О Ленине и семье Ульяновых - Очерки

 

Очерки

 

ОТЕЦ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА ЛЕНИНА — ИЛЬЯ НИКОЛАЕВИЧ УЛЬЯНОВ

1831 — 1886

ПРЕДИСЛОВИЕ

Сколько-нибудь полной биографии Ильи Николаевича Ульянова нет еще до сих пор¹. Между тем характеристика отца Владимира Ильича имеет большое значение не только для научной биографии В. И. Ленина, подготовка которой ведется в настоящее время Институтом Ленина². Илья Николаевич и сам по себе был незаурядной личностью для того времени, в которое жил и работал. Это был один из пионеров в деле начального народного образования, его неутомимым деятелем в течение не одного десятка лет в ту пору, когда работа по просвещению народа была связана с большими трудностями, когда, по образному выражению Щедрина, «и просвещение, и продовольствие, и народная нравственность, и холера, и сибирская язва, и оспа — в одной горсти было» или только начинало пробивать себе путь.

В ту пору нужно было иметь большую веру, беззаветную преданность своему делу, подлинный идеализм и неиссякаемую энергию для того, чтобы, несмотря на все препятствия, которые ставились делу народного просвещения как правительством, так и реакционными слоями общества, сохранить душу живую, не охладеть и не опустить руки, как случалось впоследствии со многими деятелями на этом поприще эпохи «весны»³, не свернуть на проторенную дорожку, а отдать все силы на служение народу, умереть за работой для него.

Илья Николаевич оставил после себя яркий след своей неутомимой деятельностью в своих учениках, в том кадре народных учителей и учительниц, в тех «ульяновцах», которых он выпестовал в духе лучших идей 60-х и 70-х гг., в тех своих современниках, которые, живя в «ульяновское время», заражались его неутомимостью и преданностью делу.

Предлагаемая читателям работа по биографии Ильи Николаевича является одной из первых попыток в этом направлении. Пишущей эти строки не было еще восьми лет, когда умер Илья Николаевич, и личные воспоминания о нем составляют поэтому лишь незначительную часть в данной работе. Основной материал для нее взят автором из ряда воспоминаний как о самом Илье Николаевиче, так и о той эпохе, в которую он жил и работал. Нами использованы, кроме того, ряд работ о начальном народном образовании эпохи 60-х и 70-х гг., так как нам казалось, что деятельность Ильи Николаевича, результаты, которых ему удалось достичь, а также условия, в которых она протекала, будут ярче и нагляднее на фоне общей, хотя бы и кратко очерченной картины положения народного просвещения в то время. До некоторой степени мы использовали и собственные свидетельства Ильи Николаевича о его работе — отчеты и обозрения начальных народных школ, которые он составлял ежегодно.

Из воспоминаний об Илье Николаевиче его родных, учеников, сослуживцев, а также других его современников мы выбрали лишь то, что вносит что-либо существенное в его характеристику и наиболее верно отражает его облик.

В цитатах из этих воспоминаний большое место уделяется нами очеркам В. Н. Назарьева, симбирского помещика, принимавшего одно время под влиянием «весны», которая характерна для эпохи 60-х и начала 70-х гг., и заразительного примера деятелей по народному просвещению, энергичное участие в общественной жизни, сначала в качестве мирового судьи, а затем члена училищного совета.

Эта деятельность дала Назарьеву богатый материал о положении школ, сблизила его с людьми, двигавшими в то время это дело вперед, и его очерки, печатавшиеся в «Вестнике Европы» и других изданиях того времени, вносят ценный вклад в характеристику эпохи и деятелей 60-х и 70-х гг. Перу Назарьева принадлежат и некоторые беллетристические произведения, как, например, «Бакенбарды», но особенно интересны его публицистические очерки, в которых он ярко рисует все перипетии борьбы за народную школу, усилия, которых это стоило в то время, и пр.

Недаром произведения Назарьева заслужили одобрительный отзыв известного критика П. Анненкова. «То, что я слышал из этой живописной этнографии (речь идет о «картине народного учебного дела в губернии, с его высшим и низшим персоналом и ее обстановкой».— М. У.), дает,— пишет он редактору «Вестника Европы» Стасюлевичу,— понятие об условиях провинциального образования более яркое, чем всевозможные трактаты».

Хвалебные отзывы давал об очерках Назарьева также И. С. Тургенев, который в одном из писем к Стасюлевичу писал о них: «Вот бы побольше таких!»

Назарьев близко знал Илью Николаевича, имел возможность на совместной работе наблюдать его деятельность.

В одном из своих писем Стасюлевичу Назарьев пишет, посылая ему свою статью «Современная глушь»: «Во второй главе вы, может быть, заметили идеального инспектора. Он бросается в глаза, потому что действительно представляет исключение. В шестой главе выступают инспектора иного склада, совершенно бесполезные и ненужные».

«В своей статье,— пишет он в другом письме,— я хлопотал более всего о том, чтобы передать правдивую историю школьного дела в нашем бывшем уезде и потому обязан был сказать правду о нашем бывшем инспекторе Ульянове, представляющем редкое, исключительное явление между инспекторами. Это старый студент, сохранившийся таким, каким сидел на студенческой скамье, до настоящего времени, это одна из личностей, которых когда-то так мастерски изображал Тургенев, это студент в лучшем смысле этого слова».

Некоторые характеристики, данные Назарьевым об Илье Николаевиче, приведены нами в настоящей работе.

Но, приводя отрывки из воспоминаний и характеристик Назарьева, мы должны сделать некоторую оговорку. Для автора «Современной глуши», «Вешних всходов» и других очерков, помещика по складу и привычкам, его деятельность была до некоторой степени лечением от скуки и временным, хотя, может быть, и искренним увлечением. Позднее он разочаровался в нем.

В своем письме от 23 марта 1880 г. Анненков, давая отзыв об очерке «Мученики захолустья», писал, что то, что прежде составляло предмет «увлечения и восторга» Назарьева «теперь... потемнело несколько в его глазах, но потому что ему и в голову не приходило подумать о том, чего следует ожидать и что может быть заложено в известном порядке вещей. Вот он и выкладывает свои разочарования и выкладывает хорошо и эффектно».

То, что для помещика Назарьева, избалованного жизнью, было большой жертвой и чуть ли не подвижничеством,— для Ильи Николаевича, разночинца, глубоко и всецело преданного своему делу, являлось лишь выполнением долга, давало ему высшее моральное удовлетворение.

Другую оговорку мы должны сделать относительно знакомств и связей Ильи Николаевича. Ввиду недостатка материала, мы смогли лишь бегло коснуться некоторых из них, основываясь главным образом на данных архивных фондов и небольшого количества свидетельств современников Ильи Николаевича.

Тем не менее мы считаем целесообразным не откладывать опубликование нашей работы, особенно ввиду того, что 26 июля 1931 г. исполняется столетие со дня рождения Ильи Николаевича.

М. Ульянова

 

1

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ИЛЬИ НИКОЛАЕВИЧА.— УСЛОВИЯ, С КОТОРЫМИ БЫЛО СВЯЗАНО ЕГО ОБРАЗОВАНИЕ — СЛУЖБА В ПЕНЗЕ.— ЗНАКОМСТВА И СВЯЗИ

Отец Владимира Ильича, Илья Николаевич Ульянов, родился в Астрахани 26 (14) июля 1831 г. Он происходил из бедной мещанской семьи. Дед его был крестьянином⁴, а отец жил в городе и служил в каком-то торговом предприятии (по профессии он был портным)⁵. После смерти отца, который умер, когда Илье Николаевичу было всего семь⁶  лет, семья осталась без всяких средств.

«Своим образованием — а он получил не только среднее, но и высшее — он обязан всецело своему старшему брату Василию Николаевичу. Не раз в жизни вспоминал Илья Николаевич с благодарностью брата, заменившего ему отца, и нам, детям своим, говорил, как обязан он брату. Он рассказывал нам, что Василию Николаевичу самому хотелось очень учиться, но умер отец, и он еще в очень молодых годах остался единственным кормильцем семьи, состоявшей из матери, двух сестер⁷  и маленького брата. Ему пришлось поступить на службу в какую-то частную контору и оставить мечты об образовании. Но он решил, что, если самому ему учиться не пришлось, он даст образование брату, и по окончании последним гимназии⁸  отправил его в Казань, в университет, и помогал ему и там, пока Илья Николаевич, с детства приученный к труду, не стал сам содержать себя уроками.

Василий Николаевич не имел своей семьи и всю жизнь отдал матери, сестрам и брату»⁹.

Илья Николаевич оправдал надежды, которые возлагал на него его старший брат. Способности у него были хорошие, и он окончил астраханскую гимназию одним из первых, с серебряной медалью¹⁰. Но в свидетельстве, выданном Илье Николаевичу по окончании гимназии, указывалось, что «Ульянову, как происходящему из податного состояния, не предоставляется тем никаких прав для вступления в гражданскую службу»¹¹. Это же «податное состояние» затруднило ему получение стипендии при поступлении в университет. На ходатайство директора астраханской гимназии о предоставлении стипендии Ульянову, как «даровитому мальчику», не имеющему никаких средств, чтобы продолжать образование, последовал ответ попечителя Казанского учебного округа, в котором указывалось, что стипендии имеют целью «облегчить лишь чиновникам способы к воспитанию детей. Но для приема Ульянова, принадлежащего к мещанскому сословию... в число стипендиатов... нет достаточного основания». И, поступив на физико-математический факультет Казанского университета, «на своем содержании», Илья Николаевич в значительной степени сам зарабатывал средства к жизни, давая частные уроки.

Таким образом, отцу рано пришлось изведать материальные лишения, он рано стал самостоятельным, сам пробивал себе дорогу в жизни, и это закалило его характер, выработало большую трудоспособность, строгое отношение к выполнению своего долга (пример чего еще в детстве подавал ему брат Василий). Эти черты вместе с «большой настойчивостью в проведении намеченного плана всякой взятой на себя работы» были характерны для Ильи Николаевича в течение всей его жизни. Несмотря на слабое здоровье, он работал всегда очень много.

В 1854 г. Илья Николаевич окончил Казанский университет со званием кандидата математических наук, представив письменную работу¹², которая получила одобрение факультета, и в мае 1855 г. был назначен старшим преподавателем физики и математики в высшие классы Пензенского дворянского института.

Пензенская губерния даже на фоне дореформенной России представляла собою из ряда вон выходящее явление. Точно в средневековом феодальном княжестве чуть не 30 лет безответственно и бесконтрольно «княжил» там в чине губернатора местный крупный помещик Панчулидзев. Окружив себя теплой компанией родственников и друзей из среды дворянства, он пользовался среди местных помещиков неограниченным доверием и поддержкой, которые основывались на принципе «рука руку моет». А все остальное население терпело полный произвол, самоуправство и злоупотребления, которые принимали иногда прямо сказочный характер. Был, например, случай, когда становой пристав украл с большой дороги деревянный мост.

Во время владычества Панчулидзева подавленность в губернии достигала такой степени, что никто не решался возвысить голос, протестовать или жаловаться. Эта забитость и подавленность сказывалась еще долгое время после смещения Панчулидзева и его клики. Новый губернатор, граф Толстой, не понимая, в чем действительно было дело, объяснял незначительное количество тяжебных дел в губернии «кротостью и миролюбивыми наклонностями народонаселения». В течение 30 лет Пензенская губерния, несмотря на безобразия, творившиеся в ней, была в Петербурге на лучшем счету, потому что из Пензы туда «никогда не доходило ни одной истории». Вскрылась вся эта «панама» ревизией сенатора Сафонова, когда пензенцы, почувствовав веяние нового духа при новом царствовании, решились, наконец, на донос. Формально этот донос исходил от какого-то мелкого писца Полилогова, но «нет никакого сомнения,— писал сенатор Сафонов,— что Полилогов есть только орудие других людей с высшим образованием, со средствами и подробным знанием всех местных отношений и людей».

Пенза была глухим, провинциальным городком, и число жителей ее в 1860 г. не превышало 25 тысяч. Вступая в управление губернией, генерал-лейтенант граф Толстой так описывал этот город во всеподданнейшем рапорте:

«Губернский город Пенза выстроен на оконечности и по скатам продолговатого, довольно возвышенного бугра, у подошвы которого протекает незначительная речка Пенза, впадающая в двух верстах от центра города в судоходную реку Суру. Вершина бугра образует покатую площадь, на которой стоит собор, архиерейский и губернаторский дома, присутственные места, одна приходская церковь, главный военный караул и небольшой общественный садик, окруженный решеткой. Лучшие улицы идут параллельно одна другой в обе стороны от этой площади по скатам бугра. Далее от подошвы городские строения наиболее бедных жителей занимают низкую равнину и оканчиваются принадлежащими к городу слободами государственных крестьян. Такое местоположение, весьма живописное, затрудняет, однако же, во многих местах внутреннее по городу сообщение, особенно в грязную пору года. К сему должно присовокупить, что город вовсе не мощен, по недостатку на то средств»¹³.

Как ни сжата была вся губерния в полицейском кулаке, в ней, несмотря на это, или, может быть, как раз поэтому, развивались и росли среди молодежи революционные настроения. Далеко не все благополучно в смысле политической благонадежности как в учительской, так и в ученической среде, было и в мужской гимназии, а также в дворянском институте.

23 ноября 1860 г. в последнем разыгрался небывалый по тому времени скандал. На годичном акте института, на котором присутствовали высшие власти города в лице губернатора, архиерея, предводителя дворянства и т. п., а также родители учащихся, старший преподаватель словесности Логинов произнес речь на тему «Очерк сатирического направления русской литературы XVIII века». Под видом критики порядков и нравов XVIII в. Логинов ярко и зло высмеял современное ему общество. Иллюстрируя свою речь цитатами из Кантемира, Сумарокова и пр., он говорил о «невежестве, наглом презрении к законности и правам человечества, крайнем нравственном развращении, которым отличались люди... прошлого века, облеченные во всеоружие наружного блеска, чванной лживости и фарисейского лицемерия... самоуправстве, тупом презрении к народу, безверии, смешанном с ханжеством и боязнью черта, надменном высокомерии, так легко и быстро переходившем в подлость и унижение»¹⁴ и т. п. Правда, в своей речи автор ее провозглашал «славу всещедрому создателю, что судил он нам жить теперь, а не в старые беспутные годы», но пензенское общество, недалеко ушедшее от этих «беспутных годов», узнало в речи само себя, и возмущению его не было пределов. Полетели доносы в министерство, посыпались выговоры, кары и т. п. Хотя речь получила предварительное одобрение и разрешение на прочтение ее на акте от Казанского учебного округа, который признал, что «общественное мнение нисколько не может быть затронуто резкими выдержками о прошедших предрассудках» и указанная речь «доставит, конечно, для просвещенной публики, для которой она написана, много поучительных воспоминаний о прошедшем общественном состоянии общества», но тем не менее автор речи получил выговор и был перемещен в другой город¹⁵, выговор был объявлен и педагогическому совету Пензенского дворянского института, а также историко-филологическому факультету Казанского университета и в частности профессору Григоровичу, которому факультет поручил ознакомиться с речью и дать о ней свое заключение.

Логинов был не единичным представителем передового учительства в Пензе. Генерал-адъютант Огарев, командированный весной 1863 г. в Пензенскую и приволжские губернии с целью «обнаружения связей и злонамеренных сношений политических агитаторов», писал в своем отчете Александру II: «Общий дух отрицания и неверия, исходящий преимущественно из Казанского университета, явно обозначается на некоторых преподающих в различных учебных заведениях, которые поэтому в дело воспитания вносят основания безнравственности»¹⁶.

К числу таковых Огарев отнес в Н. Новгороде В. И. Захарова, включенного в список лиц, подлежащих особому надзору, так как он «пользовался дурной репутацией во время службы в двух институтах»¹⁷. До переезда в Н. Новгород Захаров учительствовал в Пензенском дворянском институте и был дружен с Ильей Николаевичем, который жил у него на квартире. Среди учащихся Захаров пользовался любовью и уважением, и Н. С. Таганцев отзывается о нем в своих воспоминаниях как «о самом дорогом мне человеке моего гимназического курса, так двинувшего мое умственное, да, пожалуй, и нравственное развитие»¹⁸. В числе его учеников были и будущие члены ишутинского кружка, а Ишутин и Каракозов жили одно время у Захарова на квартире¹⁹. Он был значительно умереннее «ишутинцев», что возбуждало позднее недовольство у его бывших учеников. Но как бы то ни было, Захаров «потерпел» по каракозовскому делу. На запрос следственных властей... заинтересовавшихся направлением учительского персонала в Пензенском дворянском институте и мужской гимназии, воспитанниками которых было большинство «ишутинцев», жандармский штаб-офицер характеризовал Захарова как человека, «в высшей степени вредно влиявшего на учеников политически», и Захарову пришлось оставить педагогическую деятельность²⁰⁹.

Фамилия отца также упоминалась во время следствия по каракозовскому делу. До своего ареста, весной 1864 г., член ишутинского кружка Н. П. Странден²¹, учившийся раньше в Пензенском дворянском институте, приехал в Н. Новгород, чтобы сдать там экзамен за гимназический курс. Он жил в Нижнем у своего товарища, Васильева. Будучи привлечен по каракозовскому делу, Н. Странден на вопрос следователя о его знакомых в Нижнем ответил: «Кроме родственников Васильева и бывших моих учителей, Ульянова и Ауновского, знакомых я там не имел»²².

Это упоминание фамилии отца одним из обвиняемых по каракозовскому делу не имело никаких последствий для Ильи Николаевича, да, возможно, и Захаров был впутан в эту историю благодаря неистовству следственных властей, производивших колоссальное количество обысков и арестов у всех, хотя бы косвенно знакомых с кем-либо из обвиняемых по этому процессу. Возможно, что репрессии по отношению к Захарову (в Нижнем у него был обыск) вызывались тем обстоятельством, что следствием была установлена подготовка «ишутинцев» к освобождению Чернышевского и подозревалось, что симпатии к сосланному писателю привиты бывшим ученикам Пензенского дворянского института их преподавателем словесности В. И. Захаровым.

Хорошие отношения были у Ильи Николаевича и с преподавателем естественных наук В. А. Ауновским. После службы в Пензе он был переведен в Н. Новгород, а затем служил недолго инспектором симбирской гимназии, исполняя одновременно обязанности секретаря Симбирского статистического комитета. Членом этого комитета был и Илья Николаевич, который принимал участие и в «Симбирских сборниках», издававшихся при Статистическом комитете и редактировавшихся Ауновским. Ауновский умер еще молодым в 1872 г.²³

В Пензе, в семье своего сослуживца, инспектора дворянского института И. Д. Веретенникова, который был женат на старшей сестре нашей матери, Илья Николаевич познакомился в начале 60-х гг. и со своей будущей женой, Марией Александровной Бланк. Мария Александровна была дочерью врача, мещанина по происхождению, человека передового, идейного, сильного и самостоятельного, чуждого всякого карьеризма и прислужничества. Выйдя в отставку, А. Д. Бланк купил небольшое имение в Казанской губернии и занялся сельским хозяйством, оказывая в то же время медицинскую помощь окрестному крестьянству. В этой деревушке, в простой, суровой обстановке (дед воспитывал своих детей по-спартански) прошла большая часть детства и юности Марии Александровны. Она была очень одаренным, недюжинным человеком, и ей страстно хотелось учиться, но дед был против закрытых учебных заведений, а других в то время не было. Приглашать же учителей в деревню для занятий с дочерьми у него не было средств. И Марии Александровне пришлось ограничиться домашним образованием. С помощью тетки немки, воспитывавшей ее и сестер, она изучила иностранные языки и музыку, которую страстно любила. Позднее самостоятельно подготовилась и сдала экзамен на звание учительницы начальных училищ. По. наружности Мария Александровна была очень красива: правильные черты лица, умные выразительные глаза, приветливое, спокойное и в то же время какое-то величавое выражение лица. Во всем ее существе чувствовалась большая нравственная сила, выдержка и цельность. Илья Николаевич женился летом 1863 г. и был очень счастлив в своей семейной жизни.

 

II

МЕТЕОРОЛОГИЧЕСКИЕ НАБЛЮДЕНИЯ — ПЕДАГОГИЧЕСКАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ В ПЕНЗЕ И В Н. НОВГОРОДЕ- ОБСТАНОВКА НИЖЕГОРОДСКОЙ ЖИЗНИ. — ВЛИЯНИЕ ЭПОХИ 60-х ГОДОВ — ПЕРЕЕЗД В СИМБИРСК

В Пензе Илья Николаевич пробыл 8 лет. Помимо преподавания в дворянском институте на Илью Николаевича была возложена обязанность заведовать метеорологическими наблюдениями. Эта работа была поручена ему по предложению знаменитого математика, проф. Лобачевского, который был в то время помощником попечителя Казанского учебного округа и знал, что Илья Николаевич еще в университете занимался при метеорологической обсерватории. Метеорологическим наблюдениям придавала большое значение не только обсерватория при Казанском университете, в них было заинтересовано и с.-х. общество юго-восточной области, но для производства их одно время безуспешно подыскивался «надежный и сведущий» человек. Илья Николаевич вел работу безвозмездно за все время своей службы в Пензе, с чрезвычайной аккуратностью и тщательностью, как всякую работу, за которую он брался.

Заведующий метеорологическим бюро Пензенского губземуправления, ныне покойный В. Ф. Невзоров, писал в своих воспоминаниях, что «лишь с 50-х годов наши метеорологические наблюдения начинают принимать действительно научный характер, и отношение метнаблюдателей к метделу становится вполне серьезным. В этом отношении мы особенно должны отметить период 1856—1863 годов,— пишет он,— когда метнаблюдения на Пензенской метеорологической станции взял на себя Илья Николаевич Ульянов... С этого времени в Пензе в сущности и начинаются действительно научные метеорологические наблюдения»²⁴.

В то же время отец написал научную работу «О грозе и громоотводах», которая была предназначена для прочтения на акте и получила одобрение физико-математического факультета Казанского университета.

«Ссылка И. Н. Ульянова на иностранный источник (де-ла-Рива, на французском языке), бывший в то время, по отзывам специалистов, совершенно новым,— пишет М. Молебнов,— говорит за то, что данная работа выходит за пределы казенщины и свидетельствует о высоте культурного развития автора и наличия у него чисто научного интереса. Работа к тому же написана прекрасным литературным языком»²⁵.

Условия для педагогической работы в Пензе, особенно в последние годы пребывания там Ильи Николаевича, были далеко неблагоприятны.

Хотя Пензенский институт именовался дворянским и обслуживал исключительно детей дворян, он содержался на средства крестьян²⁶, и с 1861 г., когда этот источник прекратился с освобождением крестьян и от дворянства также почти не поступало средств, материальное положение института пришло совсем в упадок²⁷.

«Последние годы службы И. Н. Ульянова в институте,—пишет М. Молебнов, основываясь на данных архивного фонда Пензенского дворянского института,— протекали в крайне неблагоприятной обстановке. Крайняя материальная необеспеченность института... расшатала учебное дело. В 1862 г. половина учеников осталась на второй год... Исключение, порка розгами стали единственными методами воспитания»²⁸.

Все это побудило Илью Николаевича еще в 1862 г. начать хлопоты о переводе из Пензы. При содействии директора нижегородской мужской гимназии А. В. Тимофеева²⁹, бывшего преподавателя астраханской гимназии в то время, когда там учился Илья Николаевич, и позднее служившего с ним одновременно в Пензенском дворянском институте, Илья Николаевич получил место старшего учителя физики и математики в этой гимназии и осенью 1863 г. переехал в Н. Новгород.

Помимо уроков в нижегородской мужской гимназии Илья Николаевич преподавал и в женской гимназии, давал уроки на землемерно-таксаторских курсах и исполнял обязанности воспитателя в Александровском институте³⁰. Как в Пензе, так и в Н. Новгороде Илья Николаевич относился к своей педагогической деятельности с большим знанием и любовью. Физика была его любимым предметом, а кроме того, он «был педагогом в душе, любившим свое дело». «Он не ограничивался формальным знанием того, что необходимо преподавателю. У него был научный интерес к своему предмету, интерес тем более ценный, что он часто не находил себе практического применения в деле преподавания»³¹. Но и в этом деле он «не один раз выходил за пределы своих чисто учительских обязанностей, а в сфере последних был педагогом, по тому времени, далеко незаурядным»³².

Илья Николаевич умел заинтересовывать учеников и добиваться в занятиях с ними хороших результатов не строгостью и наказаниями, к которым он не прибегал, будучи «снисходителен и терпелив с учениками», а тем авторитетом, который он завоевывал среди них.

Позднее, когда Илья Николаевич работал уже в качестве инспектора народных училищ в Симбирской губернии, он в отчете о состоянии школьного дела за 1872 г. писал:

«В хорошо организованных училищах и у преданных своему делу учителей не встречается надобности употреблять какие бы то ни было меры взыскания с учащихся, потому что последние любят и уважают своих наставников и не позволяют огорчать их каким-нибудь поступком».

К этому выводу Илья Николаевич пришел, очевидно, на основании собственного педагогического опыта. А это было время, когда телесные наказания применялись не только в низших, но и в средних учебных заведениях.

В свободное время Илья Николаевич помогал отстающим, а с бедными учениками, не имевшими возможности приглашать репетиторов, занимался по воскресеньям бесплатно. В те времена учителя, относившиеся к своему делу не по-казенному, а с интересом и любовью, были редки, и немудрено, что Илья Николаевич пользовался большой любовью среди своих учеников.

«Илью Николаевича Ульянова мы — гимназисты — глубоко уважали и любили,— рассказывает его бывший ученик, проф. М. Карякин.— Уважали за прекрасное знание им своего предмета и за талантливое, толковое изложение его и любили его за его неизреченную доброту и снисходительность к нашим проступкам в поведении и промахам в математике. Насколько я помню, не было случая, чтобы Илья Николаевич пожаловался на ученика директору за дерзость или на упорную леность. Сора из своего класса он не выносил, покрывая все своим удивительным незлобием и добродушием. По наружности это был небольшого роста худощавый человек с лысинкой, с очень ласковыми карими глазами. Недаром, видно, сказано, что глаза — это «зеркало души». Это была действительно добрая, всепрощающая и любящая душа... Обаяние личности Ильи Николаевича оказывало на нас благотворное влияние: некоторые из нас полюбили математику настолько, что впоследствии, в университете, избирали ее своей специальностью...»³³.

Хорошие отзывы давало об Илье Николаевиче, как об учителе, и его начальство. В отчете «О состоянии дворянского института» за 1858 г. Илья Николаевич характеризуется «как выделившийся по способностям и успехам в преподавании». В 1859 г. он получает «за отличную усердную службу» награду в 150 руб. И в том же году сенатор Сафонов, производивший ревизию Пензенской губ., отмечает Илью Николаевича «за отличный порядок и добросовестное исполнение своих обязанностей». И наконец, во время ревизии Пензенского института осенью 1862 г. ревизор Постельс, наряду с отрицательным отзывом о преподавании в институте различных предметов, пишет: «По математике и физике успехи учеников достаточные: преподаватель Ульянов с усердием занимается своим предметом»³⁴.

В Н. Новгороде Илья Николаевич пробыл шесть лет.

«В Нижнем Новгороде, где родители прожили шесть лет,— рассказывает Анна Ильинична,— у них составился кружок знакомых из педагогического персонала гимназии, людей, подходящих по социальному положению и развитию, объединенных к тому же коридором гимназического здания, в котором большинство из них имело квартиры. У матери моей — от природы живого и общительного характера — были там добрые приятельницы; можно было, уложив детей, собраться почитать, поболтать, помузицировать вместе... Отец читал иногда вслух по вечерам, между прочим, печатавшуюся тогда частями «Войну и мир» Толстого»³⁵.

Но, несмотря на благоприятные условия работы в Н. Новгороде, который был в то время одним из наиболее оживленных провинциальных городов, несмотря на то, что Илья Николаевич имел там «спокойное и до некоторой степени насиженное место», он решил переехать в Симбирск. Это был гораздо более глухой, чем Н. Новгород, захолустный провинциальный городок. К. И. Коренев метко описал его в своем стихотворении «Воспоминание»:

Я не забыл тебя далекий,
Но сердцу близкий городок,
И Волги берег твой высокий,
И тротуары из досок;

Твои пастушеские нравы,
Стада баранов и коров,
Весной — чрез лужи переправы,
Зимой — бугры твоих снегов;

Главу блестящую собора,
Уютных домиков ряды,
А там, по склону косогора,
Твои фруктовые сады;

Твой тарантас шестиаршинный,
Костюм мордвы, чуваш, татар,
И чисто русский быт старинный
Твоих приветливых (!) бояр³⁶.

