеве, вблизи западной границы России, помогало Владимиру Ильичу, находившемуся в эмиграции в Швейцарии, налаживать связи с русскими социал-демократами. С приездом Ульяновых в Киев деятельность местного большевистского подполья активизировалась. Сестры и брат В. И. Ленина — опытные революционеры-профессионалы — стали активными сотрудниками Русского бюро ЦК РСДРП. Мария Ильинична исполняла обязанности технического секретаря, вела обширную переписку с Заграничным центром большевиков; она расшифровывала полученную корреспонденцию и шифровала письма, идущие к В. И. Ленину. Местные комитеты поддерживали связь с Заграничным центром, непосредственно с В. И. Лениным через Марию Ильиничну.

Царская охранка вела постоянную слежку за киевскими большевиками. Приезд в Киев семьи известных революционеров насторожил полицию. Все передвижения Ульяновых по Киеву отмечались в специальных журналах. У дома, где жила Мария Ильинична, постоянно дежурил агент охранки. Ни один шаг, ни одну встречу полиция не оставляла без внимания.

В конце декабря 1903 г. Ульяновы готовились к встрече Нового года. Мария Ильинична послала В. И. Ленину в Женеву поздравление:

«Киев. 25/XII 1903 г.

Дорогой Володя! Все наши и я шлем тебе поздравления с праздниками и Новым годом и пожелания всего хорошего... Маняша»¹⁵.

Но когда Владимир Ильич получил поздравление, обе его сестры и брат уже были арестованы. Киевская полиция в ночь с 1 на 2 января 1904 г. начала массовые аресты и обыски. Всего было схвачено 167 человек. Мария Ильинична и Анна Ильинична были заключены в Лукьяновскую тюрьму, Дмитрий Ильич — в киевскую крепость «Косой капонир».

Мария Александровна, которой в ту пору было 69 лет, осталась в чужом городе одна. Летом Маняша была освобождена, а в конце 1904 г. уехала в Женеву, к брату. Она помогает ему в подготовке III съезда партии и все время работает, работает, не оставляя себе ни минуты для отдыха...

Летом 1905 г. Мария Ильинична снова в России, где ее ждала радость встречи с родными. Она так соскучилась по матери, брату, сестре. С Дмитрием ее связывала дружба, начавшаяся еще в ранние детские годы. Эта дружба продолжалась всю ее жизнь. Забота друг о друге, общность взглядов и интересов сквозит в письмах Марии Ильиничны и Дмитрия Ильича. Часто Дмитрий и Мария обсуждают новые книги по политэкономии, философии. Такие письма очень интересны, они раскрывают внутренний мир брата и сестры, показывают, сколь глубоко разбираются оба в философских вопросах.

В 1905—1907 гг. Мария Ильинична ведет активную нелегальную партийную работу: она — секретарь Петербургского комитета, секретарь комитета на Васильевском острове... Несколько раз Мария Ильинична тайно приезжала к Владимиру Ильичу в Финляндию в Куоккала, где он вынужден был скрываться от царских властей после подавления Декабрьского вооруженного восстания.

«Маняша погостила у нас и теперь еще здесь,— писал В. И. Ленин матери в октябре 1907 г.,— но собирается сегодня уезжать по случаю наступления зимы: сегодня первый снег выпал, погода повернула на холод... Маняша, кажется, здесь себя недурно чувствовала, работала много — переводила»¹⁶.

В 1908 г. Мария Ильинична тяжело заболела. Владимир Ильич беспокоится о ней, приглашает после выздоровления приехать к нему в Швейцарию, чтобы немного подлечиться.

Поправившись, Мария Ильинична в том же году едет вновь в Женеву, а затем — вместе с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной — в Париж.

В 1908—1909 гг. Мария Ильинична живет в Париже, учится в Сорбонне; она сдала несколько экзаменов, в частности по истории социализма во Франции, по французскому языку, получила диплом учительницы французского языка. «...Заниматься приходилось много,— писала она Анне,— но когда получила его¹⁷, чувство было очень приятное, что чего-нибудь да добилась. С ним, вероятно, удастся получить место учительницы, только вот практика у меня для этого хромает, но я надеюсь подогнать ее за лето»¹⁸. Кроме французского, Мария Ильинична знала немецкий и английский языки.

В июне 1909 г. во Франции у Марии Ильиничны произошел приступ аппендицита. Владимир Ильич взволнованно спрашивает у Дмитрия Ильича совета: «Дорогой Митя! Маняша уже писала тебе о своей болезни. Хочу посоветоваться и я. Доктора нашли у нее воспаление отростка слепой кишки (аппендицит,— кажись, так?). Спросил очень хорошего здешнего хирурга. Подтвердил: аппендицит. Советует операцию...

Припадок сейчас несильный. Повышения температуры нет. Боли не очень сильные. Прошу тебя немедленно мне ответить: я склоняюсь к операции, но без твоего совета боюсь решить. Отвечай немедленно.

Что операцию сделают здесь хорошо, это несомненно. Ехать куда-либо до операции доктор не советует.

Маме не пишу, ибо боюсь напугать ее зря. Опасности никакой,— Маняша даже не лежит все время,— Анюте тоже не пишу, ибо мама может прочесть.

Напиши, пожалуйста, Марку и — через него (если можно так, чтобы не пугать маму) — Анюте. Но лучше, пожалуй, в Крым не писать вовсе, ибо они перепугаются.

Итак, жду ответа: советуют ускорить операцию здесь. Советуешь ли и ты.

Жму руку. Твой В. Ульянов...»¹⁹

Дмитрий Ильич сразу же пишет ему, рекомендует сделать операцию. Мария Ильинична тоже не хочет волновать мать и сестру — она просит Марка Тимофеевича Елизарова: «Ни маме, ни Ане, вообще никому, пока на то не будет моего разрешения, чтобы не разошлось, ты пока ни слова не говори о моей болезни»²⁰. Операция прошла благополучно, и Мария Ильинична вскоре выздоровела.

На чужбине Мария Ильинична очень тоскует по родине: «...теперь можно и за работу, только бы добраться до России, очень уж мне заграница очертела»²¹. «Больше всего с Володей жаль расставаться. Всегда я его любила, но теперь как-то особенно сжились. Возился он со мной невероятно за время болезни — я даже себе представить никогда не могла, что он способен на это, да и теперь еще возится. Больно славный братик...»²²

Вернувшись в Россию, Мария Ильинична сразу включается в революционную работу, как и прежде, помогает Ленину в его литературных трудах.

На родине снова — гласный надзор полиции, и снова за каждым ее шагом следят шпики. Мария Ильинична пытается найти работу, ведь материальная жизнь очень трудна — только пенсия матери. Наконец ей удалось найти место домашней учительницы по французскому языку, и в конце апреля 1910 г. она уехала в Финляндию, в небольшое местечко около г. Териоки (там же она работала и летом следующего года).

Начиная с 1911 г. с помощью Анны Ильиничны, ее мужа М. Т. Елизарова и других большевиков, оставшихся после разгрома Саратовской партийной организации, Мария Ильинична создает заново большевистскую группу в Саратове.

Однако в мае 1912 г. полиция произвела в Саратове массовые аресты. Были арестованы сестры Ульяновы — Марию Ильиничну опять заключили в одиночную камеру, грязную и душную. Но она старалась не падать духом, хотя физически чувствовала себя слабой и больной, а ведь было ей всего 34 года...

Позже выяснилось, что в организацию РСДРП был заслан провокатор, который выдал всех большевиков полиции. Спустя много лет, уже в советское время, он был разоблачен и понес заслуженную кару.

Местная жандармерия доносила начальству: «Центральной фигурой саратовской группы являлась Мария Ильина Ульянова, сестра известного Владимира Ульянова... ее сестра Анна Ильина Елизарова, муж последней Марк Тимофеевич Елизаров... являвшиеся ближайшими помощниками Марии Ульяновой в стремлении последней воссоздать в Саратове прочную нелегальную организацию РСДРП»²³.

После освобождения из тюрьмы Мария Ильинична была сослана в Вологодскую губернию на три года. Здесь ей было строго запрещено общаться с политическими ссыльными, даже угрожали высылкой в отдаленный район. Но ничто не могло сломить бесстрашную Маняшу: через некоторое время она устанавливает связь вологодских революционеров с В. И. Лениным, с петербургскими и московскими большевиками.

Вернувшись осенью 1914 г. в Москву, Мария Ильинична вновь в гуще революционной работы, распространяет отпечатанные ею на машинке статьи Владимира Ильича, ведет постоянную переписку с ним. В одном из донесений московской охранки отмечалось, что «сестра известного Ленина» при встречах с социал-демократами знакомила их с ленинскими тезисами «Задачи революционной социал-демократии в европейской войне».

Во время первой мировой войны, в январе 1915 г., Мария Ильинична поступила на курсы сестер милосердия при Морозовском институте в Москве, чтобы после их окончания поехать на фронт для революционной работы. В свидетельстве, полученном ею, говорилось, что она «успешно выдержала теоретические испытания и исполнила все практические занятия по программе Красного Креста». Во Львове Мария Ильинична подала заявление уполномоченному Всероссийского земского союза: «Имею честь просить зачислить меня сестрой милосердия на юго-западный фронт. При сем прилагаю свидетельство об окончании курсов для сестер милосердия при Морозовском институте в Москве»²⁴. Она была зачислена в состав врачебно-питательного отряда Общества русских врачей имени Н. И. Пирогова. В составе этого отряда Мария Ильинична находилась на фронте в районе городов Львов, Тисменицы, Сокаль, Тернополь и др.

В конце лета 1915 г. Мария Ильинична возвратилась в Москву, работала в Московской организации РСДРП, затем — в Петроградской.

После Февральской революции В. И. Ленин сразу же поставил вопрос о восстановлении в России органа большевиков — газеты «Правда».

«Два года существовала старая «Правда», поддерживаемая рабочими грошами. Ее гнали, запрещали, отбирали в типографии, арестовывали и ссылали ее редакторов и сотрудников, но она снова и снова возрождалась под другим заголовком и все с той же волей и решимостью к победе,— писала Мария Ильинична.— И только черный вихрь реакции, налетевший вместе с началом империалистической бойни, смёл, убил, заставил умолкнуть громкий бесстрашный голос любимицы рабочих масс — «Правды».

Она молчала два с лишним года. Но не молчали те воспитанные, организованные ею в большевистские колонны рабочие- передовики, которые продолжали, теперь уже подпольно, подрывать основание старой, подгнившей машины царского самодержавия. И через два с половиной года после закрытия «Правды» она воскресла вновь»²⁵. «Правда» зародилась заново 5 (18) марта 1917 г., и с этого же дня Мария Ильинична становится секретарем газеты, а затем и членом редколлегии на долгие годы.

У Марии Ильиничны был огромный опыт партийной работы, талант публициста; она писала статьи, правила рукописи, встречалась с корреспондентами. Но со здоровьем у нее было по-прежнему нехорошо,— ведь она так измучена постоянными арестами, ссылками, тяжелыми тюремными условиями, постоянной слежкой полиции... Владимира Ильича очень тревожит ее состояние. «Хочу дать тебе совет,— пишет он ей из Финляндии, где ему приходилось скрываться от Временного правительства,— надо тебе непременно поехать полечиться... Очень и очень тебя прошу: поезжай непременно и немедленно. Можно взять с собой перевод или беллетристики, чтобы выдержать лучше скуку, до известной степени необходимую при лечении. Но поехать обязательно надо. Пожалуйста, исполни эту мою просьбу и напиши мне в ответ что- нибудь. Крепко обнимаю. Твой Ульянов»²⁶.

 

А немного позже вновь повторяет:

«Дорогая, милая Мимоза!²⁷  Очень прошу поехать лечиться, не откладывая, нельзя пропускать времени»²⁸. Но Мария Ильинична не могла выполнить его просьбу — работы в редакции «Правды» было страшно много. Оставить газету она не могла...

В дни Великой Октябрьской социалистической революции редакция «Правды» размещалась в Смольном. Мария Ильинична все время находилась там: готовила газету к печати, напряженно работала с утра до глубокой ночи, не зная отдыха.

После переезда Советского правительства из Петрограда в Москву, в марте 1918 г., Мария Ильинична живет вместе с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной в Кремле. Как и прежде, все дни проводит в редакции «Правды». Только болезнь В. И. Ленина отрывает ее от любимой работы в газете. Около полутора лет (с конца 1922 по январь 1924 г.) Мария Ильинична почти все время находится в Горках рядом с Владимиром Ильичем и Надеждой Константиновной. Здесь часто бывают Анна Ильинична и Дмитрий Ильич.

В день кончины В. И. Ленина — 21 января 1924 г.— рядом с Владимиром Ильичем находились Н. К. Крупская, Анна Ильинична, Мария Ильинична и Дмитрий Ильич Ульяновы.

Теперь Надежда Константиновна и Мария Ильинична остались вдвоем в небольшой квартире Владимира Ильича. Их, как и всю жизнь, связывали духовная близость и сердечная дружба.

После смерти Владимира Ильича Ленина в газетах и журналах стали появляться воспоминания о нем. Относившаяся с большой ответственностью к показу правдивого образа Ленина, Мария Ильинична и от других требовала того же. 8 июня 1924 г. в «Правде» была опубликована ее статья «О некоторых «воспоминаниях» об Ильиче». В ней, в частности, говорилось: «Воспоминания о Ленине нужно писать. Каждый факт, каждый штрих из его жизни, описанный его современниками, будет иметь значение для будущего биографа Ленина. Но только факты строго проверенные...»²⁹

Мне хорошо запомнилось, как мой отец вместе с Марией Ильиничной работали над воспоминаниями о Ленине. Обычно после работы, по вечерам, они встречались на квартире Марии Ильиничны или, чаще, у Дмитрия Ильича, который жил неподалеку от нее, тоже в Кремле.

Подолгу они сидели в кабинете отца, обсуждая отдельные факты и эпизоды из жизни Владимира Ильича. На некоторых рукописях Марии Ильиничны сохранилась правка, сделанная рукой Дмитрия Ильича.

Когда в 1934 г. из печати вышла небольшая книга Д. И. и М. И. Ульяновых «О Ленине», Мария Ильинична, получив ее, вся светилась от счастья...

В «Правде» Мария Ильинична работала до весны 1929 г. Бесценен ее вклад в становление и развитие партийной печати. С именем М. И. Ульяновой навсегда связаны понятия «рабкор», «селькор»: она была активнейшим организатором рабселькоровского движения, которое называли «железным фундаментом «Правды». Ее работа была большой помощью социалистическому строительству. «Сил своих она не жалела,— писала о ней Н. К. Крупская,— работала с утра до 3—4 часов ночи, без отдыха, без перерыва»³⁰.

Поистине великой заслугой Марии Ильиничны перед советским народом является то, что она вместе с сестрой Анной подготовила и издала в 1930 г. письма Владимира Ильича Ленина к родным, снабдив их ценными научными комментариями.

М. И. Ульянова участвовала в работе многих партийных съездов. На XIV, XV, XVI съездах партии Марию Ильиничну избирали членом ЦКК ВКП(б). В 1934 г. на XVII съезде партии ее избирают членом Комиссии советского контроля. Огромный партийный опыт, живая связь с трудящимися помогли ей успешно вести эту ответственную работу; вскоре она становится членом. Бюро Комиссии советского контроля, заведующей Бюро жалоб.

В 1933 г. за работу в области коммунистического воспитания и просвещения работниц и крестьянок Мария Ильинична была награждена орденом Ленина. В 1935 г. М. И. Ульянова и Н. К. Крупская были делегатами VII конгресса Коминтерна. Мария Ильинична встречалась с коммунистами других стран, например с Кларой Цеткин, Анри Барбюсом, с членами Коминтерна. С 1935 г. она — член ЦИК СССР.

Мария Ильинична была связана с многими советскими писателями — Максимом Горьким, А. Н. Толстым, Демьяном Бедным, Н. Ф. Погодиным и многими другими.

В 1934 г. Мария Ильинична и Дмитрий Ильич, находясь в Сочи, навестили замечательного писателя Николая Островского, который был награжден орденом Ленина.

«Дорогие и любимые Мария Ильинична и Дмитрий Ильич! — писал Островский в своем письме.— С большой искренней радостью прочел Ваше поздравление. Бывают минуты, когда нет слов, чтобы сказать все...

Надолго сохраню в своей памяти нашу встречу.

  Любящий вас Н. Островский»³¹.

 

Обладая большой наблюдательностью и незаурядным литературным талантом, будучи, как и все ее братья и сестры, необычайно трудолюбивой, Мария Ильинична написала воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, о своих родителях, о старшем брате Александре и о сестре Ольге.

Мария Ильинична была человеком удивительных душевных качеств. Чуткая, отзывчивая, добрая, всегда и во всем справедливая. И внешне она была красива — густые седые волосы обрамляли ее овальное лицо, умные, живые карие глаза искрились. Я вспоминаю рассказы Марии Ильиничны об их семье, теплые, живые рассказы... Мне они запомнились наь всю жизнь.

Родители часто оставляли меня, девочку, на попечение тети Мани. Мария Ильинична с нежной заботливостью относилась ко мне. Несмотря на большую загруженность по работе, она находила время проверить, как я сделала уроки, выучила ли задания по математике, немецкому, музыке. А ведь у нее было столько дел, гораздо более важных...

7 июня 1937 г. до 8 часов вечера Мария Ильинична была на Московской областной партконференции. Оттуда она сразу поехала на работу. Здесь ей внезапно стало плохо. Врачи решили, что перевозить Марию Ильиничну в больницу нельзя — слишком тяжелым было ее состояние. В консилиуме врачей участвовал Дмитрий Ильич, хотя сам был уже болен. Отец, как врач, понял, что состояние сестры критическое. 12 июня Марии Ильиничны не стало...

«Мария Ильинична была обаятельным человеком, в котором изумительно сочетались большевистская принципиальность, несгибаемость, уменье ставить интересы партии выше всего с мягкостью и особой ильичевской заботой о людях,— писали в некрологе в «Правде» Д. И. Ульянов, Н. К. Крупская, Г. М. и 3. П. Кржижановские, Е. Д. Стасова и другие старые большевики.— Она умерла на боевом посту, прослужив партии, рабочему классу больше 40 лет своей сознательной жизни»³².

Близкий друг моего отца, хорошо знавший также и Марию Ильиничну, известный советский историк Алексей Иванович Яковлев, узнав о ее смерти, писал Дмитрию Ильичу:

«Кончина Марьи Ильиничны подкралась с такой молниеносной быстротой, что сразу не соберешься с мыслями... Удар жесток, но и силы Вашей Ульяновской породы велики. Крепко тебя обнимаю и желаю тебе бодрости и твердости духа перенести ужасное несчастье... Да послужит Вам утешением то, что образ Марьи Ильиничны неизгладимо врезан в летопись мировой революции возле имени ее великого брата»³³.

Примечания:

¹ Переписка семьи Ульяновых. М., 1969, с. 69.

² Настоящее издание, с. 13.

³ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 95.

⁴ Цит. по: Купецкая Л., Маштакова К. Мария Ульянова. М., 1979, с. 29.

⁵ Ульянов Д. И. Очерки разных лет. 2-е, доп. изд. М., 1984, с. 190.

⁶ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 107—108.

⁷ Там же, с. 129.

⁸ Переписка семьи Ульяновых, с. 89.

⁹ Ульянов Д. И. Очерки разных лет, с. 200—201.

¹⁰ Ульянов Д. И. Очерки разных лет, с. 215—216.

¹¹ Там же, с. 219.

¹² Регулярно. Ред.

¹³ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 208— 209

¹⁴ Там же, т. 6, с. 455.

¹⁵ Настоящее издание, с. 273.

¹⁶ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 240—241.

¹⁷ Диплом. О. У.

¹⁸ Настоящее издание, с. 289.

¹⁹ Ленин В. И. Поли. собр. соч.. т. 55, с. 293.

²⁰ Настоящее издание, с. 289.

²¹ Там же, с. 292.

²² Там же, с. 291.

²³ Переписка семьи Ульяновых, с. 255.

²⁴ Ульяновы на Украине. Революционная и общественно-политическая деятельность Ульяновых на Украине и в Крыму (1902—1921 гг.). Киев, 1979, с. 86.

²⁵ Мария Ильинична Ульянова. М., 1978, с. 39.

²⁶ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 370—371.

²⁷ Мимоза — одна из партийных кличек М. И. Ульяновой. Ред.

²⁸ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 371.

²⁹ Настоящее издание, с. 165.

³⁰ Настоящее издание, с. 16.

³¹ Цит. по: Купецкая Л., Маштакова К. Мария Ульянова, с. 217—218.

³² Правда, 1937, 13 июня.

³³ Ульянов Д. И. Очерки разных лет, с. 279.

 

 

Воспоминания о В.И.Ленине

 

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

С самых детских лет я испытывала к Владимиру Ильичу какое-то совсем особое чувство: горячую любовь вместе с своего рода поклонением, точно это было существо какого-то особого, высшего порядка. И если я позволяла себе капризы и непослушание с другими, то от всего этого не оставалось и следа, если я только подозревала, что Владимир Ильич может меня видеть или слышать. Уже не говоря о том, чтобы я проявляла какую-нибудь тень непослушания по отношению к нему. А между тем он никогда не выказывал никакой строгости ко мне, даже наоборот, баловал меня, как младшую в семье.

Я думаю, что такой полный авторитет он завоевал себе благодаря высоте своего нравственного облика. Дети ведь очень чутки к тому, чтобы слово не расходилось с делом, чтобы взрослые не оперировали с двоякого рода моралью: одною, применяемою к детям, а другою — к себе. Брат всегда делал хорошо все, за что бы он ни брался, кроме того, он очень рано научился владеть собой. А между тем от природы он был вспыльчивым и нужно было немало воли, чтобы сдерживать себя. Повторяю: я не помню, за малыми исключениями, чтобы он был нервен в то время, чтобы он проявлял себя резко по отношению к кому бы то ни было.

Возможно, что моя привязанность к Владимиру Ильичу усугублялась еще тем, что я перенесла на него любовь к отцу, который умер, когда мне еще не было восьми лет. Отец очень любил возиться, бегать и играть с нами, детьми. Много возился он и со мной, как с младшей. У Владимира Ильича было такое же отношение к детям, как и у отца. В этом отношении было то, что особенно завоевывает детей. Он подходил к ним просто, ласково и, я бы сказала, как равный, как к всамделишным людям, хотя и маленьким. В его тоне и обращении с ними не было ни пренебрежительности, которая так часто чувствуется у взрослых по отношению к детям, ни особого подлаживания под детей и под детские интересы. Владимир Ильич сам слишком много детского, в лучшем смысле этого слова, сохранил до последних дней своей жизни, что выражалось в удивительной чистоте, искренности, жизнерадостности, способности увлекаться, скажем охотой, прогулкой, игрой и пр., как ребенок, а также в умении предаваться самой беззаботной веселости. Как же тут было не завоевать симпатии детей!

И всегда, когда Владимиру Ильичу приходилось встречаться с детьми, у него очень быстро устанавливались с ними самые дружеские отношения, с оттенком влюбленности со стороны детей. Знакомство завязывалось быстро, и через некоторое время слышались уже громкий хохот, возня и беготня.

Владимир Ильич стоял всегда за предоставление детям наибольшей свободы и в более поздние годы останавливал нас, когда замечал, что мы «обдергиваем» их: «сиди смирно», «не вертись», «не озоруй» и т. п. Это отношение его к детям проявилось и незадолго до его смерти. На рождество 1923 г. я устроила в большом зале горкинского дома елку, созвала человек десять ребят местных служащих и двух наших племянников¹. Владимир Ильич приехал (сверху) на своем кресле и с удовольствием смотрел на игры детей и слушал их хоровое пение. Но когда под конец я раздала ребятам подарки и они на радостях слишком расшалились и разбегались, я стала их останавливать, боясь, как бы весь этот шум не утомил слишком Владимира Ильича. Но он тотчас же знаками попросил меня не останавливать детей в их играх.

Никакого «обдергивания» не было никогда со стороны Владимира Ильича и по отношению ко мне, когда я была ребенком, а он молодым человеком (он был старше меня на восемь лет).

Отношение его ко мне было всегда простое и ласковое и как- то поднимало меня всегда в собственных глазах.

В симбирский период нашей жизни разница лет между мною и Владимиром Ильичем, о которой я говорила выше, была особенно ощутительна.

Но я слишком забежала вперед.

Из жизни в Симбирске, до смерти отца, у меня сохранились такие воспоминания. Мы жили в большом, поместительном доме с антресолями, на которых помещались мы, дети. К дому примыкал большой, покрытый травой двор, на котором летом устраивались всегда разные игры, вроде жмурок, пятнашек и пр., а зимой сооружали ледяную гору. За двором тянулся большой фруктовый сад, который выходил на параллельную Московской, на которой был наш дом, Покровскую улицу. Этот сад был очень хорош. Вокруг него шли дорожки, обсаженные сиренью, акацией и пр. На них было очень много тени. Посредине тоже были дорожки, которые разделяли сад на четыре равные части. Эти четвертушки были засажены всевозможными ягодными кустами, яблонями и т. п. Без особого разрешения нам не позволялось рвать что-нибудь в саду. «Пастись» на грядках с клубникой, в малиннике и пр. разрешалось только после того, как были сделаны запасы варенья и когда набеги ребят на кусты и гряды не могли уже плачевно сказаться на последствиях. Запрещение это выполнялось нами, детьми, очень строго. И я помню, как поразили меня слова одной знакомой, которая в разговоре с мамой выразила удивление, что в саду все цело. «Мои, мол, ребята все обрывают». Я не помню, чтобы запрет рвать ягоды и пр. был для нас особенно труден, мы всегда получали ягоды за столом, кроме того, запрета, например, на крыжовник, когда он созревал, не было совсем, да и на другие ягоды запрет скоро снимался, как я указала выше.

В этих ягодных кустах, помню я, мелькала иногда фигура Владимира Ильича. Помню и чаепития в беседке посреди сада, куда собиралась после обеда вся семья. Но в те годы разница лет между мною и Владимиром Ильичем (восемь лет) была особенно ощутительна: я была еще совсем маленькой, а брат — гимназистом старших классов. Но некоторые картинки у меня ярко запечатлелись в памяти. Вот я еще совсем маленькая. В доме у нас была собачка, по кличке Garcon², которую наша старушка няня³, жившая у нас в доме и вынянчившая всех детей, начиная с Владимира Ильича, называла Кальсонкой. Раз вечером кто-то из мальчиков — у нас жили в то время дети Персианиновых — гимназисты — зовет меня наверх, в их комнату, чтобы посмотреть фокус. Я иду вместе с няней и, затаив дыхание, смотрю на ящик от маминой машинки, который сам двигается по полу то в одну, то в другую сторону. Изумлению моему нет конца, но изумление это переходит в отчаяние, когда ящик приподымают и под ним оказывается наша собачонка. Я заливаюсь горькими слезами, и даже обещание няни дать Кальсонке сейчас же говядинки плохо способствует моему успокоению. Но тут появляется Владимир Ильич, и его уверение, что с собакой ничего не произошло, оказывает свое действие.

А вот зима. И мы летим с Владимиром Ильичем на санках с высокой ледяной горы, устроенной на дворе. В те годы Ильич называл меня «пичужкой» и часто высоко поднимал меня над головой, взяв сзади за локти.

В 1886 г. (12 января) умер отец, а 8 мая 1887 г. был повешен в Петербурге старший брат Александр⁴.

Я уже рассказывала в своей речи на Московском Совете 7 февраля 1924 г.⁵ о том, какое впечатление произвела на Владимира Ильича казнь старшего брата, и приводила его слова: «Не таким путем надо идти, мы пойдем не таким путем». Выражение лица при этом у него было такое, точно он жалел, что брат слишком дешево отдал свою жизнь, не использовав ее так, как можно было это сделать на благо рабочего класса⁶.

Летом 1887 г. мы переехали в Казань, продав дом и распростившись совсем с Симбирском. Сестре Анне⁷ ссылка в Восточную Сибирь была заменена Казанской губернией, и она поселилась там в имении тетки — в Кокушкине. Младший брат⁸ был переведен в казанскую гимназию, а Владимир Ильич поступил в Казанский университет. Два месяца, что он пробыл в университете⁹, я жила вместе с сестрой в деревне, а за несколько дней до его высылки из Казани приехала с кем-то в город. Помню зимний морозный вечер. Вместе с Ильичем мы в кибитке с бубенчиками едем в Кокушкино, а сзади на санках нас провожает какой-то полицейский чин. Это было мое первое знакомство с полицией. Город кончается, мы выезжаем в поле, и тогда наш провожатый поворачивает обратно. В Кокушкине Володя проводит все время за книгами в своей комнате за письменным столом, и я вхожу в эту комнату с каким-то особенным чувством уважения. А когда он берется заниматься со мной — что, впрочем, в этот период случалось редко,— я испытываю глубокую радость и мне кажется, что все занятия идут у меня куда лучше. Гулять мы отправлялись обыкновенно на речку по льду. Владимир Ильич охотился за зайцами, но, должно быть, неудачно, и сестра часто поддразнивала его этими неудачами. Зимой в деревне жилось невесело, к тому же дом, в котором мы жили, был довольно холодный. Общества — никакого, и мне казалось, что брат тяготился жизнью там. За границу его не пускали¹⁰.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 6—10

Примечания:

¹ О. Д. Ульянова, В. Д. Ульянов. Ред.

² Мальчик. Ред.

³ Она и умерла у нас в доме в 1890 г. М. У. (Речь идет о Варваре Григорьевне Сарбатовой, которая почти 20 лет была няней в семье Ульяновых. Ред.)

⁴ Александр Ильич Ульянов (1866—1887) — см. очерк «Памяти Александра Ильича Ульянова» (настоящее издание, с. 254- 260). Ред.

⁵ См. настоящее издание, с. 43. Ред.

⁶ В варианте рукописи имеется следующий текст:

«К несчастьям, обрушившимся на нашу семью в конце нашего пребывания в Симбирске — в 1886 и 1887 гг. (смерти отца и казни старшего брата), я не могла отнестись вполне сознательно, так как была слишком мала. Но ярко запечатлелся в памяти подавленный вид Владимира Ильича при получении известия о казни брата, его боль от этой трагической гибели, его неодобрение того пути, по которому пошел Александр Ильич. Мне казалось, что Владимир Ильич жалел, что старший любимый брат его так дешево отдал свою жизнь. «Не так надо было» или «не такими методами» — показывали, что Владимир Ильич осуждал тот путь борьбы с самодержавием, который избрал Александр Ильич.

Конечно, в голове Владимира Ильича — тогда мальчика 17 лет — не могло быть определенного и, главное, теоретически обоснованного плана революционной борьбы. Он сложился у Владимира Ильича, вероятно, позднее, когда он познакомился солидно и основательно с произведениями основоположников научного социализма.

Но у него, как мне кажется, была другая натура, чем у Александра Ильича, как ни близки они были друг другу. Не было у Владимира Ильича жертвенности, хотя всю свою жизнь он отдал безраздельно делу рабочего класса. Больше трезвости и холодного расчета было, мне кажется, заложено в его натуре. Эти качества давали ему возможность с максимальным положительным результатом использовать свои силы, направить их все без остатка, целеустремленно на •достижение одной определенной цели. Другой у него в жизни не было, он не щадил себя в борьбе за нее, но он абстрагировался от всего привходящего, что могло бы ослабить действие оружия, что могло бы хоть сколько-нибудь задержать путь к намеченной цели». Ред.

⁷ Анна Ильинична Ульянова-Елизарова (1864—1935) — видный деятель Коммунистической партии, профессиональный революционер. Автор ряда историкореволюционных работ и воспоминаний о В. И. Ленине. Ред.

⁸ Дмитрий Ильич Ульянов (1874—1943) — профессиональный революционер, государственный, партийный и общественный деятель, делегат нескольких съездов партии, по образованию врач. Автор ряда воспоминаний, статей и очерков о В. И. Ленине. Ред.

⁹ В Казанском университете В. И. Ленин учился более трех месяцев. Ред.

¹⁰ В варианте рукописи читаем:

«Весной 1887 г. мы переехали в Казань, где Владимир Ильич с осени поступил в университет.

Сестра Анна Ильинична должна была отбывать гласный надзор полиции в деревне Кокушкино, в 40 верстах от Казани, меня оставили жить с ней. Наше скучное уединение в деревне зимой разнообразили лишь время от времени тайные поездки к родным, в Казань. Один из этих приездов совпал с высылкой Владимира Ильича из города. Известно, что он пробыл в университете лишь три месяца и после кратковременного ареста был направлен на жительство в Кокушкино.

Подробности этого вынужденного выезда из города — это был первый случай, когда я наблюдала репрессию полиции,— остались в памяти. С братом и матерью, которая поехала проводить Владимира Ильича до деревни, мы едем по городу в крытой кибитке, а сзади на рысаке провожает — и это останавливает все мое внимание — полицейский чин. У городской черты он поворачивает обратно, а мы под звон колокольчиков и скрип полозьев по снегу продолжаем наш путь.

С приездом Владимира Ильича уединение в глухой деревушке, занесенной снегом, было уже не так ощутительно — брат вносил оживление, да и само его присутствие с нами озаряло для меня, как всегда, все каким-то особым светом.

Сестра подготовляла меня тогда к экзамену во второй класс гимназии. Лишь недавно перенесшая жестокую травму трагической гибелью боготворимого ею брата, она была очень нервна. Это проявлялось иногда и во время ее занятий со мной, доставляя нам обеим немало мучений. Помню, как Владимир Ильич, слышавший одну из таких вспышек, потемнел лицом и сказал как бы про себя: «Так нельзя».

Несколько раз, не знаю уже почему, со мной занимался по утрам Владимир Ильич. О нервности тогда не было и помину, занятия доставляли лишь удовольствие.

Удовольствие доставляли и прогулки с ним по льду маленькой речки. Сестра дразнила Владимира Ильича неудачными охотничьими попытками, говоря, что он промахивает по зайцам, которые перебегают ему потом дорогу. Охота была в то время действительно неудачна для Владимира Ильича, да он и мало занимался ею, проводя преимущественно время за книгами». Ред.

 

В СИМБИРСКЕ

Вы просите, ребята, рассказать вам о товарище Ленине? Вы говорите, что знаете о нем как о вожде рабочего класса, вожде мировой социальной революции, но вам так мало приходилось слышать о нем как о человеке и вы хотели бы больше знать о его жизни. Вы правы, когда задаете такие вопросы, потому что товарищ Ленин был большим человеком не только по своему уму, по той роли, которую он играл в нашей революции, по той огромной работе, которую он вел во имя освобождения и улучшения жизни всех обездоленных, угнетаемых капиталом людей во всем мире. Не только эту работу должны мы все изучать, мы должны хорошо знать товарища Ленина и как человека, потому что это поможет нам и самим стать лучше. Я постараюсь рассказать вам поподробнее о нем, потому что знаю Владимира Ильича не только по книгам и рассказам других людей, но знаю его близко и по совместной жизни с ним. Слушайте же.

Наши детские годы прошли на Волге, в городе Симбирске, который теперь в честь Владимира Ильича, настоящая фамилия которого была Ульянов, переименован в Ульяновск. Это был (в значительной степени он остался таким и теперь)¹ небольшой провинциальный город, тихий и спокойный. Там не было фабрик и заводов, не было трамваев и даже конок, к Симбирску не была в то время проведена еще железная дорога. Зимой сообщаться с другими городами было поэтому особенно трудно: можно было ездить только на лошадях, а это ведь такой неудобный и долгий способ передвижения! Но с весны, с открытием навигации, Симбирск несколько оживал. Он лежит на большой судоходной реке, и когда она сбрасывала с себя ледяные оковы, на пристани города закипала жизнь, раздавались свистки пассажирских и буксирных пароходов, оживала торговля и сообщение с другими городами становилось более удобным — на пароходах. Симбирск, теперешний Ульяновск, расположен на высоком гористом берегу Волги, в нем много зелени и фруктовых садов, которые расположены по горе. Весной, особенно в ледоход, вид на Волгу с горы, Венца, как называется там бульвар над обрывом, был очень красивый. Река поднимается из своих берегов, делается шире, а льдины несутся вниз по воде, набегая одна на другую, треща и образуя местами заторы. И борются одна с другой, пробивая себе дорогу, отталкивая более мелкие или с грохотом разбивая их. Мы любили смотреть на эту картину, любили прогулки по Венцу, с которого ледоход, возрождающееся движение по реке, был особенно хорошо виден. Но в Ульяновске есть и другая река, Свияга, которая впадает в Волгу. Дом, в котором мы жили, был ближе к Свияге, и мы чаще ходили туда гулять, купаться и кататься на лодке. Можно было там и рыбачить, что особенно любил мой младший брат, Дмитрий Ильич.

Жили мы в довольно большом, поместительном доме, который отец наш, служивший директором народных училищ, купил в 1878 г. К дому примыкали большой, покрытый зеленой травою двор и сад, который выходил на другую, параллельную Московской улице, на которой был наш дом, Покровскую улицу. На Покровскую улицу выходила калитка, и этим выходом мы пользовались обыкновенно, когда ходили купаться и гулять на Свиягу: это был кратчайший путь до нее. Для купанья у нас был определенный час в купальне, принадлежавшей одним знакомым, и в этот час должно было успеть выкупаться как мужское, так и женское поколение нашего дома. Заранее уславливались, кто пойдет раньше, отец с братьями или мы с матерью. И нередко, придя к купальне, мы видели, как братья бултыхаются в воде. Ящик в купальне не удовлетворял их, они выплывали обыкновенно из купальни в реку и уплывали иногда довольно далеко от нее. Приходилось иногда и братьям поджидать, пока мы, сестры, выкупаемся. У купальни была скамеечка, на которой обычно и располагались ожидающие.

На дачу, за город, мы обычно не выезжали, когда жили в Симбирске, и только иногда уезжали на некоторое время в Казанскую губернию, в село Кокушкино, где жили две наши тетки со стороны матери. Часть этого имения, принадлежавшего отцу нашей матери, перешла по наследству к ней, но долго проводить там время было неудобно, ибо отец не мог на долгое время отлучаться со службы, но старшие дети живали там иногда и одни. Это был очень живописный и хороший уголок, с речкой, на которой можно было рыбачить и кататься на лодке, со старым парком, в котором раздавались всегда голоса детей — их собиралось в Кокушкине много по летам. Был невдалеке и лес, куда мы ходили гулять. Поездку в Кокушкино мы, дети, очень любили, уже одна поездка на пароходе до Казани, чтобы потом пересесть на лошадей, была для нас удовольствием. Пленяла, конечно, и компания двоюродных братьев и сестер, которые, как я уже говорила, собирались на летние каникулы в большом количестве в Кокушкине. Удовольствием этих поездок пользовались, впрочем, больше старшие братья и сестры, а мы, меньшие, чаще оставались с матерью в Симбирске или ездили туда только на сравнительно короткий срок. Мать неохотно отпускала нас без себя, а сама она тоже не уезжала надолго, чтобы не оставлять отца одного.

М. Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 12—14

¹ Ульяновск в настоящее время является одним из крупных промышленных и культурных центров Поволжья. В связи со столетием со дня рождения В. И. Ленина 16 апреля 1970 г. в Ульяновске был открыт Ленинский мемориальный комплекс. 11 декабря 1970 г. за большие успехи, достигнутые трудящимися города в хозяйственном и культурном строительстве, в выполнении заданий пятилетнего плана по развитию промышленного производства, Указом Президиума Верховного Совета СССР город Ульяновск награжден орденом Ленина. Ред.

 

«БРЫКАСКИ», «ИНДЕЙЦЫ», «ЧЕРНАЯ ПАЛОЧКА»

Владимир Ильич в раннем детстве был очень резвый. Шаловливей всех. Но об этом я могу говорить только со слов сестры. Ведь меня и на свете еще не было, когда Владимиру Ильичу было пять-шесть лет. Сестра рассказывала, что, когда ему дарили игрушки, его страшно интересовало, из чего они сделаны. Однажды подарили ему игрушку из папье-маше — тройку лошадей и повозку. И он исчез куда-то. Ищут, куда девался. Оказывается, забрался за дверь и там отвинчивает ноги лошадей. Но вообще у нас в семье игрушки не очень были в ходу.

Он был страшный любитель шумных игр. Помню, была у них какая-то игра «брыкаски». Дмитрий Ильич тоже принимал в ней участие. Играли в нее обязательно в темной комнате, вечером, когда старших не было дома. Это была игра шумная: прятались, выскакивали из-под диванов. И у нас всегда больше было таких шумных игр по двору, с беготней, чем спокойных игр с игрушками. Заправилами были Владимир Ильич и средняя сестра — Ольга. Они вечно придумывали какие-то новые игры. В детстве мы играли в игру, которая теперь называется «палочка-застукалочка», а у нас называлась «черная палочка». Играли в «индейцев». Когда играли в «индейцев», устраивали из лопухов и еще из чего-то головные уборы.

Ульянова М. И. О Ленине. 3-е, доп. изд. М., 1969, с. 20

 

ВСЯКУЮ РАБОТУ ОН ВЫПОЛНЯЛ ХОРОШО

Владимир Ильич имел очень хорошие способности, но, помимо того, он был человеком очень трудоспособным, много и усиленно занимался. Всякую работу, за которую он брался, он выполнял всегда хорошо, как бы незначительна она ни была. Он был не способен делать что-либо наспех, неряшливо, кое-как.

Когда Владимир Ильич учился в училище*, он всегда хорошо слушал объяснения учителей, запоминал их, и поэтому дома ему не приходилось тратить много времени на приготовление уроков. Меньшой наш брат рассказывает, что он наблюдал за тем, как Владимир Ильич писал сочинения. Он никогда не откладывал этого до последнего дня, как это часто делают другие. Когда объявлялась тема для домашнего сочинения и давался срок для подачи его, он сразу же садился, составлял план сочинения, подбирал и прочитывал нужные книги. Постепенно его черновой набросок сочинения все разрастался, прибавлялись новые и новые факты, цитаты и пр. И незадолго до конца срока ему оставалось только взять чистую тетрадь и переписать сочинение набело. Учитель словесности ставил Владимиру Ильичу не просто 5 за его сочинение, а 5+.

Читал Владимир Ильич очень много. Он очень любил Пушкина, Тургенева, Некрасова, Толстого и часто перечитывал их сочинения.

Изучал он и иностранные языки, так что, когда он поехал за границу, чтобы создать там подпольную газету «Искра», ему легко было объясняться с иностранцами. Только с английским языком дело обстояло хуже, так как произношение в этом языке очень трудное, и, изучая его самостоятельно, без помощи учителя, как это делал Ильич, он не мог схватить правильного произношения. Пришлось усвоить его, уже живя в Лондоне.

При изучении языков у Владимира Ильича был особый метод. Он переводил какую-нибудь книжку сначала на русский язык с иностранного, а потом с русского переводил опять на иностранный язык. Таким путем он достиг хорошего знания языков. Сам он, впрочем, считал, что языки он знает недостаточно. Он говорил так потому, что был очень скромным человеком и всегда был очень требователен к себе.

Будь готов! Куйбышев. 1938, 22 сентября

* В гимназии. Ред.

 

МЫ ЖИЛИ ДРУЖНО

Жили мы дружно. Владимир Ильич всегда был моим заступником. Я была маленькая и вообще баловнем была в семье.

Помню такой случай. Жили два мальчика наверху у нас. Зовут меня как-то, говорят, что фокусы будут показывать. Иду наверх, в антресоли, и вижу: ящик от маминой машинки движется по полу. Я в полном недоумении! Что же оказалось?

У нас была маленькая собачонка Гарсон, а няня ее звала Кальсонкой. Посадил кто-то эту собачонку под ящик. Она и двигала ящик. Я была в полном отчаянии, боялась, что она задохнется. Но тут явился Владимир Ильич и убедил меня, что с собачкой ничего не случилось. Авторитет его для меня был очень велик.

Другой раз я была невероятно напугана. Мне кто-то сказал, что в городе появились привидения. Оказалось, несколько мальчиков устроили ходули, завернулись в простыни и путешествовали на ходулях. На меня такой страх напал! Пришел Владимир Ильич и успокоил. Он так действовал: придет, уговорит, и я успокоюсь. Ходули потом и у нас появились во дворе.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 15

 

 

РЕЧЬ НА ТРАУРНОМ ЗАСЕДАНИИ МОСКОВСКОГО СОВЕТА, ПОСВЯЩЕННОМ ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА УЛЬЯНОВА (ЛЕНИНА), 7 ФЕВРАЛЯ 1924 г.*

— Товарищи, я хочу поделиться с вами несколькими штрихами из жизни Владимира Ильича.

Вы знаете, товарищи, что Владимир Ильич был богато одарен от природы, но помимо этого он обладал необыкновенной способностью идти твердо и непреклонно к раз намеченной им цели. Еще совсем юным, в последних классах гимназии (Владимир Ильич кончил гимназию 17 лет) он проводил все вечера за книгами, за подготовкой к той революционной работе, которую он поставил целью своей жизни. Но особенно памятно мне осталось время после окончания им гимназии, годы, когда он жил с нами в Казани и Самаре, до отъезда в Петроград. Весной в 1887 г. мы получили известие о казни старшего брата. Особенно запечатлелось мне выражение лица Владимира Ильича в эту минуту, когда он сказал: «Нет, мы пойдем не таким путем. Не таким путем надо идти». И вот с тех пор он стал подготовлять себя к тому пути, который он считал единственно правильным для освобождения России от ига царя и капитала.

Я помню, когда мы жили в деревне в Самарской губернии, Владимир Ильич каждое утро после чая отправлялся, нагруженный книгами, словарями и тетрадями, в укромный уголок сада, чтобы там заниматься. Там стояли стол и скамейка, и там проводил Владимир Ильич большую часть дня за научными занятиями. Он умел не только читать книги, он умел изучать их, он штудировал их, составлял конспекты, делал выписки. Я приходила тогда в тот уголок, чтобы заниматься с ним языками, и, несмотря на то что я была совсем ребенком, меня даже тогда поражала та настойчивость и та аккуратность, с которой Владимир Ильич делал то дело, за которое он брался. И настолько был силен его нравственный облик, что тогда уже без всяких понуканий хотелось сделать все на свете, лишь бы он был доволен тобой, лишь бы заслужить его одобрение.

Целые дни Владимир Ильич проводил за книгами, отрываясь только для прогулки и для разговоров и споров с тем небольшим кружком товарищей, которые так же, как и он, подготовляли себя к революционной работе. И это уменье работать, это упорство осталось за ним всю его жизнь. И в ссылке, и за границей он пользовался всяким свободным моментом, всяким свободным часом, чтобы отправиться в библиотеку. У нас сохранилось много тетрадок и выписок, и по ним можно судить, какое громадное количество литературы по всем отраслям знаний успел за свою жизнь проштудировать Ильич.

Я думаю, товарищи, что, как во многом другом, нам всем надо учиться у Ильича уменью работать над своим образованием, уменью использовать для этого каждый час, каждую минуту, ибо, не подковав себя в теоретическом смысле, мы не будем во всеоружии для предстоящих новых боев, особенно теперь, когда ответственность каждого из нас возросла после кончины нашего вождя и учителя во много раз.

Еще один штрих. Отношение Ильича к товарищам и вообще к людям. Совершенно исключительную чуткость Ильича и заботливость к товарищам многие из вас, товарищи, испытали, вероятно, на себе. Устройство комнат, квартир, пособий, обуви и т. д. и т. д. Никогда не отказывал Ильич в таких просьбах. Но не только тогда, когда товарищи обращались к Владимиру Ильичу, исполнял он их просьбы, он и сам, по собственному почину, заботился о них. Сколько раз, замечая, что тот или иной товарищ утомился или плохо выглядит, он посылал к нему врача, звонил в ЦК, чтобы устроить товарищу отпуск, возможность отдохнуть и подлечиться. Сплошь да рядом обращался он ко мне с просьбой узнать, как живет тот или другой товарищ, не надо ли ему чего, просил послать продуктов, достать шубу и т. д.

Но не только к товарищам было у него такое внимательное отношение. Такое же отношение он проявлял к тем, которые были с ним незнакомы или даже ему чужды. Вы помните 18-й и 19-й гг., вы помните, какое количество врагов Советской власти было повсюду, какую непреклонную борьбу приходилось вести с ними. Владимир Ильич умел быть непреклонным к этим врагам, но он мог проявлять высшую справедливость, поскольку он видел ту или другую ошибку, допущенную к кому-либо из них. Я приведу один небольшой факт. Их можно было бы привести много, но я ограничусь пока одним. На днях мы получили письмо. Автор этого письма в 19-м году был приговорен к расстрелу. Его мать, обезумевщая от горя, побежала в Кремль в надежде, что она сможет повидать Ленина, но ей не удалось видеть его. Она возвращается домой и находит письмо Ленина, доставленное самокатчиком, в котором он пишет, чтобы она не волновалась, что можно подать кассационную жалобу и, наконец, просить ВЦИК о помиловании. Кассационная жалоба не была удовлетворена. Но когда мать автора этого письма пришла во ВЦИК просить о помиловании, то секретарь встретил ее словами: «Да, знаю, знаю, мне т. Ленин много раз звонил о вас». В результате обвиненный был помилован и позднее был выбран членом Московского Совета.

Я думаю, товарищи, что и в этой области нам надо поучиться у Владимира Ильича внимательному и чуткому отношению к товарищам. Теперь, когда в напряженной борьбе из наших рядов выбывают один за другим товарищи, нам надо у Ильича поучиться заботливому и внимательному отношению к товарищам, окружающим нас, пока они еще живы.

Ленин. Московским рабочим. М., 1924, с. VI/I-X

* Часть речи, относящаяся к юношеским годам В. И. Ленина в измененной редакции под заглавием «В гимназии», была включена автором в сборник: Ульяновы Д. И. и М. И. О Ленине. Отрывки из воспоминаний. М., 1934, с. 9—10. Ред.

 

КАК? БЕЛУЮ ТЕТРАДКУ ЧЕРНЫМИ НИТКАМИ?

У Владимира Ильича с самых детских лет была очень характерная черта: все, за что он ни брался, он выполнял очень хорошо. Сплошь и рядом, если ученику задано какое-нибудь сочинение, срок большой, он садится делать в последние дни, перед самой подачей письменной работы. Думает: «Времени много, успею». Когда Владимиру Ильичу задавали какое-нибудь сочинение на дом, он брался за него сразу — подготовлял материал. Подбирал себе книги, читал их, делал выписки.

У него было обыкновение писать карандашом. Он тонко чинил его, это был идеально очиненный карандаш. Выписки он делал и писал только на одной стороне перегнутого вдоль листа. Если приходило что-нибудь в голову, он брал нужную страницу и прибавлял запись на правой стороне. План сочинения он составлял предварительно. Это черта, которая русским людям не очень свойственна. У нас многие, если идут делать доклад какой-нибудь, знаю я таких товарищей, то говорят, что в голову тут же придет. А Владимир Ильич, какой бы доклад или брошюру ни писал, составлял всегда план. Даже мальчиком он составлял планы своих сочинений.

Когда я была во втором классе гимназии, он иногда мне помогал в занятиях, если я чего-нибудь не понимала. И всегда требовал большой аккуратности и точности. Помню, мне задали нарисовать карту Европы. Я, посмотрев на карту, нарисовала от руки. Он сказал, что для этого есть циркуль, нужно смерить точно расстояние, и заставил все переделать. Вот другой случай. Я занималась с ним языками. Нужно было выписывать незнакомые слова. Я взяла тетрадку, взяла первую попавшуюся нитку и сшиваю. Нитка попалась черная. Он увидел и говорит: «Как? Белую тетрадку черными нитками? Нельзя!» И тут же заставил меня переделать. Вот такая точность была у него во всем. И это осталось на всю жизнь.

Мне приходилось с ним жить в тогдашней Самарской губернии, на хуторе Алакаевке, теперь там колхоз «Уголок Ленина», очень хороший колхоз*. Владимир Ильич жил там летом. Было ему лет 18—20. Время у него было разграничено. Аккуратно каждый день встанет, напьется чаю, заберет тетради, словари, книги, идет в уголок сада. Устроил там себе стол, скамеечку, трапецию. Сам устроил: вбил палки и сделал перекладину.

Регулярно, в определенный час, чтобы зря не пропадало время, садился он заниматься. С утра он брался за более трудные вещи: политэкономию, историю. И так обыкновенно часов до двух, до обеда, он проводил время в этом уголке. Я приходила туда заниматься иностранными языками.

Не было ни одного дня, чтобы он не занимался, чтобы он куда-нибудь ушел. Как бы ни были велики у человека способности, без такого упорного труда достигнуть чего-нибудь нельзя. После обеда он шел или гулять или туда же читать беллетристику, новые журналы. Эта точность в распределении времени у него так и осталась с юных лет. Поэтому он очень многое успел сделать.

Он очень любил языки: немецкий, французский, очень большое внимание уделял их изучению. Словари у него были все подобраны. Его таблицы неправильных французских глаголов так аккуратно разграфлены и написаны — точно напечатаны.

Особо близких товарищей в школе у него не было, но школьные товарищи к нему хорошо относились. Он, бывало, раньше уходил в школу, чтобы помочь кому-нибудь в задачах и древних языках, которые он очень хорошо знал, да и в новых языках.

У него очень рано сказалась способность к журнальной литературной работе. В симбирской гимназии учитель словесности, бывало, поставит Владимиру Ильичу пять с плюсом да еще хвалит изо всех сил. Он всегда говорил нашей матери, что ее сын будет литератором,— такой у него был хороший слог. Математикой и естественными науками Владимир Ильич меньше занимался. Склонность к естественным наукам была у старшего брата, Александра Ильича. Он постоянно ездил на лодке, червей всяких собирал, делал коллекции яиц. А Владимир Ильич этого не любил. Он больше любил языки, словесность, историю, литературу.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971, с. 18—20

* Алакаевка в настоящее время представляет собой большое благоустроенное село, а колхоз «Уголок Ленина» преобразован в крупный, хорошо оснащенный сельскохозяйственной техникой многоотраслевой совхоз «Ленинский». Почти около самой Алакаевки выросли нефтяные вышки, дающие стране нефть. Ред.

 

СТАРШИЙ БРАТ

Брата старшего он очень любил. Александр был старше Владимира Ильича года на четыре. Владимир Ильич обыкновенно все дела л, «как Саша», как он говорил. Бывало, кашу подадут на стол, его первого нарочно спрашивают: «Володя, как кашу хочешь: с молоком или с маслом?» Он всегда отвечал: «Как Саша».

Старший брат был очень выдержанный, уравновешенный, мягкий, а Владимир Ильич в детстве был шумливый, вспыльчивый, не очень дисциплинированный. Старший брат имел на него огромное влияние. Потом он выровнялся совершенно. Дружил он больше всего со средней сестрой*: они по возрасту подходили, читали много вместе. А в играх всегда их была троица: Володя, Ольга и Дмитрий. Все эти игры происходили во дворе.

На Владимира Ильича очень сильное впечатление произвела казнь старшего брата. В этом году он как раз окончил гимназию. Поехал в университет в Казань. Порядки тогда в университете были очень тяжелые: запрещалось собираться студентам, которые хотели заниматься саморазвитием. Были надзиратели, они назывались «педелями», которые доносили начальству о политических разговорах студентов.

В Казани студенты как-то хотели проучить одного надзирателя, вообще потребовали большей свободы в университете. Они написали петицию, и Владимир Ильич принимал в этом очень активное участие. Петицию эту у студентов не приняли. Была вызвана полиция. Многие студенты тогда демонстративно бросили свои студенческие билеты. И Владимир Ильич бросил свой билет. Несколько десятков студентов было арестовано. Владимир Ильич тоже.

И вот когда пристав вез его в тюрьму, то сказал: «Что вы бьетесь, молодой человек, ведь стена перед вами».

А Владимир Ильич очень решительный был и отвечает: «Да, стена, да гнилая, ткни и рассыплется».

Выслали его в Казанскую губернию. Там за ним был негласный надзор. Старшая сестра тоже там жила. Она была под гласным надзором, пристав приезжал узнавать, как, что, не приезжает ли кто-нибудь. Тут только и можно было делать, что сидеть и заниматься. И Владимир Ильич много занимался, читал.

Когда Владимир Ильич был в Казани, он познакомился кое с кем из революционеров. Было там несколько человек старых народовольцев. С их тактикой, с их методами он был не согласен, но всегда старался взять у них все, что можно было использовать для революционной работы. Он всегда расспрашивал их:

«А как вы прятались от шпиков, как в тюрьме знакомства заводили?»

Во время подполья очень важно было, чтобы революционер был конспиративен, чтобы он умел одурачивать жандармов и шпиков. Сколько раз Владимир Ильич мог попасть на каторгу, если бы попался жандармам, но благодаря находчивости и умению он от них уходил.

Подпольную работу Владимир Ильич начал в 90-х годах, когда приехал в Петербург (теперешний Ленинград). Условия были очень трудные. Техники, как мы ее тогда называли, т. е. возможности печатать листки в типографии, не было. Первый листок Владимир Ильич выпустил от руки. Он написал его печатными буквами, четыре-пять экземпляров. Шпики, филеры — полицейские агенты — держали себя очень умело. Сплошь и рядом бывало так: пойдет за тобой один, а чтобы не догадался, что за тобой следят, передаст другому, потом снова появится. Владимиру Ильичу приходилось изучать проходные дворы и все время зорко следить, а не идет ли кто-нибудь? У него было особое умение от них бегать.

Как-то раз, в 1895 г., он рассказывал: нужно было ему куда-то идти, видит: шпион. Владимир Ильич хотел отделаться от него. Он взял и незаметно шмыгнул в какой-то подъезд. Там была комната швейцара. Того как раз не было. Владимир Ильич зашел в комнату, сел в кресло и видит в окошко, как шпик мечется — пропал человек, как в воду канул. А Владимир Ильич сидит в кресле и хохочет. Кто-то спускается с лестницы и видит, что сидит в комнате швейцара неизвестный человек и покатывается со смеху.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 21—23

* Ольга Ильинична Ульянова (1871 —1891) — см. очерк «Сестра Ольга Ильинична» (настоящее издание, с. 261—266). Ред.

 

ПРЕДИСЛОВИЕ*

Как показывает само название предлагаемого читателям сборника, вошедшие в него воспоминания о Ленине не представляют собой сколько-нибудь цельного и систематизированного материала, хотя бы по отдельному периоду жизни Владимира Ильича. Повседневная работа не давала возможности авторам воспоминаний уделить этому делу достаточно времени и внимания. Приходилось ограничиваться отрывками воспоминаний, касающихся отдельных эпизодов из жизни Владимира Ильича, рисующих отдельные характерные его черты.

Эти отрывки печатались ранее в различных газетах, журналах и сборниках в первые годы после смерти Ленина, другие в более позднее время. Лишь первые две статейки «Из самарского (алакаевского) периода», принадлежащие перу М. и Д. Ульяновых, и заметка «На отдыхе» публикуются к десятой годовщине смерти Ильича впервые...

М. Ульянова

18 декабря 1933 г.

Ульяновы Д. И. и М. И. О Ленине. Отрывки из воспоминаний. М.. 1934. с. 5

* Этим предисловием открывается сборник «Ульяновы Д. И. и М. И. О Ленине. Отрывки из воспоминаний» (М., 1934), подготовленный Институтом Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК ВКП(б) к десятой годовщине со дня смерти В. И. Ленина. Ред.

 

ИЗ САМАРСКОГО (АЛАКАЕВСКОГО) ПЕРИОДА

(1889—1893 гг.)

В ДЕРЕВНЕ И В ГОРОДЕ

В мае 1889 г. мы переехали из Казани в Самару. На деньги, вырученные от продажи симбирского дома, мать надумала купить небольшой хутор. При содействии М. Т. Елизарова¹, жениха, а позднее мужа старшей сестры, хутор был куплен в 50 верстах от Самары у некоего К. М. Сибирякова. Это был богатый сибирский золотопромышленник, скупивший в середине 70-х гг. у обедневших самарских помещиков большое количество земли с целью организации крупного, технически рационального хозяйства. Человек левых либеральных убеждений,— может быть, даже левее,— Сибиряков, по-видимому, имел в виду и революционную пропаганду в народе. Во всяком случае, та или иная связь с политическими у него была.

Он широко помогал народникам, которые еще с конца 70-х гг. вели в округе Алакаевки (так называли наш хутор по имени прилегавшей к нему деревни) непрерывную революционную работу. Во второй половине 70-х гг. в одной из деревень Сибирякова — Сколкове, его резиденции, жил Глеб Успенский вместе со своей женой, которая занимала место учительницы в построенной Сибиряковым начальной школе. Здесь Успенский написал свой известный рассказ «Три деревни», описав в нем деревни Сколково, Заглядино и Гвардейцы и подлинных жителей этих деревень. В этой же округе было, одна за другой, несколько попыток со стороны народников организовать земледельческие колонии (кавказцы²— группа Орлова, позднее ставшего эсером, организовавшего такую же колонию на Кавказе, тоже на земле Сибирякова, и колония А. А. Преображенского, которая была организована на хуторе Шарнеля, в трех верстах от Алакаевки, и существовала еще при нас).

Задуманное в широком масштабе сельскохозяйственное предприятие не пошло у Сибирякова, хотя на организацию его и были затрачены большие суммы. За границей он закупил усовершенствованные земледельческие орудия — были куплены даже два паровых плуга,— соорудил громадные кирпичные и саманные постройки при хуторах для скота и земледельческих орудий и т. п. Хозяйство приносило, однако, лишь убыток, и Сибирякову пришлось отказаться от своей затеи. Земледельческие орудия были проданы за бесценок какому-то немцу, имевшему в Самаре торговлю мелким слесарным инструментом и земледельческими орудиями. Начал распродавать Сибиряков и земли, оставив лишь некоторое количество земли, достаточное для содержания сельскохозяйственной школы, которую он решил организовать. На Константиновском хуторе, в двух верстах от Алакаевки, было построено здание для этой школы, подбирался уже и кадр учителей. Среди них был толстовец Алексеев, живший ранее в Ясной Поляне у Льва Толстого, Зубрилин, окончивший Петровско-Разумовскую академию, и др., но открыть школу не разрешили. В этом запрещении сыграла, несомненно, определенную роль связь Сибирякова с политическими, хотя и вообще-то Свербеев, бывший тогда самарским губернатором, не был сторонником такого рода культурных начинаний. Как бы то ни было, а после этого Сибиряков стал ликвидировать все и переехал в Петербург (впрочем, и раньше он бывал в Самарской губернии лишь наездами).

В эти-то края и забросила нас судьба.

Покупая это именьице³, мать надеялась, что Владимир Ильич заинтересуется сельским хозяйством. Но склонности у Владимира Ильича к последнему не было. Позднее, по словам Надежды Константиновны, он говорил ей как-то: «Мать хотела, чтобы я хозяйством в деревне занимался. Я начал было, да вижу, нельзя, отношения с крестьянами ненормальные становятся».

Но если хозяйство не пошло и от него скоро отказались, то как дача Алакаевка была очень хороша, и мы проводили в ней каждое лето. Особенно хороши там были степной прозрачный воздух и тишина кругом.

