О Ленине и семье Ульяновых - Воспоминания о В.И.Ленине

 

Воспоминания о В.И.Ленине

 

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

С самых детских лет я испытывала к Владимиру Ильичу какое-то совсем особое чувство: горячую любовь вместе с своего рода поклонением, точно это было существо какого-то особого, высшего порядка. И если я позволяла себе капризы и непослушание с другими, то от всего этого не оставалось и следа, если я только подозревала, что Владимир Ильич может меня видеть или слышать. Уже не говоря о том, чтобы я проявляла какую-нибудь тень непослушания по отношению к нему. А между тем он никогда не выказывал никакой строгости ко мне, даже наоборот, баловал меня, как младшую в семье.

Я думаю, что такой полный авторитет он завоевал себе благодаря высоте своего нравственного облика. Дети ведь очень чутки к тому, чтобы слово не расходилось с делом, чтобы взрослые не оперировали с двоякого рода моралью: одною, применяемою к детям, а другою — к себе. Брат всегда делал хорошо все, за что бы он ни брался, кроме того, он очень рано научился владеть собой. А между тем от природы он был вспыльчивым и нужно было немало воли, чтобы сдерживать себя. Повторяю: я не помню, за малыми исключениями, чтобы он был нервен в то время, чтобы он проявлял себя резко по отношению к кому бы то ни было.

Возможно, что моя привязанность к Владимиру Ильичу усугублялась еще тем, что я перенесла на него любовь к отцу, который умер, когда мне еще не было восьми лет. Отец очень любил возиться, бегать и играть с нами, детьми. Много возился он и со мной, как с младшей. У Владимира Ильича было такое же отношение к детям, как и у отца. В этом отношении было то, что особенно завоевывает детей. Он подходил к ним просто, ласково и, я бы сказала, как равный, как к всамделишным людям, хотя и маленьким. В его тоне и обращении с ними не было ни пренебрежительности, которая так часто чувствуется у взрослых по отношению к детям, ни особого подлаживания под детей и под детские интересы. Владимир Ильич сам слишком много детского, в лучшем смысле этого слова, сохранил до последних дней своей жизни, что выражалось в удивительной чистоте, искренности, жизнерадостности, способности увлекаться, скажем охотой, прогулкой, игрой и пр., как ребенок, а также в умении предаваться самой беззаботной веселости. Как же тут было не завоевать симпатии детей!

И всегда, когда Владимиру Ильичу приходилось встречаться с детьми, у него очень быстро устанавливались с ними самые дружеские отношения, с оттенком влюбленности со стороны детей. Знакомство завязывалось быстро, и через некоторое время слышались уже громкий хохот, возня и беготня.

Владимир Ильич стоял всегда за предоставление детям наибольшей свободы и в более поздние годы останавливал нас, когда замечал, что мы «обдергиваем» их: «сиди смирно», «не вертись», «не озоруй» и т. п. Это отношение его к детям проявилось и незадолго до его смерти. На рождество 1923 г. я устроила в большом зале горкинского дома елку, созвала человек десять ребят местных служащих и двух наших племянников¹. Владимир Ильич приехал (сверху) на своем кресле и с удовольствием смотрел на игры детей и слушал их хоровое пение. Но когда под конец я раздала ребятам подарки и они на радостях слишком расшалились и разбегались, я стала их останавливать, боясь, как бы весь этот шум не утомил слишком Владимира Ильича. Но он тотчас же знаками попросил меня не останавливать детей в их играх.

Никакого «обдергивания» не было никогда со стороны Владимира Ильича и по отношению ко мне, когда я была ребенком, а он молодым человеком (он был старше меня на восемь лет).

Отношение его ко мне было всегда простое и ласковое и как- то поднимало меня всегда в собственных глазах.

В симбирский период нашей жизни разница лет между мною и Владимиром Ильичем, о которой я говорила выше, была особенно ощутительна.

Но я слишком забежала вперед.