 

Симбирск назывался «дворянским гнездом» по обилию дворянских поместий в его окрестностях. Сословная солидарность была отличительной чертой тогдашнего дворянского общества в Симбирске. «Общая дружба, скрепленная близким родством, особенно отличала симбирское дворянство и придавала ему огромную силу. Если действия кого-либо из их среды были очевидно неправильны, то все общество, даже иногда в ущерб справедливости, принимало все меры к тому, чтобы как-нибудь оправдать поступок виновного и вообще выгородить его; если же случалось кому-нибудь из них быть обиженным, то гнев всего сплоченного общества обрушивался на виновника»³⁷. Дворянство водило компанию в своей среде, соря деньгами, проводя жизнь в роскоши, празднествах и безделии. Освободительные реформы 60-х гг. не могли не нанести ущерба его материальному благополучию, и понятно, что все стремления реакционной части дворянства были направлены на то, чтобы эти реформы не были проведены в жизнь. Таково было, несомненно, желание громадного большинства дворянского сословия.

У реакционной партии «существовала уверенность, что возможно еще убедить Александра II отложить окончательное освобождение крестьян, которое должно было состояться 19 февраля 1863 года»,— пишет Кропоткин³⁸.

И как раз в это время, в начале 60-х гг., в Петербурге и в ряде провинциальных городов произошли грандиозные пожары. Они явились, несомненно, следствием поджогов, но виновники, которых искали преимущественно среди поляков и русских революционеров, так и не были обнаружены. Однако реакционеры использовали эти пожары и немедленно после них «сильно стали агитировать в пользу отсрочки освобождения и пересмотра практического применения закона»³⁹.

Возможно, что виновников искали не там, где они были в действительности. Это предположение подтверждает обстановка расследования причин ужасного пожара в Симбирске, во время которого сгорел почти весь город.

«...Когда туда был послан для следствия сенатор Жданов, он закончил расследование с твердым убеждением, что симбирский пожар был делом реакционной партии... В хорошо осведомленных кругах говорили, что Жданов возвращался в Петербург с положительными доказательствами виновности симбирских реакционеров; но он внезапно умер в дороге, а портфель его исчез и никогда не был найден»⁴⁰.

На место Жданова⁴¹, который вел расследование в течение двух лет, в Симбирск был послан генерал Ден, который «тотчас же освободил из тюрьмы всех лиц, заподозренных сенатором Ждановым» (а их было так много, что в тюрьмах не хватало мест для арестованных), и «прекратил расследование». А в 1869 г. Правительственный сенат постановил предать это дело «забвению»⁴².

Реакционно настроенное дворянство в своем большинстве было одной частью симбирского общества, а другой его частью было «чиновничество, поддерживавшее знакомство по ведомствам, строго придерживаясь табели о рангах». Интереса для культурных идейных людей, какими были наши родители, это общество не могло представлять.

Но Илья Николаевич все же решился на переезд в Симбирск.

Что побудило его к этому? Мы думаем, что объяснение надо искать в особенностях эпохи, в настроении умов передового общества того времени.

Это была эпоха освободительного движения 60-х гг. Сознание необходимости работать в народе и для народа, которому надо было «заплатить долг», которого нужно было просветить и вывести из темноты, нищеты и бесправия, широко охватило все передовое мыслящее общество России в эту эпоху.

Это было время, когда, выражаясь словами Некрасова, Россия

Как невольник, покинув тюрьму,
Разгибается, вольно вздыхает,
И, не веря себе самому,
Богатырскую мощь ощущает.

Это было время, когда «люди прежде никогда ничего не читавшие, начали учиться, начали следить за литературой, знакомиться с «фантазиями молодости» и сознавать, что без этих фантазий трудно жить в нынешнем свете... В самых глухих городах, где до сих пор все насущные интересы состояли в картах, взятках и сплетнях, являются публичные библиотеки, журналы и газеты выписываются десятками экземпляров; иметь у себя книги сделалось потребностью этих городов. Везде и повсюду люди развивались, созревали, выходили на светлую дорогу просвещения из темных нор апатии и невежества»⁴³.

Это было время, когда «вся Россия говорила... об образовании... Любимыми темами для обсуждения в прессе, в кружках просвещенных людей и даже великосветских гостиных стало невежество народа, препятствия, которые ставились до сих пор желающим учиться, отсутствие школ в деревнях, устарелые методы преподавания и как помочь всему этому»⁴⁴.

Лучшие писатели и педагоги того времени Н. Пирогов, Л. Толстой, К. Ушинский, Н. Шелгунов, барон Корф и другие писали по вопросам образования. По этим вопросам ломались копья, велась полемика о путях и методах преподавания. А в то же время развивалась и практическая деятельность на этом поприще: возникали новые школы, причем некоторые из них имели показательный характер (Льва Толстого в Ясной Поляне, барона Корфа в Екатеринославской губ. и др.), организовывались народные библиотеки и воскресные школы для рабочих, составлялись и выходили в свет книги-пособия для народных школ, применялись новые, усовершенствованные методы преподавания, усилилась по глухим углам подписка на газеты и журналы и т. п.

А наряду с этим начался «поход в народ». У интеллигентной молодежи, которая шла в деревню в качестве учителей, фельдшеров и пр. «не было никакой еще мысли о революции, о насильственном переустройстве общества по определенному плану. Они просто желали обучить народ грамоте, просветить его, помочь ему каким-нибудь образом выбраться из тьмы и нищеты и в то же время узнать у самого народа, каков его идеал лучшей социальной жизни»⁴⁵.

Деятельность одних — революционно настроенной молодежи — не ограничилась впоследствии только просвещением народа, и они переходили все более к противоправительственной революционной пропаганде, а позднее, не удовольствовавшись малыми результатами ее, часть из них пошла под знаменем «Народной воли» на террор. Другие отдавали свои знания, лучшие силы своего ума, благороднейшие порывы своего сердца мирной культурнической работе. Они встречали на своем пути немало всевозможных терний, главным образом потому, что кратковременные либеральные веяния в правительственных кругах под угрозой растущей революционной пропаганды стали все более сменяться реакцией. Но эти препятствия не сламывали духа лучших из них, и они настойчиво шли своим путем, насаждая новые школы, вводя новые, невиданные ранее методы преподавания, пядь за пядью разрушая недоверие народа к школе, недоверие, которое складывалось веками, вколачивалось побоями, розгами, бессмысленным зубрением или полной бездеятельностью школ.

Илья Николаевич, происходивший из «податного сословия», с ранних лет знакомый с трудностями, с которыми было связано образование для «простого» народа, человек идейный и гуманный, «одушевленный лучшими идеями конца 60-х и начала 70-х гг.», не мог остаться глух к освободительному движению, к вызванной этим движением тяге к просвещению народа. Педагогическая работа в средних учебных заведениях перестала удовлетворять его. Ему захотелось «поля работы пошире и хотелось применять ее не для более обеспеченных учеников гимназии, а для самых нуждающихся, для тех, кому всего труднее получить образование, для детей вчерашних рабов»⁴⁶.

Отец был «из числа мирных культурных работников», о которых мы говорили выше... «Темнота и безграмотность нашей деревни была, по его пониманию, одной из главных причин несчастья и бедности русского народа...»⁴⁷

И осенью 1869 г. Илья Николаевич взял место инспектора народных училищ Симбирской губернии. Это было время, когда правительство стало косо поглядывать на деятельность земских учреждений, в особенности в области народного образования, и введение института инспекторов народных училищ имело целью большее подчинение дела народного образования учебным округам и непосредственно министерству народного просвещения, большего контроля последнего за начальными школами. Эта мера была первым шагом к постепенному отходу от реформы 1864 г. («Положение о начальных народных училищах» 1864 г.), согласно которой заведование начальными народными училищами было поручено уездным и губернским училищным советам⁴⁸.

Большинстве инспекторов народных училищ были чиновниками-формалистами⁴⁹. Но для Ильи Николаевича это было идейной работой, он «с увлечением взялся за организацию нового трудного дела...», которое «стало делом его жизни, в которое он вложил все свои силы и всю энергию...»⁵⁰.

 

III

ПОЛОЖЕНИЕ НАЧАЛЬНЫХ НАРОДНЫХ ШКОЛ НАКАНУНЕ РЕФОРМЫ И В ПЕРВЫЕ ГОДЫ ПОСЛЕ НЕЕ.— РАБОТА ИЛЬИ НИКОЛАЕВИЧА В КАЧЕСТВЕ ИНСПЕКТОРА, А ЗАТЕМ ДИРЕКТОРА НАРОДНЫХ УЧИЛИЩ

Плачевно было в то время дело начального образования.

Правда, правительство, чтобы не ударить в грязь лицом перед Западной Европой и опровергнуть сведения, появлявшиеся на этот счет в заграничной печати, повествовало о том, что «Россия делает гигантские успехи, которые стремятся поставить ее в недалеком будущем в ряду наиболее просвещенных народов»⁵¹, но на самом деле, не только перед земской реформой но и через несколько лет после нее картина начального образования в России была очень грустной.

Конечно, введение земских учреждений не могло не произвести сдвига в деле постановки начального образования. Но для сколько-нибудь заметного улучшения его потребовались годы даже в губерниях с передовым земством. В Симбирской же губернии земство было одним из наиболее консервативных и отсталых, «являлось мало активной творческой силой», и в 60-е гг. дело народного образования там мало двинулось вперед.

О школах того времени, постановке занятий в них и отношении к ним населения накануне и в первое время после введения земской реформы мы имеем ряд свидетельств деятелей того времени:

«...Бесталанная история научила его [народ] бояться старой казенной школы, как казенной больницы и казенного острога, а казнокрадствующая, лихоимствующая и мздоимствующая власть поддерживала в нем этот страх»⁵².

«Казенная учеба, которая имела целью готовить волостных и сельских писарей, столь ненавидимых народом», тот факт, что народ не видел «никакого толка от учения», повели к тому, что «народ стал смотреть на школу как на какую-то повинность, установленную в неизвестных и непонятных ему видах от начальства, для народа совершенно бесполезную»⁵³.

Набор учеников в школы сопровождался слезами как самих учеников, так и их родителей. «Суровое принудительное обучение не привлекало в школы учеников», а родителей их «оно лишало... рабочей силы и вводило в излишние расходы по содержанию их» в школе. Благодаря этому «приезд головы в селение для набора детей в училище представлялся крестьянам настоящим бедствием»⁵⁴.

Понятно, что при таком положении крестьяне не только не были заинтересованы в том, чтобы посылать своих детей в школы, но и старались, если была возможность, откупиться от этой повинности «деньгами и продуктами питания», что давало некоторым «головам» возможность наживать целые состояния. Не отставали от них в возможности поживиться и некоторые учителя.

«Обнаруживались такие факты, что учителя брали с крестьян определенное жалование под условием не собирать учеников и не отрывать их от домашних занятий; законоучители под видом вознаграждения за обучение мальчиков получали с крестьян от 120 до 150 руб. единственно как прибавку к своему содержанию».

Такие факты встречались не только до введения земских учреждений, но и позже, после введения «Положения о начальных народных училищах» в 1864 г., когда наряду с ними были созданы и училищные советы.

Вот что рассказывает член училищного совета Назарьев, обследовавший школы по губернии:

«Я в бедном, до крайности неопрятном доме сельского священника; меня ведут в кухню, где в ожидании моего приезда сидят восемь мальчиков и нетерпеливо скачет на одном месте новорожденный теленок.

Приступаю к испытанию, но священник останавливает меня и просит не беспокоиться, так как мальчики ничего не знают.

- За что же вы получаете 130 руб. в год?

- А вы думаете, дешево они мне достались? Сколько лет вымаливал, и насилу-то вырвал приговор. Верите ли, самому шесть ведер вина стоило,— с крайне наивным видом уверял священник, смотревший на свое учительское жалованье, как на прибавку... к его скудному содержанию»⁵⁵.

Следующие примеры характеризуют методы преподавания и познания учеников, дают представление и о помещениях, которые отводились под школы, а также о персонале, который преподавал в школах.

«Село... Тройка остановилась перед новенькой сторожкой возле церкви. В маленькой светлой комнате, где помещается школа, довольно уютно. К обледеневшим окнам приставлен стол, к нему припали десять мальчиков, и, не оглядываясь, не шевелясь, с каким-то исступлением выкрикивают: «ангел, ангельский» и т. д.

Опрятная, видимым образом, хозяйственная старушка проворно бросила свою прялку и принялась дирижировать учениками.

- Вы занимаетесь в школе? — спросил я.

- Нет, я только заставляю; хотя не умею, а заставляю, чтобы так не сидели, а твердили. У нас так не сидят, а все бормочут,— пояснила бойкая, словоохотливая старушка.

Явился местный священник, только что вернувшийся с соседнего базара. Это был плотный старичок в летней светло-зеленой ряске, с красненьким, саркастически улыбавшимся лицом. Он скоро положил конец всяким расспросам, сказав, что в его школе ни книг, ни бумаги, ни успехов и ничего, чему следует быть, не имеется.

— А из нуля нуль и выйдет,— добавил философ, заложив руки за спину и уже окончательно развеселившись...»⁵⁶

«До моего приезда,— рассказывает один учитель,— обучением занимался священник, а самое обучение ограничивалось чтением вслух или списыванием с книг. В отсутствие же священника надзор поручался солдату-сторожу, который занимал своих воспитанников маршировкой или внезапными тревогами; в последнем случае он внезапно влетал в школу с криком: «а кто скорее сбегает в кабак за косушкой!»,— и ученики стрелой мчались по улицам, перегоняя друг друга»⁵⁷.

Нечего уж и говорить, что занятия в школах «велись без всякой программы, плана и системы. Не было в школах ни определенных учебников, ни учебных пособий. Не было установлено определенного времени ни для начала школьных занятий, ни для окончания таковых. Каждый учитель занимался в своей школе как бог на душу положит»⁵⁸.

Чтению обучали обычно по буквослагательному способу, и ученики разве только к концу года научались разбирать слова. Объяснения прочитанному не давалось и лучшим знанием урока считалось такое, когда ученики задалбливали его по учебнику слово в слово, хотя бы и не понимая смысла.

И если некоторые учителя и применяли звуковой метод, считавшийся в то время лучшим, то за неимением нужной подготовки и опыта дело клеилось у них порой плохо и не достигало необходимых результатов. Вот что рассказывает об этом член училищного совета:

«...Большое базарное селение с площадью, окруженной голубыми вывесками и украшенной полусгнившими лавчонками, с новой, расписанной необычайно яркими красками церковью, около которой прижалась невообразимо жалкая сторожка, служившая помещением школы.

Крошечный чулан весь заставлен неуклюжими столами и наскоро сколоченными скамьями; пол грозит щелями, в которых легко завязнуть и сломать ногу; единственное венецианское окно с разбитыми стеклами заклеено сахарной бумагой, мокрой, надувшейся и хлопавшей, как паруса. Не было места, безопасного от ветра, насквозь пронизывавшего хилый чулан, а тут еще страшно нависший потолок ежеминутно грозит падением и наводит такой страх, что, невзирая на испытания и торжественность минуты, все бывшие в чулане: учитель, исключенный семинарист, в узком лет нем пальто и в громадных белых валенках, испитой, чахоточного вида священник, посиневшие от холода ученики и сановитые сельские власти — все это то и дело робко и недоверчиво взглядывало на роковой столб, стоявший посередине чулана и подпиравший потолок.

Старшие ученики школы кое-как читали, не отдавая себе отчета в прочитанном; но когда дошла очередь до звуковиков, то произошло нечто невообразимое: какое-то дикое смешение свиста, шипения и карканья огласило чулан. Даже недоумение и страх напали на присутствовавших крестьян; между тем как дело объяснилось таким образом, что учитель, не имея ни малейшего понятия о звуковом методе, стремился следовать ему во что бы то ни стало»⁵⁹.

Помещением для школ служили «церковные караулки, где иногда жил сторож с семейством, курные крестьянские избы и даже тепляки для пожарных инструментов».

А как относились к школе и занятиям в ней местные сельские власти?

Бывали случаи, когда во время занятий в школу являлся пьяный волостной старшина. «Он тотчас же прерывал занятия, заставлял мальчиков петь или посылал одного из них за вином и располагался бражничать в классе»⁶⁰.

Использование школьников для посылок вместо отлучившегося сторожа случалось нередко. А «во время сходов масса крестьян приходила в школу греться, так как, по их понятиям, это не могло мешать школьному делу»⁶¹.

Кадр учителей был по своему умственному уровню и подготовке в громадном большинстве крайне низок. Полуголодное существование, на которое обрекал учителей мизерный оклад жалованья (в сельских школах Симбирской губернии учителя получали 8— 10 руб. в месяц), к тому же нередко задерживавшийся, плохие жилищные условия и т. п. отпугивали от этой работы, затрудняли подбор персонала с более или менее удовлетворительной подготовкой.

В 1866 г., когда были введены училищные советы, «грамотность среди крестьян была распространена очень слабо». В Симбирской губернии, например, встречались селения, где «не оказывалось ни одного грамотного» и иногда даже должность старшин и старост занимали люди неграмотные. И даже по «преувеличенным», в смысле оптимизма, данным по крайней мере четвертая часть волостей в губернии (53 из 210) совсем не имела школ.

Конечно, наряду с плохими школами были и удовлетворительные, но они являлись поистине «оазисами в пустыне». В общем же, как указывалось, в 60-е гг. дело начального образования в Симбирской губернии мало двинулось вперед, тем более, что и училищные советы по своему составу были первое время не на высоте положения, имели мало общего с живым делом.

Среди деятелей, двигавших вперед дело народного образования, которые появились в пору «весны» русской общественной жизни везде, в том числе и в Симбирской губернии, какой ни была она отсталой, первое место принадлежит, по единодушным отзывам современников, Илье Николаевичу Ульянову⁶². Это не был чиновник-формалист, который мог бы удовлетвориться «бумажным» отношением к своим обязанностям.

Искренне преданный делу народного образования, он вложил в него всю свою душу, посвятил ему все свои силы. Он не мирился с мишурой отчетов, согласно которым в губернии во второй половине 60-х гг. числилось более 600 школ; он посещал эти школы и раскрыл официальную ложь, с которой уже успели сжиться училищные советы. Он скоро выяснил, что большинство училищ существует только на бумаге, что батюшки и матушки (числившиеся учителями и учительницами) вовсе не бывают в школах, а их ученики не знают ни грамоты, ни самых употребительных молитв⁶³.

Как уже указывалось, в Симбирской губернии «отношение земства и училищного совета к школам было только фиктивное, в сущности же никто, исключая инспектора училищ, не знал и не хотел знать ничего, касавшегося народного образования»⁶⁴.

Илья Николаевич, от природы очень деятельный, взялся за новое дело с большой энергией и настойчивостью, которыми он заражал и воодушевлял других.

«Произошло нечто неожиданное...— пишет об этом времени Назарьев.— Точно вдруг среди суровой, слишком долго затянувшейся, зимы настежь распахнулось наглухо запертое окно и в него полились лучи яркого солнечного дня. Да, это была настоящая весна, это было время всяких неожиданностей и только что не чудес. Да и как же не назвать чудом появление в наших палестинах таких людей, как Илья Николаевич Ульянов, единственный в то время инспектор народных школ на всю губернию, с первого же шага отдавший всю свою душу возложенной на него обязанности»⁶⁵.

Его энергия всколыхнула лучшую часть симбирского общества; данные, сообщенные им после непосредственного знакомства с постановкой школьного дела в губернии, по своей безрадостности заставили серьезнее отнестись к делу и отрешиться от «казенного благополучия», царившего до тех пор. Работа предстояла огромная, а сил и средств для выполнения ее было слишком недостаточно. В 1874 г., когда Илья Николаевич был назначен директором народных училищ, он получил сначала двух, а потом пятерых помощников-инспекторов, и то при постоянных усиленных трудах и разъездах они едва справлялись с делом. Но первое время это дело «выносил на своих плечах один Ульянов, этот на первый взгляд хилый, уже не первой молодости человек»⁶⁶.

Много трудов пришлось положить Илье Николаевичу на лучшую организацию дела начального народного просвещения. В одно и то же время «инспектор был просветителем края, строителем училищ, архитектором; вечным просителем, назойливо (настойчиво.— М. У.), но в большинстве случаев тщетно вымаливавшим у земства лишний грош на школы; руководителем основанных земством при городском приходском училище курсов...» и пр. и т. д.

Почти постоянно приходилось ему «скакать на перекладных по нашим проселкам, замерзать во время зимних морозов и метелей, утопать в весенних зажорах, голодать и угорать на так называемых въезжих и т. д.»⁶⁷.

В одном месте нужно было посмотреть за постройкой новой школы, в другом проверить, хорошо ли учитель ведет занятия, в третьем побеседовать с крестьянами и убедить их оказывать большую помощь школам, постараться найти какого-нибудь состоятельного попечителя, который оказывал бы школе материальную поддержку, и т. п.

«Бывало сидишь в теплой покойной комнате, прислушиваясь к нестерпимому завыванию метели, гулявшей по степному раздолью, ставни скрипят, в стекла мечет крупными хлопьями снег...— рассказывает Назарьев.— Но вот под самым окном прозвенел колокольчик, я уже в прихожей, рад гостю, а предо мною, весь занесенный снегом, с обледеневшими бакенами и посиневшим от холода лицом, стоит инспектор. Начинаются заботы о том, чтобы скорее обогреть и успокоить путника, но тот, как ни в чем не бывало, быстро ходит по комнате, расправляя свои окоченевшие члены, а сам уже заводит разговор о школьном деле, о своих наблюдениях, надеждах и продолжает свой рассказ во время чая, обеда, вечера... Он никогда... не озлоблялся и не впадал в уныние, а такую выносливость и силу может дать только одна безграничная, доходящая до самозабвения, преданность делу»⁶⁸.

Для Ильи Николаевича не было большего удовлетворения в работе, чем когда он видел ее положительные результаты. «Особенно осталась в памяти,— пишет Анна Ильинична,— его радость, проявляемая всякий раз, когда крестьянский сход постановлял открыть школу или выражал удовлетворение существующей»⁶⁹. А чтобы добиться этого, надо было затратить немало усилий. «С одной стороны, крестьяне, по бедности и невежеству, не давали денег, с другой — помещики, еще недавно крепостники, не сочувствовали открытию новых разумных школ, подозревая их в политической неблагонадежности. Илье Николаевичу, разумеется, нужно было иметь много такта, терпения и неустанных трудов, чтобы заставить одних раскошелиться, других убедить не бояться просвещения, а больше всего бояться невежества масс... И когда это ему удавалось, он торжествовал победу и считал себя вполне вознагражденным за все свои труды...»⁷⁰

По обозрениям народных училищ, составленным Ильей Николаевичем, и отчетам, подготовленным им⁷¹, можно судить до некоторой степени о проделанной им работе, можно видеть, на что устремлялось его внимание при объезде школ, а также результаты, которых ему удалось достигнуть.

При этих объездах Илья Николаевич выяснял всесторонне положение, в котором находилась та или иная школа. Понятно, что положение это в значительной степени зависело от средств, которыми располагало училище. А на последнее влияло отношение к школе местного населения, так как после земской реформы «содержание школ было отнесено за счет местных средств», т. е. главным образом крестьянских обществ⁷². Средства эти поступали в волостные правления и ими же расходовались.

В 1871 г., например, ассигнования из государственного казначейства на начальные народные школы не превышали 2,4%, а из земских сумм 16,3% (в 1873 и 1874 гг. лишь 11,4%) к общей сумме расходуемых на школы средств. Ассигнования эти, правда, увеличивались впоследствии, но все же даже в 1886 г., в год смерти Ильи Николаевича, 70% всех расходуемых на начальное образование средств поступало от крестьянских (51,1%) и городских (18,9%) обществ. Понятно, что при таком положении крайне важно было, между прочим, и для материального обеспечения школ убеждать население в пользе грамоты, и потому-то Илье Николаевичу приходилось не только «распинаться на земских собраниях, вымаливая прибавки», но и «по нескольку часов сряду надрываться на сельских сходах, говоря о пользе школ», о более аккуратном внесении средств на их содержание, ибо последнее «было далеко неаккуратным». К тому же часть тех средств, которые получались от крестьянских обществ, прилипала иногда к рукам сельских и волостных должностных лиц.

«Многие люди, знакомые с делом расходования сумм по содержанию училищ, особенно волостных,— пишет Илья Николаевич в своем отчете в 1874 г.,— прямо мне говорили, что не случайно назначается на ремонт училищных домов крупная цифра, а потому, что эта статья расхода представляет очень удобную статью дохода для известного рода людей. Таким образом, как ни скудны средства сельских училищ, но людская изобретательность находит и здесь возможность незаконной наживы. Много училищ, где ремонт дома соединяется почему-то с книгами, учебными пособиями, письменными принадлежностями, отоплением и даже освещением его. Ясно, что в этом случае дело обходится не без греха».

Поскольку средства, поступавшие от крестьянских обществ, не были централизованы в одной организации, следить за правильным их расходованием было, конечно, трудно. Постепенно, по мере улучшения школ и методов преподавания в них, недоверие крестьянских масс к школам стало ослабевать, средства на содержание школ от крестьянских обществ увеличивались (к 1886 г. они, по сравнению с 1871 г., возросли почти в 2 1/2 раза, от городских обществ — почти в 9 раз), но такого сдвига удалось достигнуть лишь постепенно, путем упорной кропотливой работы, работы, не дающей непосредственно ярких результатов.

При объезде училищ Илья Николаевич выяснял, что целый ряд школ находится в помещениях, которые не удовлетворяют своему требованию, а «неудобства школьного помещения оказывают влияние на посещаемость школы учащимися».

Деньги на содержание учителей и училищ, а также на ремонт последних взыскивались с крестьянских обществ, «но само общество от участия в школьном деле было совершенно устранено». И немудрено, что общества старались всячески обойти эту повинность, ссылаясь «на свою бедность или заявляя, что они считают, с своей стороны, училищные помещения удобными и не требующими поправок и расширения».

Нужен был более высокий культурный уровень крестьянства для того, чтобы появилось сознание неудовлетворительности этих помещений, но он повышался крайне медленно.

А со стороны земства, и притом уездного,— так как по решению губернского земского собрания «дело общего начального образования было отнесено к обязанности земств уездных, а не губернского»,— поступали лишь «пособия», имевшие случайный характер и «за неимением средств» в то время довольно незначительные. И попытки уездных земств исходатайствовать у губернского земства хотя бы заимообразно средства на постройку и ремонт сельских школ кончались в большинстве случаев отказом. Решив переложить расходы по начальному образованию в деревнях на уездные земства и отказавшись таким образом от объединения дела начального образования по всей губернии в своих руках, согласно общему плану, губернское земское собрание оставалось верным себе. И когда, например, в 1872 г. Илья Николаевич поднял вопрос «о необходимости устройства при сельских школах помещений для учащихся, приходящих из других деревень», то вопрос этот был признан губернским собранием «не подлежащим обсуждению».

Задачей Ильи Николаевича было в первую голову выяснить действительное положение дела в области начального образования и откинуть все фиктивное, «бумажное». Данные, собранные им в 1869 г., показали, что школ в Симбирской губернии не 683, как значилось на бумаге по данным 1866 г., а лишь 463. При дальнейшем объезде школ выяснилось, очевидно, что и эта цифра оказалась преувеличенной, так как в 1871 г. школ значится уже 452. Уменьшение числа школ как в 1871 г., так и в некоторые последующие годы объяснялось рационализацией школьного дела. «Плохо организованные и необеспеченные школы, почти всегда малолюдные, помещавшиеся в церковных сторожках, в кухнях священников и т. п.», закрывались, а «мелкие школы соединялись». «Печальное состояние школ продолжалось до 1869 г., когда учреждена была должность инспектора народных училищ и школы стали осматриваться правильнее и чаще, причем оказалось много школ, существовавших лишь на бумаге, а женские школы, как не имевшие никаких средств к содержанию и потому не соответствовавшие своему назначению, начали упраздняться через присоединение их к мужским училищам, чем и объясняется уменьшение числа училищ в настоящее время»,— пишет в 1876 г. А. П. Каханов, член симбирского уездного училищного совета.

Но вместо закрываемых школ вырастали новые, сплошь и рядом в таких волостях, где раньше школ вообще не существовало, и притом такие, которые «и по помещению и по средствам, и по учительскому персоналу» стояли на более высоком уровне.

Избранные земством члены училищного совета в своем отчете симбирскому земскому собранию 1875 г. также отмечают качественный рост школьного дела.

«Если,— говорят они,— в настоящее время число школ в уезде не увеличилось, зато большинство их удовлетворяет потребностям времени, и самое дело народного образования значительно подвинулось вперед, стало на более или менее прочную почву... Самым отрадным фактом представляется водворение школы в таких селениях, где еще три года тому назад она существовала только на бумаге, где население, в течение 40 лет имевшее училище, заведенное удельным ведомством, относилось к нему не только с апатией, но с ожесточением, продолжая платить следуемый взнос и в то же время под разными предлогами удерживая своих детей от всякого общения с школой, а в настоящее время совершенно изменившее свое отношение к школьному делу, вследствие чего обыкновенно пустые и бесполезные школы... теперь, благодаря заботам земства, переполнены учениками и пользуются доверием местного населения».