В нескольких десятках саженей от старого одноэтажного дома был старый запущенный сад, обрывом спускавшийся к ручью. У каждого из нас был там свой любимый уголок. «Олин клен»,— говорили мы. И действительно, вторую мою сестру чаще всего можно было застать за книгой около высокого старого клена. Анна Ильинична больше любила березовую аллейку. В старой липовой аллее, лучше всего сохранившейся, было слишком много тени: верхушки деревьев почти сходились, образуя точно купол. На этой аллее сидели и гуляли больше по вечерам. Минутах в десяти ходьбы от дома был пруд, куда мы ходили купаться. А кругом раздолье: долы, холмы, леса! Невдалеке был так называемый Муравельный лес, в котором было много лесной малины, и мы нередко отправлялись за ней. Ходил туда с нами и Владимир Ильич. Природу он очень любил, и всегда самым лучшим удовольствием и отдыхом для него являлось хождение по глухим, нелюдимым местам с «настоящей природой»⁴, как он выражался, описывая свои прогулки за границей.

Террасы в доме не было, ее заменяло крылечко с крышей, достаточно, впрочем, большое для того, чтобы наша семья могла разместиться на нем за самоваром. По вечерам на этом крылечке, чтобы в комнаты не налетели комары, зажигалась лампа, и вся молодежь усаживалась за стол с книгами.

Старшая сестра, Анна Ильинична, так описывает это в одном своем стихотворном опыте:

Ночь давно уж, все-то дремлет,

Все кругом молчит.

Мрак ночной поля объемлет,

И деревня спит.

Под покровом темной тучки

Спряталась луна.

Нет и звездочек, порой лишь

Чуть блеснет одна.

В хуторке лишь, на крылечке,

Светит огонек,

И за чтением серьезный

Собрался кружок.

Все сидят, уткнувшись в книги,

Строго все молчат,

Хоть Манюшины глазенки

Больно спать хотят.

Хоть кружится, развлекая,

Неустанный рой —

Бабочек, букашек стая,

Что из тьмы ночной

Жадно так стремятся к свету,

Пляшут вкруг него.

Теплотой его согреты

Мнят, что вновь вернулось лето,

Что идет тепло.

На этом же крылечке мы ужинали по вечерам молоком, балакирь (горшок) которого приносился нам из погреба, и серым пшеничным хлебом.

Направо от маленькой прихожей, к которой примыкало крылечко, была комнатка Владимира Ильича. В этой комнате, впрочем, он проводил только ночь. Утром, напившись чаю, он забирал книги, тетради и словари и отправлялся заниматься в сад. А в комнате на это время все окна завешивались темными синими занавесками или одеялами «от мух», с которыми Владимир Ильич постоянно воевал.

В саду у Владимира Ильича был свой уголок. Там он устроил себе в тени лип деревянный стол, скамейку и в некотором отдалении трапецию. В этом уголке Владимир Ильич проводил все время до обеда за серьезной работой. Работать Владимир Ильич умел, работать систематически и усидчиво. Книги он не только читал, он изучал, прорабатывал их. Читал по определенному плану. Помню, уже в более поздние годы он говорил, что просто читать разные книги — мало толку. В одном из своих писем из Сибири, спрашивая, работает ли брат Дмитрий, который сидел в то время в тюрьме, Владимир Ильич писал:

«Ему бы заняться чем-нибудь регулярным, а то ведь так «читать» вообще — мало проку»⁵.

Владимир Ильич считал, что надо выбрать какой-нибудь один вопрос и работать по нему систематически. Такой систематической его работа была всегда. С утра, на свежую голову, он штудировал более серьезные вещи. Не только читал, но и конспектировал прочитанное, делал заметки и выписки. Иногда он оставлял книги и прохаживался взад и вперед по аллейке около стола, видимо обдумывая прочитанное. Потом садился и опять углублялся в чтение.

В этот уголок сада я прибегала к Владимиру Ильичу по утрам заниматься языками. Я читала и переводила ему французскую или немецкую книгу, причем Ильич всегда настаивал, чтобы я работала возможно более самостоятельно, сама додумывалась до смысла, прибегая к его помощи лишь в особо трудных местах. Слов незнакомых я не выписывала в особую тетрадь, как это обычно делается, но значение их брат спрашивал меня на другой день, обращая на них мое внимание и при дальнейшем чтении, когда они попадались в тексте.

После обеда Владимир Ильич иногда тоже сидел в своем любимом уголке, но читал уже более легкие книги. Иногда к нему присоединялась сестра Ольга⁶, и они читали вместе (из книг, которые они читали вместе, мне запомнился Глеб Успенский). По возрасту Ольга более всего подходила к Владимиру Ильичу, и они жили в то время общими интересами.

По вечерам в алакаевском домике раздавалось иногда пение, это Владимир Ильич пел под аккомпанемент Ольги Ильиничны. Он очень любил музыку и пение, охотно пел сам и слушал пение других: М. Т. Елизарова или хоровое пение. Помню обычный финал его пения, когда он принимался за романс «У тебя есть прелестные глазки». На высоких нотах — «от них я совсем погибаю» — он смеялся, махал рукой и говорил: «Погиб, погиб».

Прося выслать ноты для пения Г. М. Кржижановскому, Владимир Ильич писал из Сибири: «На вопросы Маняши: какой у Глеба голос?.. Гм, гм! Должно быть, баритон — что ли. Да он те же вещи поет, что и мы, бывало, с Марком «кричали» (как няня⁷  выражалась)»⁸.

Ольга Ильинична только два лета жила с нами в Алакаевке. Это была девушка с незаурядными способностями и огромной трудоспособностью. Кончив гимназию с золотой медалью, она много и усидчиво работала над своим самообразованием: изучала английский язык, серьезно занималась музыкой, много читала⁹. Стремясь изучать медицину, она решила ехать в Гельсингфорс, так как Женский медицинский институт в Петербурге был в то время закрыт, и принялась за изучение шведского языка. Усвоила она его основательно, делала и переводы со шведского, но в Гельсингфорсский университет все же не попала, так как выяснилось, что кроме шведского языка нужен был еще и финский. Чтобы не терять времени на его изучение, она поступила на физико-математическое отделение Высших (Бестужевских) курсов в Петербурге¹⁰. В напряженной работе прошла для нее там зима 1890/91 г., а весной Ольга Ильинична заболела брюшным тифом¹¹, осложнившимся к тому же рожей, и 8 мая ее не стало¹².

Как все в нашей семье, Владимир Ильич был застенчив, и когда что случалось крайне редко — к нам приезжал кто-нибудь из малознакомых, он или оставался в своей комнате, или через окно удирал в сад. Так поступал он и при посещении малоинтересных для него людей. В Алакаевке мы жили уединенно. Знакомых было мало. Но кое с кем из местных жителей Владимир Ильич поддерживал знакомство.

В трех верстах от Алакаевки была, как я уже указывала, колония «капказцев», как звали их крестьяне. Несколько народников село на землю, купив ее на льготных условиях у Сибирякова, с целью создать образцовую земледельческую коммуну. Дело, впрочем, не шло у них на лад, и скоро, за исключением А. А. Преображенского, все разбежались. С Преображенским же Владимир Ильич видался и много спорил, прогуливаясь иногда до поздней ночи по дороге от нашего хутора до хутора Шарнеля.

Преображенский же познакомил Владимира Ильича с некоторыми интересными крестьянами-самородками.

Видался Владимир Ильич и с Д. А. Гончаровым, студентом- медиком, исключенным в 1887 г. из Казанского университета за участие в демонстрации. Он служил фельдшером в Тростянке, в 8—10 верстах от Алакаевки¹³. Гончаров не принадлежал в то время ни к какой политической партии, но настроен был очень радикально. К Владимиру Ильичу он относился с огромным уважением¹⁴.

На зиму мы переезжали в Самару, где жили вместе с замужней сестрой и ее мужем, М. Т. Елизаровым. Я училась тогда в гимназии, и Владимир Ильич часто помогал мне в уроках. Если ему нужно было уходить куда-нибудь вечером, он обыкновенно предупреждал меня об этом и предлагал прийти раньше, пока он дома. От этих занятий у меня осталась в памяти его необыкновенная добросовестность ко всякому делу, за которое он брался, к чему он старался приучить и меня. Помню, как мне задали на дом по географии начертить карту Европы. Повозившись с этим, я принесла показать свой чертеж Владимиру Ильичу, но он забраковал мою работу и предложил мне переделать ее. При этом он подробно рассказал, как надо взять циркуль и наметить им на бумаге все расстояния, а не рисовать «на глаз», как было сделано в моей первой работе. С жаром принялась я за дело и была удовлетворена одобрением Владимира Ильича. Но гораздо важнее уменья рисовать карты был полученный мной от этой совместной работы пример того, каков должен быть вообще подход ко всякому делу, за которое берешься. Не кое-как, лишь бы скорее с плеч долой, а по обдуманному, взвешенному плану, аккуратно и настойчиво, пока не выйдет действительно хорошо, пока сделанная работа не даст удовлетворения.

Пунктуальность и аккуратность Владимира Ильича проявлялись иногда даже в мелочах. Делая себе как-то тетрадку для занятий, я схватила первую попавшуюся мне катушку с нитками и стала сшивать свою тетрадку черной ниткой. Ильич, который был при этом, остановил меня, заметив, что это некрасиво и что надо найти белую нитку.

Из посещавших нашу квартиру в Самаре кроме А. П. Скляренко, И. X. Лалаянца, В. В. Водовозова, который приходил больше к старшей сестре — они читали вместе по-итальянски,— М. И. Лебедевой и М. П. Голубевой помню еще В. А. Ионова и А. И. Ерамасова. Последний был знаком с М. Т. Елизаровым и Ионовым по Сызрани, и они затащили его как-то к нам. Вот как описывает А. И. Ерамасов свое первое посещение нашей семьи:

«Я испытывал какое-то особенное чувство при первом посещении ульяновской семьи, перенесшей такое тяжелое горе... Жили тогда Елизаровы в районе Почтовой и Сокольничьей улиц, т. е. недалеко от района «выселенцев», по выражению одного губернатора, кажется Брянчанинова, т. е. недалеко от района, где селилась обычно революционная интеллигенция. Помню, пришли мы вечером и попали прямо к чаю. Вся семья собралась уже в столовой. Здесь я познакомился с Марией Александровной, Анной Ильиничной, Марией Ильиничной и Владимиром Ильичем. Кроме того, за столом был племянник Марка Тимофеевича, который жил у дяди и учился в гимназии.

Разговор шел на обычные в то время темы: о народничестве, о судьбах капитализма, о В. В. и Николае — оне¹⁵  и пр. Владимир Ильич выделялся не только знанием литературы, но и какой-то особой способностью находить слабые места у народников, субъективистов толка Михайловского и пр. После чая мы перешли в комнату Владимира Ильича, где продолжали разговор. В этом разговоре принимал участие и мой приятель Ионов, который много работал над вопросом о развитии капитализма в России и дифференциации крестьянства, собирая материалы по этим вопросам и из статистических сборников и из личного изучения положения крестьянства. Марк Тимофеевич делился своими постоянными наблюдениями из жизни крестьян в Самарской губернии, где тогда уже резко проявлялась дифференциация крестьянства. В разговоре, помню, принимала участие и Анна Ильинична.

Из всей обстановки комнаты мне до сих пор помнится комплект «Русских ведомостей», которые висели на стене перед столиком. Владимир Ильич хранил все прочитанные газеты и отмечал номера, чем-либо заинтересовавшие его».

После этого первого посещения А. И. Ерамасов заглядывал к нам и в другие свои приезды в Самару¹⁶.

В своих воспоминаниях об этом периоде самарской жизни А. И. Ерамасов сообщает о переводе «Коммунистического манифеста», сделанном Владимиром Ильичем.

«В то время Владимир Ильич сделал прекрасный перевод «Коммунистического манифеста» К. Маркса и Ф. Энгельса,— пишет он.— Перевод этот в рукописи ходил по рукам, завезли мы его и в Сызрань. Здесь я отдал тетрадь знакомому учителю, который считался у начальства неблагонадежным. По какому-то делу этого учителя вызвали в Симбирск к директору народных училищ. Мать учителя испугалась, что нагрянут с обыском, и уничтожила тетрадь. Такова судьба этого перевода Ильича. Мне так совестно вспоминать об этом, так как я был отчасти виновником гибели прекрасного перевода»¹⁷.

Хотя А. И. Ерамасов был довольно редким нашим посетителем в Самаре — жил он постоянно в Сызрани,— но связь с ним установилась крепко, на всю жизнь. Не принимая сам непосредственного участия в революционной работе, он за все время подпольной борьбы снабжал партию средствами — он был тогда довольно богатым человеком,— и в трудные времена мы всегда обращались за помощью к «Монаху», как прозвал его Ильич.

После революции А. И. Ерамасов был некоторое время в партии, но вышел из нее по болезни (туберкулез легких и почек), короткое время работал в Музее народного образования, но вынужден был оставить работу по той же причине. Не имея заработка, он находился в стесненных материальных условиях, но сам ни разу не написал об этом ни Владимиру Ильичу, ни кому-либо другому из членов нашей семьи — так велика была его скромность,— пока мы сами не разыскали его и не выхлопотали ему пенсию. После этого А. И. Ерамасов прожил недолго и весной 1927 г. умер в Сызрани.

В Самаре Владимир Ильич много работал над подготовкой к экзаменам, которые он сдал экстерном в Петербурге в 1891 г. По окончании их он возвратился в Самару и занимался немного юридической практикой (по назначению) в качестве помощника присяжного поверенного, работая у А. Н. Хардина¹⁸.

В самарский период у нас в доме процветала игра в шахматы. Хорошо играл и Владимир Ильич, и младший брат Дмитрий Ильич, и Марк Тимофеевич. Сильного партнера нашли они в лице А. Н. Хардина, который был первоклассным шахматистом. У нас на квартире нередко устраивались шахматные вечера. Позднее Владимир Ильич играл в шахматы очень редко, а потом совсем бросил.

Осенью 1893 г. Владимир Ильич переехал в Петербург, остальные же члены нашей семьи — в Москву, где брат Дмитрий поступил в университет. Пришлось продать и Алакаевку, которая не могла уже служить нам дачей. Купил ее местный купец Данилин, которого интересовала только земля и мельница; от дома и сада осталось скоро одно воспоминание: дом был перенесен Данилиным в Неяловку, а сад вырублен. В 1905 или 1906 г. Данилин был убит крестьянами.

* * *

Мне пришлось побывать в Алакаевке в 1927 г., и я нашла там у местных крестьян самый сердечный прием. Наперебой расспрашивали они меня о Владимире Ильиче, повторяя: «Жаль, мы тогда не знали, кто с нами живет». Расспрашивали они и про Анну Ильиничну, которая в 1892 г., когда в Самарской губернии свирепствовала холера, положила немало трудов на помощь больным лекарствами и указаниями.

При деревне Алакаевке организован теперь¹⁹  колхоз «Уголок Ленина»²⁰, и в память Ильича надо принять все меры, чтобы превратить его в показательный. Во главе этого колхоза, председателем его состоит «дядя Костя» — Константин Димитриевич Филиппов, присутствовавший на первом съезде колхозников-ударников в Москве в 1933 г. «Дядя Костя» уже не молод, но работает он подлинно по-ударному и в значительной степени его усилиям обязан колхоз своими достижениями. По инициативе колхозников колхоза «Уголок Ленина» на месте деревянного домика, где Владимир Ильич жил по летам, подготовляясь к революционной работе, построена теперь школа его имени.

Ульянова М. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых. М.. 1978. с. 33-43

Примечания:

¹ Марк Тимофеевич Елизаров (1863—1919) — профессиональный революционер, советский государственный деятель. Ред.

² Колония эта описана Карониным (Петропавловским) в его рассказе «Борская колония». М. У. (См.: Каронин С. (Петропавловский Н. Е.) Соч.: В 2 т. М., 1958, т. 2, с. 269—358. Ред.).

³ В рукописи далее следует: «...мать надеялась, между прочим, предохранить Владимира Ильича от нового ареста. Из университета его исключили, на него и на всю нашу семью после казни старшего брата полиция смотрела косо, и мать боялась, что, живя в Казани, он опять попадет в какую-нибудь «историю», и, действительно, он, по всей вероятности, влетел бы летом 1889 г., как говорил и сам,— при аресте в Казани кружка т. Н. Е. Федосеева. Надеялась мать немного и на то, что Владимир Ильич заинтересуется сельским хозяйством». Ред.

⁴ См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 223.

⁵ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 92.

⁶ Далее в рукописи следует: «...которая жила вместе с нами до осени 1890 г., когда она поступила на Высшие Бестужевские курсы в Петербурге». Ред.

⁷ В. Г. Сарбатова. Ред.

⁸ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 73.

Далее в рукописи: «Настоящего голоса у нас в семье ни у кого не было, но музыку мы все любили и немного ей учились. В детские годы учился играть на рояле и Владимир Ильич, но рано бросил это занятие и потом жалел об этом.

По возрасту Ольга Ильинична больше всего подходила к Владимиру Ильичу, и жили они в то время общими интересами. Иногда они читали вместе. Помню это потому, что у нас с Олей была установлена очередь мыть посуду после обеденного чая: один день мыла я, другой — она. Случалось, что она просила меня заменить ее в этой не очень-то приятной для нас обязанности, чтобы идти читать вместе с Володей. Чаще, впрочем, он читал один.

По вечерам обыкновенно Владимир Ильич отправлялся гулять. Иногда к нему присоединялся кто-нибудь из нас. На этих прогулках, бывало, строились планы будущего, говорилось о прочитанном, иногда Владимир Ильич шел молча, точно обдумывал что-то. Он любил гулять и предпочитал ветреную погоду». Ред.

⁹ В рукописи: «По некоторым сохранившимся ее запискам видно, как много и систематически она работала. В одной тетрадке, например, она каждый день записывала все, что сделала за этот день, отмечая, сколько страниц прочла она в той или другой книге. Насколько двинула вперед занятие языками и пр.». Ред.

¹⁰ В рукописи далее следует: «Много работала она и там, и 3. П. Кржижановская и А. А. Якубова, учившиеся вместе с ней, отзывались о ней как об очень выдающейся девушке». Ред.

¹¹ В рукописи далее: «В моей памяти до сих пор сохранился текст телеграммы, которую Владимир Ильич, сдававший тогда экстерном государственные экзамены в Петербурге, прислал нам: «Олей брюшной тиф, лежит в больнице, уход хорош, доктор надеется на благополучный исход».

Помню беспокойство матери, ее колебания, ехать ли тотчас же или подождать следующих сообщений. Но скоро пришла другая телеграмма от Владимира Ильича: «Оле хуже. Не лучше ли маме ехать завтра».

Мать тотчас же собралась и уехала. Но ей не удалось выходить сестру: тиф у нее оказался тяжелый...» Ред.

¹² В рукописи далее сказано: «Из моей совместной жизни с Ольгой Ильиничной у меня больше всего остались в памяти ее рассказы. Она часто рассказывала мне прочитанные ею рассказы и повести, и это было одним из любимых моих времяпрепровождений. Рассказывала она очень хорошо, и я с нетерпением ожидала очередного продолжения». Ред.

¹³ В рукописи далее следует: «...и лишь позднее, в 1892 г., сдал государственные экзамены на звание врача при Киевском университете». Ред

¹⁴ В рукописи далее: «Гончаров умер от сыпного тифа в Самарской губернии в 1918 г., а Преображенский под влиянием Владимира Ильича стал позднее марксистом». Ред.

¹⁵ Имеются в виду В. П. Воронцов и Н. Ф. Даниельсон — идеологи либерального народничества 80—90-х гг. XIX в. Ред.

¹⁶ Затем в рукописи М. И. Ульяновой приводится выдержка из воспоминаний А. И. Ерамасова: «При дальнейших посещениях Самары я познакомился там с революционной интеллигенцией, особенно помнится мне А. П. Скляренко, который все время оставался другом Ильича и всей семьи Ульяновых-Елизаровых. Алексей Павлович забавлял нас тогда рассказами о том, как он заставлял шпика купаться в пожарном чане, как вообще глумился над сопровождавшими его шпиками. Во время одного своего заключения Алексей Павлович увидал, как надзиратель бил уголовного. Алексей Павлович не выдержал и дал оплеуху надзирателю, за что был жестоко избит и посажен в карцер. Последствия этих побоев он чувствовал потом долгое время». Ред.

¹⁷ В варианте рукописи М. И. Ульяновой рассказ А. И. Ерамасова об исчезновении в Сызрани ленинского перевода «Манифеста Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса приведен в следующей редакции: «Здесь я отдал тетрадь знакомому учителю, который считался у начальства ненадежным и к нему придиралось первое время, впрочем только учебное, начальство. Взял у меня учитель тетрадь, а тут его внезапно вызвали в Симбирск к директору народных училищ.

Мать испугалась, что нагрянут с обыском, напала как-то на оставленную тетрадь и усмотрела в ней что-то опасное. Не долго думая, она взяла ее, расстирала в корыте и вылила у себя на дворе, закопав землей...» Ред.

¹⁸  Далее в рукописи: «Об этой своей работе он рассказывал нам как-то зимой 1921 г., когда мы после его речи на съезде Советов [23 декабря — на IX Всероссийском съезде.— Ред.) зашли к т. Бухарину. Ильич в то время чувствовал себя уже нездоровым и перед своим выступлением на съезде очень волновался, как оно у него сойдет. Но сошло все прекрасно, и Владимир Ильич чувствовал себя в этот вечер особенно в ударе. Но, к сожалению, записать этот его рассказ не удалось — для этого была слишком неподходящая обстановка,— и восстановить его можно будет лишь общими усилиями всех присутствовавших».

А. Н. Хардин — присяжный поверенный, видный представитель либеральных кругов Самары Ред.

¹⁹ Воспоминания написаны в 1933 г.. впервые напечатаны с сокращениями в 1934 г. в авторизованном издании «Ульяновы Д. И. и М. И. О Ленине». Ред.

²⁰ См. примечание 1 на с 46. Ред.

 

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ НА ОБЕДЕ У ЧАСТНОГО ПРИСТАВА

Во время одного своего приезда в Москву (по-видимому, это было до его ссылки) Владимир Ильич попросил одну свою старую знакомую (М. П. Голубеву) дать ему квартиру для свидания с двумя товарищами. Попробовав достать такую квартиру в одной знакомой радикальной семье и потерпев неудачу, Мария Петровна решила устроить свидание для Владимира Ильича на квартире своей сестры, которая была замужем за частным приставом. Сестра эта очень любила Марию Петровну и раньше оказывала ей всякие услуги — собирала деньги, не зная, впрочем, на что они идут, давала свою квартиру для свиданий Марии Петровне с товарищами. Свидания эти устраивались на ее квартире Марией Петровной, однако обычно в отсутствие пристава, которого служебные его дела вынуждали бывать в более или менее длительном отсутствии. Узнав от сестры, что муж ее в определенный день будет в каком-то наряде, она дала ее адрес Владимиру Ильичу для него и его знакомых, указав время, когда надо прийти. Владимир Ильич пришел раньше, и они с Марией Петровной уединились в маленьком кабинетике и беседовали там в ожидании прихода других. Это было в первом часу дня. Вдруг неожиданно возвращается пристав, выяснивший, что дело, которое ему было поручено, откладывается и он имеет время, прежде чем идти в наряд, пообедать дома. Относившийся вообще с большим почтением к Марии Петровне и пытавшийся даже однажды хлопотать за нее (вопрос шел о том, чтобы ей было разрешено дольше остаться в Москве), за что он едва не вылетел с места (ему было заявлено, что если, мол, вы уж имеете таких родственников, то по крайней мере не хлопочите за них), пристав с большим гостеприимством пригласил обедать и Марию Петровну. Жена его сказала, что Мария Петровна не одна, а у нее сидит ее знакомый. Но пристав настоял, чтобы к обеду был приглашен и тот. И вот Владимир Ильич пошел с Марией Петровной обедать вместе с приставом. Хозяин, не зная, конечно, с кем он имеет дело, был воплощенной любезностью и, чтобы занять своих гостей, стал рассказывать о том, что он пишет мемуары, которые представляют большой интерес. Владимир Ильич поддакивал ему: «Да, это должно быть очень интересно» — несколько раз в течение обеда. Сказал то же самое и на приглашение пристава прийти как-нибудь к нему вечерком, чтобы послушать чтение этих мемуаров. Мария Петровна едва удерживалась от смеха. Во время этой беседы пристав рассказал между прочим, что он сидел в тюрьме месяца три (он сидел за какую-то недостачу денег) и чуть ли не там занимался своими мемуарами. К счастью, два товарища, с которыми Владимир Ильич должен был иметь свидание, пришли позже, когда обед был уже окончен и пристав ушел к исполнению своих обязанностей. Неизвестно, сумели ли бы они держать себя соответствующим образом, как это делал Владимир Ильич. Когда они пришли, Мария Петровна провела их с Владимиром Ильичем в ту комнатку, где она раньше беседовала с ним, а сама вышла. Кто были эти товарищи — она не знала.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971. с. 36—37

 

МЕНЯ ВЗЯТЬ НЕ МОГУТ — ВСЕ РАВНО СИЖУ

Тюрьма — дом предварительного заключения. В камере койка, столик, табуретка привинчены к стене. Владимир Ильич, и сидя в тюрьме, решил не прерывать своей революционной работы. Когда он попался, ему прежде всего надо было узнать, кто из кружка уцелел. Из тюрьмы можно было запросить для работы книги. Он и послал длинный список книг, которые ему нужно было достать. И так как у всех его товарищей были различные клички, то он в этом легальном письме, которое шло через жандармов, запросил о всех товарищах. И запросил очень оригинально.

Были два нижегородца — Ванеев и Сильвин, которых прозвали Минин и Пожарский. Он пишет: «Пришлите книгу «Герои смутного времени»». О Глебе Максимилиановиче Кржижановском, у которого была кличка Суслик, запросил: Брэма «О мелких грызунах». Надежду Константиновну прозвали Рыбой. Он и пишет: Майн Рида «The Mynoga»*.

Товарищи ему отвечали: «Минин взят, Пожарский остался» или «Первый том есть, второго нет». Таким образом он узнал, кто из его кружка уцелел, кто попался.

Нужно было ему посылать из тюрьмы на свободу листки. Был целый ряд способов сообщаться через книги и через письма. Он писал молоком между строчками обычного письма. Молоко при нагревании проявлялось. Но, сидя в камере, очень трудно выбрать такой момент, чтобы никто не видел. Надзиратели подкрадывались незаметно. Подойдет надзиратель и глянет в «волчок». Нужно было быть начеку. Владимир Ильич делал маленькие чернильницы из черного хлеба, наливал молоко и писал. Когда кто-нибудь заглядывал в глазок, ему оставалось только эту чернильницу отправить в рот.

И вот, помню, как-то на свидании он говорил: «Неудачный день сегодня: шесть чернильниц пришлось съесть».

В тюрьме он писал программу партии. Над этой работой ему пришлось много думать, вносить много исправлений, переделывать отдельные пункты. В «предвариловке» условия были вольготнее: книг можно было иметь сколько угодно. У него в камере лежали

кипы книг и различные его выписки. В эти листки он и сунул проект программы. И вдруг неожиданно к нему в камеру явились с обыском. Товарищ прокурора явился. Конечно, если бы нашли тут программу партии, Владимиру Ильичу бы не поздоровилось. Тут или заключение, или каторгу можно было заработать. У него была масса выписок. Прокурор посмотрел и сказал: «Слишком жарко сегодня, чтобы всю статистику эту просмотреть». Так и прохлопал.

Владимир Ильич говорил: «Я в лучших условиях, чем другие, меня взять не могут, все равно сижу».

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971. с. 38—39

* См. об этом «Воспоминания об Ильиче» А. И. Ульяновой-Елизаровой в кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т., 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 46. Ред

 

О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ¹

От природы Владимир Ильич был крепким, здоровым жизнерадостным человеком. До его поездки в Ленинград², осенью 1893 г., он редко хворал и из серьезных болезней перенес только в 1892 г. в Самаре брюшной тиф, да и то не в сильной форме. Весь этот период своей жизни он провел в семье, пользовался хорошим домашним столом, не был перегружен нервной работой, имел возможность проводить лето за городом (в казанский период в с. Кокушкино, в самарский — на хуторе Алакаевка). Большое влияние на его здоровье в положительном смысле оказывал и правильный образ жизни. Всякое нарушение его (запоздание обеда, например, и пр.) сейчас же выводило его из нормы, и в дальнейшем, особенно в заграничный период жизни, распорядок со временем питания был введен самый строгий. Обедать и ужинать садились в точно назначенный час, не допуская в этом никакой оттяжки. На эту точность влияло, конечно, и то обстоятельство, что все время у Владимира Ильича было точно рассчитано, уложено в определенные рамки и всякое нарушение раз установленного порядка сказалось бы, несомненно, отрицательно не только на его здоровье, но и на его работе.

Переехав в Петербург, осенью 1893 г. Владимир Ильич впервые был лишен семейных удобств: пришлось жить в комнатах, питаться в столовках. Сказалась на его здоровье и нервная работа революционера. Он нажил себе скоро катар желудка, от которого не скоро мог избавиться (небольшие приступы которого у него бывали, впрочем, и раньше). Эта болезнь особенно обострилась у него в 1895 г., и, поехав на несколько месяцев за границу, он принужден был несколько раз обращаться к докторам, проводить определенный курс лечения и пр. Так, в письме от 18/6 июля 1895 г. он пишет к матери: «...попал теперь... в один швейцарский курорт: решил воспользоваться случаем, чтобы вплотную приняться за надоевшую болезнь (желудка), тем более, что врача-специалиста, который содержит этот курорт, мне очень рекомендовали как знатока своего дела. Живу я в этом курорте уже несколько дней и чувствую себя недурно, пансион прекрасный и лечение видимо дельное, так что надеюсь дня через 4—5 выбраться отсюда»³.

Очевидно, это пребывание действительно оказало хорошее действие на здоровье Владимира Ильича, и в письме к матери от 29 августа того же года он пишет: «Чувствую себя совсем хорошо,— должно быть, правильный образ жизни [переезды с места на место мне очень надоели, и притом при этих переездах не удавалось правильно и порядочно кормиться], купанье и все прочее, в связи с наблюдением докторских предписаний, оказывает свое действие»⁴.

Но окончательно от своей желудочной болезни Владимир Ильич не излечился, и она долго еще давала чувствовать себя, так что ему не раз приходилось прибегать к минеральной воде, которую прописал ему за границей врач. Непорядки с желудком обострялись всегда от неправильного образа жизни, а также от всяческих нервных волнений, которых у него в жизни было так много. Но лишь удавалось наладить более правильный образ жизни и правильное питание, он чувствовал себя лучше. И как это ни странно может показаться, хорошо в смысле его желудочной болезни повлияло на него и заключение в доме предварительного заключения, где он пробыл более года⁵. Правильный образ жизни и сравнительно удовлетворительное питание (за все время своего сидения он все время получал передачи из дома) оказали и здесь хорошее влияние на его здоровье. Конечно, недостаток воздуха и прогулок сказался на нем — он сильно побледнел и пожелтел, но желудочная болезнь давала меньше себя знать, чем на воле.

Из других болезней в петербургский период Владимир Ильич перенес еще воспаление легкого, но эта болезнь прошла бесследно, и в дальнейшем никаких непорядков со стороны легких у него не было.

Жизнь в ссылке оказала хорошее действие на Владимира Ильича — он значительно окреп и поправился, что явствует не только из его писем, но и из свидетельств Надежды Константиновны, которая через год приблизительно после его высылки перепросилась к нему в село Шушенское и вышла там за него замуж.

Но чем ближе был конец ссылки, тем Владимир Ильич стал нервнее: с одной стороны, он боялся, что срок ссылки ему будет продлен, с другой — волновали мысли о дальнейшей работе. Он похудел, стал страдать бессонницей и, помню, поразил и мать, и всех нас своим видом, когда наконец выбрался из Сибири и попал к нам в Москву.

Неоднократно приходилось Владимиру Ильичу обращаться к врачам и в заграничный период его жизни. При этом на его желудочное заболевание влияло несомненно и состояние его нервов, и слишком напряженная работа. Помню, как он рассказывал, что, обратившись раз по поводу болезни желудка к одному крупному специалисту в Швейцарии, он был удивлен его словами: «C’est 1е cerveau»⁶. Не знаю, какое лекарство прописал Владимиру Ильичу этот специалист. Он забыл его название и потерял рецепт, но говорил, что оно оказывало на него хорошее действие.

Жизнь в эмиграции с ее сутолокой, дрязгами, нервностью и далеко не обеспеченным материальным положением не могла не отразиться на здоровье Владимира Ильича. Бессонница и головные боли становились все более частым явлением. Большая нервность сквозила постоянно и в его письмах. Утомление от эмигрантской жизни, отвращение к ней проскальзывали в них все чаще. Хорошо еще, что почти весь этот период эмигрантщины, как первый (с 1900 по 1905 г.), так и второй (с 1907 по 1917 г.), Владимир Ильич жил в семейной обстановке, пользовался домашним столом и пр. Много сил сохранила ему и его привычка к правильному образу жизни. От посещений товарищей по эмиграции, от продолжительных, утомительных и часто никчемных разговоров, от всей сутолоки эмигрантской жизни, которая так тягостно и так сильно действовала на нервы, Владимир Ильич убегал в библиотеку, где регулярно работал определенное число часов. В Женеве у него был излюбленный клуб (членом которого он записался, чтобы иметь право посещать библиотеку, которая была при этом клубе)⁷, и, переехав в Париж зимой 1908 г., он нередко вспоминал его, так как парижская национальная библиотека менее удовлетворяла его и на переезды в нее (Владимир Ильич жил в Париже далеко от центра) приходилось тратить много времени и сил. Жалел он о ней и в Кракове, где вообще не было хороших библиотек. «В общем,— пишет он в своем письме к матери от 22/IV 14 года,— как ни глух, как ни дик здешний наш город, а я все же больше доволен здесь, чем в Париже. Сутолока колониальной жизни была там неимоверна, нервы трепались отчаянно и зря, работать в Париже неудобно, Bibliotheque nationale⁸  налажена плохо,— не раз мы вспоминали Женеву, где работалось лучше, удобная библиотека, менее нервна и бестолкова жизнь. Из всех мест моего скитания я бы выбрал Лондон или Женеву, если бы оба не были так далеко. Женева особенно хороша общей культурностью и чрезвычайными удобствами жизни. А здесь, конечно, о культуре уже говорить не приходится — почти как Россия,— библиотека плоха и архинеудобна, но мне почти и не доводится в ней бывать…»⁹

Много помогали сохранению сил Владимиру Ильичу прогулки, которые он так любил и без которых совсем не мог обходиться. Он очень любил природу, и в его письмах в разные периоды его жизни всегда можно найти описание природы и различных уединенных красивых мест, которые он всегда умел находить, стараясь пробираться туда, где были более дикие места, где меньше было шансов встретить гуляющих, где была настоящая природа без искусственных дорожек и аллей с их сутолокой и пр.

Как никто умел Владимир Ильич и отдыхать в те немногие месяцы, которые он мог использовать на отдых. На это время он выбирался обыкновенно куда-нибудь на лоно природы, стараясь опять-таки выбрать более уединенное место. В мою бытность за границей мне несколько раз приходилось проводить с ним этот отдых в Швейцарии и под Парижем. Устанавливался сразу совсем особый распорядок дня, ложились с петухами, особенно первое время, часто даже не зажигая огня, а перед сном сидели и лежали где-нибудь в поле под стогом сена или соломы, и обществом Ильича, милого, веселого, жизнерадостного, несмотря на переутомление, можно было наслаждаться вовсю. Предпринимались и длинные прогулки пешком и на велосипедах. Лазили по горам, оставляя велосипеды где-нибудь в ресторанчике у подножья горы. Возвращались домой обычно, особенно когда прогулка предпринималась из города, а не с места дачного отдыха, лишь поздно вечером в воскресенье, и таким образом весь праздничный день проводили на воздухе. Пока велосипеды еще не вошли у нас в обиход, ходили пешком. В туристский мешок, который привешивался на спину, брали с собой бутерброды и бутылку красного швейцарского вина. Это вино по дороге разбавлялось обычно из всех встречавшихся ключей и колодцев и скоро представляло из себя лишь розовую водичку. На велосипедах прогулки делались более дальние, иногда за несколько десятков километров. Возвращались домой уже совершенно переутомленные, и я помню, как раз, в одну из таких поездок, Ильич лавировал между мной, которая лежала около велосипеда, недалеко от дороги, и Надеждой Константиновной, которая очутилась в таком же положении, но сзади. Владимир Ильич был посередине и ходил от одной к другой, стараясь как-нибудь подбодрить нас, чтобы доделать оставшуюся дорогу до дома. Раз во время дальней прогулки на велосипедах у нас с Владимиром Ильичем лопнули на велосипедах шины. Мы зашли в какой-то ресторанчик и долго провозились там с заклейкой шин. Но так как дело это было нам внове, заклеить хорошенько не удалось, и нам пришлось пешком, ведя велосипеды, возвращаться домой. Ночь была прекрасная, и прогулка эта оставила самое светлое воспоминание.

На более продолжительный отдых устраивались обычно в каком-нибудь пансионе. Естественно, что, имея деньги всегда в обрез, пансион выбирался дешевый. При этом Владимир Ильич всегда настаивал, что во время обедов и ужинов в пансионе надо все съедать, а то, мол, решат, что дают слишком много, и убавят порции. Во время таких пребываний на даче он обыкновенно хорошо поправлялся, хотя, повторяю, пансионы выбирались обычно самые дешевые. Раз как-то меня в то время не было за границей, они устроились с Надеждой Константиновной где-то в горах, в пансионе за такую мизерную плату, что получали самое примитивное питание. Мяса почти никогда не видели, не получали даже сахару, а купить близко было негде, и за время своего пребывания в этом пансионе они питались главным образом молоком, а недостаток сахара восполняли ягодами, которые в изобилии росли на горах.

Обычно питание в городе было в семье Владимира Ильича очень упрощенное. Правда, все было вполне свежее, так как приготовлялось дома, но приготовлялось очень скромно и в обрез. Суп обычно был из магги (кубик с сухим вегетарианским супом, который опускался в кипяток) — преимущество его было скорое приготовление, а на второе кусочки мяса или котлеты, тоже в обрез. Принцип был такой, чтобы готовить только на один раз и чтобы ничего не оставалось. И, действительно, каждый съедал свою порцию и никаких остатков хранить не приходилось. Голодными, конечно, не бывали после этих двух блюд, но все же скудность такого обеда отмечали позже те товарищи, которым приходилось обедать в семье Ильича за границей. Говорил об этом, например, тов. Сталин. То же отмечает в своих воспоминаниях и Калмыкова. «Наступало время ужина,— пишет она,— состоял он неизменно из двух горячих сосисок и чая. Перед уходом за их покупкой Надежда Константиновна с матерью решала, сколько нужно будет купить лишних сосисок, так как Владимиру Ильичу и Потресову и еще кому-то надо было давать три сосиски»¹⁰.

Ничего удивительного в такой строгой экономии, конечно, не было. Средства всегда были очень ограничены, и в семье Ильича был принцип жить возможно более скромно. Кроме того, готовить приходилось самим, так как за малыми исключениями, когда у «Ильичей» бывала приходящая прислуга (как, например, в Поронине), все хозяйственные хлопоты лежали на Надежде Константиновне и ее матери. Надежда Константиновна была слишком занята общественными делами, чтобы тратить много времени на возню с хозяйством, а мать ее, Елизавета Васильевна, была плохого здоровья, часто прихварывала и очень не любила кухонную возню и тяготилась ею. Около Ильича не было, таким образом, человека, который бы специально следил за его диетой, стремился накормить его побольше и получше, да и условия, повторяю, были для этого совершенно неблагоприятны. А ему, несомненно, с его огромной умственной работой, нервной трепкой и пр. было бы это крайне необходимо. Нужна была более легкая и разнообразная пища, может быть, даже более усиленное питание. Помню, что, когда Владимир Ильич приехал в Россию в апреле 1917 г. и поселился на квартире Анны Ильиничны (я жила тогда вместе с Елизаровыми), мы отмечали с ней, с какой жадностью он набрасывался на пищу, которой за границей ему видеть не приходилось: кур, телятину и т. п. Никого не обвиняя, так как виноваты здесь в первую голову условия эмигрантской жизни, я считаю все же нужным отметить, что в его болезни головного мозга это слишком упрощенное, недостаточное при его колоссальной работе питание, которое он имел за все долгие годы своей эмигрантской жизни, оказало свое влияние на ее быстрое и катастрофическое развитие.

А положение с финансами за этот период жизни Владимира Ильича было действительно крайне неудовлетворительное: литературный заработок из-за границы, не имея нужных для этого связей, возможности лично переговорить, было очень трудно найти, партийные деньги брались на прожитие лишь при самой острой необходимости. В письмах Ильича, которые сохранились, эта постоянная материальная нужда, нехватка денег, полная необеспеченность и неизвестность, чем жить через несколько месяцев, сквозит очень часто. Стоит вспомнить только, что его книга об аграрном вопросе, написанная в 1907 г., пролежала в рукописи до октября 1917 г., так как не удалось найти издателя. Еще в 1911 г. он пишет М. Горькому: «А что, не устроите ли Вы мне книги об аграрном вопросе в «Знании»? Поговорите с Пятницким. Не нахожу издателя, да и баста. Хоть караул кричи»¹¹. Но, как сообщила М. Ф. Андреева, Горький к этому времени ушел уже из «Знания» и не мог выполнить эту просьбу Ильича.

Печатается впервые, по рукописи

Примечания:

1 Заглавие дано составителями. Ред

2 Петербург. Ред.

3 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 9—10.

4 Там же, с. 12.

5 В этой тюрьме В. И. Ленин находился с декабря 1895 по февраль 1897 г. Ред.

6 Перевод по смыслу: это связано не с желудком, а с головой. Ред.

7 Имеется в виду «Societe de le lecture» («Общество любителей чтения»). Ред.

8 Национальная библиотека. Ред.

9 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 354—355.

10 Огонек, 1926, № 17, с. 4.

11 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 48, с. 13.

 

ОТДЫХ И ОХОТА

Когда Владимир Ильич отдыхал, он очень любил всякие игры на воздухе: городки, крокет. Когда Владимир Ильич был уже взрослым и собирался за границу ставить газету «Искра», он попал к нам, в Подольск. И там такие сражения в крокет бывали — страстные, азартные. Игра в городки процветала в Горках. Он хорошо катался на коньках. В Сибири, когда был в ссылке, он устроил каток на реке. Когда Владимир Ильич жил в Германии — там ведь реки не замерзают,— он мне писал, что нашел где-то искусственный каток из искусственного льда и собирается кататься.

Очень он любил ездить на велосипеде. Эту возможность он получил только за границей. Там он выучился и делал огромные прогулки. Раз чуть не пострадал: какой-то виконт* налетел на него на своем автомобиле, Владимир Ильич успел отскочить, но велосипед совершенно сломался.

Охотиться Владимир Ильич тоже очень любил. Судя по его письмам из Сибири, он там очень много ходил с ружьем. Не скажу, чтобы он был тогда хорошим охотником, но любил отправляться в дальние прогулки с ружьем. Помню, все шла переписка с мужем старшей сестры, нельзя ли как-нибудь получить хорошую охотничью собаку. Потом кто-то ему достал собаку, он много с ней возился.

Владимир Ильич вообще очень любил кошек и собак. Когда он был уже больной, ему кто-то достал маленького щенка, ирландского сеттера. Одного достали — заболел чумой и погиб. Потом другого достали. В 1922 г., когда он был болен, он немало возился с ним. Охота для него была просто отдыхом. Уже при Советской власти он иногда отправлялся на охоту, ходил по лесам около Горок. Ему хотелось иногда отвлечься от постоянных мыслей о работе. Он очень любил такие вылазки на охоту.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971. с. 39—40

* Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 303, 307.

 

ЛЕНИН В ПИСЬМАХ К РОДНЫМ

Мы имеем полное собрание Сочинений Ленина и довольно большую литературу о ленинизме (и научно-исследовательскую и популярную); Ленин же как человек, с его яркой, разносторонней индивидуальностью, обрисован до сих пор¹  крайне недостаточно или не обрисован почти совсем.

Письма Владимира Ильича к родным — матери его Марии Александровне Ульяновой и сестре, Марии Ильиничне², охватывающие собой период с 1894 по 1917 г., т. е. от первых лет революционной деятельности Владимира Ильича до возвращения его в Россию после Февральской революции, заполняют отчасти этот пробел. По ним можно судить до некоторой степени об образе жизни Владимира Ильича, его привычках, склонностях, об отношениях его к людям и т. п. До некоторой степени — оговариваемся мы. Ибо, прежде всего, это далеко не полное собрание его писем к родным за указанный период. При частых переездах из города в город, при многочисленных обысках и арестах, которым подвергался то один, то другой член нашей семьи и которые обычно сопровождались изъятием переписки, очень многие письма Владимира Ильича погибли. Часты были также случаи утери писем в пути при почтовой пересылке, особенно во время империалистической войны. Поэтому иногда один и тот же вопрос повторяется в нескольких письмах подряд. Помимо того, на этих письмах лежит печать полицейских условий царизма. Правда, вся деловая переписка (все сообщения о революционных событиях, жизни партии и т. п.) велась нами в те времена конспиративно, химией, обычно в книгах и журналах, и пересылалась на чужие «чистые» адреса³.Но личная жизнь и революционная работа были настолько тесно связаны, что личная легальная переписка, несомненно, сильно страдала и урезывалась нами из-за полицейских условий. Недаром Владимир Ильич писал в одном из своих писем к сестре Марии Ильиничне в Вологду, где она была в то время в ссылке: «Очень уже трудно в нашем (и твоем и моем особенно) положении вести переписку, как хочется...»⁴

А это относилось не только к Марии Ильиничне, но ко всем членам нашей семьи, так как родство Владимира Ильича с нами было не только по крови, но и по взглядам, по убеждениям. Все они (и муж Анны Ильиничны — М. Т. Елизаров) были тогда социал-демократами, примыкая к революционному крылу партии, все в большей или меньшей степени принимали участие в революционной работе. И даже наша мать, которой в конце 90-х годов, когда обыски и аресты в нашей семье стали особенно часты, было уже более 60 лет, была идейно с нами.

Вся легальная переписка революционеров перлюстрировалась, и приходилось прибегать к разным намекам, условным обозначениям и т. п., чтобы коснуться так или иначе интересовавших нас вопросов, сообщить о получении того или иного нелегального письма, справиться о знакомых и пр.

Письма Владимира Ильича, которые направлялись непосредственно на адрес матери, сестры или брата, почти не содержат в себе имен и фамилий — это могло бы навлечь неприятности для лица, фамилия которого упоминалась бы в таком письме. А подводить кого-либо в лучшем случае под неприятность у нас не было, понятно, ни малейшего желания. В письмах Владимира Ильича встречаются имена и изредка фамилии только тех товарищей и знакомых, с которым наше знакомство все равно было установлено полицией в силу разного рода обстоятельств (совместная ссылка по одному делу, учеба в одном и том же учебном заведении и т. п.) или основывалось на чисто деловых сношениях (фамилии издателей, книгопродавцов и пр.). Чтобы избежать упоминания фамилии кого-либо из более или менее легальных знакомых, о котором Владимир Ильич хотел сообщить что-либо, передать привет и пр., он сплошь и рядом прибегал в этих письмах к кличкам и указаниям, имеющим связь с тем или иным известным нам фактом или событием. Так, Владимир Ильич называет «историком»⁵ (имея в виду его исторические работы) И. И. Скворцова-Степанова, с которым у него была одно время — через Анну Ильиничну и Марию Ильиничну — оживленная переписка⁶. Сообщая о свидании своем за границей в 1895 г. с А. А. Шухт, дочка которого Ася была крестницей Владимира Ильича, Ильич пишет: «Видел крестницу и ее фамилию»⁷.

Посылая привет В. В. Воровскому, который был в ссылке в Вологде одновременно с Марией Ильиничной, Владимир Ильич пишет: «Привет польским друзьям и пожелания, чтобы всячески подмогали...»⁸ Под «китайским путешественником»⁹ подразумевается А. П. Скляренко, служивший тогда на железной дороге в Маньчжурии; под «господином, с которым мы прошлый год катались в лодке»¹⁰,— В. А. Левицкий и т. д.

Иносказательно приходилось писать и о пересылке нелегальных изданий, конспиративных корреспонденций, книг, содержавших химические письма, и т. п.

В конце декабря 1900 г. пишущая эти строки переслала Владимиру Ильичу за границу с ехавшим туда Г. Б. Красиным «Манифест партии социалистов-революционеров», заделав его в альбом с какими-то фотографиями. Посылка эта очень обрадовала Владимира Ильича, и в письме от 16 января 1901 г. он пишет: «Очень благодарю за присланные книги и особенно за чрезвычайно красивые и интересные фотографии, посланные кузеном из Вены; очень желал бы почаще получать такие подарки»¹¹.

«Искра» и другие нелегальные издания пересылались в Россию, между прочим, в конвертах на «чистые», легальные адреса. В письмах Владимира Ильича иногда сообщалось о такой посылке, чтобы мы имели возможность своевременно справиться у адресата. Очевидно, такое сообщение заключалось и в следующих словах Владимира Ильича (письмо от 6 декабря 1900 г.): «Послал тебе, помнится, девятого интересовавшую тебя вещичку»¹². «Очень рад был Володя твоему большому письму,— пишет Надежда Константиновна в письме от 8 февраля 1916 г.— Может, еще как-нибудь напишешь»¹³. Так как наша легальная переписка большими размерами никогда не отличалась, а во время империалистической войны, когда было написано это письмо, мы переписывались главным образом открытками, и притом заказными, так как много писем пропадало, приведенные слова подразумевают, очевидно, нелегальное письмо через книгу.

В первое время пребывания Владимира Ильича за границей в 1900 г., когда он не знал еще, насколько прочно обоснуется там, он в целях конспирации не давал нам для переписки своего личного адреса, и, когда он жил в Швейцарии или Мюнхене, мы писали ему на Париж или Прагу. Так, в письме от 2 марта 1901 г. он сообщает свой новый адрес, прибавляя, что «переехал вместе с своим хозяином квартирным»¹⁴. Франц Модрачек, на адрес которого шли наши письма, действительно переехал тогда на новую квартиру, но Владимир Ильич продолжал жить в Мюнхене на старой.

* * *

Одной из характерных черт Владимира Ильича была большая аккуратность и пунктуальность, а также строгая экономия в расходовании средств, в частности лично на себя. Вероятно, эти качества передались Владимиру Ильичу по наследству от матери, на которую он походил многими чертами характера. А мать наша по материнской линии была немка, и указанные черты характера были ей свойственны в большой степени.

Насколько Владимир Ильич был бережлив и экономен в расходах на себя, видно из его письма от 5 декабря 1895 г.

«Нынче первый раз в С.-Петербурге вел приходо-расходную книгу, чтобы посмотреть, сколько я в действительности проживаю. Оказалось, что за месяц с 28/VIII по 27/IX израсходовал всего 54 р. 30 коп., не считая платы за вещи (около 10 р.) и расходов по одному судебному делу (тоже около 10 р.), которое, может быть, буду вести. Правда, из этих 54 р. часть расхода такого, который не каждый месяц повторится (калоши, платье, книги, счеты и т. п.), но и за вычетом его (16 р.) все-таки получается расход чрезмерный — 38 р. в месяц. Видимое дело, нерасчетливо жил: на одну конку, например, истратил в месяц 1 р. 36 к. Вероятно, пообживусь, меньше расходовать буду»¹⁵.

И он действительно экономил, особенно когда не было собственного заработка и приходилось прибегать к «вспомоществованию», как он называл помощь матери в деньгах. Экономил настолько, что не выписывал даже «Русских Ведомостей»¹⁶, когда жил в Петербурге в 1895 г., а читал их в Публичной библиотеке «за 2 недели назад». «Может быть, выпишу их, когда получу работу здесь»,— писал он сестре¹⁷.

Эта черта осталась за Владимиром Ильичем на всю жизнь и ярко проявлялась у него не только в те времена, когда в эмиграции ему не удавалось найти издателя для своих литературных работ (стоит вспомнить хотя бы тот факт, что «Аграрный вопрос» пролежал целые 10 лет и только в 1917 г. увидел свет) и Владимир Ильич оказывался иногда прямо в критическом положении, но и тогда, когда его материальное положение было вполне обеспечено, т. е. после революции 1917 г.

На чем Владимиру Ильичу, однако, трудно было экономить, так это на книгах. Они были нужны ему для его работ, чтобы быть в курсе иностранной и русской политики и экономики и пр. и т. д.

«К великому моему ужасу,— пишет он в письме к матери от 29 августа 1895 г. из Берлина,— вижу, что с финансами опять у меня «затруднения»: «соблазн» на покупку книг и т. п. так велик, что деньги уходят черт их знает куда»¹⁸. Но и в этом он старался урезывать себя и ходил работать в библиотеки; это давало ему и более спокойную обстановку для работы, без сутолоки и бесконечных утомительных разговоров, которые были так свойственны эмигрантам, скучавшим в непривычной, чуждой для них обстановке и любившим отводить душу за разговорами.

Библиотекой Владимир Ильич пользовался, впрочем, не только за границей, но и живя в России. В письме к матери из Петербурга он пишет, что доволен своей новой комнатой, которая находится «недалеко от центра (например, всего 15 минут ходьбы до библиотеки)»¹⁹. Проездом в ссылку он даже те немногие дни, что пробыл в Москве, использовал для работы в Румянцевском музее. А живя в Красноярске и ожидая открытия навигации, чтобы ехать в Минусинский уезд, он занимался в библиотеке Юдина²⁰, хотя для этого ему приходилось делать ежедневно около пяти верст.

В ссылке, где о библиотеках не могло быть и речи, Владимир Ильич пытался восполнить этот пробел, прося нас устроить ему посылку библиотечных книг по почте. Несколько опытов таких было сделано, но на пересылку уходило слишком много времени (около месяца туда и обратно), а книги из библиотеки выдавались на определенный срок.

Иногда к такой мере Владимир Ильич прибегал и позднее. Так, в письме к Анне Ильиничне от 31 января 1914 г. он пишет: «Насчет свода статистических сведений по делам уголовным за 1905—1908 годы просил бы не покупать их (не к чему, дороги), а взять из библиотеки (либо Совета присяжных поверенных, либо Гос. думы) и прислать на месяц»²¹.

Живя за границей, Владимир Ильич постоянно пользовался библиотеками. В Берлине он занимался в Императорской библиотеке. В Женеве у него был излюбленный «клуб» (Societe de lecture), в который надо было записаться и вносить определенный членский взнос, правда очень небольшой, для того чтобы иметь возможность работать в библиотеке этого «клуба». В Париже он работал в Национальной библиотеке, хотя и жаловался, что она «налажена плохо»²²; в Лондоне — в Британском музее и, только живя в Мюнхене, жалел, что «здесь библиотеки нет»²³, да и в Кракове он мало пользовался библиотекой. В письме к М. И. Ульяновой от 22 апреля 1914 г. он пишет, что «здесь (в Кракове.— М. У.)... библиотека плоха и архинеудобна, но мне почти и не доводится в ней бывать....»²⁴. Работа в газете (в «Правде»), всевозможные сношения с товарищами, приезжавшими к Владимиру Ильичу в Краков в гораздо большем количестве, чем раньше во Францию или Швейцарию, руководство работой с.-д. фракции Государственной думы, партийные конференции и совещания и т. д. не давали возможности уделять много времени научной работе. «Не раз мы вспоминали,— пишет Владимир Ильич,— Женеву, где работалось лучше, удобная библиотека, менее нервна и бестолкова жизнь»²⁵.

И когда после ареста в Галиции в начале империалистической войны Владимир Ильич снова попал в Швейцарию, он пишет: «Хороши здесь библиотеки, и я устроился недурно в смысле пользования книгами. Приятно даже почитать — после периода ежедневной газетной работы»²⁶. А затем он едет с Надеждой Константиновной из Берна в Цюрих, чтобы, между прочим, «позаниматься в здешних библиотеках»²⁷ (продолжая, однако, также интенсивно политическую партийную работу, что ярко иллюстрируется, между прочим, опубликованной в XI Ленинском сборнике²⁸ перепиской его с тт. Карпинским и Равич, относящейся к этому периоду), которые, по его словам, «много лучше бернских»²⁹.

Но если в смысле возможности читать иностранные книги, просматривать иностранные газеты и журналы Владимир Ильич был поставлен за границей в хорошие условия, посещая для этой цели библиотеки, то недостаток в русских книгах сказывался всегда остро. «Немецкие книги здесь я легко достану,— пишет он в письме от 2 апреля 1902 г.,— в них недостатка нет. А вот в русских здесь недостаток»³⁰.

И несомненно, отсутствие под рукой той или другой нужной русской книги часто тормозило работу Владимира Ильича, когда он жил за границей. Поэтому в его письмах к родным постоянно встречаются просьбы прислать те или иные книги, нужные ему для работы (статистика, книги по аграрному вопросу, по философии и пр.), а также новинки, журналы, беллетристику. Таким образом, по этим письмам можно до некоторой степени судить о том, литературой по каким отраслям знаний интересовался Владимир Ильич в тот или иной отрезок времени и для каких своих работ он ее использовал.

Среди этой литературы большое внимание уделяется различным статистическим сборникам.

Какое большое значение Владимир Ильич придавал статистике, «точным фактам, бесспорным фактам», наглядно видно из его работ, из тех черновиков, выписок и подсчетов,- которые этим работам предшествовали. Характерна в этом отношении и его незаконченная и не опубликованная еще работа «Статистика и социология»³¹— П. Пирючев (новый псевдоним, который Владимир Ильич взял себе в целях облегчения издания этой работы), посвященная вопросу «о значении и роли национальных движений, о соотношении национального и интернационального»³².

И в этой работе мы находим следующее место:

«В области явлений общественных,— пишет Владимир Ильич,— нет приема более распространенного и более несостоятельного, как выхватывание отдельных фактиков, игра в примеры. Подобрать примеры вообще — не стоит никакого труда, но и значения это не имеет никакого, или чисто отрицательное, ибо все дело в исторической конкретной обстановке отдельных случаев. Факты, если взять их в их целом, в их связи, не только «упрямая», но и безусловно доказательная вещь. Фактики, если они берутся вне целого, вне связи, если они отрывочны и произвольны, являются именно только игрушкой или кое-чем еще похуже.

...Надо попытаться установить такой фундамент из точных и бесспорных фактов, на который можно бы было опираться, с которым можно было бы сопоставлять любое из тех «общих» или «примерных» рассуждений, которыми так безмерно злоупотребляют в некоторых странах в наши дни. Чтобы это был действительно фундамент, необходимо брать не отдельные факты, а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без единого исключения, ибо иначе неизбежно возникнет подозрение, и вполне законное подозрение, в том, что факты выбраны или подобраны произвольно, что вместо объективной связи и взаимозависимости исторических явлений в их целом преподносится «субъективная» стряпня для оправдания, может быть, грязного дела. Это ведь бывает... чаще, чем кажется»³³.

В 1902 г. Владимир Ильич попросил выслать ему за границу из книг, бывших с ним в Сибири, «всю статистику»³⁴, по которой (как пишет в письме от 2 апреля 1902 г.) «я немного начинаю тосковать»³⁵... Позднее, чтобы получать из различных городов, и притом более регулярно, статистический материал, Владимир Ильич написал даже специальное заявление-просьбу³⁶ к статистикам заседавшего в Москве зимой 1908/09 г. съезда врачей и естествоиспытателей (на этом съезде была подсекция статистиков). На заявление это откликнулся целый ряд провинциальных статистиков, и в письме от 2 января 1909 г. Владимир Ильич пишет: «Получил еще письмо о статистике из Рязани — это великолепно, что помощь мне, видимо, будет от многих»³⁷.

В 1908 г., когда Владимир Ильич работал над «Материализмом и эмпириокритицизмом», он выписывает для себя книжку проф. Челпанова об Авенариусе и его школе, книжку об «Имманентной философии» и др. Об этой своей работе он пишет сестре: «Поработал я много над махистами и думаю, что все их (и «эмпириомонизма» тоже) невыразимые пошлости разобрал»³⁸.

Справляясь, получена ли рукопись о новейшем капитализме («Империализм, как высшая стадия капитализма»), Владимир Ильич пишет: «Я придаю этой экономической работе особенно большое значение и особенно хотел бы поскорее видеть ее в печати в полном виде»³⁹ (письмо от 22 октября 1916 г.). Как известно, последнее его желание не было выполнено (хотя Владимир Ильич «изо всех сил применялся к «строгостям»⁴⁰, как он пишет в письме к М. Н. Покровскому от 17 июля 1916 г.): работа Владимира Ильича подверглась целому ряду изменений и урезок и лишь через десять лет увидела свет в своем первоначальном виде.

Из писем Владимира Ильича к родным мы узнаем, в какой связи предпринята была Владимиром Ильичем (еще не опубликованная) работа «Капиталистический строй современного земледелия»⁴¹. В письме от 22 октября 1916 г. он пишет сестре: «Ты пишешь, что «Аграрный вопрос» издатель хотел бы выпустить книгой, а не брошюрой». Я понимаю это так, что я должен прислать продолжение (т. е. в дополнение к написанному об Америке написать обещанное о Германии). Засяду за эту работу, как только покончу с тем, что я должен написать в оплату аванса у старого издателя»⁴². Рукопись указанной работы, хранящаяся в Институте, не закончена, окончить ее «помешала» Владимиру Ильичу, очевидно, революция.

Предлагаемые читателям письма Владимира Ильича дают некоторую картину и условий его литературной работы и тех мытарств, с которыми было связано опубликование результатов этой работы. Мы имеем в виду его легальные работы. В этом смысле Владимир Ильич находился за весь предреволюционный период (за исключением периода первой революции и эпохи «Звезды» и «Правды»— 1912—1914 гг., когда он имел возможность работать для легальных газет, когда у партии имелись, хотя кратковременно, и свои легальные издательства) в неблагоприятных условиях не только потому, что за границей, например, он ощущал сплошь и рядом недостаток в нужных для работы русских книгах и других материалах.

Большие трудности представляли и цензурные условия: статьи Владимира Ильича урезывались и искажались (как, например, статья «Некритическая критика»⁴³), книги конфисковывались («Аграрный вопрос», II том⁴⁴) и пр. и т. п. Но, помимо того, большие трудности представляла и оторванность от России, и часто невозможность в силу этого завязать непосредственные связи с издательствами и т. п. Характерны, например, его многократные попытки устроиться с работой для Энциклопедического словаря Граната. «Хорошо бы иметь работу для Энциклопедического словаря,— пишет он в письме к сестре от 22 декабря 1914 г.,— но это, верно, устроить нелегко, если не иметь случая познакомиться с секретарем редакции»⁴⁵. Знакомства этого не было, и когда Владимир Ильич непосредственно обращался в редакцию Граната, то порой не получал даже ответа на свои письма. «Нельзя ли там иметь еще работу для Энциклопедического словаря,— пишет он сестре в феврале 1915 г.— Я писал об этом секретарю, но он не отвечает»⁴⁶. «Я здесь, к сожалению, совсем теперь оторван от издательских связей»,— пишет он в 1912 г.⁴⁷

И если бы не большая помощь, которую оказывали Владимиру Ильичу в поисках издателей, в корректировании его работ и пр. товарищи и родные, то выпуск их в свет был бы затруднен еще больше. Но сестры и брат не всегда были в состоянии помочь Владимиру Ильичу, особенно когда они бывали в тюрьме или ссылке. И в 1904 г., например, он просит у матери дать ему адрес Марка Тимофеевича, к которому у него есть «литературное дело»⁴⁸ (письмо от 20 января 1904 г.).