Из жизни в Симбирске, до смерти отца, у меня сохранились такие воспоминания. Мы жили в большом, поместительном доме с антресолями, на которых помещались мы, дети. К дому примыкал большой, покрытый травой двор, на котором летом устраивались всегда разные игры, вроде жмурок, пятнашек и пр., а зимой сооружали ледяную гору. За двором тянулся большой фруктовый сад, который выходил на параллельную Московской, на которой был наш дом, Покровскую улицу. Этот сад был очень хорош. Вокруг него шли дорожки, обсаженные сиренью, акацией и пр. На них было очень много тени. Посредине тоже были дорожки, которые разделяли сад на четыре равные части. Эти четвертушки были засажены всевозможными ягодными кустами, яблонями и т. п. Без особого разрешения нам не позволялось рвать что-нибудь в саду. «Пастись» на грядках с клубникой, в малиннике и пр. разрешалось только после того, как были сделаны запасы варенья и когда набеги ребят на кусты и гряды не могли уже плачевно сказаться на последствиях. Запрещение это выполнялось нами, детьми, очень строго. И я помню, как поразили меня слова одной знакомой, которая в разговоре с мамой выразила удивление, что в саду все цело. «Мои, мол, ребята все обрывают». Я не помню, чтобы запрет рвать ягоды и пр. был для нас особенно труден, мы всегда получали ягоды за столом, кроме того, запрета, например, на крыжовник, когда он созревал, не было совсем, да и на другие ягоды запрет скоро снимался, как я указала выше.

В этих ягодных кустах, помню я, мелькала иногда фигура Владимира Ильича. Помню и чаепития в беседке посреди сада, куда собиралась после обеда вся семья. Но в те годы разница лет между мною и Владимиром Ильичем (восемь лет) была особенно ощутительна: я была еще совсем маленькой, а брат — гимназистом старших классов. Но некоторые картинки у меня ярко запечатлелись в памяти. Вот я еще совсем маленькая. В доме у нас была собачка, по кличке Garcon², которую наша старушка няня³, жившая у нас в доме и вынянчившая всех детей, начиная с Владимира Ильича, называла Кальсонкой. Раз вечером кто-то из мальчиков — у нас жили в то время дети Персианиновых — гимназисты — зовет меня наверх, в их комнату, чтобы посмотреть фокус. Я иду вместе с няней и, затаив дыхание, смотрю на ящик от маминой машинки, который сам двигается по полу то в одну, то в другую сторону. Изумлению моему нет конца, но изумление это переходит в отчаяние, когда ящик приподымают и под ним оказывается наша собачонка. Я заливаюсь горькими слезами, и даже обещание няни дать Кальсонке сейчас же говядинки плохо способствует моему успокоению. Но тут появляется Владимир Ильич, и его уверение, что с собакой ничего не произошло, оказывает свое действие.

А вот зима. И мы летим с Владимиром Ильичем на санках с высокой ледяной горы, устроенной на дворе. В те годы Ильич называл меня «пичужкой» и часто высоко поднимал меня над головой, взяв сзади за локти.

В 1886 г. (12 января) умер отец, а 8 мая 1887 г. был повешен в Петербурге старший брат Александр⁴.

Я уже рассказывала в своей речи на Московском Совете 7 февраля 1924 г.⁵ о том, какое впечатление произвела на Владимира Ильича казнь старшего брата, и приводила его слова: «Не таким путем надо идти, мы пойдем не таким путем». Выражение лица при этом у него было такое, точно он жалел, что брат слишком дешево отдал свою жизнь, не использовав ее так, как можно было это сделать на благо рабочего класса⁶.

Летом 1887 г. мы переехали в Казань, продав дом и распростившись совсем с Симбирском. Сестре Анне⁷ ссылка в Восточную Сибирь была заменена Казанской губернией, и она поселилась там в имении тетки — в Кокушкине. Младший брат⁸ был переведен в казанскую гимназию, а Владимир Ильич поступил в Казанский университет. Два месяца, что он пробыл в университете⁹, я жила вместе с сестрой в деревне, а за несколько дней до его высылки из Казани приехала с кем-то в город. Помню зимний морозный вечер. Вместе с Ильичем мы в кибитке с бубенчиками едем в Кокушкино, а сзади на санках нас провожает какой-то полицейский чин. Это было мое первое знакомство с полицией. Город кончается, мы выезжаем в поле, и тогда наш провожатый поворачивает обратно. В Кокушкине Володя проводит все время за книгами в своей комнате за письменным столом, и я вхожу в эту комнату с каким-то особенным чувством уважения. А когда он берется заниматься со мной — что, впрочем, в этот период случалось редко,— я испытываю глубокую радость и мне кажется, что все занятия идут у меня куда лучше. Гулять мы отправлялись обыкновенно на речку по льду. Владимир Ильич охотился за зайцами, но, должно быть, неудачно, и сестра часто поддразнивала его этими неудачами. Зимой в деревне жилось невесело, к тому же дом, в котором мы жили, был довольно холодный. Общества — никакого, и мне казалось, что брат тяготился жизнью там. За границу его не пускали¹⁰.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 6—10

Примечания:

¹ О. Д. Ульянова, В. Д. Ульянов. Ред.

² Мальчик. Ред.