Отчет директора народных училищ за тот же год констатирует «открытие 1 двухклассного и 13 начальных народных вполне обеспеченных училищ взамен закрытых 18 с крайне скудным содержанием и определение на место учителей лиц с лучшей подготовкой, особенно окончивших курс в Порецкой учительской семинарии».

И как ни медленно росли новые школы, «число школьных неудобных зданий с каждым годом все уменьшалось и уменьшалось»⁷³, по свидетельству А. И. Червяковского (Корсунский уезд).

А наряду с этим непрерывно росло число учащихся⁷⁴. В отчете за 1873 г. Илья Николаевич отмечает, что «иногда школа бывает даже переполнена учащимися, и является необходимость или расширить классное помещение, или устроить смены». К 1882 г. доверие к школам и заинтересованность крестьян в обучении детей еще более возросли. «Сельские общества более и более сознают нужду в училищах, добровольно, без всяких внешних мер побуждения отдавая детей в школы. В очень многих училищах приток учащихся так велик, что приходится, за недостатком мест, отказывать целым десяткам мальчиков, желающим поступить в школы»,— пишет Илья Николаевич в своем отчете.

Так называемые «освободительные» реформы 60-х гг. повысили несомненно культурные запросы населения, но немалое влияние на усилившуюся тягу в школу оказало и улучшение их в качественном отношении.

Осматривая школы, Илья Николаевич обращал внимание на все стороны школьного дела и принимал меры к устранению замеченных недостатков. Делая указания учителям и учительницам на их промахи в преподавании, вызванные недостаточной педагогической подготовкой, Илья Николаевич держал себя с ними как старший товарищ, а не как начальник. Он никогда, например, не делал учителю или учительнице замечаний при других, а отзывал их для этого в другую комнату, чтобы поговорить наедине. Но Илья Николаевич совершенно не терпел небрежного отношения к делу, халатности, манкирования со стороны учителей и в этих случаях бывал очень строг и требователен. Выяснив, например, при объезде губернии, что в одной школе «учитель манкировал уроками и не вел классного журнала, из которого было бы видно, как посещали ученики школу, так и содержание уроков», Илья Николаевич обращает на это внимание учителя, прибавляя, что «если при следующем осмотре будут замечены те же недостатки, то он будет заменен другим, более усердным лицом».

В отношении требовательности к выполнению своих обязанностей со стороны учителей для Ильи Николаевича характерен такой случай, имевший место, когда он был уже директором народных училищ. Одна молодая учительница приходского училища очень увлекалась любительскими спектаклями. Для участия в них требовалось разрешение директора народных училищ. На ее просьбу дать это разрешение Илья Николаевич ответил, что не имеет ничего против, если это не отразится на ее школьных занятиях. Учительница в восторге, но чтобы успеть приготовиться, решает в день спектакля сократить свои занятия с учениками, отпустив их после большой перемены. Но планам ее не суждено осуществиться. Только что собирается она в день спектакля войти в класс, с папильотками в волосах, как случайно видит, что к ее школе направляется Илья Николаевич. Быстро приводит она в порядок свои волосы, а Илья Николаевич уже в классе, присаживается на задней скамейке, рядом со школьниками, и просиживает в классе, не говоря ни слова, все четыре урока. Да чуть ли и на другой день не заглядывает в класс, чтобы убедиться, что занятия идут нормальным порядком.

От внимания Ильи Николаевича не ускользает и отношение учителей и учительниц к учащимся и наоборот. «Со стороны учительницы,— пишет он после осмотра одной школы,— не заметно любви к занятиям, а, напротив, видно, что девочки боятся своей наставницы».

Большое внимание уделял Илья Николаевич и методам преподавания в школе, присутствуя в классе во время уроков и проверяя познания учеников. При низком уровне учительского персонала эти методы в большинстве случаев далеко не удовлетворительны. Илье Николаевичу нередко приходилось убеждаться в «незаконченности общего образования учителей и учительниц и нетвердости приобретенных ими самими сведений в родном слове», и он отмечал, что тому или иному учителю или учительнице «самому предстоит еще ознакомиться с методами преподавания предметов, входящих в курс начальных народных училищ».

Илья Николаевич дает после уроков подробные указания учительскому персоналу. «Педагог в душе», человек, любящий детей и свое дело, виден по этим указаниям, но в то же время человек, который не потерпит недобросовестного отношения к своим обязанностям. Он борется с «механическим чтением», без понимания прочитанного, с «заучиванием по книге» вместо рассказа собственными словами, настаивает на хорошей постановке объяснительного чтения, выражает неудовлетворение, что в одной школе «законоучитель не употребляет для чтения по гражданской печати доступных детскому пониманию книг, хотя некоторые из них и имеются в училище», предлагает приобрести различные новые пособия и пр., сочувственно отзывается о том, что при «преподавании арифметики в одной школе задачи согласуются с главным занятием жителей, именно сапожным ремеслом», и т. д.

И в то же время в 1871 г. «впервые приводится в известность по инициативе И. Н. Ульянова состав школьных библиотек». Он оказался, понятно, крайне неудовлетворительным: «книг для детского чтения, доступных детскому пониманию,— писал Илья Николаевич,— весьма мало». Да и учебники, имевшиеся в школах, в большинстве были устарелыми, и для занятий ощущалась потребность в целом ряде пособий, которые можно было приобретать лишь постепенно. Но работа в этом отношении шла неуклонно, и кроме того, «уездным земствам было предложено завести в каждом уезде, на первый раз, по одной библиотеке, снабженной как книгами и журналами педагогического содержания, так и учебными пособиями, необходимыми для преподавания предметов, составляющих курс народных училищ».

Как видно из отчетов Ильи Николаевича, большое внимание он уделял методам преподавания русского языка. В отчете за 1879 г. он отмечает, например, что «само сельское общество, прежде с таким недоверием и даже иронией относившееся к звуковой методе, теперь вполне сочувствует ей и мало-помалу начинает переносить свое недоверие на те школы, в которых до сего времени держится еще школьная старина с ее механическим зубрением и книжной рутиной».

Через несколько лет своей педагогической работы в Симбирской губернии Илья Николаевич мог сказать, «что народная школа принесла уже свои первые плоды и задача ее начала уже мало-помалу выясняться для сельских обществ, относившихся прежде к школе с таким недоверием».

Характерно, между прочим, что одну из мер борьбы с этим недоверием Илья Николаевич видел в приглашении «на годичные испытания кроме волостных старшин и сельских старост также и родителей учащихся, что доказало бы последним осязательную пользу обучения грамоте их детей и вместе с тем гарантировало бы училище и деятельность его общественным мнением».

Как мы увидим ниже, к концу жизни Ильи Николаевича, министерство народного просвещения постаралось подорвать работу всей его жизни, но, как ни сильно было в верхах стремление повернуть вспять, это удалось лишь отчасти, и семена новой школы, нового отношения к ней населения дали свои всходы.

 

IV

ПОДГОТОВКА УЧИТЕЛЬСКОГО ПЕРСОНАЛА — УЧИТЕЛЯ «УЛЬЯНОВЦЫ».- ПЕДАГОГИЧЕСКИЕ КУРСЫ — УЧИТЕЛЬСКИЕ СЪЕЗДЫ.— ПОЛИТЕХНИЧЕСКАЯ ВЫСТАВКА И ВСЕРОССИЙСКИЙ УЧИТЕЛЬСКИЙ СЪЕЗД В МОСКВЕ

Вопрос об улучшении состава учителей и учительниц несомненно должен был выдвинуться при таком положении на первый план, ибо для того, «чтобы поднять уровень школы, нужно прежде всего поднять уровень учащих». Но эта, казалось бы, азбучная истина была в то время, однако далеко не всеми осознана, а иногда встречала и отрицательное к себе отношение.

В высших сферах некоторые указывали, что «задача первоначального обучения не так сложна, чтобы улучшенные педагогические приемы были для нее безусловно необходимы», и считали, что «выходящие из педагогических семинарий учителя, хотя и взятые из народной среды, отчуждаются от этой среды во время прохождения курсов, не удовлетворяются своим положением, легко переходят в разряд недовольных условиями своего быта, вследствие чего могут легко поддаваться и влиянию революционной пропаганды»⁷⁵.

Как относились к новым земским учителям крепостники-помещики, даже значительно позднее, видно хотя бы из такого примера, приводимого М. Лемке. По его словам, ему был «лично известен факт увольнения волостного писаря одним из прославляемых земских начальников только за шапочное знакомство его с земским народным учителем, явившееся нарушением приказания — «не якшаться с этой сволочью...»⁷⁶.

В то время «еще очень немногие понимали, что подготовку учителей следует считать краеугольным камнем всего народного образования»⁷⁷.

И в 1879 г. из 30 тыс. сельских учителей по всей России едва 1 тыс. получила специальное педагогическое образование на учительских курсах и в учительских семинариях.

В Симбирской губернии этой подготовке было уделено много внимания.

Илья Николаевич прекрасно понимал, какое огромное значение имеет для правильной постановки народного просвещения воспитание хороших, знающих и любящих свое дело учителей и учительниц. Подготовка таких учителей была его первой заботой, делом, которому он уделил много внимания с первых лет своей деятельности в качестве инспектора народных училищ и которое он проводил под своим личным наблюдением и руководством.

Симбирское губернское земство в этом вопросе пошло навстречу новым влияниям, и при его поддержке в 1869 г. были организованы педагогические курсы для учителей при симбирском приходском училище.

«Ученье на них,— пишет Илья Николаевич в своем отчете,— продолжается два года: в течение первого воспитанники педагогических курсов, кроме классных занятий, посещают городские приходские училища, а в течение второго — обучают в этих училищах, под руководством инспектора народных училищ».

Эти курсы были детищем Ильи Николаевича и, возвращаясь с утомительных объездов и обследований школ по губернии, он «тотчас же бежал на свои педагогические курсы».

Вот что рассказывает о них один из слушателей их, бывший учитель В. А. Калашников:

«...Высшее наблюдение за этим⁷⁸  принял на себя Илья Николаевич. Все мы приходили в класс утром, где сидели уже за столами дети различных групп: совсем не умеющие читать и писать, прошедшие чтение и письмо и более подготовленные по грамотности и арифметике. Каждый из нас, воспитанников, должен был по очереди давать уроки во всех трех группах, все же товарищи должны были следить за ним и делать заметки обо всех его промахах при ведении уроков. После уроков все воспитанники и наши руководители собирались в учительской комнате, где каждый и высказывал свои заметки товарищу-преподавателю для общего обсуждения, как вести дело без промахов, совершенствоваться в искусстве преподавания. На этих разборах уроков Илья Николаевич старался быть незаметным, чтобы не мешать нам свободно высказываться, возбудить в нас самодеятельность в этом направлении; авторитетное свое слово, если признавал нужным, вставлял последним, и мы чувствовали себя полными хозяевами нашего дела, стремясь к саморазвитию и самосовершенствованию. Недостатков в нашем преподавании было весьма много: мы сами, едва только грамотные, плохо владели языком, иногда не умели поддержать классную разумную дисциплину, не было еще в нас самообладания, нередко терялись и т. п. Илье Николаевичу много надо было иметь терпения, деликатности, снисходительности, чтобы на разборах товарищи высказали свои замечания в форме, не только не оскорбительной для самолюбия каждого, но и устраняющей всякую неприязнь между нами, юношами, нередко слишком горячими и невоздержанными. И все это ему удавалось. От него никто из нас никогда не слышал ни одного резкого слова или повышения тона, выражения раздражительности и т. п. Каждый из нас уходил с занятий под самым приятным впечатлением общей дружбы, общего стремления к самовоспитанию»⁷⁹.

Педагогические курсы просуществовали с 1869 по 1873 г., и за это время на них окончило курс 47 человек. «Учителя нового типа, выпущенные с педагогических курсов И. Н. Ульянова», характеризуются В. Назарьевым, как «одно из украшений того времени». «Благодаря, главным образом, энергии и беззаветной преданности делу... Ульянова,— пишет М. Суперанский,— учителя, получившие свое педагогическое образование на этих курсах, были лучшими учителями того времени». Кроме известной технической подготовленности, курсы «сообщали учащимся общее развитие и прививали им идеализм, в силу которого учительство было для них высоким служением».

«Покойный Ульянов,— находим мы в воспоминаниях педагога В. И. Анненкова,— насквозь пропитанный лучшими идеями своего времени, желал видеть в своих питомцах не простых ремесленников в важном деле воспитания и обучения, а художников-творцов, сильно вооруженных знаниями»⁸⁰.

Кадры новых учителей, подготовленных Ильей Николаевичем, назвали «ульяновцами», а время, пока (до своей смерти) Илья Николаевич стоял на посту сначала инспектора, а затем директора народных училищ, так и осталось в памяти учителей и учеников как «ульяновское время».

Это было время, когда многие боялись, что учителя будут слишком много знать, и даже известный педагог Ушинский считал, что «следует зорко наблюдать не только за тем, что учат будущие учителя, а и за тем, что они читают».

Тем более боялись этого зубры Симбирской губернии — «направление» новых учителей было им не по душе, и в губернском земском собрании ставился даже вопрос о том, что учителя, подготовленные в учительской семинарии, «являются не вполне удовлетворительными по нравственным свойствам». Вследствие этого в 1877 г. губернское земство сократило число стипендий слушателям открытой вместо педагогических курсов в селе Порецком учительской семинарии, а в 1884 г. совсем отказалось от выдачи их. И в 1887 г., уже после смерти отца, для учителей, подготовленных в этой семинарии, не оказалось даже «свободных вакансий» в Симбирской губернии, хотя им и полагалось прослужить там определенное число лет, как стипендиатам симбирского земства.

Помимо педагогических курсов большое значение придавал Илья Николаевич в деле воспитания учителей и учительским съездам.

«Для улучшения учебной части, для правильной постановки учебного дела необходимо в каждом уезде устраивать учительский съезд, задача которого и состояла бы в практическом ознакомлении преподавателей с лучшими методами обучения предметам, входящим в курс начального народного училища»,— писал он в отчете за 1872 г.

В учительской среде эти съезды оставили по себе добрую память, сделали большое дело. Вот что вспоминают о них деятели по народному образованию того времени:

«Слух о первом съезде,— читаем у Назарьева,— вызвал неописанное волнение между нашими сельскими педагогами: юнейшие из них ожидали съезд с жгучим нетерпением и надеждой разрешить массу педагогических вопросов, накопившихся в течение замкнутой и бесцветной жизни в глухом захолустье; между тем как немногие ветераны бывших удельных школ приняли съезд за какой-то экзамен и на всякий случай просматривали разные учебники, с отчаянием помышляя о возможности провалиться. В начале сентября со всех сторон потянулись к городу разнообразные телеги и брички с законоучителями, учителями и учительницами, стремившимися на съезд...»⁸¹

«На следующий день зала мирового съезда наполнилась массой представителей самых разнообразных типов, одежд и лиц и вообще имела какой-то поразительно пестрый и праздничный вид. На стенах развешаны картины; возвышение, на котором обыкновенно восседали судьи, уставлено всевозможными учебными пособиями. В первых рядах помещались дети — ученики народных школ, с которыми законоучители, учители и учительницы давали испытательные педагогические уроки. За ними устроились представители нашего высшего и среднего общества, далее следовали учители, между которыми встречались весьма приличные юноши, умевшие порядочно держать себя и толково говорить перед лицом публики; личности, обросшие бородами, облаченные в поддевки и видимым образом одичавшие вследствие долговременного пребывания в каком-нибудь удаленном селении, и белые, как снег, ветераны с бронзовыми медалями на шее; ...и, наконец, в самом углублении залы целый ряд учительниц, из которых только две или три выдавались вычурными шиньонами в виде маленьких башен или русскими национальными костюмами степенных цветов. Но так как положение учительниц было новое, то они видимым образом стеснялись, то притихая и прижимаясь друг к другу, то чересчур развертываясь и поражая напускной бойкостью»⁸².

«Каждый из учителей выяснял план своего будущего урока, а вступив на возвышение, вдруг становился предметом общего внимания и самого тщательного наблюдения сотни глаз и ушей, жадно следивших не только за общим ходом урока, но и за каждым движением преподавателя, даже за интонацией его голоса. Тотчас же по окончании урока завязывались нескончаемые споры и объяснения, тянувшиеся до тех пор, пока не составлялось, наконец, общее мнение, которое высказывал один из более даровитых учителей. Все носило на себе отпечаток небывалого одушевления и лихорадочного напряжения; обсуждения уроков становились все живее и живее; выяснялись главные положения педагогики и лучшие приемы обучения грамоте и счету»⁸³.

Но не только методы преподавания были предметом обсуждения на этом съезде, на нем поднимались и вопросы воспитания и меры взыскания в сельских школах. По последнему вопросу все пришли к единогласному решению всячески «стараться поддерживать классную дисциплину, не прибегая к мерам строгости и наказаниям, излюбленным ветеранами школьного дела»⁸⁴. На это решение повлиял, несомненно, немало Илья Николаевич, который руководил первым съездом учителей.

А в последний день съезда «толпа учителей со своим инспектором [И. Н. Ульяновым] и одним из членов совета направилась к телеграфной станции, открытой от 5 до 7 часов утра. Здесь инспектор познакомил учителей с законами электричества и устройством телеграфа. После... толпа двинулась к военной гимназии, где в присутствии всех учителей и учительниц делались различные опыты в физическом кабинете, и незнакомые с физикой могли кое-что передать своим питомцам... Учителя разъехались, преисполненные небывалой энергией и самого искреннего стремления принести как можно более добра и счастья своим питомцам... Они [съезды] были для наших тружеников какими-то праздниками, светлыми точками среди вечных сумерек бесцветной, будничной жизни; они обновили их, многому научили и подняли в глазах нашего общества»⁸⁵.

«Илья Николаевич и здесь [на учительских съездах],— пишет В. Калашников,— поставил дело так же, как и на наших практических уроках: среди нас же он находил и образцовых преподавателей, и обстоятельных докладчиков, и разумных критиков. Сам он оставлял для себя лишь высшее руководство съездами. Тот же его такт, мягкость, деликатность, сдерживание слишком горячих в прениях с товарищами характеров в каждом из нас оставил воспоминания о съездах, как о счастливых днях, пережитых нами в ранней юности. Таких съездов при мне было два»⁸⁶.

Учительские съезды происходили в первые годы работы Ильи Николаевича в должности инспектора народных училищ каждый год то в одном, то в другом уезде. Один из таких съездов состоялся и в Корсунском уезде.

«Со времени этого съезда прошло уже более четверти века,— пишет один из его участников,— но отрадное воспоминание о съезде и до сего времени живо у тех немногих участников съезда, которые продолжают училищную службу»⁸⁷.

Но скоро министерство народного просвещения стало косо поглядывать на эти съезды, живой общественный характер их был правительству не по душе и «вследствие ограничительных распоряжений с его стороны дело это стало падать». Оно было отнято у земства, и даже инспектора народных училищ были устранены от непосредственного руководства съездами. Живая душа была вынута из этого дела, оно было оказенено и потеряло свое прежнее значение. Так преследовалось в те времена всякое живое общественное дело, хотя бы в нем не было ничего антиправительственного.

По тем же причинам редким явлением были в то время и всероссийские учительские съезды, как ни велика была в них потребность у людей, двигавших вперед дело народного просвещения. Но один из них все же имел место в Москве в 1872 г. При съезде была организована и политехническая выставка, выставка учебных пособий и т. п. Илья Николаевич, который был командирован на этот съезд вместе с несколькими учителями Симбирской губернии, пишет в своем отчете за 1872 г., что «командировка эта, кроме учебного отдела, где собрано было весьма много элементарных учебных пособий русских и иностранных народных школ и учительских курсов, читанных видными педагогами, принесла большую пользу инспекторам народных училищ разъяснением многих вопросов по народному образованию в заседаниях инспекторов...». «Между прочим, на этих заседаниях, где присутствовал чиновник особых поручений при министерстве народного просвещения, был поднят вопрос о невозможности одному инспектору иметь надзор за всеми народными училищами губернии».

О поездке Ильи Николаевича в Москву на политехническую выставку вспоминает А. Покровский:

«Ясно воскресает в моей памяти наше первое знакомство с ним в 1872 г., в вагоне железной дороги на пути из Нижнего в Москву,— пишет он.— Двух-трех случайно брошенных слов в обращении к нему достаточно было, чтобы видеть, что это деятель по народному образованию, которое тогда вызывало всеобщее живое участие, деятель — не педант, трактующий себя полным знатоком этого столько важного, столько же сложного дела, хотя уже и в то время он немало над ним потрудился, а деятель, собирающий материал, необходимый для сообщения устойчивости этой деятельности, ищущий, где только можно, полезных уроков, которые бы сообщили его деятельности настоящую силу и практическую применимость. Илья Николаевич ехал тогда на политехническую выставку в Москве, где был выставлен богатый отдел учебно-воспитательных пособий вообще и в частности по народно-школьному образованию. И сколько раз ни случалось мне самому быть на этой выставке, всякий раз я его встречал в указанном отделе, и всякий раз он спешил поделиться с такой неподдельной задушевностью и простотой об усмотренном им каком-либо новом пособии, полезной книжке, о выслушанном им от других лиц, заинтересовавшихся этим делом, совете, сообщении о ходе народно-учебного дела. Так вот и напрашивается он на сравнение с трудолюбивой пчелой, которая с таким тщанием собирает вещество, которым воспользуется не столько сама она, сколько другие, но для которой тем не менее вся цель жизни заключается в том, чтобы собирать это вещество. Все собранное во время посещения этой выставки Ильей Николаевичем до мелочей было сообщено его сотрудникам по народному образованию во время происходивших тогда учительских съездов»⁸⁸.

 

V

ОТНОШЕНИЕ ИЛЬИ НИКОЛАЕВИЧА К УЧИТЕЛЯМ И УЧАЩИМСЯ -ЛЮБОВЬ, КОТОРОЙ ОН ПОЛЬЗОВАЛСЯ СРЕДИ НИХ - УСИЛЕНИЕ РЕАКЦИИ

В отношении Ильи Николаевича к учителям совсем не было того чиновничьего подхода, подхода начальника к своим подчиненным, которое так свойственно людям, занимающим высокое служебное положение. Это было в гораздо большей степени отношение старшего товарища, готового всегда прийти им на помощь советами и указаниями. В тесно сплоченную семью объединяло их общее любимое дело. И учителя запросто приходили к Илье Николаевичу на квартиру, чтобы разрешить целый ряд своих запросов и недоумений.

«Первое время моей работы Илья Николаевич редкий день не был у меня в школе,— рассказывает учительница В. В. Кашкадамова, которая познакомилась с Ильей Николаевичем в 1880 г., когда еще совсем молодой девушкой она только принималась за педагогическую работу,— слушал мои уроки, делал замечания и давал сам образцовые, показательные уроки. Я так привыкла видеть в школе директора, постоянно советоваться с ним, что, если случалось, он не приходил несколько дней, я шла к нему за разрешением тех или иных недоразумений — побеседовать о прочитанных мною книгах, о встречающихся иной раз в них противоречиях. Илья Николаевич серьезно выслушивал меня, давал ответы. Иной раз, я теперь скажу, мои вопросы и недоразумения были неважны, мелочны, и будь на его месте другой директор, сделал бы мне выговор, что я по пустякам беспокою начальство. Но он терпеливо выслушивал меня, без малейшего намека на неделикатность такого злоупотребления его временем, и я широко пользовалась его снисходительностью»⁸⁹.

Внимательное отношение к учителям осталось у Ильи Николаевича и тогда, когда (в 1874 г.) он был назначен директором народных училищ Симбирской губернии. Он оставался все таким же простым в образе жизни и обхождении человеком.

Илья Николаевич постоянно посещал школы, присутствовал на уроках, давал и сам показательные уроки, особенно, если видел, что объяснение учителя неудовлетворительно, а после урока беседовал с преподавателем о методах преподавания. Придя в класс, он старался сесть незаметно где-нибудь сзади, на скамейку со школьниками, которые очень любили Илью Николаевича, потому что он всегда охотно беседовал с ними, и появление его в классе встречали с радостью. Все они старались заполучить Илью Николаевича в свое соседство, каждый из них подвигался, чтобы дать ему место около себя, кивками приглашая сесть рядом⁹⁰.

Те из школьников, кому удавалось сидеть рядом с Ильей Николаевичем, протягивали ему свои тетрадки, а однажды на уроке В. В. Кашкадамовой одна девчурка, сидевшая на первой парте, далеко от Ильи Николаевича, не боясь присутствия «начальства», на четвереньках пробралась к нему между парт, чтобы тоже показать ему свою работу. Он держал себя с детьми так, что они не испытывали перед ним страха, как перед начальством, а доверчиво шли к нему. Когда урок оканчивался, Илья Николаевич оказывался в тесном кольце обступивших его учеников: каждый наперерыв протягивал ему свои тетрадки, чтобы показать свои успехи в русском и арифметике и выслушать его отзыв, какой бы он ни был. А если несколько дней Ильи Николаевича не видно было в классе, школьники забрасывали В. В. Кашкадамову вопросами: «почему дилехтор-то не приходит? когда же он к нам придет?».

В то время так называемое «общество» мало обращало внимания на низшие школы. В них учились больше дети бедноты, так как сколько-нибудь состоятельные люди приглашали обычно домашних учителей к своим детям для подготовки их в средние учебные заведения. И для того, чтобы заинтересовать это общество низшими школами, их работой и их нуждами, привлечь к ним внимание, побудить оказывать им помощь и т. п., по инициативе Ильи Николаевича ежегодно весной, по окончании занятий, в городской управе устраивался торжественный акт. Помимо кончавших училище школьников и их преподавателей, а также родителей, на этот акт приглашались и представители высшего и среднего общества, из среды которого выделялись попечители и попечительницы (состоятельные люди, которые заботились о школах, оказывали материальную помощь бедным детям и пр.). Илья Николаевич привлекал к участию в нем и членов управы, стремясь заинтересовать и их школьным делом, побудить их оказывать этому делу активную поддержку.

Приглашенные занимали места вокруг стола, на котором были разложены похвальные листы и наградные книги, а школьники размещались в зале вместе со своими преподавателями. Илья Николаевич делал годовой отчет о состоянии и работе школ, а затем приглашенные, главным образом дамы, раздавали ученикам награды. Чтобы нагляднее показать достижения школ, в соседней с залой комнате устраивались выставки различных работ учеников: их письменные работы, рисунки, рукоделья девочек и т. п. Таким образом стремление Ильи Николаевича превратить школьное дело в живое, общественное дело сказывалось и здесь.

После акта в тот же или на другой день окончившие снова собирались в управе, часа в 4 дня, и оттуда с оркестром музыки направлялись вместе с Ильей Николаевичем и преподавателями в Александровский городской сад на детский праздник. У входа в сад их встречали члены управы и попечители школ. Детям раздавали пакеты с гостинцами, угощенье получали и преподаватели, которые потом вместе с детьми принимали участие в празднике.

До позднего вечера Александровский сад, украшенный по случаю этого дня флажками и фонариками, оглашался веселыми голосами детей, которые пели, танцевали под оркестр музыки, играли и веселились. Светлое воспоминание оставалось у детей от этого праздника, который они неохотно оставляли уже поздно вечером, когда в саду тушились огни. Такое внимание к детям в те далекие дни было редким явлением, и ученики средних учебных заведений, которые были лишены его, жалели, что тоже не могут повеселиться на весеннем выпускном празднике.

Если кому-либо из учителей приходилось пропускать занятия в школе по болезни, Илья Николаевич нередко заменял их на уроках, а однажды, будучи уже директором народных училищ, в течение полутора месяцев вел занятия в одной школе, учительница которой не могла сама заниматься по болезни.

Своим отношением к делу, чутким, внимательным отношением к учителям, заботами о них (Илья Николаевич немало ратовал, например, за улучшение их материального положения)⁹¹  он завоевал среди них большую любовь и уважение. «Другого Ильи Николаевича не будет»,— раздавались голоса после его кончины, которую симбирское учительство восприняло как потерю близкого родного человека.

«...В течение своей долгой службы по народному образованию,— рассказывает В. В. Кашкадамова, которая прослужила учительницей более 40 лет,— я видела много начальников, и плохих и хороших, добрых, заботливо и внимательно относящихся к учителю, но педагога, так искренне и горячо любящего свое дело, так беззаветно преданного ему, я не встречала»⁹².

А наряду с этим «школы Симбирской губернии были лучшими школами тогдашнего времени — это в Симбирске знали, и за это его [Ульянова] уважали самые прогрессивные и передовые слои симбирской общественности»⁹³.