Владимир Ильич умел не только систематично; усидчиво и крайне плодотворно работать, он умел и отдыхать, когда для этого представлялась возможность. Лучшим отдыхом для него была близость к природе и безлюдье. «Здесь (в Стирсуддене в Финляндии, где он отдыхал, вернувшись «страшно усталым» с V партийного съезда.— М. У.) отдых чудесный, купанье, прогулки, безлюдье, безделье. Безлюдье и безделье для меня лучше всего»⁴⁹. Отдых там, где Лидия Михайловна Книпович окружила его исключительным вниманием и заботами, был действительно отличный, и позднее он вспоминал о нем, когда в письме к Марии Ильиничне, только что перенесшей тяжелый брюшной тиф, писал: «Вот когда бы в Стирсудден тебя отправить!»⁵⁰

Владимир Ильич очень любил природу, и в его письмах постоянно встречаются описания ее красот, куда бы ни забрасывала его судьба. «Природа здесь роскошная,— пишет он матери по пути в Швейцарию в 1895 г.— Я любуюсь ею все время. Тотчас же за той немецкой станцией, с которой я писал тебе, начались Альпы, пошли озера, так что нельзя было оторваться от окна вагона»⁵¹. «Гуляю — теперь недурно гулять здесь,— пишет он Марии Александровне,— и в Пскове (а также в его окрестностях) есть, видимо, не мало красивых мест»⁵². «На днях... катался... по одному очень красивому озеру и наслаждался прелестными видами при хорошей погоде...» — сообщает он из-за границы ⁵³. «На днях мы предприняли здесь с Надей и с одним приятелем прекраснейшую прогулку на Салэв. Внизу везде в Женеве туман, сумрачно, а на горе (около 1200 метров над уровнем моря) — роскошное солнце, снег, салазки, совсем русский хороший зимний денек. А внизу под горой — la тег du brouillard, настоящее море тумана, облаков, за которыми не видно ничего, только горы высовываются, да и то только очень высокие. Даже малый Салэв (900 метров) весь в тумане»⁵⁴. «Мы с Надей изъездили и исходили уже порядочное количество окрестностей, нашли и прехорошие места»,— читаем мы в письме от 27 сентября 1902 г.⁵⁵ Прав был, вероятно, Владимир Ильич, когда писал: «Единственные из всех здешних товарищей, изучающие все окрестности города, это мы. Находим разные «деревенские» тропинки, знаем ближние места, собираемся и подальше прокатиться»⁵⁶.

Если не удавалось выбраться летом на время за город, где устанавливалась сразу «деревенская жизнь» (рано вставали и чуть не с петухами ложились⁵⁷), Владимир Ильич и Надежда Константиновна отправлялись иногда, когда жили в Швейцарии, пешком в горы. Описание одного такого путешествия мы находим в письме Надежды Константиновны к Марии Александровне от 2 июля 1904 г. «Уже с неделю, как выбрались из Женевы,— читаем мы там,— и отдыхаем в полном смысле этого слова. Дела и заботы оставили в Женеве, а тут спим по 10 часов в сутки, купаемся, гуляем — Володя даже газет толком не читает, вообще книг было взято минимум, да и те отправляем нечитанными завтра в Женеву, а сами в 4 часа утра надеваем мешки и отправляемся недели на 2 в горы. Пройдем к Интерлакену, а оттуда к Люцерну, читаем Бедекера и тщательно обдумываем свое путешествие... Мы с Володей заключили условие — ни о каких делах не говорить, дело, мол, не медведь, в лес не убежит, не говорить и, по возможности, не думать»⁵⁸.

Но такие путешествия бывали очень редки и предпринимались только тогда, когда работа и фракционная трепка слишком уже плохо отражались на здоровье и на нервах, как это было после зимы 1903/04 г., следовавшей за II съездом партии и ее расколом. Обычно же, если Владимир Ильич выезжал на лето в деревню, он после нескольких дней полного отдыха, когда это удавалось, продолжал работу и там. Если же уехать за город было невозможно или эта поездка бывала непродолжительна, предпринимались прогулки за город, иногда в горы, пешком или на велосипедах, обычно по воскресным дням. «Как-то невольно выходит все по-заграничному, что именно в воскресенье гуляем, хотя это неудобно, ибо везде полным-полно»,— пишет Владимир Ильич в письме к матери от 29 марта 1903 г.⁵⁹ Предпринимая такую прогулку, брали обычно с собой бутерброды вместо обеда и отправлялись на целый день. Немудрено, что и Владимир Ильич, и Надежда Константиновна попали в партию «прогулистов» (любителей прогулок), тогда как другие товарищи были в партии «синемистов» (любителей ходить в «синема»⁶⁰), как шутили они между собой⁶¹.

Владимир Ильич мало любил различные увеселения, в которых другие товарищи находили себе отдых от напряженной работы. Он никогда, кажется, не ходил в кинематограф, когда жил за границей, редко бывал и в театрах. Был он в Берлине на «Ткачах»⁶² в первый свой приезд за границу, ходил в театр и когда жил в эмиграции «довольно одиноко»⁶³ (т. е. без семьи) или когда после усиленной работы ему удавалось попадать по какому-нибудь делу в большой город и он использовал эту поездку для того, чтобы немного «встряхнуться». Но заграничные театры мало удовлетворяли Владимира Ильича своими постановками (иногда они с Надеждой Константиновной уходили из театра с первого действия, подвергаясь за это шуточным упрекам товарищей за напрасную трату денег), и из позднейших его посещений театра, кажется, только постановка «Живого трупа»⁶⁴ произвела на него впечатление. Но ему очень понравился Художественный театр, в котором он был еще в бытность свою в Москве, до эмиграции, вместе с Лалаянцем («Колумбом»), и в письме к матери в феврале 1901 г. он пишет, что «до сих пор вспоминает с удовольствием»⁶⁵ это свое посещение. «Хотелось бы в русский Художественный, посмотреть «На дне»...⁶⁶— читаем мы в его письме от 4 февраля 1903 г. Посмотреть «На дне» ему удалось уже много лет спустя, когда он жил в Москве после революции.

Сравнительно редко бывал Владимир Ильич и в концертах, хотя любил музыку. «Недавно были первый раз за эту зиму в хорошем концерте,— читаем мы в том же письме,— и остались очень довольны,— особенно последней симфонией Чайковского (Symphonie pathetique) »⁶⁷. «Был на днях в опере, слушал с великим наслаждением «Жидовку»: я слышал ее раз в Казани (когда пел Закржевский) лет, должно быть, 13 тому назад,— пишет он матери 9 февраля 1901 г.,— но некоторые мотивы остались в памяти»⁶⁸. И нередко потом он насвистывал эти мотивы (со своей особой манерой насвистывать сквозь зубы). Позднее, за границей, Владимир Ильич редко бывал в опере и на концертах. Музыка слишком сильно действовала на его нервы, и, когда они бывали не в порядке — а это бывало так часто при трепке и сутолоке эмигрантской жизни,— он плохо выносил ее. Немало влияли на уединенный (в смысле развлечений) образ жизни Владимира Ильича его большая занятость и скромный бюджет.

Мало сравнительно внимания уделял Владимир Ильич и различным достопримечательностям. «Я вообще к ним довольно равнодушен,— пишет он в письме из Берлина в 1895 г.,— и большей частью попадаю случайно. Да мне вообще шлянье по разным народным вечерам и увеселениям нравится больше, чем посещение музеев, театров, пассажей и т. п.»⁶⁹. Для этого «шлянья» по разным местам Владимир Ильич использовал обычно вечера, когда жил в Берлине в 1895 г., и это давало ему возможность изучать «берлинские нравы и прислушиваясь к немецкой речи»⁷⁰. Однако не только будучи в Берлине, в первый раз за границей, занимался он этим изучением нравов — в его письмах к родным есть немало мест, которые показывают, что, и живя в Париже или попадая туда наездом, он с удовольствием присматривается к тамошней жизни, отмечая ту непринужденность, с которой парижская публика держит себя на улицах и бульварах. «Париж — город очень неудобный для жизни при скромных средствах и очень утомительный,— писал Владимир Ильич после поездки туда на несколько дней.— Но побывать ненадолго, навестить, прокатиться — нет лучше и веселее города»⁷¹. Присматривается Владимир Ильич и к чешской жизни, будучи проездом в Чехословакии, и жалеет, что не изучил чешского языка; красочно описывает жизнь и нравы галицийских крестьян, которые он имел возможность наблюдать, живя в Галиции; карнавал на улицах с борьбой конфетти и серпантина в Мюнхене и т. д. Жизнь он любил во всех ее проявлениях и умел, как редко кто, широко наблюдать и изучать ее.

По письмам Владимира Ильича можно судить и об отношении его к родным и до некоторой степени к людям вообще. Сколько внимания к ним и заботливости проявляется в этих письмах: Владимир Ильич был очень привязан к своим родным, особенно к матери, и заботы о том, чтобы ей лучше, покойнее и удобнее жилось, сквозят во всех письмах как непосредственно к ней, так и к другим членам нашей семьи. Его письма полны вопросами о здоровье, о том, как устроились с квартирой, не холодна ли она⁷². «Беспокоит меня,— пишет он в письме к матери в 1909 г.,— что у вас холодная квартира... Не простудиться бы тебе... Нельзя ли принять каких-нибудь мер, может быть, поставить маленькую железную печку?..»⁷³ В этих письмах много советов «хорошенько отдохнуть летом»⁷⁴, «поменьше бегать, побольше отдыхать и быть здоровой»⁷⁵ и т. п.

Особенно сильно проявлялось внимание Владимира Ильича к матери, когда ее постигала какая-нибудь гроза, а этих гроз было так много в ее жизни. То один, то другой член нашей семьи подвергался аресту или высылке, иногда же несколько сразу, и ей, бывшей уже в пожилых годах, приходилось снова и снова ходить в тюрьмы на свидания и с передачами, просиживать часами в приемных жандармов и охранников, болеть душой, порой в полном одиночестве, за своих детей, лишенных свободы. Как беспокоился Владимир Ильич за нее в эти периоды ее жизни и как тяготился оторванностью от нее, особенно ярко видно по письму его к матери от 1 сентября 1901 г.⁷⁶ Мария Ильинична и Марк Тимофеевич сидели тогда в тюрьме, Анна Ильинична была за границей и не могла вернуться в Россию, так как это повлекло бы ее арест по тому же делу, а Дмитрий Ильич также не мог оставаться с матерью, потому что должен был кончать университет в Юрьеве. В таком же одиночестве осталась она в чужом городе, когда в 1904 г. были арестованы в Киеве по делу Центрального и Киевского комитетов партии Дмитрий Ильич, Анна Ильинична и Мария Ильинична.

Владимиру Ильичу всегда хотелось, чтобы мать жила с ним, и он не раз звал ее к себе. Но это трудно было осуществить, между прочим, потому, что мать бывала всегда с теми из своих детей, кому особенно бывала нужна ее помощь, а в России эта помощь бывала почти всегда нужна тому, на кого сыпались полицейские кары. Поэтому (в первую и во вторую эмиграцию Владимира Ильича) ей только по одному разу удалось на короткий срок побывать за границей и повидаться с ним. В 1902 г. она пожила с месяц с Владимиром Ильичем и Анной Ильиничной в Loguivy на севере Франции. Во второй раз, и уже последний, ей удалось видеть Владимира Ильича в Стокгольме, куда она вместе с Марией Ильиничной ездила в 1910 г., чтобы повидаться с ним. При этих поездках Владимир Ильич всегда давал ей точные маршруты, советовал останавливаться на ночь в гостиницах, чтобы не очень утомила дорога⁷⁷. В Стокгольме же М. А. Ульяновой довелось в первый и последний раз слышать выступление Владимира Ильича на собрании рабочих-эмигрантов. Когда мы уезжали, Владимир Ильич проводил нас до пристани — на пароход он не мог войти, так как этот пароход принадлежал русской компании и Владимира Ильича могли там арестовать,— и я до сих пор помню выражение его лица, когда он, стоя там, смотрел на мать. Сколько боли было тогда в его лице! Точно он предчувствовал, что это было его последнее свидание с матерью. Так оно и вышло на деле. Больше повидаться с родными до приезда в Россию, после Февральской революции, Владимиру Ильичу не удалось, а мать умерла незадолго до нее, в июле 1916 г. До нас совсем не дошло первое письмо Владимира Ильича, отправленное после того, как он получил известие об этой смерти. Не сохранилось и следующее письмо, но я хорошо его помню: тяжелая это была для него утрата, больно он ее переживал и много нежности проявлял к нам, тоже подавленным этой кончиной.

Много внимания уделял всегда Владимир Ильич своим сестрам и брату, а также М. Т. Елизарову, интересуясь постоянно тем, как они живут, как чувствуют себя, имеют ли заработок, хорошо ли отдыхают и т. п. Он старался устроить переводы для нас, посылая для этого иногда иностранные книги, интересовался нашим чтением и занятиями, звал пожить к себе и пр. Много внимания проявлял Владимир Ильич и к товарищам, расспрашивал о том, как им живется, всячески помогал им. Так, он брался писать предисловия к переводам товарищей, чтобы облегчить им издание этих переводов и, следовательно, возможность иметь заработок.

Товарищам, не знакомым с условиями эмигрантской жизни и легальной переписки во времена царизма, могут показаться странными и непонятными нередко встречающиеся в письмах Владимира Ильича упоминания о том, что он живет «очень тихо», «помаленьку», «тихо, мирно»⁷⁸ и т. п. в такие периоды, как, например, во время империалистической войны, когда по литературе и нелегальной переписке видно, что им проявлялась бешеная энергия в борьбе с шовинизмом, влиянию которого подпало и большинство с.-д. партий. Но не надо забывать, что Владимир Ильич мог выступать тогда лишь в печати — в органе, который выходил один раз в несколько недель, а то и в несколько месяцев и пересылка которого, как и брошюр, была крайне затруднена, да на небольших собраниях эмигрантов или в кружках иностранных рабочих. Понятно, что возможности эти были для Владимира Ильича крайне мизерны, и если, по рассказу Н. К. Крупской, он в начале революции в России производил впечатление льва, который рвался из своей клетки, то не была ли для него эмигрантщина и отрыв от России и раньше, особенно в период империалистической войны, клеткой, которая не давала развернуться ему как вождю, как народному трибуну? Он рвался к настоящей работе, к рабочим массам, а вместо того принужден был обрабатывать двух-трех товарищей, чтобы через них воздействовать на более широкие круги. И разве для Владимира Ильича такая деятельность, как и общая обстановка «в сонном Берне», не была действительно слишком «тихой», идущей слишком «помаленьку»?..

В легальной переписке лишь изредка проскальзывает его бешенство против «скверных оппортунистов вреднейшего типа», против архипошлостей по поводу вотирования кредитов⁷⁹  и т. п. Здесь он был скован цензурными рамками, и стоит только посмотреть, какие фразы его писем «обращали на себя внимание» охранников и жандармов и попадали в «вещественные доказательства», чтобы понять, что как он, так и его родные были в то время в таком положении, когда «очень уже трудно... вести переписку, как хочется...»⁸⁰⁹.

Как сказано вначале, письма Владимира Ильича к его родным имеют главным образом значение и интерес для характеристики его как человека (конечно, характеристики далеко не полной и, по условиям переписки, несколько односторонней). В этом смысле они вносят, на наш взгляд, ценный вклад в литературу о Владимире Ильиче, и остается лишь пожалеть, что так много из его писем как к родным, так и к товарищам погибло. О Ленине же как вожде, политическом деятеле и ученом говорят другие документы, и в первую голову его богатое литературное наследие.

Особенно тяжела была для Владимира Ильича вторая эмиграция. Попав в Женеву после жизни в Петербурге и под Петербургом, он особенно тяжело воспринял возвращение на старое пепелище. «Мы уже несколько дней торчим в этой проклятой Женеве...— пишет он в письме к Марии Ильиничне от 14 января 1908 г.— Гнусная дыра, но ничего не поделаешь. Приспособимся»⁸¹. И со всегдашним своим упорством и энергией Владимир Ильич берется за работу, ибо «приспособиться» он умеет при всяких условиях. «Неприятен был только самый момент переезда, как переход от лучшего к худшему. Но это было неизбежно»,— пишет он в следующем письме к матери⁸². И опять-таки, как переход от лучшего к худшему, отсутствие нужных ему для работы литературных материалов, новинок и газет особенно чувствительно для него в это время, так как в Петербурге он имел возможность читать все газеты и журналы, следить за всеми новинками. И он просит «раздобыть... протоколы III Думы (официальное издание стенографических отчетов, а также заявления, запросы и законопроекты, вносимые в Думу)» и выслать ему «все, без пропусков»⁸³. Его интересуют также «программы, анонсы и листки октябристов, правых, казачьей группы и т. д.»⁸⁴. Он лишен этих нужных ему материалов, тогда как «в Думе-то все сии «бумаги», наверное, по полу валяются и их никто не берет»⁸⁵. Просит он также высылать ему «все новинки издания меньшевиков»⁸⁶, профессиональные журналы, уцелевшие от разгрома, и т. п.

Однако не только в книгах был у Владимира Ильича недостаток во время его эмигрантской жизни, как ни старались мы снабжать его хотя бы самым интересным, что появлялось на книжном рынке,— но и в русских газетах. Особенно плохо в этом отношении было во время империалистической войны, когда временами Владимир Ильич сидел совсем без русских газет. «Посылайте раз в неделю прочитанные русские газеты, а то я не имею никаких»,— пишет он в письме от 20 сентября 1916 г.⁸⁷

Была большая нужда и в заработке, особенно в последние годы эмиграции Владимира Ильича. «У нас скоро прекращаются все старые источники существования, и вопрос о заработке встает довольно остро» (14 декабря 1915 г.). А этот вопрос «его порядком беспокоит»,— пишет Надежда Константиновна⁸⁸, ибо Владимир Ильич был очень щепетилен в денежных делах, избегая помощи с чьей бы то ни было стороны. «Засяду писать что бы то ни было,— пишет он 10 сентября 1916 г.,— ибо дороговизна дьявольская, жить стало чертовски трудно»⁸⁹.

Всего за несколько месяцев до Февральской революции, осенью 1916 г., Владимиру Ильичу приходится отыскивать книги для перевода, списываться с издателем об издании их. Как непроизводительно были бы использованы его силы, если бы ему действительно пришлось тратить свое время на переводы, но и этому «помешала» революция.

Таковы были условия его жизни в эмиграции незадолго перед революцией. Оторванность от России, от рабочих масс, к непосредственному общению с которыми он всегда стремился, тяжелые условия эмигрантского существования — хотя энергия и настойчивость не оставляли Владимира Ильича никогда,— и не мудрено, что нервы стали больными⁹⁰, что весь организм был значительно подорван.

Горько звучит в письме его от 15 февраля 1917 г. передача шутки Надежды Константиновны при получении денег из России: «пенсию» стал-де ты (Владимир Ильич.— М. У.) получать»⁹¹.

А после этого письма, где за шутками так ясно сквозят тяжелые условия, в которых приходилось Владимиру Ильичу жить перед революцией, короткое радостное сообщение по телеграфу: «Приезжаем понедельник, ночью, 11. Сообщите «Правде»⁹².

Конец его эмигрантскому сидению. Конец и переписке с родными.

Только еще две маленькие записочки получила я от Владимира Ильича, коротенькие, как коротко было его подпольное пребывание в Финляндии во времена керенщины и корниловщины, накануне великой Октябрьской победы.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 41—63

Примечания:

¹ Воспоминания написаны в 1929 г. Ред.

² Письма предназначались обычно не только адресатам, но и всем другим членам семьи, по крайней мере жившим в то время вместе, «чтобы не повторяться». М. У.

³ Хранить их в России было, конечно, невозможно, и лишь часть из них уцелела в копиях, которые делались за границей. М. У.

⁴ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 354.

⁵ Там же, с. 297, 298, 305, 311.

⁶ Из переписки этой сохранилось, к сожалению, только одно письмо от 16 декабря 1909 г., напечатанное в первой части XX (дополнительного) тома 1-го изд. Сочинений В. И. Ленина. М. У. (Речь идет о письме от 2 декабря 1909 г.; см.: Поли. собр. соч., т. 47, с. 223—225. Ред.)

⁷ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 8.

⁸ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 340.

⁹ Там же, с. 194.

¹⁰ Там же, с. 211.

¹¹ Там же, с. 200.

¹² Речь идет о письме от 14 декабря 1900 г. (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 197). Ред.

¹³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 456.

¹⁴ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 205.

¹⁵ Речь идет о письме от 5 октября 1893 г. (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 2). Ред.

¹⁶ «Русские ведомости» были в то время наиболее приличной и интересной газетой изо всех буржуазных газет. М. У.

¹⁷ Речь идет о письме, написанном в октябре 1893 г. [Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 2). Ред.

¹⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 12

¹⁹ Там же, с. 1.

²⁰ Имеется в виду библиотека красноярского купца Г. В. Юдина, насчитывавшая свыше 100 тысяч томов. Ред.

²¹ Письмо не сохранилось, и выписка эта взята нами из дела департамента полиции. М. У. (Речь идет о письме от 11 февраля 1914 г. (Ленин В. И. Поли, собр. соч., т. 55, с. 349). Ред.)

²² Ленин .В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 354.

²³ Там же, с. 210.

²⁴ Там же, с. 355.

²⁵ Там же, с. 354.

²⁶ Там же, с. 357.

²⁷ Там же, с. 364.

²⁸ См. там же, т. 49.

²⁹ Там же, т. 55, с. 364.

³⁰ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 219.

³¹ См. там же, т. 30, с. 349—356.

³² Там же, с. 349.

³³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 30, с. 350—351.

³⁴ Статистика эта, которую Владимир Ильич использовал для своей книги «Развитие капитализма в России», получена в 1929 г. вместе с другими книгами Владимира Ильича из-за границы Институтом Ленина, и по выпискам и заметкам, которые имеются на этих книгах, можно будет сделать еще ряд ценных выводов о работе Ильича. М. У.

³⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 219.

³⁶ Возможностью опубликования его мы обязаны московской жандармерии, сохранившей его в своих делах. М. У.

³⁷ Речь идет о письме от 2 января 1910 г. (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 303). Ред.

³⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 252.

³⁹ Там же, с. 365.

⁴⁰ Речь идет о письме от 2 июля 1916 г. {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 259). Ред.

⁴¹ Статья В. И. Ленина «Капиталистический строй современного земледелия» впервые была опубликована в 1932 г. в журнале «Большевик» № 9 и в Ленинском сборнике XIX по хранящейся в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС части рукописи (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 319—344). Ред

⁴² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 365.

⁴³ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 3, с. 611—636.

⁴⁴ Сборник «Аграрный вопрос» представляет собой второй том предполагавшегося трехтомного собрания статей В. И. Ленина, которое выпускалось книгоиздательством «Зерно». Во главе этого издательства стоял видный большевик М. С. Кедров. Первый том собрания статей вышел под названием «За 12 лет» в конце 1907 г. На книгу сразу же был наложен арест. Чтобы обезопасить второй том от конфискации, было решено разбить его на две части и назвать «Аграрный вопрос». Первая часть этого тома была издана в 1908 г. Вторая же часть в свет не вышла: она была конфискована еще в типографии. Вследствие этого первое трехтомное издание собрания статей В. И. Ленина не было завершено (см. об этом воспоминания М. С. Кедрова «Из красной тетради об Ильиче». М., 1957, с. 4—8). Ред.

⁴⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 357.

⁴⁶ Там же, с. 361. Ред. Не лучше обстояло дело с ответами на письма Владимира Ильича в те времена и со стороны других издателей. См. по этому поводу письмо  3 (от 27 сентября 1901 г.) Ленина Л. И. Аксельрод. Ленинский сборник XI, с. 326. М. У. (Речь идет о письме от 27 ноября 1901 г.; см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 158. Ред.)

⁴⁷ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 332.

⁴⁸ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 234.

⁴⁹ Там же, с. 238.

⁵⁰ Там же, с. 250.

⁵¹ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 8.

⁵² Там же, с. 183

⁵³ Там же, с. 189.

⁵⁴ Taм же, с. 233.

⁵⁵ Там же, с. 224.

⁵⁶ Там же, с. 231—232.

⁵⁷ См. там же, с. 339.

⁵⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 235.

⁵⁹ Там же, с. 231.

⁶⁰ «Синема» — кинематограф. М. У.

⁶¹ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 346.

⁶² «Ткачи» — драма Г. Гауптмана. Ред.

⁶³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 198.

⁶⁴ «Живой труп» — драма Л. Н. Толстого. Ред.

⁶⁵ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 204.

⁶⁶ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 229. «На дне» — пьеса М. Горького. Ред.

⁶⁷ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 229.

⁶⁸ Там же, с. 202.

⁶⁹ Там же, с. 12.

⁷⁰ Там же.

⁷¹ Там же, с. 351.

⁷² См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 361.

⁷³ Там же, с. 299.

⁷⁴ Там же, с. 9.

⁷⁵ Там же, с. 303.

⁷⁶ См. там же, с. 213—215.

⁷⁷ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 221, 311-312.

⁷⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 368, 335, 350, 357.

⁷⁹ Там же, с. 358.

⁸⁰ Там же, с. 354.

⁸¹ Ленин В. И. Полн. собр соч., т. 55, с. 242

⁸² Там же, с. 244.

⁸³ Там же, с. 242

⁸⁴ Там же, с. 248.

⁸⁵ Там же.

⁸⁶ Там же, с. 243

⁸⁷ Там же, с. 365.

⁸⁸ Там же, с. 454.

⁸⁹ Речь идет о письме от 20 сентября 1916 г. (Ленин В. И. Поди. собр. соч., т. 55, с. 365). Ред.

⁹⁰ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 368.

⁹¹ Там же.

⁹² Там же, т. 49, с. 434.

 

В «ПРАВДЕ» ПОСЛЕ ФЕВРАЛЯ

БАРЫШНИ

Первый номер «Правды» вышел 5 марта 1917 г. Небольшая группа работников во главе с К. С. Еремеевым составляла этот номер. Составляла наспех: материал еще не успели собрать, не успели наладить и связи с фабриками, заводами, полками. Это делалось уже потом, в последующие дни, когда петербургские рабочие увидели возродившуюся «Правду» и потянулись в убогое помещение ее редакции на Мойке со своими резолюциями, запросами, с подпиской.

Вечером 4-го пишущая эти строки и А. И. Елизарова спешно набрасывали свои впечатления — хронику уличной борьбы первых дней революции, Константин Степанович попыхивал трубкой, трудясь над передовицей. Кроме указанных лиц с первых дней деятельное участие в составлении газеты приняли М. С. Ольминский, В. М. Молотов, т. Андрей (Егор Пылаев) и Захар (Бреслав), который ведал хроникой. А несколько позднее — вернувшиеся из ссылки Каменев, а затем Сталин.

Вся контора «Правды» состояла из К. М. Шведчикова и стола, за которым он сидел в помещении редакции. Первый номер «Правды» 5 марта был распространен бесплатно, а в последующие дни в «контору» тянулась очередь рабочих, пришедших подписаться на «Правду».

— Ну-ка, на родную-то нашу, матушку,— слышались голоса.

Редакция помещалась в двух комнатах. Одна, маленькая, представляла собою кабинет редакторов, и позднее из нее через плохонькую переборку раздавался хохот Ильича и его ближайших товарищей по работе, которые ежедневно по нескольку часов проводили в редакции.

В другой, немного большей, помещался секретариат, сидели товарищи, обрабатывавшие материал, машинистка и т. д.

Типография помещалась в том же доме, в другой квартире, а в редакции была еще лишь одна маленькая комната, совершенно пустая, в которую члены редколлегии уединялись обыкновенно для переговоров с приходившими и приезжавшими к ним товарищами. А приезжало их много, особенно с фронтов, и много вопросов, сомнений и недоумений надо было разрешить и давать указания для дальнейшей работы.

В этот период в редакцию приходило особенно много писем с фронта. Ни о каком подсчете их в то время, конечно, не могло

быть и речи, потому что не было соответствующего аппарата — он был мал донельзя, но это преобладание солдатских писем в первые месяцы революции бросалось в глаза не только нам, работникам редакции, через руки которых проходила вся почта, но и всем читателям «Правды», так как многие из этих писем были напечатаны в ней.

В большинстве солдатских писем выражалось сочувствие «Правде» и большевикам. Не разбиравшихся еще в политических партиях и их программах солдат влекло к большевикам главным образом горячее стремление выйти как можно скорее из войны, а путь к этому они видели только один — тот, что указывала «Правда». Но были, конечно, и ругательные письма. «Немецкие шпионы», «изменники» и пр. и т. д.— таких эпитетов было немало, и завершались они обыкновенно угрозой, что солдаты, «защищающие отечество», вернувшись с фронта, разделаются с «предателями». Но таких писем становилось все меньше по мере того, как фронтовики начинали судить о большевиках по их литературе и по «Правде», которая хотя и с трудом, но доходила до фронта.

Иногда в редакцию вваливалась запыленная, с обветренным и изможденным лицом фигура окопника, которого его товарищи делегировали в Петроград, чтобы запастись литературой, из первоисточника узнать, как нужно организоваться, и пр.

В апреле, немедленно по возвращении из эмиграции, за редактирование «Правды» взялся Владимир Ильич. Это был один из наиболее блестящих периодов «Правды». Определенность, четкость позиции, блестящие статьи наших лучших литераторов, в которых они откликались немедленно на все злободневные вопросы, делали ее крайне интересной. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что никогда ни одну газету не читали с таким захватывающим интересом, как маленькую нашу «Правду» апреля — июля 1917 г.

А кругом шло шипенье. Растущая злоба «порядочных» людей против большевиков проявлялась во всяких мелочах. Невероятного труда стоило, например, добиться станции по нашему редакционному телефону. Все заявления и жалобы по этому поводу оставались гласом вопиющего в пустыне. Зато нередко раздавался звонок, и, когда кто-нибудь из нас брал телефонную трубку, раздавался голос: «Это что? «Правда»?» — «Нет, это ложь, а не правда»,— восклицала телефонная барышня, бросая трубку. С такой же злобой, я сказала бы, почти с яростью относились к приходившим в редакцию жильцы того дома, где помещалась «Правда». На просьбы указать, как пройти в редакцию, неизменно следовала самая грубая брань. На грех, «Правда» помещалась на Мойке, у самого Невского, где жила такая публика, что на ее симпатии к большевикам нечего было рассчитывать. Когда страсти особенно разгорались, как это было, например, во время демонстраций 20—21 апреля, в редакцию и типографию «Правды» вызывалась охрана. Однажды вечером, когда Ильич был в редакции, прибежал кто-то из товарищей и убедил его уехать оттуда — враждебная манифестация была у самой редакции. На извозчике, в сопровождении солдата с винтовкой Владимир Ильич уехал из редакции на квартиру одного знакомого на Невском, 3. В этой квартире было несколько комнатных жильцов. Когда Владимир Ильич вошел в прихожую, ему навстречу выбежали две барышни и, не узнав его (в комнате был полумрак), направились к выходной двери с возгласом: «Идем бить Ленина».

В июльские дни «Правда» была разгромлена, а Владимир Ильич скрылся в подполье.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971. с. 64—66

 

ПРИЕЗД В. И. ЛЕНИНА В РОССИЮ В 1917 ГОДУ¹

16 апреля исполняется 20 лет²  со дня приезда В. И. Ленина в Петроград после Февральской революции, положившей конец его долголетнему изгнанию. Почти пятнадцать лет (за вычетом пребывания его в Петербурге во время первой российской революции 1905 г.) — пятнадцать лучших лет своей жизни провел Владимир Ильич в эмиграции, в среде, где «много тяжелого», как писал он, где «невероятно, чудовищно велик процент людей, все существо которых — один больной комок нервов»³. Эмиграция была особенно тяжела, ибо приходилось жить вдали от русских рабочих масс, к непосредственной связи с которыми Ильич всегда так стремился...

Тем более непереносно стало это бремя, когда в России вспыхнула Февральская революция:

«Вы можете себе представить, какая это пытка для всех нас сидеть здесь в такое время»,— писал Владимир Ильич т. Ганецкому⁴.

Ленин стал неудержимо рваться в Россию, чтобы принять непосредственное участие в руководстве революционной борьбой пролетариата и трудового крестьянства, иметь возможность своевременно влиять на политические события. Однако проехать в Россию было делом нелегким. На помощь Антанты могли в этом смысле рассчитывать лишь социал-шовинисты. Плеханов и его сторонники беспрепятственно проехали на крейсере в сопровождении миноносцев. От деятельности оборонцев в России Антанта могла ждать лишь пользы для себя в своей империалистской политике. Не то было с интернационалистами, фигурировавшими в «черных списках»! Для них проезд через страны Антанты представлял риск интернирования, ареста или потопления парохода, как это и имело место с некоторыми, избравшими такой путь в Россию. Ильич прекрасно понимал это.

«Англия ни за что не пропустит ни меня, ни интернационалистов вообще... — писал он Ганецкому 30 марта 1917 г.— Ясно, что приказчик англо-французского империалистского капитала и русский империалист Милюков ( и К0) способны пойти на все, на обман, на предательство, на все, на все, чтобы помешать интернационалистам вернуться в Россию. Малейшая доверчивость в этом отношении и к Милюкову, и к Керенскому (пустому болтуну, агенту русской империалистской буржуазии по его объективной роли) была бы прямо губительна для рабочего движения и для нашей партии, граничила бы с изменой интернационализму»⁵.

Но какой же другой путь избрать? Один фантастический план сменялся у Владимира Ильича другим, но все они были неосуществимы. В бессонные ночи, обдумывая возможности вырваться из Швейцарии, он решил как-то прикинуться глухонемым и с паспортом шведа пробраться в Швецию. Ганецкий должен был найти шведа, похожего на Ильича, и добыть у него паспорт. К письму с изложением этого плана была приложена и фотография Владимира Ильича. «Прочтя записку, я почувствовал, как томится Владимир Ильич,— рассказывает Ганецкий,— но, сознаюсь, очень хохотал над этим фантастическим планом... Однако присланная фотография (Владимира Ильича.— М. У.) была сейчас же использована. Через два дня она красовалась в ежедневной газете левых шведских социал-демократов «Политикен»⁶, а под ней — передовица, написанная Воровским: «Вождь русской революции»...»⁷

Изверился скоро Владимир Ильич и в успехе попыток комитета по возвращению в Россию русских политических эмигрантов добиться через Совет рабочих депутатов содействия Милюкова на проезд через Германию в обмен на германских пленных. Милюков не мог одобрить такой план. Единственной реальной возможностью было добиться разрешения германского правительства проехать через Германию, которое было получено через нейтральных швейцарских социалистов.

Это был, конечно, рискованный шаг, так как ясно было, что русская буржуазия и социал-шовинисты попытаются использовать проезд большевиков через Германию для клеветы и инсинуаций против них. Ввиду этого переезд надо было обставить так, чтобы устранить всякую возможность обвинения в сделках с германским правительством и немецкими социал-шовинистами. Владимир Ильич поручил швейцарскому коммунисту Фрицу Платтену предъявить германским властям условия переезда. В основном они заключали в себе требование экстерриториальности вагона, паспорта едущих не должны были предъявляться, никто, помимо т. Платтена, который сопровождал Владимира Ильича и его товарищей до Стокгольма (в Петроград его не пустило русское правительство), не имел права ни выходить из вагона, ни вести с кем бы то ни было дорогой каких-либо переговоров. В силу этого их вагон получил впоследствии название «запломбированного».

9 апреля (н. ст.) Владимир Ильич выехал из Цюриха. С ним ехала лишь небольшая часть эмигрантов, главным образом большевиков. Другие признали этот переезд «политической ошибкой» и устроили даже при отходе поезда враждебную демонстрацию нашим товарищам. Впоследствии, однако, они вынуждены были избрать тот же путь, изверившись в возможности проехать в Россию как-либо иначе.

Приезд Владимира Ильича в Петроград, как мы ни ждали его, был неожиданным. Лишь 16 апреля днем получены были из Торнео телеграммы от него с известием о приезде. Это был праздничный день⁸. Заводы не работали, газет не было, но из уст в уста разнеслась по рабочим районам радостная весть, что вечером должен приехать вождь большевиков. Рабочие стали готовиться к торжественной встрече своего признанного, любимого вождя и учителя.

Встреча началась с Белоострова. Кроме ближайших товарищей Владимира Ильича и его родных сюда приехали и сестрорецкие рабочие и работницы со своими знаменами. Ильича вынесли из вагона на руках, и на вокзале он обратился к рабочим с речью. Он говорил о значении Февральской революции, которая должна быть «ступенькой» к всемирной социалистической революции.

Эта встреча произвела на Владимира Ильича большое впечатление. Все лицо его светилось, он был очень возбужден. Засыпая товарищей вопросами о положении дел, он высказал в то же время опасение, что в Петрограде его, вероятно, арестуют. Но вместо ареста его ждала на Финляндском вокзале еще более торжественная встреча. У всех, кто присутствовал при ней, встреча оставила неизгладимое, незабываемое впечатление.

К моменту прихода поезда вся площадь и прилегавшие к ней улицы были заполнены народом. Тут были десятки тысяч рабочих и работниц, пришедших со своими знаменами. На перроне был выстроен почетный караул из матросов флотского экипажа, солдат пулеметной роты, Московского и Преображенского полков. При появлении Владимира Ильича солдаты и матросы взяли на караул, а военный оркестр заиграл «Марсельезу». Выслушав рапорт, Владимир Ильич обратился к почетному караулу с лозунгом: «Да здравствует социалистическая революция!» Затем его провели в «парадные покои», где ему пришлось выслушать кисло-сладкое приветствие Чхеидзе⁹, приехавшего встретить его от исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов. И опять в своей ответной речи Ильич употребил тот же, очевидно сильно огорошивший Чхеидзе, лозунг.

Выйдя на площадь, Владимир Ильич сел было в приготовленную для него легковую машину, но рабочие делегации, громко приветствовавшие его, потребовали, чтобы он вышел из машины и поднялся на броневик. Освещенный прожектором, броневик тронулся к дому Кшесинской¹⁰, а Ильич, оборачиваясь то в одну, то в другую сторону, приветствовал окружавших его рабочих и солдат, освободивших Россию от самодержавия. «Да здравствует социалистическая революция!» — восклицал он. Медленно двигалась за броневиком рабочая толпа. Во главе ее шла заводская и районная вооруженная милиция, по краям рабочие образовали цепь из своих рядов.

Во дворце Кшесинской собрались партийные товарищи. Посыпались приветствия, но Владимир Ильич очень быстро перевел разговор на деловые темы. Он обратился к собравшимся с речью, в которой изложил свою точку зрения на ближайшие задачи, стоящие перед партией в связи с создавшимся положением. Он высказал те положения, которые были на следующий день изложены им на фракции Петроградского Совета рабочих депутатов и нашли свое выражение в его знаменитых Апрельских тезисах¹¹.

Они вызвали бешенство буржуазии, дикий вой меньшевиков и эсеров. «Запломбированный» вагон, проезд через Германию были широко использованы ими с целью оклеветать вождя партии

В. И. Ленина, отвлечь от большевиков несознательные слои рабочих и солдат, находившихся в плену мелкобуржуазных иллюзий. Лишь меньшинство рабочих понимало тогда позицию Ленина, правильность которой была так блестяще подтверждена через несколько месяцев и обеспечила успех и победу Великой Октябрьской революции.

20 лет прошло со дня приезда Ленина из эмиграции в апреле 1917 г. Лозунг, брошенный им рабочим массам в этот знаменательный день, претворен в жизнь.

Ульянова М. И. О Ленине.   4 е изд. М., 1971, с. 67—72

Примечание:

¹ Заголовок воспоминаний дается по рукописи. Ред.

² Воспоминания написаны в 1937 г. Ред

³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 89—90.

⁴ Там же, т. 49, с. 419.

⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 418—419.

⁶ Politiken, 1917, 6 арг.

⁷ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 2, с. 375.

⁸ Пасха

⁹ Н. С. Чхеидзе — один из лидеров меньшевиков, был председателем Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, активно поддерживал буржуазное Временное правительство. Ред.

¹⁰ Дом (дворец) балерины М. Ф. Кшесинской (Кронверкский проспект в Петрограде, ныне проспект М. Горького в Ленинграде) во время Февральской буржуазно-демократической революции был захвачен броневым дивизионом. В нем помешались Центральный и Петербургский комитеты РСДРП (б), правления некоторых профессиональных союзов, читальня и солдатский клуб. Ред.

¹¹ См.: Ленин В. И. О задачах пролетариата в данной революции. — Полн. собр. соч., т. 31, с. 113—118. Ред.

 

ИЗ ПИСЕМ К ЛЕНИНУ

Среди старых бумаг и рукописей, относящихся к первым годам революции, я наткнулась на пачку писем, адресованных частью непосредственно Владимиру Ильичу, частью в редакцию «Правды» или мне для передачи ему. Это были первые письма Владимиру Ильичу от трудящихся, главным образом с фронта от солдат, которые по статьям «Правды» впервые знакомились с речами Владимира Ильича, с мыслями и взглядами, представлявшими, как пишет один фронтовик, «резкий контраст со статьями других газет настоящего и дореволюционного времени». Эти взгляды встретили тогда, в первые месяцы Февральской революции, сочувствие громадного большинства измученных империалистической войной окопников, и в своих письмах они спешили выразить благодарность «дорогому заступнику, господину Ленину».

Но взгляды эти так для них новы и так много в них непонятного еще, что их надо хорошенько осмыслить и выяснить себе. И летят письма с вопросами: «Как же кончить войну?», с просьбой прислать «программу с разъяснениями» и пр. и т. д.

Буржуазные газеты и прислужники буржуазии, меньшевики и эсеры, стараются всячески очернить Ленина в глазах солдатских масс, изображая его немецким шпионом, врагом родины и пр. Но большинство солдат не верит этой клевете, чутьем понимает, чем она вызывается.

«Товарищи солдаты и рабочие,— пишет один матрос,— не верьте буржуазным газетам и ихним провокаторам, которые всеми силами стараются осквернить перед народом нашего борца за свободу и равенство. Подумайте, товарищи, сами и разберитесь, понравится ли им, чтобы у них, капиталистов, отняли последнюю надежду»...

В «отзыве благодарности господину Ленину», присланном группой солдат различных пехотных полков, мы читаем:

«Мы выводим из Ваших слов, сказанных в Вашей речи, видно, только Вы один имеете сочувствие к настоящей свободе и сочувствие об измученных солдатах. Господин Ленин, Ваши слова произнесенной Вашей речи вполне соответствуют правильности. Но хотя против Вас много говорят, но кто их слушает?»

Твердой уверенности у многих все же нет, надо выяснить все досконально. Характерно в этом отношении следующее письмо:

«Товарищу-гражданину, господину Ленину.

Товарищ Ленин! Как и многие солдаты действующей армии, я постоянно слышу разговоры о Вас и Ваших действиях, как борца за свободу и истинного друга пролетариата. Но в то же время солдат хотят уверить в том, что Вы — враг пролетариата, и подсовывают нам газеты, страницы которых пестрят нападками против Вас. И постоянно жужжат нам в уши, что Вы — враг народа и России и т. д. Но солдаты этому всему не верят и сочувствуют Вам. И вот солдаты для того, чтобы выяснить недоразумение, попросили меня написать Вам письмо с просьбой сообщить им Ваше мнение об аграрном вопросе и о положении дел на фронте, иными словами, как Вы думаете, что лучше: идти в наступление или ждать мира. Товарищ Ленин, от имени товарищей прошу Вас исполнить мою просьбу».

Разъяснить действительно надо еще много, потому что взгляды, проповедуемые Владимиром Ильичем, с которыми солдаты на фронте знакомятся часто по кадетским газетам, далеко еще не ясны, путаницы много.

«Мы не отказываемся от войны, как говорит г-н Ленин,— пишет группа солдат,— мы не хотим воткнуть штыки в землю, но все-таки нужно стараться поскорее закончить войну по мнению г-на Ленина. Извиняемся, господин Ленин, мы народ, так сказать, малообразованный, потому нам боялось открыть глаза старое правительство, так что просим Вас, пожалуйста, не останавливайтесь ни перед чем, особенно против этих большевиков». К Ленину они относятся с полным сочувствием, верят ему, желают ему ,«всего хорошего, успеха Вам начатого дела, г-н Ленин», а вот «эти большевики» — другое дело, недаром же так ругают их солдатам.

Но у некоторых ни сомнений, ни колебаний нет:

«Товарищ, друг Ленин. Помни, что мы, солдаты (такого-то полка), все, как один, готовы идти за тобой всюду и что твоя идея есть действительно выражение воли крестьян и рабочих».

«Честное мое слово и вторгнувшихся в мое положение товарищей моих,— пишет один окопник,— подписуемся на том положении, что оружия мы не бросим, хотя и домой пойдем и еще сильнее вооружимся». И прибавляет: «С подлинным верно расписуюсь (такой-то)».

Правда, наряду с письмами, полными солидарности, в некоторых встречается и недоверие.

«Товарищ Ленин,— пишет один приехавший с позиции солдат.— Вы везде проповедуете «Долой войну», и Ваши последователи тоже проповедуют. Я много слышал про это, и когда спрошу, как кончить войну, то они не могут ответить».

Некоторые письма полны возмущения «за внесение разлада и дезорганизации в ряды армии» и просто ругани, но их немного, особенно искренних, приходящих действительно с фронта, а не от исконных врагов революции, пытающихся изобразить, что они пишут с передовых позиций.

Советская власть победила, война кончена, и письма к Владимиру Ильичу, число которых все более и более возрастает, касаются уже других тем. Так же много вопросов и просьб дать разъяснение, но уже по вопросам строительства, отношения к другим партиям, крестьянским делам, указания на различные непорядки и пр. и т. д. Во многих письмах речь идет и о различных делах: о помощи, об устройстве на работу и пр. Первое время Владимир Ильич делает попытку лично просматривать направляемые ему письма, но скоро вынужден от этого отказаться. Помню, как он рассказывал мне, что, взявшись за одно письмо в несколько страниц и узнав в конце концов, что все оно сводилось к просьбе достать для автора пишущую машинку, Владимир Ильич решительно отказался в дальнейшем от чтения такого рода писем, поручив особым товарищам при Управлении делами СНК просмотр писем, выполнение тех просьб, которые возможно выполнить, а также составление ответов.

Понятно, что все деловые письма партийных товарищей, лично знакомых Владимиру Ильичу, и т. п. шли непосредственно к Ильичу, о содержании многих других писем его осведомляли, и он давал указания, как надо ответить. Те же письма, в которых трудящиеся РСФСР слали Владимиру Ильичу свои приветствия, справлялись о его здоровье и т. п., передавались ему обыкновенно через меня. В старой связке писем, о которой я говорила в начале этой заметки, сохранилось несколько из таких писем.

Они говорят о глубокой любви, об исключительном уважении, которым пользовался Владимир Ильич среди широких трудящихся масс. Особенно велик был наплыв этих писем во время ранения и болезни Владимира Ильича, а также ко дню его 50-летия. Вот письмо сотрудника экспедиции Чрезвычайного комиссара по продовольствию:

«Посылаю свое сердечное пожелание, как вождю измученного многими годами пролетариата — товарищу Ленину за освобождение трудового пролетариата из-под власти тигра, державшего долгими годами в своих лапах, впустившего острые и долгие когти в тело рабочих и крестьян бедного класса. Проклятие поднявшим предательскую руку с покушением на жизнь как вождя революции. Честь и слава работникам пролетарской рабочей власти, стоящей во главе Всемирного рабочего и крестьянского пролетариата».

А к письму этому приписка такого содержания: «При сем посылаю, как болевшему от предательской руки с покушением на жизнь, товарищу Ленину 50 штук яиц».

Такие «приложения» бывали нередко и имели иногда трогательный характер. Раз солдат-крестьянин принес Владимиру Ильичу краюху хлеба — «а то, мол, может у него нет» — и попросил разрешения только минутку посидеть и посмотреть на Владимира Ильича. Когда Ильич поправлялся от ранений, один товарищ прислал ему из Сибири посылочку с домашним печеньем. «Покорнейше прошу Вас принять мой гостинец,— пишет он,— этот гостинец моя жена Ульяна Маркеловна своими руками приготовила. Покорнейше прошу Вас, дорогой друг, покушать деревенских сухарьков». Бывали и более крупные посылки, но Владимир Ильич их направлял обычно в больницы, детские дома и т. п.

Письма приходили не только от рабочих, но и от крестьян, из деревень. Вот одно из них:

«От граждан Лево-Ламской волости (Тамбовской губернии) села Правых Ламок. Мы осмеливаемся без разрешения Вашего поздравить Вас, т. е. Высокого вождя русского рабочего крестьянства Владимира Ильича Ульянова-Ленина, день Вашего рождения 23-го апреля сравнявшихся 52-летие. Мы громко за Ваше здоровье пропели 3-й Коммунистический Интернационал»... «Мы желаем Вам быть здравым навсегда и быть передовым вождем русского рабочего крестьянства. Мы готовы в любой секунд грянуть на помощь стеной Высокому вождю Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину, если кто позволит против нашего вождя и рабочего класса сопротивляться... Мы извиняемся,— читаем мы дальше в письме,— и просим прощения, что побеспокоили Вас, а может быть, даже и обидели своим письмом, мы были бы рады если бы Вы нам хотя бы одну строчку написали, т. е. известили нас, что письмо наше Вы получили... Письмо писали все беспартийные, все малограмотные, если не так написано, то простите нас, мы хотя беспартийные, но сердца наши и дух наш коммунистический, мы поняли, что в данный момент, действительно, власть трудящихся».

Интересно было бы знать, где теперь автор этого письма, насколько вырос он политически за время, которое прошло с тех пор, как он писал это письмо, может быть, несет уже большую работу в нашем хозяйственном строительстве, стал не только «сердцем», но и формально членом нашей партии?

Помню, как просветлело лицо у Владимира Ильича, когда он читал это письмо.

Он наказал мне непременно напомнить ему ответить и действительно ответил.

«У нас крестьяне все понимают, что наш отец Ленин только может спасти Россию, если все мы будем к нему держаться и идти по его закону»,— читаем мы в другом письме из деревни, написанном в мае 1917 г.

«Вас и вообще всех идущих совместно с Вами,— значится в письме из глухого угла Вятской губернии,— зовут большевиками. Первоначально я не понимал, что такое большевики и меньшевики, ко многим обращался за разъяснением, но не мог получить разъяснения. Причиной тому, весьма возможно, было уклонение от правильного ответа или на самом деле непонимание партий. Без всякой, кажется, посторонней помощи я пришел к такому заключению, что партия социал-демократов имеет две программы: программу-минимум, с которой знаком, хотя в общих чертах. Но с программой-максимум, представителем или, скажу более, отцом этой программы, как я понимаю, являетесь вы, знаменитый, прогремевший на всю Россию, Ленин, я не знаком».

И дальше автор письма просит прислать ему «обстоятельную программу «максимум», чтобы иметь возможность выступать публично в защиту взглядов Ленина», «для прений с вашими, а также моими противниками».

Раз пришла открытка и от итальянских рабочих с приветом Ленину. «Рабочие Вероны желают на много лет счастья тебе и всему Советскому правительству»,— значилось там.

«Следя за сообщениями в печати,— читаем мы в одном письме,— о состоянии здоровья великого вождя пролетариата РСФСР Владимира Ильича Ульянова-Ленина, в случае неблагополучного исхода болезни которого русский пролетариат понесет великую утрату, осмеливаюсь от чистого пролетарского сердца предложить на рассмотрение Президиума ВЦИКа РСФСР одно малоизвестное медицинское средство, могущее, по моему глубокому убеждению, способствовать восстановлению здоровья великого учителя товарища Ленина и вновь вернуть его в ряды пролетариата для общей народной пользы».

А сколько авторов писем предлагали себя в качестве доноров для переливания своей крови больному Ильичу!*

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. /971. с. 73—78

* Далее в первой публикации следует текст: «Я привела здесь только несколько выдержек из многочисленных писем, адресованных Владимиру Ильичу в разные периоды его советской деятельности, только несколько штрихов из воспоминаний, как образец отношения к нему широких масс рабочих и крестьян» (Прожектор, 1930, № 3, с. 14). Ред

 

ПОДПОЛЬЕ В «СВОБОДНОЙ» РОССИИ

ПОИСКИ ИЛЬИЧА В ПЕРВЫЕ ДНИ ИЮЛЯ 1917 г.

В ночь на 5 июля была разгромлена «Правда». Юнкера чуть не застали там Ильича, который всего за полчаса перед их набегом заезжал туда по какому-то редакционному делу. О разгроме мы не знали до следующего дня. Утром, когда мы только еще вставали, к нам пришел Я. М. Свердлов и, рассказав о происшедшем ночью, стал настаивать на необходимости для Ильича немедленно скрыться. Было совершенно очевидно, что разгромом редакции дело не ограничится и что Ильичу грозит опасность попасть в лапы юнкеров. Яков Михайлович накинул на брата свое непромокаемое пальто, и они тотчас же ушли из дому совершенно незамеченными. А мы стали готовиться к визиту непрошеных гостей, в котором нимало не сомневались. К таким ночами посещениям мы достаточно привыкли при царизме, но как странно, как оскорбительно было подвергаться обыску в «свободной» России!

Поздно вечером на нашей тихой, безлюдной улице (мы жили в конце Широкой улицы, Петроградской стороны) раздался грохот огромного грузовика, который остановился около нашего дома. «Это к нам, это они!» — воскликнула я. И действительно, подойдя к окнам, мы увидели, что грузовик остановился около дома, в котором мы жили, и солдаты уже направляются к подъезду. Мы из окон слышали их громкие голоса, слышали, как они переговаривались с дворником или швейцаром, а через несколько минут раздался звонок и громкий стук в дверь.

Мы открыли тотчас же, так как скрывать было нечего, и вся наша квартира наполнилась свирепой толпой юнкеров и солдат с ружьями в руках. Они едва предъявили нам ордер на обыск и уже принялись спешно за разыскивание того, за кем приехали. Помощник начальника контрразведки с двумя или тремя офицерами и солдатами направились в комнату, где жил Ильич, остальные заняли все другие комнаты.

Хотя мы и сказали, что Ильича в квартире нет, они принялись все же искать его всюду, где только можно было предположить, что может спрятаться человек: под кроватями, в шкафах, за занавесками окон и т. п. Потребовали ключи и, когда я открывала ту или иную корзину или сундук, набрасывались и прокалывали содержимое штыками. При этом, видимо, не соображали даже, что иной раз это была корзина таких размеров, в которой взрослому человеку никак не поместиться. После осмотра той или иной вещи я опять запирала ее на ключ, но скоро убедилась, что это еще больше разжигает страсти. «Если запирает, тут-то он и есть»,— вероятно, думали они, и на корзину тотчас же налетали другие солдаты и снова заставляли отпирать ее, рылись, кололи штыками. Что лежало в корзине, их не интересовало, вещи они не осматривали: им надо было только убедиться, что там не спрятался тот «немецкий шпион», которого они пришли искать. Старший дворник сновал вместе с ними. Теперь язык у него развязался, и он не боялся уже говорить прямо. «Да если бы я знал раньше, я бы его такого-сякого собственными руками задушил!» — кричал он.

В комнате Владимира Ильича, где были помощник начальника контрразведки и двое-трое офицеров, обыскивавшие держались более сдержанно. Перерыв все и забрав часть бумаг, они делали все новые попытки что-нибудь выпытать от нас, а двое солдат сидели в это время у стола и перебирали некоторые письма Ильича. Там было немало писем с фронта от солдат, и большинство их было полно восторга и благодарности Владимиру Ильичу, который указывал им путь к окончанию проклятой войны. Я знала эти письма и, глядя теперь на читавших их солдат, видела на их лицах выражение удивления. Как! Немецкому шпиону, предателю интересов родины, которого они пришли арестовать как своего злейшего врага, их товарищи по оружию, солдаты, из окопов, пишут такие письма!

Один из офицеров тоже был точно в каком-то недоумении. Он все время засыпал нас вопросами, где Владимир Ильич жил раньше, что он делал, какие книги написал. «А нельзя ли эти его книги посмотреть?» — спросил он наконец. «Конечно, можно,— ответила я,— да не хотите ли их почитать?» «А можно их взять?» — спросил наивный офицер, но его товарищи стали делать ему знаки и шептать что-то, очевидно, что, мол, неудобно это, и сконфуженный офицерик умолк.

Выведать, где находится Владимир Ильич, офицерам, конечно, не удалось. Один из них особенно настойчиво допрашивал об этом Надежду Константиновну. «Ведь и по старым царским законам жена не обязана была выдавать своего мужа»,— прервала я его. Он умолк. Но все же ему удалось узнать, что незадолго перед тем Владимир Ильич был в Финляндии у Бонч-Бруевичей*. Это имело свои последствия.

Не найдя ничего, офицеры и солдаты удалились, уведя с собой Надежду Константиновну, М. Т. Елизарова, у которого кто-то нашел сходство с Владимиром Ильичем, и нашу прислугу. Последняя не сумела сказать, как зовут «барина», у которого она служит, и контрразведка заподозрила, что она что-то скрывает. Но их продержали недолго и отпустили в ту же ночь, после того как переусердствовавшие контрразведчики получили от своего начальства нагоняй за то, что привели не того, кого искали.

Прошло несколько дней. Был пятый час вечера. И опять наша улица наполнилась солдатами, и скоро они опять рыскали по квартире. На этот раз визит их, так как дело было днем, привлек большую толпу любопытных, которые окружили дом со всех сторон. Во главе отряда, пришедшего делать обыск, был молодой офицер. Он был и во время первого обыска, но тогда держался прилично. Теперь же, чувствуя себя старшим и будучи, вероятно, до последней степени обозлен, что поиски не приводят к желаемым результатам, он крайне резко напустился на нас, требуя указать, где Владимир Ильич. Контрразведке, мол, известно, что он приехал сюда. «Его здесь нет, поищите, и вы сами это увидите»,— отвечали ему. Он принялся за поиски, побежал и в кухню. Прислуга наша была довольно несообразительная крестьянка. Она что-то буркнула сердито в ответ на вопрос о том, не приезжал ли кто-нибудь в квартиру, и скоро после этого выбежала по черному ходу на лестницу. Как выяснилось позднее, она вспомнила как раз в это время, что надо купить что-то, и побежала в лавку. Ее очень быстро вернули, но верить, что она направлялась в лавочку, офицер никак не хотел. Он был убежден, что ее направили в какую- нибудь другую квартиру этого же дома предупредить Владимира Ильича*, который, очевидно, успел скрыться еще раньше. Накричав на прислугу, но получив от нее довольно решительный отпор — «что вы, мол, ко мне привязались, не знаю я ничего»,— офицер заявил, что он будет вынужден обыскать весь дом. «А у вас есть разрешение на это?»— спросил его М. Т. Елизаров. Офицерик задумался на минуту и потом, признавая, очевидно, правильность указания, что без разрешения делать обыск во всем доме нельзя, побежал вниз звонить по телефону в контрразведку. В то же время он отдал распоряжение оцепить весь дом, не выпускать никого и обыскать прилегавший к дому пустырь. А на пустыре были свалены бревна, дрова и всякие обломки, и обшарить все это было дело нелегкое. Солдаты носились взад и вперед, приподымая прикладами бревна, спускались в подвальные помещения дома, заглядывали во все щели, но поиски их не увенчались никаким результатом. А офицерик безумствовал. Он ведь был в Финляндии на даче Бонч-Бруевича и получил там от кого-то сведения, что Ленин должен быть в Петрограде у себя на квартире.

Из контрразведки получилось разрешение произвести обыск лишь в одной квартире, расположенной этажом ниже, в которой жил в то время товарищ Алексей (Пушас). Обыска там не производили, но осмотрели все комнаты, проверили документы у присутствовавших и убедились, что там Владимира Ильича нет.

Таким образом прошло несколько времени. В нашей квартире оставлены были двое солдат. Мы угощали их чаем с бутербродами и вели с ними разговоры. Бутерброды они ели охотно, жаловались, что вот, мол, землишки мало и война надоела, но к нашим словам относительно Владимира Ильича, кто он такой и за что борется, относились недоверчиво. Слишком крепко им вбили в голову, что это немецкий шпион, слишком поражал этих несознательных людей факт его проезда во время войны через Германию. А почему, мол, других не пускают, а его пропустили?

Во время обыска Надежда Константиновна, возвращавшаяся из Выборгского района, где она работала, подошла было уже совсем к дому, но, увидав, какой переполох там творится, повернула обратно.

И еще, в третий раз, навестила нас контрразведка. Мы жили тогда уже на другой квартире**. К Марку Тимофеевичу приехал племянник***, которого в доме не знали. Кто-то нашел в нем сходство с Владимиром Ильичем, сообщил об этих своих предположениях куда следует — и снова ночной визит и переворачивание всей квартиры вверх дном. И опять без результата.

Но скоро он (В. И. Ленин.— Ред.) был переправлен из Петербурга сначала в Сестрорецк, а затем и дальше в Финляндию, и на душе стало спокойнее.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971, с. 79—83

* Далее в рукописи следует: «Надежда Константиновна рассказала об этом, не думая, что контрразведка пустится отыскивать Владимира Ильича там. Но это...» (далее по тексту). Ред.

** Все три обыска были в квартире на Широкой улице, д. 48 (ныне ул. Ленина, д. 52), кв. 24. Ред.

*** Имеется в виду Петр Павлович Елизаров, племянник М. Т. Елизарова, агроном из Симбирской губернии. Ред

 

ПЕРВОЕ ПОКУШЕНИЕ НА В. И. ЛЕНИНА

1 (14) января 1918 г., под вечер, Владимир Ильич выступал в Михайловском манеже перед первым отрядом социалистической армии, уезжавшим на фронт.

На митинг его сопровождали: швейцарский товарищ Платен*  и пишущая эти строки. Выйдя после митинга из манежа, мы сели в закрытый автомобиль и поехали в Смольный. Но не успели мы отъехать и нескольких десятков саженей, как сзади в кузов автомобиля как горох посыпались ружейные пули. «Стреляют»,— сказала я. Это подтвердил и Платтен, который первым долгом схватил голову Владимира Ильича (они сидели сзади) и отвел ее в сторону, но Ильич принялся уверять нас, что мы ошибаемся и что он не думает, чтобы это была стрельба. После выстрелов шофер ускорил ход, потом, завернув за угол, остановился и, открыв двери автомобиля, спросил: «Все живы?» «Разве в самом деле стреляли?» — спросил его Ильич. «А то как же! — ответил шофер.— Я думал — никого из вас уже и нет. Счастливо отделались. Если бы в шину попали, не уехать бы нам. Да и так ехать-то очень шибко нельзя было — туман, и то уже на риск ехали».

Все кругом было действительно бело от густого питерского тумана.

Доехав до Смольного, мы принялись обследовать машину. Оказалось, что кузов был продырявлен в нескольких местах пулями, некоторые из них пролетели навылет, пробив переднее стекло. Тут же мы обнаружили, что рука т. Платтена в крови. Пуля задела его, очевидно, когда он отводил голову Владимира Ильича, и содрала на пальце кожу.