³ Она и умерла у нас в доме в 1890 г. М. У. (Речь идет о Варваре Григорьевне Сарбатовой, которая почти 20 лет была няней в семье Ульяновых. Ред.)

⁴ Александр Ильич Ульянов (1866—1887) — см. очерк «Памяти Александра Ильича Ульянова» (настоящее издание, с. 254- 260). Ред.

⁵ См. настоящее издание, с. 43. Ред.

⁶ В варианте рукописи имеется следующий текст:

«К несчастьям, обрушившимся на нашу семью в конце нашего пребывания в Симбирске — в 1886 и 1887 гг. (смерти отца и казни старшего брата), я не могла отнестись вполне сознательно, так как была слишком мала. Но ярко запечатлелся в памяти подавленный вид Владимира Ильича при получении известия о казни брата, его боль от этой трагической гибели, его неодобрение того пути, по которому пошел Александр Ильич. Мне казалось, что Владимир Ильич жалел, что старший любимый брат его так дешево отдал свою жизнь. «Не так надо было» или «не такими методами» — показывали, что Владимир Ильич осуждал тот путь борьбы с самодержавием, который избрал Александр Ильич.

Конечно, в голове Владимира Ильича — тогда мальчика 17 лет — не могло быть определенного и, главное, теоретически обоснованного плана революционной борьбы. Он сложился у Владимира Ильича, вероятно, позднее, когда он познакомился солидно и основательно с произведениями основоположников научного социализма.

Но у него, как мне кажется, была другая натура, чем у Александра Ильича, как ни близки они были друг другу. Не было у Владимира Ильича жертвенности, хотя всю свою жизнь он отдал безраздельно делу рабочего класса. Больше трезвости и холодного расчета было, мне кажется, заложено в его натуре. Эти качества давали ему возможность с максимальным положительным результатом использовать свои силы, направить их все без остатка, целеустремленно на •достижение одной определенной цели. Другой у него в жизни не было, он не щадил себя в борьбе за нее, но он абстрагировался от всего привходящего, что могло бы ослабить действие оружия, что могло бы хоть сколько-нибудь задержать путь к намеченной цели». Ред.

⁷ Анна Ильинична Ульянова-Елизарова (1864—1935) — видный деятель Коммунистической партии, профессиональный революционер. Автор ряда историкореволюционных работ и воспоминаний о В. И. Ленине. Ред.

⁸ Дмитрий Ильич Ульянов (1874—1943) — профессиональный революционер, государственный, партийный и общественный деятель, делегат нескольких съездов партии, по образованию врач. Автор ряда воспоминаний, статей и очерков о В. И. Ленине. Ред.

⁹ В Казанском университете В. И. Ленин учился более трех месяцев. Ред.

¹⁰ В варианте рукописи читаем:

«Весной 1887 г. мы переехали в Казань, где Владимир Ильич с осени поступил в университет.

Сестра Анна Ильинична должна была отбывать гласный надзор полиции в деревне Кокушкино, в 40 верстах от Казани, меня оставили жить с ней. Наше скучное уединение в деревне зимой разнообразили лишь время от времени тайные поездки к родным, в Казань. Один из этих приездов совпал с высылкой Владимира Ильича из города. Известно, что он пробыл в университете лишь три месяца и после кратковременного ареста был направлен на жительство в Кокушкино.

Подробности этого вынужденного выезда из города — это был первый случай, когда я наблюдала репрессию полиции,— остались в памяти. С братом и матерью, которая поехала проводить Владимира Ильича до деревни, мы едем по городу в крытой кибитке, а сзади на рысаке провожает — и это останавливает все мое внимание — полицейский чин. У городской черты он поворачивает обратно, а мы под звон колокольчиков и скрип полозьев по снегу продолжаем наш путь.

С приездом Владимира Ильича уединение в глухой деревушке, занесенной снегом, было уже не так ощутительно — брат вносил оживление, да и само его присутствие с нами озаряло для меня, как всегда, все каким-то особым светом.

Сестра подготовляла меня тогда к экзамену во второй класс гимназии. Лишь недавно перенесшая жестокую травму трагической гибелью боготворимого ею брата, она была очень нервна. Это проявлялось иногда и во время ее занятий со мной, доставляя нам обеим немало мучений. Помню, как Владимир Ильич, слышавший одну из таких вспышек, потемнел лицом и сказал как бы про себя: «Так нельзя».

Несколько раз, не знаю уже почему, со мной занимался по утрам Владимир Ильич. О нервности тогда не было и помину, занятия доставляли лишь удовольствие.