Но реакция, сказывавшаяся уже в середине и конце 70-х гг., стала все более проявлять себя под влиянием все растущей революционной пропаганды и особенно после убийства Александра II первого марта 1881 г., что не могло не отразиться в первую голову на деле народного образования.

Метко определил тогдашние опасения правительства Щедрин:

«Наука есть оружие обоюдоострое,— писал он,— с которым необходимо обращаться, по возможности, осторожно; посему, ежели господа частные приставы не надеются от распространения наук достигнуть благонадежных результатов, то лучше совсем оные истребить, нежели допустить превратные толкования».

Деятельность земства в области народного образования все более берется под подозрение. Народному просвещению ставятся в народных школах узкие рамки: обучение лишь чтению и письму, «объяснительное чтение признается излишним», в народных школах рекомендуется «не задаваться побочными целями, например, сообщением учащимся разнообразных сведений из окружающего мира (мироведение)».

В соответствии с этим «в 1882/1883 г. комитет министров признал единогласно, что духовно-нравственное развитие народа, составляющее краеугольный камень всего государственного строя, не может быть достигнуто без предоставления духовенству преобладающего участия в заведовании народными школами». И в 1884 г. были изданы «правила о церковно-приходских школах», которые должны были находиться в ведении священников. Это были школы «с кратким курсом, общее образование в которых действительно сводилось к уменью читать, писать и считать».

Церковно-приходских школ в Симбирской губернии было в то время лишь 8, но уже к концу того же года число их возросло до 22, в 1885 г.— до 59, и в дальнейшем рост их был значительно более, чем рост школ земских. Средства, и без того ограниченные, шли теперь уже в первую голову на церковно-приходские школы и школы грамоты, заведенные в то же время. Рост числа этих школ совершался таким образом за счет земства. Понятно, что в отчетах уездных земств все чаще стали встречаться сообщения, что «увеличения числа собственно земских школ не замечается, причиной чему служит возникновение новых типов школы, так называемых церковно-приходских». Мало того. «Некоторые светские школы должны были закрыться вследствие открытия школ церковных».

Косо стало относиться правительство под конец жизни Ильи Николаевича и к его деятельности.

«Ввиду весьма печальных соображений,— пишет Назарьев еще Стасюлевичу, направляя ему свою рукопись «Современная глушь»,— я не решился сказать, что он (Ульянов) не пользуется вниманием министерства и далеко не благоденствует»⁹⁴.

В 80-х гг. это невнимание проявилось еще сильнее, даже больше того.

«...Реакция надвигалась все больше и больше,— рассказывает Анна Ильинична,— и последние годы жизни Ильи Николаевича были омрачены худшим отношением власть имущих к его детищу— к земской школе. Ее стали заменять церковно-приходской, деятельность Ильи Николаевича стала подпадать под подозрение, и, несмотря на его выдающуюся работу, он был оставлен по выслуге 25 лет не на 5 лет, как обычно, а лишь на один год министром народного просвещения Сабуровым. Это косвенное неодобрение его деятельности было очень тягостно для Ильи Николаевича. Предстояло быть оторванным от дела всей жизни; тревожила, кроме того, перспектива остаться с большой семьей без заработка. И лишь вследствие того, что сам Сабуров был удален через год, Илья Николаевич был оставлен на пятилетие. Но ему не пришлось дослужить его...»⁹⁵ Илья Николаевич немало страдал, видя препятствия, которые все более вырастали на пути его любимого дела.

Уже будучи директором народных училищ и выполняя, так сказать, центральную работу, Илья Николаевич пользовался все же каждой возможностью, чтобы непосредственно объезжать школы. В декабре 1885 г. он предпринял объезд школ Корсунского и Сызранского уездов. Возвращаясь из Петербурга на каникулы в Симбирск, Анна Ильинична съехалась с Ильей Николаевичем в Сызрани и сделала вместе с ним путь на лошадях. «Помню,—пишет она,— что отец произвел на меня сразу впечатление сильно постаревшего, заметно более слабого, чем осенью,— это было меньше чем за месяц до его смерти. Помню также, что и настроение его было какое-то подавленное, и он с горем рассказывал мне, что у правительства теперь тенденция строить церковно-приходские школы, заменять ими земские. Это означало сведение насмарку дела всей его жизни. Я только позже поняла, как тягостно переживалось это отцом, как ускорило для него роковую развязку»⁹⁶.

 

VI

ИДЕЙНОСТЬ ИЛЬИ НИКОЛАЕВИЧА - ЕГО ЛЮБИМЫЙ ПОЭТ- ЗНАЛ ЛИ ИЛЬЯ НИКОЛАЕВИЧ О РЕВОЛЮЦИОННОМ НАСТРОЕНИИ СТАРШЕГО СЫНА? — КРУГ ЗНАКОМЫХ — ХАРАКТЕР - СХОДСТВО ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА С ОТЦОМ.- ИЛЬЯ НИКОЛАЕВИЧ В СЕМЬЕ.- ЕГО ПРИВЫЧКИ И СКЛОННОСТИ

Илья Николаевич проделал большую работу по развитию народного просвещения в Симбирской губернии, но «чрезвычайно скромный и строгий к себе, считавший, что его напряженная идейная работа есть выполнение долга, не больше...»

Скромность и простота, как в личных потребностях, так и в отношении к людям, в смысле демократизма и доступности, были очень характерны для него⁹⁷. Илья Николаевич был чиновником министерства народного просвещения, получал за свою службу чины и ордена⁹⁸, но остался чужд чиновничьего духа того времени с его прислужничеством и карьеризмом. Для него были важны не чины и ордена, а идейная работа, процветание его любимого дела, наилучшая постановка народного образования, во имя которого он работал не за страх, а за совесть, не щадя своих сил. Начальство ценило в нем исполнительного и ревностного работника, но стало косо поглядывать на него впоследствии, видя, что он недостаточно согласует свою работу с духом времени. А он оставался и в 80-е годы все тем же «шестидесятником, идеалистом», не способен был подделываться под новый курс, и в городе «его называли большим либералом».

И недаром гражданские мотивы, звучавшие, между прочим, в стихотворениях Некрасова, были близки Илье Николаевичу. Это был его любимый поэт. У нас в семье до сих пор сохранилась тетрадка, в которую отец переписывал из «Современника» некоторые стихотворения Некрасова. Сохранился и принадлежавший отцу маленький томик ранних стихотворений Некрасова, издания 1863 г., который он давал читать и детям.

«Саша обратил мое внимание в этой книжке,— рассказывает Анна Ильинична,— на «Песню Еремушке» и «Размышления у парадного подъезда». «Мне их папа показал,— сказал он,— и мне они очень понравились»⁹⁹.

По рассказам сестры, «в Кокушкине, во время прогулок по полям отец любил петь положенное на музыку студентами его времени запрещенное стихотворение Рылеева¹⁰⁰:

По чувствам братья мы с тобой,
Мы в искупленье верим оба,
И будем мы питать до гроба
Вражду к бичам страны родной.

Любовью к истине святой
В тебе, я знаю, сердце бьется,
И, верно, отзыв в нем найдется
На неподкупный голос мой.

Мы невольно чувствовали, что эту песню отец поет не так, как другие, что в нее он вкладывает всю душу, что для него она что-то вроде «святая святых», и очень любили, когда он пел ее, и просили запеть, подпевая ему... Эта песня и, главное, то, как отец пел ее, показывает, что восхождение по чиновной лестнице не помешало ему сохранить до пожилых лет верность чему-то вроде клятвы, что заключалось в словах: «будем мы питать до гроба вражду к бичам страны родной»¹⁰¹.

Илья Николаевич не был революционером, и у нас слишком мало данных, чтобы судить с том, как он относился к революционной деятельности молодого поколения того времени. В своих воспоминаниях Анна Ильинична рассказывает лишь о двух случаях, когда ей пришлось наблюдать его отношение к такого рода вопросам. Однажды она присутствовала вместе с отцом при рассказе двоюродной сестры об аресте одной сельской учительницы, «идейной» народницы, которая, очевидно, не ограничивалась преподаванием грамоты ребятам, а собирала по вечерам крестьян, читала, беседовала с ними, сильно подняла их сознательность и вызвала большую любовь к себе среди них. В результате — донос, обыск, допросы крестьян и удаление, кажется, даже арест учительницы. «Помню,— пишет сестра,— горячий, возмущенный тон рассказчицы, рисуемый ею идеальный образ учительницы, с подчеркиванием, что ничего антиправительственного в ее деятельности не было; помню отца, молчаливого, сосредоточенного, с опущенной головой. Помню, что и на мои позднейшие расспросы об этой учительнице он больше отмалчивался. Мне было в то время 13— 14 лет, это было в конце семидесятых годов, когда движение вступило уже на революционный путь»¹⁰².

Сестра вспоминает и о том, с каким волнением воспринял отец весть об убийстве Александра И, но с ней он не говорил на эту тему. Она считает, однако, что «отец... не мог не говорить с братом [Александром], с которым он вообще с детства больше беседовал по общественным вопросам»¹⁰³.

И невольно встает вопрос о том, знал ли отец о революционном настроении старшего брата? Несомненно знал, не мог не знать. Слишком велика была их любовь друг к другу, слишком тесная дружба связывала их, и нельзя допустить, чтобы Александр Ильич не высказывал отцу, хотя бы в общей форме, своих взглядов. Вот что рассказывает об этом Дмитрий Ильич:

«У меня с детства сохранился в памяти следующий случай. Это было в Симбирске летом 1885 г., за полгода до смерти отца. Все семейные куда-то уехали» остались дома только отец» Александр Ильич и я. Мне было тогда И лет.

Отец с братом гуляли по средней аллее сада. Гуляли очень долго и говорили о чем-то тихо и чрезвычайно сосредоточенно. Лица их были как-то особенно серьезны» и они настолько ушли в свой разговор, что совершенно не обращали внимания на мои попытки вмешаться и перейти к чему-нибудь общему и веселому. Иногда говорили горячо, но больше тихо, чуть внятно. Я вгляделся в их лица и понял, что обсуждается что-то очень важное, и я не должен им мешать. Этот момент мне резко врезался в память.

О чем они говорили? Тогда я ровно ничего не понял, меня поразил только самый характер необычного и слишком длительного разговора. Значительно позже, уже после трагической гибели старшего брата в полицейском застенке, мне вспомнился этот разговор и смутно увязался с событиями и почему-то с телеграммой Александра Ильича в январе 1886 г.: «Телеграфируйте подробнее о смерти папы».

В настоящее время я совершенно убежден, что описанный разговор был на политические темы и, несомненно, он был не единичный и случайный. Иначе и не могло быть в те годы, когда только что завершилась героическая борьба народовольцев с самодержавием. Если принять во внимание, что у отца с Александром Ильичем были — судя по всем данным — самые близкие товарищеские отношения, что отца чрезвычайно интересовали все переживания брата, нельзя допустить ни в коем, случае, чтобы он мог скрыть от отца свои политические убеждения. Другой вопрос, насколько оформился у него к тому времени взгляд на террор.

Мои предположения вполне подтверждаются словами отца, сказанными Анне Ильиничне, уезжавшей в Петербург: «Скажи Саше, чтобы он поберег себя хоть для нас»¹⁰⁴.

Идейность Ильи Николаевича проявлялась и в том круге знакомых, которых он имел, с которыми поддерживал более близкие отношения. Он не вращался в обществе симбирских помещиков, поддерживая связи лишь с теми из них, которых, как и его, интересовало дело народного образования и которые работали в той же области, что и создавало у Ильи Николаевича с ними большую или меньшую общность интересов.

В нашем доме из знакомых отца бывали главным образом его сослуживцы — инспектора народных училищ, заведующий чувашской школой И. Я. Яковлев¹⁰⁵, много сделавший для развития образования среди чувашей; преподаватели средних и низших учебных заведений и т. д. В их кругу Илья Николаевич из молчаливого и замкнутого, каким он бывал в большом обществе, превращался в веселого, остроумного собеседника. С близкими знакомыми, с людьми, которые сочувствовали его делу, он любил поговорить о школах. И говорил с жаром, «быстро прохаживаясь по комнате, поглаживая рукой темя головы с прядью черных волос».

Когда Илья Николаевич оживлялся, шутил и острил, его глаза так же загорались и блестели, как глаза Владимира Ильича, когда он бывал в ударе и оживленно беседовал с товарищами.

Вообще физически Владимир Ильич был очень похож на отца. Он унаследовал его рост, его широкие скулы и черты лица, несколько монгольский разрез глаз, большой лоб. Он обладал таким же, как отец, живым характером. И смех у них был одинаковый, заразительный, часто до слез. Много общего было у них и в чертах характера, и в привычках. Сила воли, энергия, способность целиком и безраздельно отдаваться своему делу, гореть на нем, крайне добросовестное отношение к своим обязанностям, а также большой демократизм, внимательное отношение к людям — эти черты были общи для Ильи Николаевича и Владимира Ильича. Передалась Ильичу и некоторая картавость, с которой Илья Николаевич произносил букву «р».

Илья Николаевич был образцовым семьянином, и между ним и матерью, к которой он был глубоко привязан, дети никогда не видали никаких ссор и семейных сцен. Они жили всегда очень дружно. Не было между ними и споров или несогласий в вопросах воспитания... и дети видели всегда перед собой «единый фронт».

Горячо привязан был отец и к детям и отдавал им весь свой досуг. Любовь к нему детей и его авторитет среди них были очень велики.

«Едва только вернется он, бывало, из разъездов и сядет, усталый, за самовар,— рассказывает Анна Ильинична,— как мы уже окружим его и он расспрашивает нас о занятиях, обо всем из нашей школьной жизни. И ничем нельзя его было порадовать так, как нашими успехами»¹⁰⁶.

Но не только за занятиями, в самом тесном смысле, следил он: отец следил за нашим чтением, он помечал нам лучшие произведения русской литературы, познакомил нас со всеми выдающимися писателями, чем развил, несомненно, наш вкус, так что нас уже просто не интересовали многие из глупых романов, которыми зачитывались наши сверстники.

И все в нем — его речь, сама личность, проникнутая верой в силу знания, и добро,— действовало, несомненно, развивающим и гуманизирующим образом и на детские души, и мы рано научились признавать необходимость и важность знания.

«Дети, не видя его часто по неделям во время его разъездов, рано научались понимать, что дело — это нечто высшее, чему все приносится в жертву. Его оживленные рассказы об успехах строительства в его деле, о новых школах, возникавших по деревням, о борьбе, которой это стоило, и с верхами: власть имущими, помещиками, и с низами: темнотой и предрассудками массы, живо впитывались детьми»¹⁰⁷.

Вечно занятый, горя на работе на благо своему любимому делу, отец и детям старался привить то сознание долга, которое было так сильно у него, выработать у них характер, волю, трудоспособность, развить

Необузданную, дикую
К лютой подлости вражду
И доверенность великую
К бескорыстному труду.

Илья Николаевич всегда боялся, чтобы у детей не создалось легкое отношение к своим обязанностям, и был поэтому против «захваливания», как он выражался, считая вредным чересчур высокое мнение о себе. Его коррективы в этом смысле имели, несомненно, большое значение для детей во всей их жизни и деятельности. То строгое отношение к себе и своим обязанностям, например, которое отличало всегда Владимира Ильича, было в значительной степени заложено у него с ранних лет примером и влиянием отца.

Илья Николаевич «боялся изнеживающего домашнего баловства, считал полезным поставить мальчиков раньше под мужское влияние» и поэтому стоял «за раннее определение в школу, чтобы дети, особенно мальчики, привыкали к труду и втягивались в дисциплину, проходя гимназический курс с первых классов». И в выполнении детьми своих обязанностей Илья Николаевич был очень требовательным. «Следя за уроками обоих старших сыновей, он и до гимназии и во время прохождения ими младших классов приучал их к щепетильно точному, отчетливому выполнению всех уроков»¹⁰⁸.

Но в то же время своим веселым общительным нравом, горячей любовью к детям, стремлением порадовать и повеселить детей, не стеснять без нужды их свободы отец и мать привили им большую жизнерадостность, крепкую любовь к жизни. Счастливое детство, полное самоотверженной любви и внимания, оказало благотворное влияние на всю их дальнейшую жизнь. Старшие дети были во многом обязаны этим отцу.

Ярко характеризует семейную обстановку в нашем доме и стремление родителей всячески поощрять развитие детей, их отношение к опыту издания старшими из них еженедельного рукописного журнала. Журнал этот под названием «Субботник» (он выходил по субботам) возник по инициативе старшего брата Александра, который привлек к участию в нем кроме Анны также Владимира и Ольгу.

Журнал иллюстрировался карикатурами из наиболее забавных случаев семейной жизни, в нем помещались ребусы, загадки и пр., что лежало на Александре Ильиче.

«...Номер... читался вечером в присутствии отца и матери, принимавших самое живое участие в нашей затее, к которой они отнеслись чрезвычайно сочувственно»,— рассказывает Анна Ильинична.

«Помню их оживленные, довольные лица,— пишет она,— помню какую-то особую атмосферу духовного единения, общего дела, которая обволакивала эти наши собрания. Теперь, когда я гляжу назад, мне кажется, что эти вечера были апогеем коллективной близости нас, четверых старших, с родителями. Такое светлое и радостное оставили они воспоминание!»¹⁰⁹

Живо интересуясь новыми усовершенствованными методами в области педагогики, отец следил за педагогической литературой и выписывал обычно все лучшие школьные пособия и детскую литературу. В его кабинете нередко появлялись и различные физические и другие приборы, которые он часто демонстрировал детям.

Большое впечатление в детские мои годы произвела на меня поездка с отцом в кадетский корпус, где демонстрировался, должно быть в первый раз в Симбирске, фонограф.

В свободное время, в часы отдыха, когда вся семья собиралась в столовой за чайным столом или на прогулке, Илья Николаевич любил поговорить с детьми. Живой и веселый, он шутил с ними, рассказывал анекдоты, которых у него было немало из школьной жизни, и своими шутками и острецами оживляя всех¹¹⁰.

Охотно принимал Илья Николаевич участие и в детских играх (например, в игре в крокет и пр.) и при этом «держал себя с детьми по-товарищески, увлекаясь не меньше их». Запомнилась мне и его беготня со мной, как меньшой, и другими детьми по комнатам нашего дома. В обращении с детьми, в умении завязать с ними быстро приятельские отношения и поднять шум и беготню, в способности увлекаться играми совсем по-детски Владимир Ильич очень напоминал отца.

Общее для них было и умение ограничиваться самым необходимым, не тратить лишних денег на себя и, помимо этого, как у Ильи Николаевича, так и у Владимира Ильича был своего рода консерватизм по отношению к вещам, платью и пр.; привыкнув к чему-нибудь, они потом неохотно с ним расставались.

Оба они очень любили природу. В. А. Калашников рассказывает, что однажды, когда они ехали вместе на пароходе, Илья Николаевич стал ему рассказывать, как в молодости, студентом, любил путешествовать. «На лице его,— продолжает Калашников,— играла светлая улыбка, глаза блестели, вся фигура выражала собой движение вперед и подъем духа»¹¹¹.

На летние каникулы наша семья уезжала обычно в имение деда по матери Кокушкино, и во время своего пребывания там Илья Николаевич предпринимал далекие прогулки по окрестным полям и лесам. При этом они с Марией Александровной забирали большую компанию ребят — племянников и племянниц — и уходили на прогулку на целое утро. По словам двоюродного брата Н. И. Веретенникова, приезд Ильи Николаевича в деревню бывал для них, детей, настоящим праздником, и они с радостью сопровождали его на этих прогулках, во время которых он играл и шутил с ними.

«Старшие иногда останавливали нас,— вспоминает Н. И.,— когда мы взбирались Илье Николаевичу на плечи и «висли» на нем, но, не видя протеста с его стороны, мы опять принимались за старое».

«Во время летних каникул,— рассказывает сестра,— когда отец пользовался хотя бы сравнительным отдыхом (бывали съезды или отчеты), он мог посвящать нам еще больше времени, и каждый год брал нас, старших, прокатиться по Волге, что было лучшим нашим удовольствием и предметом далеких планов и разговоров». Во время таких поездок он старался доставить детям возможно больше удовольствия, проявляя по отношению к ним самую трогательную заботливость.

Одним из любимых развлечений Ильи Николаевича была игра в шахматы, и, по отзывам старших, он был хорошим шахматистом, приохотив к этой игре и детей. Братья очень любили, когда отец звал их к себе в кабинет и предлагал сыграть в шахматы. Они играли впоследствии очень хорошо, а Владимир Ильич обыгрывал и своего учителя по шахматной игре — отца. «Помню,— пишет сестра,— только одну осень, когда отец и мы, трое старших, очень увлекались четверными шахматами и просиживали за ними поздно по вечерам. Но когда начались регулярные занятия, пришлось, конечно, оставить эту игру, которая обычно очень затягивалась»¹¹².

Часто играл в шахматы Илья Николаевич со своим близким знакомым Арсением Федоровичем Белокрысенко — управляющим удельной конторой. Белокрысенко принимал участие и в деле народного просвещения в качестве члена училищного совета, и общая работа создавала, вероятно, у отца с ним особенную близость. Белокрысенко приходил к нам обычно по субботам, и они проводили с отцом время за шахматным столом, играя в шахматы, которые Илья Николаевич выточил сам на токарном станке еще в Н. Новгороде.

Белокрысенко умер на несколько месяцев раньше отца, и я помню, как Илья Николаевич сказал однажды с грустью: «Вот и суббота, а поиграть в шахматы не с кем».

 

VII

БОЛЕЗНЬ И СМЕРТЬ ИЛЬИ НИКОЛАЕВИЧА.— ПОПУЛЯРНОСТЬ, КОТОРОЙ ОН ПОЛЬЗОВАЛСЯ В СИМБИРСКЕ.— ОТЗЫВЫ ОБ ИЛЬЕ НИКОЛАЕВИЧЕ И ЕГО ДЕЯТЕЛЬНОСТИ СОВРЕМЕННИКОВ

Илья Николаевич умер 24 (12) января 1886 г. Он почти не болел перед смертью. 18 (6) он был еще вечером у инспектора народных училищ Стржалковского, у которого собрались некоторые сослуживцы. «В этот вечер,— рассказывает В. В. Кашкадамова,— он, как всегда, был весел, сыпал шутками и остротами...»¹¹³ После этого вечера у него было небольшое недомогание, которому врачи не придали серьезного значения, находя лишь некоторое желудочное заболевание. Отец чувствовал слабость, но продолжал так же усиленно работать, готовя срочный годовой отчет.

«Достаточного внимания на болезнь не было обращено,— рассказывает сестра,— отец был на ногах, продолжал заниматься, к нему ходили его сотрудники-инспектора. Ночь на 12-е он провел почти без сна. Я находилась при нем, и он поручал мне читать какие-то бумаги; при этом я заметила, что он начинает немного путать и заговариваться, и я убедила его прекратить чтение»¹¹⁴.

В самый день смерти отец продолжал часов до двух дня работать вместе с одним из своих помощников инспекторов. От обеда он отказался, сказав, что ляжет отдохнуть. Но когда мы все собрались за столом, Илья Николаевич вышел в столовую и, остановившись около двери, обвел всех нас долгим взглядом. Что-то особенное было в этом взгляде, как будто он чувствовал, что с ним творится что-то неладное. «Точно проститься приходил»,— говорила позднее мать. Глубоко запал в памяти этот его взгляд, такой сосредоточенный и серьезный. Потом отец повернулся и ушел к себе в кабинет. Когда мать после обеда заглянула к нему, она увидела, что отец лежит на диване и дрожит от озноба. Испугавшись, мать накрыла его потеплее и тотчас же послала за врачом, но доктор Лекгер уже не застал отца в живых.

Когда часу в пятом, рассказывает Анна Ильинична, мать позвала в тревоге меня и Володю, «отец был, очевидно, уже в агонии: содрогнулся пару раз всем телом и затих»¹¹⁵.

Кончина Ильи Николаевича произвела на детей глубокое впечатление, особенно, конечно, на старших, так как меньшие не могли воспринять ее вполне сознательно.

О том, как реагировал на смерть отца старший брат Александр, который в это время был в Петербурге, рассказывает его товарищ по университету И. Н. Чеботарев:

На рождестве 1885 г. Александр Ильич усиленно работал «ночью и днем в лаборатории и дома над своим сочинением. Помню, спеша его окончить, он три ночи подряд буквально не спал. Работа подвигалась к концу, как вдруг Александр Ильич получил известие о внезапной смерти отца. На несколько дней он все забросил, метался из угла в угол по своей комнате, как раненый. На второй или третий день я зашел к нему и застал его шагающим по комнате своими крупными шагами с устремленным вдаль и ничего не видящим вблизи взглядом. Становилось прямо страшно за него»¹¹⁶.

От какой болезни умер отец? Вскрытие, которое могло бы точно установить причины смерти, не было произведено. Может быть, сердце не выдержало напряженной работы, а возможно, как высказывались потом предположительно врачи, у отца было кровоизлияние в мозг, которое и свело его в могилу на 55-м году жизни¹¹⁷.

«...Смерть и похороны показали, какой популярностью и любовью пользовался он в Симбирске»¹¹⁸, чуть ли не весь город пришел отдать ему последний долг, и на гроб его было возложено много венков.

В журнале «Новь» отмечалось, что И. Н. Ульянов «очень много потрудился на пользу народного образования, поставив его, как в Симбирске, так и в губернии едва ли не лучше, чем оно поставлено в других местностях России. О преждевременной смерти его должны горько пожалеть друзья и приверженцы народного образования»¹¹⁹.

В некрологе, помещенном в «Симбирских губернских ведомостях», инспектор народных училищ А. Амосов писал:

«С самого начала службы в Симбирской губ. Илья Николаевич горячо полюбил народную школу. Но одной любви мало. Дело создания народного образования требовало от инспектора и деятельности энергичной. Деятельность же Ильи Николаевича была поистине неутомима и чрезвычайно разнообразна: ему приходилось не только вводить известные порядки в школах уже существующих, обеспеченных средствами и опытными преподавательскими силами, но и открывать самые школы, изыскивать средства для их существования и организовывать весь строй и систему учебной части. Обладая, и сам светлым умом и педагогической опытностью и тактом, чутко прислушиваясь и внимательно следя за разработкой народного школьного обучения в литературе и практике, взвешивая и обсуждая применимость к школам того или иного метода и способа преподавания, Илья Николаевич должен был сам, так сказать, с самого основания строить все школьное дело: определять задачу и цель обучения, в подробностях разработать и установить объем и курс обучения, распределить его по годам, избирать учебники, показать каждому учителю, как пользоваться ими на практике, как применять тот или иной метод и прием, и этим путем создавать самих учителей... Все это приходилось ему делать не в одном каком-либо пункте, даже не в одном уезде, а по всей Симбирской губ.

И вот начинаются памятные в губернии неутомимые разъезды Ильи Николаевича, продолжающиеся недели и месяцы, то с целью осмотра существующих школ и возможного их благоустройства, то с целью открытия новых; там руководит он педагогическими курсами; в другом месте наблюдает за постройкой училищного здания; там ходатайствует перед местными деятелями о материальных средствах для училищ, беседуя с сельскими обществами, располагая их к училищам и пр. Само собой понятно, что такие труды Ильи Николаевича были очень успешны. Успех их обусловливался также немало уменьем покойного обращаться с людьми крайне различных положений, образований и сословий, его симпатичной, привлекающей к себе личностью. Он прекрасно умел установить должные отношения как с людьми высокого, так и самого простого положения, и к многочисленному классу людей, в различной степени ему подчиненных. Ко всем последним он относился с редким вниманием и участием, никогда никого не подавляя авторитетом своего положения; без всякой принужденности умел одного обласкать, другого одобрить, иному сделать внушение и замечание, не возбуждая к себе ни малейшего чувства неприязни.

В местном обществе Илья Николаевич заслужил редкое внимание и уважение. Весть о его кончине быстро облетела город и все отдаленные концы Симбирской губ. ...все спешили в дом покойного поклониться его праху... Отрадно было видеть при гробе покойного это общее выражение внимания и уважения к его личности и заслугам...»¹²⁰

И память об Илье Николаевиче осталась надолго среди деятелей народного образования. Об этом говорят, например, следующие слова педагога В. И. Анненкова, написанные им в 1898 г.:

«Как-то разговорились мы о действительности и личности нашего покойного директора народных школ Ильи Николаевича Ульянова. Припомнили огромные заслуги перед обществом как И. Н. Ульянова, так и ближайших его питомцев, и мы были поражены тем, как глубоко, беззаветно всего себя может отдать человек на служение идее; мы и мечтать не могли приблизиться к тому идеалу человека и гражданина, какой воплощал в себе И. Н. Ульянов и его ближайшие питомцы; чуть не клятвенное слово дали мы, хоть в слабых чертах печатно указать на их деятельность... Давно, почти десять лет назад это было; мы были молоды, забыли... И я вполне глубоко сознаю и понимаю благоговение и преклонение перед обаятельной личностью Ильи Николаевича Ульянова.