«Да, счастливо отделались»,— говорили мы, поднимаясь по лестнице в кабинет Ильича.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 84—85

* Фридрих (Фриц) Платтен (1883—1942) —швейцарский левый социал-демократ, затем коммунист. В 1917 г. он был организатором переезда В. И. Ленина из Швейцарии в Россию. В конце декабря 1917 г. Платтен приехал в Советскую Россию с последней группой русских эмигрантов в качестве сопровождающего группы. В 1919 г. принимал участие в организации Коминтерна, был членом Бюро Исполкома Коминтерна. В 1921 —1923 гг. был секретарем Коммунистической партии Швейцарии, одним из организаторов которой он являлся. С 1923 г. Платтен возглавлял сельскохозяйственную коммуну швейцарских рабочих в Симбирской губернии. Затем работал в Международном аграрном институте и в Московском педагогическом институте иностранных языков. В марте 1938 г. по ложному обвинению Платтен был арестован и репрессирован. Умер в апреле 1942 г. Реабилитирован посмертно. Ред.

 

ПЕРЕЕЗД СЕМЬИ ЛЕНИНА В КРЕМЛЬ ИЗ ГОСТИНИЦЫ «НАЦИОНАЛЬ»*

Наконец удалось переехать в Кремль, но вначале опять-таки в Кавалерский корпус. Это было, конечно, значительно удобнее, чем в номерах гостиницы, но все же не так удобно и покойно, как при жизни в собственной отдельной квартире. В Кавалерском корпусе (в трех комнатах) мы прожили довольно долго**. И пожалуй, и здесь еще чувствовали себя до некоторой степени на бивуаках. У Ильича не было своей собственной комнаты, где он мог бы уединиться; приходилось иметь дело со старыми кремлевскими служащими, которые варили нам где-то обед, приносили чайник с кипятком и пр. ...***

Купецкая Л. И., Маштакова К. А.

В Кремле жил и работал Ленин.

2-е изд., доп. и перераб. М., 1980, с. 114—115

* Заголовок дан составителями. Ред.

** В Кавалерском корпусе В. И. Ленин и Н. К. Крупская жили в двухкомнатной квартире (№ 24), М. И. Ульянова — по соседству с ними (Mb 26) с 19 по 28 марта 1918 г. Ред.

*** На этом рукопись обрывается. Ред.

 

НА ОТДЫХЕ

В начале лета 1918 г., когда встал вопрос о том, где проводить дни отдыха, В. Д. Бонч-Бруевич предложил Владимиру Ильичу ездить к нему на дачу в Тарасовку. Там имелись две свободные комнатки во втором этаже дачки, находившейся рядом с домом, где жила семья Владимира Дмитриевича. Столоваться мы должны были у него.

В Институте Ленина сохранилась записка, написанная, очевидно, на каком-либо заседании,— Владимир Ильич обычно практиковал такой способ, не допуская никакого шума и переговоров на заседаниях,— следующего содержания:

1) Как дела на даче?

2) Можно поехать на следующее воскресенье?

3) Вдвоем или втроем?

4) Можно ли там заставить ждать авто?

Владимир Дмитриевич дал положительные ответы на эти вопросы, указав, что он уже отдал распоряжение об отправке постельного белья и пр.

«Картошку купил,— прибавлял он.— Молоко и творог великолепны, есть и другой продукт».

Итак, дело с дачей было на мази. Но побывали мы на ней не более двух-трех раз, несмотря на гостеприимство В. Д. Бонч-Бруевича. Дело в том, что Владимир Ильич любил отдыхать в полном уединении.

«Здесь отдых чудесный,— писал он матери из Стирсуддена (Финляндия), где он жил летом 1907 г.,— купанье, прогулки, безлюдье, безделье. Безлюдье и безделье для меня лучше всего»*.

А в Тарасовке было довольно многолюдно. Правда, мы обыкновенно уходили с утра одни на прогулку в лес, забираясь возможно дальше, чтобы избежать встреч со знакомыми и неизбежных разговоров, от которых Владимир Ильич уставал и в городе. Но избежать этих встреч все же было нельзя — на обедах, во время чаепитий и т. п. И настоящего отдыха для Владимира Ильича не получалось. Но самым большим злом на даче в Тарасовке были комары, которых Владимир Ильич совершенно не переносил. Сеток в окнах не было, и они беспрепятственно наполняли комнатки нашего «монрепо» своим жужжанием. И раз, безуспешно пытаясь заснуть ночью, Владимир Ильич сбежал с дачи на рассвете в город, и с тех пор поездки в Тарасовку были оставлены.

Другой дачи не было, и, чтобы подышать свежим воздухом в свободный день, мы с тех пор взяли себе за правило выезжать хотя бы на несколько часов за город, забирая с собой вместо обеда бутерброды. Ездили в разных направлениях, но скоро излюбленным местом Владимира Ильича стал лесок на берегу Москвы-реки, около Барвихи. Мы выбирали уединенное место на горке, откуда открывался широкий вид на реку и окрестные поля, и проводили там время до вечера. Товарищ Гиль, шофер Владимира Ильича, со своим авто располагался поблизости — охраны у Владимира Ильича тогда не было. Местечко это мы хорошо изучили и знали уже, какой мостик на проселке, ведущем к нашему «монрепо», выдержит машину.

Знали, правда, после некоторого плачевного опыта: один маленький мостик пострадал при переезде через него тяжелой машины. Но Владимир Ильич попросил тотчас же остановиться и привести его, насколько это было возможно, в надлежащий порядок.

Раз на дороге нам встретился понтонный мост. Мы остановились около него в нерешительности, но бывший поблизости крестьянин уверил нас, что ехать по нему на машине нельзя, указав, что его давно не ремонтировали.

— Ведь теперь, извините за выражение, Советская власть,— прибавил он.

Дело было в начале Советской власти, когда население не убедилось еще, что рабочий класс способен строить новое, а видело лишь, что он способен разрушать старое.

Иногда к нашей машине, когда мы проезжали по деревне, со всех ног бежала стая белоголовых крестьянских ребятишек с просьбой покатать их. Владимир Ильич, который очень любил детей, просил Гиля остановиться, машина наполнялась до отказа шумной, ликующей толпой ребят. Проехав километр-полтора, ребята высаживались и с веселым криком бежали обратно по направлению к деревне.

Как ни примитивен был такого рода отдых — о другом в то время трудно было думать,— он оставлял у всех нас очень хорошее воспоминание, и мы возвращались домой освеженные и довольные.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 86—88

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 2381.

 

РАНЕНИЕ

Пятница 30 августа 1918 г. Утром получилось сообщение об убийстве в Петрограде тов. Урицкого. Настроение было тревожное.

В то время по пятницам на фабриках и заводах устраивались митинги, и Ильич обыкновенно выступал на них. Собирался он ехать в районы и в этот день. Я попросила т. Бухарина* заехать к нам обедать и помочь нам отговорить Ильича от выступлений в этот день. Ильич отшучивался и не давал определенного ответа: «Там, мол, посмотрю, как выйдет». Меня по случаю простуды засадили дома, и в редакцию я вечером не поехала. Около 5 часов Ильич пришел из своего кабинета уже в пальто и сказал мне, что все же поедет на митинг, и категорически отказался взять меня с собой. Проходит час, другой. С нетерпением караулю у окна возвращение знакомой машины. Вот наконец она несется как-то особенно быстро. Но что это? Шофер соскакивает и открывает дверцы. Этого никогда раньше не бывало. Ильича выводят из автомобиля какие-то незнакомые люди. Он без пальто и без пиджака, идет, опираясь на товарищей. Бегу вниз по лестнице и встречаю их уже поднимающимися наверх. Ильич очень бледен, но идет сам, поддерживаемый с двух сторон. Сзади наш шофер Гиль. На мой вопрос Ильич успокаивающе отвечает, что ранен, только в руку, легко; бегу отворять двери, приготовлять постель, куда через несколько минут Ильича и укладывают. Товарищи, привезшие Ильича, помогают. Это тов. Гончарова, работающая сейчас в агитотделе МК, тов. Полуторный и рабочий Иванов**.

Товарищ рабочий не теряется и тут.

— Скорее доктора, йоду, бинтов,— говорит он.

Кому звонить? Я соображаю, что в 8 часов должно быть заседание Совнаркома, на котором Ильич должен был председательствовать. Теперь уже около восьми. Товарищи, вероятно, собрались. Бегу в Совнарком и прошу скорее вызвать врачей: Ильич ранен. Тов. Винокуров, бывший там, бежит со мной: он ведь врач и может оказать первую помощь. Накладывает повязку. А в квартиру приходят все новые товарищи расспросить, узнать, что надо сделать. Звонит телефон — не сразу соображаем попросить кремлевских телефонисток не соединять. Несколько человек едут за врачами. Тут и шофер Гиль. Он наспех рассказывает, как было дело, а потом бежит звонить в аптеку, а также встретить и подготовить Надежду Константиновну, которая вот-вот должна вернуться. Но она и без подготовки догадывается, в чем дело, и спрашивает только: «Жив?»

Мало-помалу порядок несколько восстанавливается. Приезжают и другие врачи, и из них одной из первых — тов. Величкина-Бруевич, которая вместе с другими дежурила около Ильича все первое трудное время. Вот Вейсброд, Обух, Минц, позднее Розанов, Мамонов. Они серьезны, бледны. На наши вопросы дают неопределенные ответы — случай серьезный, ничего пока нельзя сказать, но организм сильный. Тяжелая ночь. Ильич лежит и слабо стонет. Он бледен, ни кровинки в лице. Но когда в комнате появляюсь я или Надежда Константиновна, он старается бодриться; ему неприятно, что мы беспокоимся. И мы стараемся не показываться ему. А ближайшие товарищи из ЦК — Свердлов, Зиновьев и др.— расположились на ночь на креслах в кабинете Ильича, готовые по первому зову вскочить и прийти на помощь. Появляются санитары, приготовляют все нужное для вливания физиологического раствора. Вейсброд остается на ночь. Он укладывается на кушетке в проходной комнате. Но его поднимают чуть ли не ежеминутно. Кажется, что, если он не спит, а сидит или ходит тут, около нас, дело пойдет лучше. А наутро Ильич уже свежее, чуть-чуть улыбается, протягивает руку.

Улучшение продолжается медленно, постепенно. Первая опасность миновала. Но может быть еще заражение. Надо подождать четвертого, пятого дня. А потом, как трудно удержать Ильича в постели! Как он внушает в отсутствие врачей, что не надо уж очень-то их слушать, что надо подобрать газеты за время его болезни. Все — чтобы ни одного номера не пропало. Дать их ему или прочесть вслух.

Первое время врачи, сестра и санитар дежурят круглые сутки. Но дело все больше идет на улучшение. Ильичу позволяют садиться. Скоро он решает, что уже достаточно силен, и начинает понемногу ходить. И лишь тотчас приехавшие врачи, припугнувшие его, что с сердцем может быть плохо, несколько сдерживают его путешествия. Сдерживает несколько и сломанная рука. Наконец и ходить можно. Можно ехать и в Горки на окончательную поправку. Ильич протестует, но Вейсброду удается все же настоять, что он поедет проводить его туда. Машина трогается. Но вот на дворе ее останавливает издали тов. Свердлов. «Последнее напутственное слово»,— говорю я. Все смеются. Еще несколько минут — и мы за городом на лоне природы. А через час и в Горках, где поправка идет быстро.

В марте 1923 г. за несколько часов до потери Ильичем речи мы сидели у его постели и перебирали минувшее. «В 1917 г.,— говорит Ильич,— я отдохнул в шалаше у Сестрорецка благодаря белогвардейским прапорщикам; в 1918 г.— по милости выстрела Каплан. А вот потом — случая такого не было...»

Случая не было, и напряженная работа сломила его.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971. с. 89—91

* Николай Иванович Бухарин (1888—1938) — член большевистской партии с 1906 г., крупный теоретик марксизма, экономист. После Октябрьской социалистической революции — редактор «Правды», член Политбюро ЦК, член Исполкома Коминтерна. В 1928 г. был избран в Академию наук СССР. Во время борьбы

В. И. Ленина за Брестский мир стоял во главе «левых коммунистов», но после революции в Германии признал ошибочность позиции левых. В период культа личности Сталина Н. И. Бухарин необоснованно привлекался к уголовной ответственности по так называемому «антисоветскому правотроцкистскому блоку» и в марте 1938 г. осужден и расстрелян.

Постановлением пленума Верховного суда СССР от 4 февраля 1988 г. приговор Военной коллегии отменен и дело прекращено за отсутствием состава преступления. Доброе имя «любимца всей партии», как писал о Н. И. Бухарине В. И. Ленин в «Письме к съезду», полностью восстановлено. Ред.

** Далее в рукописи следует: «...и один из рабочих завода б. Михельсона. Я не знаю, к сожалению, его фамилии, а между тем он сделал немало, чтобы спасти жизнь Ильича. Сразу после ранения, не теряя присутствия духа, он перетянул Ильичу руку веревкой около плеча, благодаря чему удалось избежать большой потери крови. Этого товарища уже нет в живых, если не ошибаюсь, в 20-м году он умер от сыпного тифа. Но его фамилию надо узнать, надо расспросить его близких и товарищей о нем и записать их рассказы».

Вскоре после опубликования воспоминаний «Ранение» в «Правде» было напечатано следующее «Письмо в редакцию»:

«Спешу исправить ошибку, допущенную мной в моих «Отрывках из воспоминаний» («Правда» от 30 августа с. г.). Товарищ рабочий, о котором я писала там и который привез раненого Ильича на квартиру, к счастью, оказывается жив. На заводе имени Владимира Ильича (б. Михельсона) мне дали неверные сведения. Тов. Полуторный — так его фамилия — был действительно болен сыпным тифом в 1920 г., но выздоровел и перешел на работу в Мосторг, где в настоящее время и работает... М. Ульянова» (Правда, 1925, 12 сентября). Ред.

 

НАПАДЕНИЕ БАНДИТОВ

Зимой 1918/19 г. разруха давала себя знать во всех областях: застой в промышленности, недостаток продуктов и топлива, полутемные, почти не освещаемые улицы города, заколоченные магазины, снежные сугробы на улицах, сильно затруднявшие передвижение, и, как одно из следствий этой разрухи, воровство, грабежи, бандитизм, побороть которые было не так просто. Нередки бывали случаи, когда бандиты отнимали у кого-нибудь автомобиль, чтобы потом на нем совершать налеты на различные учреждения и частные квартиры, причем иной раз они выдавали себя за агентов ЧК, приехавших произвести обыски.

Поэтому постовые милиционеры нередко останавливали автомобили и требовали у пассажиров предъявления пропусков. Было два или три случая, когда милиционеры останавливали и автомобиль Владимира Ильича. Раз это было, когда мы проезжали по Триумфальной-Садовой. С нами вместе ехали, кажется, т. Илья Цивцивадзе и еще кто-то из товарищей. Шофер не заметил знака милиционера и не остановил машину сразу по его требованию. Недолго думая (время было беспокойное), милиционер выстрелил, впрочем, кажется в воздух. Помню, что Владимир Ильич выговаривал милиционеру, что нельзя, мол, так сразу палить, не выяснив, кто едет, а тот смущенно оправдывался, что время такое, что некогда выяснять и если его требование остановить машину и предъявить пропуск сразу не исполняется, то ему ничего другого не остается, как пускать в ход оружие.

В другой раз милиционеры открыли стрельбу, когда Владимир Ильич после подавления восстания левых эсеров ехал осматривать дом, где находился их штаб. Был и еще случай, когда автомобиль Владимира Ильича навлек на себя подозрение усердных охранителей московских улиц и был под охраной препровожден в отделение милиции. С вооруженными милиционерами на подножках автомобиля подкатили мы к милиции, нас высадили, провели в отделение, где Владимир Ильич с улыбкой показал свой пропуск и был отпущен. Задержавшие Владимира Ильича товарищи были немало смущены этим случаем, но Владимир Ильич просто и ласково успокоил их.

Но, несмотря на все меры борьбы с бандитизмом, случаи нападения на пешеходов и проезжих, грабежи и убийства происходили из довольно часто. Жертвой одного из бандитских набегов стал в начале 1919 г. и Владимир Ильич.

Незадолго перед этим Надежда Константиновна, болезнь которой (базедова болезнь и болезнь сердца) значительно обострилась, была помещена по совету врачей в лесную школу в Сокольниках. Там ей была предоставлена во втором этаже отдельная комнатка, и персонал, обслуживавший школу, проявил к Надежде Константиновне много внимания и заботливости. Врачи надеялись, что хороший воздух, отстранение от работы и покой окажут на ее здоровье хорошее действие. Выбор пал на эту лесную школу и потому, что она была недалеко от Москвы, благодаря чему Владимир Ильич мог часто навещать Надежду Константиновну.

Итак, Надежда Константиновна была переселена в Сокольники, а мы с Владимиром Ильичем довольно часто навещали ее, отправляясь туда обычно по вечерам на автомобиле. Кроме шофера нас сопровождал в этих поездках товарищ Чебанов, состоявший в охране Владимира Ильича. Отправились мы в Сокольники и в воскресенье 19 января. В школе, при которой жила Надежда Константиновна, должен был состояться в этот вечер детский праздник и елка, и нас просили приехать к определенному сроку, чтобы принять участие в празднике, об устройстве которого, чтобы позабавить детишек, немало хлопотал В. Д. Бонч-Бруевич.

Поехали мы, помнится, около шести часов вечера. По случаю праздничного дня на улицах было довольно много народу. Много гуляющих было и на Сокольническом шоссе, по которому мы направлялись в Сокольники. На одном из поворотов вдали вдруг раздался свист, на который Владимир Ильич обратил внимание. Мы продолжали, однако, путь, не придав этому особого значения. Но когда мы были почти у железнодорожного моста, раздался вдруг крик: «Стой!» Кричали несколько человек, которые стояли у самой дороги.

Думая, что мы имеем дело с милиционерами, которые хотят проверить наши документы, и опасаясь, что, если не остановить сразу машину, можно подвергнуться опять обстрелу со стороны милиции, мы попросили шофера остановиться. Машина остановилась. Но каково же было наше изумление, когда остановившие наш автомобиль люди (помнится, их было трое) моментально высадили нас всех из автомобиля и, не удовлетворившись пропуском, который показал им Владимир Ильич, стали обыскивать его карманы, приставив к его вискам дула револьверов, забрали браунинг и кремлевский пропуск.

— Моя фамилия Ленин,— сказал им Владимир Ильич.

Но они не обратили на это внимания. Не понимая, что происходит и с кем мы имеем дело — формы у милиции тогда еще не было,— я бросилась к одному из остановивших нас, который про

должал держать дуло револьвера у виска Владимира Ильича. Это был высокий блондин в короткой теплой куртке, с серой меховой папахой на голове, с очень спокойным и невозмутимым лицом.

- Что вы делаете,— сказала я ему,— ведь это же товарищ Ленин! Вы-то кто? Покажите ваши мандаты.

- Уголовным никаких мандатов не надо,— спокойно ответил он мне с усмешкой.

Бандиты вскочили в автомобиль, направили на нас револьверы (особенно энергично действовал один из них, черный, с довольно- таки разбойничьей физиономией) и пустились во весь опор по направлению к Сокольникам.

Надо отдать им справедливость, что вся эта операция была проделана так артистически ловко и необыкновенно быстро, что даже не обратила на себя внимания прохожих. Думаю, что бандиты поняли, что перед ними Ленин, потому что на лице одного из них было заметно какое-то замешательство, когда он посмотрел пропуск Владимира Ильича. Они почувствовали, вероятно, что попали в серьезную историю и что вся Москва (как и произошло на самом деле) будет поставлена на ноги для их поимки. Но рассуждать было уже поздно, и они, повторяю, во весь опор пустились наутек. А мы остались на дороге, не сразу придя в себя от неожиданности и от быстроты, с которой вся эта история произошла, а потом громко расхохотались, увидав, что товарищ Чебанов стоит с бидоном молока (мы везли молоко Надежде Константиновне). Несмотря на трагичность положения, он не забыл вынуть этот бидон и теперь держал его в руке, как большую драгоценность. Посыпались рассказы, как все произошло, у кого отобрали револьвер (у меня он остался в кармане, так как на меня вообще бандиты не обратили внимания, шофер Гиль спрятал свой револьвер под подушку сиденья). Товарищ Гиль заявил, что он не решился стрелять, так как это привело бы лишь к выстрелам со стороны бандитов, и в этом он был, конечно, прав. Не мог стрелять и товарищ Чебанов, видя, что на Владимира Ильича наведены револьверы.

Но что же делать? Мы были на дороге около железнодорожного моста. Кто-то из прохожих указал нам, где помещается Сокольнический Совет, и мы отправились туда, не переставая подтрунивать над Чебановым и его бидоном. В Совете, куда нас не сразу согласились пустить, было довольно пусто; там был, кажется, только один товарищ, отнесшийся к нам сначала с некоторым недоверием. Его попросили вызвать председателя Совета, а сами тем временем стали звонить по телефону. Вызвали машину для себя, сообщили о происшедшем в ВЧК и, кажется, лично Дзержинскому. Пришел и председатель Совета или его заместитель. Покачивая головой, Владимир Ильич сказал ему, что это, мол, уже ни на что не похоже, что у самого Совета грабят на улице людей, и спросил, часто ли это у них случается. Председатель ответил, что случается довольно часто, что они борются с бандитизмом, насколько могут, но это мало помогает. Владимир Ильич опять покачал головой и сказал, что терпеть такого безобразия нельзя и надо поэнергичнее взяться за борьбу с бандитизмом. Тем временем подошла машина, и скоро мы катили уже по направлению к лесной школе на елку. К елке мы, правда, опоздали, но на вечере ребят все же присутствовали, хотя настроение у нас (у меня особенно) было для этого не особенно подходящее.

Между тем в ВЧК и уголовном розыске происшествие это вызвало переполох, все было поставлено на ноги, и в тот же вечер автомобиль наш был найден в противоположной части города — на набережной около Крымского моста. Благодаря обилию снега на улицах он застрял там в сугробе, бандиты разбежались, а около автомобиля, как рассказывал товарищ Гиль, поехавший на розыски его, лежали убитые милиционер и красноармеец. Как выяснилось потом, в Москве были в этот вечер убиты бандитами 22 постовых милиционера.

Бандиты, совершившие налет на автомобиль Владимира Ильича, были арестованы (часть из них была расстреляна при вооруженном сопротивлении) лишь через довольно продолжительное время. Это оказались матерые бандиты, мастера своего дела, имевшие за собой «богатое» прошлое по части грабежей и убийств. Кто-то из них рассказывал потом на допросе, что они якобы не поняли сначала «спьяна», что имеют дело с Лениным (им показалось, что была произнесена фамилия Левин) и что когда они рассмотрели хорошенько его документ, то повернули обратно, чтобы его убить. «Что мы сделали,— говорил якобы один из главарей этой шайки, Яков Кошельков,— ведь это ехал Ленин; если мы догоним и убьем его, то на нас не подумают, а подумают на контрреволюционеров, и может быть переворот».

Но едва ли они решились бы ехать обратно на поиски Ленина. Задачей их было в первую голову замести следы, а затем использовать автомобиль для налетов, что бандиты нередко тогда практиковали.

На следствии выяснилось, что эта шайка совершила огромное количество грабежей и убийств. Наглость их доходила до того, что с документами агентов МЧК они произвели однажды «обыск» на Афинерном заводе. «Обыск» этот происходил в присутствии большого количества рабочих; бандиты вызвали даже представителей заводского комитета для присутствия на нем, а в результате забрали около 3 фунтов золота в слитках, около 3 1/2 фунта платиновой проволоки и 25 000 рублей и скрылись. На этом же следствии выяснилось, что главарь этой шайки Яков Кошельков писал своей невесте (сохраняем орфографию письма): «За мной охотятся, как за зверем, не какого не пощадят. Что же они хотят от меня? Я дал жизнь Ленину». И как ни ловок он был, но чувствовал, что от ареста ему не уйти, и убивал последнее время на улице каждого встречного, если ему казалось только, что тот подозрительно на него смотрит.

Позднее в своей книжке «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» Владимир Ильич использовал случай с нападением на него бандита.

«Представьте себе,— пишет он там,— что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты. Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо, несомненно. «Do ut des» («даю» тебе деньги, оружие, автомобиль, «чтобы ты дал» мне возможность уйти подобру-поздорову). Но трудно найти не сошедшего с ума человека, который объявил бы подобный компромисс «принципиально недопустимым» или объявил лицо, заключившее такой компромисс, соучастником бандитов (хотя бандиты, сев на автомобиль, могли использовать его и оружие для новых разбоев). Наш компромисс с бандитами германского империализма был подобен такому компромиссу»*.

На этот раз Владимир Ильич дешево отделался от бандитов. «Компромисс» помог. А в Москве через несколько дней после нападения на его автомобиль было введено военное положение, борьба с бандитизмом значительно усилилась, и город пришел вскоре в более спокойное состояние.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 92—98

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 19.

 

ВСТРЕЧА НА ПРОГУЛКЕ

На охоте бывали весьма интересные встречи. Владимир Ильич одевался очень просто. При мне так бывало: идем, встречается какой-нибудь крестьянин или крестьянка. Владимир Ильич всегда пользовался случаем, чтобы расспросить их о разных мероприятиях Советской власти или просто поговорить. Бывало так, что какая-нибудь тетенька или старичок не знают его в лицо и начнут ругать Советскую власть и Ленина ему в глаза почем зря.

Помню, в 1918 г., чтобы немного отдохнуть в праздничные дни, мы брали с собой бутерброды и уезжали на машине за город. Чаще всего в Барвиху. Расположимся там и отдыхаем. Любили отыскивать новые пути. Едем раз, вдруг плашкоутный мост, неизвестно, можно по нему проехать на машине или нельзя. Остановились, решаем: выдержит или не выдержит? Стоит какой-то крестьянин.

Спрашиваем: «Как, проехать можно?»

«Да, нет, извините,— говорит,— за выражение, теперь Советская власть, давно не чинили».

И конечно, не чинили. А какой же тут ремонт, когда кругом фронты? Не до ремонта было.

Приедем в деревню — бегут ребята: «Прокати, прокати!» Владимир Ильич насажает полную машину ребятишек, и они с торжеством едут до другой деревни. Вообще детей он очень любил. Своих у него не было, но с племянниками, воспитанниками Анны Ильиничны, в свое время кутерьму поднимал необычайную. За границей приходили к нему маленькие приятели. Он с ними беседовал, играл.

Пионер. 1936. № I. с. 25

 

ВОСПОМИНАНИЯ О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ

В своих коротких воспоминаниях о Владимире Ильиче я остановлюсь на некоторых чертах Владимира Ильича, наиболее характерных для него, как для человека и революционера.

Но прежде всего несколько слов о том, что способствовало у него выработке именно этих черт.

Помимо больших способностей, исключительной одаренности, которыми Владимир Ильич обладал от рождения, у него в детские и юношеские годы были очень благоприятные условия для развития.

Отец и мать наши были люди культурные и идейные, самый пример которых влиял развивающим и гуманизирующим образом. Отец, мещанин по происхождению, выбрался в люди (как тогда говорили) или получил среднее и высшее образование главным образом благодаря своему упорству и большой трудоспособности. Стипендии он не получал, хотя считался у педагогов «даровитым мальчиком», этому мешало его мещанское происхождение, ибо дети людей из податного сословия были лишены тогда стипендии; стипендии давались только детям чиновников и дворян. Работа по народному образованию была его любимым делом, делом всей его жизни, которому он отдавался с огромной энергией, беззаветной преданностью, не щадя своих сил. Одухотворенный лучшими идеями 60-х и начала 70-х гг., он пошел работать для простого народа, для тех, кому труднее всего было добиться образования, что он знал по собственному опыту, пошел организовывать школы для детей вчерашних рабов. Это было трудное дело в то время. Отсутствие средств, всякие препоны, которые правительство ставило делу народного образования, темнота и невежество крестьян, которые боялись школ, относились к ним с недоверием, ибо не видели в них никакого толка, кроме лишних поборов и лишения семьи работников, настолько плохи были тогда школы. Метко писал об этом времени Щедрин, что «и просвещение, и продовольствие, и народная нравственность, и холера, и сибирская язва, и оспа — в одной горсти было». Надо было много сил и настойчивости, чтобы преодолевать эти препятствия, сохранить душу живую, веру в свое дело, несмотря ни на что. Надо было колесить по губернии и в метели, и в осеннюю и весеннюю слякоть и распутицу, обследуя школы, распинаясь на мирских сходах крестьян, следя за постройкой новых училищ, настаивая на ассигновании средств на школы у земств и т. п. И усилия его давали результаты, недоверие крестьян к школам уменьшалось, под его руководством воспитывались новые идейные учителя, которые вместо битья и бессмысленной зубрежки несли в деревню свои знания, горя тем же огнем, что их руководитель, готовностью отдать свои силы на благо народное. И время работы отца в Симбирской губернии так и осталось в памяти его современников, как «ульяновское» время, а учителя, выпестованные им, назывались «ульяновцами». Пример отца, вечно занятого, всегда горящего на работе, был очень велик, но, помимо того, он и детям уделял очень много внимания, отдавал им весь свой досуг. Он старался и им привить чувство долга, которое было у него так сильно, выработать у них характер и трудоспособность. Он следил за их занятиями, развивал их вкус к лучшим произведениям тогдашних писателей, принимал участие в их играх и прогулках и пользовался их большой любовью. Большой демократ по натуре, доступный всем, очень простой в обхождении и в своих потребностях, он и тут влиял на детей благотворным образом. Большое влияние на воспитание детей в нашей семье имела и мать. Это был недюжинный человек, очень одаренный, обладавший кроме того, большим педагогическим тактом, большой силой воли и горячим мужественным сердцем. Не прибегая почти к строгости и наказаниям, не стесняя без нужды свободы детей, она имела на них огромное влияние, пользовалась их неограниченным уважением и любовью.

Кроме родителей большое влияние оказывал на Владимира Ильича старший брат — Александр Ильич, тоже очень способный, сильный юноша, с большим характером, огромной трудоспособностью (14—16 часов в день), очень высоким нравственным обликом. Владимир Ильич очень любил старшего брата, во всем следовал его примеру, читал те книги, которые хвалил ему Александр, и пр. Гибель этого брата — он погиб на виселице за покушение на Александра III — глубоко поразила Владимира Ильича. И тогда-то стала складываться, вероятно, у Владимира Ильича одна из его наиболее характерных черт, которая отличает всю его жизнь, всю его деятельность во все ее этапы. Этой чертой была целеустремленность. Поставив себе еще юношей цель жизни — революционную работу, он неуклонно шел к ней и ни разу в жизни не изменил этой цели, не отошел от нее ни на шаг. Помните, что он писал как-то, что надо торопиться жить, чтобы все силы отдать революции. Характерен в этом отношении и отзыв, который дал о Владимире Ильиче его заклятый враг, меньшевик Дан на Копенгагенском конгрессе в 1910 г. На этом конгрессе резко выявились все раздражение и вся злоба представителей различных течений в русской секции конгресса против Владимира Ильича. Он был страшно одинок, но не хотел сделать ни шагу по пути соглашения со своими противниками, выступавшими довольно сплоченным фронтом. И это особенно выводило их из себя. «Один против всех, ни на что не похоже...» «Он губит партию...» «Какое счастье было бы для партии, если бы он куда-нибудь исчез, испарился, умер...» Вот какие фразы раздавались на заседаниях русской секции во время дебатов с Владимиром Ильичем.

И когда одна старая партийка¹  автору этих словечек Дану сказала: «Как же это так выходит, что один человек может погубить всю партию и что все они бессильны против одного и должны призывать смерть в сообщницы?» — он со злобой и раздражением ответил буквально следующее: «Да потому, что нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним».

Дело было, конечно, не только в том, что был один человек, который все силы отдавал революционной работе, а в том, что его линия была правильной и за ним шли рабочие массы. Но как бы ни как, отзыв этот очень характерен для Владимира Ильича, для его целеустремленности.

Еще парочка штрихов. Когда Владимир Ильич был уже болен и врачи старались всячески ограничить его работу, а мы пытались убедить его в необходимости меньше работать, он как-то на мои уговоры сказал мне: «У меня ничего другого нет». «Ничего другого нет», и это была сущая правда. Он был весь в революции, в революционной работе и без этой работы чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег. И еще позднее, когда Ильич не мог уже вставать, врачи, видя его тяжелое состояние духа, решили сделать ему некоторое послабление и предложили свидания с товарищами, но с условием, чтобы он не говорил с ними о политике. Но Владимир Ильич наотрез отказался. «Какие чудаки,— говорил он нам, когда врачи ушли,— они думают, что политические деятели, встретившись после долгой разлуки, могут говорить о чем-либо другом, кроме политики»². И еще позднее, когда он захотел диктовать свои записки, свои последние статьи и врачи было воспротивились этому, Владимир Ильич заявил, что, если ему откажут в этом, он вообще не будет лечиться.

Гибель старшего брата дала, несомненно, большой толчок Владимиру Ильичу в смысле его стремления заняться революционной работой. Но как ни любил и ни уважал он Александра Ильича, он рано понял, что не таким путем надо идти, что индивидуальным террором не достигнуть цели, что благодаря ему лучшие представители революционеров лишь отрываются от масс, от влияния на эти массы. Но глубокое уважение к народовольцам за их героизм и самоотвержение он сохранил на всю жизнь, он впитывал в себя их опыт, их революционную закалку и уже позднее, живя за границей, говорил, что нам надо учиться у Халтурина, народовольцев. Но путь их, повторяю, был не его путем. Он рано понял, что «идеи становятся силой, когда они овладевают массами»³. Но он понимал также, что, для того чтобы идти к массам и звать их за собой, надо быть самому хорошо подкованным теоретически. И он упорно работал над своим самообразованием, работал систематически, по определенному плану. Он позднее писал как-то брату, который сидел в это время в тюрьме, что читать просто мало толку, надо выбрать один какой-нибудь вопрос и заниматься им систематически. Такой была его работа всегда. Он в совершенстве усвоил революционную сущность учения Маркса, он пропитал этим учением всю свою революционную практику. Задачу революционных марксистов он видел в том, чтобы не только объяснить мир, но его переделать.

Помню, с какой иронией рассказывал Владимир Ильич позднее о своем разговоре с одним из «легальных марксистов» в Петербурге о том, какую, мол, деятельность считать важнее — легальную или нелегальную. Для «легального марксиста»-профессора такой деятельностью была его легальная литературная деятельность, для Владимира Ильича и тени сомнения не было, что на первый план выдвигается нелегальная, подпольная работа.

Упорная теоретическая работа не делала Владимира Ильича сухим книжным человеком. Ту страсть, которую он вкладывал в работу, он вкладывал в отдых, прогулки и пр. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, любил людей. Болел душой за их страдания, за несправедливость по отношению к ним.

Прав был Горький, который писал, что он не встречал, не знает человека, «который с такой глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть, отвращение и презрение к несчастиям, горю, страданию людей»⁴.

И поэтому-то столько страсти вносил Владимир Ильич в свою работу, проявлял в ней такой горячий темперамент. Когда Владимир Ильич был еще юношей и его арестовали в первый раз за студенческие волнения, пристав сказал, обращаясь к нему: «И чего вы бунтуете, молодой человек, ведь перед вами стена». «Стена, да гнилая, ткни и рассыплется»,— ответил ему Владимир Ильич.

Живя в казанской, самарской, а потом в сибирской деревне, Владимир Ильич присматривался к жизни крестьян, изучал ее и был хорошо с ней знаком. В то же время в казанский и самарский период своей жизни Владимир Ильич вошел в сношения с революционной молодежью, которой читал рефераты. Некоторые из них потом составили его первые произведения, и в том числе одно из наиболее замечательных его произведений — «Что такое «друзья народа»...». Несколько лет провел Владимир Ильич за этой теоретической работой, но скоро его потянуло из Самары в более живой промышленный центр, он почувствовал себя в Самаре, как в палате № 6 Чехова, как говорил он сестре⁵. И он уехал в Петербург, чтобы принять непосредственное участие в революционном движении, войти в сношение с рабочими массами, вести среди них пропаганду и агитацию.

Это было осенью 1893 г. И с тех пор Владимир Ильич весь в революционной борьбе, куда бы ни забрасывала его судьба. Он заводит связи с рабочими, воюет с «легальными марксистами» и народниками на собраниях и в печати, едет за границу, чтобы связаться с группой «Освобождение труда», и привозит оттуда транспорт нелегальной литературы. И, попав в тюрьму, он не оставляет революционной работы.. Помимо работы над книгой «Развитие капитализма в России», которая имела крупнейшее значение для победы марксистской идеологии в России, он пишет в тюрьме проект программы партии, пишет нелегальные листки для рабочих, которые передает на волю, и они издаются «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». Сколько изобретательности вносит тут Владимир Ильич, чтобы надуть жандармов. И, попав в ссылку в глухое сибирское село, за четыре с лишним тысячи верст от культурных центров, он продолжает революционную работу. Не только его легальные произведения были направлены к продвижению идей марксизма, к борьбе с народниками и «легальными марксистами», он пишет в ссылке и нелегальные произведения: брошюру «Задачи русских социал-демократов», статьи для партийного органа «Рабочая газета», редактором которой он избирается заочно на I съезде партии. Так велик в то время был уже его авторитет в партии. Он пишет там и свое знаменитое «Антикредо»⁶ против «экономистов», бернштейнианцев под русским соусом, проводит его на собрании близких товарищей, списывается по поводу него и с другими ссыльными.

Товарищи, близко наблюдавшие Владимира Ильича в ссылке, поражались, с каким упорством и энергией он работал и там. Целеустремленность была и здесь его основной чертой. А между тем скольких губила «проклятая тина ссыльной жизни». Мартов, который отбывал ссылку в Туруханском округе, написал тогда стихотворение об этом. Один куплет звучал так: «Там, в России, люди очень пылки, там к лицу геройский наш наряд, но со многих годы долгой ссылки живо позолоту соскоблят. И глядишь, плетется доблестный герой в виде мокрой курицы домой». Но под конец ссылки и Владимир Ильич стал выходить из равновесия: он боялся, как бы не надбавили срока, что иногда бывало, он полон был планов о дальнейшей работе, о постановке партийного органа, около которого, как леса около здания, создавалась бы партия, и он боялся новой отсрочки. Но срока ему не надбавили, и он получил возможность вернуться в Россию. Он списывается и сговаривается с товарищами, организует «псковское совещание»⁷, едет в Питер, чтобы повидаться с товарищами, и лишь случайно отделывается там трехнедельным арестом⁸.

Отношение к людям, сближение с ними тоже определяется у Владимира Ильича его основной идеей — революционной борьбой, интересами дела. «Без прений, споров и борьбы мнений никакое движение, в том числе и рабочее движение, невозможно»⁹,— писал Владимир Ильич. И в эти споры, как ни резок, как ни непримирим бывал Владимир Ильич к своим противникам, он не вносил ничего личного. В этом была его сила. Если посмотреть письма Владимира Ильича к товарищам, опубликованные и неопубликованные, то видно, как иной раз он за ту или иную ошибку или неверную линию ругает того или иного товарища почем зря, кажется, места сухого не остается. А там, глядишь, ошибка исправлена, линия выправлена, и идет опять дружная работа, и у товарищей нет ни обиды, ни неприязни, как будто бы ничего и не было. Интересы дела были на первом плане. Конечно, если дело шло не о скоропреходящей ошибке, а о глубоком принципиальном расхождении, Владимир Ильич относился иначе. Он рвал тогда с человеком, как бы близок он ни был ему раньше (Плеханов, Мартов). Редко к кому Владимир Ильич относился с большим уважением, редко кого он больше любил, чем Плеханова, мало к кому он питал такую нежную симпатию, как к Мартову,— но интересы дела были на первом плане. Но такого рода расхождения, всякого рода расколы давались Владимиру Ильичу необычайно тяжело. После II съезда и его раскола он опасно заболел.

Он принимал меры для того, чтобы снова и снова перетащить на свою сторону Плеханова, Мартова, ибо это было в интересах революции.

Другой основной, наиболее характерной чертой Владимира Ильича было его отношение к массам...

У Владимира Ильича было какое-то особенное чутье масс, тяготение к ним, постоянная тесная связь. Изучать эти массы Владимир Ильич начал, как я говорила, еще будучи юношей. Он знакомился с крестьянской массой, когда жил в казанской, самарской деревнях, а позднее в Сибири. И в Питере, когда он вел работу среди рабочих, у него был совсем особенный подход к ним. Владимир Ильич интересовался каждой мелочью, рисовавшей быт, жизнь рабочих, по отдельным черточкам старался охватить жизнь рабочего в целом, найти то, за что можно ухватиться, чтобы лучше подойти к рабочему с революционной пропагандой. Увязка теории и практики — вот что было особенностью работы Владимира Ильича в кружках. И когда он говорил с рабочими или писал для них, он старался всегда говорить и писать так, чтобы рабочие его понимали. Когда члены группы «Освобождение труда» получили брошюру Ленина «Объяснение закона о штрафах...» и написали ему свой хвалебный отзыв о ней, Владимир Ильич отвечал им, что отзывы Плеханова и Аксельрода о его литературных попытках (для рабочих) его «чрезвычайно ободрили. Я ничего так не желал бы,— писал он,— ни о чем так много не мечтал, как о возможности писать для рабочих»¹⁰. Кларе Цеткин Владимир Ильич сказал как-то, что во время его речи он все время думает о рабочих и крестьянах как о своих слушателях. «Я хотел, чтобы они меня поняли. Где бы ни говорил коммунист, он должен думать о массах, он должен говорить для них»¹¹. За границей, в эмиграции, Владимир Ильич страшно тяготился отрывом от масс. В своих письмах к товарищам этого периода он постоянно просит товарищей, работающих в России, давать рабочим больше писать в заграничный орган¹², писать не только для печати, а для того, чтобы оторванные от этих масс заграничные работники-литераторы не теряли связи с этими массами, чтобы они знали их запросы, их жизнь и борьбу от них самих. Он просит в этих письмах «...давать хоть иногда и прямые картинки бесед с рабочими (о чем говорят в кружке? какие жалобы? недоумения, запросы? темы бесед? и проч. и проч.)»¹³. А когда за границу приезжал кто-нибудь из местных работников, особенно из рабочих, Владимир Ильич буквально впивался в него, стараясь рядом наводящих вопросов разузнать о настроениях рабочих в России, и почерпал из таких расспросов очень многое. Безгранична была его вера в рабочие массы, в их творческие силы.

Огромные возможности в смысле непосредственного влияния на массы дала Владимиру Ильичу революция. Между Владимиром Ильичем и революционными массами установилось настолько близкое единство, что отделить их друг от друга было невозможно. Владимир Ильич был лабораторией революционной мысли для миллионов восставших рабочих и крестьян, он был гениальной головой, для которой были понятны как самые интимные мысли рабочих и крестьян, так и самые высокие вершины научных знаний. В разрешение каждой очередной проблемы Владимир Ильич уходил с головой, проверяя каждый шаг на опыте и личными разговорами с отдельными, часто рядовыми работниками. Особенное значение он придавал объяснению каждой меры широким народным массам и тому, как тот или другой закон или распоряжение правительства воспринимается рядовыми рабочими и крестьянами. По его предложению А. Д. Цюрупа, который был тогда наркомом продовольствия, вызвал к себе несколько рядовых крестьян поговорить с ними «по душам» и узнать без прикрас думы и чаяния крестьянских масс.

Сам Владимир Ильич постоянно беседовал со всеми приезжавшими к нему рабочими и крестьянами. Им к нему был доступ вне всякой очереди. «Чем велик Ленин?» — задает в своих воспоминаниях вопрос крестьянин Чернов, не раз бывавший у Ленина. «А вот чем. Он не меня, конечно, слушал как персону необыкновенную, а через меня он слушал все крестьянство, и через меня он учел всю сложность обстановки на низах»¹⁴.

Я привела вам здесь, товарищи, только несколько примеров для иллюстрации того, как проявлялись у Владимира Ильича те наиболее характерные его черты, о которых я говорила в начале моего слова. Этих примеров можно было бы привести, конечно, гораздо больше, вы найдете их в том огромном литературном наследии Ленина, которое надо изучать и штудировать и которое еще на долгие годы будет путеводителем в нашей работе и борьбе. И дело тут, понятно, не в отдельных цитатах, а в том, чтобы понять и усвоить, проводить в жизнь суть, дух учения Ленина.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971. с. 99—109

Примечания:

¹ Зинаида Павловна Невзорова-Кржижановская (1870—1948) — жена Г. М. Кржижановского, профессиональный революционер. Революционную деятельность начала с 90-х гг. Принимала участие в работе петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В июне 1896 г. была арестована. Отбывала ссылку вместе с Г. М. Кржижановским в Сибири. 3. П. Кржижановская была близкой подругой Н. К. Крупской, хорошо знала всю семью Ульяновых. Ред.

² В варианте рукописи М. И. Ульянова пишет: «В 22-м году летом Владимиру Ильичу была запрещена всякая работа. «Если нельзя заниматься политикой,— сказал он,— буду заниматься сельским хозяйством». Много тут было планов в Горках, где он в это время жил, разговоров о выписке семян из Америки, всем он советовал читать книгу «Обновленная земля». Но это увлечение продолжалось недолго. Здоровье стало улучшаться, он получил возможность читать и писать и к октябрю уехал в Москву на работу. Увы, это улучшение было слишком кратковременным, и скоро он снова выбыл из строя. Но и когда он лежал парализованный, хотя и владел еще речью, он последним мощным усилием дал, может быть, лучшее из всего, что он писал во всю свою жизнь,— свое политическое завещание, о котором говорил Бухарин в своем выступлении 21 января [1925 г.], он диктовал эти статьи стенографистке, потом заставлял прочитывать ее написанное и исправлял. Врачи не сразу разрешили ему эту работу, но скоро им пришлось уступить, так как Владимир Ильич категорически заявил, что, если ему не будет разрешена эта работа хотя бы в течение получаса в день, он отказывается от всякого лечения». Ред

³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 332.

⁴ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 2, с. 251.

⁵ Имеется в виду повесть А. П. Чехова «Палата № 6» (см. об этом «Воспоминания об Ильиче» А. И. Ульяновой-Елизаровой в кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 34. Ред.

⁶ Имеется в виду написанный В. И. Лениным «Протест российских социал- демократов» (см.: Полн. собр. соч., т. 4, с. 163—176). Ред.

⁷ Имеется в виду совещание революционных марксистов с «легальными марксистами» (П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановским) в конце марта — начале апреля 1900 г. по вопросу о содействии последних изданию газеты «Искра» и журнала «Заря». На этом совещании обсуждался написанный В. И. Лениным «Проект заявления редакции «Искры» и «Зари». Ред.

⁸ В. И. Ленин был в заключении с 21 по 31 мая (с 3 по 13 июня) 1900 г. Ред.

⁹ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 24, с. 166.

¹⁰ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 12.

¹¹ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 5, с. 31.

¹² См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 107.

¹³ Там же, т. 46, с. 254.

¹⁴ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 4, с. 308.

 

ХАРАКТЕРНЫЕ ЧЕРТЫ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА*

Характерными чертами Владимира Ильича были большая аккуратность, пунктуальность, четкость, прекрасное выполнение взятой им на себя работы. Он органически не мог относиться поверхностно, кое-как к любому, хотя бы к самому незначительному, делу. Всякая его работа, начиная с юношеских лет, носила на себе отпечаток большой продуманности, четкого ее выполнения, всестороннего изучения вопроса. Это касалось не только содержания, но и формы, стиля и прочего.

Будучи крайне требовательным к себе, он требовал и от других хорошего, добросовестного, культурного выполнения задания. Ничто не выводило его так из себя, как разгильдяйство, халатность, бесцельная суетня и трескотня. Он бичевал эти черты обломовщины с присущим ему сарказмом, указывая, что главная трудность для социализма состоит в дисциплине труда.

За внедрение этой дисциплины предстояло долго и упорно бороться. Обеспечение ее обусловливалось наличием ряда предпосылок материального и культурного порядка, которых не было налицо в первые годы Советской власти, в то время, когда мы начали, как говорил Владимир Ильич, строить социализм с участием тех людей, которые воспитаны капитализмом, им испорчены, развращены.

И понятно, что тогда особенно часто приходилось встречаться с плохой, неряшливой, кое-как сделанной работой, с плохим качеством продукции.

В узком кругу Владимир Ильич называл обычно такую работу «советской работой».

Расползается ли по швам новый костюм, торчат ли гвозди там, где им совсем не надлежит быть, не заклеиваются ли конверты, несмотря на все прилагаемые к тому усилия, скрипит ли и трещит паркет так, что вскакивают ночью и с недоумением стараются понять, что произошло,— «советская работа», говорит со вздохом Ильич.

Однажды Владимир Ильич выразил желание иметь у себя в кабинете большую накатанную на палку передвижную карту РСФСР, чтобы можно было видеть в большом масштабе любой ее уголок. Однако он очень сомневался, что такую карту смогут сделать как следует в Советской России. Но товарищи постарались, и карта вышла довольно удовлетворительной. Владимир Ильич был доволен, однако его скептицизм относительно качеств русского работника сказался и тут.

— Неужели у нас, в Советской России, сумели так хорошо сделать? — спросил он...

Печатается по тексту газеты «Экономическая жизнь», 1937, 22 января, сверенному с рукописью и дополненному

* Воспоминания написаны в 1937 г. для газеты «Экономическая жизнь», публикуются с сокращениями. Ред.

 

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ ЛЕНИНЕ

Вторую годовщину*  переживаем мы со дня смерти Владимира Ильича Ленина. Уже второй год приходится трудящимся СССР строить новое общество, где не будет бедных и богатых, где не будет угнетения одного класса другим, без своего признанного вождя и учителя.

Невольно вспоминается вся его жизнь.

Долгие годы пришлось Владимиру Ильичу провести в эмиграции за границей, в чужих странах, потому что царское правительство преследовало его в России и не давало вести ту революционную работу, которой он посвятил всю свою жизнь с раннего юношества.

Но и будучи оторванным от непосредственного общения с широкими рабочими и крестьянскими массами, он умел всегда правильно подмечать их настроения и запросы. Живя за тысячу верст от России, он поддерживал всегда самую деятельную переписку с работавшими в России товарищами, настаивал всегда, чтобы в нелегальную газету «Искра», издававшуюся тогда за границей, 25-летие которой мы справляем в этом году, писало как можно больше рабочих.

«Давайте пошире возможность рабочим писать в нашу газету, писать обо всем решительно, писать как можно больше о будничной своей жизни, интересах и работе»**.

Интересовался он и жизнью и нуждами крестьянства, но связи с деревней тогда, в царские времена, были слабее и революционная работа поставлена хуже, чем в городах, на заводах.

Но, помимо переписки, он искал всегда случая порасспросить о настроениях трудовых масс в России всех приезжавших за границу товарищей. Приезд свежего человека, связанного с революционной работой в России, был для Владимира Ильича всегда праздником, и никто не умел так много узнать от приезжих о подлинной жизни в России, как тов. Ленин.

Когда в апреле 1917 г., после Февральской революции, Владимир Ильич приехал в Россию, он получил наконец возможность постоянного общения с трудящимися. В редакции «Правды» в Петрограде, где он тогда работал, он часами беседовал с представителями фабрик и заводов, с солдатами, приезжавшими с фронтов.

Он прислушивался к разговорам в трамваях, заводил разговоры с «простыми» людьми на прогулках, он не пропускал ни малейшего случая общения с ними, ибо он понимал, что для партии, которая ставит своей задачей освобождение всех трудящихся, необходимо хорошо знать повседневную жизнь этих трудящихся, их нужды и запросы.

И позднее, когда Владимир Ильич стоял во главе громадного государства и был занят с утра до поздней ночи важной работой на пользу всей страны, он также охотно и подолгу беседовал с делегациями от рабочих и крестьян, приезжавшими к нему, стараясь никому из них не отказать, распоряжаясь пропускать их к себе в первую очередь.

В редкие дни, когда ему удавалось уехать на отдых в Горки, он беседовал там с местными крестьянами и крестьянками, расспрашивая их об их жизни, помогая им всем, чем только мог.

Бывали случаи, что, гуляя где-нибудь в лесу около Горок или отправляясь на охоту за несколько десятков верст от Москвы, он заводил разговоры с встречавшимися ему крестьянами, расспрашивал их о том, как они относятся к тем или иным мероприятиям Советской власти, как работают у них Советы и пр. и т. д.

Эти разговоры давали ему возможность лично проверять, насколько правильны эти мероприятия, какие изменения нужно в них внести.

После покушения на Владимира Ильича товарищи охраняли его и противились, когда он один ходил по улицам Москвы, боясь за него, но эта охрана сильно тяготила его, и он нередко незаметно скрывался от нее, чтобы походить по улицам, поближе посмотреть на жизнь.

Чуткому, внимательному отношению к трудящимся и их нуждам учил Владимир Ильич и работавших с ним товарищей.

Владимира Ильича нет теперь с нами, но он оставил в наследство нам выпестованную им Коммунистическую партию, которая неуклонно выполняет его заветы.

Под руководством этой партии все большее и большее число рабочих и работниц, крестьян и крестьянок берется за общественную работу, за налаживание нашей промышленности и сельского хозяйства, за улучшение работы Советов, учебы и тому подобное.

Все более широкие массы начинают понимать, что дело Коммунистической партии — их дело и что нужны дружные усилия всех трудящихся, чтобы добиться лучшей доли. Недаром Владимир Ильич говорил, что «социализм живой, творческий, есть создание самих народных масс»***.

В этой общественной работе все большее и большее участие принимают и трудящиеся женщины — работницы и крестьянки. Им труднее это, чем мужчинам. Домашнее хозяйство, ребятишки — все это ведь на их руках. Но и они все сознательнее становятся, и они все больше начинают понимать, что прав был товарищ Ленин, когда говорил, что освобождение трудящихся женщин есть дело самих этих женщин.

Товарищи крестьянки! Помните этот завет тов. Ленина и принимайте шире участие в общественной работе. Никто не сможет большего сделать для улучшения вашей жизни, чем вы сами!

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971. с. 110-112

* Воспоминания написаны в 1926 г. Ред.

** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9. с. 107.

*** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 35. с. 57.

 

ИЗ ДОКЛАДА В «ТИМИРЯЗЕВКЕ» В ЯНВАРЕ 1925 г.

Я остановлюсь здесь на некоторых чертах, особенно характерных для Владимира Ильича.

Основной из них была целеустремленность, подчинение всего себя, всей своей деятельности одной определенной цели.

Он знал, что идеи становятся материальной силой, когда они овладевают массами.

Но прежде чем идти к массам, он решил подковать себя в теоретическом отношении.

«...«Читать» вообще — мало проку»,— писал он младшему брату*, когда тот сидел в тюрьме. Владимир Ильич работал систематически, штудировал книги, делал выписки.

Он умел работать, не теряя попусту время. Характерно, например, что перед поездкой в Сибирь, в ссылку (ему разрешили ехать на свой счет и остановиться в Москве на несколько дней для свидания с матерью), он и эти немногие дни использовал для посещения Румянцевской библиотеки и просмотра нужных ему для работы книг.

Много работал он в библиотеках и за границей. Отчасти это вызывалось неимением средств, которые у Владимира Ильича были всегда очень ограниченны, а главным образом тем, что в библиотеках он имел возможность работать спокойно, в более благоприятных условиях. Его не отрывали там визитеры и пр.

Но Владимир Ильич в то же время любил жизнь во всех ее проявлениях. Любимым его отдыхом были прогулки. Он старался отыскивать новые красивые места, по преимуществу более безлюдные, ездил на далекие прогулки на велосипеде, и это давало ему настоящий отдых от умственной работы, от трепки нервов, которой так много было в обстановке эмигрантской жизни, с ее дроблением на группы, течения и пр.

За исключением кратковременных поездок на отдых в деревню (за границей), во время которых он, конечно, тоже не порывал с политической работой, я не знаю ни одного месяца, больше того, ни одного дня, когда бы он не жил жизнью партии, не болел ее неудачами, не радовался ее успехам.

И когда Владимир Ильич заболел и врачи настаивали, чтобы он больше давал себе отдыха, и я напоминала ему об этом, видя, что он плохо исполняет их указания, Владимир Ильич говорил мне: «У меня ничего другого нет».

Позднее, когда Владимир Ильич был уже прикован к постели, врачи, видя, что моральное состояние его очень тяжелое, предложили ему повидаться с кем-либо из товарищей, с условием, однако, не говорить о политике. Владимир Ильич наотрез отказался. «Чудаки,— говорил он нам, когда врачи ушли.— Они представляют себе, что политические деятели, встретившись после долгой разлуки, могут говорить о чем-либо другом, кроме политики».

Владимир Ильич жил революционной работой и всякие неудачи в ней переживал необычайно тяжело. Надо перечитать его письма к Шляпникову и Коллонтай в эпоху империалистической войны, чтобы понять весь его гнев, боль и возмущение шовинизмом, охватившим даже лучших представителей революционной интеллигенции. Он стремился хоть немного разорвать эту завесу, открыть рабочим глаза. А возможности для этого были так незначительны, связь с Россией так слаба. Своих немногих корреспондентов он забрасывает письмами, подталкивает, настаивает.

Так, т. Коллонтай он пишет 19/111 1916 г.:

«Пожалуйста, похлопочите, узнайте, добейтесь, обругайте, заставьте, присмотрите!»**

Стремление добиться исполнения, проверить выполнение проявляется Владимиром Ильичем и в дальнейшем, когда он становится во главе победившей республики Советов. '

Другой отличительной чертой Владимира Ильича была его способность общаться с массами, узнавать постоянно их интересы и запросы, проверять мероприятия Советской власти и партии путем этого общения.

Еще лишь приступая к революционной деятельности, он ходил в Петербурге даже в трактиры, где имел возможность прислушиваться к разговорам рабочих, узнавать у них условия их жизни, их требования.

Такого же рода общение поддерживал он и в ссылке, где у него на почве юридических советов установилась связь с местным крестьянством.

За границей, живя долгие годы в эмиграции, Владимир Ильич буквально обсасывал со всех сторон всякого свежего, попадавшего за рубеж человека. Особенно любил он беседовать с рабочими, непосредственно сталкивавшимися с массами***.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. ИЗ—115

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 92 (в письме, адресованном матери, М. А. Ульяновой, говорится о младшем брате, Д. И. Ульянове). Ред

** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 201.

*** Далее в рукописи: «Такой же интерес он проявил вначале к Гапону, который, прибыв за границу, выразил желание повидаться с Владимиром Ильичем. Брат проводил с ним долгие часы, расспрашивая о движении питерских рабочих, выясняя себе и физиономию этого «деятеля», так позорно затем кончившего свою карьеру». Ред.

 

ВОЖДЬ, ТОВАРИЩ, ЧЕЛОВЕК

Через несколько дней исполнится четыре года* со дня смерти Владимира Ильича. То, чему он учил нас при своей жизни, его богатое литературное наследство становится год от года достоянием все большего количества пролетариев не только в СССР, но и далеко за его пределами. Это вполне понятно. Все большее количество трудящихся всех стран, самим ходом истории, на своей жизни, на своей борьбе убеждаются в правильности того пути, которым он учил идти и по которому он привел к победе над эксплуататорами, к возможности строительства социализма рабочими и трудящимися крестьянами нашей страны. И чтобы не свернуть с этого пути, чтобы на всех этапах борьбы применять правильную ленинскую тактику, которая одна только наиболее безболезненно и быстро может привести к победе, пролетарские коммунистические партии всех стран, все сознательные пролетарии учатся на его Сочинениях, проверяют себя и свои методы борьбы на его богатом революционном опыте. И все возрастает спрос на его Сочинения, и на все большее количество иностранных языков их переводят.

Никогда так много не читали Ленина при его жизни. Тогда он был с нами. Он сам руководил борьбой, определял линию партии и Коминтерна, давал сам указания на всех этапах революции. Во всех трудных случаях можно было обратиться непосредственно к нему и получить у него советы и указания. Не то теперь. Да и, помимо того, великие, гениальные люди только после своей смерти вырастают для своих современников, своих потомков во весь свой гигантский рост; после их смерти вполне и целиком оценивают оставшиеся в живых все их значение. Таким человеком был Владимир Ильич.

Но он велик не только своим учением, не только как вождь мировой пролетарской революции, он велик и как человек, в лучшем смысле этого слова; его должны знать все трудящиеся, чтобы на его примере учиться вырабатывать из себя настоящих коммунистов, у которых слово не расходится с делом, которые завоевывают авторитет и доверие всей своей жизнью.

Владимир Ильич принадлежал к тем немногим людям, которые, поставив себе раз и навсегда одну определенную цель в жизни, неуклонно идут к ней, не сворачивая с избранного пути, не смущаясь никакими трудностями и опасностями. Их дело становится для них высшей целью и интересом. Таким делом была для Владимира Ильича его революционная работа.

Еще юношей, только что покинув школьную скамью, он с необыкновенным упорством и настойчивостью берется за книгу, чтобы подготовить себя к этой революционной работе. Та же настойчивость проявлялась у него всегда — как в подпольные времена, так и после завоевания Советской власти.

Период империалистической войны был одним из наиболее тяжелых периодов для революционеров, находившихся в эмиграции, за границей. Связи с Россией были крайне затруднены, денег не было, работу было вести трудно; многие эмигранты шли на фронт защищать «свое отечество». Мало было людей, кто выступал открыто против войны, за интернационализм. И по письмам, которые сохранились с того времени, мы видим, с каким упорством и настойчивостью Владимир Ильич боролся против империалистической войны, с какой неослабной энергией вел он агитацию, старался восстановить связи с Россией и пр. И, давая то или иное задание, он стремился к тому, чтобы оно было выполнено срочно, без промедления. Так, в одном письме к т. Коллонтай он пишет: «Пожалуйста, похлопочите, узнайте, добейтесь, обругайте, заставьте, присмотрите!»** Сколько в одних этих словах настойчивости, упорства, желания во что бы то ни стало добиться результатов.

Когда Владимир Ильич был уже тяжело болен и не покидал постели, врачи, чтобы несколько развлечь его, предложили ему повидать кого-нибудь из близких товарищей, но с условием не говорить с ними о политике, боясь, что такой разговор взволнует больного. Владимир Ильич наотрез отказался от такого свидания и, когда врачи ушли, с усмешкой говорил: вот, мол, чудаки; они думают, что политические деятели могут говорить между собою о чем-либо другом, кроме политики.

Но, отдавая жизнь революционной борьбе, Владимир Ильич не был ригористом, сухим человеком. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, любил людей, был чуток и внимателен к ним, бывал заразительно весел и остроумен в обществе. С детьми он становился точно сам ребенком, бегал и играл с ними, возбуждая их горячую привязанность к себе. Лучшим его отдыхом были прогулки. Природу он страстно любил и быстро знакомился обыкновенно со всеми красивыми уголками той местности, где ему приходилось жить. И, бродя где-нибудь с ружьем по лесам, он всегда пользовался случаем при встрече с крестьянином или крестьянкой поговорить с ними о их житье-бытье, расспросить их о том, как идет их хозяйство, о их нуждах и пр. Такие встречи он использовал для большего общения с массами.

Владимир Ильич был очень заботлив к товарищам, и, встречаясь с ними, он наряду с разговорами о делах никогда не забывал справиться о том, как товарищ живет, отдыхал ли он, не нуждается ли в чем-либо. И потом поручал их врачам, с просьбой осмотреть такого-то, заботился, чтобы нуждающимся товарищам помогли и комнатой, и одеждой и пр. Он находил время для этого, несмотря на перегруженность работой.

К себе Владимир Ильич был необычайно строг и от других требовал точного выполнения взятых на себя обязанностей, строго взыскивая за всякие упущения. Но в то же время он умел бывать и снисходительным к ошибкам товарищей, если их ошибки и промахи вызывались не злой их волей или нерадением, а особым несчастным стечением обстоятельств. И тогда потерпевший товарищ находил всегда поддержку Ильича и защиту от требовавших более суровых кар по отношению к виновному. Сколько раз, бывало, совершишь какую-нибудь ошибку (а кто застрахован от них?), кажется, что уже все на свете пропало, лучше уж не показываться на глаза Ильичу; его ведь особенно стыдно видеть в такие минуты. А он придет сам, и вместо строгости и недовольства видишь милую улыбку и желание успокоить и утешить. И при виде этого новые силы находишь в себе и от ошибок исправляешься лучше, чем при применении строгостей и взысканий,— лучше потому, что такой метод не вызывает озлобления, не приводит к подавленности человека, который и сам сознает свою ошибку.

В краткой заметке не опишешь образа Ильича. Для этого потребуется много томов, участие в собирании материалов о нем всех знавших его, подробная его биография. И тогда трудящиеся всех стран не только будут изучать его Сочинения, будут знать его не только как вождя, но и просто как доброго, отзывчивого, прекрасного человека и товарища.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 116—119

* Написано в 1928 г.

** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 201.

 

АККУРАТНОСТЬ, ПУНКТУАЛЬНОСТЬ, ЧЕТКОСТЬ

Одной из отличительных черт Владимира Ильича была большая аккуратность, пунктуальность, четкость во всякой взятой им на себя работе. Он органически не мог отнестись поверхностно, кое- как, нашармака к любому, хотя бы и незначительному, делу.

Эта черта была присуща Владимиру Ильичу с юных лет. Еще в гимназические годы он с необыкновенной тщательностью выполнял все школьные задания. Это относилось главным образом к письменным работам, так как при богатых способностях Ильича и прекрасной памяти устные задания усваивались им обычно на уроке, во время объяснения учителя, и дома ему оставалось лишь слегка проглядеть их по книге или восстановить в памяти по записям. Зато тщательность подготовки письменных работ тогда еще буквально била в глаза и очень импонировала нам, меньшим.

Дмитрий Ильич рассказывает, как ему, мальчику 12—13 лет, нравилось следить за тем, как Владимир Ильич пишет сочинения*, за которые он принимался сразу, как только объявлялась тема и назначался для написания срок, обычно двухнедельный. Тут же он составлял план сочинения, просматривал нужную литературу, делая выписки, которые могли ему пригодиться для сочинения. Черновик сочинения набрасывался Владимиром Ильичем на одной стороне согнутого вдоль листа. «Постепенно, день за днем, правые полосы листа первоначального черновика испещрялись целым рядом пометок, поправок, ссылок и т. д.». Времени было достаточно, и можно было не спеша, основательно разработать тему. Недаром сочинения Владимира Ильича отличались всегда продуманностью, логичностью, богатым использованием материала и получали высшую оценку со стороны учителя словесности, который нередко ставил Владимиру Ильичу за сочинения не просто пять, а пять с плюсом.

Составленная им табличка спряжения неправильных французских глаголов наглядно показывает, как тщательно Владимир Ильич подходил к каждой работе, если даже она делалась им для себя, а не для того, чтобы подать преподавателю по его заданию.

Аккуратность и четкость в выполнении этой, казалось бы, незначительной таблички давала Ильичу возможность легче уложить ее в памяти, проще отыскать нужную форму при справках.

Мне нередко приходилось прибегать к помощи Владимира Ильича во время приготовления уроков в низших классах гимназии. И ярко осталось в памяти его неодобрение всякой наспех, кое-как сделанной работы. Приходилось переделывать, ибо это неодобрение Ильича было хуже всякого наказания.

Составление плана при писании статьи или книги сделалось привычкой Владимира Ильича. Опубликованные в Ленинских сборниках и Сочинениях Ленина материалы показывают, что и к своим устным докладам, которые он делал обычно без записей, он составлял всегда предварительно план. Мы знали обычно по его настроению и углубленности в себя, что Ильич обдумывает какую-либо работу или доклад. Он бывал в такие моменты неразговорчив, а иногда приговаривал что-то себе сквозь зубы — «шипел», как выражалась Надежда Константиновна, и мы старались не отвлекать его ничем посторонним.

Тщательное, всестороннее изучение предмета, выписки, пометки, просмотр целой груды литературы по тому или иному интересовавшему Владимира Ильича вопросу давали ему возможность выступать во всеоружии, быть подкованным в нем, что называется, на все четыре ноги. Недаром он считал, что «читать» вообще — мало проку»**.

Строгое требование тщательной, добросовестной работы, которое Владимир Ильич предъявлял прежде всего к себе самому, он предъявлял и к другим. В этом ему помогала проверка исполнения, в которой он наряду с подбором кадров видел гвоздь вопроса***.

С какой горячей настойчивостью добивался Владимир Ильич выполнения данных им поручений, видно хотя бы из следующей фразы его письма т. Коллонтай: «Пожалуйста, похлопочите, узнайте, добейтесь, обругайте, заставьте, присмотрите!»****.

Известно, что им же было введено обыкновение требовать расписки на конверте. Но Владимир Ильич не довольствовался этим, а еще запрашивал сам или поручал запросить секретаря по телефону, получено ли письмо, что предпринято по нему, требуя сплошь и рядом донесения ежедневно по ряду важных поручений, сводки об исполнении. Таким путем он приучал аппарат как Управления делами и секретариата Совнаркома, так и других учреждений к аккуратности и исполнительности.

Указанной выше привычке к размеренному труду, аккуратности и пунктуальности Владимир Ильич остался верен до последних дней своей жизни. Уже будучи тяжело больным, лишенным речи, он требовал, чтобы в строго определенное время велись с ним занятия по восстановлению речи, которые проводили врач и Надежда Константиновна. Это относилось и к просмотру газеты, которую Владимиру Ильичу в то время приносили после обеда, когда он отдыхал в своем кресле, и к чтению вслух и пр. и т. д.

Своей прочно установившейся привычке он не изменял и тогда, когда всякий другой, больной такой тяжелой болезнью, лишенный возможности обмениваться с окружающими, высказать самые настоятельные свои нужды, человек предался бы унынию, апатии и перенес бы, как это бывает в большинстве случаев, все свои мысли на свое здоровье.

Но то, что свойственно обыкновенным людям, иначе выражается у таких гигантов ума и действия, каким был Ильич. Он глубоко затаил в себе боль за вынужденное бездействие, отстранение от любимой работы, которая давала ему цель жизни, и старался наперекор всему продолжать работать, хотя бы в той области, которая одна только осталась ему доступной*****.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 120—122

* См.: Ульянов Д. И. Как работал Ленин в молодые годы.— В кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 87—88. Ред.

** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 92.

*** См. там же, т. 45, с. 16.

**** Там же, т. 49, с. 201.

***** Последний абзац рукописи опущен. Ред.

 

ОДНА ИЗ САМЫХ СИЛЬНЫХ СТОРОН ЛЕНИНА

Простота и скромность, большой демократизм и доступность отличали Владимира Ильича и в личной жизни и в его отношении к людям. «Наша нравственность,— говорил он,— выводится из интересов классовой борьбы пролетариата»* — и применял это правило прежде всего к самому себе.

Приведу лишь несколько штрихов для иллюстрации.

Владимир Ильич относился к людям внимательно и приветливо, независимо от того, каково было положение человека, место, занимаемое им по служебной лестнице, в обществе. Рабочих, делегатов от крестьян, которые приходили к нему на прием,— с ними Владимир Ильич особенно любил поговорить — он встречал приветливо и извинялся перед ними, если ему приходилось заставить их немного подождать. Обычно же он строго соблюдал часы приема делегаций, поручая своему секретарю вести точный их учет, заранее давать им пропуска в Кремль, проверяя выполнение через некоторое время. Без проверки выполнения своих поручений он вообще не мог работать.

Интересно было наблюдать выражение лиц некоторых бывавших на приеме крестьян до и после свидания с ним.

Вот в приемной Владимира Ильича ждут несколько крестьян. Они смущенно стоят, переминаясь с ноги на ногу, держат в руках шапки. На лицах у них радость от предстоящего свидания с главой Советского правительства, но в то же время заметна и некоторая тревога: как он их примет и что им скажет. Перед тем как войти к нему в кабинет, они стали в очередь, впереди самый старый; некоторые перекрестились... Товарищ, вошедший в кабинет к Ильичу через некоторое время, наблюдал такую картину: Владимир Ильич сидел в своем кресле, за столом, немного отодвинувшись, а полукругом около него сидели крестьяне. Владимир Ильич чему- то громко смеялся, вместе с ним смеялись все крестьяне. Вид у них был совершенно другой, чем тот, когда они ждали в приемной, точно дружеская, задушевная беседа сняла с них те заботы и тревоги, с которыми они пришли к Владимиру Ильичу.

Весной 1920 г. т. Шотман встретился в Сибири со сгорбленным стариком, лет 75, с большой седой бородой. Оказалось, что это коммунист, едет из Омска, с партийных курсов, к себе в станицу.

- Мне скоро умирать,— говорил он,— но перед смертью хотелось бы видеть Владимира Ильича Ленина. Только бы увидать его, родного, а потом можно и умереть.

- Я решил устроить ему свидание с Владимиром Ильичем,— рассказывает т. Шотман.— Ленин с удовольствием согласился.

Когда я ввел т. Путинцева в кабинет, т. Ленин встал из-за стола, подошел к растерявшемуся старику и, взяв его обеими руками за руку, сказал:

- Здравствуйте, Илья Данилович.

От неожиданности Илья Данилович совсем растерялся и от волнения едва произнес:

- Любезный деятель, поклон из Сибири.

Усадив старика против себя на стул у окна, Ленин стал подробно расспрашивать его о жизни сибирских казаков.

Илья Данилович отвечал на все вопросы очень обстоятельно, указывал без стеснения на недостатки советского механизма, за хорошие декреты хвалил без лести. Владимиру Ильичу т. Путинцев, видимо, очень понравился, говорил с ним, как со старым знакомым, вспоминал о своей жизни в Сибири и пр.

На прощание Владимир Ильич обнял старика и крепко, по-товарищески поцеловал его**.

Характерен и такой случай. Заинтересовавшись как-то беседой с одним крестьянином, Владимир Ильич предложил ему написать статью в газету. Тот мотивировал отказ тем обстоятельством, что в дороге он потерял свои очки, а достать их очень трудно. Владимир Ильич взял перо и написал т. Семашко:

«Николай Александрович!

У меня сидит тов. Иван Афанасьевич Чекунов, очень интересный трудовой крестьянин, по-своему пропагандирующий основы коммунизма.

Он потерял очки... Нельзя ли помочь ему достать хорошие очки?

Очень прошу помочь и попросить секретаря Вашего сообщить мне, удалось ли»***.

Когда Владимир Ильич незадолго до своей роковой болезни поехал в Костино, он в один из последующих дней по приезде направился к скотному двору, чтобы осмотреть его. Служащие совхоза «Костино» еще не знали Владимира Ильича, и, так как вход на скотный двор для посторонних был запрещен, сторож не пропустил Ленина. Владимир Ильич спокойно повернул вспять, не сказав ни слова.

Дело доходило до того, что, приходя в кремлевскую парикмахерскую, Владимир Ильич садился, чтобы дождаться своей очереди, но тут уже присутствовавшие восставали, они не могли допустить, чтобы он так непроизводительно тратил свое время.

В первые годы Советской власти, когда бывал нехваток продуктов, Владимиру Ильичу нередко направлялись лично для него мука, мясо и т. п. Но обычно Ильич направлял все эти продукты в детские дома или больницы или, если продукты поступали в небольшом количестве, предлагал разделить их между целым рядом товарищей, не забывая и лечивших его и Надежду Константиновну врачей, отказ которых от гонорара всегда очень смущал его.

Исключение, впрочем, делалось для посылок с продуктами, которые присылали ему близкие товарищи...

Очень характерны для скромности Владимира Ильича анкеты, заполнявшиеся им на съездах и конгрессах. На вопрос, говорит ли он свободно на каком-нибудь иностранном языке, Владимир Ильич в анкете III конгресса Коминтерна записал: «Ни на каком»****. А между тем известно, какие громовые овации встречали его речи со стороны западноевропейских делегатов. Произносились эти речи Владимиром Ильичем на правильном немецком языке, разве только иногда он затруднялся в подыскании отдельного слова, да и то передавал свою мысль в таких случаях другими оборотами*****.

Образцом скромности Владимира Ильича является и его речь на праздновании его юбилея в день его 50-летия:

«Товарищи! Я прежде всего, естественно, должен поблагодарить вас за две вещи: во-первых, за те приветствия, которые сегодня по моему адресу были направлены, а во-вторых, еще больше за то, что меня избавили от выслушания юбилейных речей». (Владимир Ильич приехал на собрание с запозданием.)

Закончил он пожеланием, «чтобы мы никоим образом не поставили нашу партию в положение зазнавшейся партии...»******

Ульянова М. И. О Ленине.

4-е изд. М.. 1971. с. 123—127

 

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 309.

** В. И. Ленин принял И. Д. Путинцева 26 июня 1920 г. Ред.

*** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 52, с. 83—84.

В рукописи далее следует: «Несмотря на совершенно нечеловеческую перегруженность делами, Владимир Ильич находил время побеседовать, хотя бы несколько минут, с рабочими и крестьянами. А если не побеседовать, то прочесть десяток-другой крестьянских писем. Ленин высоко ценил эти письма. Он говорил т. В. Карпинскому:

«Ведь это же подлинные человеческие документы. Ведь этого я не услышу ни в одном докладе».

Новому типу бюрократов — советским бюрократам с партбилетом в кармане — некоторое число их имеется еще в нашем аппарате — не грех задуматься над примером отношения Ленина к личным обращениям и письмам трудящихся и проявлять к ним больше внимания...

**** М. И. Ульянова, по-видимому, имеет в виду анкету, заполненную В. И. Лениным во время всероссийской переписи членов РКП (б) 13 февраля 1922 г., в которой на вопрос, на каких языках кроме русского он свободно говорит, В. И. Ленин ответил: «Свободно ни на одном» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 44, с. 509). Ред.

***** Далее в рукописи следует: «На XI съезде партии Владимир Ильич на вопрос: «Какую партийную работу исполняете в настоящее время?» — ответил: «Член ЦК РКП», а на вопрос: «Какое участие принимаете в настоящее время в кооперации и в профдвижении?» ответил: «Никакого». Он подразумевал под этим, что не принимает непосредственного участия в первичной кооперативной ячейке и в первичной профорганизации. Это было верно, но верно также и то. что. будучи руководителем всей нашей страны, ее хозяйства и всех организаций, он неизбежно и очень пристально руководил и всей суммой вопросов профдвижения и кооперации». Ред.

****** Ленин В. И. Полн. собр. соч.. т. 40. с. 325. 327.

Далее в рукописи: «Еще несколько примеров. Известно, что авторы особенно болезненно реагируют не только на браковку своих статей, но и на правку их редакцией. Не то было с Ильичем. Однажды, когда т. Карпинский просил его написать статью к четырехлетнему юбилею «Бедноты». Владимир Ильич ответил, указав на целый ряд серьезных помех: «...поэтому написать что-либо путное не могу. Если подойдет прилагаемое, поместите, не подойдет, бросьте в корзину, это будет лучше».

Простота и скромность отличали Владимира Ильича, как я указывала, и в личной жизни. Нечего уже говорить о периоде эмиграции, когда он имел «existenz- minimuin парижского рабочего», как он выражался, а на поверку и того меньше. Но и в советский период, когда материальные условия его резко изменились к лучшему, он оставался верен себе. Все должно было быть просто, скромно, никаких излишеств».

В варианте рукописи сказано: «Владимир Ильич был подлинным коммунистом, и большее знакомство с его жизнью, с его характером, чертами и обычаями принесет многим и многим из молодых членов партии большую непосредственную пользу, будет иметь для них воспитательное значение, показав им. как должен проявлять себя настоящий коммунист, предохранит от многих неправильностей, высокомерия и зазнайства.

Владимир Ильич прекрасно знал себе цену и понимал свое значение, и простота и скромность, отличавшие его. были не признаком недооценки им этого значения и не преуменьшением своей роли, а проявлением подлинно высокой, гениальной культуры». Ред.

 

ОТВОЕВАННЫЕ МИНУТЫ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ ИЛЬИЧЕ

В феврале (1923 г.), когда в состоянии здоровья Владимира Ильича наступило некоторое улучшение и Ферстер* разрешил ему заниматься, диктовать более продолжительное время, занятия его длились иногда по два — два с половиною часа в день. Так сказать, официальные, зарегистрированные занятия. Но в это время не включалось, конечно, обдумывание статей. Они разрабатывались в голове Владимира Ильича в то время, когда он лежал, как могло показаться, в полном бездействии. Но работа мысли продолжалась и тогда.

Время для диктовки было ограничено, надо было торопиться и вследствие этого надо было заранее подготовиться, чтобы и без того короткая возможность зафиксировать свои мысли на бумаге не пропала понапрасну. И когда Владимир Ильич бывал в лучшем состоянии, он диктовал быстро, не останавливаясь. Производило впечатление, что он не диктует, а говорит быстро, сопровождая свою речь жестикуляцией.

Надо еще принять во внимание, что Владимир Ильич не привык диктовать свои статьи. Он никогда не пользовался услугами стенографа, когда был здоров, указывая, что ему трудно обходиться без рукописи, которая была бы перед ним. Кажется, только один раз в своей жизни он по совету одного товарища попробовал диктовать, но опыт был неудачен. Владимир Ильич стеснялся, торопился, и сделанная стенографом** запись совершенно не удовлетворила Ильича; он всю статью написал потом заново. Тем больше предварительной подготовки требовалось ему вследствие этого тогда, когда он был лишен возможности писать сам и поневоле должен был прибегать к помощи стенографа.

Расшифрованные статьи Владимир Ильич поручал читать ему, внося поправки и дополнения, работая над ними до тех пор, пока они не удовлетворяли его. И в те дни, когда работа клеилась лучше и Владимир Ильич видел результаты ее, он бывал в лучшем настроении, шутил и смеялся. Но и в это время Владимир Ильич был занят, конечно, не только записями, на которые, по формулировке врачей, «не должен был ожидать ответа». Он был занят и текущими делами, старался влиять и на них.

Забытым быть не может.  М.. 1963. с. 19—20

* Отфрид Ферстер. профессор-невропатолог. Ред.

** Речь идет о стенографисте Я. Хлебникове. Ред.

 

СТЕНОГРАММА БЕСЕДЫ С УЧАЩИМИСЯ 364-Й ШКОЛЫ г. МОСКВЫ 23 НОЯБРЯ 1936 г.

Я хочу вам рассказать немного о вожде и основателе нашей партии В. И. Ленине. Владимир Ильич был от природы очень одаренным человеком, очень способным человеком, но если он стал тем, кем он был, если к его голосу прислушивались, как прислушиваются и сейчас пролетарии всего мира, угнетенные народы всех стран, то это произошло потому, что он умел упорно и настойчиво над собой работать. Для его воспитания, для того, чтобы он сложился таким, каким он был, были очень благоприятные условия. Наши родители были людьми культурными, идейными, уделяли детям очень много внимания. Отец был сначала учителем, затем инспектором и директором народных училищ в Симбирском, теперешнем Ульяновском районе. Тогда, в конце 60-х гг. прошлого столетия, это было дело очень трудное. Он решил посвятить себя делу начального народного образования.

Царское правительство вообще не было на стороне того, чтобы просвещать народ, открывать ему глаза. Ему гораздо легче было расправляться с народом темным, несознательным, и борьба за школы, за большое количество их, за лучшую организацию их встречала большие препятствия. Специальных средств правительство не ассигновывало на школы. Содержались они на средства крестьян и для того, чтобы больше было взносов на содержание школ и их организацию, нужно было самих крестьян заинтересовывать в пользе обучения их детей.

В ту пору, это было в 1869 году, когда отец приехал в Симбирск, теперешний Ульяновск, там во многих школах дело обстояло очень плохо. Там применялись телесные наказания, зубрежка. Очень часто дети из этих школ мало выносили знаний. Крестьяне смотрели на эти школы как на обязанность, заинтересованы в них не были. Нужна была упорная работа для того, чтобы крестьян заинтересовать, чтобы лучше поставить школы, чтобы крестьяне видели толк в обучении детей. Отцу приходилось колесить по губернии во всякую погоду, и осенью, и зимой. В одном месте нужно было поговорить с крестьянами на сходе, в другом — найти попечителя, который оказывал бы материальную помощь, в третьем — просмотреть, как учитель преподает. Дело было очень трудное, но отец увлекся этим делом, это стало делом всей его жизни, он на нем горел, отдавая ему все свои силы.

Эта его работа давала большие результаты. Школы стали обслуживаться, удалось воспитать ряд учителей, их позднее называли «ульяновцами», а время, в которое отец работал, называлось «ульяновское время». Отец хотел, чтобы учителя смотрели на это дело не только как на заработок, но чтобы они идейно шли на это дело и чтобы они действительно были хорошими преподавателями. Отец организовал курсы, и выработались кадры новых учителей. Мы видели отца постоянно горевшим на работе, не щадившим себя, мы привыкали видеть, что долг выше всего. Пример отца имел очень большое значение для детей, в том числе и для Владимира Ильича.

Мать наша была человек культурный, идейный, впоследствии она стала нашим товарищем в нашей нелегальной работе. Она помогала нам обводить жандармов, помогала писать письма, прятать литературу. Она уделяла детям очень много внимания, не стесняя их свободы, умела всегда поддержать дисциплину, и она, и отец уделяли много внимания развитию детей. Они приучали нас читать лучшие произведения классиков, русских и иностранных. Старшая сестра и Владимир Ильич рассказывали, что эта привычка оказалась настолько сильной, что, когда их одноклассники предлагали им какой-нибудь бульварный роман, это не завлекало их.

Дети рано стали читать и классиков, и критические статьи, Писарева и Добролюбова, которые тогда еще не были разрешены. Владимир Ильич с ранних лет привык упорно и много работать. У него создалась большая трудоспособность и большая аккуратность в выполнении своих работ. Я редко помню, чтобы можно было видеть его незанятым. Обыкновенно бывало так: выходной день, а тогда воскресенье, либо в гости шли, либо в театр, либо гулять, а Владимир Ильич этот день тоже сидел, занимался, читал. Читать тоже можно по-разному. Иногда люди читают, но это недостаточно укладывается у них в голове. А у него была способность, если он за какой-нибудь вопрос возьмется, скажем, история, то он не ограничивается только теми книгами или заданным уроком, которые надо прочесть. Он подписывался в библиотеке, брал оттуда книги и очень много читал. Старший брат* мне рассказывал, когда задавали сочинение, он очень любил наблюдать за Владимиром Ильичем. Бывает у нас часто так: зададут сочинение, а мы ждем — не хочется браться, оставляем до последнего дня, когда уже нельзя откладывать. А он обыкновенно брался за эту работу сейчас же. Разделит бумагу, на одной стороне остается чистое поле. Затем набрасывает план работы, о чем бы сочинение ни было, он набрасывал план. Потом отправляется в библиотеку, подбирает литературу, читает, некоторые книги берет домой, выписывает то, что ему кажется подходящим. Собрав материал, он пишет на одной стороне сочинение, причем карандаш чинился страшно тонко, и строчки ложились как нити на бумаге. Это он писал начерно. Затем перечитывает, вносит кое-что новое, заполняя правую сторону листа. Таким образом, оставалось только взять чистую тетрадь и переписать набело. Обыкновенно за свои сочинения он получал пятерки, пятерки с плюсом, даже с двумя плюсами.

Вот он привык так основательно все изучать, изучать не для того, чтобы только не провалиться, ответить учителю, а сам предмет его интересовал. Благодаря этому он предмет изучал хорошо.

У меня до сих пор сохранились его записи. Он изучал французский язык, неправильные глаголы, более трудные склонения и спряжения он выписывал аккуратнейшим образом.

Он со мной языками занимался зимой в городе, а летом в деревне. Я удивлялась его аккуратности. Он кончил курс с золотой медалью около 17-ти лет и принялся за самообразование. В это время он со мной занимался. Иногда я приходила к нему спрашивать то, что не понимала. Я до сих пор помню такой случай: когда я только поступила в школу, пришлось рисовать карту Европы. Я взяла и от руки нарисовала карту. Он меня заставил переделать и говорит мне: «Кто же так карту рисует. Возьми циркуль, смеряй все, чтобы все было точно». Мне пришлось покориться, но зато вторая карта, которую я ему показала, заслужила его одобрение.

Я занималась с ним языками. Как-то он заставил меня сшить тетрадь для записи слов. Я взяла бумагу, сложила пополам и черной ниткой ее сшила. Он посмотрел и говорит: «Как, белая тетрадь и черные нитки, это некрасиво, кто так делает?» Мы жили тогда в Самарской губернии, там есть сейчас колхоз «Уголок Ленина». Летом он устроил себе такой кабинет: врыл стол, поставил лавочку и с утра до самого обеда сидел и занимался, а ему было только еще 18—19 лет. Никто его не заставлял это делать, но человек сам хотел пополнить свое образование. Он изучал различные серьезные вопросы, всегда делал выписки, конспекты, чтобы лучше запомнить. Занимаясь со мной языками, он заставлял меня переводить саму: «Переводи, как умеешь, если неверно, я помогу, но работать нужно самой». Занятия у нас шли не так, что я долбила слова, а я читала, он останавливал мое внимание на каком-нибудь слове, а через несколько дней возвращался к нему.

Это упорство у него осталось на всю жизнь. Он брал пример с сестры Ольги, которая была очень трудоспособна. Большое влияние оказывал на него старший брат Александр Ильич, который когда учился в университете, говорил: «Больше 16-ти часов в сутки я не могу работать». А бывает так: если человек очень способный, то упорство и настойчивость у него не вырабатываются. Он схватывает сверху, а вглубь не идет, и получается пустоцвет, потому что основательно предмет не изучен.

Все выписки, статьи и сочинения Владимира Ильича разрабатывались очень тщательно, упорно, на основе массы материалов.

Наш старший брат погиб в 1887 г. за покушение на Александра III. Владимир Ильич брата очень любил, тот был для него высший авторитет, и на него это произвело сильное впечатление. Это был большой толчок к тому, что он сам пошел по революционной дороге. Владимира Ильича называли министром по уму, но ему совершенно не важна была его карьера, где он устроится, как будет служить, а важно было вести революционную работу. Он понимал, что старший брат пошел по неверному пути, чтобы изменить жизнь, нужно добиться освобождения рабочего класса, надо сами массы просветить и двинуть их на борьбу. Все свои молодые годы он упорно работал. Он понимал, что должен хорошо изучить основоположников марксизма и, чтобы вести за собой рабочих, нужно самому теоретически подковаться.

В университете он учился только 3 месяца. Его вообще не охотно приняли, как брата казненного революционера. Нашей матери посоветовали, чтобы он пошел в Казанский университет, а не в столичный. А там, в Казанском университете, получились беспорядки. У студентов условия были ужасные: кружкам собираться нельзя, везде бегали педеля — надсмотрщики. И вот студенты устроили беспорядок, требовали больших прав себе. Владимир Ильич через 3 месяца после поступления был исключен и выслан из Казанской губернии**. Тогда он принялся за чтение и учебу. Он хлопотал, чтобы его пустили за границу учиться,— не пустили. Но через 4 года он подготовился и сдал экстерном, экзамен он сдал блестяще, и не потому, что хотел сделаться адвокатом, но какой-то заработок был нужен ему. Но все мысли его были полны борьбой за освобождение, о революционной работе.

В 1893 г. мы видим его в Петербурге, он там заводит кружки среди рабочих, подбирает подходящую публику, чтобы вести эту работу. Время это было очень трудное. Сейчас вам трудно себе представить, в каких условиях тогда приходилось собираться, чтобы говорить с рабочими. Нужно было отыскивать какую-нибудь квартиру почище, которая не была на заметке у полиции, собирались по несколько человек, приходилось караулить, нет ли шпиков. Техники, как мы тогда называли, не было никакой, и первый листок, который Владимир Ильич хотел распространить на одном заводе, он написал от руки в четырех экземплярах. Вы подумайте, в скольких экземплярах выходит теперь наша «Правда», и сравните. Два листка попали к рабочим, а два были подхвачены сторожами.

В таких тяжелых условиях начиналась революционная работа. Долго в те времена революционную работу нельзя было вести. Это обращало на себя внимание и кончалось арестом.

В 1895 г. Владимир Ильич был арестован. Мы считали, что тюрьма — это санаторий. Не потому, что условия хорошие были, а просто потому, что можно было отдохнуть от бегания, замести следы... А Владимир Ильич пишет в тюрьме книгу «Развитие капитализма в России», а потом связывается с волей и из-за тюремной решетки продолжает вести революционную работу, пишет листки на волю. Тогда был такой порядок: один раз в неделю свидание личное, а второй раз — за решеткой. Все время нужно было быть начеку. Владимир Ильич давал много поручений, что кому передать, и ему нужно было многое передать с воли, а свидание при жандарме, и нужно было делать таким образом, чтобы не попасться. Владимир Ильич шел на всяческие ухищрения: одно слово говорил по-немецки, одно по-французски, одно по-английски. Как-то старшая сестра разговаривала с ним на таком интернациональном языке, подошел жандарм и говорит: «Только по-русски можно говорить». Владимир Ильич говорит: «Скажи этому золотому человеку то-то и то-то». А фамилия этого человека была Гольдман, что по-немецки значит золотой человек. Он на всякие такие вещи был очень хитер. Со всеми сидящими товарищами он был в постоянных сношениях, поддерживал их и продолжал работать.

Он написал в тюрьме проект программы, листки. Для того чтобы писать конспиративными чернилами, он устроил маленькие чернильницы из черного хлеба. В тюрьме есть такой глазок, куда смотрит надзиратель за тем, что делает заключенный. Как-то раз на свидании Владимир Ильич смеется: «Какой день незадачливый выпал. 6 чернильниц пришлось съесть». Каждый раз, как только он начинал писать, кто-нибудь заглядывал, и он отправлял чернильницу в рот.

В ссылке продолжалась такая же работа. У человека была единственная цель — добиться освобождения трудящихся, и к ней он шел очень упорно, очень настойчиво, продолжая работать и в тюрьме, и в ссылке, а позднее в эмиграции.

Несколько слов еще о том, какой человек был Владимир Ильич. Это был очень веселый и жизнерадостный человек. Крокетом и городками он увлекался, как ребенок, и с большим азартом и весельем предавался этим играм.

Он страшно любил ребят. Стоило попасть ему в общество ребят, как начиналась беготня, хохот, кутерьма, точно он век знаком с ними. Даже в 1923 г., когда он был болен, живя в Горках, мы устроили елку, созвали ребят, и, когда они немного расшалились, мы старались их остановить, сдержать, а Владимир Ильич знаком нас останавливал, говорить он тогда уже не мог,— пусть играют, пусть веселятся. Это доставляло ему большое удовольствие.

Владимир Ильич как-то говорил, что наша нравственность вытекает из интересов классовой борьбы пролетариата. Он был настоящий коммунист.

Какие наиболее характерные черты его — большая простота, доступность, демократизм, никакого зазнайства. Когда он был Председателем Совнаркома — он оставался таким же простым человеком. Всякие лишние траты он запрещал. В Музее Ленина висит на стене выговор управляющему делами***  за то, что тот повысил ему жалованье, не спросив у него. В квартире всегда очень просто, ничего лишнего, никакой роскоши. Это черты настоящего коммуниста — у него они были особенно ярко выражены. Очень много он оказывал внимания людям. Будете читать Ленинский сборник, увидите массу записок — устройте такого-то, помогите такому-то. У меня была всегда масса поручений от него: достань тому-то шубу, пригласи к тому-то врача, у врача он требовал всегда отчета, что нужно сделать, чтобы товарищ поправился. Очень чуткое и внимательное отношение к товарищам, очень простое отношение****. Иногда несдержанные товарищи критиковали его за новые идеи, которые были им непонятны. Он очень спокойно и обстоятельно разъяснял им их ошибки.

Я думаю, что наша красная смена должна учиться не только по большому литературному наследству, которое у нас осталось от Ленина, следуя которому наша партия во главе со Сталиным добилась больших успехов, но вы должны больше знакомиться с Лениным как человеком и коммунистом. В этом смысле вы можете очень многое для себя взять. Это будет для вас очень полезно, чтобы вырасти стойкими коммунистами, достойной красной сменой нам, старым бойцам. Бои предстоят немалые. Вы это можете видеть по Испании, как два класса неприкрыто противостоят один другому, какая идет упорная борьба. Для того чтобы подготовить себя к этой борьбе, к новым боям и победам, нужно хорошо использовать ваши юные годы, когда у вас больше свободного времени, свежая голова и когда вы можете большего достигнуть в смысле подготовки себя к этой работе.

Я выражу пожелание, чтобы вы не только сочинения Ленина хорошо изучили, но больше знакомились с ним как с человеком.

Вопрос: Как Ленин относился к учителям?

Тов. Ульянова. Тут надо немного уйти в область прошлого, чтобы на этот вопрос ответить. Вы не забудьте, что учился он в гимназии в конце прошлого столетия. Гимназии были очень плохие. Учителя были старые реакционеры, которым важно было только одно: продвигаться по службе. Я помню по рассказам Владимира Ильича, что состав учителей был очень плохой. Некоторые выезжали на том, что заставляли зубрить, другие относились к преподаванию спустя рукава. Благодаря этому особого уважения к себе учителя не могли внушить.

Но характерно было для учебы Владимира Ильича то, что он всегда на уроках слушал очень внимательно то, что объясняли, и усваивал урок прекрасно. Иногда старшие сестры, другие члены семьи жаловались, что он крутится и мешает им заниматься. Отец позовет его к себе в кабинет, спросит урок — знает, начинает латинскую грамматику спрашивать — знает...

Хорошая память и внимание давали ему возможность хорошо запоминать объяснения на уроках, поэтому сидеть дома и зубрить ему не приходилось, и у него была возможность много читать. Отметки были у него хорошие, и он многим товарищам помогал, раньше уходил в гимназию, чтобы объяснить товарищам то, что им непонятно.

Конечно, близкой связи с учителями в то время не могло быть. Он рано встал в оппозицию к старому укладу, к старому строю, а в школе учителя все были допотопные, которые больше своего предмета ничего дать не могли. Сколько-нибудь свободомыслящего человека в учителе не потерпели бы тогда.

Вопрос: Во время работы в партии получались большие разногласия. Порывал ли Ленин личные связи с тем, с кем расходился во взглядах?

Тов. Ульянова. К людям он относился хорошо, но мерило было такое: стоит человек на революционной точке зрения или свернул куда-нибудь. Для него это имело огромнейшее значение.

Если разногласия маленькие, их можно было уладить — он выступал с резкой критикой.

Плеханов, например. Ленин относился к нему с большим уважением. Мартов был видный меньшевик. Ленин был с ними очень дружен, а когда он увидел, что они изменили, пошли по другому пути, что для них дело революции не на первом месте, что они идут на соглашательство, для него идея была выше личных отношений, и с ними не могло быть никаких дружеских отношений.

Правда, он потом делал попытку перетащить их. Он ценил Плеханова, это был большой ум. Но быть дружным с человеком, с которым он идейно расходится, он никогда не мог и расходился с людьми, если они стояли на неверном пути и шли на поводу у буржуазии. Но сплошь и рядом для таких заблуждающихся, которых можно перетянуть, он пускал в ход все, чтобы на них воздействовать. Личного он не вносил в борьбу ничего, но принципиальность была большая, и поэтому, если не было никакой возможности столковаться, он с этими людьми порывал.

Полностью публикуется впервые; частично напечатано в книге: Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 128—130

 

* Д.И. Ульянов

** В. И. Ленин был выслан в деревню Кокушкино Лаишевского уезда Казанской губернии. Ред.

*** Речь идет о распоряжениях Совнаркома от 23 мая 1918 г., в которых В. И. Ленин объявил строгий выговор управляющему делами СНК В. Д. Бонч-Бруевичу и секретарю СНК Н. П. Горбунову за произведенное ими самочинно повышение ему жалованья с 500 до 800 рублей (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 50, с. 78— 79). Ред.

**** Здесь уместно привести и следующий, не публиковавшийся ранее отрывок из воспоминаний М. И. Ульяновой: «... он любил жизнь во всех ее проявлениях, и ту страсть, которую он всегда вкладывал в свою работу (о чем ниже), он вкладывал и в отдых, в прогулки и пр. и пр. Он любил людей. Тов. Голубева, близко знавшая Владимира Ильича по Самаре, рассказывает, что он как стратег присматривался к каждому новому человеку, имея в виду использовать его. Это же давало ему возможность еще в молодые годы хорошо изучить жизнь. Изучение крестьянства. Необычайно развитое чувство товарищества у Владимира Ильича (поездка в ссылку, помощь товарищам всегда и во всем. Стоило ему, например, заметить, что у того или иного товарища болезненный вид, как он, не долго думая, распоряжался послать к нему врача, посылал съестное, устраивал квартиры; случай в Кракове, когда он принес товарищу, едущему в Россию, подушку и одеяло)». Ред.

 

ЛЕНИН И ГОРЬКИЙ

Ушел из жизни большой человек, гигант художественного слова. И, как всегда бывает с людьми такого масштаба, после смерти их роль, их личность, их работа для человечества кажутся еще больше, еще значительнее. Это чувствуется очень остро с кончиной Алексея Максимовича.

Вспоминается роль, которую играл он, его произведения для каждого из нас. Вспоминаются глухие годы подполья. Значение Горького для молодежи того времени, лишенной свободного слова. Как мы зачитывались его произведением «Мать», заучивали наизусть бессмертную «Песню о Буревестнике».

В конце 90-х гг. я лишь мельком встречалась с Алексеем Максимовичем в Нижнем Новгороде, куда была выслана под надзор полиции. Ближе, как человека, я узнала его в Петрограде перед революцией. Наши свидания происходили у него на квартире на Петербургской стороне, куда я приходила к нему с письмами и поручениями от Ленина. Ильичу нужен был заработок, дороговизна в связи с империалистической войной нарастала с каждым днем, и как ни умел он ограничиваться лишь самым необходимым минимумом в своих потребностях, но одно время невозможность найти литературную работу и «пристроить» свои книги сказались особенно остро. Алексей Максимович выручал.

Если в то время многое из политической, особенно эмигрантской, жизни отталкивало Горького и ему было непонятно порой, как люди, «хорошие» люди могут расходиться, раскалываться из-за политических убеждений, то Ленина, ту роль, которую ему суждено сыграть для нашей страны и всего человечества, Горький понял сразу. И сразу полюбил его. Ильич отвечал ему тем же. Мало было людей, к которым Ленин относился бы с такой любовью, как к Горькому. Как-то оживлялось всегда его лицо при свиданиях с Алексеем Максимовичем. Он мог беседовать с ним часами, и видно было, что эти беседы доставляют ему истинное удовольствие. Горький был одного масштаба с Ильичем, он был таким же гигантом, хотя и в другой области. Кроме того, он был милым, простым, обаятельным человеком. И это сближало их обоих.

И встают в памяти: концерты у Горького на квартире, где играли любимые музыкальные вещи Ильича, Горький у нас на даче в Горках и его частые визиты в Кремль, на городскую квартиру Ленина.

У Горького всегда были про запас какие-либо дела к Ильичу, большое количество просьб за разных людей. И так чутко шел Ленин всегда навстречу этим ходатайствам Горького, если выполнить их представлялась хотя бы какая-либо возможность.

Необычайно велика роль Горького как воспитателя молодых начинающих литераторов. Надо было поражаться, как успевал он прочитывать то огромное количество писем, которое направлялось ему на Капри с просьбой помочь, посоветовать, прочесть ту или иную вещь и т. п. Некоторые из них проходили через меня, когда я работала в «Правде», и, вероятно, ни один из этих запросов не оставался без ответа.

А когда он получил возможность приехать, сначала на короткий срок, в Союз ССР, он лично посещал собрания и слеты рабселькоров, выступал на них, часами разговаривая с рабочими, работницами и крестьянками. Сколько из них он воодушевил своей поддержкой, советом, дружеским словом!

Теперь его нет. Но и после своей смерти он будет продолжать дело, которому отдал свою жизнь. По его бессмертным сочинениям трудящиеся всего мира будут учиться ценить человека, бороться за лучшую, светлую жизнь во всем мире, за коммунизм.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971, с. 131 — 132

 

ЛЕНИН И МУЗЫКА

Владимир Ильич очень любил «Замучен тяжелой неволей». Одним из любимых оперных мотивов Владимира Ильича, который он часто насвистывал, была ария «Пиковой дамы»: «Я Вас люблю, люблю безмерно, без Вас не мыслю дня прожить...»

В последние годы своей жизни Владимир Ильич довольно редко слушал музыку — он был слишком занят и у него не оставалось времени для развлечений. Но несколько раз мне приходилось быть свидетельницей того, что он слушал музыку с удовольствием и она производила на него сильное впечатление. Однажды, это было после какого-то его выступления, откуда его, кажется, Алексей Максимович затащил на симфонический концерт, Владимир Ильич был доволен концертом, часть которого ему пришлось услышать, и говорил, что надо бы иногда ходить слушать музыку. В другой раз он с удовольствием слушал игру Добровейна на квартире Алексея Максимовича*. Между прочим, он попросил Добровейна сыграть сонату «Аппассионата» Бетховена, которую очень любил. Он был знаком с ней по исполнению ее И. Ф. Арманд, которая хорошо играла и исполняла ее в бытность свою за границей. Добровейн обещал повторить эту сонату и сыграть ее Владимиру Ильичу как-нибудь в другой раз, но, насколько помню, это новое свидание не состоялось...

Ho«Appassionat’y» Владимиру Ильичу сыграла как-то т. М. И. Выговская-Стецкевич. Она играла ряд вещей, но Владимир Ильич попросил сыграть ее Бетховена и слушал ее с большим вниманием.

Когда в 1922 г. переделывали нашу квартиру, Владимир Ильич попросил, чтобы одну комнату отделили глухой стеной, завесили портьерой и пр. Это желание вызывалось тем, что он хотел предоставить мне большую свободу приглашать к себе знакомых. Он знал, что среди них было несколько музыкантов, и имел основания предполагать, что я не приглашаю их, когда он дома, боясь, что его побеспокоит музыка.

Но мне он объяснил это желание и тем, что при таком устройстве он сможет, когда захочет, ненадолго приходить послушать музыку с тем, чтобы потом [быть] изолированным от нее.

Такой домашний концерт состоялся осенью 1922 г., однако только раз...

Владимир Ильич пришел к нам, послушал немного игру на фортепиано и пение*** и ушел к себе. Музыка, очевидно, слишком сильно действовала на его нервы и утомляла его.

И затем музыку он слушал уже в Горках, за несколько месяцев до своей смерти. Один из товарищей, ухаживавший за Владимиром Ильичем, врач Н. С. Попов, садился за рояль, когда Владимир Ильич бывал в своей комнате наверху или на террасе. Но он с видимым удовольствием прислушивался к звукам музыки, доносившимся до него, и теми немногими словами, которые мог призносить, поощрял Николая Семеновича продолжать игру.

Ульянова М. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых. М., 1978, с. 139—140

* Заглавие дано составителями. Ред.

** Это было 20 октября 1920 г. на квартире Е. П. Пешковой (Машков пер. (ныне ул. Чаплыгина), д. 1а, кв. 16). Ред

*** Пела знакомая М. И. Ульяновой С. А. Крылова под аккомпанемент О. П. Тоом. Ред.

 

БЕЗ ЛЕНИНА

ЛЕНИН — ЭТО МЫ САМИ

Ленин умер. Международный пролетариат ведет борьбу с капитализмом, со старым, отживающим строем, за водворение на земле светлого царства труда без своего признанного вождя и учителя.

Ленин умер. С этой мыслью трудно примириться, к этому факту трудно привыкнуть. Слишком велика была роль Ленина в нашем общем деле. Гениальный ум и железная воля в соединении с широким теоретическим образованием, многолетним опытом борьбы и ясным предвидением давали ему возможность безошибочно определять тактику партии в самые трудные моменты ее истории, смело вести массы в бой в наиболее благоприятное для этого время, лавировать, выжидать и отступать, когда этого требовали обстоятельства.

И рабочие массы и бедняцкие слои крестьянства, не говоря уже о членах нашей партии, верили ему безусловно, чувствовали себя как за каменной стеной, имея такого вождя. Они видели, что им руководили лишь интересы дела, что вся его личная жизнь, если можно говорить о ней, была сплетена в одно неразрывное целое с этим делом, которое с юных лет стало единственным смыслом его жизни. Они видели в нем своего, близкого человека, ибо он просто, по-товарищески говорил со всяким рабочим и крестьянином, имевшим до него нужду, стараясь вникнуть в их интересы и запросы, стараясь, чем возможно, помочь им даже в их мелких, повседневных нуждах. Его простое, ласковое, любовное отношение к ним, в котором никогда не было ни тени заносчивости и высокомерия, привлекало к нему всех. И, с другой стороны, это постоянное его общение с рабочими и крестьянами давало ему возможность при определении тактики партии, при намечении тех или иных мероприятий Советской власти верно учитывать настроения, запросы и нужды этих масс.

«Мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает»,— говорил он в своей речи на XI съезде партии*.

И в другом месте:

«Только тот победит и удержит власть, кто верит в народ, кто окунется в родник живого народного творчества»**.

И он умел и «правильно выражать», и «окунаться» в этот родник своей доступностью и близостью к массам.

«Ленин — это мы сами»,— говорили про него рабочие.

Ленина нет больше с нами. Но мы должны чувствовать себя счастливыми тем, что он был с нами.

Его колоссальное литературное наследство, которое надо читать и штудировать еще десятки лет, будет для всех продолжателей его дела неиссякаемым источником, из которого они будут черпать указания для дальнейшей борьбы.

Партия, созданная им, не сложит оружия до полного завершения дела его жизни, ибо Ленин — ее знамя.

Его личный пример будет, как светоч, привлекать все новых и новых борцов в наши ряды.

«Победа будет за нами».

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 133—134

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 112.

** Там же, т. 35, с. 61.

 

 

ИНОСТРАННЫЕ ЯЗЫКИ ИЛИ ЭСПЕРАНТО?*

Международной связи между рабочими разных стран, укреплению интернациональной солидарности между ними сильно препятствует различие языков. Это обстоятельство служит в значительной степени препятствием к установлению живой, разговорной связи при посещении заграничными рабочими делегациями, например, страны Советов, и переписке между рабочими разных стран, потребность в которой все более возрастает, в первую голову, в силу того интереса, который проявляют иностранные рабочие к нашему Союзу, и тому строительству, которое в нем ведется. В связи с этим неизбежно встает вопрос о языке, на котором эта связь должна осуществляться. Вопрос этот не новый и на страницах нашей печати он поднимался уже неоднократно, так как «язык,— как говорил справедливо Ленин,— есть важнейшее средство человеческого общения»**.

В своей брошюре «Рабкоровское движение за границей и международная связь»*** автор этих строк предлагал рабочим обратить внимание в первую голову на изучение иностранных языков, так как «помимо возможности переписки с рабочими других стран и чтения иностранной литературы, это даст им возможность и живого общения с иностранными рабочими во время их экскурсий в Страну Советов, которые становятся все более частым явлением». В этой же брошюре отмечалось, что «язык эсперанто следует рассматривать лишь как паллиатив, как временное средство, а не как идеал для такой переписки. Правда, его легко изучить...» — указывали мы****.

...Если бы этот язык мог по своим качествам (а не только потому, что его легко изучать) тягаться с любым из живых иностранных языков, никакие насмешки и клеймения не оказались бы достаточно сильными и он давно бы перешел из зародышевой формы в более высокую, получил бы и большее признание и распространение.

Гораздо интереснее, однако, распространяться не о положительных качествах и недостатках эсперанто, а постараться проанализировать те доводы, которые эсперантисты приводят против изучения живых иностранных языков: французского, немецкого и английского и пр. Против изучения их они прямо, впрочем, не говорят, но их «проповедь» необходимости этого изучения ведется таким образом, что легко может разубедить взяться изучать иностранные языки любого, кто их послушает и примет их доводы всерьез. В самом деле. С одной стороны, заявляется, что «изучать иностранные языки необходимо,— это не подлежит сомнению» (П. Канцелярский). Но в том же сборнике*****, в ряде статей других авторов, мы встречаем на все лады ссылки на «трудности изучения иностранных языков», или «значительной трудности» их изучения, благодаря «чрезвычайно сложному и запутанному правописанию», и т. п. Для большей убедительности приводится в пример и тов. Ленин, который, «несмотря на пребывание в эмиграции за границей свыше 10 лет******, по собственному признанию, свободно ни на каком языке, кроме родного, не говорил». Делается вывод, что «изучение иностранных языков для миллионов недоступно сейчас, недоступно оно и в будущем» (!) (П. Канцелярский). «Нужно совсем отказаться от преподавания иностранных языков в трудовых школах» и т. д. Зато усиленно ратуется за введение изучения эсперанто в трудовые школы и всячески превозносятся выгоды от такого изучения.

Цель тут ясна вполне: запугать трудностями иностранных языков для того, чтобы продвинуть шире эсперанто. Только напрасно совсем ссылаются на пример Владимира Ильича — он неуместен. Тов. Ленин вообще был очень строг к себе, и если он часто жаловался на недостаточное знание иностранных языков, то это надо понимать относительно. Правда, ему трудно было выступать без подготовки на больших собраниях с иностранной аудиторией, но читал он на нескольких языках свободно, знал и разговорную речь. А затем, надо ведь вспомнить, какую жизнь вел Владимир Ильич за границей, и тогда отпадет утверждение, что трудность иностранных языков настолько велика, что даже Ленин за 10 лет своего пребывания за границей не смог освоиться с ними. Все свое время Владимир Ильич тратил не на общение с иностранцами, на это уходило сравнительно минимально мало времени, а на революционную работу для России, для русских рабочих, на колоссальную работу по редактированию газеты («Искры» и других, пришедших ей на смену). Надо понять, что при обилии статей на русском языке, написанных им как для газеты, так и для ряда журналов, большом количестве брошюр и капитальных трудов и т. п., при такой загрузке, имея одну целеустремленность, Ильич не мог сколько-нибудь заметное время тратить на самоусовершенствование в языках. И все же он изумительно быстро осваивался с новым языком для того, чтобы понимать самое главное, когда это вызывалось необходимостью. Так, поехав в Швецию на полторы недели для свидания с матерью, он предварительно просмотрел несколько шведских книг и освоился с языком настолько, что мог просматривать газеты и понимать в них все наиболее важное и нужное для себя. Конечно, Ильич стоит в этом смысле на недосягаемой высоте для нас, средних людей. В настоящее время миллионы не изучат иностранные языки (как не изучат миллионы, конечно, и эсперанто, несмотря на уверенность в этом сторонников этого языка), но все передовые рабочие, несомненно, могут многого добиться в этом отношении, и не отпугивать их трудностями, которые, кстати сказать, совсем не так велики, должны мы, а всячески облегчать им это дело, разъясняя им всю важность знания иностранных языков не только для международной переписки, но и для того, чтобы легче приобщиться к буржуазной науке и технике, значение чего подчеркивал так часто и Владимир Ильич, а также и для более тесной связи с иностранными рабочими.

Эсперантисты указывают, что Ленин ничего не сказал по вопросу об этом языке («у них,— у Маркса и Ленина,— были более серьезные дела и специально заниматься этими вопросами они, конечно, не могли»). Насчет «специально» может быть и верно, но что Ленин ничего по этому вопросу не сказал, не соответствует действительности. Владимир Ильич неоднократно высказывался об эсперанто — и притом крайне неодобрительно, считая его слишком искусственным, упрощенным, мертвым. Речь о языке заходила у нас с ним неоднократно — он был большой лингвист и очень любил копаться в словарях,— но он высказывал только мнение — это было незадолго до его болезни — о том, что надо бы завести один общий алфавит, что и будет, конечно, сделано после революции. Так что в своих доводах в пользу эсперанто товарищам лучше не ссылаться на Ленина, взгляд которого на этот предмет для них совершенно неизвестен...

Рабоче-крестьянский корреспондент, 1928. № 21. с. 6—9

* Статья написана в 1928 г., печатается с сокращениями. Ред.

** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 25, с. 258.

*** См.: Ульянова М. И. Рабкоровское движение за границей и международная связь. М.: Изд-во «Правда» и «Беднота», 1928.

**** Там же, с. 108, 107.

***** Имеется в виду сборник статей «На путях к международному языку» (под общ. ред. Э. К. Дрезена. М.; Л., 1926). Ред.

****** За границей В. И. Ленин находился всего около 15 лет (в 1895, 1900 1905, 1907-1917 гг.). Ред.

 

О НЕКОТОРЫХ «ВОСПОМИНАНИЯХ» ОБ ИЛЬИЧЕ

...В своих воспоминаниях о Ленине — «Страница из дневника о Ленине» («Прожектор» № 4)*—тов. В. Милютин очень верно замечает: «Воспоминания о таком гениальном человеке, как тов. Ленин, требуют особенно тщательной проверки всех фактов, той проверки, которой так часто учил тов. Ленин тех, кто с ним работал».

К сожалению, не все товарищи, пишущие теперь о Ленине, относятся с такой щепетильностью к своим воспоминаниям о нем. Благодаря этому получается много неверностей, неточностей и «Ленин, как человек» приобретает иной раз, в этих писаниях, черты, которые были ему совершенно несвойственны или даже чужды. Такого рода неверные сведения перепечатываются потом товарищами, составляющими характеристики Ленина, и приобретают тем самым характер уже чего-то установленного и достоверного.

Между прочим, ряд таких неверностей находим мы в № 2 журнала юных пионеров «Барабан»**. Молодые товарищи нашли даже объяснение, «почему Ильич назывался Лениным». Оказывается, вопреки действительности, что мать Ленина звали Еленой, по имени ее назывался Лениным Александр Ильич, а потом эту кличку оставил за собой и В. И.

Но то, что простительно юным пионерам, которыми, несомненно, руководило желание составить свой журнал, посвященный Ленину, возможно более полно и разнообразно,— в значительной степени это им и удалось,— и у которых многие неточности объясняются, вероятно, большой спешкой с выпуском журнала,— то совсем непростительно людям, давно вышедшим из «барабанного» возраста.

В сборнике «На могилу Ильича», выпущенном в Ленинграде рабочим издательством «Прибой», помещена статья А. Меньшого «Ленин, как человек»***. Задача большая, но она не выполнена т. Меньшим главным образом потому, что факты, приводимые им для характеристики Ленина как человека, не отвечают в большинстве своем действительности.

Вот несколько примеров:

«Любил Ленин своих сестер... На столике письменном в Смольном — в октябрьские дни 1917 г.,— на столике письменном в кабинете Ленина (бывшая комната классной дамы смольнинской) фотографические карточки стояли — простых добрых людей, к которым был привязан Ленин. Он был привязчивый человека.

Ни в Смольном, ни в каких других комнатах, в которых жил Ильич, не стояло никогда на «письменном столике» ни одной фотографии его близких или друзей.

«Он быстро научился косить — и не отставал от крестьян, работал всей душой, весь ушел в работу. Поработавши, с наслаждением курил махорку...»

Ильич никогда не косил и не курил, ни с «наслаждением», ни без наслаждения.

«Ленин никогда не смотрелся в зеркало. В течение последних десяти лет своей жизни не видел он лица своего. Осмотрите все комнаты, в которых жил Ленин в последние годы — ни в одной из них зеркала нет».

И опять неправда. Все это взято из головы.

«Жил Ленин с женой, сидел на стуле у стола, читал и писал. Жена готовила обед на «примусе», — такой они вели образ жизни — «примитивный». Иногда кто-нибудь к ним приходил,— тогда они сидели и тихо беседовали. Иногда сами они уходили — и потом возвращались...»

Такой «примитивный» образ жизни вел, по словам Меньшого, Ленин и в Цюрихе, и во дворце Кшесинской (где он, к слову сказать, никогда не жил), и в Смольном, и в Кремле, и в Горках.

Это не все. Можно было привести и еще выписки в таком духе. Но мы думаем, что достаточно и сказанного.

Человека, которому ничто человеческое не [было] чуждо, который любил жизнь во всей ее многогранности, жадно впитывал ее в себя, как верно отметила Надежда Константиновна Крупская в своих воспоминаниях об Ильиче****, тов. Меньшой изобразил каким-то ханжой и филистером.

А вот № 36 «Долой неграмотность» журнала, предназначенного для чтения в школах и кружках малограмотных. В статье «Ленин и Октябрьская революция» читаем, что в июльские дни «было решено переправить т. Ленина в Кронштадт. Переезд из Петрограда в Кронштадт был обставлен всеми предосторожностями. Тов. Ленин был переодет в костюм простой женщины. В таком виде он прибыл к Неве, где ожидал его катер...»

Далее рассказывается, как Ильич переоделся матросом и «глубоко в трюме, в жаре, у котлов, регулярно отрабатывал свою смену в качестве помощника кочегара».

Из предосторожности его перебрасывали с одного корабля на другой, и Ильич был в должности кочегара в течение двух недель на трех кораблях.

«Здесь около раскаленных котлов, обливаясь потом, обдаваемый угольной пылью, вождь революционного пролетариата обдумывал дальнейшие пути революции».

Сильно сказано и красиво, только... неверно с начала до конца.

Эта версия о том, где скрывался Ильич в июльские дни, фигурировала в 1917 г. в «Петербургской газете», позднее она попала как-то на страницы «Известий ВЦИКа». Но ведь после этого появилась статья тов. Емельянова о «Таинственном шалаше»*****, которой вся эта басня опровергается. Зачем же нужно повторять ее?

Воспоминания о Ленине нужно писать. Каждый факт, каждый штрих из его жизни, описанный его современниками, будет иметь значение для будущего биографа Ленина. Но только факты строго проверенные, а не такие, какие приводятся в указанных выше «воспоминаниях».

Мария Ильинична Ульянова. М.. 1978, с. 48—50

* Прожектор, 1924, № 8, с. 8—13.

** Барабан, 1924, № 2, с. 41.

*** На могилу Ильича. Л., 1924, с. 72—77.

**** См.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 589.

**** См. «Красная летопись», 1922. № 4, с. 133-139

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ*

В нашей литературе, и вообще-то далеко не богатой хорошо написанными воспоминаниями о Владимире Ильиче, его жизнь и работа периода 1917 г. и начала 1918 г. наименее освещены. И поэтому нельзя не приветствовать предлагаемую читателям книжку тов. М. Н. Скрыпник, работавшей в течение ряда месяцев в качестве второго секретаря Совнаркома. Эта работа давала ей возможность изо дня в день соприкасаться с Ильичем в этот напряженный период нашей революции, наблюдать его как вождя и как человека, его отношение к людям и т. д.

Одним из наиболее интересных мест воспоминаний М. Скрыпник является, на наш взгляд, то, где она говорит о делегациях от крестьян, в большом количестве приезжавших тогда к Владимиру Ильичу, и описывает его отношение к ним.

Крестьяне-ходоки ехали из различных губерний за разрешением самых разнообразных больных и злободневных для них вопросов. Они ехали к «главному большевику» и получали у него и совет и указания. «Все он растолковал нам, как есть справедливо»,— говорили они. И тов. Скрыпник, на обязанности которой лежало принимать делегатов-ходоков и предварительно беседовать с ними, чутко и обстоятельно входила в их нужды, подробно ознакамливалась с делом каждого из них; и потому особенно интересен и ярок ее рассказ об этих делегатах, описание впечатления, которое производила на них беседа с Ильичем, его отношения к ним и пр.

«Мне выпало на долю,— пишет она,— быть свидетельницей того, как счастливы были те из них, которым удалось видеть этого чудесного человека».

И очень верно отметила тов. Скрыпник тот особый подход — «обходительный», пишет она, который был у Ильича по отношению к крестьянам-ходокам. Это был подход более мягкий и осторожный, как к людям, которых надо еще завоевать, убедить, приблизить к своему миропониманию; он разнился поэтому от отношения к делегатам-рабочим, классовое сознание которых ставило их на гораздо более высокий уровень.

Интересны в воспоминаниях тов. Скрыпник и факты, приводимые ею для характеристики отношения Владимира Ильича к товарищам. Они лишний раз рисуют его необыкновенную чуткость, его умение, несмотря на перегруженность большой политической работой, подмечать, казалось бы, мелкие личные переживания и обиды окружавших его, относиться к ним заботливо и внимательно.

Из всех родов литературного творчества писание воспоминаний, пожалуй, одно из наиболее трудных. И при этом труднее всего возможно более отвлечься от своей собственной роли при описании другого лица, касаться возможно меньше своих личных переживаний и настроений, не являющихся часто необходимыми для полноты и яркости описываемого. Немногим авторам удается соблюсти при этом должную пропорцию, хотя, может быть, у них совсем нет желания придать своей личности какой-либо особенный вес или значение. Не вполне удалось соблюсти эту пропорцию и тов. Скрыпник, что объясняется, вероятно, в ряде случаев ее желанием отметить такие проявления Ильича в отношении к людям, которые не были бы, по ее мнению, достаточно выявлены, если бы не были описаны более подробно переживания человека, являющегося объектом его внимания и заботливости.

Как бы то ни было, ее воспоминания еще более выиграли бы, если бы эта пропорция была больше соблюдена.

В книжке тов. Скрыпник есть и некоторые неточности, касающиеся как условий жизни Ильича в то время (питание, охрана и пр.), так и некоторых характеристик... Но неточности эти могут быть легко исправлены. А за всем тем книжка тов. Скрыпник, читающаяся с интересом, явится, несомненно, полезным вкладом для характеристики Владимира Ильича. Надо лишь пожелать, чтобы и другие товарищи, близко соприкасавшиеся с Владимиром Ильичем по работе, поделились в печати своими воспоминаниями о нем, что даст возможность более полно осветить его образ в различные периоды его жизни и работы...

Мария Ильинична Ульянова. М.. 1978, с. 50—52

* Этим предисловием М. И. Ульяновой открывается первое издание книги Марии Скрыпник «Воспоминания об Ильиче», выпущенной Госиздатом в 1927 г. Ред.

 

РЕЧЬ НА 12-й ДАГЕСТАНСКОЙ ОБЛАСТНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ ВЛКСМ 4 ЯНВАРЯ 1931 г.*

Товарищи, в 1930 г. исполнилось 10 лет с того времени, когда Владимир Ильич Ленин произнес свою известную речь на 3-м Всесоюзном съезде комсомола. Эта речь должна быть настольной книгой, должна быть известна, должна быть проработана всеми комсомольцами, потому что задачи, которые там наметил Владимир Ильич для воспитания комсомола, этого верного помощника нашей партии, остаются в силе и еще долгое время будут нашей путеводной звездой для воспитания красной смены, той рати, которая идет на смену нам, старикам, и которая, как говорил Владимир Ильич, построит коммунистическое общество. Он говорил, что одна из главных задач комсомола состоит в том, чтобы учиться, но как он себе представлял, как должен учиться комсомол?