Да, редко дарит и балует нас мачеха-судьба такими выдающимися деятелями, возможными и понятными только в то время, о котором идет речь»¹²¹.

Автор приведенной цитаты имеет в виду эпоху 60-х и начало 70-х гг., о которой мы говорили выше, когда число идейных культурных работников, подобных Илье Николаевичу, было еще очень невелико. На фоне чиновничества, прислужничества и карьеризма, на фоне спокойной и бездельной жизни помещиков, для которых, и не для худших из них, Илья Николаевич, ушедший с головой в свое дело, казался порой «односторонним и зачастую скучным»,— на этом фоне деятельность их освещалась особенно ярким светом.

Печатается по книге: Ульянова М.

Отец Владимира Ильича Ленина — Илья Николаевич Ульянов, 1831—1886.

М.; Л., 1931, сверенной с экземпляром, дополненным и исправленным автором при подготовке 2-го издания книги

Примечания:

¹ Предисловие написано М. И. Ульяновой к первому изданию книги, напечатанному в июле 1931 г. Ред.

² Имеется в виду книга: Сорин Вл. «В. И. Ленин. 1870—1924. Краткая биография», подготовленная Институтом Ленина при ЦК ВКП(б) и выпущенная издательством «Московский рабочий» в 1931 г.

Решением Президиума ЦИК СССР Институт В. И. Ленина 3 ноября 1931 г. был объединен с Институтом К. Маркса и Ф. Энгельса в Институт Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК ВКП(б) — ныне Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Ред.

³ Имеются в виду так называемые «освободительные» реформы 60-х гг. XIX в. Ред

⁴ Согласно архивным документам, дед И. Н. Ульянова, Василий Никитич, был крепостным крестьянином. Ред.

⁵ По сообщению тов. П. Усачева, в книге «На записку мастеров» астраханской ремесленной управы на 1834 г. Николай Васильевич Ульянинов (фамилия деда писалась в то время и Ульянов, и Ульянин, и Ульянинов) значится портным. О том, что Николай Васильевич был портным, сообщает и племянница М. Н. Горшковой (старшей дочери Николая Васильевича) С. А. Ветлуги- на... М. У.

⁶ Когда умер отец, Илье Николаевичу было пять лет. Ред.

⁷ Старшая из них, Мария Николаевна, вышла замуж еще при жизни отца. М. У.

⁸ За все время своего обучения в гимназии Илья Николаевич только два раза получил из экономических сумм гимназии пособие по 25 руб. (см.: Остроумов Т. Исторический очерк астраханской 1-й мужской гимназии за время с 1806 по 1914 год. Астрахань, 1916, с. 720). М. У.

⁹ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Ильиче.— В кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 13. Ред.

Василий Николаевич умер в 1878 г. На астраханском кладбище до сих пор сохранился памятник, сооруженный на его могиле сослуживцами, среди которых он оставил по себе добрую память. Мария Николаевна умерла еще раньше, и из рожных отца я помню только Федосью Николаевну, младшую его сестру, добрую женщину, небольшого роста, с черным платком на голове, которая приезжала как-то к нам в Симбирск и которую отец, а после его смерти, мать поддерживали, посылая ей денег. – М.У.

¹⁰ Число оканчивающих курс в астраханской гимназии и поступающих в университет было в то время очень незначительно и исчислялось единицами. В 1850 г., например, в год окончания гимназии Ильей Николаевичем, только он один из 4 окончивших курс гимназии поступил затем в университет (см.: Остроумов, цит. работа, с. 749). М. У.

¹¹ Из свидетельства об окончании астраханской гимназии за № 616 от 19 июля 1850 г. М. У. (Факсимиле «Свидетельства» опубликовано в кн.: Горохов В. М., Рождественский Б. П. Илья Николаевич Ульянов и его педагогическая деятельность. Казань, 1942, с. 10—11. Ред.)

¹² На тему «О способе Ольберса и его применении к определению орбиты кометы Клинкерфюса». М. У.

Последующий текст добавлен М. И. Ульяновой при подготовке 2-го издания книги: «Об этой работе профессор астрономии М. Ковальский дал следующий отзыв: «Сочинение студента 4-го курса г. Ульянова представляет полное изложение способа Ольберса для вычисления параболической орбиты кометы с дополнениями Энке и Гаусса. Применение этого способа к вычислению элементов кометы, виденной простым глазом в прошлом году, и согласие результатов г. Ульянова с результатами, опубликованными в Astr. Neuhr., показывает, что г. Ульянов постиг сущность астрономических вычислений, которые, как известно, весьма часто требуют особых соображений и приемов. Это сочинение я считаю вполне соответствующим степени кандидата математических наук». Ред.

¹³ Дело департамента общих дел министерства внутренних дел № 28, 1860 г. «О первом обозрении генерал-лейтенантом гр. Толстым Пензенской губ. за 1859 г.» М. У.

¹⁴ Дело департамента народного просвещения № 247, 1860 г. «О речи, произнесенной на акте Пензенского дворянского института старшим учителем Логиновым». М. У.

¹⁵ В 1866 г., после покушения Каракозова, Логинов был сначала переведен из самарской гимназии, где он преподавал, «за стремление проводить между учащимися идеи крайнего социализма» в казанскую гимназию, а затем совсем лишен права заниматься педагогической деятельностью (Дело департамента народного просвещения № 113, 1866 г. «Об увольнении учителя 2-й казанской гимназии Логинова от службы»). М. У.

¹⁶ Дело архива министерства внутренних дел по особой канцелярии № 131, 1863 г. М. У.

¹⁷ Там же. М. У.

¹⁸ Таганцев Н. С. Пережитое. Пг., 1919, вып. 2, с. 31. М. У.

¹⁹ См.: Клевенский М. М. Ишутинский кружок и покушение Каракозова. М.: Изд-во Политкаторжан, 1927, с. 32. М. У.

²⁰ В Нижнем Новгороде он служил одно время управляющим у помещика Левашева, который тоже был отнесен в разряд неблагонадежных. М. У.

²¹ Будучи еще учеником Пензенского дворянского института, Н. Странден и другие «ишутинцы» проявили себя разного рода протестами, кончавшимися нередко увольнением строптивых. По делу Каракозова Странден был приговорен к двадцатилетней каторге. Выйдя на поселение, он занимался совместно с Юрасовым сельским хозяйством и достиг в этой области больших результатов — их хозяйство считалось показательным. Кроме того, Странден занимался обучением грамоте якутских детей (см.: Покушение Каракозова. М.: Изд-во Центрархива РСФСР, 1928, с. 306—307). М. У.

²² «Производство высочайше учрежденной в С.-Петербурге следственной комиссии о покушении на жизнь его императорского величества 4 апреля 1866 г.», т. 4, л. 40. В деле фигурировало и письмо Ильи Николаевича, данное им одному из его бывших учеников, привлеченных позднее по каракозовскому делу, и имевшее целью облегчить подателю его поступление в Московский университет. М. У

²³ В.А. Ауновский скончался в 1875 году в Пскове. М.У.

²⁴ Невзоров В. Ф. Климатический очерк Пензенской губернии.— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти Ильи Николаевича Ульянова (1855—1925 гг.). Пенза, 1925, с. 47—48 (разд. паг.).

Материалы метеорологических наблюдений, произведенных Ильей Николаевичем, хранятся в архиве Главной географической обсерватории и Физического кабинета Казанского университета. «В обработанном виде результаты наблюдений И. Н. Ульянова использованы в работах: «Correspondance Meteorologique» («Метеорологический бюллетень»), 1857 и 1858 гг., профессора Купфера; «Материалы для географии и статистики России» Сталя и Рябинина, Пензенская губ., ч. 1, с. 163—227; «О температуре воздуха в Российской империи». С.-Петербург, 1878 г., академика Вильда. Подробно см.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова (1855—1925 гг.). М. У.

²⁵ Молебнов М. Жизнь и деятельность И. Н. Ульянова в Пензе (1855 — 1863 гг.).— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 14.

Ссылка на сочинение на французском языке в работе Ильи Николаевича показывает, что он владел им. В начале 60-х гг., когда Илья Николаевич познакомился в Пензе со своей будущей женой Марией Александровной, они занимались вместе, по рассказам Л. И. Веретенниковой, и английским языком. М. У

²⁶ В 1839 г. сверх податей было положено собирать в течение 5 лет с души 33 с 1/4 коп. ассигнациями на постройку дома, а потом по 43 с 1/4 коп. ассигнациями на содержание института (из донесения директора Шарбе). М. У.

²⁷ Вследствие этого и без того незначительное жалованье учителей не выплачивалось месяцами. Илья Николаевич, например, часть заработанных им денег получил лишь после долгих хлопот в декабре 1863 г., когда он был уже в Нижнем. М. У.

²⁸ Молебнов М. Жизнь и деятельность И. Н. Ульянова в Пензе.— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 16—17. М. У.

²⁹ С 1864 г. А. В. Тимофеев исполнял обязанности окружного инспектора при Казанском учебном округе, и в 1869 г., когда Илья Николаевич перевелся в Симбирск, они снова встретились на общей работе. М. У.

³⁰ Обязанности воспитателя Александровского института Илья Николаевич выполнял только один год и в 1864 г. был освобожден от них согласно прошению. Отказ Ильи Николаевича от работы в институте совпал по времени с переводом Тимофеева, бывшего одновременно управляющим дворянским институтом, на должность окружного инспектора Казанского учебного округа. Перевод этот был замаскирован «повышением», но вызывался происками и интригами ставленника нижегородского дворянства, инспектора дворянского института Розинга, метившего на место Тимофеева. Несмотря на явную недопустимость действий Розинга, осужденных и попечителем Казанского учебного округа Шестаковым, признавшим, что «г. Розинг не может и не должен быть воспитателем ни в одном заведении округа», несмотря на согласие на увольнение Розинга со стороны министра народного просвещения, Розинг все же добился через некоторое время желанного поста. Назначение его директором дворянского института состоялось по распоряжению Александра II, который «в уважение ходатайства нижегородского дворянства» согласился на его просьбу. И в то же время, чтобы не обидеть только что перед этим уволившего Розинга попечителя Шестакова, произвел последнего в действительные статские советники. В связи с назначением Розинга директором «курс» в дворянском институте резко изменился, и, вероятно, это побудило Илью Николаевича просить об освобождении его от работы там в качестве воспитателя. М. У.

Последующий текст добавлен М. И. Ульяновой при подготовке 2-го издания книги: «Осенью 1865 г. он отказался и от преподавания физики в Мариинской женской гимназии, а в 1866 г., ввиду закрытия землемерно-таксаторских курсов, прекратил там занятия по планиметрии». Ред.

³¹ Молебнов М. Жизнь и деятельность И. Н. Ульянова в Пензе.— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 16. М. У.

³² Там же, с. 11. Ред.

³³ Карякин М. И. Н. Ульянов (По воспоминаниям его ученика).— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 19, 21.

 «С уважением вспоминали его, как любимого учителя, доктор Жбанков и такие «добившиеся степеней известных» при старом режиме люди, как сенатор Таганцев и прокурор Неклюдов» (Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г.: Сборник. М.; Л., 1927, с. 33). М. У.

³⁴ Дело департамента народного просвещения № 25, 1858 г. «Состояние пензенской и симбирской дирекций, осмотренных инспектором казенных училищ Казанского учебного округа». Дело департамента народного просвещения № 109, 1860 г. «О поручении члену Главн. правления училищ князю Цертелеву обозреть учебные заведения в Пензе». Дело департамента народного просвещения № 208, 1859 г. «Об обозрении учебных заведений Пензенской губ. сенатором Сафоновым». М. У.

³⁵ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 41. М. У.

³⁶ Мартынов П. Город Симбирск за 250 лет его существования. Симбирск, 1898, с. 55. М. У.

³⁷ Мартынов П. Город Симбирск за 250 лет его существования. Симбирск, 1898, с. 316. М. У.

³⁸ Кропоткин П. А. Записки революционера. М.: Изд-во Политкаторжан, 1929, т. 1, с. 195. М. У.

³⁹ Там же. М. У.

⁴⁰ Там же. М. У.

⁴¹ До сенатора Жданова расследование о пожаре в Симбирске производил барон Врангель, которому не удалось, несмотря на все усилия, раскрыть злоумышленников. Но «настроение ожесточенного несчастием населения было таково, что представлялась необходимость во что бы то ни стало найти виновных, и производившая расследование комиссия их нашла — двое солдат были приговорены к смертной казни» (Мартынов П. Город Симбирск за 250 лет его существования, с. 343). М. У.

⁴² Там же, с. 344. М. У.

⁴³ Северная пчела, 1860, № 7. М. У.

⁴⁴ Кропоткин П. А. Записки революционера, т. 1, с. 112—113. М. У.

⁴⁵ Там же, с. 329. М. У.

⁴⁶ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Ильиче.— В кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 15. Ред.

⁴⁷ Деларов Д. И. Как я познакомился с семьей Ульяновых.-- Север, Вологда, 1924, № 1, с. XVI. М. У.

⁴⁸ Уездные училищные советы состояли из представителей по назначению от ведомств, содержащих школы (министерства народного просвещения, министерства внутренних дел и духовного ведомства), и двух членов от земства, выбираемых уездным земским собранием. Губернский училищный совет, в компетенцию которого входило решение всех дел, касающихся народного образования в губернии, состоял под председательством архиерея. В него входили: губернатор, директор училища и два члена от губернского собрания. Непременным членом губернского училищного совета с 1869 г. был и инспектор народных училищ. Позднее, в 1874 г., председательство в губернских и уездных советах было возложено на губернских и уездных предводителей дворянства, так как, согласно рескрипту Александра II от 25/XII 1874 г., дворянство должно было «стать на страже народной школы». М. У.

⁴⁹ Илья Николаевич уже с первых шагов своей новой деятельности проявил большую активность и самостоятельность. Это сказалось, между прочим, при выработке инструкции инспекторам народных училищ. При ее составлении были запрошены мнения инспекторов, и из инспекторов Казанского учебного округа Илья Николаевич представил наибольшее число замечаний по поводу нее — они касались 15 ее параграфов, тогда как другие инспектора этого округа представили замечания о 2—5 и т. п. Стоит остановиться на некоторых из его замечаний. Одно из них касалось учителей, не соответствующих своему назначению. Илья Николаевич указывал, что в соответствующем параграфе инструкции ничего нет о законоучителях, из которых некоторые в высшей степени неаккуратно исполняют свои обязанности. Но его предложение о предоставлении инспекторам права увольнять таковых встретило противодействие министерства, которое считало, что это повело бы к столкновению с духовным ведомством, и предоставило инспекторам лишь право сообщать о «нерадивых» епархиальному ведомству. Другое замечание Ильи Николаевича касалось совместного обучения мальчиков и девочек, которое он поддерживал. Ученый комитет согласился с этим замечанием лишь при условии: «а) чтобы девочки были не старше 12 лет, б) чтобы мальчики и девочки помещались в классах на разных скамьях и в) чтобы выход для тех и других из классов был назначен в разное время». Но и с такими оговорками совместное обучение встретило противодействие со стороны министра народного просвещения графа Толстого, и предложения Ученого комитета были им вычеркнуты. Некоторые замечания Ильи Николаевича были приняты министерством (об учебных пособиях и т. п.), другие, как ни очевидны были они для пользы дела, были отклонены под предлогом недостатка средств и т. п. М. У.

⁵⁰ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 33. М. У.

⁵¹ Precis du systeme, des progres et de 1’etat de Instruction publique en Russie. Redige d'apres des documents officiels, par A. Krusenstern, chambellenn de S. m. L’empereur de Russie. Varsowie, 1837. Цитируем из ст. В. И. Чарнолуского «Начальное образование в первой половине XIX столетия».— В кн.: История России в XIX веке. Т. 4, вып. 13. Спб.: Изд-во бр. Гранат, с. 121. М. У.

⁵² Мордовцев Д. Л. Десятилетие русского земства. Спб., 1877, с. 129. М. У.

⁵³ Миропольский С. Школа и государство. Спб., 1883, с. 101. М. У.

⁵⁴ Суперанский М. Начальная народная школа в Симбирской губ.: Историкостатистический очерк. Симбирск: Изд-во Симбирского губземства, 1906, с. 32. М У.

⁵⁵ Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876, № 5, с. 181 — 182. М. У.

⁵⁶ Назарьев В. Н. Современная глушь,— Вестник Европы, 1876, № 5, с. 181. М. У.

⁵⁷ Там же, № 3, с. 299. М. У.

⁵⁸ Отчет Бердянской уездной земской управы о народном образовании, с. 3. М.У

⁵⁹ Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876, X? 5, с. 183— 184. М. У

⁶⁰ Там же, № 3, с. 299. М. У.

⁶¹ Там же, с. 300. М. У.

⁶² См.: Суперанский М. Начальная народная школа в Симбирской губ., с. 87. М. У.

⁶³ См.: Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876, № 3, с. 292. М. У.

⁶⁴ Там же, с. 294. М. У.

⁶⁵ Назарьев В. Н. Вешние всходы. Из воспоминаний, встреч и переписки 70-х годов.— Вестник Европы, 1898, № 4, с. 679.

Характерно, что министерство народного просвещения привело характеристику, данную Назарьевым Илье Николаевичу, в своем «разъяснении» (см.: Вестник Европы, 1876, № 5, с. 459—460) в ответ на письмо некоего Е. Ш., который подвергал сомнению институт инспекторов народных училищ (Вестник Европы № 3 за тот же год). При этом в «разъяснении» подчеркивалось, что «действительно энергия инспектора (имеется в виду И. Н. Ульянов) заслуживает полного внимания». М. У.

⁶⁶ Назарьев В. Н. Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета.—Симбирские губернские ведомости (Отдел неофициальный), 1894, № 32, 14 мая. М. У.

⁶⁷ Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876, № 3, с. 294, 295. М. У.

⁶⁸ Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876, № 3, с. 295—296. М. У.

⁶⁹ Ульянова-Елизарова А. И. Ленин (Ульянов) Владимир Ильич.— В Энциклопедическом словаре Гранат, 7-е изд., т. 41, ч. I. Прил. к циклу статей «Союз Советских Социалистических Республик» — «Деятели СССР и Октябрьской революции», стлб. 305. Ред.

⁷⁰ Калашников В. А. Илья Николаевич Ульянов (Воспоминания бывшего учителя).— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 45. М. У.

⁷¹ Один их этих отчетов за десятилетие деятельности Ильи Николаевича (с 1869 по 1879 г.) был напечатан в журнале министерства народного просвещения за 1880 г. (кн. 209). Этот отчет-статья «Начальное народное образование в Симбирской губ. с 1869 по 1879 г.» (с картой о состоянии народного образования в губернии) был помещен без подписи Ильи Николаевича, но его авторство устанавливается из дела министерства народного просвещения за 1879 г. («По отчетам директоров и инспекторов народных училищ»). В делах министерства народного просвещения имеется и переписка по поводу этого отчета между министерством и попечителем Казанского учебного округа. «Это весьма интересный отчет, который мог бы с пользой появиться в печати на страницах журнала министерства народного просвещения»,— значилось в препроводилке к отчету. «Отчет подобного рода трудно требовать от директоров народных училищ, имеющих много дела, но напечатание его в журнале могло бы поощрить многих знакомить таким путем с важным делом хода образования за известный период». Попечителю Казанского учебного округа было предложено, однако, поручить Илье Николаевичу несколько переделать статью, включив в нее и данные об инородческих школах, которые находились в ведении инспектора башкирских, киргизских, татарских и чувашских школ и не были подведомственны непосредственно директору народных училищ. Необходимость этого исправления министерство народного просвещения мотивировало тем, что выключение татарских и чувашских школ может «подать некоторым органам печати, например «Вестнику Европы», повод к кривым толкам насчет деятельности министерства по народному образованию», что деятельность последнего будет благодаря этому выключению как бы преуменьшена. Наряду с этим министерство разъясняло попечителю учебного округа, что «как в Симбирской, так и в других губерниях его округа татарские и чувашские школы должны находиться в ведении местных директоров и инспекторов народных училищ, чем, однако, не устраняется надобность в осмотре этих школ вышеназванными особыми инспекторами по поручениям попечителя». М. У.

⁷² От 20 до 10 коп. и менее с души. М. У.

⁷³ С 1869 по 1879 г. число удобных школьных помещений увеличилось на 150. М. У.

⁷⁴ С 1871 по 1886 г. оно выросло с 10 564 до 19 933, в то же время поднялся и процент оканчивающих школы. М. У.

⁷⁵ Татищев С. С. Император Александр II. Его жизнь и царствование. Спб.: Изд:во Суворина, 1903, т. 2, с. 610. М. У.

⁷⁶ Лемке М. Санитарно-гигиеническое устройство и оборудование сельских школ. Спб.: Изд-во «Русская мысль», 1901, с. 53. М. У.

⁷⁷ Корф И. А. Наше школьное дело: Сборник статей по училищеведению. М.: Изд-во бр. Салаевых, 1873, с. 193. М. У.

⁷⁸ Имеется в виду педагогическая практика учащихся курсов. Ред.

⁷⁹ Калашников В. А. Илья Николаевич Ульянов (Воспоминания бывшего учителя).— В кн.: Юбилейным сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 43. М. У.

⁸⁰ Анненков В. И. Воспоминания.— Волжский вестник, 1898, 8 декабря. М. У.

⁸¹ Назарьев В. Н. Современная глушь.— Вестник Европы, 1876. № 5, с. 206. М. У.

⁸² Назарьев В. Н. Современная глушь. — Вестник Европы. 1876, Л1? 5, с. 206— 207. М. У.

⁸³ Там же, с. 208. М. У.

⁸⁴ Там же. М. У.

⁸⁵ Там же, с.209. М. У.

⁸⁶ Калашников В. А. Илья Николаевич Ульянов (Воспоминания бывшего учителя).— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 43—44. М. У.

⁸⁷ Суперанский М. Начальная народная школа в Симбирской губ., с. 199. М. У.

⁸⁸ Покровский А. Из воспоминаний об И. Н. Ульянове.— Симбирские губернские ведомости, 1886, № 8. М. У.

⁸⁹ Кашкадамова В. В. Воспоминания.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 271—272. М. У.

⁹⁰ Последующий текст добавлен М. И. Ульяновой при подготовке 2-го издания книги: «Недавно погибший замнаркома НКЗдрава РСФСР Зиновий Петрович Соловьев рассказывал, что у него на всю жизнь осталось воспоминание о том, как Илья Николаевич, придя раз в школу, подсел к нему на парту, ласково обнял его и стал расспрашивать о его занятиях». Ред.

⁹¹ За десятилетие (с 1869 по 1879 г.) вознаграждение учительского труда в среднем утроилось. М. У.

⁹² Кашкадамова В. В. Воспоминания.—В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 40. Af. У.

⁹³ Деларов Д. И. Как я познакомился с семьей Ульяновых.— Север (Вологда), 1924, № 1, с. XVI. Af. У.

⁹⁴ М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке. Пб., 1912, т. 3, с. 697. М. У

⁹⁵ Ульянова-Елизарова А. И. Краткая биография Ильи Николаевича Ульянова— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 9. Ред.

⁹⁶ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 84. Ред.

⁹⁷ Летом в Кокушкине, например, его часто можно было видеть сидящим на завалинке в деревне и беседующим дружески и непринужденно с крестьянами. Любил он и пошутить с ними, и крестьяне относились к нему с большой симпатией. М. У.

⁹⁸ Последний орден Владимира дал ему потомственное дворянство. М. У.

⁹⁹ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 53. М. У

¹⁰⁰ Как окончательно установлено в 1954 г., данное стихотворение принадлежит не Рылееву, а Плещееву. Приведенные здесь четверостишия даны с уточнениями по книге: Плещеев А. Н. Полное собрание стихотворений. М.; Л., 1964, с. 90. Ред.

¹⁰¹ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 54. М. У.

¹⁰² Там же, с. 55. М. У.

¹⁰³ Там же. М. У.

¹⁰⁴ Ульянов Д. И. Очерки разных лет, с. 41—42.

¹⁰⁵ И. Я. Яковлев (1848—1930) - выдающийся чувашский педагог-просветитель, писатель и переводчик, создатель чувашского алфавита, букварей для чувашей, книг для чтения. Ред.

¹⁰⁶ Ульянова А. И. К статье Назарьева «Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета».— Симбирские губернские ведомости, 1889, № 72.

Сестра была свидетельницей, какой довольной улыбкой обменивались отец с матерью, когда Владимир Ильич, «быстро шагая мимо кабинета отца по проходной комнате, через которую шла его дорога к себе, наверх, скороговоркой на ходу рапортовал: «Из греческого пять, из немецкого пять». М. У. (Ульянова А. И. Детские и школьные годы Ильича. Воспоминания. М., 1981, с. 16. Ред.)

¹⁰⁷ Ульянова-Елизарова А. И. Ленин (Ульянов) Владимир Ильич.— В Энциклопедическом словаре Гранат. 7-е изд., т. 41, ч. I. Прил. к циклу статей «Союз Советских Социалистических Республик»..., стлб. 305. Ред.

¹⁰⁸ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.- В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 45. М. У.

¹⁰⁹ Там же, с. 51—52. М. У.

¹¹⁰ См.: Кашкадамова В. В Воспоминания.— В кн.: Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 39. М. У.

¹¹¹ Калашников В. А. Илья Николаевич Ульянов (Воспоминания бывшего учителя).— В кн. Юбилейный сборник. Памяти И. Н. Ульянова, с. 45. М.. У

¹¹² Ульянова А. И. Детские и школьные годы Ильича, с. 12. М. У.

¹¹³ Кашкадамова В. В. Семейство В. И. Ульянова-Ленина в Симбирске. Воспоминания.— Бакинский рабочий, 1926, № 17, 21 января. М. У.

¹¹⁴ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 84. М. У

¹¹⁵ Там же. М. У.

¹¹⁶ Чеботарев И. Н. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове и петербургском студенчестве 1883—1887 гг.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 241. М. У.

¹¹⁷ Доктор Лекгер, который лечил отца, в ответ попечителю Казанского округа писал, что точно причина смерти отца установлена не была. «Я могу только предположительно, хотя с громадной вероятностью, сказать, что ближайшей причиной смерти было кровоизлияние в головной мозг» (apoplexia cerebralis). М. У.

Последующие три абзаца перенесены М. И. Ульяновой из основного текста в примечание при подготовке 2-го издания книги: «Обычно лечащим, врачом в нашей семье в эти годы был А. А. Кадьян, привлекавшийся по делу 193-х и высланный в 1879 г. административным порядком в Симбирск. Это был очень знающий и опытный врач, идейный работник, мягкий и деликатный человек.

В Симбирске он пользовался большой популярностью, бывал и в нашем доме. Отец и мать относились к нему очень хорошо; «весьма сочувственно», по свидетельству Н. С. Таганцева, относился и Кадьян к Илье Николаевичу и Марии Александровне.

Во время последней болезни Кадьян был в отлучке, и, помню, как мать жалела об этом. Она высказала это и Кадьяну, когда он уже после смерти Ильи Николаевича посетил нас». Ред.

¹¹⁸ Ульянова-Елизарова А. И. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове.— В кн.: Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 85. М. У.

¹¹⁹ Новь, Спб., 1886, т. 8, №7, с. 393. М. У.

¹²⁰ Амосов А. Илья Николаевич Ульянов (Некролог).— Симбирские губернские ведомости, 1886, № 7, 25 января. М. У.

¹²¹ Анненков В. И. Воспоминания.— Волжский вестник. Казань, 1898, 8 декабря. М. У.

 

 

МАТЬ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА — МАРИЯ АЛЕКСАНДРОВНА УЛЬЯНОВА

Мать наша, Мария Александровна, урожденная Бланк, была очень одаренным, недюжинным человеком. Она родилась в Петербурге 6 марта (22 февраля) 1835 г. Ее отец, Александр Дмитриевич, происходивший из мещан, окончил в 1824 г. Императорскую медико-хирургическую академию, как она называлась тогда, и из лиц податного сословия был переведен в «купеческое звание», а к концу своей службы врачом, через 20 с лишним лет, получил звание потомственного дворянина. Это был человек передовой, идейный, сильный и самостоятельный, чуждый всякого карьеризма и прислужничества. Черты эти влияли на его отношения с начальством, на сработанность с ним, и Александр Дмитриевич переменил за время своей служебной деятельности немало мест. Он служил и в Смоленской губернии и в Петербурге, где в 1838 г. «признан медиком-хирургом», короткое время был инспектором Пермской врачебной управы, а затем заведовал госпиталем на Юговском заводе Пермского округа. И в медицине Александр Дмитриевич шел несколько иным, необычным для того времени путем, вносил свое, новое. Так, он был большим врагом лекарств, считая, что врачи, применяя их, действуют сплошь и рядом втемную, не знают их всестороннего действия на организм человека, не учитывают, как порой, оказывая временное облегчение, то или иное лекарство вредно влияет на различные органы человека. В своей практике Александр Дмитриевич сводил употребление лекарств до минимума. При лечении внутренних и нервных болезней он широко применял водолечение и на Юговском заводе организовал водолечебницу. Как врач Александр Дмитриевич пользовался там большой известностью.