Он говорил, что комсомол должен себе ясно представлять, что такое коммунизм, из-за чего идет борьба. Эту учебу нельзя почерпнуть из книг, из лозунгов, нужно серьезно проработать вопрос, нужно молодые годы использовать на то, чтобы познакомиться с теорией коммунизма, с учением вождей коммунизма, и вот наряду с учебой, наряду с тем, чтобы уяснить, как должно идти строительство общества, определить верную политику и тактику партии и нашей борьбы, вместе с тем должно идти и практическое воспитание комсомола.

Десять лет прошло с тех пор, как Владимир Ильич произнес эту речь. Мы вступаем уже в период социализма, мы строим фундамент, задачи перед партией и комсомолом все более разрастаются, становятся все более грандиозными, и в этот период особенно нужно много энергии, чтобы молодежь принимала самое активное участие в этом строительстве, не только училась, но и непосредственно участвовала в борьбе.

Задачи, которые стоят перед комсомолом, те же, что и перед партией,— это выполнение генеральной линии партии, построение промышленности, развитие сельского хозяйства на базе коллективизации, организация советских хозяйств — во всех этих областях члены комсомола, как и члены партии, должны принять самое деятельное участие, всюду они должны быть деятельными и активными помощниками партии.

В колхозах молодежи нужно следить за укреплением и ростом колхозов и работать над вовлечением новых членов, они должны разъяснить своим односельцам, которые не поняли еще значения коллективизации, они должны втягивать в колхозы, на своем примере показывая, насколько колхоз выше и лучше, насколько колхоз больше приспособлен к нашей конечной цели.

На комсомольцах, которые работают на фабриках, лежит задача быть примерными борцами в борьбе за выполнение промфинплана, в борьбе за поднятие нашей промышленности.

И вот, во всей этой постоянной борьбе комсомолец должен вырабатывать из себя хорошего коммуниста. Он должен стремиться к тому, чтобы поднять грамотность. Мне за два дня пребывания здесь у вас пришлось убедиться в большой неграмотности у вас здесь, а неграмотный человек далек от политической жизни. Мне здесь пришлось в своей работе встретиться с такими моментами, что сплошь и рядом коммунисты, благодаря своей неграмотности, не могли проводить правильную политику партии, они сплошь и рядом оказывались на поводу у кулаков, они сплошь и рядом, когда бандиты восставали против коммунистов, оказывались в хвосте, убегали в лес, они не сумели бороться и отстаивать Советскую власть, они не сумели быть действительными стойкими коммунистами.

Одна из больших задач, которая ложится сейчас на комсомол, особенно в Дагестане, состоит в том, чтобы принять возможно более энергичное участие в ликвидации неграмотности. Каждый комсомолец, каждая комсомолка должны принять участие в этом деле, должны осознать, что только тогда они будут действительными комсомольцами и комсомолками, когда примут активное участие в этой работе.

Я очень мало знаю ваш город, но, когда я ехала с вокзала, я обратила внимание на Бюро по очистке города. Мне вспомнилось, как когда-то Владимир Ильич радовался, когда он получил письмо от группы крестьянских ребят, что они у себя в селе организовали вывозку навоза, что они работают коллективно и т. д. Я не знаю, принимаете ли вы участие в работе по созданию более культурных условий, я это привела пример того, что и в этой работе комсомол может принять активное участие, комсомол может бороться за создание более культурных условий, за создание более культурной жизни.

Надо сказать, что на вашем съезде довольно слабое участие принимают женщины — девушки.

В ваших условиях одна из больших задач — это вовлечение женщин и девушек-горянок в вашу работу, чтобы рука об руку вместе перестраивать жизнь. Комсомол должен приложить больше усилий, чтобы втянуть девушек в свою организацию.

Те великие задачи, которые стоят перед нашей партией, тот генеральный план, план выполнения пятилетки в четыре года, должен встретить поддержку со стороны молодежи Красного Дагестана, должен встретить самую энергичную его помощь.

Я призываю вас всех к возможно более энергичной борьбе, к усилению учебы и практической работы, к борьбе со всякими уклонами, которые вам станут вполне ясными опять-таки только тогда, когда вы себе хорошенько представите борьбу за коммунизм.

Кончая свое краткое выступление, я позволю себе приветствовать вашу 12-ю конференцию Дагестанского комсомола и пожелать вам полного успеха в работе. (Аплодисменты.)

Печатается впервые, по стенограмме

* Заголовок дан составителями.

М. И. Ульянова получила следующее приглашение от участников конференции: «Марии Ильиничне

Двенадцатая областная конференция Дагестанского комсомола шлет в лице Вас старой гвардии большевиков пламенный комсомольский привет. И приглашает Вас принять участие в праздновании десятилетнего юбилея Дагестанского комсомола и работе двенадцатой областной конференции ВЛКСМ.

Президиум конференции.

По поручению председателя конференции (Верба)». Ред.

 

Очерки

 

ОТЕЦ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА ЛЕНИНА — ИЛЬЯ НИКОЛАЕВИЧ УЛЬЯНОВ

1831 — 1886

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сколько-нибудь полной биографии Ильи Николаевича Ульянова нет еще до сих пор¹. Между тем характеристика отца Владимира Ильича имеет большое значение не только для научной биографии В. И. Ленина, подготовка которой ведется в настоящее время Институтом Ленина². Илья Николаевич и сам по себе был незаурядной личностью для того времени, в которое жил и работал. Это был один из пионеров в деле начального народного образования, его неутомимым деятелем в течение не одного десятка лет в ту пору, когда работа по просвещению народа была связана с большими трудностями, когда, по образному выражению Щедрина, «и просвещение, и продовольствие, и народная нравственность, и холера, и сибирская язва, и оспа — в одной горсти было» или только начинало пробивать себе путь.

В ту пору нужно было иметь большую веру, беззаветную преданность своему делу, подлинный идеализм и неиссякаемую энергию для того, чтобы, несмотря на все препятствия, которые ставились делу народного просвещения как правительством, так и реакционными слоями общества, сохранить душу живую, не охладеть и не опустить руки, как случалось впоследствии со многими деятелями на этом поприще эпохи «весны»³, не свернуть на проторенную дорожку, а отдать все силы на служение народу, умереть за работой для него.

Илья Николаевич оставил после себя яркий след своей неутомимой деятельностью в своих учениках, в том кадре народных учителей и учительниц, в тех «ульяновцах», которых он выпестовал в духе лучших идей 60-х и 70-х гг., в тех своих современниках, которые, живя в «ульяновское время», заражались его неутомимостью и преданностью делу.

Предлагаемая читателям работа по биографии Ильи Николаевича является одной из первых попыток в этом направлении. Пишущей эти строки не было еще восьми лет, когда умер Илья Николаевич, и личные воспоминания о нем составляют поэтому лишь незначительную часть в данной работе. Основной материал для нее взят автором из ряда воспоминаний как о самом Илье Николаевиче, так и о той эпохе, в которую он жил и работал. Нами использованы, кроме того, ряд работ о начальном народном образовании эпохи 60-х и 70-х гг., так как нам казалось, что деятельность Ильи Николаевича, результаты, которых ему удалось достичь, а также условия, в которых она протекала, будут ярче и нагляднее на фоне общей, хотя бы и кратко очерченной картины положения народного просвещения в то время. До некоторой степени мы использовали и собственные свидетельства Ильи Николаевича о его работе — отчеты и обозрения начальных народных школ, которые он составлял ежегодно.

Из воспоминаний об Илье Николаевиче его родных, учеников, сослуживцев, а также других его современников мы выбрали лишь то, что вносит что-либо существенное в его характеристику и наиболее верно отражает его облик.

В цитатах из этих воспоминаний большое место уделяется нами очеркам В. Н. Назарьева, симбирского помещика, принимавшего одно время под влиянием «весны», которая характерна для эпохи 60-х и начала 70-х гг., и заразительного примера деятелей по народному просвещению, энергичное участие в общественной жизни, сначала в качестве мирового судьи, а затем члена училищного совета.

Эта деятельность дала Назарьеву богатый материал о положении школ, сблизила его с людьми, двигавшими в то время это дело вперед, и его очерки, печатавшиеся в «Вестнике Европы» и других изданиях того времени, вносят ценный вклад в характеристику эпохи и деятелей 60-х и 70-х гг. Перу Назарьева принадлежат и некоторые беллетристические произведения, как, например, «Бакенбарды», но особенно интересны его публицистические очерки, в которых он ярко рисует все перипетии борьбы за народную школу, усилия, которых это стоило в то время, и пр.

Недаром произведения Назарьева заслужили одобрительный отзыв известного критика П. Анненкова. «То, что я слышал из этой живописной этнографии (речь идет о «картине народного учебного дела в губернии, с его высшим и низшим персоналом и ее обстановкой».— М. У.), дает,— пишет он редактору «Вестника Европы» Стасюлевичу,— понятие об условиях провинциального образования более яркое, чем всевозможные трактаты».

Хвалебные отзывы давал об очерках Назарьева также И. С. Тургенев, который в одном из писем к Стасюлевичу писал о них: «Вот бы побольше таких!»

Назарьев близко знал Илью Николаевича, имел возможность на совместной работе наблюдать его деятельность.

В одном из своих писем Стасюлевичу Назарьев пишет, посылая ему свою статью «Современная глушь»: «Во второй главе вы, может быть, заметили идеального инспектора. Он бросается в глаза, потому что действительно представляет исключение. В шестой главе выступают инспектора иного склада, совершенно бесполезные и ненужные».

«В своей статье,— пишет он в другом письме,— я хлопотал более всего о том, чтобы передать правдивую историю школьного дела в нашем бывшем уезде и потому обязан был сказать правду о нашем бывшем инспекторе Ульянове, представляющем редкое, исключительное явление между инспекторами. Это старый студент, сохранившийся таким, каким сидел на студенческой скамье, до настоящего времени, это одна из личностей, которых когда-то так мастерски изображал Тургенев, это студент в лучшем смысле этого слова».

Некоторые характеристики, данные Назарьевым об Илье Николаевиче, приведены нами в настоящей работе.

Но, приводя отрывки из воспоминаний и характеристик Назарьева, мы должны сделать некоторую оговорку. Для автора «Современной глуши», «Вешних всходов» и других очерков, помещика по складу и привычкам, его деятельность была до некоторой степени лечением от скуки и временным, хотя, может быть, и искренним увлечением. Позднее он разочаровался в нем.

В своем письме от 23 марта 1880 г. Анненков, давая отзыв об очерке «Мученики захолустья», писал, что то, что прежде составляло предмет «увлечения и восторга» Назарьева «теперь... потемнело несколько в его глазах, но потому что ему и в голову не приходило подумать о том, чего следует ожидать и что может быть заложено в известном порядке вещей. Вот он и выкладывает свои разочарования и выкладывает хорошо и эффектно».

То, что для помещика Назарьева, избалованного жизнью, было большой жертвой и чуть ли не подвижничеством,— для Ильи Николаевича, разночинца, глубоко и всецело преданного своему делу, являлось лишь выполнением долга, давало ему высшее моральное удовлетворение.

Другую оговорку мы должны сделать относительно знакомств и связей Ильи Николаевича. Ввиду недостатка материала, мы смогли лишь бегло коснуться некоторых из них, основываясь главным образом на данных архивных фондов и небольшого количества свидетельств современников Ильи Николаевича.

Тем не менее мы считаем целесообразным не откладывать опубликование нашей работы, особенно ввиду того, что 26 июля 1931 г. исполняется столетие со дня рождения Ильи Николаевича.

М. Ульянова

 

1

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ИЛЬИ НИКОЛАЕВИЧА.— УСЛОВИЯ, С КОТОРЫМИ БЫЛО СВЯЗАНО ЕГО ОБРАЗОВАНИЕ — СЛУЖБА В ПЕНЗЕ.— ЗНАКОМСТВА И СВЯЗИ

Отец Владимира Ильича, Илья Николаевич Ульянов, родился в Астрахани 26 (14) июля 1831 г. Он происходил из бедной мещанской семьи. Дед его был крестьянином⁴, а отец жил в городе и служил в каком-то торговом предприятии (по профессии он был портным)⁵. После смерти отца, который умер, когда Илье Николаевичу было всего семь⁶  лет, семья осталась без всяких средств.

«Своим образованием — а он получил не только среднее, но и высшее — он обязан всецело своему старшему брату Василию Николаевичу. Не раз в жизни вспоминал Илья Николаевич с благодарностью брата, заменившего ему отца, и нам, детям своим, говорил, как обязан он брату. Он рассказывал нам, что Василию Николаевичу самому хотелось очень учиться, но умер отец, и он еще в очень молодых годах остался единственным кормильцем семьи, состоявшей из матери, двух сестер⁷  и маленького брата. Ему пришлось поступить на службу в какую-то частную контору и оставить мечты об образовании. Но он решил, что, если самому ему учиться не пришлось, он даст образование брату, и по окончании последним гимназии⁸  отправил его в Казань, в университет, и помогал ему и там, пока Илья Николаевич, с детства приученный к труду, не стал сам содержать себя уроками.

Василий Николаевич не имел своей семьи и всю жизнь отдал матери, сестрам и брату»⁹.

Илья Николаевич оправдал надежды, которые возлагал на него его старший брат. Способности у него были хорошие, и он окончил астраханскую гимназию одним из первых, с серебряной медалью¹⁰. Но в свидетельстве, выданном Илье Николаевичу по окончании гимназии, указывалось, что «Ульянову, как происходящему из податного состояния, не предоставляется тем никаких прав для вступления в гражданскую службу»¹¹. Это же «податное состояние» затруднило ему получение стипендии при поступлении в университет. На ходатайство директора астраханской гимназии о предоставлении стипендии Ульянову, как «даровитому мальчику», не имеющему никаких средств, чтобы продолжать образование, последовал ответ попечителя Казанского учебного округа, в котором указывалось, что стипендии имеют целью «облегчить лишь чиновникам способы к воспитанию детей. Но для приема Ульянова, принадлежащего к мещанскому сословию... в число стипендиатов... нет достаточного основания». И, поступив на физико-математический факультет Казанского университета, «на своем содержании», Илья Николаевич в значительной степени сам зарабатывал средства к жизни, давая частные уроки.

Таким образом, отцу рано пришлось изведать материальные лишения, он рано стал самостоятельным, сам пробивал себе дорогу в жизни, и это закалило его характер, выработало большую трудоспособность, строгое отношение к выполнению своего долга (пример чего еще в детстве подавал ему брат Василий). Эти черты вместе с «большой настойчивостью в проведении намеченного плана всякой взятой на себя работы» были характерны для Ильи Николаевича в течение всей его жизни. Несмотря на слабое здоровье, он работал всегда очень много.

В 1854 г. Илья Николаевич окончил Казанский университет со званием кандидата математических наук, представив письменную работу¹², которая получила одобрение факультета, и в мае 1855 г. был назначен старшим преподавателем физики и математики в высшие классы Пензенского дворянского института.

Пензенская губерния даже на фоне дореформенной России представляла собою из ряда вон выходящее явление. Точно в средневековом феодальном княжестве чуть не 30 лет безответственно и бесконтрольно «княжил» там в чине губернатора местный крупный помещик Панчулидзев. Окружив себя теплой компанией родственников и друзей из среды дворянства, он пользовался среди местных помещиков неограниченным доверием и поддержкой, которые основывались на принципе «рука руку моет». А все остальное население терпело полный произвол, самоуправство и злоупотребления, которые принимали иногда прямо сказочный характер. Был, например, случай, когда становой пристав украл с большой дороги деревянный мост.

Во время владычества Панчулидзева подавленность в губернии достигала такой степени, что никто не решался возвысить голос, протестовать или жаловаться. Эта забитость и подавленность сказывалась еще долгое время после смещения Панчулидзева и его клики. Новый губернатор, граф Толстой, не понимая, в чем действительно было дело, объяснял незначительное количество тяжебных дел в губернии «кротостью и миролюбивыми наклонностями народонаселения». В течение 30 лет Пензенская губерния, несмотря на безобразия, творившиеся в ней, была в Петербурге на лучшем счету, потому что из Пензы туда «никогда не доходило ни одной истории». Вскрылась вся эта «панама» ревизией сенатора Сафонова, когда пензенцы, почувствовав веяние нового духа при новом царствовании, решились, наконец, на донос. Формально этот донос исходил от какого-то мелкого писца Полилогова, но «нет никакого сомнения,— писал сенатор Сафонов,— что Полилогов есть только орудие других людей с высшим образованием, со средствами и подробным знанием всех местных отношений и людей».

Пенза была глухим, провинциальным городком, и число жителей ее в 1860 г. не превышало 25 тысяч. Вступая в управление губернией, генерал-лейтенант граф Толстой так описывал этот город во всеподданнейшем рапорте:

«Губернский город Пенза выстроен на оконечности и по скатам продолговатого, довольно возвышенного бугра, у подошвы которого протекает незначительная речка Пенза, впадающая в двух верстах от центра города в судоходную реку Суру. Вершина бугра образует покатую площадь, на которой стоит собор, архиерейский и губернаторский дома, присутственные места, одна приходская церковь, главный военный караул и небольшой общественный садик, окруженный решеткой. Лучшие улицы идут параллельно одна другой в обе стороны от этой площади по скатам бугра. Далее от подошвы городские строения наиболее бедных жителей занимают низкую равнину и оканчиваются принадлежащими к городу слободами государственных крестьян. Такое местоположение, весьма живописное, затрудняет, однако же, во многих местах внутреннее по городу сообщение, особенно в грязную пору года. К сему должно присовокупить, что город вовсе не мощен, по недостатку на то средств»¹³.

Как ни сжата была вся губерния в полицейском кулаке, в ней, несмотря на это, или, может быть, как раз поэтому, развивались и росли среди молодежи революционные настроения. Далеко не все благополучно в смысле политической благонадежности как в учительской, так и в ученической среде, было и в мужской гимназии, а также в дворянском институте.

23 ноября 1860 г. в последнем разыгрался небывалый по тому времени скандал. На годичном акте института, на котором присутствовали высшие власти города в лице губернатора, архиерея, предводителя дворянства и т. п., а также родители учащихся, старший преподаватель словесности Логинов произнес речь на тему «Очерк сатирического направления русской литературы XVIII века». Под видом критики порядков и нравов XVIII в. Логинов ярко и зло высмеял современное ему общество. Иллюстрируя свою речь цитатами из Кантемира, Сумарокова и пр., он говорил о «невежестве, наглом презрении к законности и правам человечества, крайнем нравственном развращении, которым отличались люди... прошлого века, облеченные во всеоружие наружного блеска, чванной лживости и фарисейского лицемерия... самоуправстве, тупом презрении к народу, безверии, смешанном с ханжеством и боязнью черта, надменном высокомерии, так легко и быстро переходившем в подлость и унижение»¹⁴ и т. п. Правда, в своей речи автор ее провозглашал «славу всещедрому создателю, что судил он нам жить теперь, а не в старые беспутные годы», но пензенское общество, недалеко ушедшее от этих «беспутных годов», узнало в речи само себя, и возмущению его не было пределов. Полетели доносы в министерство, посыпались выговоры, кары и т. п. Хотя речь получила предварительное одобрение и разрешение на прочтение ее на акте от Казанского учебного округа, который признал, что «общественное мнение нисколько не может быть затронуто резкими выдержками о прошедших предрассудках» и указанная речь «доставит, конечно, для просвещенной публики, для которой она написана, много поучительных воспоминаний о прошедшем общественном состоянии общества», но тем не менее автор речи получил выговор и был перемещен в другой город¹⁵, выговор был объявлен и педагогическому совету Пензенского дворянского института, а также историко-филологическому факультету Казанского университета и в частности профессору Григоровичу, которому факультет поручил ознакомиться с речью и дать о ней свое заключение.

Логинов был не единичным представителем передового учительства в Пензе. Генерал-адъютант Огарев, командированный весной 1863 г. в Пензенскую и приволжские губернии с целью «обнаружения связей и злонамеренных сношений политических агитаторов», писал в своем отчете Александру II: «Общий дух отрицания и неверия, исходящий преимущественно из Казанского университета, явно обозначается на некоторых преподающих в различных учебных заведениях, которые поэтому в дело воспитания вносят основания безнравственности»¹⁶.

К числу таковых Огарев отнес в Н. Новгороде В. И. Захарова, включенного в список лиц, подлежащих особому надзору, так как он «пользовался дурной репутацией во время службы в двух институтах»¹⁷. До переезда в Н. Новгород Захаров учительствовал в Пензенском дворянском институте и был дружен с Ильей Николаевичем, который жил у него на квартире. Среди учащихся Захаров пользовался любовью и уважением, и Н. С. Таганцев отзывается о нем в своих воспоминаниях как «о самом дорогом мне человеке моего гимназического курса, так двинувшего мое умственное, да, пожалуй, и нравственное развитие»¹⁸. В числе его учеников были и будущие члены ишутинского кружка, а Ишутин и Каракозов жили одно время у Захарова на квартире¹⁹. Он был значительно умереннее «ишутинцев», что возбуждало позднее недовольство у его бывших учеников. Но как бы то ни было, Захаров «потерпел» по каракозовскому делу. На запрос следственных властей... заинтересовавшихся направлением учительского персонала в Пензенском дворянском институте и мужской гимназии, воспитанниками которых было большинство «ишутинцев», жандармский штаб-офицер характеризовал Захарова как человека, «в высшей степени вредно влиявшего на учеников политически», и Захарову пришлось оставить педагогическую деятельность²⁰⁹.

Фамилия отца также упоминалась во время следствия по каракозовскому делу. До своего ареста, весной 1864 г., член ишутинского кружка Н. П. Странден²¹, учившийся раньше в Пензенском дворянском институте, приехал в Н. Новгород, чтобы сдать там экзамен за гимназический курс. Он жил в Нижнем у своего товарища, Васильева. Будучи привлечен по каракозовскому делу, Н. Странден на вопрос следователя о его знакомых в Нижнем ответил: «Кроме родственников Васильева и бывших моих учителей, Ульянова и Ауновского, знакомых я там не имел»²².

Это упоминание фамилии отца одним из обвиняемых по каракозовскому делу не имело никаких последствий для Ильи Николаевича, да, возможно, и Захаров был впутан в эту историю благодаря неистовству следственных властей, производивших колоссальное количество обысков и арестов у всех, хотя бы косвенно знакомых с кем-либо из обвиняемых по этому процессу. Возможно, что репрессии по отношению к Захарову (в Нижнем у него был обыск) вызывались тем обстоятельством, что следствием была установлена подготовка «ишутинцев» к освобождению Чернышевского и подозревалось, что симпатии к сосланному писателю привиты бывшим ученикам Пензенского дворянского института их преподавателем словесности В. И. Захаровым.

Хорошие отношения были у Ильи Николаевича и с преподавателем естественных наук В. А. Ауновским. После службы в Пензе он был переведен в Н. Новгород, а затем служил недолго инспектором симбирской гимназии, исполняя одновременно обязанности секретаря Симбирского статистического комитета. Членом этого комитета был и Илья Николаевич, который принимал участие и в «Симбирских сборниках», издававшихся при Статистическом комитете и редактировавшихся Ауновским. Ауновский умер еще молодым в 1872 г.²³

В Пензе, в семье своего сослуживца, инспектора дворянского института И. Д. Веретенникова, который был женат на старшей сестре нашей матери, Илья Николаевич познакомился в начале 60-х гг. и со своей будущей женой, Марией Александровной Бланк. Мария Александровна была дочерью врача, мещанина по происхождению, человека передового, идейного, сильного и самостоятельного, чуждого всякого карьеризма и прислужничества. Выйдя в отставку, А. Д. Бланк купил небольшое имение в Казанской губернии и занялся сельским хозяйством, оказывая в то же время медицинскую помощь окрестному крестьянству. В этой деревушке, в простой, суровой обстановке (дед воспитывал своих детей по-спартански) прошла большая часть детства и юности Марии Александровны. Она была очень одаренным, недюжинным человеком, и ей страстно хотелось учиться, но дед был против закрытых учебных заведений, а других в то время не было. Приглашать же учителей в деревню для занятий с дочерьми у него не было средств. И Марии Александровне пришлось ограничиться домашним образованием. С помощью тетки немки, воспитывавшей ее и сестер, она изучила иностранные языки и музыку, которую страстно любила. Позднее самостоятельно подготовилась и сдала экзамен на звание учительницы начальных училищ. По. наружности Мария Александровна была очень красива: правильные черты лица, умные выразительные глаза, приветливое, спокойное и в то же время какое-то величавое выражение лица. Во всем ее существе чувствовалась большая нравственная сила, выдержка и цельность. Илья Николаевич женился летом 1863 г. и был очень счастлив в своей семейной жизни.

 

II

МЕТЕОРОЛОГИЧЕСКИЕ НАБЛЮДЕНИЯ — ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В ПЕНЗЕ И В Н. НОВГОРОДЕ- ОБСТАНОВКА НИЖЕГОРОДСКОЙ ЖИЗНИ. — ВЛИЯНИЕ ЭПОХИ 60-х ГОДОВ — ПЕРЕЕЗД В СИМБИРСК

В Пензе Илья Николаевич пробыл 8 лет. Помимо преподавания в дворянском институте на Илью Николаевича была возложена обязанность заведовать метеорологическими наблюдениями. Эта работа была поручена ему по предложению знаменитого математика, проф. Лобачевского, который был в то время помощником попечителя Казанского учебного округа и знал, что Илья Николаевич еще в университете занимался при метеорологической обсерватории. Метеорологическим наблюдениям придавала большое значение не только обсерватория при Казанском университете, в них было заинтересовано и с.-х. общество юго-восточной области, но для производства их одно время безуспешно подыскивался «надежный и сведущий» человек. Илья Николаевич вел работу безвозмездно за все время своей службы в Пензе, с чрезвычайной аккуратностью и тщательностью, как всякую работу, за которую он брался.

Заведующий метеорологическим бюро Пензенского губземуправления, ныне покойный В. Ф. Невзоров, писал в своих воспоминаниях, что «лишь с 50-х годов наши метеорологические наблюдения начинают принимать действительно научный характер, и отношение метнаблюдателей к метделу становится вполне серьезным. В этом отношении мы особенно должны отметить период 1856—1863 годов,— пишет он,— когда метнаблюдения на Пензенской метеорологической станции взял на себя Илья Николаевич Ульянов... С этого времени в Пензе в сущности и начинаются действительно научные метеорологические наблюдения»²⁴.

В то же время отец написал научную работу «О грозе и громоотводах», которая была предназначена для прочтения на акте и получила одобрение физико-математического факультета Казанского университета.

«Ссылка И. Н. Ульянова на иностранный источник (де-ла-Рива, на французском языке), бывший в то время, по отзывам специалистов, совершенно новым,— пишет М. Молебнов,— говорит за то, что данная работа выходит за пределы казенщины и свидетельствует о высоте культурного развития автора и наличия у него чисто научного интереса. Работа к тому же написана прекрасным литературным языком»²⁵.

Условия для педагогической работы в Пензе, особенно в последние годы пребывания там Ильи Николаевича, были далеко неблагоприятны.

Хотя Пензенский институт именовался дворянским и обслуживал исключительно детей дворян, он содержался на средства крестьян²⁶, и с 1861 г., когда этот источник прекратился с освобождением крестьян и от дворянства также почти не поступало средств, материальное положение института пришло совсем в упадок²⁷.

«Последние годы службы И. Н. Ульянова в институте,—пишет М. Молебнов, основываясь на данных архивного фонда Пензенского дворянского института,— протекали в крайне неблагоприятной обстановке. Крайняя материальная необеспеченность института... расшатала учебное дело. В 1862 г. половина учеников осталась на второй год... Исключение, порка розгами стали единственными методами воспитания»²⁸.

Все это побудило Илью Николаевича еще в 1862 г. начать хлопоты о переводе из Пензы. При содействии директора нижегородской мужской гимназии А. В. Тимофеева²⁹, бывшего преподавателя астраханской гимназии в то время, когда там учился Илья Николаевич, и позднее служившего с ним одновременно в Пензенском дворянском институте, Илья Николаевич получил место старшего учителя физики и математики в этой гимназии и осенью 1863 г. переехал в Н. Новгород.

Помимо уроков в нижегородской мужской гимназии Илья Николаевич преподавал и в женской гимназии, давал уроки на землемерно-таксаторских курсах и исполнял обязанности воспитателя в Александровском институте³⁰. Как в Пензе, так и в Н. Новгороде Илья Николаевич относился к своей педагогической деятельности с большим знанием и любовью. Физика была его любимым предметом, а кроме того, он «был педагогом в душе, любившим свое дело». «Он не ограничивался формальным знанием того, что необходимо преподавателю. У него был научный интерес к своему предмету, интерес тем более ценный, что он часто не находил себе практического применения в деле преподавания»³¹. Но и в этом деле он «не один раз выходил за пределы своих чисто учительских обязанностей, а в сфере последних был педагогом, по тому времени, далеко незаурядным»³².

Илья Николаевич умел заинтересовывать учеников и добиваться в занятиях с ними хороших результатов не строгостью и наказаниями, к которым он не прибегал, будучи «снисходителен и терпелив с учениками», а тем авторитетом, который он завоевывал среди них.

Позднее, когда Илья Николаевич работал уже в качестве инспектора народных училищ в Симбирской губернии, он в отчете о состоянии школьного дела за 1872 г. писал:

«В хорошо организованных училищах и у преданных своему делу учителей не встречается надобности употреблять какие бы то ни было меры взыскания с учащихся, потому что последние любят и уважают своих наставников и не позволяют огорчать их каким-нибудь поступком».

К этому выводу Илья Николаевич пришел, очевидно, на основании собственного педагогического опыта. А это было время, когда телесные наказания применялись не только в низших, но и в средних учебных заведениях.

В свободное время Илья Николаевич помогал отстающим, а с бедными учениками, не имевшими возможности приглашать репетиторов, занимался по воскресеньям бесплатно. В те времена учителя, относившиеся к своему делу не по-казенному, а с интересом и любовью, были редки, и немудрено, что Илья Николаевич пользовался большой любовью среди своих учеников.

«Илью Николаевича Ульянова мы — гимназисты — глубоко уважали и любили,— рассказывает его бывший ученик, проф. М. Карякин.— Уважали за прекрасное знание им своего предмета и за талантливое, толковое изложение его и любили его за его неизреченную доброту и снисходительность к нашим проступкам в поведении и промахам в математике. Насколько я помню, не было случая, чтобы Илья Николаевич пожаловался на ученика директору за дерзость или на упорную леность. Сора из своего класса он не выносил, покрывая все своим удивительным незлобием и добродушием. По наружности это был небольшого роста худощавый человек с лысинкой, с очень ласковыми карими глазами. Недаром, видно, сказано, что глаза — это «зеркало души». Это была действительно добрая, всепрощающая и любящая душа... Обаяние личности Ильи Николаевича оказывало на нас благотворное влияние: некоторые из нас полюбили математику настолько, что впоследствии, в университете, избирали ее своей специальностью...»³³.

Хорошие отзывы давало об Илье Николаевиче, как об учителе, и его начальство. В отчете «О состоянии дворянского института» за 1858 г. Илья Николаевич характеризуется «как выделившийся по способностям и успехам в преподавании». В 1859 г. он получает «за отличную усердную службу» награду в 150 руб. И в том же году сенатор Сафонов, производивший ревизию Пензенской губ., отмечает Илью Николаевича «за отличный порядок и добросовестное исполнение своих обязанностей». И наконец, во время ревизии Пензенского института осенью 1862 г. ревизор Постельс, наряду с отрицательным отзывом о преподавании в институте различных предметов, пишет: «По математике и физике успехи учеников достаточные: преподаватель Ульянов с усердием занимается своим предметом»³⁴.

В Н. Новгороде Илья Николаевич пробыл шесть лет.

«В Нижнем Новгороде, где родители прожили шесть лет,— рассказывает Анна Ильинична,— у них составился кружок знакомых из педагогического персонала гимназии, людей, подходящих по социальному положению и развитию, объединенных к тому же коридором гимназического здания, в котором большинство из них имело квартиры. У матери моей — от природы живого и общительного характера — были там добрые приятельницы; можно было, уложив детей, собраться почитать, поболтать, помузицировать вместе... Отец читал иногда вслух по вечерам, между прочим, печатавшуюся тогда частями «Войну и мир» Толстого»³⁵.

Но, несмотря на благоприятные условия работы в Н. Новгороде, который был в то время одним из наиболее оживленных провинциальных городов, несмотря на то, что Илья Николаевич имел там «спокойное и до некоторой степени насиженное место», он решил переехать в Симбирск. Это был гораздо более глухой, чем Н. Новгород, захолустный провинциальный городок. К. И. Коренев метко описал его в своем стихотворении «Воспоминание»:

Я не забыл тебя далекий,
Но сердцу близкий городок,
И Волги берег твой высокий,
И тротуары из досок;

Твои пастушеские нравы,
Стада баранов и коров,
Весной — чрез лужи переправы,
Зимой — бугры твоих снегов;

Главу блестящую собора,
Уютных домиков ряды,
А там, по склону косогора,
Твои фруктовые сады;

Твой тарантас шестиаршинный,
Костюм мордвы, чуваш, татар,
И чисто русский быт старинный
Твоих приветливых (!) бояр³⁶.

 

Симбирск назывался «дворянским гнездом» по обилию дворянских поместий в его окрестностях. Сословная солидарность была отличительной чертой тогдашнего дворянского общества в Симбирске. «Общая дружба, скрепленная близким родством, особенно отличала симбирское дворянство и придавала ему огромную силу. Если действия кого-либо из их среды были очевидно неправильны, то все общество, даже иногда в ущерб справедливости, принимало все меры к тому, чтобы как-нибудь оправдать поступок виновного и вообще выгородить его; если же случалось кому-нибудь из них быть обиженным, то гнев всего сплоченного общества обрушивался на виновника»³⁷. Дворянство водило компанию в своей среде, соря деньгами, проводя жизнь в роскоши, празднествах и безделии. Освободительные реформы 60-х гг. не могли не нанести ущерба его материальному благополучию, и понятно, что все стремления реакционной части дворянства были направлены на то, чтобы эти реформы не были проведены в жизнь. Таково было, несомненно, желание громадного большинства дворянского сословия.

У реакционной партии «существовала уверенность, что возможно еще убедить Александра II отложить окончательное освобождение крестьян, которое должно было состояться 19 февраля 1863 года»,— пишет Кропоткин³⁸.

И как раз в это время, в начале 60-х гг., в Петербурге и в ряде провинциальных городов произошли грандиозные пожары. Они явились, несомненно, следствием поджогов, но виновники, которых искали преимущественно среди поляков и русских революционеров, так и не были обнаружены. Однако реакционеры использовали эти пожары и немедленно после них «сильно стали агитировать в пользу отсрочки освобождения и пересмотра практического применения закона»³⁹.

Возможно, что виновников искали не там, где они были в действительности. Это предположение подтверждает обстановка расследования причин ужасного пожара в Симбирске, во время которого сгорел почти весь город.

«...Когда туда был послан для следствия сенатор Жданов, он закончил расследование с твердым убеждением, что симбирский пожар был делом реакционной партии... В хорошо осведомленных кругах говорили, что Жданов возвращался в Петербург с положительными доказательствами виновности симбирских реакционеров; но он внезапно умер в дороге, а портфель его исчез и никогда не был найден»⁴⁰.

На место Жданова⁴¹, который вел расследование в течение двух лет, в Симбирск был послан генерал Ден, который «тотчас же освободил из тюрьмы всех лиц, заподозренных сенатором Ждановым» (а их было так много, что в тюрьмах не хватало мест для арестованных), и «прекратил расследование». А в 1869 г. Правительственный сенат постановил предать это дело «забвению»⁴².

Реакционно настроенное дворянство в своем большинстве было одной частью симбирского общества, а другой его частью было «чиновничество, поддерживавшее знакомство по ведомствам, строго придерживаясь табели о рангах». Интереса для культурных идейных людей, какими были наши родители, это общество не могло представлять.

Но Илья Николаевич все же решился на переезд в Симбирск.

Что побудило его к этому? Мы думаем, что объяснение надо искать в особенностях эпохи, в настроении умов передового общества того времени.

Это была эпоха освободительного движения 60-х гг. Сознание необходимости работать в народе и для народа, которому надо было «заплатить долг», которого нужно было просветить и вывести из темноты, нищеты и бесправия, широко охватило все передовое мыслящее общество России в эту эпоху.

Это было время, когда, выражаясь словами Некрасова, Россия

Как невольник, покинув тюрьму,
Разгибается, вольно вздыхает,
И, не веря себе самому,
Богатырскую мощь ощущает.

Это было время, когда «люди прежде никогда ничего не читавшие, начали учиться, начали следить за литературой, знакомиться с «фантазиями молодости» и сознавать, что без этих фантазий трудно жить в нынешнем свете... В самых глухих городах, где до сих пор все насущные интересы состояли в картах, взятках и сплетнях, являются публичные библиотеки, журналы и газеты выписываются десятками экземпляров; иметь у себя книги сделалось потребностью этих городов. Везде и повсюду люди развивались, созревали, выходили на светлую дорогу просвещения из темных нор апатии и невежества»⁴³.

Это было время, когда «вся Россия говорила... об образовании... Любимыми темами для обсуждения в прессе, в кружках просвещенных людей и даже великосветских гостиных стало невежество народа, препятствия, которые ставились до сих пор желающим учиться, отсутствие школ в деревнях, устарелые методы преподавания и как помочь всему этому»⁴⁴.

Лучшие писатели и педагоги того времени Н. Пирогов, Л. Толстой, К. Ушинский, Н. Шелгунов, барон Корф и другие писали по вопросам образования. По этим вопросам ломались копья, велась полемика о путях и методах преподавания. А в то же время развивалась и практическая деятельность на этом поприще: возникали новые школы, причем некоторые из них имели показательный характер (Льва Толстого в Ясной Поляне, барона Корфа в Екатеринославской губ. и др.), организовывались народные библиотеки и воскресные школы для рабочих, составлялись и выходили в свет книги-пособия для народных школ, применялись новые, усовершенствованные методы преподавания, усилилась по глухим углам подписка на газеты и журналы и т. п.

А наряду с этим начался «поход в народ». У интеллигентной молодежи, которая шла в деревню в качестве учителей, фельдшеров и пр. «не было никакой еще мысли о революции, о насильственном переустройстве общества по определенному плану. Они просто желали обучить народ грамоте, просветить его, помочь ему каким-нибудь образом выбраться из тьмы и нищеты и в то же время узнать у самого народа, каков его идеал лучшей социальной жизни»⁴⁵.

Деятельность одних — революционно настроенной молодежи — не ограничилась впоследствии только просвещением народа, и они переходили все более к противоправительственной революционной пропаганде, а позднее, не удовольствовавшись малыми результатами ее, часть из них пошла под знаменем «Народной воли» на террор. Другие отдавали свои знания, лучшие силы своего ума, благороднейшие порывы своего сердца мирной культурнической работе. Они встречали на своем пути немало всевозможных терний, главным образом потому, что кратковременные либеральные веяния в правительственных кругах под угрозой растущей революционной пропаганды стали все более сменяться реакцией. Но эти препятствия не сламывали духа лучших из них, и они настойчиво шли своим путем, насаждая новые школы, вводя новые, невиданные ранее методы преподавания, пядь за пядью разрушая недоверие народа к школе, недоверие, которое складывалось веками, вколачивалось побоями, розгами, бессмысленным зубрением или полной бездеятельностью школ.

Илья Николаевич, происходивший из «податного сословия», с ранних лет знакомый с трудностями, с которыми было связано образование для «простого» народа, человек идейный и гуманный, «одушевленный лучшими идеями конца 60-х и начала 70-х гг.», не мог остаться глух к освободительному движению, к вызванной этим движением тяге к просвещению народа. Педагогическая работа в средних учебных заведениях перестала удовлетворять его. Ему захотелось «поля работы пошире и хотелось применять ее не для более обеспеченных учеников гимназии, а для самых нуждающихся, для тех, кому всего труднее получить образование, для детей вчерашних рабов»⁴⁶.

Отец был «из числа мирных культурных работников», о которых мы говорили выше... «Темнота и безграмотность нашей деревни была, по его пониманию, одной из главных причин несчастья и бедности русского народа...»⁴⁷

И осенью 1869 г. Илья Николаевич взял место инспектора народных училищ Симбирской губернии. Это было время, когда правительство стало косо поглядывать на деятельность земских учреждений, в особенности в области народного образования, и введение института инспекторов народных училищ имело целью большее подчинение дела народного образования учебным округам и непосредственно министерству народного просвещения, большего контроля последнего за начальными школами. Эта мера была первым шагом к постепенному отходу от реформы 1864 г. («Положение о начальных народных училищах» 1864 г.), согласно которой заведование начальными народными училищами было поручено уездным и губернским училищным советам⁴⁸.

Большинстве инспекторов народных училищ были чиновниками-формалистами⁴⁹. Но для Ильи Николаевича это было идейной работой, он «с увлечением взялся за организацию нового трудного дела...», которое «стало делом его жизни, в которое он вложил все свои силы и всю энергию...»⁵⁰.

 

III

ПОЛОЖЕНИЕ НАЧАЛЬНЫХ НАРОДНЫХ ШКОЛ НАКАНУНЕ РЕФОРМЫ И В ПЕРВЫЕ ГОДЫ ПОСЛЕ НЕЕ.— РАБОТА ИЛЬИ НИКОЛАЕВИЧА В КАЧЕСТВЕ ИНСПЕКТОРА, А ЗАТЕМ ДИРЕКТОРА НАРОДНЫХ УЧИЛИЩ

Плачевно было в то время дело начального образования.

Правда, правительство, чтобы не ударить в грязь лицом перед Западной Европой и опровергнуть сведения, появлявшиеся на этот счет в заграничной печати, повествовало о том, что «Россия делает гигантские успехи, которые стремятся поставить ее в недалеком будущем в ряду наиболее просвещенных народов»⁵¹, но на самом деле, не только перед земской реформой но и через несколько лет после нее картина начального образования в России была очень грустной.

Конечно, введение земских учреждений не могло не произвести сдвига в деле постановки начального образования. Но для сколько-нибудь заметного улучшения его потребовались годы даже в губерниях с передовым земством. В Симбирской же губернии земство было одним из наиболее консервативных и отсталых, «являлось мало активной творческой силой», и в 60-е гг. дело народного образования там мало двинулось вперед.

О школах того времени, постановке занятий в них и отношении к ним населения накануне и в первое время после введения земской реформы мы имеем ряд свидетельств деятелей того времени:

«...Бесталанная история научила его [народ] бояться старой казенной школы, как казенной больницы и казенного острога, а казнокрадствующая, лихоимствующая и мздоимствующая власть поддерживала в нем этот страх»⁵².

«Казенная учеба, которая имела целью готовить волостных и сельских писарей, столь ненавидимых народом», тот факт, что народ не видел «никакого толка от учения», повели к тому, что «народ стал смотреть на школу как на какую-то повинность, установленную в неизвестных и непонятных ему видах от начальства, для народа совершенно бесполезную»⁵³.

Набор учеников в школы сопровождался слезами как самих учеников, так и их родителей. «Суровое принудительное обучение не привлекало в школы учеников», а родителей их «оно лишало... рабочей силы и вводило в излишние расходы по содержанию их» в школе. Благодаря этому «приезд головы в селение для набора детей в училище представлялся крестьянам настоящим бедствием»⁵⁴.

Понятно, что при таком положении крестьяне не только не были заинтересованы в том, чтобы посылать своих детей в школы, но и старались, если была возможность, откупиться от этой повинности «деньгами и продуктами питания», что давало некоторым «головам» возможность наживать целые состояния. Не отставали от них в возможности поживиться и некоторые учителя.

«Обнаруживались такие факты, что учителя брали с крестьян определенное жалование под условием не собирать учеников и не отрывать их от домашних занятий; законоучители под видом вознаграждения за обучение мальчиков получали с крестьян от 120 до 150 руб. единственно как прибавку к своему содержанию».

Такие факты встречались не только до введения земских учреждений, но и позже, после введения «Положения о начальных народных училищах» в 1864 г., когда наряду с ними были созданы и училищные советы.

Вот что рассказывает член училищного совета Назарьев, обследовавший школы по губернии:

«Я в бедном, до крайности неопрятном доме сельского священника; меня ведут в кухню, где в ожидании моего приезда сидят восемь мальчиков и нетерпеливо скачет на одном месте новорожденный теленок.

Приступаю к испытанию, но священник останавливает меня и просит не беспокоиться, так как мальчики ничего не знают.

- За что же вы получаете 130 руб. в год?

- А вы думаете, дешево они мне достались? Сколько лет вымаливал, и насилу-то вырвал приговор. Верите ли, самому шесть ведер вина стоило,— с крайне наивным видом уверял священник, смотревший на свое учительское жалованье, как на прибавку... к его скудному содержанию»⁵⁵.

Следующие примеры характеризуют методы преподавания и познания учеников, дают представление и о помещениях, которые отводились под школы, а также о персонале, который преподавал в школах.

«Село... Тройка остановилась перед новенькой сторожкой возле церкви. В маленькой светлой комнате, где помещается школа, довольно уютно. К обледеневшим окнам приставлен стол, к нему припали десять мальчиков, и, не оглядываясь, не шевелясь, с каким-то исступлением выкрикивают: «ангел, ангельский» и т. д.

Опрятная, видимым образом, хозяйственная старушка проворно бросила свою прялку и принялась дирижировать учениками.

- Вы занимаетесь в школе? — спросил я.

- Нет, я только заставляю; хотя не умею, а заставляю, чтобы так не сидели, а твердили. У нас так не сидят, а все бормочут,— пояснила бойкая, словоохотливая старушка.

Явился местный священник, только что вернувшийся с соседнего базара. Это был плотный старичок в летней светло-зеленой ряске, с красненьким, саркастически улыбавшимся лицом. Он скоро положил конец всяким расспросам, сказав, что в его школе ни книг, ни бумаги, ни успехов и ничего, чему следует быть, не имеется.

— А из нуля нуль и выйдет,— добавил философ, заложив руки за спину и уже окончательно развеселившись...»⁵⁶

«До моего приезда,— рассказывает один учитель,— обучением занимался священник, а самое обучение ограничивалось чтением вслух или списыванием с книг. В отсутствие же священника надзор поручался солдату-сторожу, который занимал своих воспитанников маршировкой или внезапными тревогами; в последнем случае он внезапно влетал в школу с криком: «а кто скорее сбегает в кабак за косушкой!»,— и ученики стрелой мчались по улицам, перегоняя друг друга»⁵⁷.

Нечего уж и говорить, что занятия в школах «велись без всякой программы, плана и системы. Не было в школах ни определенных учебников, ни учебных пособий. Не было установлено определенного времени ни для начала школьных занятий, ни для окончания таковых. Каждый учитель занимался в своей школе как бог на душу положит»⁵⁸.

Чтению обучали обычно по буквослагательному способу, и ученики разве только к концу года научались разбирать слова. Объяснения прочитанному не давалось и лучшим знанием урока считалось такое, когда ученики задалбливали его по учебнику слово в слово, хотя бы и не понимая смысла.

И если некоторые учителя и применяли звуковой метод, считавшийся в то время лучшим, то за неимением нужной подготовки и опыта дело клеилось у них порой плохо и не достигало необходимых результатов. Вот что рассказывает об этом член училищного совета:

«...Большое базарное селение с площадью, окруженной голубыми вывесками и украшенной полусгнившими лавчонками, с новой, расписанной необычайно яркими красками церковью, около которой прижалась невообразимо жалкая сторожка, служившая помещением школы.

Крошечный чулан весь заставлен неуклюжими столами и наскоро сколоченными скамьями; пол грозит щелями, в которых легко завязнуть и сломать ногу; единственное венецианское окно с разбитыми стеклами заклеено сахарной бумагой, мокрой, надувшейся и хлопавшей, как паруса. Не было места, безопасного от ветра, насквозь пронизывавшего хилый чулан, а тут еще страшно нависший потолок ежеминутно грозит падением и наводит такой страх, что, невзирая на испытания и торжественность минуты, все бывшие в чулане: учитель, исключенный семинарист, в узком лет нем пальто и в громадных белых валенках, испитой, чахоточного вида священник, посиневшие от холода ученики и сановитые сельские власти — все это то и дело робко и недоверчиво взглядывало на роковой столб, стоявший посередине чулана и подпиравший потолок.

Старшие ученики школы кое-как читали, не отдавая себе отчета в прочитанном; но когда дошла очередь до звуковиков, то произошло нечто невообразимое: какое-то дикое смешение свиста, шипения и карканья огласило чулан. Даже недоумение и страх напали на присутствовавших крестьян; между тем как дело объяснилось таким образом, что учитель, не имея ни малейшего понятия о звуковом методе, стремился следовать ему во что бы то ни стало»⁵⁹.

Помещением для школ служили «церковные караулки, где иногда жил сторож с семейством, курные крестьянские избы и даже тепляки для пожарных инструментов».

А как относились к школе и занятиям в ней местные сельские власти?

Бывали случаи, когда во время занятий в школу являлся пьяный волостной старшина. «Он тотчас же прерывал занятия, заставлял мальчиков петь или посылал одного из них за вином и располагался бражничать в классе»⁶⁰.

Использование школьников для посылок вместо отлучившегося сторожа случалось нередко. А «во время сходов масса крестьян приходила в школу греться, так как, по их понятиям, это не могло мешать школьному делу»⁶¹.

Кадр учителей был по своему умственному уровню и подготовке в громадном большинстве крайне низок. Полуголодное существование, на которое обрекал учителей мизерный оклад жалованья (в сельских школах Симбирской губернии учителя получали 8— 10 руб. в месяц), к тому же нередко задерживавшийся, плохие жилищные условия и т. п. отпугивали от этой работы, затрудняли подбор персонала с более или менее удовлетворительной подготовкой.

В 1866 г., когда были введены училищные советы, «грамотность среди крестьян была распространена очень слабо». В Симбирской губернии, например, встречались селения, где «не оказывалось ни одного грамотного» и иногда даже должность старшин и старост занимали люди неграмотные. И даже по «преувеличенным», в смысле оптимизма, данным по крайней мере четвертая часть волостей в губернии (53 из 210) совсем не имела школ.

Конечно, наряду с плохими школами были и удовлетворительные, но они являлись поистине «оазисами в пустыне». В общем же, как указывалось, в 60-е гг. дело начального образования в Симбирской губернии мало двинулось вперед, тем более, что и училищные советы по своему составу были первое время не на высоте положения, имели мало общего с живым делом.

Среди деятелей, двигавших вперед дело народного образования, которые появились в пору «весны» русской общественной жизни везде, в том числе и в Симбирской губернии, какой ни была она отсталой, первое место принадлежит, по единодушным отзывам современников, Илье Николаевичу Ульянову⁶². Это не был чиновник-формалист, который мог бы удовлетвориться «бумажным» отношением к своим обязанностям.

Искренне преданный делу народного образования, он вложил в него всю свою душу, посвятил ему все свои силы. Он не мирился с мишурой отчетов, согласно которым в губернии во второй половине 60-х гг. числилось более 600 школ; он посещал эти школы и раскрыл официальную ложь, с которой уже успели сжиться училищные советы. Он скоро выяснил, что большинство училищ существует только на бумаге, что батюшки и матушки (числившиеся учителями и учительницами) вовсе не бывают в школах, а их ученики не знают ни грамоты, ни самых употребительных молитв⁶³.

Как уже указывалось, в Симбирской губернии «отношение земства и училищного совета к школам было только фиктивное, в сущности же никто, исключая инспектора училищ, не знал и не хотел знать ничего, касавшегося народного образования»⁶⁴.

Илья Николаевич, от природы очень деятельный, взялся за новое дело с большой энергией и настойчивостью, которыми он заражал и воодушевлял других.

«Произошло нечто неожиданное...— пишет об этом времени Назарьев.— Точно вдруг среди суровой, слишком долго затянувшейся, зимы настежь распахнулось наглухо запертое окно и в него полились лучи яркого солнечного дня. Да, это была настоящая весна, это было время всяких неожиданностей и только что не чудес. Да и как же не назвать чудом появление в наших палестинах таких людей, как Илья Николаевич Ульянов, единственный в то время инспектор народных школ на всю губернию, с первого же шага отдавший всю свою душу возложенной на него обязанности»⁶⁵.

Его энергия всколыхнула лучшую часть симбирского общества; данные, сообщенные им после непосредственного знакомства с постановкой школьного дела в губернии, по своей безрадостности заставили серьезнее отнестись к делу и отрешиться от «казенного благополучия», царившего до тех пор. Работа предстояла огромная, а сил и средств для выполнения ее было слишком недостаточно. В 1874 г., когда Илья Николаевич был назначен директором народных училищ, он получил сначала двух, а потом пятерых помощников-инспекторов, и то при постоянных усиленных трудах и разъездах они едва справлялись с делом. Но первое время это дело «выносил на своих плечах один Ульянов, этот на первый взгляд хилый, уже не первой молодости человек»⁶⁶.

Много трудов пришлось положить Илье Николаевичу на лучшую организацию дела начального народного просвещения. В одно и то же время «инспектор был просветителем края, строителем училищ, архитектором; вечным просителем, назойливо (настойчиво.— М. У.), но в большинстве случаев тщетно вымаливавшим у земства лишний грош на школы; руководителем основанных земством при городском приходском училище курсов...» и пр. и т. д.

Почти постоянно приходилось ему «скакать на перекладных по нашим проселкам, замерзать во время зимних морозов и метелей, утопать в весенних зажорах, голодать и угорать на так называемых въезжих и т. д.»⁶⁷.

В одном месте нужно было посмотреть за постройкой новой школы, в другом проверить, хорошо ли учитель ведет занятия, в третьем побеседовать с крестьянами и убедить их оказывать большую помощь школам, постараться найти какого-нибудь состоятельного попечителя, который оказывал бы школе материальную поддержку, и т. п.

«Бывало сидишь в теплой покойной комнате, прислушиваясь к нестерпимому завыванию метели, гулявшей по степному раздолью, ставни скрипят, в стекла мечет крупными хлопьями снег...— рассказывает Назарьев.— Но вот под самым окном прозвенел колокольчик, я уже в прихожей, рад гостю, а предо мною, весь занесенный снегом, с обледеневшими бакенами и посиневшим от холода лицом, стоит инспектор. Начинаются заботы о том, чтобы скорее обогреть и успокоить путника, но тот, как ни в чем не бывало, быстро ходит по комнате, расправляя свои окоченевшие члены, а сам уже заводит разговор о школьном деле, о своих наблюдениях, надеждах и продолжает свой рассказ во время чая, обеда, вечера... Он никогда... не озлоблялся и не впадал в уныние, а такую выносливость и силу может дать только одна безграничная, доходящая до самозабвения, преданность делу»⁶⁸.

Для Ильи Николаевича не было большего удовлетворения в работе, чем когда он видел ее положительные результаты. «Особенно осталась в памяти,— пишет Анна Ильинична,— его радость, проявляемая всякий раз, когда крестьянский сход постановлял открыть школу или выражал удовлетворение существующей»⁶⁹. А чтобы добиться этого, надо было затратить немало усилий. «С одной стороны, крестьяне, по бедности и невежеству, не давали денег, с другой — помещики, еще недавно крепостники, не сочувствовали открытию новых разумных школ, подозревая их в политической неблагонадежности. Илье Николаевичу, разумеется, нужно было иметь много такта, терпения и неустанных трудов, чтобы заставить одних раскошелиться, других убедить не бояться просвещения, а больше всего бояться невежества масс... И когда это ему удавалось, он торжествовал победу и считал себя вполне вознагражденным за все свои труды...»⁷⁰

По обозрениям народных училищ, составленным Ильей Николаевичем, и отчетам, подготовленным им⁷¹, можно судить до некоторой степени о проделанной им работе, можно видеть, на что устремлялось его внимание при объезде школ, а также результаты, которых ему удалось достигнуть.

При этих объездах Илья Николаевич выяснял всесторонне положение, в котором находилась та или иная школа. Понятно, что положение это в значительной степени зависело от средств, которыми располагало училище. А на последнее влияло отношение к школе местного населения, так как после земской реформы «содержание школ было отнесено за счет местных средств», т. е. главным образом крестьянских обществ⁷². Средства эти поступали в волостные правления и ими же расходовались.

В 1871 г., например, ассигнования из государственного казначейства на начальные народные школы не превышали 2,4%, а из земских сумм 16,3% (в 1873 и 1874 гг. лишь 11,4%) к общей сумме расходуемых на школы средств. Ассигнования эти, правда, увеличивались впоследствии, но все же даже в 1886 г., в год смерти Ильи Николаевича, 70% всех расходуемых на начальное образование средств поступало от крестьянских (51,1%) и городских (18,9%) обществ. Понятно, что при таком положении крайне важно было, между прочим, и для материального обеспечения школ убеждать население в пользе грамоты, и потому-то Илье Николаевичу приходилось не только «распинаться на земских собраниях, вымаливая прибавки», но и «по нескольку часов сряду надрываться на сельских сходах, говоря о пользе школ», о более аккуратном внесении средств на их содержание, ибо последнее «было далеко неаккуратным». К тому же часть тех средств, которые получались от крестьянских обществ, прилипала иногда к рукам сельских и волостных должностных лиц.

«Многие люди, знакомые с делом расходования сумм по содержанию училищ, особенно волостных,— пишет Илья Николаевич в своем отчете в 1874 г.,— прямо мне говорили, что не случайно назначается на ремонт училищных домов крупная цифра, а потому, что эта статья расхода представляет очень удобную статью дохода для известного рода людей. Таким образом, как ни скудны средства сельских училищ, но людская изобретательность находит и здесь возможность незаконной наживы. Много училищ, где ремонт дома соединяется почему-то с книгами, учебными пособиями, письменными принадлежностями, отоплением и даже освещением его. Ясно, что в этом случае дело обходится не без греха».

Поскольку средства, поступавшие от крестьянских обществ, не были централизованы в одной организации, следить за правильным их расходованием было, конечно, трудно. Постепенно, по мере улучшения школ и методов преподавания в них, недоверие крестьянских масс к школам стало ослабевать, средства на содержание школ от крестьянских обществ увеличивались (к 1886 г. они, по сравнению с 1871 г., возросли почти в 2 1/2 раза, от городских обществ — почти в 9 раз), но такого сдвига удалось достигнуть лишь постепенно, путем упорной кропотливой работы, работы, не дающей непосредственно ярких результатов.

При объезде училищ Илья Николаевич выяснял, что целый ряд школ находится в помещениях, которые не удовлетворяют своему требованию, а «неудобства школьного помещения оказывают влияние на посещаемость школы учащимися».

Деньги на содержание учителей и училищ, а также на ремонт последних взыскивались с крестьянских обществ, «но само общество от участия в школьном деле было совершенно устранено». И немудрено, что общества старались всячески обойти эту повинность, ссылаясь «на свою бедность или заявляя, что они считают, с своей стороны, училищные помещения удобными и не требующими поправок и расширения».

Нужен был более высокий культурный уровень крестьянства для того, чтобы появилось сознание неудовлетворительности этих помещений, но он повышался крайне медленно.

А со стороны земства, и притом уездного,— так как по решению губернского земского собрания «дело общего начального образования было отнесено к обязанности земств уездных, а не губернского»,— поступали лишь «пособия», имевшие случайный характер и «за неимением средств» в то время довольно незначительные. И попытки уездных земств исходатайствовать у губернского земства хотя бы заимообразно средства на постройку и ремонт сельских школ кончались в большинстве случаев отказом. Решив переложить расходы по начальному образованию в деревнях на уездные земства и отказавшись таким образом от объединения дела начального образования по всей губернии в своих руках, согласно общему плану, губернское земское собрание оставалось верным себе. И когда, например, в 1872 г. Илья Николаевич поднял вопрос «о необходимости устройства при сельских школах помещений для учащихся, приходящих из других деревень», то вопрос этот был признан губернским собранием «не подлежащим обсуждению».

Задачей Ильи Николаевича было в первую голову выяснить действительное положение дела в области начального образования и откинуть все фиктивное, «бумажное». Данные, собранные им в 1869 г., показали, что школ в Симбирской губернии не 683, как значилось на бумаге по данным 1866 г., а лишь 463. При дальнейшем объезде школ выяснилось, очевидно, что и эта цифра оказалась преувеличенной, так как в 1871 г. школ значится уже 452. Уменьшение числа школ как в 1871 г., так и в некоторые последующие годы объяснялось рационализацией школьного дела. «Плохо организованные и необеспеченные школы, почти всегда малолюдные, помещавшиеся в церковных сторожках, в кухнях священников и т. п.», закрывались, а «мелкие школы соединялись». «Печальное состояние школ продолжалось до 1869 г., когда учреждена была должность инспектора народных училищ и школы стали осматриваться правильнее и чаще, причем оказалось много школ, существовавших лишь на бумаге, а женские школы, как не имевшие никаких средств к содержанию и потому не соответствовавшие своему назначению, начали упраздняться через присоединение их к мужским училищам, чем и объясняется уменьшение числа училищ в настоящее время»,— пишет в 1876 г. А. П. Каханов, член симбирского уездного училищного совета.

Но вместо закрываемых школ вырастали новые, сплошь и рядом в таких волостях, где раньше школ вообще не существовало, и притом такие, которые «и по помещению и по средствам, и по учительскому персоналу» стояли на более высоком уровне.

Избранные земством члены училищного совета в своем отчете симбирскому земскому собранию 1875 г. также отмечают качественный рост школьного дела.

«Если,— говорят они,— в настоящее время число школ в уезде не увеличилось, зато большинство их удовлетворяет потребностям времени, и самое дело народного образования значительно подвинулось вперед, стало на более или менее прочную почву... Самым отрадным фактом представляется водворение школы в таких селениях, где еще три года тому назад она существовала только на бумаге, где население, в течение 40 лет имевшее училище, заведенное удельным ведомством, относилось к нему не только с апатией, но с ожесточением, продолжая платить следуемый взнос и в то же время под разными предлогами удерживая своих детей от всякого общения с школой, а в настоящее время совершенно изменившее свое отношение к школьному делу, вследствие чего обыкновенно пустые и бесполезные школы... теперь, благодаря заботам земства, переполнены учениками и пользуются доверием местного населения».

Отчет директора народных училищ за тот же год констатирует «открытие 1 двухклассного и 13 начальных народных вполне обеспеченных училищ взамен закрытых 18 с крайне скудным содержанием и определение на место учителей лиц с лучшей подготовкой, особенно окончивших курс в Порецкой учительской семинарии».

И как ни медленно росли новые школы, «число школьных неудобных зданий с каждым годом все уменьшалось и уменьшалось»⁷³, по свидетельству А. И. Червяковского (Корсунский уезд).

А наряду с этим непрерывно росло число учащихся⁷⁴. В отчете за 1873 г. Илья Николаевич отмечает, что «иногда школа бывает даже переполнена учащимися, и является необходимость или расширить классное помещение, или устроить смены». К 1882 г. доверие к школам и заинтересованность крестьян в обучении детей еще более возросли. «Сельские общества более и более сознают нужду в училищах, добровольно, без всяких внешних мер побуждения отдавая детей в школы. В очень многих училищах приток учащихся так велик, что приходится, за недостатком мест, отказывать целым десяткам мальчиков, желающим поступить в школы»,— пишет Илья Николаевич в своем отчете.

Так называемые «освободительные» реформы 60-х гг. повысили несомненно культурные запросы населения, но немалое влияние на усилившуюся тягу в школу оказало и улучшение их в качественном отношении.

Осматривая школы, Илья Николаевич обращал внимание на все стороны школьного дела и принимал меры к устранению замеченных недостатков. Делая указания учителям и учительницам на их промахи в преподавании, вызванные недостаточной педагогической подготовкой, Илья Николаевич держал себя с ними как старший товарищ, а не как начальник. Он никогда, например, не делал учителю или учительнице замечаний при других, а отзывал их для этого в другую комнату, чтобы поговорить наедине. Но Илья Николаевич совершенно не терпел небрежного отношения к делу, халатности, манкирования со стороны учителей и в этих случаях бывал очень строг и требователен. Выяснив, например, при объезде губернии, что в одной школе «учитель манкировал уроками и не вел классного журнала, из которого было бы видно, как посещали ученики школу, так и содержание уроков», Илья Николаевич обращает на это внимание учителя, прибавляя, что «если при следующем осмотре будут замечены те же недостатки, то он будет заменен другим, более усердным лицом».

В отношении требовательности к выполнению своих обязанностей со стороны учителей для Ильи Николаевича характерен такой случай, имевший место, когда он был уже директором народных училищ. Одна молодая учительница приходского училища очень увлекалась любительскими спектаклями. Для участия в них требовалось разрешение директора народных училищ. На ее просьбу дать это разрешение Илья Николаевич ответил, что не имеет ничего против, если это не отразится на ее школьных занятиях. Учительница в восторге, но чтобы успеть приготовиться, решает в день спектакля сократить свои занятия с учениками, отпустив их после большой перемены. Но планам ее не суждено осуществиться. Только что собирается она в день спектакля войти в класс, с папильотками в волосах, как случайно видит, что к ее школе направляется Илья Николаевич. Быстро приводит она в порядок свои волосы, а Илья Николаевич уже в классе, присаживается на задней скамейке, рядом со школьниками, и просиживает в классе, не говоря ни слова, все четыре урока. Да чуть ли и на другой день не заглядывает в класс, чтобы убедиться, что занятия идут нормальным порядком.

От внимания Ильи Николаевича не ускользает и отношение учителей и учительниц к учащимся и наоборот. «Со стороны учительницы,— пишет он после осмотра одной школы,— не заметно любви к занятиям, а, напротив, видно, что девочки боятся своей наставницы».

Большое внимание уделял Илья Николаевич и методам преподавания в школе, присутствуя в классе во время уроков и проверяя познания учеников. При низком уровне учительского персонала эти методы в большинстве случаев далеко не удовлетворительны. Илье Николаевичу нередко приходилось убеждаться в «незаконченности общего образования учителей и учительниц и нетвердости приобретенных ими самими сведений в родном слове», и он отмечал, что тому или иному учителю или учительнице «самому предстоит еще ознакомиться с методами преподавания предметов, входящих в курс начальных народных училищ».

Илья Николаевич дает после уроков подробные указания учительскому персоналу. «Педагог в душе», человек, любящий детей и свое дело, виден по этим указаниям, но в то же время человек, который не потерпит недобросовестного отношения к своим обязанностям. Он борется с «механическим чтением», без понимания прочитанного, с «заучиванием по книге» вместо рассказа собственными словами, настаивает на хорошей постановке объяснительного чтения, выражает неудовлетворение, что в одной школе «законоучитель не употребляет для чтения по гражданской печати доступных детскому пониманию книг, хотя некоторые из них и имеются в училище», предлагает приобрести различные новые пособия и пр., сочувственно отзывается о том, что при «преподавании арифметики в одной школе задачи согласуются с главным занятием жителей, именно сапожным ремеслом», и т. д.

И в то же время в 1871 г. «впервые приводится в известность по инициативе И. Н. Ульянова состав школьных библиотек». Он оказался, понятно, крайне неудовлетворительным: «книг для детского чтения, доступных детскому пониманию,— писал Илья Николаевич,— весьма мало». Да и учебники, имевшиеся в школах, в большинстве были устарелыми, и для занятий ощущалась потребность в целом ряде пособий, которые можно было приобретать лишь постепенно. Но работа в этом отношении шла неуклонно, и кроме того, «уездным земствам было предложено завести в каждом уезде, на первый раз, по одной библиотеке, снабженной как книгами и журналами педагогического содержания, так и учебными пособиями, необходимыми для преподавания предметов, составляющих курс народных училищ».

Как видно из отчетов Ильи Николаевича, большое внимание он уделял методам преподавания русского языка. В отчете за 1879 г. он отмечает, например, что «само сельское общество, прежде с таким недоверием и даже иронией относившееся к звуковой методе, теперь вполне сочувствует ей и мало-помалу начинает переносить свое недоверие на те школы, в которых до сего времени держится еще школьная старина с ее механическим зубрением и книжной рутиной».

Через несколько лет своей педагогической работы в Симбирской губернии Илья Николаевич мог сказать, «что народная школа принесла уже свои первые плоды и задача ее начала уже мало-помалу выясняться для сельских обществ, относившихся прежде к школе с таким недоверием».

Характерно, между прочим, что одну из мер борьбы с этим недоверием Илья Николаевич видел в приглашении «на годичные испытания кроме волостных старшин и сельских старост также и родителей учащихся, что доказало бы последним осязательную пользу обучения грамоте их детей и вместе с тем гарантировало бы училище и деятельность его общественным мнением».

Как мы увидим ниже, к концу жизни Ильи Николаевича, министерство народного просвещения постаралось подорвать работу всей его жизни, но, как ни сильно было в верхах стремление повернуть вспять, это удалось лишь отчасти, и семена новой школы, нового отношения к ней населения дали свои всходы.

 

IV

ПОДГОТОВКА УЧИТЕЛЬСКОГО ПЕРСОНАЛА — УЧИТЕЛЯ «УЛЬЯНОВЦЫ».- ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ КУРСЫ — УЧИТЕЛЬСКИЕ СЪЕЗДЫ.— ПОЛИТЕХНИЧЕСКАЯ ВЫСТАВКА И ВСЕРОССИЙСКИЙ УЧИТЕЛЬСКИЙ СЪЕЗД В МОСКВЕ

Вопрос об улучшении состава учителей и учительниц несомненно должен был выдвинуться при таком положении на первый план, ибо для того, «чтобы поднять уровень школы, нужно прежде всего поднять уровень учащих». Но эта, казалось бы, азбучная истина была в то время, однако далеко не всеми осознана, а иногда встречала и отрицательное к себе отношение.

В высших сферах некоторые указывали, что «задача первоначального обучения не так сложна, чтобы улучшенные педагогические приемы были для нее безусловно необходимы», и считали, что «выходящие из педагогических семинарий учителя, хотя и взятые из народной среды, отчуждаются от этой среды во время прохождения курсов, не удовлетворяются своим положением, легко переходят в разряд недовольных условиями своего быта, вследствие чего могут легко поддаваться и влиянию революционной пропаганды»⁷⁵.

Как относились к новым земским учителям крепостники-помещики, даже значительно позднее, видно хотя бы из такого примера, приводимого М. Лемке. По его словам, ему был «лично известен факт увольнения волостного писаря одним из прославляемых земских начальников только за шапочное знакомство его с земским народным учителем, явившееся нарушением приказания — «не якшаться с этой сволочью...»⁷⁶.

В то время «еще очень немногие понимали, что подготовку учителей следует считать краеугольным камнем всего народного образования»⁷⁷.

И в 1879 г. из 30 тыс. сельских учителей по всей России едва 1 тыс. получила специальное педагогическое образование на учительских курсах и в учительских семинариях.

В Симбирской губернии этой подготовке было уделено много внимания.

Илья Николаевич прекрасно понимал, какое огромное значение имеет для правильной постановки народного просвещения воспитание хороших, знающих и любящих свое дело учителей и учительниц. Подготовка таких учителей была его первой заботой, делом, которому он уделил много внимания с первых лет своей деятельности в качестве инспектора народных училищ и которое он проводил под своим личным наблюдением и руководством.

Симбирское губернское земство в этом вопросе пошло навстречу новым влияниям, и при его поддержке в 1869 г. были организованы педагогические курсы для учителей при симбирском приходском училище.

«Ученье на них,— пишет Илья Николаевич в своем отчете,— продолжается два года: в течение первого воспитанники педагогических курсов, кроме классных занятий, посещают городские приходские училища, а в течение второго — обучают в этих училищах, под руководством инспектора народных училищ».

Эти курсы были детищем Ильи Николаевича и, возвращаясь с утомительных объездов и обследований школ по губернии, он «тотчас же бежал на свои педагогические курсы».

Вот что рассказывает о них один из слушателей их, бывший учитель В. А. Калашников:

«...Высшее наблюдение за этим⁷⁸  принял на себя Илья Николаевич. Все мы приходили в класс утром, где сидели уже за столами дети различных групп: совсем не умеющие читать и писать, прошедшие чтение и письмо и более подготовленные по грамотности и арифметике. Каждый из нас, воспитанников, должен был по очереди давать уроки во всех трех группах, все же товарищи должны были следить за ним и делать заметки обо всех его промахах при ведении уроков. После уроков все воспитанники и наши руководители собирались в учительской комнате, где каждый и высказывал свои заметки товарищу-преподавателю для общего обсуждения, как вести дело без промахов, совершенствоваться в искусстве преподавания. На этих разборах уроков Илья Николаевич старался быть незаметным, чтобы не мешать нам свободно высказываться, возбудить в нас самодеятельность в этом направлении; авторитетное свое слово, если признавал нужным, вставлял последним, и мы чувствовали себя полными хозяевами нашего дела, стремясь к саморазвитию и самосовершенствованию. Недостатков в нашем преподавании было весьма много: мы сами, едва только грамотные, плохо владели языком, иногда не умели поддержать классную разумную дисциплину, не было еще в нас самообладания, нередко терялись и т. п. Илье Николаевичу много надо было иметь терпения, деликатности, снисходительности, чтобы на разборах товарищи высказали свои замечания в форме, не только не оскорбительной для самолюбия каждого, но и устраняющей всякую неприязнь между нами, юношами, нередко слишком горячими и невоздержанными. И все это ему удавалось. От него никто из нас никогда не слышал ни одного резкого слова или повышения тона, выражения раздражительности и т. п. Каждый из нас уходил с занятий под самым приятным впечатлением общей дружбы, общего стремления к самовоспитанию»⁷⁹.

Педагогические курсы просуществовали с 1869 по 1873 г., и за это время на них окончило курс 47 человек. «Учителя нового типа, выпущенные с педагогических курсов И. Н. Ульянова», характеризуются В. Назарьевым, как «одно из украшений того времени». «Благодаря, главным образом, энергии и беззаветной преданности делу... Ульянова,— пишет М. Суперанский,— учителя, получившие свое педагогическое образование на этих курсах, были лучшими учителями того времени». Кроме известной технической подготовленности, курсы «сообщали учащимся общее развитие и прививали им идеализм, в силу которого учительство было для них высоким служением».

«Покойный Ульянов,— находим мы в воспоминаниях педагога В. И. Анненкова,— насквозь пропитанный лучшими идеями своего времени, желал видеть в своих питомцах не простых ремесленников в важном деле воспитания и обучения, а художников-творцов, сильно вооруженных знаниями»⁸⁰.

Кадры новых учителей, подготовленных Ильей Николаевичем, назвали «ульяновцами», а время, пока (до своей смерти) Илья Николаевич стоял на посту сначала инспектора, а затем директора народных училищ, так и осталось в памяти учителей и учеников как «ульяновское время».

Это было время, когда многие боялись, что учителя будут слишком много знать, и даже известный педагог Ушинский считал, что «следует зорко наблюдать не только за тем, что учат будущие учителя, а и за тем, что они читают».

Тем более боялись этого зубры Симбирской губернии — «направление» новых учителей было им не по душе, и в губернском земском собрании ставился даже вопрос о том, что учителя, подготовленные в учительской семинарии, «являются не вполне удовлетворительными по нравственным свойствам». Вследствие этого в 1877 г. губернское земство сократило число стипендий слушателям открытой вместо педагогических курсов в селе Порецком учительской семинарии, а в 1884 г. совсем отказалось от выдачи их. И в 1887 г., уже после смерти отца, для учителей, подготовленных в этой семинарии, не оказалось даже «свободных вакансий» в Симбирской губернии, хотя им и полагалось прослужить там определенное число лет, как стипендиатам симбирского земства.

Помимо педагогических курсов большое значение придавал Илья Николаевич в деле воспитания учителей и учительским съездам.

«Для улучшения учебной части, для правильной постановки учебного дела необходимо в каждом уезде устраивать учительский съезд, задача которого и состояла бы в практическом ознакомлении преподавателей с лучшими методами обучения предметам, входящим в курс начального народного училища»,— писал он в отчете за 1872 г.

В учительской среде эти съезды оставили по себе добрую память, сделали большое дело. Вот что вспоминают о них деятели по народному образованию того времени:

«Слух о первом съезде,— читаем у Назарьева,— вызвал неописанное волнение между нашими сельскими педагогами: юнейшие из них ожидали съезд с жгучим нетерпением и надеждой разрешить массу педагогических вопросов, накопившихся в течение замкнутой и бесцветной жизни в глухом захолустье; между тем как немногие ветераны бывших удельных школ приняли съезд за какой-то экзамен и на всякий случай просматривали разные учебники, с отчаянием помышляя о возможности провалиться. В начале сентября со всех сторон потянулись к городу разнообразные телеги и брички с законоучителями, учителями и учительницами, стремившимися на съезд...»⁸¹

«На следующий день зала мирового съезда наполнилась массой представителей самых разнообразных типов, одежд и лиц и вообще имела какой-то поразительно пестрый и праздничный вид. На стенах развешаны картины; возвышение, на котором обыкновенно восседали судьи, уставлено всевозможными учебными пособиями. В первых рядах помещались дети — ученики народных школ, с которыми законоучители, учители и учительницы давали испытательные педагогические уроки. За ними устроились представители нашего высшего и среднего общества, далее следовали учители, между которыми встречались весьма приличные юноши, умевшие порядочно держать себя и толково говорить перед лицом публики; личности, обросшие бородами, облаченные в поддевки и видимым образом одичавшие вследствие долговременного пребывания в каком-нибудь удаленном селении, и белые, как снег, ветераны с бронзовыми медалями на шее; ...и, наконец, в самом углублении залы целый ряд учительниц, из которых только две или три выдавались вычурными шиньонами в виде маленьких башен или русскими национальными костюмами степенных цветов. Но так как положение учительниц было новое, то они видимым образом стеснялись, то притихая и прижимаясь друг к другу, то чересчур развертываясь и поражая напускной бойкостью»⁸².

«Каждый из учителей выяснял план своего будущего урока, а вступив на возвышение, вдруг становился предметом общего внимания и самого тщательного наблюдения сотни глаз и ушей, жадно следивших не только за общим ходом урока, но и за каждым движением преподавателя, даже за интонацией его голоса. Тотчас же по окончании урока завязывались нескончаемые споры и объяснения, тянувшиеся до тех пор, пока не составлялось, наконец, общее мнение, которое высказывал один из более даровитых учителей. Все носило на себе отпечаток небывалого одушевления и лихорадочного напряжения; обсуждения уроков становились все живее и живее; выяснялись главные положения педагогики и лучшие приемы обучения грамоте и счету»⁸³.

Но не только методы преподавания были предметом обсуждения на этом съезде, на нем поднимались и вопросы воспитания и меры взыскания в сельских школах. По последнему вопросу все пришли к единогласному решению всячески «стараться поддерживать классную дисциплину, не прибегая к мерам строгости и наказаниям, излюбленным ветеранами школьного дела»⁸⁴. На это решение повлиял, несомненно, немало Илья Николаевич, который руководил первым съездом учителей.

А в последний день съезда «толпа учителей со своим инспектором [И. Н. Ульяновым] и одним из членов совета направилась к телеграфной станции, открытой от 5 до 7 часов утра. Здесь инспектор познакомил учителей с законами электричества и устройством телеграфа. После... толпа двинулась к военной гимназии, где в присутствии всех учителей и учительниц делались различные опыты в физическом кабинете, и незнакомые с физикой могли кое-что передать своим питомцам... Учителя разъехались, преисполненные небывалой энергией и самого искреннего стремления принести как можно более добра и счастья своим питомцам... Они [съезды] были для наших тружеников какими-то праздниками, светлыми точками среди вечных сумерек бесцветной, будничной жизни; они обновили их, многому научили и подняли в глазах нашего общества»⁸⁵.

«Илья Николаевич и здесь [на учительских съездах],— пишет В. Калашников,— поставил дело так же, как и на наших практических уроках: среди нас же он находил и образцовых преподавателей, и обстоятельных докладчиков, и разумных критиков. Сам он оставлял для себя лишь высшее руководство съездами. Тот же его такт, мягкость, деликатность, сдерживание слишком горячих в прениях с товарищами характеров в каждом из нас оставил воспоминания о съездах, как о счастливых днях, пережитых нами в ранней юности. Таких съездов при мне было два»⁸⁶.

Учительские съезды происходили в первые годы работы Ильи Николаевича в должности инспектора народных училищ каждый год то в одном, то в другом уезде. Один из таких съездов состоялся и в Корсунском уезде.

«Со времени этого съезда прошло уже более четверти века,— пишет один из его участников,— но отрадное воспоминание о съезде и до сего времени живо у тех немногих участников съезда, которые продолжают училищную службу»⁸⁷.

Но скоро министерство народного просвещения стало косо поглядывать на эти съезды, живой общественный характер их был правительству не по душе и «вследствие ограничительных распоряжений с его стороны дело это стало падать». Оно было отнято у земства, и даже инспектора народных училищ были устранены от непосредственного руководства съездами. Живая душа была вынута из этого дела, оно было оказенено и потеряло свое прежнее значение. Так преследовалось в те времена всякое живое общественное дело, хотя бы в нем не было ничего антиправительственного.

По тем же причинам редким явлением были в то время и всероссийские учительские съезды, как ни велика была в них потребность у людей, двигавших вперед дело народного просвещения. Но один из них все же имел место в Москве в 1872 г. При съезде была организована и политехническая выставка, выставка учебных пособий и т. п. Илья Николаевич, который был командирован на этот съезд вместе с несколькими учителями Симбирской губернии, пишет в своем отчете за 1872 г., что «командировка эта, кроме учебного отдела, где собрано было весьма много элементарных учебных пособий русских и иностранных народных школ и учительских курсов, читанных видными педагогами, принесла большую пользу инспекторам народных училищ разъяснением многих вопросов по народному образованию в заседаниях инспекторов...». «Между прочим, на этих заседаниях, где присутствовал чиновник особых поручений при министерстве народного просвещения, был поднят вопрос о невозможности одному инспектору иметь надзор за всеми народными училищами губернии».

О поездке Ильи Николаевича в Москву на политехническую выставку вспоминает А. Покровский:

«Ясно воскресает в моей памяти наше первое знакомство с ним в 1872 г., в вагоне железной дороги на пути из Нижнего в Москву,— пишет он.— Двух-трех случайно брошенных слов в обращении к нему достаточно было, чтобы видеть, что это деятель по народному образованию, которое тогда вызывало всеобщее живое участие, деятель — не педант, трактующий себя полным знатоком этого столько важного, столько же сложного дела, хотя уже и в то время он немало над ним потрудился, а деятель, собирающий материал, необходимый для сообщения устойчивости этой деятельности, ищущий, где только можно, полезных уроков, которые бы сообщили его деятельности настоящую силу и практическую применимость. Илья Николаевич ехал тогда на политехническую выставку в Москве, где был выставлен богатый отдел учебно-воспитательных пособий вообще и в частности по народно-школьному образованию. И сколько раз ни случалось мне самому быть на этой выставке, всякий раз я его встречал в указанном отделе, и всякий раз он спешил поделиться с такой неподдельной задушевностью и простотой об усмотренном им каком-либо новом пособии, полезной книжке, о выслушанном им от других лиц, заинтересовавшихся этим делом, совете, сообщении о ходе народно-учебного дела. Так вот и напрашивается он на сравнение с трудолюбивой пчелой, которая с таким тщанием собирает вещество, которым воспользуется не столько сама она, сколько другие, но для которой тем не менее вся цель жизни заключается в том, чтобы собирать это вещество. Все собранное во время посещения этой выставки Ильей Николаевичем до мелочей было сообщено его сотрудникам по народному образованию во время происходивших тогда учительских съездов»⁸⁸.

 

V

ОТНОШЕНИЕ ИЛЬИ НИКОЛАЕВИЧА К УЧИТЕЛЯМ И УЧАЩИМСЯ -ЛЮБОВЬ, КОТОРОЙ ОН ПОЛЬЗОВАЛСЯ СРЕДИ НИХ - УСИЛЕНИЕ РЕАКЦИИ

В отношении Ильи Николаевича к учителям совсем не было того чиновничьего подхода, подхода начальника к своим подчиненным, которое так свойственно людям, занимающим высокое служебное положение. Это было в гораздо большей степени отношение старшего товарища, готового всегда прийти им на помощь советами и указаниями. В тесно сплоченную семью объединяло их общее любимое дело. И учителя запросто приходили к Илье Николаевичу на квартиру, чтобы разрешить целый ряд своих запросов и недоумений.

«Первое время моей работы Илья Николаевич редкий день не был у меня в школе,— рассказывает учительница В. В. Кашкадамова, которая познакомилась с Ильей Николаевичем в 1880 г., когда еще совсем молодой девушкой она только принималась за педагогическую работу,— слушал мои уроки, делал замечания и давал сам образцовые, показательные уроки. Я так привыкла видеть в школе директора, постоянно советоваться с ним, что, если случалось, он не приходил несколько дней, я шла к нему за разрешением тех или иных недоразумений — побеседовать о прочитанных мною книгах, о встречающихся иной раз в них противоречиях. Илья Николаевич серьезно выслушивал меня, давал ответы. Иной раз, я теперь скажу, мои вопросы и недоразумения были неважны, мелочны, и будь на его месте другой директор, сделал бы мне выговор, что я по пустякам беспокою начальство. Но он терпеливо выслушивал меня, без малейшего намека на неделикатность такого злоупотребления его временем, и я широко пользовалась его снисходительностью»⁸⁹.

Внимательное отношение к учителям осталось у Ильи Николаевича и тогда, когда (в 1874 г.) он был назначен директором народных училищ Симбирской губернии. Он оставался все таким же простым в образе жизни и обхождении человеком.

Илья Николаевич постоянно посещал школы, присутствовал на уроках, давал и сам показательные уроки, особенно, если видел, что объяснение учителя неудовлетворительно, а после урока беседовал с преподавателем о методах преподавания. Придя в класс, он старался сесть незаметно где-нибудь сзади, на скамейку со школьниками, которые очень любили Илью Николаевича, потому что он всегда охотно беседовал с ними, и появление его в классе встречали с радостью. Все они старались заполучить Илью Николаевича в свое соседство, каждый из них подвигался, чтобы дать ему место около себя, кивками приглашая сесть рядом⁹⁰.

Те из школьников, кому удавалось сидеть рядом с Ильей Николаевичем, протягивали ему свои тетрадки, а однажды на уроке В. В. Кашкадамовой одна девчурка, сидевшая на первой парте, далеко от Ильи Николаевича, не боясь присутствия «начальства», на четвереньках пробралась к нему между парт, чтобы тоже показать ему свою работу. Он держал себя с детьми так, что они не испытывали перед ним страха, как перед начальством, а доверчиво шли к нему. Когда урок оканчивался, Илья Николаевич оказывался в тесном кольце обступивших его учеников: каждый наперерыв протягивал ему свои тетрадки, чтобы показать свои успехи в русском и арифметике и выслушать его отзыв, какой бы он ни был. А если несколько дней Ильи Николаевича не видно было в классе, школьники забрасывали В. В. Кашкадамову вопросами: «почему дилехтор-то не приходит? когда же он к нам придет?».

В то время так называемое «общество» мало обращало внимания на низшие школы. В них учились больше дети бедноты, так как сколько-нибудь состоятельные люди приглашали обычно домашних учителей к своим детям для подготовки их в средние учебные заведения. И для того, чтобы заинтересовать это общество низшими школами, их работой и их нуждами, привлечь к ним внимание, побудить оказывать им помощь и т. п., по инициативе Ильи Николаевича ежегодно весной, по окончании занятий, в городской управе устраивался торжественный акт. Помимо кончавших училище школьников и их преподавателей, а также родителей, на этот акт приглашались и представители высшего и среднего общества, из среды которого выделялись попечители и попечительницы (состоятельные люди, которые заботились о школах, оказывали материальную помощь бедным детям и пр.). Илья Николаевич привлекал к участию в нем и членов управы, стремясь заинтересовать и их школьным делом, побудить их оказывать этому делу активную поддержку.

Приглашенные занимали места вокруг стола, на котором были разложены похвальные листы и наградные книги, а школьники размещались в зале вместе со своими преподавателями. Илья Николаевич делал годовой отчет о состоянии и работе школ, а затем приглашенные, главным образом дамы, раздавали ученикам награды. Чтобы нагляднее показать достижения школ, в соседней с залой комнате устраивались выставки различных работ учеников: их письменные работы, рисунки, рукоделья девочек и т. п. Таким образом стремление Ильи Николаевича превратить школьное дело в живое, общественное дело сказывалось и здесь.

После акта в тот же или на другой день окончившие снова собирались в управе, часа в 4 дня, и оттуда с оркестром музыки направлялись вместе с Ильей Николаевичем и преподавателями в Александровский городской сад на детский праздник. У входа в сад их встречали члены управы и попечители школ. Детям раздавали пакеты с гостинцами, угощенье получали и преподаватели, которые потом вместе с детьми принимали участие в празднике.

До позднего вечера Александровский сад, украшенный по случаю этого дня флажками и фонариками, оглашался веселыми голосами детей, которые пели, танцевали под оркестр музыки, играли и веселились. Светлое воспоминание оставалось у детей от этого праздника, который они неохотно оставляли уже поздно вечером, когда в саду тушились огни. Такое внимание к детям в те далекие дни было редким явлением, и ученики средних учебных заведений, которые были лишены его, жалели, что тоже не могут повеселиться на весеннем выпускном празднике.

Если кому-либо из учителей приходилось пропускать занятия в школе по болезни, Илья Николаевич нередко заменял их на уроках, а однажды, будучи уже директором народных училищ, в течение полутора месяцев вел занятия в одной школе, учительница которой не могла сама заниматься по болезни.

Своим отношением к делу, чутким, внимательным отношением к учителям, заботами о них (Илья Николаевич немало ратовал, например, за улучшение их материального положения)⁹¹  он завоевал среди них большую любовь и уважение. «Другого Ильи Николаевича не будет»,— раздавались голоса после его кончины, которую симбирское учительство восприняло как потерю близкого родного человека.

«...В течение своей долгой службы по народному образованию,— рассказывает В. В. Кашкадамова, которая прослужила учительницей более 40 лет,— я видела много начальников, и плохих и хороших, добрых, заботливо и внимательно относящихся к учителю, но педагога, так искренне и горячо любящего свое дело, так беззаветно преданного ему, я не встречала»⁹².

А наряду с этим «школы Симбирской губернии были лучшими школами тогдашнего времени — это в Симбирске знали, и за это его [Ульянова] уважали самые прогрессивные и передовые слои симбирской общественности»⁹³.

Но реакция, сказывавшаяся уже в середине и конце 70-х гг., стала все более проявлять себя под влиянием все растущей революционной пропаганды и особенно после убийства Александра II первого марта 1881 г., что не могло не отразиться в первую голову на деле народного образования.

Метко определил тогдашние опасения правительства Щедрин:

«Наука есть оружие обоюдоострое,— писал он,— с которым необходимо обращаться, по возможности, осторожно; посему, ежели господа частные приставы не надеются от распространения наук достигнуть благонадежных результатов, то лучше совсем оные истребить, нежели допустить превратные толкования».

Деятельность земства в области народного образования все более берется под подозрение. Народному просвещению ставятся в народных школах узкие рамки: обучение лишь чтению и письму, «объяснительное чтение признается излишним», в народных школах рекомендуется «не задаваться побочными целями, например, сообщением учащимся разнообразных сведений из окружающего мира (мироведение)».

В соответствии с этим «в 1882/1883 г. комитет министров признал единогласно, что духовно-нравственное развитие народа, составляющее краеугольный камень всего государственного строя, не может быть достигнуто без предоставления духовенству преобладающего участия в заведовании народными школами». И в 1884 г. были изданы «правила о церковно-приходских школах», которые должны были находиться в ведении священников. Это были школы «с кратким курсом, общее образование в которых действительно сводилось к уменью читать, писать и считать».

Церковно-приходских школ в Симбирской губернии было в то время лишь 8, но уже к концу того же года число их возросло до 22, в 1885 г.— до 59, и в дальнейшем рост их был значительно более, чем рост школ земских. Средства, и без того ограниченные, шли теперь уже в первую голову на церковно-приходские школы и школы грамоты, заведенные в то же время. Рост числа этих школ совершался таким образом за счет земства. Понятно, что в отчетах уездных земств все чаще стали встречаться сообщения, что «увеличения числа собственно земских школ не замечается, причиной чему служит возникновение новых типов школы, так называемых церковно-приходских». Мало того. «Некоторые светские школы должны были закрыться вследствие открытия школ церковных».

Косо стало относиться правительство под конец жизни Ильи Николаевича и к его деятельности.

«Ввиду весьма печальных соображений,— пишет Назарьев еще Стасюлевичу, направляя ему свою рукопись «Современная глушь»,— я не решился сказать, что он (Ульянов) не пользуется вниманием министерства и далеко не благоденствует»⁹⁴.

В 80-х гг. это невнимание проявилось еще сильнее, даже больше того.

«...Реакция надвигалась все больше и больше,— рассказывает Анна Ильинична,— и последние годы жизни Ильи Николаевича были омрачены худшим отношением власть имущих к его детищу— к земской школе. Ее стали заменять церковно-приходской, деятельность Ильи Николаевича стала подпадать под подозрение, и, несмотря на его выдающуюся работу, он был оставлен по выслуге 25 лет не на 5 лет, как обычно, а лишь на один год министром народного просвещения Сабуровым. Это косвенное неодобрение его деятельности было очень тягостно для Ильи Николаевича. Предстояло быть оторванным от дела всей жизни; тревожила, кроме того, перспектива остаться с большой семьей без заработка. И лишь вследствие того, что сам Сабуров был удален через год, Илья Николаевич был оставлен на пятилетие. Но ему не пришлось дослужить его...»⁹⁵ Илья Николаевич немало страдал, видя препятствия, которые все более вырастали на пути его любимого дела.

Уже будучи директором народных училищ и выполняя, так сказать, центральную работу, Илья Николаевич пользовался все же каждой возможностью, чтобы непосредственно объезжать школы. В декабре 1885 г. он предпринял объезд школ Корсунского и Сызранского уездов. Возвращаясь из Петербурга на каникулы в Симбирск, Анна Ильинична съехалась с Ильей Николаевичем в Сызрани и сделала вместе с ним путь на лошадях. «Помню,—пишет она,— что отец произвел на меня сразу впечатление сильно постаревшего, заметно более слабого, чем осенью,— это было меньше чем за месяц до его смерти. Помню также, что и настроение его было какое-то подавленное, и он с горем рассказывал мне, что у правительства теперь тенденция строить церковно-приходские школы, заменять ими земские. Это означало сведение насмарку дела всей его жизни. Я только позже поняла, как тягостно переживалось это отцом, как ускорило для него роковую развязку»⁹⁶.

 

VI

ИДЕЙНОСТЬ ИЛЬИ НИКОЛАЕВИЧА - ЕГО ЛЮБИМЫЙ ПОЭТ- ЗНАЛ ЛИ ИЛЬЯ НИКОЛАЕВИЧ О РЕВОЛЮЦИОННОМ НАСТРОЕНИИ СТАРШЕГО СЫНА? — КРУГ ЗНАКОМЫХ — ХАРАКТЕР - СХОДСТВО ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА С ОТЦОМ.- ИЛЬЯ НИКОЛАЕВИЧ В СЕМЬЕ.- ЕГО ПРИВЫЧКИ И СКЛОННОСТИ

Илья Николаевич проделал большую работу по развитию народного просвещения в Симбирской губернии, но «чрезвычайно скромный и строгий к себе, считавший, что его напряженная идейная работа есть выполнение долга, не больше...»

Скромность и простота, как в личных потребностях, так и в отношении к людям, в смысле демократизма и доступности, были очень характерны для него⁹⁷. Илья Николаевич был чиновником министерства народного просвещения, получал за свою службу чины и ордена⁹⁸, но остался чужд чиновничьего духа того времени с его прислужничеством и карьеризмом. Для него были важны не чины и ордена, а идейная работа, процветание его любимого дела, наилучшая постановка народного образования, во имя которого он работал не за страх, а за совесть, не щадя своих сил. Начальство ценило в нем исполнительного и ревностного работника, но стало косо поглядывать на него впоследствии, видя, что он недостаточно согласует свою работу с духом времени. А он оставался и в 80-е годы все тем же «шестидесятником, идеалистом», не способен был подделываться под новый курс, и в городе «его называли большим либералом».

И недаром гражданские мотивы, звучавшие, между прочим, в стихотворениях Некрасова, были близки Илье Николаевичу. Это был его любимый поэт. У нас в семье до сих пор сохранилась тетрадка, в которую отец переписывал из «Современника» некоторые стихотворения Некрасова. Сохранился и принадлежавший отцу маленький томик ранних стихотворений Некрасова, издания 1863 г., который он давал читать и детям.

«Саша обратил мое внимание в этой книжке,— рассказывает Анна Ильинична,— на «Песню Еремушке» и «Размышления у парадного подъезда». «Мне их папа показал,— сказал он,— и мне они очень понравились»⁹⁹.

По рассказам сестры, «в Кокушкине, во время прогулок по полям отец любил петь положенное на музыку студентами его времени запрещенное стихотворение Рылеева¹⁰⁰:

По чувствам братья мы с тобой,
Мы в искупленье верим оба,
И будем мы питать до гроба
Вражду к бичам страны родной.

Любовью к истине святой
В тебе, я знаю, сердце бьется,
И, верно, отзыв в нем найдется
На неподкупный голос мой.

Мы невольно чувствовали, что эту песню отец поет не так, как другие, что в нее он вкладывает всю душу, что для него она что-то вроде «святая святых», и очень любили, когда он пел ее, и просили запеть, подпевая ему... Эта песня и, главное, то, как отец пел ее, показывает, что восхождение по чиновной лестнице не помешало ему сохранить до пожилых лет верность чему-то вроде клятвы, что заключалось в словах: «будем мы питать до гроба вражду к бичам страны родной»¹⁰¹.

Илья Николаевич не был революционером, и у нас слишком мало данных, чтобы судить с том, как он относился к революционной деятельности молодого поколения того времени. В своих воспоминаниях Анна Ильинична рассказывает лишь о двух случаях, когда ей пришлось наблюдать его отношение к такого рода вопросам. Однажды она присутствовала вместе с отцом при рассказе двоюродной сестры об аресте одной сельской учительницы, «идейной» народницы, которая, очевидно, не ограничивалась преподаванием грамоты ребятам, а собирала по вечерам крестьян, читала, беседовала с ними, сильно подняла их сознательность и вызвала большую любовь к себе среди них. В результате — донос, обыск, допросы крестьян и удаление, кажется, даже арест учительницы. «Помню,— пишет сестра,— горячий, возмущенный тон рассказчицы, рисуемый ею идеальный образ учительницы, с подчеркиванием, что ничего антиправительственного в ее деятельности не было; помню отца, молчаливого, сосредоточенного, с опущенной головой. Помню, что и на мои позднейшие расспросы об этой учительнице он больше отмалчивался. Мне было в то время 13— 14 лет, это было в конце семидесятых годов, когда движение вступило уже на революционный путь»¹⁰².

Сестра вспоминает и о том, с каким волнением воспринял отец весть об убийстве Александра И, но с ней он не говорил на эту тему. Она считает, однако, что «отец... не мог не говорить с братом [Александром], с которым он вообще с детства больше беседовал по общественным вопросам»¹⁰³.

И невольно встает вопрос о том, знал ли отец о революционном настроении старшего брата? Несомненно знал, не мог не знать. Слишком велика была их любовь друг к другу, слишком тесная дружба связывала их, и нельзя допустить, чтобы Александр Ильич не высказывал отцу, хотя бы в общей форме, своих взглядов. Вот что рассказывает об этом Дмитрий Ильич:

«У меня с детства сохранился в памяти следующий случай. Это было в Симбирске летом 1885 г., за полгода до смерти отца. Все семейные куда-то уехали» остались дома только отец» Александр Ильич и я. Мне было тогда И лет.

Отец с братом гуляли по средней аллее сада. Гуляли очень долго и говорили о чем-то тихо и чрезвычайно сосредоточенно. Лица их были как-то особенно серьезны» и они настолько ушли в свой разговор, что совершенно не обращали внимания на мои попытки вмешаться и перейти к чему-нибудь общему и веселому. Иногда говорили горячо, но больше тихо, чуть внятно. Я вгляделся в их лица и понял, что обсуждается что-то очень важное, и я не должен им мешать. Этот момент мне резко врезался в память.

О чем они говорили? Тогда я ровно ничего не понял, меня поразил только самый характер необычного и слишком длительного разговора. Значительно позже, уже после трагической гибели старшего брата в полицейском застенке, мне вспомнился этот разговор и смутно увязался с событиями и почему-то с телеграммой Александра Ильича в январе 1886 г.: «Телеграфируйте подробнее о смерти папы».

В настоящее время я совершенно убежден, что описанный разговор был на политические темы и, несомненно, он был не единичный и случайный. Иначе и не могло быть в те годы, когда только что завершилась героическая борьба народовольцев с самодержавием. Если принять во внимание, что у отца с Александром Ильичем были — судя по всем данным — самые близкие товарищеские отношения, что отца чрезвычайно интересовали все переживания брата, нельзя допустить ни в коем, случае, чтобы он мог скрыть от отца свои политические убеждения. Другой вопрос, насколько оформился у него к тому времени взгляд на террор.

Мои предположения вполне подтверждаются словами отца, сказанными Анне Ильиничне, уезжавшей в Петербург: «Скажи Саше, чтобы он поберег себя хоть для нас»¹⁰⁴.

Идейность Ильи Николаевича проявлялась и в том круге знакомых, которых он имел, с которыми поддерживал более близкие отношения. Он не вращался в обществе симбирских помещиков, поддерживая связи лишь с теми из них, которых, как и его, интересовало дело народного образования и которые работали в той же области, что и создавало у Ильи Николаевича с ними большую или меньшую общность интересов.

В нашем доме из знакомых отца бывали главным образом его сослуживцы — инспектора народных училищ, заведующий чувашской школой И. Я. Яковлев¹⁰⁵, много сделавший для развития образования среди чувашей; преподаватели средних и низших учебных заведений и т. д. В их кругу Илья Николаевич из молчаливого и замкнутого, каким он бывал в большом обществе, превращался в веселого, остроумного собеседника. С близкими знакомыми, с людьми, которые сочувствовали его делу, он любил поговорить о школах. И говорил с жаром, «быстро прохаживаясь по комнате, поглаживая рукой темя головы с прядью черных волос».

Когда Илья Николаевич оживлялся, шутил и острил, его глаза так же загорались и блестели, как глаза Владимира Ильича, когда он бывал в ударе и оживленно беседовал с товарищами.

Вообще физически Владимир Ильич был очень похож на отца. Он унаследовал его рост, его широкие скулы и черты лица, несколько монгольский разрез глаз, большой лоб. Он обладал таким же, как отец, живым характером. И смех у них был одинаковый, заразительный, часто до слез. Много общего было у них и в чертах характера, и в привычках. Сила воли, энергия, способность целиком и безраздельно отдаваться своему делу, гореть на нем, крайне добросовестное отношение к своим обязанностям, а также большой демократизм, внимательное отношение к людям — эти черты были общи для Ильи Николаевича и Владимира Ильича. Передалась Ильичу и некоторая картавость, с которой Илья Николаевич произносил букву «р».

Илья Николаевич был образцовым семьянином, и между ним и матерью, к которой он был глубоко привязан, дети никогда не видали никаких ссор и семейных сцен. Они жили всегда очень дружно. Не было между ними и споров или несогласий в вопросах воспитания... и дети видели всегда перед собой «единый фронт».

Горячо привязан был отец и к детям и отдавал им весь свой досуг. Любовь к нему детей и его авторитет среди них были очень велики.

«Едва только вернется он, бывало, из разъездов и сядет, усталый, за самовар,— рассказывает Анна Ильинична,— как мы уже окружим его и он расспрашивает нас о занятиях, обо всем из нашей школьной жизни. И ничем нельзя его было порадовать так, как нашими успехами»¹⁰⁶.

Но не только за занятиями, в самом тесном смысле, следил он: отец следил за нашим чтением, он помечал нам лучшие произведения русской литературы, познакомил нас со всеми выдающимися писателями, чем развил, несомненно, наш вкус, так что нас уже просто не интересовали многие из глупых романов, которыми зачитывались наши сверстники.

И все в нем — его речь, сама личность, проникнутая верой в силу знания, и добро,— действовало, несомненно, развивающим и гуманизирующим образом и на детские души, и мы рано научились признавать необходимость и важность знания.

«Дети, не видя его часто по неделям во время его разъездов, рано научались понимать, что дело — это нечто высшее, чему все приносится в жертву. Его оживленные рассказы об успехах строительства в его деле, о новых школах, возникавших по деревням, о борьбе, которой это стоило, и с верхами: власть имущими, помещиками, и с низами: темнотой и предрассудками массы, живо впитывались детьми»¹⁰⁷.

Вечно занятый, горя на работе на благо своему любимому делу, отец и детям старался привить то сознание долга, которое было так сильно у него, выработать у них характер, волю, трудоспособность, развить

Необузданную, дикую
К лютой подлости вражду
И доверенность великую
К бескорыстному труду.

Илья Николаевич всегда боялся, чтобы у детей не создалось легкое отношение к своим обязанностям, и был поэтому против «захваливания», как он выражался, считая вредным чересчур высокое мнение о себе. Его коррективы в этом смысле имели, несомненно, большое значение для детей во всей их жизни и деятельности. То строгое отношение к себе и своим обязанностям, например, которое отличало всегда Владимира Ильича, было в значительной степени заложено у него с ранних лет примером и влиянием отца.

Илья Николаевич «боялся изнеживающего домашнего баловства, считал полезным поставить мальчиков раньше под мужское влияние» и поэтому стоял «за раннее определение в школу, чтобы дети, особенно мальчики, привыкали к труду и втягивались в дисциплину, проходя гимназический курс с первых классов». И в выполнении детьми своих обязанностей Илья Николаевич был очень требовательным. «Следя за уроками обоих старших сыновей, он и до гимназии и во время прохождения ими младших классов приучал их к щепетильно точному, отчетливому выполнению всех уроков»¹⁰⁸.

Но в то же время своим веселым общительным нравом, горячей любовью к детям, стремлением порадовать и повеселить детей, не стеснять без нужды их свободы отец и мать привили им большую жизнерадостность, крепкую любовь к жизни. Счастливое детство, полное самоотверженной любви и внимания, оказало благотворное влияние на всю их дальнейшую жизнь. Старшие дети были во многом обязаны этим отцу.

Ярко характеризует семейную обстановку в нашем доме и стремление родителей всячески поощрять развитие детей, их отношение к опыту издания старшими из них еженедельного рукописного журнала. Журнал этот под названием «Субботник» (он выходил по субботам) возник по инициативе старшего брата Александра, который привлек к участию в нем кроме Анны также Владимира и Ольгу.

Журнал иллюстрировался карикатурами из наиболее забавных случаев семейной жизни, в нем помещались ребусы, загадки и пр., что лежало на Александре Ильиче.

«...Номер... читался вечером в присутствии отца и матери, принимавших самое живое участие в нашей затее, к которой они отнеслись чрезвычайно сочувственно»,— рассказывает Анна Ильинична.

«Помню их оживленные, довольные лица,— пишет она,— помню какую-то особую атмосферу духовного единения, общего дела, которая обволакивала эти наши собрания. Теперь, когда я гляжу назад, мне кажется, что эти вечера были апогеем коллективной близости нас, четверых старших, с родителями. Такое светлое и радостное оставили они воспоминание!»¹⁰⁹

Живо интересуясь новыми усовершенствованными методами в области педагогики, отец следил за педагогической литературой и выписывал обычно все лучшие школьные пособия и детскую литературу. В его кабинете нередко появлялись и различные физические и другие приборы, которые он часто демонстрировал детям.

Большое впечатление в детские мои годы произвела на меня поездка с отцом в кадетский корпус, где демонстрировался, должно быть в первый раз в Симбирске, фонограф.

В свободное время, в часы отдыха, когда вся семья собиралась в столовой за чайным столом или на прогулке, Илья Николаевич любил поговорить с детьми. Живой и веселый, он шутил с ними, рассказывал анекдоты, которых у него было немало из школьной жизни, и своими шутками и острецами оживляя всех¹¹⁰.

Охотно принимал Илья Николаевич участие и в детских играх (например, в игре в крокет и пр.) и при этом «держал себя с детьми по-товарищески, увлекаясь не меньше их». Запомнилась мне и его беготня со мной, как меньшой, и другими детьми по комнатам нашего дома. В обращении с детьми, в умении завязать с ними быстро приятельские отношения и поднять шум и беготню, в способности увлекаться играми совсем по-детски Владимир Ильич очень напоминал отца.

Общее для них было и умение ограничиваться самым необходимым, не тратить лишних денег на себя и, помимо этого, как у Ильи Николаевича, так и у Владимира Ильича был своего рода консерватизм по отношению к вещам, платью и пр.; привыкнув к чему-нибудь, они потом неохотно с ним расставались.

Оба они очень любили природу. В. А. Калашников рассказывает, что однажды, когда они ехали вместе на пароходе, Илья Николаевич стал ему рассказывать, как в молодости, студентом, любил путешествовать. «На лице его,— продолжает Калашников,— играла светлая улыбка, глаза блестели, вся фигура выражала собой движение вперед и подъем духа»¹¹¹.

На летние каникулы наша семья уезжала обычно в имение деда по матери Кокушкино, и во время своего пребывания там Илья Николаевич предпринимал далекие прогулки по окрестным полям и лесам. При этом они с Марией Александровной забирали большую компанию ребят — племянников и племянниц — и уходили на прогулку на целое утро. По словам двоюродного брата Н. И. Веретенникова, приезд Ильи Николаевича в деревню бывал для них, детей, настоящим праздником, и они с радостью сопровождали его на этих прогулках, во время которых он играл и шутил с ними.

«Старшие иногда останавливали нас,— вспоминает Н. И.,— когда мы взбирались Илье Николаевичу на плечи и «висли» на нем, но, не видя протеста с его стороны, мы опять принимались за старое».

«Во время летних каникул,— рассказывает сестра,— когда отец пользовался хотя бы сравнительным отдыхом (бывали съезды или отчеты), он мог посвящать нам еще больше времени, и каждый год брал нас, старших, прокатиться по Волге, что было лучшим нашим удовольствием и предметом далеких планов и разговоров». Во время таких поездок он старался доставить детям возможно больше удовольствия, проявляя по отношению к ним самую трогательную заботливость.

Одним из любимых развлечений Ильи Николаевича была игра в шахматы, и, по отзывам старших, он был хорошим шахматистом, приохотив к этой игре и детей. Братья очень любили, когда отец звал их к себе в кабинет и предлагал сыграть в шахматы. Они играли впоследствии очень хорошо, а Владимир Ильич обыгрывал и своего учителя по шахматной игре — отца. «Помню,— пишет сестра,— только одну осень, когда отец и мы, трое старших, очень увлекались четверными шахматами и просиживали за ними поздно по вечерам. Но когда начались регулярные занятия, пришлось, конечно, оставить эту игру, которая обычно очень затягивалась»¹¹².

Часто играл в шахматы Илья Николаевич со своим близким знакомым Арсением Федоровичем Белокрысенко — управляющим удельной конторой. Белокрысенко принимал участие и в деле народного просвещения в качестве члена училищного совета, и общая работа создавала, вероятно, у отца с ним особенную близость. Белокрысенко приходил к нам обычно по субботам, и они проводили с отцом время за шахматным столом, играя в шахматы, которые Илья Николаевич выточил сам на токарном станке еще в Н. Новгороде.

Белокрысенко умер на несколько месяцев раньше отца, и я помню, как Илья Николаевич сказал однажды с грустью: «Вот и суббота, а поиграть в шахматы не с кем».

 

VII

БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ ИЛЬИ НИКОЛАЕВИЧА.— ПОПУЛЯРНОСТЬ, КОТОРОЙ ОН ПОЛЬЗОВАЛСЯ В СИМБИРСКЕ.— ОТЗЫВЫ ОБ ИЛЬЕ НИКОЛАЕВИЧЕ И ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТИ СОВРЕМЕННИКОВ

Илья Николаевич умер 24 (12) января 1886 г. Он почти не болел перед смертью. 18 (6) он был еще вечером у инспектора народных училищ Стржалковского, у которого собрались некоторые сослуживцы. «В этот вечер,— рассказывает В. В. Кашкадамова,— он, как всегда, был весел, сыпал шутками и остротами...»¹¹³ После этого вечера у него было небольшое недомогание, которому врачи не придали серьезного значения, находя лишь некоторое желудочное заболевание. Отец чувствовал слабость, но продолжал так же усиленно работать, готовя срочный годовой отчет.

«Достаточного внимания на болезнь не было обращено,— рассказывает сестра,— отец был на ногах, продолжал заниматься, к нему ходили его сотрудники-инспектора. Ночь на 12-е он провел почти без сна. Я находилась при нем, и он поручал мне читать какие-то бумаги; при этом я заметила, что он начинает немного путать и заговариваться, и я убедила его прекратить чтение»¹¹⁴.

В самый день смерти отец продолжал часов до двух дня работать вместе с одним из своих помощников инспекторов. От обеда он отказался, сказав, что ляжет отдохнуть. Но когда мы все собрались за столом, Илья Николаевич вышел в столовую и, остановившись около двери, обвел всех нас долгим взглядом. Что-то особенное было в этом взгляде, как будто он чувствовал, что с ним творится что-то неладное. «Точно проститься приходил»,— говорила позднее мать. Глубоко запал в памяти этот его взгляд, такой сосредоточенный и серьезный. Потом отец повернулся и ушел к себе в кабинет. Когда мать после обеда заглянула к нему, она увидела, что отец лежит на диване и дрожит от озноба. Испугавшись, мать накрыла его потеплее и тотчас же послала за врачом, но доктор Лекгер уже не застал отца в живых.

Когда часу в пятом, рассказывает Анна Ильинична, мать позвала в тревоге меня и Володю, «отец был, очевидно, уже в агонии: содрогнулся пару раз всем телом и затих»¹¹⁵.

Кончина Ильи Николаевича произвела на детей глубокое впечатление, особенно, конечно, на старших, так как меньшие не могли воспринять ее вполне сознательно.

О том, как реагировал на смерть отца старший брат Александр, который в это время был в Петербурге, рассказывает его товарищ по университету И. Н. Чеботарев:

На рождестве 1885 г. Александр Ильич усиленно работал «ночью и днем в лаборатории и дома над своим сочинением. Помню, спеша его окончить, он три ночи подряд буквально не спал. Работа подвигалась к концу, как вдруг Александр Ильич получил известие о внезапной смерти отца. На несколько дней он все забросил, метался из угла в угол по своей комнате, как раненый. На второй или третий день я зашел к нему и застал его шагающим по комнате своими крупными шагами с устремленным вдаль и ничего не видящим вблизи взглядом. Становилось прямо страшно за него»¹¹⁶.

От какой болезни умер отец? Вскрытие, которое могло бы точно установить причины смерти, не было произведено. Может быть, сердце не выдержало напряженной работы, а возможно, как высказывались потом предположительно врачи, у отца было кровоизлияние в мозг, которое и свело его в могилу на 55-м году жизни¹¹⁷.

«...Смерть и похороны показали, какой популярностью и любовью пользовался он в Симбирске»¹¹⁸, чуть ли не весь город пришел отдать ему последний долг, и на гроб его было возложено много венков.

В журнале «Новь» отмечалось, что И. Н. Ульянов «очень много потрудился на пользу народного образования, поставив его, как в Симбирске, так и в губернии едва ли не лучше, чем оно поставлено в других местностях России. О преждевременной смерти его должны горько пожалеть друзья и приверженцы народного образования»¹¹⁹.

В некрологе, помещенном в «Симбирских губернских ведомостях», инспектор народных училищ А. Амосов писал:

«С самого начала службы в Симбирской губ. Илья Николаевич горячо полюбил народную школу. Но одной любви мало. Дело создания народного образования требовало от инспектора и деятельности энергичной. Деятельность же Ильи Николаевича была поистине неутомима и чрезвычайно разнообразна: ему приходилось не только вводить известные порядки в школах уже существующих, обеспеченных средствами и опытными преподавательскими силами, но и открывать самые школы, изыскивать средства для их существования и организовывать весь строй и систему учебной части. Обладая, и сам светлым умом и педагогической опытностью и тактом, чутко прислушиваясь и внимательно следя за разработкой народного школьного обучения в литературе и практике, взвешивая и обсуждая применимость к школам того или иного метода и способа преподавания, Илья Николаевич должен был сам, так сказать, с самого основания строить все школьное дело: определять задачу и цель обучения, в подробностях разработать и установить объем и курс обучения, распределить его по годам, избирать учебники, показать каждому учителю, как пользоваться ими на практике, как применять тот или иной метод и прием, и этим путем создавать самих учителей... Все это приходилось ему делать не в одном каком-либо пункте, даже не в одном уезде, а по всей Симбирской губ.

И вот начинаются памятные в губернии неутомимые разъезды Ильи Николаевича, продолжающиеся недели и месяцы, то с целью осмотра существующих школ и возможного их благоустройства, то с целью открытия новых; там руководит он педагогическими курсами; в другом месте наблюдает за постройкой училищного здания; там ходатайствует перед местными деятелями о материальных средствах для училищ, беседуя с сельскими обществами, располагая их к училищам и пр. Само собой понятно, что такие труды Ильи Николаевича были очень успешны. Успех их обусловливался также немало уменьем покойного обращаться с людьми крайне различных положений, образований и сословий, его симпатичной, привлекающей к себе личностью. Он прекрасно умел установить должные отношения как с людьми высокого, так и самого простого положения, и к многочисленному классу людей, в различной степени ему подчиненных. Ко всем последним он относился с редким вниманием и участием, никогда никого не подавляя авторитетом своего положения; без всякой принужденности умел одного обласкать, другого одобрить, иному сделать внушение и замечание, не возбуждая к себе ни малейшего чувства неприязни.

В местном обществе Илья Николаевич заслужил редкое внимание и уважение. Весть о его кончине быстро облетела город и все отдаленные концы Симбирской губ. ...все спешили в дом покойного поклониться его праху... Отрадно было видеть при гробе покойного это общее выражение внимания и уважения к его личности и заслугам...»¹²⁰

И память об Илье Николаевиче осталась надолго среди деятелей народного образования. Об этом говорят, например, следующие слова педагога В. И. Анненкова, написанные им в 1898 г.:

«Как-то разговорились мы о действительности и личности нашего покойного директора народных школ Ильи Николаевича Ульянова. Припомнили огромные заслуги перед обществом как И. Н. Ульянова, так и ближайших его питомцев, и мы были поражены тем, как глубоко, беззаветно всего себя может отдать человек на служение идее; мы и мечтать не могли приблизиться к тому идеалу человека и гражданина, какой воплощал в себе И. Н. Ульянов и его ближайшие питомцы; чуть не клятвенное слово дали мы, хоть в слабых чертах печатно указать на их деятельность... Давно, почти десять лет назад это было; мы были молоды, забыли... И я вполне глубоко сознаю и понимаю благоговение и преклонение перед обаятельной личностью Ильи Николаевича Ульянова.

Да, редко дарит и балует нас мачеха-судьба такими выдающимися деятелями, возможными и понятными только в то время, о котором идет речь»¹²¹.

Автор приведенной цитаты имеет в виду эпоху 60-х и начало 70-х гг., о которой мы говорили выше, когда число идейных культурных работников, подобных Илье Николаевичу, было еще очень невелико. На фоне чиновничества, прислужничества и карьеризма, на фоне спокойной и бездельной жизни помещиков, для которых, и не для худших из них, Илья Николаевич, ушедший с головой в свое дело, казался порой «односторонним и зачастую скучным»,— на этом фоне деятельность их освещалась особенно ярким светом.

Печатается по книге: Ульянова М.

Отец Владимира Ильича Ленина — Илья Николаевич Ульянов, 1831—1886.

М.; Л., 1931, сверенной с экземпляром, дополненным и исправленным автором при подготовке 2-го издания книги

Примечания:

¹ Предисловие написано М. И. Ульяновой к первому изданию книги, напечатанному в июле 1931 г. Ред.

² Имеется в виду книга: Сорин Вл. «В. И. Ленин. 1870—1924. Краткая биография», подготовленная Институтом Ленина при ЦК ВКП(б) и выпущенная издательством «Московский рабочий» в 1931 г.

Решением Президиума ЦИК СССР Институт В. И. Ленина 3 ноября 1931 г. был объединен с Институтом К. Маркса и Ф. Энгельса в Институт Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК ВКП(б) — ныне Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Ред.

³ Имеются в виду так называемые «освободительные» реформы 60-х гг. XIX в. Ред

⁴ Согласно архивным документам, дед И. Н. Ульянова, Василий Никитич, был крепостным крестьянином. Ред.

⁵ По сообщению тов. П. Усачева, в книге «На записку мастеров» астраханской ремесленной управы на 1834 г. Николай Васильевич Ульянинов (фамилия деда писалась в то время и Ульянов, и Ульянин, и Ульянинов) значится портным. О том, что Николай Васильевич был портным, сообщает и племянница М. Н. Горшковой (старшей дочери Николая Васильевича) С. А. Ветлуги- на... М. У.

⁶ Когда умер отец, Илье Николаевичу было пять лет. Ред.

⁷ Старшая из них, Мария Николаевна, вышла замуж еще при жизни отца. М. У.

⁸ За все время своего обучения в гимназии Илья Николаевич только два раза получил из экономических сумм гимназии пособие по 25 руб. (см.: Остроумов Т. Исторический очерк астраханской 1-й мужской гимназии за время с 1806 по 1914 год. Астрахань, 1916, с. 720). М. У.

⁹ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Ильиче.— В кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 13. Ред.

Василий Николаевич умер в 1878 г. На астраханском кладбище до сих пор сохранился памятник, сооруженный на его могиле сослуживцами, среди которых он оставил по себе добрую память. Мария Николаевна умерла еще раньше, и из рожных отца я помню только Федосью Николаевну, младшую его сестру, добрую женщину, небольшого роста, с черным платком на голове, которая приезжала как-то к нам в Симбирск и которую отец, а после его смерти, мать поддерживали, посылая ей денег. – М.У.

¹⁰ Число оканчивающих курс в астраханской гимназии и поступающих в университет было в то время очень незначительно и исчислялось единицами. В 1850 г., например, в год окончания гимназии Ильей Николаевичем, только он один из 4 окончивших курс гимназии поступил затем в университет (см.: Остроумов, цит. работа, с. 749). М. У.

¹¹ Из свидетельства об окончании астраханской гимназии за № 616 от 19 июля 1850 г. М. У. (Факсимиле «Свидетельства» опубликовано в кн.: Горохов В. М., Рождественский Б. П. Илья Николаевич Ульянов и его педагогическая деятельность. Казань, 1942, с. 10—11. Ред.)

¹² На тему «О способе Ольберса и его применении к определению орбиты кометы Клинкерфюса». М. У.

Последующий текст добавлен М. И. Ульяновой при подготовке 2-го издания книги: «Об этой работе профессор астрономии М. Ковальский дал следующий отзыв: «Сочинение студента 4-го курса г. Ульянова представляет полное изложение способа Ольберса для вычисления параболической орбиты кометы с дополнениями Энке и Гаусса. Применение этого способа к вычислению элементов кометы, виденной простым глазом в прошлом году, и согласие результатов г. Ульянова с результатами, опубликованными в Astr. Neuhr., показывает, что г. Ульянов постиг сущность астрономических вычислений, которые, как известно, весьма часто требуют особых соображений и приемов. Это сочинение я считаю вполне соответствующим степени кандидата математических наук». Ред.

¹³ Дело департамента общих дел министерства внутренних дел № 28, 1860 г. «О первом обозрении генерал-лейтенантом гр. Толстым Пензенской губ. за 1859 г.» М. У.

¹⁴ Дело департамента народного просвещения № 247, 1860 г. «О речи, произнесенной на акте Пензенского дворянского института старшим учителем Логиновым». М. У.

¹⁵ В 1866 г., после покушения Каракозова, Логинов был сначала переведен из самарской гимназии, где он преподавал, «за стремление проводить между учащимися идеи крайнего социализма» в казанскую гимназию, а затем совсем лишен права заниматься педагогической деятельностью (Дело департамента народного просвещения № 113, 1866 г. «Об увольнении учителя 2-й казанской гимназии Логинова от службы»). М. У.

¹⁶ Дело архива министерства внутренних дел по особой канцелярии № 131, 1863 г. М. У.

¹⁷ Там же. М. У.

¹⁸ Таганцев Н. С. Пережитое. Пг., 1919, вып. 2, с. 31. М. У.

¹⁹ См.: Клевенский М. М. Ишутинский кружок и покушение Каракозова. М.: Изд-во Политкаторжан, 1927, с. 32. М. У.

²⁰ В Нижнем Новгороде он служил одно время управляющим у помещика Левашева, который тоже был отнесен в разряд неблагонадежных. М. У.

²¹ Будучи еще учеником Пензенского дворянского института, Н. Странден и другие «ишутинцы» проявили себя разного рода протестами, кончавшимися нередко увольнением строптивых. По делу Каракозова Странден был приговорен к двадцатилетней каторге. Выйдя на поселение, он занимался совместно с Юрасовым сельским хозяйством и достиг в этой области больших результатов — их хозяйство считалось показательным. Кроме того, Странден занимался обучением грамоте якутских детей (см.: Покушение Каракозова. М.: Изд-во Центрархива РСФСР, 1928, с. 306—307). М. У.

²² «Производство высочайше учрежденной в С.-Петербурге следственной комиссии о покушении на жизнь его императорского величества 4 апреля 1866 г.», т. 4, л. 40. В деле фигурировало и письмо Ильи Николаевича, данное им одному из его бывших учеников, привлеченных позднее по каракозовскому делу, и имевшее целью облегчить подателю его поступление в Московский университет. М. У

²³ В.А. Ауновский скончался в 1875 году в Пскове. М.У.

²⁴ Невзоров В. Ф. Климатический очерк Пензенской губернии.— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти Ильи Николаевича Ульянова (1855—1925 гг.). Пенза, 1925, с. 47—48 (разд. паг.).

Материалы метеорологических наблюдений, произведенных Ильей Николаевичем, хранятся в архиве Главной географической обсерватории и Физического кабинета Казанского университета. «В обработанном виде результаты наблюдений И. Н. Ульянова использованы в работах: «Correspondance Meteorologique» («Метеорологический бюллетень»), 1857 и 1858 гг., профессора Купфера; «Материалы для географии и статистики России» Сталя и Рябинина, Пензенская губ., ч. 1, с. 163—227; «О температуре воздуха в Российской империи». С.-Петербург, 1878 г., академика Вильда. Подробно см.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова (1855—1925 гг.). М. У.

²⁵ Молебнов М. Жизнь и деятельность И. Н. Ульянова в Пензе (1855 — 1863 гг.).— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 14.