Выйдя в отставку, Александр Дмитриевич купил небольшое имение близ деревни Кокушкино и занялся сельским хозяйством, оказывая в то же время медицинскую помощь окрестному крестьянству.

Мария Александровна много рассказывала нам об Александре Дмитриевиче и своих детских годах. По ее рассказам дед остался в нашей памяти яркой индивидуальностью в умственном и моральном отношении. Любитель чтения, прекрасный шахматист, веселый собеседник, большой шутник. Любил он иногда подшутить и над детьми. Так, однажды, 1 апреля, в день именин Марии Александровны, дети с нетерпением ждали за обедом последнего блюда, сладкого. Им обещали, что в этот день будут на последнее битые сливки. Каково же было их разочарование, когда, получив свои порции пирожного, они, не избалованные сладостями, собравшись приняться за вкусное блюдо, увидели, что дед подшутил по случаю 1 апреля; у них на тарелках был белый пушистый снег.

Из дочерей Александра Дмитриевича наша мать более других детей походила на своего отца, но особенно большое сходство чертами лица и характером, по отзывам всех, знавших деда, имеет с ним младший брат, Дмитрий Ильич. Сходство это, впрочем, бросается в глаза и по фотографии деда, сохранившейся до сих пор.

В воспитании детей у деда были тоже свои особые взгляды, сильно отличавшиеся от взглядов помещичьей среды того времени. Он старался закалить детей физически и нравственно, дать им простое, суровое воспитание, чуждое всякого баловства, изнеженности и барства. Дети должны были, поскольку могли, сами обслуживать себя. Рано утром бежали они, накинув что-нибудь теплое поверх ситцевых платьиц — других в детстве у них не было,— через холодные сени в кухню, чтобы согреть себе в маленьких горшочках молоко на завтрак. Ни кофе, ни чая им не давали не только в детстве, но и когда они были уже взрослыми: дед находил это вредным для них. «Самовар подавали только для дедушки и бабушки»,— рассказывала мать. И когда они ездили в гости к кому-нибудь из окрестных помещиков, что случалось, впрочем, очень редко, и их угощали там кофе или чаем, это было для них так необычно, что они, даже в гостях, не всегда решались нарушить этот запрет отца.

Старшие сестры матери брали уроки у учителей, которые приглашались к их рано погибшему брату, когда дед служил еще врачом, но приглашать преподавателей к младшим детям в деревню ему было не по средствам — за время своей службы он не умел зашибать деньгу. Слишком дороги были и закрытые учебные заведения, число которых было в то время очень ограничено, да дед был, кроме того, против воспитания детей в закрытых учебных заведениях. Таким образом, нашей матери, у которой были хорошие способности и страстное желание учиться, пришлось ограничиться домашним образованием. При помощи тетки, которая заменяла ей мать и к которой Мария Александровна была глубоко привязана, несмотря на ее строгость и требовательность, Мария Александровна изучила три языка: немецкий, который она знала особенно хорошо и говорила с детьми по-немецки, французский и английский. Почти самоучкой занималась наша мать и музыкой, которую очень любила, и достигла в игре на рояле больших результатов. Позднее знакомые не хотели верить, что Мария Александровна не брала уроков музыки, и изучала ее почти без посторонней помощи, самоучкой,— так много у нее было понимания музыки, такая выразительность и мягкость туше была в ее игре. А условия для этих занятий были очень неблагоприятны. Рояль стоял в Кокушкине в большом зале, который очень плохо отапливался, и мать рассказывала нам, как страдала она от холода, как коченели ее пальцы, когда она часами просиживала там за упражнениями.

Плохо обстояло дело и с книгами. Их брали иногда из Казанской библиотеки, где дед подписывался, но оказии в город бывали нечасто, что значительно затрудняло обмен книг. Не было почти и знакомых среди окрестных помещиков.

«Такая скука бывала долгими зимними вечерами»,— рассказывала нам Мария Александровна. Но суровое, простое, чуждое всякого баловства и барства воспитание закалило характер нашей матери, сделало ее твердой, очень выносливой и терпеливой. Ни в детстве, ни в юности она не знала, что такое нервы, была физически очень крепкой и здоровой. Ее младшая сестра, Софья Александровна, хуже переносила скуку и одиночество деревенской жизни и нередко горько плакала, но Мария Александровна умела находить себе занятие, обладала большой выдержкой. Она самостоятельно подготовилась и сдала экзамен на звание учительницы и позднее говорила мне, что была довольна, что имела это удостоверение и смогла бы в случае нужды подработать сама и не быть в тягость мужу, заработок которого был невелик.

Летом в Кокушкино приезжали старшие сестры со своими детьми, и жизнь становилась в деревне более оживленной. Много занималась Мария Александровна также садоводством и огородничеством. Ей с младшей сестрой отводили особые грядки, которые они должны были сами обрабатывать, засевать и поливать. Любовь к садоводству и огородничеству осталась у матери на всю жизнь, и везде, куда бы ни забрасывала ее позднее судьба, она всегда заводила, если к тому была хоть малейшая возможность, сад и огород и сама работала там.

С отцом наша мать познакомилась в Пензе, где она гостила у старшей сестры, Анны Александровны, муж которой И. Д. Веретенников, занимавший должность инспектора дворянского института, был сослуживцем Ильи Николаевича.

Двоюродная сестра, Л. И. Веретенникова, рассказывает, что, живя у них, Мария Александровна готовила ее в гимназию, занималась и языками, читая с ней по-французски и по-немецки. Но вечером это чтение часто прерывалось приходом кого-нибудь из знакомых. В их доме собиралось много молодежи, главным образом учителей Пензенского дворянского института. Часто бывал у них и Илья Николаевич. Иногда он приносил с собой новую книжку журнала и читал вслух. В. А. Ауновский¹, прозванный «соловушком» за свой хороший голос, пел, пела и Мария Александровна, у которой был небольшой, но приятный голос. Занимались они вместе с Ильей Николаевичем и английским языком.

Мария Александровна вышла замуж летом 1863 г. Каждый год потом, особенно в первое время, они с Ильей Николаевичем ездили летом в Кокушкино.

У матери был, как я упоминала, сильный характер, много выдержки и воли. Всегда ровная, спокойная, веселая, очень чуткая и приветливая, она никогда не возвышала голос с детьми, редко прибегала и к наказаниям. Разве уж только расшалится кто-нибудь чересчур и тогда попадает на «черное кресло» (так называли дети кресло, стоявшее в кабинете отца) для того, чтобы успокоиться. Обычно же бывало достаточно серьезного тона матери, которым она делала замечание, чтобы дети слушались. Так велик был ее авторитет среди детей, которые глубоко любили и уважали ее и для которых недовольство матери их поведением уже само являлось наказанием. И Мария Александровна горячо любила своих детей, жила ими. Светского общества ни она, ни отец не любили, редко ходили в гости. У них был очень небольшой круг близких знакомых, главным образом сослуживцев отца, которые бывали в нашем доме, с детьми которых мы играли. Из этих сослуживцев отца инспектор народных училищ И. В. Ишерский, который после смерти отца был назначен на его место директора народных училищ, имел недурной голос и нередко пел у нас под аккомпанемент матери, говоря, что ее аккомпанемент особенно хорош и ему под него особенно легко петь.

Мария Александровна много занималась музыкой и в Симбирске и приохотила к ней всех своих детей. Хорошей музыкантшей сделалась, правда, только сестра, Ольга Ильинична, которая обладала хорошими музыкальными способностями и большим трудолюбием; но немного играли все. Учился музыке и Владимир Ильич в детстве и очень недурно разыгрывал детские пьески и вальсы, играл и в четыре руки с матерью. Но позднее, поступив в гимназию, он бросил занятия музыкой, о чем, будучи уже взрослым (в начале 90-х гг.), жалел. Мария Александровна часто собирала детей у рояля и пела вместе с ними детские песенки из «Гуселек».

Сама всегда занятая, мать не любила, когда дети слонялись без дела, и умела приучать их к труду, проявляя иной раз немало изобретательности, чтобы труд этот на первых порах не был принудительным, заинтересовывал и завлекал детей. Помню, сколько интереса доставляло мне, когда я была еще совсем маленькой, обучение вязанию и шитью. Мать подарила мне большой клубок красной шерсти и крючок для вязания. Я принялась за дело и скоро увидала с удивлением, что из-под шерсти торчат какие-то твердые предметы. Постепенно, по мере того как я вязала, из клубка появлялись маленькие игрушки, конфеты и т. п. И я вязала с увлечением, стараясь поскорее разгадать все тайны, заключавшиеся в этом чудесном клубке. Или: я, опять-таки ребенком, подрубаю носовой платок, это еще первая моя работа, и она ладится у меня не особенно хорошо. Все же я ковыряю иголкой, сидя рядом с матерью, которая тоже занята работой. И вдруг, когда я подхожу к концу, на уголке платка оказывается приколотым кусочек шоколада, завернутого в бумагу. Я поражена: откуда он взйлся? Ведь платок был все время у меня в руках, и раньше я на нем ничего не замечала. Мать так ловко сумела проделать свой фокус, что для меня так и осталось загадкой появление этого кусочка шоколада. К труду мы привыкали легко благодаря тому, что со стороны матери был умелый педагогический подход к воспитанию детей, много такта и никакой нервности, резкости и прикрикивания на детей. Как с ее стороны, так и со стороны отца не чувствовалось ненужного стеснения детской свободы, одергивания их.

Очень светлые воспоминания остались и от приготовлений к елке, для которой мы сами, дети, клеили различные украшения, золотили орехи и пр. под руководством матери и старшей сестры. Это давало нам интересное занятие, приучало к первоначальным трудовым навыкам. В теперешних детских садах такого рода работы практикуются очень широко, тогда детских садов почти не было и работы эти были мало в ходу. А в них был один из самых интересных моментов елки, и я помню, что, так сказать, «готовые» елки, на которые мы ходили к знакомым, производили на меня всегда меньшее впечатление, чем свои, для которых мы сами работали и которые сами же потом украшали. Елка зажигалась обычно в сочельник, и на ней присутствовала только наша семья, знакомых детей в этот день не приглашали. Но в этом была своего рода прелесть. Родители и старшие братья и сестры, обычно всегда занятые, собирались в этот вечер вместе, что уже само по себе давало много радости. А после елки раздавались подарки (дети тоже что-нибудь приготовляли родителям), старшие шутили и играли с нами, и мы бывали очень счастливы. И когда через день или через два к нам приходили знакомые дети и елку зажигали снова — обыкновенно она стояла в гостиной долго, пока не начинала осыпаться,— то впечатление на нас это производило значительно меньшее. Главную радость давала не горящая елка, а атмосфера любви и внимания к детям, для проявления которых елка давала только лишний, несколько необычный, праздничный повод. А мать и старшая сестра были к тому же так изобретательны на различные сюрпризы! Помню, как Владимир Ильич получил однажды в подарок большой пакет в оберточной бумаге. Он стал развертывать его: одна обертка спадала за другой, около него образовалась целая кипа бумаги, и он уже собирался бросить это занятие, думая, что над ним подшутили и, кроме бумаги, в пакете ничего нет, но его убедили продолжать, и, сняв еще груду оберток, он нашел под ними, наконец, маленькие запонки.

Одной из любимых «сидячих» игр в нашей семье была в детстве игра в шарады. Один из играющих, который должен был отгадывать шараду, уходил из комнаты, другие выбирали шараду, распределяя ее слова между собой. На какой-либо вопрос отгадывающего, с которым он должен был обратиться к каждому из играющих в порядке, который ему указывался, надо было построить свой ответ таким образом, чтобы ввернуть слово из шарады, сделав это возможно более искусно. Когда шарада была разгадана, тот из играющих, кто недостаточно скрыл свое слово и помог отгадать шараду, уходил из комнаты, и ему загадывали другую шараду. Меньшим было труднее составить связный рассказ в ответ на вопрос и спрятать слово, но понемногу они приучались, и игра эта способствовала развитию сообразительности детей и приучала их излагать свои мысли. Мать очень любила эту игру и охотно играла в нее с нами. Распространено было и отгадывание предметов, людей и пр. (Какого царства? — спрашивал отгадывающий. Минерального, животного, растительного,— отвечали ему и пр.), игра в синонимы и т. п.

Дружная, любовная атмосфера, внимание и ласка делали наше детство очень счастливым, а этим мы были обязаны в значительной степени матери, которая уделяла нам весь свой досуг, стремилась всегда порадовать и повеселить нас.

По складу своего характера и по уму Мария Александровна не находила удовольствие в светской болтовне, выездах и нарядах. К тому же при большой семье на ней лежали все хлопоты по хозяйству, и лишь благодаря ее постоянному присмотру за ним и экономии удавалось сводить концы с концами при небольшом жалованье отца. На ней же лежали заботы о детях, за воспитанием которых она следила всегда сама. В нашей семье никогда не было гувернанток, а старушка няня, Варвара Григорьевна², прожившая в нашем доме около 20 лет, была простая деревенская женщина, которая нянчила лишь меньших, начиная с Владимира Ильича. Но, несмотря на занятость с детьми и по хозяйству, Мария Александровна находила время для чтения. Читала она всегда много, хорошо знала русскую литературу, любила читать и новые журналы и из них особенно «Исторический вестник», а потом делилась с нами своими впечатлениями, рассказывала о прочитанном. Много читала она книг и на иностранных языках, а раз перевела несколько небольших рассказиков и для печати.

«После твоего отъезда,— писала она мне в письме от 26 октября 1898 г.,— засели мы с Аней³  за переводы английских рассказов, так как Горбунов торопил их, и давно уже все покончили и отправили; теперь перевожу рассказик с немецкого. Занялась бы этим с удовольствием, если бы был интересный материал!»

Обладая хорошей памятью, Мария Александровна знала наизусть много произведений русских поэтов. Особенно запомнилось мне, как она декламировала «Демона», «Мцыри» и «Соседку» Лермонтова.

По наружности Мария Александровна была очень красива: правильные черты лица, умные выразительные глаза, приветливое, спокойное и в то же время какое-то величавое выражение лица. Во всем ее существе чувствовалась большая нравственная сила, выдержка и цельность. Мария Александровна поседела очень рано, в одну ночь, во время тяжелой, едва не стоившей ей жизни болезни, связанной с родами. Я не помню ее иначе, как с совершенно белыми, серебряными волосами, на которых она носила черную наколку. Позднее, впрочем, она оставила ее, подстригала волосы, и они падали вокруг ее лица мягкими, точно шелковыми прядями с завитками на концах.

«В высшей степени приятное впечатление производила мать Владимира Ильича, ныне уже покойная Мария Александровна Ульянова,— пишет в своих воспоминаниях В. Левицкий⁴, который встречал ее в 90-х гг.— Это была пожилая, седая, но еще бодрая женщина с красивыми чертами лица; от нее веяло одновременно большой добротой и вместе с тем гордой сдержанностью».

Выросшая в деревне с ее полями, лугами и раздольем, Мария Александровна страстно любила природу. Любимым удовольствием ее было бродить по лесам и полям, собирать полевые цветы, ягоды и т. п. Как оживлялась она при этом, с каким чисто юношеским увлечением предавалась этим прогулкам! Жить летом в пыльном и душном городе было для нее чистой мукой. «Мне душно здесь, я в лес хочу»,— декламировала она, бывало. И близость к природе всегда преображала ее: она оживлялась, глаза ее блестели ярче, вся она точно молодела.

В Симбирске у нас был довольно большой сад с ягодными кустами и яблонями, разведен был, кроме того, и цветник. Главная часть забот о саде лежала на матери. При помощи детей, которые бегали поливать цветы, помогали собирать яблоки и пр., он содержался в большом порядке. Мы имели возможность лакомиться и ягодами и яблоками, но порядок был введен и здесь. Детям указывалось, когда и где можно рвать ягоды, яблоки, и мы строго следовали этим указаниям матери. И я помню, как удивили меня слова одной знакомой, которая, увидя, что в саду у нас все цело,. сказала матери, что ее дети давно бы все растащили. Анна Ильинична рассказывает, что в одно лето по желанию матери три вишневых деревца, осыпанные ягодами, простояли нетронутыми до 20 июля, дня именин отца. И когда знакомые удивлялись опять-таки, что «при всей доступности их и обилии никто из детей не тронул их», мать отвечала: «Дети могли кушать ягоды в другой части сада, а эти деревья я просила их не трогать до 20-го».

Она любила делать такого рода сюрпризы своим близким, и я помню, как уже значительно позднее, когда мы жили в Подольске, на даче, в саду которой было много орехов, они были, по желанию матери, сохранены на кустах нетронутыми до освобождения Дмитрия Ильича, который в то время сидел в тюрьме. В этот год урожай орехов был большой, и кусты стояли, обвешанные спелыми, готовыми опасть орехами, а проходившие мимо нашей дачи удивлялись, что их никто не собирает. Зато, когда Дмитрий Ильич вышел (мы знали, что его должны скоро освободить), сбор этих орехов происходил уже вместе с ним.

Когда мы жили в Алакаевке (в Самарской губернии), цветник и огород был заведен и там, а также в Саблино, на даче М. Т. Елизарова, где мы жили в 900-х гг. И работой этой мать занималась всегда с большой охотой.

Матери пришлось перенести в жизни очень много тяжелого. Через год с небольшим после смерти Ильи Николаевича, которая сильно поразила ее, в Петербурге были арестованы по делу о покушении на Александра III Александр Ильич и Анна Ильинична. Двоюродная сестра, Е. И. Песковская, жившая в Петербурге, известила об этом нашу хорошую знакомую, учительницу В. В. Кашкадамову, с просьбой осторожно передать это известие матери, предварительно подготовив ее. Кашкадамова вызвала из гимназии Владимира Ильича и показала ему письмо Песковской. Он пришел, рассказывает она, как всегда, веселый и жизнерадостный, но, прочтя письмо, сразу изменился в лице. Это был уже не мальчик, а взрослый человек. «А ведь дело-то серьезное,— сказал он Кашкадамовой,— может плохо кончиться для Саши».

Решено было, пишет В. В. Кашкадамова в своих воспоминаниях, «чтоб он предварительно сообщил Марии Александровне о полученном мною письме, не упоминая, насколько замешан в этом Александр.— «Вечером я приду, и мы постараемся сообщить Марии Александровне обо всем».— Но не прошло и часу после его ухода, является Мария Александровна, бледная, серьезная, готовая принять и это новое горе на свои слабые плечи.

«Дайте мне письмо»,— серьезно проговорила она. О подготовлении и предварительных разговорах не могло быть и речи. Я дала ей письмо. Она прочитала. «Я сегодня уеду; навещайте, пожалуйста, без меня детей»,— вот все, что она сказала, и ушла.

Перед отъездом Мария Александровна ровным, спокойным голосом делала распоряжения, давала наставления Владимиру Ильичу, как старшему из оставшихся»⁵.

Она поехала в Петербург с одной мыслью, с одной целью — постараться спасти своих детей, облегчить им всем, чем только возможно, их заключение. И выказала при этом необычную силу воли и выдержку. О том, что она не только не падала духом сама, но и оказывала поддержку детям, рассказывает Анна Ильинична в своих воспоминаниях об Александре Ильиче. Отрезанная от мира тюремными решетками, сестра не знала всей сути дела:

«А выдержка и поразительная твердость матери обманывали меня. ...Я не могла допустить, что готовится, в последние дни заключения,— что произошло нечто непоправимое, видя ее, хотя потрясенную, грустную, но в полном самообладании... Она была настолько мужественна, что уже после казни брата, о которой она узнала из листка, раздаваемого прохожим на улице, одна, она пришла ко мне на свидание и, прося надзирательниц не ставить меня в известность о происшедшем, старалась ободрить меня, настаивала на необходимости мне беречь здоровье, успокаивала меня относительно себя.

Не умеющая лгать, как и Александр Ильич, она на мой вопрос о нем сказала только: «Молись о Саше». И хотя мне было безумно тяжело, я не поняла истинного смысла этих слов. Я обратила только внимание на то, с каким особым уважением пропускали ее фигуру в трауре, уходившую со свидания, лица тюремной администрации. Такая сила воли при ее переживаниях импонировала и им».

Ту же самоотверженную любовь проявила Мария Александровна при свиданиях с Александром Ильичем. Когда она во время заключения Александра и Анны приехала на короткий срок в Симбирск, она рассказывала Кашкадамовой, что хлопочет о смягчении наказания, и, как величайшее счастье, считает пожизненную каторгу: «Я тогда уехала бы с ним,— старшие дети уже большие, а младших я возьму с собой»⁶.

Вернувшись в Петербург, Мария Александровна присутствовала на одном заседании суда, как раз на том, где Александр Ильич произносил свою заключительную речь. «Я удивилась, как хорошо говорил Саша: так убедительно, так красноречиво,— рассказывала она позднее сестре.— Я не думала, что он может говорить так. Но мне было так безумно тяжело слушать его, что я не могла досидеть до конца его речи и должна была выйти из зала».

Когда приговор стал известен, у нее осталась одна надежда на сохранение жизни Александра Ильича: убедить его подать прошение о помиловании. Она просила его об этом на свидании после суда, но Александр Ильич не мог пойти на это, доказывая матери, что это было бы неискренне с его стороны, после того, что он делал, после того, что он говорил на суде. «Я больше не настаивала,— рассказывала потом Мария Александровна Кашкадамовой,— не уговаривала, видя, что ему было бы тяжело»⁷.

Она имела еще одно свидание с Александром Ильичем уже после суда, в Петропавловской крепости, куда его перевели после приговора. Но и этого она добилась с трудом. Сенатор Н. С. Та- ганцев, который был учеником Ильи Николаевича в Пензенском дворянском институте, рассказывает, как она пришла к нему однажды в Петербурге вечером и просила помочь ей получить свидание с Александром Ильичем. «Ради бога, помогите,— сказала она,— мне сказали, что Вы это можете: я хочу видеть моего несчастного сына, а меня не пропускают, отказывают». «Она была при этом,— рассказывает Таганцев,— в страшном волнении и в слезах». И на другой день приходила к нему мать, но на этот раз не застала его. О чем хотела она еще попросить его, неизвестно, но жена Таганцева, которая ее приняла, рассказывала потом мужу, что Мария Александровна «произвела на нее потрясающее впечатление, когда каким-то страшным шепотом она сказала: «Сына я видела, ведь он приговорен к смерти».

Долго не могла потом мать говорить об Александре Ильиче со знакомыми, и лишь «спустя некоторое время, когда я была у них,— рассказывает Кашкадамова,— Мария Александровна молча дала мне конверт и сейчас же ушла в другую комнату. Я открыла конверт и нашла там две фотографические карточки Александра Ильича — одна в профиль, другая анфас. Эти фотографии были сняты с него в тюрьме и по ее просьбе переданы ей»⁸.

По рассказам матери видно было, что своей выдержкой и удивительным присутствием духа в постигшем ее ужасном несчастье она завоевала к себе уважение и среди тюремщиков и начальства, с которыми ей приходилось иметь дело, когда она хлопотала о сыне и бывала на свиданиях у него.

Так, товарищ прокурора Князев, который должен был присутствовать на свидании Марии Александровны с Александром в доме предварительного заключения, уже после суда рассказывал, что, желая обставить это свидание возможно меньшими формальностями и стеснениями, он провел Ульянову в одиночную камеру, в которой содержался ее сын, оставшись сам в коридоре у открытой в камеру двери.

«Прошло около сорока лет с тех пор,— рассказывает он в своих воспоминаниях,— но не померкла в глазах моих тяжелая картина этого свидания подавленной несчастьем любящей матери и приговоренного к смерти сына, своим мужеством и трогательной нежностью старавшегося успокоить мать»⁹.

А потом, когда на вопрос матери к Александру, не нужно ли ему чего-нибудь, Александр Ильич выразил желание иметь Гейне, Князев, «глубоко сочувствуя ей и желая облегчить ее чем-нибудь», вызвался достать эту книгу и передал ее Александру Ильичу.

Последнее свидание Мария Александровна имела с Александром в Петропавловской крепости. «Распространились слухи,— рассказывает Анна Ильинична,— что казни не будет, и материнское сердце, конечно, легко поверило им. Передать об этом при суровых условиях свидания она не могла, но, желая перелить в брата часть своей надежды и бодрости на все предстоящие ему еще испытания, она раза два повторила ему на прощание: «Мужайся!»

Так как надежды ее не сбылись, то вышло, что этим словом она простилась с ним, она проводила его на казнь»¹⁰.

По мере того как время шло, боль матери, причиненная этой казнью сына, становилась менее острой, но не заживала никогда. И аресты и обыски других ее детей снова и снова растравляли эту никогда не заживавшую рану. Приходилось опять ходить по тюрьмам, с которыми были связаны такие горькие воспоминания, просиживать часами в приемных жандармов и охранников, прося свиданий с детьми, хлопоча о выдаче их на поруки. Но и тогда она проявляла свойственную ей выдержку и силу воли. Характерен в этом отношении случай, о котором рассказывает М. Б. Смирнов.

В 1899 г. он был вызван в департамент полиции для свидания с женой и там «увидел мать Владимира Ильича, которая приехала в Петербург хлопотать о переводе ее сына из Енисейской губернии, в крайнем случае, в Псков. Вышедший из кабинета директор департамента, забывший, что перед ним стоит мать, с цинизмом царского опричника, громко, на всю залу, обратился к матери Владимира Ильича со следующими словами:

- Можете гордиться своими детками — одного повесили, и о другом также плачет веревка.

Трудно передать (для этого надо быть художником) фигуру и выражение лица матери Ильича в тот момент, когда, поднявшись, полная достоинства, она произнесла в ответ на это:

- Да, я горжусь своими детьми!»

Анне Ильиничне ссылка по делу Александра Ильича в Восточную Сибирь была заменена высылкой в Казанскую губернию благодаря хлопотам нашего родственника М. Л. Песковского, ссылавшегося на тяжелое состояние матери, и вскоре семья наша переехала из Симбирска в Казань. Последнее время пребывания в Симбирске отношение симбирского общества к нашей семье сильно изменилось, нас, видимо, побаивались и избегали. И после этого переезда у Марии Александровны порвались связи и с теми немногими знакомыми, которые у нее были, и она еще более замкнулась и ушла в семейную жизнь и заботы о детях. Для них она готова была пожертвовать всем на свете: своим спокойствием, удобствами, всем!

Это был вообще крайне добрый и самоотверженный человек, который мало думал о себе и своем благосостоянии. Дети были у нее на первом плане, и она постоянно болела за них душой, отказывала себе в самом необходимом, чтобы доставить им большие удобства, чем-нибудь обрадовать или облегчить их положение. Очень экономная вообще, на себя она тратила особенно мало, в течение ряда лет ухитрялась иметь одно более приличное платье, которое очень береглось, а потом переходило в наследство к дочерям. Когда ее уговаривали сделать себе что-нибудь новое, она обыкновенно отказывалась, ссылаясь на то, что она уже стара, обойдется и так. И обычно нужное ей платье и пр. ей делали дочери, но и тут она старалась лучшее сохранить для них же или отдать кому-нибудь из более нуждающихся. Ибо заботилась она не только о детях: ее большое любвеобильное сердце было открыто для всех несчастных, для всех нуждающихся в помощи, и им она не отказывала в ней никогда, если имела к этому возможность. Помню, как сердечно относилась она всегда к товарищам, навещавшим нас, какое большое впечатление производила на них. Людей она узнавала хорошо и нередко предупреждала нас относительно некоторых, которые бывали ей несимпатичны.

Но те, которые завоевывали ее симпатию, пользовались всегда большим радушием, она умела, как редко кто, обласкать человека, согреть его своей лаской и участием. Иногда ее заботы о людях проявлялись даже в мелочах. Помню, как, собираясь куда-то ехать, мать, которая была в то время уже глубокой старушкой, складывала в мешочек разные швейные принадлежности: катушки, пуговицы, иголки и т. п. «Зачем ты так много берешь с собой, мамочка?» — спросила я ее. «Попросит кто-нибудь, нужно будет кому-нибудь — будет, что дать»,— ответила она мне. И при таких просьбах, если дело касалось даже мелочей, никто не слышал от нее отказа, недовольства, что ее беспокоят по пустякам. Она тотчас же поднималась с места и отправлялась на поиски просимого предмета, а часто и сама вызывалась дать его.