Ссылка на сочинение на французском языке в работе Ильи Николаевича показывает, что он владел им. В начале 60-х гг., когда Илья Николаевич познакомился в Пензе со своей будущей женой Марией Александровной, они занимались вместе, по рассказам Л. И. Веретенниковой, и английским языком. М. У

²⁶ В 1839 г. сверх податей было положено собирать в течение 5 лет с души 33 с 1/4 коп. ассигнациями на постройку дома, а потом по 43 с 1/4 коп. ассигнациями на содержание института (из донесения директора Шарбе). М. У.

²⁷ Вследствие этого и без того незначительное жалованье учителей не выплачивалось месяцами. Илья Николаевич, например, часть заработанных им денег получил лишь после долгих хлопот в декабре 1863 г., когда он был уже в Нижнем. М. У.

²⁸ Молебнов М. Жизнь и деятельность И. Н. Ульянова в Пензе.— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 16—17. М. У.

²⁹ С 1864 г. А. В. Тимофеев исполнял обязанности окружного инспектора при Казанском учебном округе, и в 1869 г., когда Илья Николаевич перевелся в Симбирск, они снова встретились на общей работе. М. У.

³⁰ Обязанности воспитателя Александровского института Илья Николаевич выполнял только один год и в 1864 г. был освобожден от них согласно прошению. Отказ Ильи Николаевича от работы в институте совпал по времени с переводом Тимофеева, бывшего одновременно управляющим дворянским институтом, на должность окружного инспектора Казанского учебного округа. Перевод этот был замаскирован «повышением», но вызывался происками и интригами ставленника нижегородского дворянства, инспектора дворянского института Розинга, метившего на место Тимофеева. Несмотря на явную недопустимость действий Розинга, осужденных и попечителем Казанского учебного округа Шестаковым, признавшим, что «г. Розинг не может и не должен быть воспитателем ни в одном заведении округа», несмотря на согласие на увольнение Розинга со стороны министра народного просвещения, Розинг все же добился через некоторое время желанного поста. Назначение его директором дворянского института состоялось по распоряжению Александра II, который «в уважение ходатайства нижегородского дворянства» согласился на его просьбу. И в то же время, чтобы не обидеть только что перед этим уволившего Розинга попечителя Шестакова, произвел последнего в действительные статские советники. В связи с назначением Розинга директором «курс» в дворянском институте резко изменился, и, вероятно, это побудило Илью Николаевича просить об освобождении его от работы там в качестве воспитателя. М. У.

Последующий текст добавлен М. И. Ульяновой при подготовке 2-го издания книги: «Осенью 1865 г. он отказался и от преподавания физики в Мариинской женской гимназии, а в 1866 г., ввиду закрытия землемерно-таксаторских курсов, прекратил там занятия по планиметрии». Ред.

³¹ Молебнов М. Жизнь и деятельность И. Н. Ульянова в Пензе.— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 16. М. У.

³² Там же, с. 11. Ред.

³³ Карякин М. И. Н. Ульянов (По воспоминаниям его ученика).— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 19, 21.

 «С уважением вспоминали его, как любимого учителя, доктор Жбанков и такие «добившиеся степеней известных» при старом режиме люди, как сенатор Таганцев и прокурор Неклюдов» (Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г.: Сборник. М.; Л., 1927, с. 33). М. У.

³⁴ Дело департамента народного просвещения № 25, 1858 г. «Состояние пензенской и симбирской дирекций, осмотренных инспектором казенных училищ Казанского учебного округа». Дело департамента народного просвещения № 109, 1860 г. «О поручении члену Главн. правления училищ князю Цертелеву обозреть учебные заведения в Пензе». Дело департамента народного просвещения № 208, 1859 г. «Об обозрении учебных заведений Пензенской губ. сенатором Сафоновым». М. У.

³⁵ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 41. М. У.

³⁶ Мартынов П. Город Симбирск за 250 лет его существования. Симбирск, 1898, с. 55. М. У.

³⁷ Мартынов П. Город Симбирск за 250 лет его существования. Симбирск, 1898, с. 316. М. У.

³⁸ Кропоткин П. А. Записки революционера. М.: Изд-во Политкаторжан, 1929, т. 1, с. 195. М. У.

³⁹ Там же. М. У.

⁴⁰ Там же. М. У.

⁴¹ До сенатора Жданова расследование о пожаре в Симбирске производил барон Врангель, которому не удалось, несмотря на все усилия, раскрыть злоумышленников. Но «настроение ожесточенного несчастием населения было таково, что представлялась необходимость во что бы то ни стало найти виновных, и производившая расследование комиссия их нашла — двое солдат были приговорены к смертной казни» (Мартынов П. Город Симбирск за 250 лет его существования, с. 343). М. У.

⁴² Там же, с. 344. М. У.

⁴³ Северная пчела, 1860, № 7. М. У.

⁴⁴ Кропоткин П. А. Записки революционера, т. 1, с. 112—113. М. У.

⁴⁵ Там же, с. 329. М. У.

⁴⁶ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Ильиче.— В кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 15. Ред.

⁴⁷ Деларов Д. И. Как я познакомился с семьей Ульяновых.-- Север, Вологда, 1924, № 1, с. XVI. М. У.

⁴⁸ Уездные училищные советы состояли из представителей по назначению от ведомств, содержащих школы (министерства народного просвещения, министерства внутренних дел и духовного ведомства), и двух членов от земства, выбираемых уездным земским собранием. Губернский училищный совет, в компетенцию которого входило решение всех дел, касающихся народного образования в губернии, состоял под председательством архиерея. В него входили: губернатор, директор училища и два члена от губернского собрания. Непременным членом губернского училищного совета с 1869 г. был и инспектор народных училищ. Позднее, в 1874 г., председательство в губернских и уездных советах было возложено на губернских и уездных предводителей дворянства, так как, согласно рескрипту Александра II от 25/XII 1874 г., дворянство должно было «стать на страже народной школы». М. У.

⁴⁹ Илья Николаевич уже с первых шагов своей новой деятельности проявил большую активность и самостоятельность. Это сказалось, между прочим, при выработке инструкции инспекторам народных училищ. При ее составлении были запрошены мнения инспекторов, и из инспекторов Казанского учебного округа Илья Николаевич представил наибольшее число замечаний по поводу нее — они касались 15 ее параграфов, тогда как другие инспектора этого округа представили замечания о 2—5 и т. п. Стоит остановиться на некоторых из его замечаний. Одно из них касалось учителей, не соответствующих своему назначению. Илья Николаевич указывал, что в соответствующем параграфе инструкции ничего нет о законоучителях, из которых некоторые в высшей степени неаккуратно исполняют свои обязанности. Но его предложение о предоставлении инспекторам права увольнять таковых встретило противодействие министерства, которое считало, что это повело бы к столкновению с духовным ведомством, и предоставило инспекторам лишь право сообщать о «нерадивых» епархиальному ведомству. Другое замечание Ильи Николаевича касалось совместного обучения мальчиков и девочек, которое он поддерживал. Ученый комитет согласился с этим замечанием лишь при условии: «а) чтобы девочки были не старше 12 лет, б) чтобы мальчики и девочки помещались в классах на разных скамьях и в) чтобы выход для тех и других из классов был назначен в разное время». Но и с такими оговорками совместное обучение встретило противодействие со стороны министра народного просвещения графа Толстого, и предложения Ученого комитета были им вычеркнуты. Некоторые замечания Ильи Николаевича были приняты министерством (об учебных пособиях и т. п.), другие, как ни очевидны были они для пользы дела, были отклонены под предлогом недостатка средств и т. п. М. У.

⁵⁰ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 33. М. У.

⁵¹ Precis du systeme, des progres et de 1’etat de Instruction publique en Russie. Redige d'apres des documents officiels, par A. Krusenstern, chambellenn de S. m. L’empereur de Russie. Varsowie, 1837. Цитируем из ст. В. И. Чарнолуского «Начальное образование в первой половине XIX столетия».— В кн.: История России в XIX веке. Т. 4, вып. 13. Спб.: Изд-во бр. Гранат, с. 121. М. У.

⁵² Мордовцев Д. Л. Десятилетие русского земства. Спб., 1877, с. 129. М. У.

⁵³ Миропольский С. Школа и государство. Спб., 1883, с. 101. М. У.

⁵⁴ Суперанский М. Начальная народная школа в Симбирской губ.: Историкостатистический очерк. Симбирск: Изд-во Симбирского губземства, 1906, с. 32. М У.

⁵⁵ Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876, № 5, с. 181 — 182. М. У.

⁵⁶ Назарьев В. Н. Современная глушь,— Вестник Европы, 1876, № 5, с. 181. М. У.

⁵⁷ Там же, № 3, с. 299. М. У.

⁵⁸ Отчет Бердянской уездной земской управы о народном образовании, с. 3. М.У

⁵⁹ Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876, X? 5, с. 183— 184. М. У

⁶⁰ Там же, № 3, с. 299. М. У.

⁶¹ Там же, с. 300. М. У.

⁶² См.: Суперанский М. Начальная народная школа в Симбирской губ., с. 87. М. У.

⁶³ См.: Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876, № 3, с. 292. М. У.

⁶⁴ Там же, с. 294. М. У.

⁶⁵ Назарьев В. Н. Вешние всходы. Из воспоминаний, встреч и переписки 70-х годов.— Вестник Европы, 1898, № 4, с. 679.

Характерно, что министерство народного просвещения привело характеристику, данную Назарьевым Илье Николаевичу, в своем «разъяснении» (см.: Вестник Европы, 1876, № 5, с. 459—460) в ответ на письмо некоего Е. Ш., который подвергал сомнению институт инспекторов народных училищ (Вестник Европы № 3 за тот же год). При этом в «разъяснении» подчеркивалось, что «действительно энергия инспектора (имеется в виду И. Н. Ульянов) заслуживает полного внимания». М. У.

⁶⁶ Назарьев В. Н. Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета.—Симбирские губернские ведомости (Отдел неофициальный), 1894, № 32, 14 мая. М. У.

⁶⁷ Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876, № 3, с. 294, 295. М. У.

⁶⁸ Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876, № 3, с. 295—296. М. У.

⁶⁹ Ульянова-Елизарова А. И. Ленин (Ульянов) Владимир Ильич.— В Энциклопедическом словаре Гранат, 7-е изд., т. 41, ч. I. Прил. к циклу статей «Союз Советских Социалистических Республик» — «Деятели СССР и Октябрьской революции», стлб. 305. Ред.

⁷⁰ Калашников В. А. Илья Николаевич Ульянов (Воспоминания бывшего учителя).— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 45. М. У.

⁷¹ Один их этих отчетов за десятилетие деятельности Ильи Николаевича (с 1869 по 1879 г.) был напечатан в журнале министерства народного просвещения за 1880 г. (кн. 209). Этот отчет-статья «Начальное народное образование в Симбирской губ. с 1869 по 1879 г.» (с картой о состоянии народного образования в губернии) был помещен без подписи Ильи Николаевича, но его авторство устанавливается из дела министерства народного просвещения за 1879 г. («По отчетам директоров и инспекторов народных училищ»). В делах министерства народного просвещения имеется и переписка по поводу этого отчета между министерством и попечителем Казанского учебного округа. «Это весьма интересный отчет, который мог бы с пользой появиться в печати на страницах журнала министерства народного просвещения»,— значилось в препроводилке к отчету. «Отчет подобного рода трудно требовать от директоров народных училищ, имеющих много дела, но напечатание его в журнале могло бы поощрить многих знакомить таким путем с важным делом хода образования за известный период». Попечителю Казанского учебного округа было предложено, однако, поручить Илье Николаевичу несколько переделать статью, включив в нее и данные об инородческих школах, которые находились в ведении инспектора башкирских, киргизских, татарских и чувашских школ и не были подведомственны непосредственно директору народных училищ. Необходимость этого исправления министерство народного просвещения мотивировало тем, что выключение татарских и чувашских школ может «подать некоторым органам печати, например «Вестнику Европы», повод к кривым толкам насчет деятельности министерства по народному образованию», что деятельность последнего будет благодаря этому выключению как бы преуменьшена. Наряду с этим министерство разъясняло попечителю учебного округа, что «как в Симбирской, так и в других губерниях его округа татарские и чувашские школы должны находиться в ведении местных директоров и инспекторов народных училищ, чем, однако, не устраняется надобность в осмотре этих школ вышеназванными особыми инспекторами по поручениям попечителя». М. У.

⁷² От 20 до 10 коп. и менее с души. М. У.

⁷³ С 1869 по 1879 г. число удобных школьных помещений увеличилось на 150. М. У.

⁷⁴ С 1871 по 1886 г. оно выросло с 10 564 до 19 933, в то же время поднялся и процент оканчивающих школы. М. У.

⁷⁵ Татищев С. С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. Спб.: Изд:во Суворина, 1903, т. 2, с. 610. М. У.

⁷⁶ Лемке М. Санитарно-гигиеническое устройство и оборудование сельских школ. Спб.: Изд-во «Русская мысль», 1901, с. 53. М. У.

⁷⁷ Корф И. А. Наше школьное дело: Сборник статей по училищеведению. М.: Изд-во бр. Салаевых, 1873, с. 193. М. У.

⁷⁸ Имеется в виду педагогическая практика учащихся курсов. Ред.

⁷⁹ Калашников В. А. Илья Николаевич Ульянов (Воспоминания бывшего учителя).— В кн.: Юбилейным сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 43. М. У.

⁸⁰ Анненков В. И. Воспоминания.— Волжский вестник, 1898, 8 декабря. М. У.

⁸¹ Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876. № 5, с. 206. М. У.

⁸² Назарьев В. Н. Современная глушь. — Вестник Европы. 1876, Л1? 5, с. 206— 207. М. У.

⁸³ Там же, с. 208. М. У.

⁸⁴ Там же. М. У.

⁸⁵ Там же, с.209. М. У.

⁸⁶ Калашников В. А. Илья Николаевич Ульянов (Воспоминания бывшего учителя).— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 43—44. М. У.

⁸⁷ Суперанский М. Начальная народная школа в Симбирской губ., с. 199. М. У.

⁸⁸ Покровский А. Из воспоминаний об И. Н. Ульянове.— Симбирские губернские ведомости, 1886, № 8. М. У.

⁸⁹ Кашкадамова В. В. Воспоминания.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 271—272. М. У.

⁹⁰ Последующий текст добавлен М. И. Ульяновой при подготовке 2-го издания книги: «Недавно погибший замнаркома НКЗдрава РСФСР Зиновий Петрович Соловьев рассказывал, что у него на всю жизнь осталось воспоминание о том, как Илья Николаевич, придя раз в школу, подсел к нему на парту, ласково обнял его и стал расспрашивать о его занятиях». Ред.

⁹¹ За десятилетие (с 1869 по 1879 г.) вознаграждение учительского труда в среднем утроилось. М. У.

⁹² Кашкадамова В. В. Воспоминания.—В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 40. Af. У.

⁹³ Деларов Д. И. Как я познакомился с семьей Ульяновых.— Север (Вологда), 1924, № 1, с. XVI. Af. У.

⁹⁴ М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Пб., 1912, т. 3, с. 697. М. У

⁹⁵ Ульянова-Елизарова А. И. Краткая биография Ильи Николаевича Ульянова— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 9. Ред.

⁹⁶ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 84. Ред.

⁹⁷ Летом в Кокушкине, например, его часто можно было видеть сидящим на завалинке в деревне и беседующим дружески и непринужденно с крестьянами. Любил он и пошутить с ними, и крестьяне относились к нему с большой симпатией. М. У.

⁹⁸ Последний орден Владимира дал ему потомственное дворянство. М. У.

⁹⁹ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 53. М. У

¹⁰⁰ Как окончательно установлено в 1954 г., данное стихотворение принадлежит не Рылееву, а Плещееву. Приведенные здесь четверостишия даны с уточнениями по книге: Плещеев А. Н. Полное собрание стихотворений. М.; Л., 1964, с. 90. Ред.

¹⁰¹ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 54. М. У.

¹⁰² Там же, с. 55. М. У.

¹⁰³ Там же. М. У.

¹⁰⁴ Ульянов Д. И. Очерки разных лет, с. 41—42.

¹⁰⁵ И. Я. Яковлев (1848—1930) - выдающийся чувашский педагог-просветитель, писатель и переводчик, создатель чувашского алфавита, букварей для чувашей, книг для чтения. Ред.

¹⁰⁶ Ульянова А. И. К статье Назарьева «Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета».— Симбирские губернские ведомости, 1889, № 72.

Сестра была свидетельницей, какой довольной улыбкой обменивались отец с матерью, когда Владимир Ильич, «быстро шагая мимо кабинета отца по проходной комнате, через которую шла его дорога к себе, наверх, скороговоркой на ходу рапортовал: «Из греческого пять, из немецкого пять». М. У. (Ульянова А. И. Детские и школьные годы Ильича. Воспоминания. М., 1981, с. 16. Ред.)

¹⁰⁷ Ульянова-Елизарова А. И. Ленин (Ульянов) Владимир Ильич.— В Энциклопедическом словаре Гранат. 7-е изд., т. 41, ч. I. Прил. к циклу статей «Союз Советских Социалистических Республик»..., стлб. 305. Ред.

¹⁰⁸ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.- В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 45. М. У.

¹⁰⁹ Там же, с. 51—52. М. У.

¹¹⁰ См.: Кашкадамова В. В Воспоминания.— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 39. М. У.

¹¹¹ Калашников В. А. Илья Николаевич Ульянов (Воспоминания бывшего учителя).— В кн. Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 45. М.. У

¹¹² Ульянова А. И. Детские и школьные годы Ильича, с. 12. М. У.

¹¹³ Кашкадамова В. В. Семейство В. И. Ульянова-Ленина в Симбирске. Воспоминания.— Бакинский рабочий, 1926, № 17, 21 января. М. У.

¹¹⁴ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 84. М. У

¹¹⁵ Там же. М. У.

¹¹⁶ Чеботарев И. Н. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове и петербургском студенчестве 1883—1887 гг.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 241. М. У.

¹¹⁷ Доктор Лекгер, который лечил отца, в ответ попечителю Казанского округа писал, что точно причина смерти отца установлена не была. «Я могу только предположительно, хотя с громадной вероятностью, сказать, что ближайшей причиной смерти было кровоизлияние в головной мозг» (apoplexia cerebralis). М. У.

Последующие три абзаца перенесены М. И. Ульяновой из основного текста в примечание при подготовке 2-го издания книги: «Обычно лечащим, врачом в нашей семье в эти годы был А. А. Кадьян, привлекавшийся по делу 193-х и высланный в 1879 г. административным порядком в Симбирск. Это был очень знающий и опытный врач, идейный работник, мягкий и деликатный человек.

В Симбирске он пользовался большой популярностью, бывал и в нашем доме. Отец и мать относились к нему очень хорошо; «весьма сочувственно», по свидетельству Н. С. Таганцева, относился и Кадьян к Илье Николаевичу и Марии Александровне.

Во время последней болезни Кадьян был в отлучке, и, помню, как мать жалела об этом. Она высказала это и Кадьяну, когда он уже после смерти Ильи Николаевича посетил нас». Ред.

¹¹⁸ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 85. М. У.

¹¹⁹ Новь, Спб., 1886, т. 8, №7, с. 393. М. У.

¹²⁰ Амосов А. Илья Николаевич Ульянов (Некролог).— Симбирские губернские ведомости, 1886, № 7, 25 января. М. У.

¹²¹ Анненков В. И. Воспоминания.— Волжский вестник. Казань, 1898, 8 декабря. М. У.

 

 

МАТЬ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА — МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА УЛЬЯНОВА

Мать наша, Мария Александровна, урожденная Бланк, была очень одаренным, недюжинным человеком. Она родилась в Петербурге 6 марта (22 февраля) 1835 г. Ее отец, Александр Дмитриевич, происходивший из мещан, окончил в 1824 г. Императорскую медико-хирургическую академию, как она называлась тогда, и из лиц податного сословия был переведен в «купеческое звание», а к концу своей службы врачом, через 20 с лишним лет, получил звание потомственного дворянина. Это был человек передовой, идейный, сильный и самостоятельный, чуждый всякого карьеризма и прислужничества. Черты эти влияли на его отношения с начальством, на сработанность с ним, и Александр Дмитриевич переменил за время своей служебной деятельности немало мест. Он служил и в Смоленской губернии и в Петербурге, где в 1838 г. «признан медиком-хирургом», короткое время был инспектором Пермской врачебной управы, а затем заведовал госпиталем на Юговском заводе Пермского округа. И в медицине Александр Дмитриевич шел несколько иным, необычным для того времени путем, вносил свое, новое. Так, он был большим врагом лекарств, считая, что врачи, применяя их, действуют сплошь и рядом втемную, не знают их всестороннего действия на организм человека, не учитывают, как порой, оказывая временное облегчение, то или иное лекарство вредно влияет на различные органы человека. В своей практике Александр Дмитриевич сводил употребление лекарств до минимума. При лечении внутренних и нервных болезней он широко применял водолечение и на Юговском заводе организовал водолечебницу. Как врач Александр Дмитриевич пользовался там большой известностью.

Выйдя в отставку, Александр Дмитриевич купил небольшое имение близ деревни Кокушкино и занялся сельским хозяйством, оказывая в то же время медицинскую помощь окрестному крестьянству.

Мария Александровна много рассказывала нам об Александре Дмитриевиче и своих детских годах. По ее рассказам дед остался в нашей памяти яркой индивидуальностью в умственном и моральном отношении. Любитель чтения, прекрасный шахматист, веселый собеседник, большой шутник. Любил он иногда подшутить и над детьми. Так, однажды, 1 апреля, в день именин Марии Александровны, дети с нетерпением ждали за обедом последнего блюда, сладкого. Им обещали, что в этот день будут на последнее битые сливки. Каково же было их разочарование, когда, получив свои порции пирожного, они, не избалованные сладостями, собравшись приняться за вкусное блюдо, увидели, что дед подшутил по случаю 1 апреля; у них на тарелках был белый пушистый снег.

Из дочерей Александра Дмитриевича наша мать более других детей походила на своего отца, но особенно большое сходство чертами лица и характером, по отзывам всех, знавших деда, имеет с ним младший брат, Дмитрий Ильич. Сходство это, впрочем, бросается в глаза и по фотографии деда, сохранившейся до сих пор.

В воспитании детей у деда были тоже свои особые взгляды, сильно отличавшиеся от взглядов помещичьей среды того времени. Он старался закалить детей физически и нравственно, дать им простое, суровое воспитание, чуждое всякого баловства, изнеженности и барства. Дети должны были, поскольку могли, сами обслуживать себя. Рано утром бежали они, накинув что-нибудь теплое поверх ситцевых платьиц — других в детстве у них не было,— через холодные сени в кухню, чтобы согреть себе в маленьких горшочках молоко на завтрак. Ни кофе, ни чая им не давали не только в детстве, но и когда они были уже взрослыми: дед находил это вредным для них. «Самовар подавали только для дедушки и бабушки»,— рассказывала мать. И когда они ездили в гости к кому-нибудь из окрестных помещиков, что случалось, впрочем, очень редко, и их угощали там кофе или чаем, это было для них так необычно, что они, даже в гостях, не всегда решались нарушить этот запрет отца.

Старшие сестры матери брали уроки у учителей, которые приглашались к их рано погибшему брату, когда дед служил еще врачом, но приглашать преподавателей к младшим детям в деревню ему было не по средствам — за время своей службы он не умел зашибать деньгу. Слишком дороги были и закрытые учебные заведения, число которых было в то время очень ограничено, да дед был, кроме того, против воспитания детей в закрытых учебных заведениях. Таким образом, нашей матери, у которой были хорошие способности и страстное желание учиться, пришлось ограничиться домашним образованием. При помощи тетки, которая заменяла ей мать и к которой Мария Александровна была глубоко привязана, несмотря на ее строгость и требовательность, Мария Александровна изучила три языка: немецкий, который она знала особенно хорошо и говорила с детьми по-немецки, французский и английский. Почти самоучкой занималась наша мать и музыкой, которую очень любила, и достигла в игре на рояле больших результатов. Позднее знакомые не хотели верить, что Мария Александровна не брала уроков музыки, и изучала ее почти без посторонней помощи, самоучкой,— так много у нее было понимания музыки, такая выразительность и мягкость туше была в ее игре. А условия для этих занятий были очень неблагоприятны. Рояль стоял в Кокушкине в большом зале, который очень плохо отапливался, и мать рассказывала нам, как страдала она от холода, как коченели ее пальцы, когда она часами просиживала там за упражнениями.

Плохо обстояло дело и с книгами. Их брали иногда из Казанской библиотеки, где дед подписывался, но оказии в город бывали нечасто, что значительно затрудняло обмен книг. Не было почти и знакомых среди окрестных помещиков.

«Такая скука бывала долгими зимними вечерами»,— рассказывала нам Мария Александровна. Но суровое, простое, чуждое всякого баловства и барства воспитание закалило характер нашей матери, сделало ее твердой, очень выносливой и терпеливой. Ни в детстве, ни в юности она не знала, что такое нервы, была физически очень крепкой и здоровой. Ее младшая сестра, Софья Александровна, хуже переносила скуку и одиночество деревенской жизни и нередко горько плакала, но Мария Александровна умела находить себе занятие, обладала большой выдержкой. Она самостоятельно подготовилась и сдала экзамен на звание учительницы и позднее говорила мне, что была довольна, что имела это удостоверение и смогла бы в случае нужды подработать сама и не быть в тягость мужу, заработок которого был невелик.

Летом в Кокушкино приезжали старшие сестры со своими детьми, и жизнь становилась в деревне более оживленной. Много занималась Мария Александровна также садоводством и огородничеством. Ей с младшей сестрой отводили особые грядки, которые они должны были сами обрабатывать, засевать и поливать. Любовь к садоводству и огородничеству осталась у матери на всю жизнь, и везде, куда бы ни забрасывала ее позднее судьба, она всегда заводила, если к тому была хоть малейшая возможность, сад и огород и сама работала там.

С отцом наша мать познакомилась в Пензе, где она гостила у старшей сестры, Анны Александровны, муж которой И. Д. Веретенников, занимавший должность инспектора дворянского института, был сослуживцем Ильи Николаевича.

Двоюродная сестра, Л. И. Веретенникова, рассказывает, что, живя у них, Мария Александровна готовила ее в гимназию, занималась и языками, читая с ней по-французски и по-немецки. Но вечером это чтение часто прерывалось приходом кого-нибудь из знакомых. В их доме собиралось много молодежи, главным образом учителей Пензенского дворянского института. Часто бывал у них и Илья Николаевич. Иногда он приносил с собой новую книжку журнала и читал вслух. В. А. Ауновский¹, прозванный «соловушком» за свой хороший голос, пел, пела и Мария Александровна, у которой был небольшой, но приятный голос. Занимались они вместе с Ильей Николаевичем и английским языком.

Мария Александровна вышла замуж летом 1863 г. Каждый год потом, особенно в первое время, они с Ильей Николаевичем ездили летом в Кокушкино.

У матери был, как я упоминала, сильный характер, много выдержки и воли. Всегда ровная, спокойная, веселая, очень чуткая и приветливая, она никогда не возвышала голос с детьми, редко прибегала и к наказаниям. Разве уж только расшалится кто-нибудь чересчур и тогда попадает на «черное кресло» (так называли дети кресло, стоявшее в кабинете отца) для того, чтобы успокоиться. Обычно же бывало достаточно серьезного тона матери, которым она делала замечание, чтобы дети слушались. Так велик был ее авторитет среди детей, которые глубоко любили и уважали ее и для которых недовольство матери их поведением уже само являлось наказанием. И Мария Александровна горячо любила своих детей, жила ими. Светского общества ни она, ни отец не любили, редко ходили в гости. У них был очень небольшой круг близких знакомых, главным образом сослуживцев отца, которые бывали в нашем доме, с детьми которых мы играли. Из этих сослуживцев отца инспектор народных училищ И. В. Ишерский, который после смерти отца был назначен на его место директора народных училищ, имел недурной голос и нередко пел у нас под аккомпанемент матери, говоря, что ее аккомпанемент особенно хорош и ему под него особенно легко петь.

Мария Александровна много занималась музыкой и в Симбирске и приохотила к ней всех своих детей. Хорошей музыкантшей сделалась, правда, только сестра, Ольга Ильинична, которая обладала хорошими музыкальными способностями и большим трудолюбием; но немного играли все. Учился музыке и Владимир Ильич в детстве и очень недурно разыгрывал детские пьески и вальсы, играл и в четыре руки с матерью. Но позднее, поступив в гимназию, он бросил занятия музыкой, о чем, будучи уже взрослым (в начале 90-х гг.), жалел. Мария Александровна часто собирала детей у рояля и пела вместе с ними детские песенки из «Гуселек».

Сама всегда занятая, мать не любила, когда дети слонялись без дела, и умела приучать их к труду, проявляя иной раз немало изобретательности, чтобы труд этот на первых порах не был принудительным, заинтересовывал и завлекал детей. Помню, сколько интереса доставляло мне, когда я была еще совсем маленькой, обучение вязанию и шитью. Мать подарила мне большой клубок красной шерсти и крючок для вязания. Я принялась за дело и скоро увидала с удивлением, что из-под шерсти торчат какие-то твердые предметы. Постепенно, по мере того как я вязала, из клубка появлялись маленькие игрушки, конфеты и т. п. И я вязала с увлечением, стараясь поскорее разгадать все тайны, заключавшиеся в этом чудесном клубке. Или: я, опять-таки ребенком, подрубаю носовой платок, это еще первая моя работа, и она ладится у меня не особенно хорошо. Все же я ковыряю иголкой, сидя рядом с матерью, которая тоже занята работой. И вдруг, когда я подхожу к концу, на уголке платка оказывается приколотым кусочек шоколада, завернутого в бумагу. Я поражена: откуда он взйлся? Ведь платок был все время у меня в руках, и раньше я на нем ничего не замечала. Мать так ловко сумела проделать свой фокус, что для меня так и осталось загадкой появление этого кусочка шоколада. К труду мы привыкали легко благодаря тому, что со стороны матери был умелый педагогический подход к воспитанию детей, много такта и никакой нервности, резкости и прикрикивания на детей. Как с ее стороны, так и со стороны отца не чувствовалось ненужного стеснения детской свободы, одергивания их.

Очень светлые воспоминания остались и от приготовлений к елке, для которой мы сами, дети, клеили различные украшения, золотили орехи и пр. под руководством матери и старшей сестры. Это давало нам интересное занятие, приучало к первоначальным трудовым навыкам. В теперешних детских садах такого рода работы практикуются очень широко, тогда детских садов почти не было и работы эти были мало в ходу. А в них был один из самых интересных моментов елки, и я помню, что, так сказать, «готовые» елки, на которые мы ходили к знакомым, производили на меня всегда меньшее впечатление, чем свои, для которых мы сами работали и которые сами же потом украшали. Елка зажигалась обычно в сочельник, и на ней присутствовала только наша семья, знакомых детей в этот день не приглашали. Но в этом была своего рода прелесть. Родители и старшие братья и сестры, обычно всегда занятые, собирались в этот вечер вместе, что уже само по себе давало много радости. А после елки раздавались подарки (дети тоже что-нибудь приготовляли родителям), старшие шутили и играли с нами, и мы бывали очень счастливы. И когда через день или через два к нам приходили знакомые дети и елку зажигали снова — обыкновенно она стояла в гостиной долго, пока не начинала осыпаться,— то впечатление на нас это производило значительно меньшее. Главную радость давала не горящая елка, а атмосфера любви и внимания к детям, для проявления которых елка давала только лишний, несколько необычный, праздничный повод. А мать и старшая сестра были к тому же так изобретательны на различные сюрпризы! Помню, как Владимир Ильич получил однажды в подарок большой пакет в оберточной бумаге. Он стал развертывать его: одна обертка спадала за другой, около него образовалась целая кипа бумаги, и он уже собирался бросить это занятие, думая, что над ним подшутили и, кроме бумаги, в пакете ничего нет, но его убедили продолжать, и, сняв еще груду оберток, он нашел под ними, наконец, маленькие запонки.

Одной из любимых «сидячих» игр в нашей семье была в детстве игра в шарады. Один из играющих, который должен был отгадывать шараду, уходил из комнаты, другие выбирали шараду, распределяя ее слова между собой. На какой-либо вопрос отгадывающего, с которым он должен был обратиться к каждому из играющих в порядке, который ему указывался, надо было построить свой ответ таким образом, чтобы ввернуть слово из шарады, сделав это возможно более искусно. Когда шарада была разгадана, тот из играющих, кто недостаточно скрыл свое слово и помог отгадать шараду, уходил из комнаты, и ему загадывали другую шараду. Меньшим было труднее составить связный рассказ в ответ на вопрос и спрятать слово, но понемногу они приучались, и игра эта способствовала развитию сообразительности детей и приучала их излагать свои мысли. Мать очень любила эту игру и охотно играла в нее с нами. Распространено было и отгадывание предметов, людей и пр. (Какого царства? — спрашивал отгадывающий. Минерального, животного, растительного,— отвечали ему и пр.), игра в синонимы и т. п.

Дружная, любовная атмосфера, внимание и ласка делали наше детство очень счастливым, а этим мы были обязаны в значительной степени матери, которая уделяла нам весь свой досуг, стремилась всегда порадовать и повеселить нас.

По складу своего характера и по уму Мария Александровна не находила удовольствие в светской болтовне, выездах и нарядах. К тому же при большой семье на ней лежали все хлопоты по хозяйству, и лишь благодаря ее постоянному присмотру за ним и экономии удавалось сводить концы с концами при небольшом жалованье отца. На ней же лежали заботы о детях, за воспитанием которых она следила всегда сама. В нашей семье никогда не было гувернанток, а старушка няня, Варвара Григорьевна², прожившая в нашем доме около 20 лет, была простая деревенская женщина, которая нянчила лишь меньших, начиная с Владимира Ильича. Но, несмотря на занятость с детьми и по хозяйству, Мария Александровна находила время для чтения. Читала она всегда много, хорошо знала русскую литературу, любила читать и новые журналы и из них особенно «Исторический вестник», а потом делилась с нами своими впечатлениями, рассказывала о прочитанном. Много читала она книг и на иностранных языках, а раз перевела несколько небольших рассказиков и для печати.

«После твоего отъезда,— писала она мне в письме от 26 октября 1898 г.,— засели мы с Аней³  за переводы английских рассказов, так как Горбунов торопил их, и давно уже все покончили и отправили; теперь перевожу рассказик с немецкого. Занялась бы этим с удовольствием, если бы был интересный материал!»

Обладая хорошей памятью, Мария Александровна знала наизусть много произведений русских поэтов. Особенно запомнилось мне, как она декламировала «Демона», «Мцыри» и «Соседку» Лермонтова.

По наружности Мария Александровна была очень красива: правильные черты лица, умные выразительные глаза, приветливое, спокойное и в то же время какое-то величавое выражение лица. Во всем ее существе чувствовалась большая нравственная сила, выдержка и цельность. Мария Александровна поседела очень рано, в одну ночь, во время тяжелой, едва не стоившей ей жизни болезни, связанной с родами. Я не помню ее иначе, как с совершенно белыми, серебряными волосами, на которых она носила черную наколку. Позднее, впрочем, она оставила ее, подстригала волосы, и они падали вокруг ее лица мягкими, точно шелковыми прядями с завитками на концах.

«В высшей степени приятное впечатление производила мать Владимира Ильича, ныне уже покойная Мария Александровна Ульянова,— пишет в своих воспоминаниях В. Левицкий⁴, который встречал ее в 90-х гг.— Это была пожилая, седая, но еще бодрая женщина с красивыми чертами лица; от нее веяло одновременно большой добротой и вместе с тем гордой сдержанностью».

Выросшая в деревне с ее полями, лугами и раздольем, Мария Александровна страстно любила природу. Любимым удовольствием ее было бродить по лесам и полям, собирать полевые цветы, ягоды и т. п. Как оживлялась она при этом, с каким чисто юношеским увлечением предавалась этим прогулкам! Жить летом в пыльном и душном городе было для нее чистой мукой. «Мне душно здесь, я в лес хочу»,— декламировала она, бывало. И близость к природе всегда преображала ее: она оживлялась, глаза ее блестели ярче, вся она точно молодела.

В Симбирске у нас был довольно большой сад с ягодными кустами и яблонями, разведен был, кроме того, и цветник. Главная часть забот о саде лежала на матери. При помощи детей, которые бегали поливать цветы, помогали собирать яблоки и пр., он содержался в большом порядке. Мы имели возможность лакомиться и ягодами и яблоками, но порядок был введен и здесь. Детям указывалось, когда и где можно рвать ягоды, яблоки, и мы строго следовали этим указаниям матери. И я помню, как удивили меня слова одной знакомой, которая, увидя, что в саду у нас все цело,. сказала матери, что ее дети давно бы все растащили. Анна Ильинична рассказывает, что в одно лето по желанию матери три вишневых деревца, осыпанные ягодами, простояли нетронутыми до 20 июля, дня именин отца. И когда знакомые удивлялись опять-таки, что «при всей доступности их и обилии никто из детей не тронул их», мать отвечала: «Дети могли кушать ягоды в другой части сада, а эти деревья я просила их не трогать до 20-го».

Она любила делать такого рода сюрпризы своим близким, и я помню, как уже значительно позднее, когда мы жили в Подольске, на даче, в саду которой было много орехов, они были, по желанию матери, сохранены на кустах нетронутыми до освобождения Дмитрия Ильича, который в то время сидел в тюрьме. В этот год урожай орехов был большой, и кусты стояли, обвешанные спелыми, готовыми опасть орехами, а проходившие мимо нашей дачи удивлялись, что их никто не собирает. Зато, когда Дмитрий Ильич вышел (мы знали, что его должны скоро освободить), сбор этих орехов происходил уже вместе с ним.

Когда мы жили в Алакаевке (в Самарской губернии), цветник и огород был заведен и там, а также в Саблино, на даче М. Т. Елизарова, где мы жили в 900-х гг. И работой этой мать занималась всегда с большой охотой.

Матери пришлось перенести в жизни очень много тяжелого. Через год с небольшим после смерти Ильи Николаевича, которая сильно поразила ее, в Петербурге были арестованы по делу о покушении на Александра III Александр Ильич и Анна Ильинична. Двоюродная сестра, Е. И. Песковская, жившая в Петербурге, известила об этом нашу хорошую знакомую, учительницу В. В. Кашкадамову, с просьбой осторожно передать это известие матери, предварительно подготовив ее. Кашкадамова вызвала из гимназии Владимира Ильича и показала ему письмо Песковской. Он пришел, рассказывает она, как всегда, веселый и жизнерадостный, но, прочтя письмо, сразу изменился в лице. Это был уже не мальчик, а взрослый человек. «А ведь дело-то серьезное,— сказал он Кашкадамовой,— может плохо кончиться для Саши».

Решено было, пишет В. В. Кашкадамова в своих воспоминаниях, «чтоб он предварительно сообщил Марии Александровне о полученном мною письме, не упоминая, насколько замешан в этом Александр.— «Вечером я приду, и мы постараемся сообщить Марии Александровне обо всем».— Но не прошло и часу после его ухода, является Мария Александровна, бледная, серьезная, готовая принять и это новое горе на свои слабые плечи.

«Дайте мне письмо»,— серьезно проговорила она. О подготовлении и предварительных разговорах не могло быть и речи. Я дала ей письмо. Она прочитала. «Я сегодня уеду; навещайте, пожалуйста, без меня детей»,— вот все, что она сказала, и ушла.

Перед отъездом Мария Александровна ровным, спокойным голосом делала распоряжения, давала наставления Владимиру Ильичу, как старшему из оставшихся»⁵.

Она поехала в Петербург с одной мыслью, с одной целью — постараться спасти своих детей, облегчить им всем, чем только возможно, их заключение. И выказала при этом необычную силу воли и выдержку. О том, что она не только не падала духом сама, но и оказывала поддержку детям, рассказывает Анна Ильинична в своих воспоминаниях об Александре Ильиче. Отрезанная от мира тюремными решетками, сестра не знала всей сути дела:

«А выдержка и поразительная твердость матери обманывали меня. ...Я не могла допустить, что готовится, в последние дни заключения,— что произошло нечто непоправимое, видя ее, хотя потрясенную, грустную, но в полном самообладании... Она была настолько мужественна, что уже после казни брата, о которой она узнала из листка, раздаваемого прохожим на улице, одна, она пришла ко мне на свидание и, прося надзирательниц не ставить меня в известность о происшедшем, старалась ободрить меня, настаивала на необходимости мне беречь здоровье, успокаивала меня относительно себя.

Не умеющая лгать, как и Александр Ильич, она на мой вопрос о нем сказала только: «Молись о Саше». И хотя мне было безумно тяжело, я не поняла истинного смысла этих слов. Я обратила только внимание на то, с каким особым уважением пропускали ее фигуру в трауре, уходившую со свидания, лица тюремной администрации. Такая сила воли при ее переживаниях импонировала и им».

Ту же самоотверженную любовь проявила Мария Александровна при свиданиях с Александром Ильичем. Когда она во время заключения Александра и Анны приехала на короткий срок в Симбирск, она рассказывала Кашкадамовой, что хлопочет о смягчении наказания, и, как величайшее счастье, считает пожизненную каторгу: «Я тогда уехала бы с ним,— старшие дети уже большие, а младших я возьму с собой»⁶.

Вернувшись в Петербург, Мария Александровна присутствовала на одном заседании суда, как раз на том, где Александр Ильич произносил свою заключительную речь. «Я удивилась, как хорошо говорил Саша: так убедительно, так красноречиво,— рассказывала она позднее сестре.— Я не думала, что он может говорить так. Но мне было так безумно тяжело слушать его, что я не могла досидеть до конца его речи и должна была выйти из зала».

Когда приговор стал известен, у нее осталась одна надежда на сохранение жизни Александра Ильича: убедить его подать прошение о помиловании. Она просила его об этом на свидании после суда, но Александр Ильич не мог пойти на это, доказывая матери, что это было бы неискренне с его стороны, после того, что он делал, после того, что он говорил на суде. «Я больше не настаивала,— рассказывала потом Мария Александровна Кашкадамовой,— не уговаривала, видя, что ему было бы тяжело»⁷.

Она имела еще одно свидание с Александром Ильичем уже после суда, в Петропавловской крепости, куда его перевели после приговора. Но и этого она добилась с трудом. Сенатор Н. С. Та- ганцев, который был учеником Ильи Николаевича в Пензенском дворянском институте, рассказывает, как она пришла к нему однажды в Петербурге вечером и просила помочь ей получить свидание с Александром Ильичем. «Ради бога, помогите,— сказала она,— мне сказали, что Вы это можете: я хочу видеть моего несчастного сына, а меня не пропускают, отказывают». «Она была при этом,— рассказывает Таганцев,— в страшном волнении и в слезах». И на другой день приходила к нему мать, но на этот раз не застала его. О чем хотела она еще попросить его, неизвестно, но жена Таганцева, которая ее приняла, рассказывала потом мужу, что Мария Александровна «произвела на нее потрясающее впечатление, когда каким-то страшным шепотом она сказала: «Сына я видела, ведь он приговорен к смерти».

Долго не могла потом мать говорить об Александре Ильиче со знакомыми, и лишь «спустя некоторое время, когда я была у них,— рассказывает Кашкадамова,— Мария Александровна молча дала мне конверт и сейчас же ушла в другую комнату. Я открыла конверт и нашла там две фотографические карточки Александра Ильича — одна в профиль, другая анфас. Эти фотографии были сняты с него в тюрьме и по ее просьбе переданы ей»⁸.

По рассказам матери видно было, что своей выдержкой и удивительным присутствием духа в постигшем ее ужасном несчастье она завоевала к себе уважение и среди тюремщиков и начальства, с которыми ей приходилось иметь дело, когда она хлопотала о сыне и бывала на свиданиях у него.

Так, товарищ прокурора Князев, который должен был присутствовать на свидании Марии Александровны с Александром в доме предварительного заключения, уже после суда рассказывал, что, желая обставить это свидание возможно меньшими формальностями и стеснениями, он провел Ульянову в одиночную камеру, в которой содержался ее сын, оставшись сам в коридоре у открытой в камеру двери.

«Прошло около сорока лет с тех пор,— рассказывает он в своих воспоминаниях,— но не померкла в глазах моих тяжелая картина этого свидания подавленной несчастьем любящей матери и приговоренного к смерти сына, своим мужеством и трогательной нежностью старавшегося успокоить мать»⁹.

А потом, когда на вопрос матери к Александру, не нужно ли ему чего-нибудь, Александр Ильич выразил желание иметь Гейне, Князев, «глубоко сочувствуя ей и желая облегчить ее чем-нибудь», вызвался достать эту книгу и передал ее Александру Ильичу.

Последнее свидание Мария Александровна имела с Александром в Петропавловской крепости. «Распространились слухи,— рассказывает Анна Ильинична,— что казни не будет, и материнское сердце, конечно, легко поверило им. Передать об этом при суровых условиях свидания она не могла, но, желая перелить в брата часть своей надежды и бодрости на все предстоящие ему еще испытания, она раза два повторила ему на прощание: «Мужайся!»

Так как надежды ее не сбылись, то вышло, что этим словом она простилась с ним, она проводила его на казнь»¹⁰.

По мере того как время шло, боль матери, причиненная этой казнью сына, становилась менее острой, но не заживала никогда. И аресты и обыски других ее детей снова и снова растравляли эту никогда не заживавшую рану. Приходилось опять ходить по тюрьмам, с которыми были связаны такие горькие воспоминания, просиживать часами в приемных жандармов и охранников, прося свиданий с детьми, хлопоча о выдаче их на поруки. Но и тогда она проявляла свойственную ей выдержку и силу воли. Характерен в этом отношении случай, о котором рассказывает М. Б. Смирнов.

В 1899 г. он был вызван в департамент полиции для свидания с женой и там «увидел мать Владимира Ильича, которая приехала в Петербург хлопотать о переводе ее сына из Енисейской губернии, в крайнем случае, в Псков. Вышедший из кабинета директор департамента, забывший, что перед ним стоит мать, с цинизмом царского опричника, громко, на всю залу, обратился к матери Владимира Ильича со следующими словами:

- Можете гордиться своими детками — одного повесили, и о другом также плачет веревка.

Трудно передать (для этого надо быть художником) фигуру и выражение лица матери Ильича в тот момент, когда, поднявшись, полная достоинства, она произнесла в ответ на это:

- Да, я горжусь своими детьми!»

Анне Ильиничне ссылка по делу Александра Ильича в Восточную Сибирь была заменена высылкой в Казанскую губернию благодаря хлопотам нашего родственника М. Л. Песковского, ссылавшегося на тяжелое состояние матери, и вскоре семья наша переехала из Симбирска в Казань. Последнее время пребывания в Симбирске отношение симбирского общества к нашей семье сильно изменилось, нас, видимо, побаивались и избегали. И после этого переезда у Марии Александровны порвались связи и с теми немногими знакомыми, которые у нее были, и она еще более замкнулась и ушла в семейную жизнь и заботы о детях. Для них она готова была пожертвовать всем на свете: своим спокойствием, удобствами, всем!

Это был вообще крайне добрый и самоотверженный человек, который мало думал о себе и своем благосостоянии. Дети были у нее на первом плане, и она постоянно болела за них душой, отказывала себе в самом необходимом, чтобы доставить им большие удобства, чем-нибудь обрадовать или облегчить их положение. Очень экономная вообще, на себя она тратила особенно мало, в течение ряда лет ухитрялась иметь одно более приличное платье, которое очень береглось, а потом переходило в наследство к дочерям. Когда ее уговаривали сделать себе что-нибудь новое, она обыкновенно отказывалась, ссылаясь на то, что она уже стара, обойдется и так. И обычно нужное ей платье и пр. ей делали дочери, но и тут она старалась лучшее сохранить для них же или отдать кому-нибудь из более нуждающихся. Ибо заботилась она не только о детях: ее большое любвеобильное сердце было открыто для всех несчастных, для всех нуждающихся в помощи, и им она не отказывала в ней никогда, если имела к этому возможность. Помню, как сердечно относилась она всегда к товарищам, навещавшим нас, какое большое впечатление производила на них. Людей она узнавала хорошо и нередко предупреждала нас относительно некоторых, которые бывали ей несимпатичны.

Но те, которые завоевывали ее симпатию, пользовались всегда большим радушием, она умела, как редко кто, обласкать человека, согреть его своей лаской и участием. Иногда ее заботы о людях проявлялись даже в мелочах. Помню, как, собираясь куда-то ехать, мать, которая была в то время уже глубокой старушкой, складывала в мешочек разные швейные принадлежности: катушки, пуговицы, иголки и т. п. «Зачем ты так много берешь с собой, мамочка?» — спросила я ее. «Попросит кто-нибудь, нужно будет кому-нибудь — будет, что дать»,— ответила она мне. И при таких просьбах, если дело касалось даже мелочей, никто не слышал от нее отказа, недовольства, что ее беспокоят по пустякам. Она тотчас же поднималась с места и отправлялась на поиски просимого предмета, а часто и сама вызывалась дать его.

Характер у матери был очень общительный, и она быстро завязывала знакомства, пользовалась общей любовью и уважением всех, кто с ней соприкасался. Такое же простое и ласковое отношение было у нее к «простым» людям, людям физического труда. Она, как и отец, охотно беседовала с крестьянами, когда ей приходилось жить в деревне, и они искренне любили ее за доброту и ласку, за всякое отсутствие барства и высокомерия, за готовность прийти им на помощь.

В 1891 г. нашу семью поразило новое горе: в Петербурге умерла от брюшного тифа, осложненного рожей, сестра, Ольга Ильинична. Это была талантливая, сильная девушка, с большой выдержкой и громадной трудоспособностью. Получив известие о ее болезни, Мария Александровна быстро собралась и поехала в Петербург, чтобы быть с Ольгой и ухаживать за ней. Но Ольга Ильинична, которая много работала весь год пребывания своего на Высших женских курсах, переутомила свой организм, и спасти ее не удалось.

Смерть эта тяжело поразила Марию Александровну, но и здесь она проявила свою всегдашнюю выдержку и силу воли. И свое внимание и заботы, только еще в большем объеме, она перенесла на других детей.

Через несколько лет, получив сообщение, что Владимир Ильич заболел воспалением легких, она немедленно поехала к нему в Петербург, чтобы ухаживать за ним, чтобы поставить его на ноги. А через год, когда он был арестован, опять перебралась туда с весны, чтобы ходить к нему на свидания, заботиться о нем, делать ему передачи и пр. Она всегда бывала с тем из детей, кто особенно нуждался в ее помощи, кому она могла быть особенно полезной.

Когда Мария Александровна узнала, что Владимиру Ильичу местом ссылки назначено село Шушенское и что никто из его близких товарищей в одно с ним село не попал, она писала ему, что собирается поехать к нему, надеясь, между прочим, что это даст ей возможность выхлопотать для Владимира Ильича перевод в село Тесинское, где жили его товарищи.

«Насчет того, чтобы тебе ехать сюда для того только, чтобы выпросить мне перемещение,— это уж совсем и совсем не стоит»,— отвечал он ей¹¹.

Здоровье у Марии Александровны было хорошее, она была очень крепкой и выносливой и до глубокой старости постоянно работала и возилась с чем-нибудь. Безделья она не терпела, будучи от природы очень деятельной. Она шила, вязала, хлопотала по хозяйству, которое лежало обычно на ней, а в свободное время много читала. А когда уставала работать и читать, садилась за рояль. Иногда она играла в четыре руки с кем-нибудь из дочерей, любила слушать и их игру. Занятия музыкой Мария Александровна не оставляла почти до самой смерти. Летом 1916 г., за месяц до ее смерти, мы поехали на дачу в Финляндию, где инструмента не было. Все уже собрались ехать на вокзал и поджидали лишь извозчика. А мать, уже одетая, подошла к роялю и сыграла что-то из своих любимых вещей, точно прощаясь со своим любимым развлечением. Любила она и игру в шахматы и нередко играла с детьми, особенно в последние годы своей жизни.

Мать не была религиозной. Немало влияло на это, вероятно, то обстоятельство, что она воспитывалась не в богомольной семье; не был религиозен и ее отец, Александр Дмитриевич. И Мария Александровна редко посещала церковь еще когда жила в Симбирске. С годами религия играла для нее все меньшую роль, и, уже будучи в очень пожилых годах, она совсем порвала с ней. На это, несомненно, сильно повлияло общее изменение ее мировоззрения, совершившееся не без влияния детей.

В Москве, куда мы переехали в 1893 г., мать еще иногда ходила в церковь, но это случалось очень редко. Вот что рассказывает Дмитрий Ильич об одном разговоре с ней на эту тему. Вернувшись раз откуда-то домой, мать рассказывала брату, что заходила между прочим в Иверскую часовню. «Какие они жадные, толстые, наглые,— говорила она о монахах,— как они нахально выпрашивают деньги. Один их вид может побудить людей перестать верить». Это говорилось, когда Марии Александровне было уже почти 60 лет. И позднее, будучи уже глубокой старушкой, она говорила про загробную жизнь: «Это все сказки, ничего там нет. Хорошо бы умереть тихо, как заснуть»,— прибавляла она.

Большим ударом для Марии Александровны бывали всегда обыски и аресты ее детей, которые особенно часто происходили в нашей семье с конца 90-х гг. Нередко при этом она оставалась совсем одна в чужом городе, так как мы немало кочевали из города в город, а она следовала всегда за нами. Помимо того что аресты бывали очень тягостны ей, благодаря ее прежним тяжелым переживаниям, она, кроме того, очень болезненно переживала всегда заключение своих близких. Для нее, незнакомой с условиями тюрьмы, заключение представлялось всегда хуже, чем оно было на самом деле, кроме того, беспокоила все время мысль, как отсидка отразится на здоровье и пр. Иногда беспокойство это бывало так сильно, что Мария Александровна, помимо свиданий, которые она имела с нами, когда мы бывали под арестом, приезжала к тюрьме и ходила вокруг нее в надежде, не удастся ли ей случайно повидать близких ей как-нибудь через окно или что-нибудь услышать о них.

Аресты родных влекли для Марии Александровны массу хлопот и забот. Прав был Владимир Ильич, который писал матери в одном письме в связи с арестом Дмитрия Ильича, что «мыкаться по разным «присутственным» местам (дело зачастую сугубо неприятное, более неприятное, чем сидение!)»¹². Надо было ходить в охранное отделение или к жандармскому чину, который вел дело, добиваться приема у него, чтобы узнать о деле, получить свидание, похлопотать об освобождении. Кроме того, надо было ездить в тюрьму с передачей денег, белья и съестного, если его разрешали передавать, в другие дни — на свидания и т. д. При этом везде приходилось ждать или приходить вторично вследствие отсутствия того или иного из жандармских ротмистров и т. п. Приходилось и выслушивать от этих представителей власти всякие неприятные вещи, вроде того, о чем рассказывал М. Смирнов, или всякого рода запугивания. Жандармам иногда выгодно было представить матери дело арестованного серьезнее, чем оно было на самом деле, так как они через нее старались воздействовать на него и заставить быть откровеннее в своих показаниях. Так, в Киеве в 1904 г. жандармы наговорили матери невесть чего об ужасах, которые ожидали Дмитрия Ильича, дело которого они всячески старались раздуть, но на поверку у них ничего не вышло. Но ее своими россказнями они заставили, несомненно, сильно помучиться.

Вместе с Дмитрием Ильичем в Киеве были тогда арестованы по делу Центрального и Киевского комитетов партии его жена¹³, Анна и Мария Ильиничны, и Мария Александровна осталась в чужом городе, куда мы переехали всего за несколько месяцев до ареста и где у нее почти не было знакомых, совсем одна. Заботиться приходилось о четырех арестованных, которые к тому же сидели не в одной тюрьме. Киевская губернская тюрьма, так называемая «Лукьяновка», имела ряд особенностей, благодаря которым в ней возникало много всяких тюремных беспорядков. С одной стороны, заключенные сидели там в общих камерах и имели с сидящими в том же коридоре или на том же этаже общие прогулки, возможность через выборного дежурного распределять между всеми в пределах этого коридора получаемые с воли передачи. С другой стороны, после побега из Лукьяновской тюрьмы 11 искровцев внутреннюю охрану в тюрьме несли жандармы, которые своим грубым обращением с арестованными вызывали ряд протестов с их стороны. Иногда, впрочем, протесты возникали и без достаточного основания, благодаря тому, что долгое тюремное заключение сильно отражалось на нервах, выводило людей из равновесия.

Во время нашего пребывания в «Лукьяновке» там проводился бойкот старшего жандарма, который водил нас на свидания и через которого поступали к нам передачи, за то, что он, по заявлению одной заключенной, толкнул ее на прогулке. В ответ на это после долгих обсуждений между собой заключенные заявили, что не будут ходить на свидания, если за ними придет бойкотируемый ими жандарм, не будут принимать передачи от него и пр., и требовали, чтобы он был убран. Но начальство не обратило на это требование ни малейшего внимания. Наоборот, жандарм, объявленный под бойкотом, стал особенно часто появляться в тюрьме. Ему были поручены сношения с арестованными и вне его служебного времени, когда обычно его заменял другой. Он приходил звать на свидание, с улыбкой выслушивал заявление заключенного, что с ним он не пойдет ввиду его некорректного отношения с арестованной, не обращал внимания на обструкцию, которую ему при этом устраивали, и уходил все с тем же спокойным видом. То же было с передачами и, кажется, даже с письмами. Больше всего страдали от такого рода протеста родные. Они приезжали к тюрьме с передачами, с разрешением на свидание, а жандармы встречали их сообщением, что арестованные не хотят идти на свидание и принимать их передачи. Не зная, что творится в тюрьме, им трудно было понять, чем вызывается такого рода отказ. Мать приезжала к нам в тюрьму из другого конца города, обыкновенно нагруженная пакетами. Она знала, что передачи у нас делятся поровну между сидящими на одном коридоре, и старалась приготовить передачу в таком количестве, чтобы хотя бы на один-два дня достало всем. «Сколько вас теперь на коридоре?» — спрашивала она нас при свидании. И старалась, чтобы в следующую передачу котлет, пирожков и пр., что она нам приготовляла, было как раз по числу заключенных. Это число, однако, часто менялось, и Мария Александровна огорчалась, узнавая, что нас на коридоре уже значительно больше, чем было при последнем свидании, и ее расчеты, чтобы «всем достало», не удались. Тем более грустно было ей уезжать со всеми ее приготовлениями обратно, да к тому же выслушав от жандарма заявление, что ее дети не хотят идти к ней на свидание, и беспокоясь о том, что творится за стенами тюрьмы. Не помню, какой выход нашли мы в конце концов, чтобы закончить этот бойкот-протест. Но тюрьма была надолго выведена из равновесия: шли споры, объявлять ли голодовку, но в конце концов она была провалена. Вместо нее была устроена обструкция. В определенный час в тюрьме поднялся невообразимый грохот: все заключенные дубасили табуретками в дверь, а когда табуретки разлетались в щепки, брались за столы и т. п. Шум этот сопровождался криком, свистом, пением и пр. «Ну, опять политические обструкцию выколачивают»,— говорили сидевшие в других этажах уголовные. В тюрьму были введены солдаты, которых расставили по одному и по два на камеру для того, чтобы мешать заключенным производить обструкцию. Но кончилось все это в общем довольно благополучно, и тюремная жизнь вошла мало-помалу в относительную норму. Свидания опять возобновились. И характерно, что мы не услышали от матери и тени упрека, она только грустно качала головой. А ей было тогда почти 70 лет.

Но как ни тяжелы бывали для Марии Александровны наши аресты, к нашей революционной работе она относилась с полным сочувствием и всячески помогала нам надувать жандармов, прятать нелегальщину и пр. Иногда благодаря ей нам удавалось выпутаться из неприятных историй. Особенно характерен в этом отношении случай, который имел место во время нашего киевского ареста. У Дмитрия Ильича, которого взяли на улице, было при себе 500 рублей. Деньги эти, конечно, были партийные, и жандармы за таковые и сочли их, правильно полагая, что человек, не имевший в Киеве никакого постоянного заработка, не мог располагать такой крупной по тому времени суммой. Если бы брат не сумел опровергнуть это их предположение, деньги были бы конфискованы, да, помимо того, это ухудшило бы его положение, так как явилось бы лишним доказательством его партийной работы. На Дмитрия Ильича, как мы указывали, жандармы смотрели вначале очень серьезно. Его посадили в крепость, и свиданий с ним у матери не было. Между тем у Дмитрия Ильича создался план, как выпутаться из истории с деньгами, и он написал матери обычное письмо через жандармов, но в нем, конспиративно, путем отрыва букв, сообщил шифром свою просьбу сговориться с мужем Анны Ильиничны, что эти деньги (500 рублей и притом одной бумажкой) он получил от М. Т. Елизарова заимообразно, «на обзаведение». Мария Александровна разобрала это сообщение, хотя раньше ей никогда не приходилось иметь дело с шифром, и она только слышала о нем от нас, передала Марку Тимофеевичу просьбу брата, и тот, спрошенный жандармами по указанию Дмитрия Ильича, показал именно так, как было условлено. Подозревать о том, что Дмитрий Ильич имел какие-либо нелегальные сношения с волей, жандармы не имели оснований, так как условия заключения в крепости были очень строгие, и обвинение в хранении партийных сумм, таким образом, отпало.

В 1910 г. мы жили с матерью в Москве в меблированных комнатах против губернской земской управы, где я служила в то время. Нагрянула полиция. Так как квартира была не наша, то мы не могли помедлить с открытием наружной двери. Раздался стук в дверь нашей комнаты. Помню, как мать, которой было в это время 75 лет, быстро, и не теряя присутствия духа, обратилась ко мне со словами: «Если у тебя есть что-нибудь, что надо спрятать, дай скорее мне». Я сунула ей спросонья какое-то письмо, которое не успела спрятать раньше, и мы открыли дверь. Хотя обыск был, как обычно, и личный, и обыскивали и мать, но у нее смотрели более поверхностно, и к тому же она так ловко припрятала данное ей мною письмо и держалась так спокойно, что не возбудила ни в ком подозрения. На этот раз меня не арестовали, а устроили у нас на квартире засаду. Из дома не выпускали первое время никого, и какие-то девицы, жившие там же, которые должны были ходить на службу, и хозяйка квартиры страшно негодовали на нас за то, что благодаря нам они тоже оказались под арестом, и всячески донимали этим Марию Александровну. Была пасхальная неделя, во время которой занятий в управе не было. И товарищи, приходившие ко мне по делу обычно в управу, не застав меня там, шли к нам на квартиру. Переодетый городовой открывал дверь на звонки и на вопрос приходящих обо мне отвечал, что я дома, а потом проводил пришедшего на кухню, где сидели шпики и околоточный, и начинался обыск и допрос. Но на второй и третий день засады бдительность нашей охраны несколько ослабела, и они уселись играть в зале в шашки. Мы с матерью воспользовались этим. Она стерегла, чтобы в нашу комнату никто не зашел, и следила за тем, что делают охранники, а я забралась на окно и старалась откивнуть приходящих ко мне знакомых. Приходилось просиживать на окне часами, соскакивая каждый раз по знаку, который мне подавала мать, но все же с ее помощью мне удалось дать знать ряду лиц, направляющихся в нашу квартиру, о том, что у нас полиция и чтобы они повернули вспять.

В 1912 г., после ареста в Саратове Анны и Марии¹⁴, Мария Александровна осталась опять совсем о