Характер у матери был очень общительный, и она быстро завязывала знакомства, пользовалась общей любовью и уважением всех, кто с ней соприкасался. Такое же простое и ласковое отношение было у нее к «простым» людям, людям физического труда. Она, как и отец, охотно беседовала с крестьянами, когда ей приходилось жить в деревне, и они искренне любили ее за доброту и ласку, за всякое отсутствие барства и высокомерия, за готовность прийти им на помощь.

В 1891 г. нашу семью поразило новое горе: в Петербурге умерла от брюшного тифа, осложненного рожей, сестра, Ольга Ильинична. Это была талантливая, сильная девушка, с большой выдержкой и громадной трудоспособностью. Получив известие о ее болезни, Мария Александровна быстро собралась и поехала в Петербург, чтобы быть с Ольгой и ухаживать за ней. Но Ольга Ильинична, которая много работала весь год пребывания своего на Высших женских курсах, переутомила свой организм, и спасти ее не удалось.

Смерть эта тяжело поразила Марию Александровну, но и здесь она проявила свою всегдашнюю выдержку и силу воли. И свое внимание и заботы, только еще в большем объеме, она перенесла на других детей.

Через несколько лет, получив сообщение, что Владимир Ильич заболел воспалением легких, она немедленно поехала к нему в Петербург, чтобы ухаживать за ним, чтобы поставить его на ноги. А через год, когда он был арестован, опять перебралась туда с весны, чтобы ходить к нему на свидания, заботиться о нем, делать ему передачи и пр. Она всегда бывала с тем из детей, кто особенно нуждался в ее помощи, кому она могла быть особенно полезной.

Когда Мария Александровна узнала, что Владимиру Ильичу местом ссылки назначено село Шушенское и что никто из его близких товарищей в одно с ним село не попал, она писала ему, что собирается поехать к нему, надеясь, между прочим, что это даст ей возможность выхлопотать для Владимира Ильича перевод в село Тесинское, где жили его товарищи.

«Насчет того, чтобы тебе ехать сюда для того только, чтобы выпросить мне перемещение,— это уж совсем и совсем не стоит»,— отвечал он ей¹¹.

Здоровье у Марии Александровны было хорошее, она была очень крепкой и выносливой и до глубокой старости постоянно работала и возилась с чем-нибудь. Безделья она не терпела, будучи от природы очень деятельной. Она шила, вязала, хлопотала по хозяйству, которое лежало обычно на ней, а в свободное время много читала. А когда уставала работать и читать, садилась за рояль. Иногда она играла в четыре руки с кем-нибудь из дочерей, любила слушать и их игру. Занятия музыкой Мария Александровна не оставляла почти до самой смерти. Летом 1916 г., за месяц до ее смерти, мы поехали на дачу в Финляндию, где инструмента не было. Все уже собрались ехать на вокзал и поджидали лишь извозчика. А мать, уже одетая, подошла к роялю и сыграла что-то из своих любимых вещей, точно прощаясь со своим любимым развлечением. Любила она и игру в шахматы и нередко играла с детьми, особенно в последние годы своей жизни.

Мать не была религиозной. Немало влияло на это, вероятно, то обстоятельство, что она воспитывалась не в богомольной семье; не был религиозен и ее отец, Александр Дмитриевич. И Мария Александровна редко посещала церковь еще когда жила в Симбирске. С годами религия играла для нее все меньшую роль, и, уже будучи в очень пожилых годах, она совсем порвала с ней. На это, несомненно, сильно повлияло общее изменение ее мировоззрения, совершившееся не без влияния детей.

В Москве, куда мы переехали в 1893 г., мать еще иногда ходила в церковь, но это случалось очень редко. Вот что рассказывает Дмитрий Ильич об одном разговоре с ней на эту тему. Вернувшись раз откуда-то домой, мать рассказывала брату, что заходила между прочим в Иверскую часовню. «Какие они жадные, толстые, наглые,— говорила она о монахах,— как они нахально выпрашивают деньги. Один их вид может побудить людей перестать верить». Это говорилось, когда Марии Александровне было уже почти 60 лет. И позднее, будучи уже глубокой старушкой, она говорила про загробную жизнь: «Это все сказки, ничего там нет. Хорошо бы умереть тихо, как заснуть»,— прибавляла она.

Большим ударом для Марии Александровны бывали всегда обыски и аресты ее детей, которые особенно часто происходили в нашей семье с конца 90-х гг. Нередко при этом она оставалась совсем одна в чужом городе, так как мы немало кочевали из города в город, а она следовала всегда за нами. Помимо того что аресты бывали очень тягостны ей, благодаря ее прежним тяжелым переживаниям, она, кроме того, очень болезненно переживала всегда заключение своих близких. Для нее, незнакомой с условиями тюрьмы, заключение представлялось всегда хуже, чем оно было на самом деле, кроме того, беспокоила все время мысль, как отсидка отразится на здоровье и пр. Иногда беспокойство это бывало так сильно, что Мария Александровна, помимо свиданий, которые она имела с нами, когда мы бывали под арестом, приезжала к тюрьме и ходила вокруг нее в надежде, не удастся ли ей случайно повидать близких ей как-нибудь через окно или что-нибудь услышать о них.

Аресты родных влекли для Марии Александровны массу хлопот и забот. Прав был Владимир Ильич, который писал матери в одном письме в связи с арестом Дмитрия Ильича, что «мыкаться по разным «присутственным» местам (дело зачастую сугубо неприятное, более неприятное, чем сидение!)»¹². Надо было ходить в охранное отделение или к жандармскому чину, который вел дело, добиваться приема у него, чтобы узнать о деле, получить свидание, похлопотать об освобождении. Кроме того, надо было ездить в тюрьму с передачей денег, белья и съестного, если его разрешали передавать, в другие дни — на свидания и т. д. При этом везде приходилось ждать или приходить вторично вследствие отсутствия того или иного из жандармских ротмистров и т. п. Приходилось и выслушивать от этих представителей власти всякие неприятные вещи, вроде того, о чем рассказывал М. Смирнов, или всякого рода запугивания. Жандармам иногда выгодно было представить матери дело арестованного серьезнее, чем оно было на самом деле, так как они через нее старались воздействовать на него и заставить быть откровеннее в своих показаниях. Так, в Киеве в 1904 г. жандармы наговорили матери невесть чего об ужасах, которые ожидали Дмитрия Ильича, дело которого они всячески старались раздуть, но на поверку у них ничего не вышло. Но ее своими россказнями они заставили, несомненно, сильно помучиться.

Вместе с Дмитрием Ильичем в Киеве были тогда арестованы по делу Центрального и Киевского комитетов партии его жена¹³, Анна и Мария Ильиничны, и Мария Александровна осталась в чужом городе, куда мы переехали всего за несколько месяцев до ареста и где у нее почти не было знакомых, совсем одна. Заботиться приходилось о четырех арестованных, которые к тому же сидели не в одной тюрьме. Киевская губернская тюрьма, так называемая «Лукьяновка», имела ряд особенностей, благодаря которым в ней возникало много всяких тюремных беспорядков. С одной стороны, заключенные сидели там в общих камерах и имели с сидящими в том же коридоре или на том же этаже общие прогулки, возможность через выборного дежурного распределять между всеми в пределах этого коридора получаемые с воли передачи. С другой стороны, после побега из Лукьяновской тюрьмы 11 искровцев внутреннюю охрану в тюрьме несли жандармы, которые своим грубым обращением с арестованными вызывали ряд протестов с их стороны. Иногда, впрочем, протесты возникали и без достаточного основания, благодаря тому, что долгое тюремное заключение сильно отражалось на нервах, выводило людей из равновесия.

Во время нашего пребывания в «Лукьяновке» там проводился бойкот старшего жандарма, который водил нас на свидания и через которого поступали к нам передачи, за то, что он, по заявлению одной заключенной, толкнул ее на прогулке. В ответ на это после долгих обсуждений между собой заключенные заявили, что не будут ходить на свидания, если за ними придет бойкотируемый ими жандарм, не будут принимать передачи от него и пр., и требовали, чтобы он был убран. Но начальство не обратило на это требование ни малейшего внимания. Наоборот, жандарм, объявленный под бойкотом, стал особенно часто появляться в тюрьме. Ему были поручены сношения с арестованными и вне его служебного времени, когда обычно его заменял другой. Он приходил звать на свидание, с улыбкой выслушивал заявление заключенного, что с ним он не пойдет ввиду его некорректного отношения с арестованной, не обращал внимания на обструкцию, которую ему при этом устраивали, и уходил все с тем же спокойным видом. То же было с передачами и, кажется, даже с письмами. Больше всего страдали от такого рода протеста родные. Они приезжали к тюрьме с передачами, с разрешением на свидание, а жандармы встречали их сообщением, что арестованные не хотят идти на свидание и принимать их передачи. Не зная, что творится в тюрьме, им трудно было понять, чем вызывается такого рода отказ. Мать приезжала к нам в тюрьму из другого конца города, обыкновенно нагруженная пакетами. Она знала, что передачи у нас делятся поровну между сидящими на одном коридоре, и старалась приготовить передачу в таком количестве, чтобы хотя бы на один-два дня достало всем. «Сколько вас теперь на коридоре?» — спрашивала она нас при свидании. И старалась, чтобы в следующую передачу котлет, пирожков и пр., что она нам приготовляла, было как раз по числу заключенных. Это число, однако, часто менялось, и Мария Александровна огорчалась, узнавая, что нас на коридоре уже значительно больше, чем было при последнем свидании, и ее расчеты, чтобы «всем достало», не удались. Тем более грустно было ей уезжать со всеми ее приготовлениями обратно, да к тому же выслушав от жандарма заявление, что ее дети не хотят идти к ней на свидание, и беспокоясь о том, что творится за стенами тюрьмы. Не помню, какой выход нашли мы в конце концов, чтобы закончить этот бойкот-протест. Но тюрьма была надолго выведена из равновесия: шли споры, объявлять ли голодовку, но в конце концов она была провалена. Вместо нее была устроена обструкция. В определенный час в тюрьме поднялся невообразимый грохот: все заключенные дубасили табуретками в дверь, а когда табуретки разлетались в щепки, брались за столы и т. п. Шум этот сопровождался криком, свистом, пением и пр. «Ну, опять политические обструкцию выколачивают»,— говорили сидевшие в других этажах уголовные. В тюрьму были введены солдаты, которых расставили по одному и по два на камеру для того, чтобы мешать заключенным производить обструкцию. Но кончилось все это в общем довольно благополучно, и тюремная жизнь вошла мало-помалу в относительную норму. Свидания опять возобновились. И характерно, что мы не услышали от матери и тени упрека, она только грустно качала головой. А ей было тогда почти 70 лет.

Но как ни тяжелы бывали для Марии Александровны наши аресты, к нашей революционной работе она относилась с полным сочувствием и всячески помогала нам надувать жандармов, прятать нелегальщину и пр. Иногда благодаря ей нам удавалось выпутаться из неприятных историй. Особенно характерен в этом отношении случай, который имел место во время нашего киевского ареста. У Дмитрия Ильича, которого взяли на улице, было при себе 500 рублей. Деньги эти, конечно, были партийные, и жандармы за таковые и сочли их, правильно полагая, что человек, не имевший в Киеве никакого постоянного заработка, не мог располагать такой крупной по тому времени суммой. Если бы брат не сумел опровергнуть это их предположение, деньги были бы конфискованы, да, помимо того, это ухудшило бы его положение, так как явилось бы лишним доказательством его партийной работы. На Дмитрия Ильича, как мы указывали, жандармы смотрели вначале очень серьезно. Его посадили в крепость, и свиданий с ним у матери не было. Между тем у Дмитрия Ильича создался план, как выпутаться из истории с деньгами, и он написал матери обычное письмо через жандармов, но в нем, конспиративно, путем отрыва букв, сообщил шифром свою просьбу сговориться с мужем Анны Ильиничны, что эти деньги (500 рублей и притом одной бумажкой) он получил от М. Т. Елизарова заимообразно, «на обзаведение». Мария Александровна разобрала это сообщение, хотя раньше ей никогда не приходилось иметь дело с шифром, и она только слышала о нем от нас, передала Марку Тимофеевичу просьбу брата, и тот, спрошенный жандармами по указанию Дмитрия Ильича, показал именно так, как было условлено. Подозревать о том, что Дмитрий Ильич имел какие-либо нелегальные сношения с волей, жандармы не имели оснований, так как условия заключения в крепости были очень строгие, и обвинение в хранении партийных сумм, таким образом, отпало.

В 1910 г. мы жили с матерью в Москве в меблированных комнатах против губернской земской управы, где я служила в то время. Нагрянула полиция. Так как квартира была не наша, то мы не могли помедлить с открытием наружной двери. Раздался стук в дверь нашей комнаты. Помню, как мать, которой было в это время 75 лет, быстро, и не теряя присутствия духа, обратилась ко мне со словами: «Если у тебя есть что-нибудь, что надо спрятать, дай скорее мне». Я сунула ей спросонья какое-то письмо, которое не успела спрятать раньше, и мы открыли дверь. Хотя обыск был, как обычно, и личный, и обыскивали и мать, но у нее смотрели более поверхностно, и к тому же она так ловко припрятала данное ей мною письмо и держалась так спокойно, что не возбудила ни в ком подозрения. На этот раз меня не арестовали, а устроили у нас на квартире засаду. Из дома не выпускали первое время никого, и какие-то девицы, жившие там же, которые должны были ходить на службу, и хозяйка квартиры страшно негодовали на нас за то, что благодаря нам они тоже оказались под арестом, и всячески донимали этим Марию Александровну. Была пасхальная неделя, во время которой занятий в управе не было. И товарищи, приходившие ко мне по делу обычно в управу, не застав меня там, шли к нам на квартиру. Переодетый городовой открывал дверь на звонки и на вопрос приходящих обо мне отвечал, что я дома, а потом проводил пришедшего на кухню, где сидели шпики и околоточный, и начинался обыск и допрос. Но на второй и третий день засады бдительность нашей охраны несколько ослабела, и они уселись играть в зале в шашки. Мы с матерью воспользовались этим. Она стерегла, чтобы в нашу комнату никто не зашел, и следила за тем, что делают охранники, а я забралась на окно и старалась откивнуть приходящих ко мне знакомых. Приходилось просиживать на окне часами, соскакивая каждый раз по знаку, который мне подавала мать, но все же с ее помощью мне удалось дать знать ряду лиц, направляющихся в нашу квартиру, о том, что у нас полиция и чтобы они повернули вспять.

В 1912 г., после ареста в Саратове Анны и Марии¹⁴, Мария Александровна осталась опять совсем одна. К делу, вероятно, пристегнули бы и М. Т. Елизарова, который был в это время в отъезде. И, чтобы предупредить его о нашем аресте и посоветовать не заезжать в Саратов, а уехать куда-нибудь на время, Мария Александровна поехала на пристань к приходу парохода, с которым Марк Тимофеевич должен был приехать. Но когда она пошла потом в жандармское управление хлопотать о дочерях, силы изменили ей, и ей сделалось дурно. Возможно, что вследствие этого Анна Ильинична, об участии которой в местной с.-д. группе у жандармов не было данных, была скоро освобождена. Но опять-таки и матери и сестре пришлось все лето жить в душном городе и мыкаться в заботах о заключенной.

Коротали мы с ней вместе время и в ссылке. И здесь по ошибке с обыском, т. е. с ордером на обыск, пришли не ко мне, а к ней. Мы жили тогда в деревне под Вологдой. С обыском явился местный исправник, который решил сделать все «по закону» и, несмотря на то, что видел перед собой глубокую старушку, обратился к ней с предложением добровольно отдать ему все нелегальное, что у нее имеется. Находившаяся в то время у нас Анна Ильинична оборвала его словами: «Да вы что, издеваетесь? Вы не видите, с кем вы разговариваете?» Исправник несколько смутился, но в оправдание свое заявил, что он обязан сделать все «по форме». В результате он забрал с собой паспорт матери и почти все имевшиеся у нас легальные книги и удалился. Обыск был произведен и на нашей городской квартире, куда меня вытребовали со стражниками, а когда уже поздно вечером меня отпустили, я поторопилась вернуться в деревню к матери, которая была одна (сестру мы убедили уехать, боясь, чтобы и она не влетела). Каково же было мое изумление, когда, сойдя с поезда, уже почти ночью, я увидела на вокзале мать, которая поджидала меня. Дома она не могла усидеть: ее слишком беспокоил результат моей поездки, она хотела как можно скорее знать, что со мной, и для этого отправилась на вокзал ночью, хотя и не знала, что меня отпустят, и там поджидала в течение долгого времени.

Впрочем, встретить ее поджидающей вечером у ворот мне приходилось и раньше. Помню, как, возвращаясь откуда-то поздно вечером в Самаре в сопровождении кого-то из товарищей, я была поражена, увидя мать у подъезда нашей квартиры. «Я беспокоилась, почему тебя долго нет, проводит ли тебя кто-нибудь»,— сказала она.

Со времени эмиграции Владимира Ильича Марии Александровне мало приходилось жить вместе с ним. Но как ни грустно ей было быть вдали от него, Мария Александровна была все же довольна, что он живет за границей и не подвергается постоянной опасности ареста и ссылки. Еще в 1895 г., когда Владимир Ильич ездил на несколько месяцев за границу, она в своих письмах советовала ему остаться там подольше.

«Насчет того, чтобы надолго остаться здесь,— отвечал ей Владимир Ильич,— я не думаю: «в гостях хорошо, а дома лучше»¹⁵.

Во время эмиграции разлука с матерью, к которой Владимир Ильич был глубоко привязан, была ему очень тяжела, и он не раз высказывал желание, чтобы она переехала за границу и поселилась вместе с ним.

Так, в 1908 г., приглашая Марию Ильиничну приехать «надолго» за границу, он пишет: «Очень хорошо бы было, если бы и мама могла приехать... На сентябрь есть надежда, что будет хорошо здесь. Приезжайте!»¹⁶

«Мы поедем отдыхать летом (приблизительно в конце июня или начале июля...),— утащим ее (Марию Ильиничну.— Ред.) с собой,— пишет Владимир Ильич 21 мая 1909 г.,— а затем к осени она подождет здесь тебя, и в Париже все устроились бы чудесно»¹⁷.

Но осуществить этот план не удавалось, между прочим, потому, что Мария Александровна бывала, как мы указывали, всегда с теми из своих детей, кому особенно нужна была ее помощь, а в России эта помощь очень часто была нужна тому из членов нашей семьи, на кого сыпались полицейские кары. И во время эмиграции Владимира Ильича Марии Александровне только два раза удалось на короткий срок побывать за границей для свидания с ним. В первый раз она ездила туда летом 1902 г. и прожила вместе с Владимиром Ильичем и Анной Ильиничной около месяца на севере Франции в деревушке Loguivy на берегу моря.

Во второй, и уже последний, раз свидание матери с Владимиром Ильичем состоялось осенью 1910 г. Владимир Ильич ездил тогда из Парижа на Копенгагенский конгресс и предложил нам с матерью съехаться по окончании его в Стокгольме. Владимир Ильич приехал в Стокгольм раньше нас, снял по объявлению в газете комнаты и встретил нас на пристани. За короткое время пребывания Марии Александровны в Стокгольме Владимир Ильич проявлял по отношению к ней самую трогательную заботливость, но не оставлял своей работы. По утрам он уходил обыкновенно в библиотеку и работал там до обеда. А потом мы нередко отправлялись вместе гулять по городу и его окрестностям.

В Стокгольме Мария Александровна присутствовала и на одном выступлении брата на собрании большевистской группы. Это было первый раз, что она слышала Владимира Ильича. И мне казалось, что, слушая его, она вспоминала другую речь, которую ей пришлось слышать,— речь Александра Ильича на суде. Об этом говорило ее изменившееся лицо. Но она слушала Владимира Ильича с большим вниманием, очевидно, сильно волнуясь. «Он хорошо говорил, так сильно и красноречиво,— сказала она мне потом,— только зачем он так сильно напрягается, так громко говорит — это ведь так вредно. Не бережет он себя!»

В день нашего отъезда проводил он нас на пароход. Сильно запало в памяти выражение его лица, когда он, стоя на пристани — на пароход он не мог войти, так как этот пароход принадлежал русской компании и его могли там арестовать,— смотрел на мать. Столько боли было тогда в его лице! Марии Александровне уже исполнилось 75 лет, и так мало вероятия было, что ему еще когда- либо удастся повидать ее. Так оно и вышло на самом деле. Во время империалистической войны мы были отрезаны от Владимира Ильича больше, чем когда бы то ни было, а до Февральской революции и возвращения Владимира Ильича в Россию Мария Александровна не дожила, и встреча в Стокгольме была их последним свиданием.

Но Владимир Ильич всегда очень аккуратно переписывался с матерью, проявлял и в письмах очень много внимания и заботы к ней. Особенно часто писал он ей — многие из его писем не сохранились — во время арестов кого-нибудь из нас. Оторванность от нее и невозможность своим личным присутствием и заботами о ней облегчить ее была ему тогда особенно тяжела, и он старался хотя бы чаще и подробнее писать ей.

«Боюсь, что ты слишком одиноко теперь себя чувствуешь...— писал он Марии Александровне 2 июня 1912 г., узнав об аресте Анны и Марии в Саратове.— Может быть, при более частой переписке ты будешь чувствовать себя все же несколько менее тоскливо»¹⁸.

И письма Владимира Ильича всегда очень радовали мать. Просила она чаще писать и Надежду Константиновну. «Когда жили за границей,— рассказывает Надежда Константиновна,— я старалась описать ей как можно живее нашу жизнь, чтобы почувствовала она хоть немного близость сына»¹⁹.

В 1897 или 98 г., когда Владимир Ильич был в ссылке, в газетах появилось как-то сообщение о смерти однофамилицы матери, причем сходились и имя и отчество. Газета эта дошла до Владимира Ильича раньше, чем наша телеграмма, посланная, чтобы успокоить его. «Пришел к Владимиру Ильичу,— рассказывал Оскар Энгберг, бывший в ссылке в одном с ним селе,— а он бледный, как полотно,— говорит: мать у меня умерла»²⁰.

Это сообщение глубоко поразило Владимира Ильича, что ясно видно было из его писем к нам, после печального известия. Но письма эти, к сожалению, не сохранились.

Александр Ильич говорил как-то, по словам Анны Ильиничны, с возмущением о том, что лучших людей при царизме держат в тюрьме. Те же слова слышала я не раз и от матери. «Как хорошо будет то время,— говорила она,— когда не будет ни тюрем, ни решеток, и люди будут свободны». И она вкладывала в эти слова так много веры в лучшее будущее, говорила их с таким увлечением. С таким же увлечением пела она вместе с нами революционные песни. И, несмотря на свои седые волосы и глубокие морщины на лице, она казалась тогда такой молодой, не старше той молодежи, в кругу которой эти песни пелись.

Других знакомых, кроме знакомых ее детей, у Марии Александровны не было, их интересы были ее интересами, потому-то так хорошо и чувствовали себя в ее обществе товарищи по революционной работе, товарищи по партии. А между тем в ее возрасте люди, особенно в те далекие дни, о которых идет речь, любили проводить время в обществе своих однолеток, с которыми у них были общие интересы, иногда очень отличные от интересов молодежи, и, во всяком случае, больше близости, чем с последней. Но Мария Александровна всю свою жизнь кочевала с детьми из города в город, благодаря чему старых связей с людьми ее возраста у нее не сохранилось, а затем и интересы и взгляды стали уже ближе к взглядам представителей более молодого поколения.

Но помимо сочувствия революционной работе у Марии Александровны было желание и самой делать что-либо для общего дела. Помню, как она поразила меня когда как-то в Вологде — ей было тогда уже почти 80 лет — сказала мне: «Не хочется так жить без дела, поехала бы я куда-нибудь в деревню, учить крестьянских детей грамоте».

Не было для нее и большего удовольствия, как иметь возможность оказать какую-нибудь помощь своим детям в их работе. В Самаре как-то, видя, что я сижу за срочной работой, она захотела непременно помочь мне и тщательно переписывала какие-то бумаги. Надо было видеть, с какой радостью оставляла она собственные занятия, если знала, что может быть в чем-нибудь полезной другим.

Незадолго до своей смерти Мария Александровна сказала мне как-то: «Если бы можно было проснуться через несколько десятков лет и посмотреть, что будет тогда на земле, как будут жить тогда люди». Ни она, ни мы не предполагали тогда, что не только через несколько десятков лет, но уже через несколько месяцев наступит так долгожданная революция и свобода, за торжество которой погибло так много лучших людей. Всего несколько месяцев не дожила Мария Александровна до февраля 1917 г., до возвращения Владимира Ильича из эмиграции. А какой радостью было бы для нее видеть свободу в России, каким хорошим завершением ее прекрасной жизни явилось бы это!

Мы нередко вспоминали об этом впоследствии, особенно в первые дни приезда Владимира Ильича из-за границы и в октябрьские дни 1917 г. Вспоминали и в тревожные дни июля и августа того же года, когда каждый день надо было бояться за свободу и жизнь Владимира Ильича.

«А, пожалуй, хорошо,— говорила тогда Надежда Константиновна,— что наши старушки не дожили до этого — как-то перенесли бы они эти волнения. Не под силу было бы им это».

Мария Александровна умерла 27 (14)²¹  июля 1916 г. И до последней минуты думала о детях. «Я ухожу... ухожу... ухожу в могилу,— говорила она, все более слабея,— а ты живи счастливо в семье, которую я искренне люблю».

Она лежит на Волковом кладбище, рядом с могилой Ольги Ильиничны.

«Грустно думать, что нет уже Марии Александровны, необыкновенного и милого человека,— писал нам один знакомый после ее смерти.— Кто знал ее хоть немного, уже никогда не забудет на редкость милого, простого и приветливого, но величавого ее образа... Удивительно цельная была жизнь. Не многим удается так прожить».

Да, это была цельная жизнь, полная самой светлой красоты и силы. Свои большие, недюжинные способности, которым условия жизни не дали развернуться, светлый ум и горячее сердце она отдала безраздельно своим детям. Жестокие испытания, сыпавшиеся в изобилии на ее голову, не сломили и не ожесточили ее. До могилы донесла она свою силу воли, свою глубокую веру в лучшую жизнь, которая рано или поздно наступит на земле, жизнерадостность, сердечное и внимательное отношение к людям.

«Этот чудесный образ матери революционеров (и каких революционеров!),—пишет Кржижановская,— должен войти в историю жизни ее детей, ибо ее жизнь неразрывно была с ними связана, им посвящена, и кто учтет, в какой мере она своим прекрасным и сильным духовным обликом повлияла на весь уклад их характера и их мировосприятия».

Чертами лица Владимир Ильич не походил на мать. Он унаследовал их больше от отца, как и сходство в фигуре, в целом ряде привычек, вкусов и многом другом. Но глаза у Владимира Ильича были глазами матери. От нее же унаследовал он, между прочим, большую чуткость и исключительное внимание к людям. Так же, как она, Владимир Ильич как-то сразу серел лицом, волновался и мучился, если ему казалось, что он недостаточно позаботился о ком-нибудь из близких или товарищей, недостаточно хорошо их устроил и пр. И такой же цельной, прекрасной, хотя и в другом роде, была и его жизнь.

Вопросы истории КПСС 1964, № 4, с. 39—53

Примечания:

¹ В.А. Ауновский – учитель, сослуживец Ильи Николаевича Ульянова. Ред.

² В.Г. Сарбатова. Ред.

³ А. И. Ульянова-Елизарова. Ред.

⁴ В. А. Левицкий — близкий знакомый семьи Ульяновых, работавший в 90-х гг. санитарным врачом в Подольском уезде Московской губернии, где в то время жили Ульяновы. Ред.

⁵ Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 274.

⁶ Там же, с. 275.

⁷ Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 275.

⁸ Там же.

⁹ Александр Ильич Ульянов и дело 1.марта 1887 г., с. 124—125.

¹⁰ Там же. с. 125.

¹¹ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 35.

¹² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 225.

¹³ Антонина Ивановна Ульянова (Нещеретова). Ред.

¹⁴ А. И. Ульянова-Елизарова и М. И. Ульянова. Ред.

¹⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 12.

¹⁶ Там же, с. 291.

¹⁷ Там же, с. 253.

¹⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 327.

¹⁹ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 237.

²⁰ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 237.

²¹ М. А. Ульянова скончалась 12 (25) июля, а 14 (27) была похоронена на Волковом кладбище. Ред.

 

ПАМЯТИ АЛЕКСАНДРА ИЛЬИЧА УЛЬЯНОВА¹

Сегодня исполняется 50 лет со дня гибели на виселице старшего брата В. И. Ленина — Александра Ильича Ульянова и его четырех сопроцессников, казненных царским правительством 20 мая 1887 г. за организацию покушения на Александра III.

В мрачную эпоху реакции середины 80-х гг. прошлого столетия вышли они — группа студенческой молодежи — на поле битвы с царским самодержавием. Это были тяжелые годы перепутья между народовольцами и социал-демократами... Партия «Народная воля» была разбита. Жестокими карами — виселицами и пожизненным заключением — расправилось царское правительство с ее корифеями. Но народническая идеология, для которой тогдашняя русская действительность представляла благоприятную почву, еще не была поколеблена. Предстоял еще долгий путь борьбы за победу марксизма в России. А между тем, по словам Ленина, в первый период истории социал-демократии (приблизительно 1884—1894 гг.): «Число сторонников нового направления²  в России измерялось единицами. Социал-демократия существовала без рабочего движения, переживая, как политическая партия, процесс утробного развития» (Ленин, т. IV, с. 499)³.

...Не надо забывать, что «правильность этой — и только этой — революционной теории⁴  доказал не только всемирный опыт всего XIX века, но и в особенности опыт блужданий и шатаний, ошибок и разочарований революционной мысли в России. В течение около полувека, примерно с 40-х и до 90-х годов прошлого века, передовая мысль в России, под гнетом невиданно дикого и реакционного царизма, жадно искала правильной революционной теории... Марксизм, как единственно правильную революционную теорию, Россия поистине выстрадала полувековой историей неслыханных мук и жертв, невиданного революционного героизма...» (Ленин, т. XXV, с. 174—175)⁵.

Александр Ильич был знаком с учением Маркса и даже перевел и подготовлял к печати одно из его произведений. Из его заметок о книге В. В. «Судьбы капитализма в России», хранившихся долго у его товарища, видно, что Александр Ильич «критически относился к идеям В. В. и выражал сомнение в прочности русской общины, как базы социального переустройства». Он отзывался о «Наших разногласиях» Плеханова, как об «интересной книге».

В то же время в революционной пропаганде среди рабочих — Александр Ильич вел ряд кружков на Васильевском острове, часть которых передавал своим товарищам,— он призывал рабочих не только к борьбе с самодержавием, но и с капитализмом.

И все же на нем сказалась эпоха перепутья. Написанная им «Программа фракции партии «Народная воля»» (так называла себя его группа), хотя и показывает уже некоторые попытки отхода от программы народовольцев и приближения к марксизму, является в основном народнической. Методом своей борьбы Александр Ильич и его товарищи избрали метод «Народной воли» — террор. Они повторили ошибку народовольцев, которая была в том,— писал Ленин,— «что они опирались на теорию, которая в сущности была вовсе не революционной теорией, и не умели или не могли неразрывно связать своего движения с классовой борьбой внутри развивающегося капиталистического общества» (т. IV, с. 464)⁶.

Александр Ильич был прекрасным, талантливым юношей, человеком, который безраздельно отдавался делу, в правоте которого был убежден. С юных лет он очень остро воспринимал социальные несправедливости и притеснения.

«Я могу отнести к своей ранней молодости,— говорил Александр Ильич на суде,— то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня к убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае. Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, и смутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только возможно, но даже неизбежно»⁷.

...Есть только один правильный путь воздействия на общественную жизнь, это путь пропаганды пером и словом... Но «те попытки, которые я видел вокруг себя... убедили меня в том, что жертвы совершенно не окупят достигнутого результата»⁸.

Александр Ильич жил в эпоху, когда рабочие массы еще не вышли на арену борьбы, когда вся общественная жизнь была скована невиданной в мире реакцией, подавлявшей всякое прогрессивное слово, пресекавшей арестами и ссылками не только социалистическую, но и мирную общекультурную работу. При этих условиях молодежи казалось, что «жертвы совершенно не окупят достигнутого результата».

Демонстрация, организованная молодежью в день 25-летия смерти Добролюбова (17 ноября 1886 г.), была разогнана полицией и казаками. Многие из ее участников были арестованы и высланы, и это новое насилие послужило как бы последней каплей, переполнившей чашу терпения.

Путь, которым пошел Александр Ильич, был неправилен, но он и его товарищи отдали за благо народа «все, что могли»,— свою жизнь.

Не только природные свойства влияли на выработку в Александре Ильиче недюжинного человека, беззаветно преданного делу угнетенных, но и условия его развития, та обстановка, в которой проходили его детские и юношеские годы. А эта обстановка была исключительно благоприятной. С детских лет (Александр Ильич родился 31 марта 1866 г.) перед его глазами был пример отца, отдававшего свои силы с огромным упорством и настойчивостью своему любимому делу — делу всей его жизни — просвещению вчерашних рабов, делу начального народного образования. Александр Ильич не мог не видеть, каких усилий стоило в то время отцу бороться с препонами, стоявшими на его пути, препонами со стороны власть имущих, для которых гораздо выгоднее было иметь дело с «темной скотинкой». Он видел радость отца, когда ему удалось добиться открытия новой школы, выпуска на специально организованных им курсах новых, идейных учителей, которых называли «ульяновцами». Он видел, что симпатии свои отец, которого одушевляли передовые освободительные идеи 60-х гг. прошлого века, отдает простому народу, тем, кого угнетают сильные мира.

Отец, прекрасный семьянин, был другом своих детей и все свободное время уделял им. Ту исключительную работоспособность, которая отличала позднее Александра, а также Владимира Ильича, они в значительной степени выработали в себе благодаря влиянию отца. А трудоспособность Александра Ильича была на редкость большой, и как-то в студенческие годы он сказал старшей сестре с сожалением: «Больше 16 часов в сутки я работать не могу!»⁹

Отец влиял и на умственное развитие детей, знакомил их с лучшими произведениями русских и иностранных классиков, указывая, в частности, на те стихи своего любимого поэта Некрасова, в которых звучали гражданские мотивы.

Показателен для дружной семейной спайки, которая существовала в нашей семье и которая наложила благотворный отпечаток на всю жизнь, факт издания старшими детьми журнала «Субботник». Он составлялся Александром Ильичем, но в нем участвовали брат и сестры. А в чтении его принимала участие вся семья, при самом живом и активном участии отца и матери.

Наша семья жила только на заработок отца, и нужно было очень экономить, чтобы свести концы с концами. И характерно для Александра Ильича, который поступил в университет, когда ему было 17 лет, что он настаивал, чтобы отец посылал ему на прожитие в Петербурге не более 30 рублей в месяц. И когда отец все же не согласился и стал посылать 40 рублей, Александр Ильич откладывал каждый месяц по 10 рублей, и, приехав на каникулы домой, отдал отцу сбереженные таким образом деньги.

Отец был товарищем детей в их играх — в крокет, шахматы и пр. Несмотря на свои усиленные занятия, Александр Ильич не был книжным человеком и принимал в этих играх деятельное участие. А в игре в шахматы он достиг такого совершенства, что стал вскоре обыгрывать своего учителя — отца.

Очень большую роль в нашей семье играла и мать — человек исключительной душевной красоты и мужества. Александр Ильич более других детей походил на нее. У него было «то же редкое соединение чрезвычайной твердости и ровности характера с изумительной чуткостью, нежностью и справедливостью. Но более строгий и сосредоточенный, еще более мужественный характер» (Сборник «Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г.». Воспоминания А. Ульяновой).

Все в семье (в том числе и Владимир Ильич) очень любили Александра Ильича и старались равняться по нему. Нравственный облик его был очень высок. Характерно, что, еще будучи мальчиком И лет, на вопрос старшей сестры: «Какие самые худшие пороки?» — он, не задумываясь, ответил: «Ложь и трусость». Учился Александр Ильич прекрасно и был общим любимцем товарищей, которым он помогал в приготовлении уроков, приходя для этого в гимназию на полчаса раньше. По отзывам одного однокурсника, он «один на весь класс работал»¹⁰.

Любимым его предметом еще в гимназические годы было естествознание. Он тогда еще штудировал Менделеева и производил химические опыты в кухоньке флигеля, где устроил себе химическую лабораторию.

По окончании гимназии (Александр Ильич кончил ее с золотой медалью) он поступил на естественный факультет Петербургского университета. И там он был душой и любимцем студенческой среды.

«С первой же встречи Александр Ильич, или просто Ильич, как называли его в студенческой среде.., производил неотразимое впечатление... Вместе с кристаллически чистой душой и способностью отдаваться безраздельно раз усвоенному убеждению, в Александре Ильиче была в высшей степени привлекательна другая черта, это — деликатное, бережное отношение его к человеческой личности...

Естественно, что при таких душевных качествах, при недюжинном вместе с тем уме, Ильич сразу занял среди молодежи выдающееся положение»¹⁰.

Первые два с половиной года в Петербурге Александр Ильич занимался, главным образом, своей любимой наукой — естествознанием, обратив на себя внимание известного зоолога Н. Вагнера, а также профессора химии Бутлерова. На третьем курсе университета Александр Ильич был награжден золотой медалью за работу по зоологии, которая расценивалась, как новый вклад в науку. Его — талантливого и знающего естественника, ожидала кафедра профессора, если бы он жил в другие времена, но кругом царил безраздельный произвол и бесправие, которые толкнули Александра Ильича на путь революционера. И в последние полтора года своей жизни, не оставляя до последних ее дней занятий в университете, Александр Ильич уделял гораздо больше внимания политико-экономическим вопросам, участию в кружках, чтению рефератов, общественной жизни студенчества и участию во всякого рода протестах (демонстрация в годовщину освобождения крестьян, добролюбовская демонстрация, писание листовок и т. п.), а позднее примкнул к кружку, подготовлявшему покушение на царя. ‘

Он не был главным организатором покушения, но принял деятельное участие в работе по изготовлению метательных снарядов, использовав при этом свое знакомство с химией. Но после отъезда двух участников кружка (одному из них, Говорухину, Александр Ильич помог скрыться за границу, заложив для этой цели свою золотую медаль) на него легла вся основная работа по подготовке покушения, которое, как известно, из-за неконспиративности некоторых членов кружка, потерпело неудачу. Александр Ильич не был метальщиком, и его роль в покушении выявилась вследствие откровенных признаний некоторых и его полного признания в участии в этом деле, после того, как он об этих показаниях узнал.

На суде Александр Ильич держал себя геройски. Он отказался от защитника и произнес сильную принципиальную речь, обосновывавшую необходимость бороться с царским самодержавием всеми доступными средствами. Благодаря этой речи он превратился в основную фигуру процесса. Прекрасная личность Александра Ильича выявилась во весь рост не только во время этого процесса, но и в его поведении в тюрьме, в отношении его к арестованной вместе с ним сестре и особенно к матери.

Мать и сын оказались достойны друг друга в эти тяжелые дни.

Приехав в Петербург, при первом известии об аресте детей, она принесла им не укор, а горячую материнскую любовь. Александр Ильич всячески старался успокоить ее и примирить с неизбежным для него концом, доказывая ей, что если он хотел убить человека, то и его могут убить. Потеряв надежду сделать что- либо для сына, мать проводила его на казнь словом: «Мужайся!»

И как ни тяжела была ее рана, которая не зажила до последних дней ее жизни, она нашла в себе силы скрыть от находившейся в заключении Анны Ильиничны смерть Александра Ильича, прося и других не проговориться ей об этом, так как боялась, что известие это совсем сломит Анну. Редкое мужество проявила она при этом и стала нам еще ближе, еще родней. А впоследствии мать была для нас и идейным товарищем, помогая всем нам, в том числе и Владимиру Ильичу, в нашей революционной работе, являя пример матери-друга и товарища, стойкого и мужественного.

--------

На могилах казненных участников 1 марта 1887 г. стараниями М. В. Новорусского водружен в первые годы Советской власти памятник.

Александр Ильич и его товарищи пошли неправильным путем, который не мог обеспечить победу рабочему классу и крестьянству, освобождение его от ига самодержавия и капитала. Они действовали оторванно от масс, без их поддержки и активного участия.

«Но их дело не пропало».

«Чествуя Герцена,— писал Ленин,— мы видим ясно три поколения, три класса, действовавшие в русской революции. Сначала — дворяне и помещики, декабристы и Герцен. Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа. Но их дело не пропало. Декабристы разбудили Герцена. Герцен развернул революционную агитацию.

Ее подхватили, расширили, укрепили, закалили революционеры-разночинцы, начиная с Чернышевского и кончая героями «Народной воли». Шире стал круг борцов, ближе их связь с народом. «Молодые штурманы будущей бури» — звал их Герцен. Но это не была еще сама буря.

Буря, это — движение самих масс. Пролетариат, единственный до конца революционный класс, поднялся во главе их и впервые поднял к открытой революционной борьбе миллионы крестьян. Первый натиск бури был в 1905 году. Следующий начинает расти на наших глазах» (т. XV, с. 468—469)¹².

Через несколько лет после того, как были написаны эти слова, буря разрослась в целый шквал и под руководством Ленина снесла самодержавие, капиталистов и помещиков, открыв путь к строительству и победе коммунизма не только в нашей стране, но и во всем мире.

Но дело «молодых штурманов будущей бури», к числу которых относятся А. И. Ульянов и его сопроцессники, самоотверженно отдавшие свои молодые жизни за счастье своего народа, не пропало. Память их должна быть дорога всем гражданам социалистического Союза, всем рабочим капиталистических стран, следующим в своей борьбе примеру великого Советского Союза...

Правда, 1963, 18 февраля

Примечания:

¹ Статья написана М. И. Ульяновой за несколько месяцев до ее кончины, в начале 1937 г., к пятидесятилетию со дня гибели А. И. Ульянова. Ред.

² То есть социал-демократии. М. У.

³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 180.

⁴ Марксизма. М. У.

⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 7—8.

⁶ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 6, с. 135.

⁷ 1 марта 1887 г. Дело П. Шевырева, А. Ульянова и др. М.; Л., 1927, с. 289.

⁸ Там же, с. 290.

⁹ Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г.. с. 76

¹⁰ Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г.. с. 34, 41, 60. Упомянутый однокурсник — Савушкин. Ред

¹¹ Сборник «Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г.». Мы отсылаем товарищей, желающих более подробно познакомиться с личностью Александра Ильича, к этому сборнику, с большой тщательностью и любовью составленному сестрой А. И. Ульяновой-Елизаровой. М. У.

Приведенные высказывания принадлежат С. Хлебникову (см. указанный сборник, с. 263, 265, 264). Ред.

¹² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 21, с. 261.

 

СЕСТРА ОЛЬГА ИЛЬИНИЧНА

Ближайшим товарищем в детские годы была для Владимира Ильича средняя сестра Ольга Ильинична, которая была моложе его на полтора года¹  и больше других подходила ему по возрасту. Она не уступала Владимиру Ильичу в живости и подвижности, недаром в детстве ее прозвали обезьянкой. «Живая девчурка,— рассказывает Анна Ильинична,— очень не любила вечерний час, когда раздавался возглас: «пора спать». Она уверяла, что вообще никогда не спит, а только лежит с закрытыми глазами, и встречала нежеланный приказ ревом, про который мы говорили: «Оля взвыла»².

Но если, как и Владимир Ильич, Ольга любила шумные игры и беготню, то рано пристрастилась она и к чтению, выучившись читать у матери одновременно с Владимиром Ильичем, когда ей не было еще четырех лет. Оба они читали всегда много и охотно, а Ольга любила и заучивать наизусть, иногда очень длинные стихотворения.

Гимназию Ольга Ильинична и Владимир Ильич кончили одновременно в 1887 г., но Ольга пробыла в ней лишь четыре года, поступив сразу в четвертый класс. Это была допотопная гимназия, как большинство средних учебных заведений в то время, но Ольга училась там охотно и добросовестно, брала от гимназии все, что она могла ей дать. В одном из своих писем к подруге, которых у нее, в отличие от Владимира Ильича, было много в ее гимназические годы, она писала, вспоминая о гимназии: «Мне грустно думать, что у нас в гимназии был какой-то институтский дух, главными распространительницами которого были пансионерки. Ведь у нас в классе, за ничтожными исключениями, никто не имел любви к науке, серьезного отношения к ней, желания узнать что-нибудь, кроме учебников, и узнать для себя, а не для ответа учителю. Гимназия же могла дать хоть краткие, но очень дельные сведения, и больший процент учащих был хороший. А сколько у нас было хороших учениц, т. е. хороших в смысле способностей, а не в отношении к делу. Всех губили эти институтские глупости: беганье, бантики, ленточки, балы, кадеты и т. п., и все интересы становились мелки и пусты».

Ольга Ильинична шла в гимназии все время первой ученицей и кончила ее с золотой медалью очень молодой — когда ей не было еще полных 16 лет. Но и тогда она была на редкость серьезной и вдумчивой девушкой. Она сама признавала это, когда, говоря о переписке своей с подругой, считала ее (переписку) «довольно серьезной, с философской подкладкой, подчас,— даже слишком серьезной для нас — только что кончивших курс, которых в книгах обыкновенно изображают (и не без основания!) бабочками, ищущими пестрых цветов». Таковыми были, действительно, в большинстве своем молодые девушки, кончавшие среднее учебное заведение в то время: «почти вся жизнь проходила для них в четырех стенах гимназии и все интересы сосредоточивались там». Общественных интересов в этих стенах, как и вокруг, не было, с настоящей жизнью молодые люди сталкивались лишь позднее, да и то из рамок личных интересов, помыслов о своем узком личном счастье и благополучии выходили лишь очень немногие.

Помимо большой одаренности и развития не по летам, которому чрезвычайно благоприятствовали семейные условия, Ольга Ильинична обладала еще огромной трудоспособностью. Без преувеличения можно сказать, что она не работала только тогда, когда спала. Она так увлекалась своими занятиями, в частности математикой, которую очень любила, что вечером, когда вся наша семья собиралась в столовой к вечернему чаю, матери стоило большого труда настоять, чтобы Ольга отложила свои книги и тетради и присоединилась ко всем.

Кроме занятий в гимназии Ольга много читала, изучала языки и музыку, в которых достигла больших результатов. И здесь сказалась ее большая усидчивость. Анна Ильинична рассказывает, что Владимир Ильич, слушая как-то упражнения Ольги на рояле — она просиживала за ними часами,— сказал: «Вот чьей трудоспособности можно позавидовать». Ольга Ильинична любила серьезную музыку, понимала ее — в Казани она училась в музыкальной школе Орлова-Соколовского — но это не было той областью, которой Ольга могла бы целиком отдаться. «Музыка — чудная, прекрасная вещь, источник чистого наслаждения,— писала она подруге,— но мне кажется, что как-то совестно отдаться музыке, если можешь приносить какую-нибудь более существенную пользу». И в дальнейшем занятия музыкой стали отходить для Ольги на задний план. Так, весной 1889 г., когда из-за ушиба пальца она лишена была возможности играть на рояле, она писала: «Я совсем не так огорчена невозможностью играть, как это все думают: у меня теперь голова полна мечтами о поездке в Гельсингфорс» (для поступления в университет).

Но пока Ольга Ильинична жила в семье, она продолжала занятия музыкой, а кроме ее игры в нашем доме нередко раздавалось и пение: это Владимир Ильич пел под аккомпанемент сестры. У него был хороший слух, он легко схватывал мотивы и любил музыку и пение. Пела и Ольга Ильинична. До сих пор сохранилась в нашей семье большая нотная тетрадь, переписанная Ольгой со свойственной ей тщательностью и аккуратностью с нот, которые ей одалживали знакомые. По этой тетради можно судить до некоторой степени о репертуаре, который они оба любили.

Музыкой занималась Ольга Ильинична и со мной, и я не помню ни одного случая, чтобы у меня с моей учительницей выходили какие-либо недоразумения. Это происходило не потому, что я была хорошей ученицей, а потому, что Ольга была очень терпелива и снисходительна. Я была очень привязана к ней и уже из одного этого дело спорилось у меня в занятиях лучше.

Характером Ольга очень походила на Александра Ильича и вместе с большой выдержкой и твердостью отличалась и редкой ровностью его, мягкостью и добротой. Она была любимицей Александра Ильича, но и все другие братья и сестры очень любили ее. Нам с младшим братом³  она нередко помогала в наших занятиях. Дмитрий Ильич вспоминает, что, когда он при приготовлении уроков обращался за помощью к Владимиру Ильичу, тот требовал от него самостоятельной работы. «Ведь тебе задали урок, а не мне»,— говорил он.— «Думай сам». Но Дмитрий Ильич иногда не выдерживал такой методы и отправлялся за помощью к Ольге, которая подробно рассказывала ему урок.

Обладая хорошей памятью, Ольга нередко рассказывала нам, особенно мне, как младшей в семье, что-нибудь из прочитанного. Иногда это бывали длинные повести и рассказы. И она рассказывала мне их по частям. Рассказы ее производили на меня очень большое впечатление, я очень любила их, пожалуй, в то время больше, чем чтение, и с нетерпением ждала продолжения рассказа. Особенно памятно осталось мне в этом отношении последнее лето нашей совместной жизни в Алакаевке. Мы уходили с Ольгой далеко на прогулки, и я с наслаждением слушала ее рассказы или просто болтала с ней. Так много было в ней ласкового, любовного отношения, что она привлекала к себе все сердца.

Как все в нашей семье, Ольга очень любила природу. Живя в деревне, она много гуляла по окрестным полям и лесам, ездила верхом, каталась на лодке, а иногда отправлялась в поле смотреть на полевые работы.

Гибель Александра Ильича, к которому Ольга была очень привязана, глубоко поразила ее. Это видно, между прочим, по письмам ее к гимназическим подругам, переписку с которыми она поддерживала и по окончании курса. «Мы обе что-то уж слишком серьезны и разочарованы,— писала она в апреле 1888 г.— Но я, конечно, имею на это более чем достаточную причину, а ты?». Трагедия 1887  года наложила на нее свою печать. «Где счастливые люди? — писала она.— Нет, я положительно не верю в счастье⁴, а верю только, что можно забывать о несчастьях — своих и чужих — (и то только отчасти), исполняя свой долг. По-моему, весь смысл жизни в этом слове». Как напоминает это отца и Александра Ильича, для которых тоже весь смысл жизни был в этом слове. Но, как и они, Ольга обладала большой выдержкой и силой воли. «Сожалений я не принимаю,— пишет она, например, подруге,— это не из гордости, а просто не в моем характере».

Но как ни тосковала Ольга Ильинична о любимом брате, это настроение не было у нее беспросветным. «В душу человека вложено стремление к истине, к идеалу,— писала она в другом письме,— человек всегда должен верить в людей, в возможность лучшего на земле, несмотря на личные разочарования... Шиллер сказал: «а смертный все ищет, все лучшего ждет». И Ольга старается в деле найти лекарство от своей тоски.

В характере Ольги, очень схожем с характером Александра, было много жертвенности, стремления жертвовать собою для других. Это сказалось, между прочим, на ее отношении к рассказу Г. Успенского «Три письма», который был прочитан как-то в нашей семье вслух. В то время, как Владимир Ильич и Анна Ильинична совершенно отрицательно высказались по отношению к жертве, принесенной героем рассказа, Ольга Ильинична, наоборот, одобрила ее.

И все ее помыслы сосредоточиваются все больше и больше на мысли о том, чтобы приносить «хоть небольшую пользу». Неюношескую серьезность проявляет эта глубокая и сильная девушка в своем стремлении подготовиться к общественной деятельности. «Я теперь не хочу читать романов,— пишет она в январе 1888  г. (в возрасте 16 лет),— а читаю серьезные книги». И она читала много. У меня до сих пор сохранились некоторые ее записи и конспекты и по ним видно, как много и систематически она работала. Она штудировала исторические сочинения, прочла много книг и по общественным наукам, в частности, по политической экономии. Позднее она читала и Маркса и переводила (в Самаре и Петербурге) некоторые его вещи на русский язык. О ее работе можно судить и по записям, которые она вела каждый день, отмечая в тетрадке все, что ей удалось сделать за истекший день: сколько страниц прочла она в той или иной книге, насколько двинула вперед занятия языками, сколько времени занималась музыкой и т. п. В этих занятиях, в выборе книг для чтения на Ольгу оказывал, вероятно, влияние Владимир Ильич. Иногда Ольга читала и вместе с Владимиром Ильичем. В Алакаевке, на хуторе, где наша семья проводила летние месяцы, когда мы жили в Самаре, Ольга иногда просила меня заменить ее в лежавшей на нас с ней обязанности мыть посуду после послеобеденного чая (обыкновенно один день мыла ее я, другой — она), чтобы идти читать вместе с Владимиром Ильичем.

Как и старшая сестра, Анна Ильинична, «первым сознательным стремлением которой было стать учительницей»,— так был велик пример и влияние отца,— и Ольга Ильинична считала, что «учительство одно из самых полезных и высоких занятий». При этом ей была «более симпатична должность учительницы народной школы». И к этому роду деятельности Ольга относилась очень серьезно. Она считала, что «завидна доля того человека, который приносит действительную пользу из желания приносить ее». Ей не симпатичны были практические люди.— «Я ее не люблю,— пишет она об одной девице,— именно за полное отсутствие идеальности, т. е. стремления к лучшему не с материальной, а нравственной точки зрения». Но Ольга Ильинична скоро поняла — лишним подтверждением чему была ее неудачная попытка получить место учительницы в Самаре,— что после 1887 г. эта область работы закрыта для нее. И она решает поступить на медицинский факультет. В России это осуществить было невозможно, так как Женский медицинский институт в Петербурге был закрыт, а в университеты женщины в то время не принимались, и Ольга Ильинична стремится поехать в Швейцарию, чтобы учиться там. Поездка эта, однако, не состоялась, главным образом, вероятно, потому, что Ольге не хотелось доставлять матери лишнего огорчения, связанного с долгой разлукой. Возможно, что имели значение и соображения материального порядка. И Ольга Ильинична останавливается на Гельсингфорсе, как более близком по расстоянию и принимается усиленно изучать шведский язык. «У меня теперь голова полна мечтами о поездке в Гельсингфорс,— пишет она подруге весной 1889 г.,— я уже говорила об этом с мамой, и хотя она приводила многие возражения, но я знаю, что она так добра, что ни в чем мне не откажет. Но она говорит, что непременно нужно подождать, потому что я слишком молода, и я должна с этим согласиться, как оно ни горько. Шведский язык надо будет знать отлично, чтобы понимать лекции на нем... Вообще труда надо будет положить немало, но когда я подумаю о том, чего можно достигнуть, то чувствую, будто у меня крылья вырастают». Шведский язык Ольга Ильинична усвоила основательно, изучив его в короткий срок почти самостоятельно (делала позднее и переводы со шведского языка), но попасть в Гельсингфорсский университет ей все же не удалось. Выяснилось, что, помимо шведского языка, для поступления в этот университет нужно и знание финского и, чтобы не терять время на его изучение, Ольга Ильинична решила поступить на физико-математическое отделение Высших Бестужевских курсов в Петербурге, и уехала туда осенью 1890 г. Много работала Ольга Ильинична и там, ответы ее на тех немногих экзаменах, которые ей удалось сдать весной, были оценены экзаменаторами в 5 баллов. Учившиеся вместе с Ольгой на Бестужевских курсах 3. П. Кржижановская и А. А. Якубова-Тахтарева отзывались о ней, как об очень выдающейся девушке.

«Ольга Ульянова была тоже не совсем обычный тип курсистки того времени,— пишет в своих воспоминаниях 3. П. Кржижановская,— маленький, черный жучок, скромный и незаметный, на первый взгляд, но умница, одаренная, с какой-то тихой сосредоточенной силой воли и упорством в достижении намеченного. Глубокая и серьезная, несмотря на свои 19 лет, и чудесный товарищ».

Но поучиться Ольге Ильиничне удалось на курсах только один год. Весной 1891 г. она заболела тяжелой формой брюшного тифа, который осложнился у нее в больнице, где она лежала (Александровских бараках⁵), рожистым воспалением. Переутомленный организм не вынес болезни и 8 мая Ольга Ильинична скончалась⁶.

У нас мало данных, чтобы судить о политических взглядах Ольги Ильиничны, особенно в последние годы ее жизни в Петербурге. Но, принимая во внимание весь склад ее ума и характера, нельзя сомневаться, что, если бы Ольга жила дольше, она встала бы на революционный путь, отдала бы свои недюжинные способности и большое, любвеобильное сердце за дело рабочего класса так, как отдал их Владимир Ильич.

Ульянова М. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых. М., 1978, с. 312—318

Примечания:

¹ О. И. Ульянова родилась 4 ноября (ст. ст.) 1871 г. Ред.

² Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г., с. 52.

³ Дмитрий Ильич Ульянов

⁴ Характерно вообще, как Ольга понимала счастье. «Она счастлива,— писала Ольга об одной девушке,— потому что люди сами создают свое счастье, т. е. внутреннюю гармонию, так как я только это называю счастьем». М. У.

⁵ Александровская больница (ныне больница памяти 25 Октября) находилась на набережной реки Фонтанки, д. 132. Ред.

⁶ 10 (22) мая 1891 г. О. И. Ульянова была похоронена на Волховом кладбище в Петербурге. Ред.