Удовольствие доставляли и прогулки с ним по льду маленькой речки. Сестра дразнила Владимира Ильича неудачными охотничьими попытками, говоря, что он промахивает по зайцам, которые перебегают ему потом дорогу. Охота была в то время действительно неудачна для Владимира Ильича, да он и мало занимался ею, проводя преимущественно время за книгами». Ред.

 

В СИМБИРСКЕ

Вы просите, ребята, рассказать вам о товарище Ленине? Вы говорите, что знаете о нем как о вожде рабочего класса, вожде мировой социальной революции, но вам так мало приходилось слышать о нем как о человеке и вы хотели бы больше знать о его жизни. Вы правы, когда задаете такие вопросы, потому что товарищ Ленин был большим человеком не только по своему уму, по той роли, которую он играл в нашей революции, по той огромной работе, которую он вел во имя освобождения и улучшения жизни всех обездоленных, угнетаемых капиталом людей во всем мире. Не только эту работу должны мы все изучать, мы должны хорошо знать товарища Ленина и как человека, потому что это поможет нам и самим стать лучше. Я постараюсь рассказать вам поподробнее о нем, потому что знаю Владимира Ильича не только по книгам и рассказам других людей, но знаю его близко и по совместной жизни с ним. Слушайте же.

Наши детские годы прошли на Волге, в городе Симбирске, который теперь в честь Владимира Ильича, настоящая фамилия которого была Ульянов, переименован в Ульяновск. Это был (в значительной степени он остался таким и теперь)¹ небольшой провинциальный город, тихий и спокойный. Там не было фабрик и заводов, не было трамваев и даже конок, к Симбирску не была в то время проведена еще железная дорога. Зимой сообщаться с другими городами было поэтому особенно трудно: можно было ездить только на лошадях, а это ведь такой неудобный и долгий способ передвижения! Но с весны, с открытием навигации, Симбирск несколько оживал. Он лежит на большой судоходной реке, и когда она сбрасывала с себя ледяные оковы, на пристани города закипала жизнь, раздавались свистки пассажирских и буксирных пароходов, оживала торговля и сообщение с другими городами становилось более удобным — на пароходах. Симбирск, теперешний Ульяновск, расположен на высоком гористом берегу Волги, в нем много зелени и фруктовых садов, которые расположены по горе. Весной, особенно в ледоход, вид на Волгу с горы, Венца, как называется там бульвар над обрывом, был очень красивый. Река поднимается из своих берегов, делается шире, а льдины несутся вниз по воде, набегая одна на другую, треща и образуя местами заторы. И борются одна с другой, пробивая себе дорогу, отталкивая более мелкие или с грохотом разбивая их. Мы любили смотреть на эту картину, любили прогулки по Венцу, с которого ледоход, возрождающееся движение по реке, был особенно хорошо виден. Но в Ульяновске есть и другая река, Свияга, которая впадает в Волгу. Дом, в котором мы жили, был ближе к Свияге, и мы чаще ходили туда гулять, купаться и кататься на лодке. Можно было там и рыбачить, что особенно любил мой младший брат, Дмитрий Ильич.

Жили мы в довольно большом, поместительном доме, который отец наш, служивший директором народных училищ, купил в 1878 г. К дому примыкали большой, покрытый зеленой травою двор и сад, который выходил на другую, параллельную Московской улице, на которой был наш дом, Покровскую улицу. На Покровскую улицу выходила калитка, и этим выходом мы пользовались обыкновенно, когда ходили купаться и гулять на Свиягу: это был кратчайший путь до нее. Для купанья у нас был определенный час в купальне, принадлежавшей одним знакомым, и в этот час должно было успеть выкупаться как мужское, так и женское поколение нашего дома. Заранее уславливались, кто пойдет раньше, отец с братьями или мы с матерью. И нередко, придя к купальне, мы видели, как братья бултыхаются в воде. Ящик в купальне не удовлетворял их, они выплывали обыкновенно из купальни в реку и уплывали иногда довольно далеко от нее. Приходилось иногда и братьям поджидать, пока мы, сестры, выкупаемся. У купальни была скамеечка, на которой обычно и располагались ожидающие.

На дачу, за город, мы обычно не выезжали, когда жили в Симбирске, и только иногда уезжали на некоторое время в Казанскую губернию, в село Кокушкино, где жили две наши тетки со стороны матери. Часть этого имения, принадлежавшего отцу нашей матери, перешла по наследству к ней, но долго проводить там время было неудобно, ибо отец не мог на долгое время отлучаться со службы, но старшие дети живали там иногда и одни. Это был очень живописный и хороший уголок, с речкой, на которой можно было рыбачить и кататься на лодке, со старым парком, в котором раздавались всегда голоса детей — их собиралось в Кокушкине много по летам. Был невдалеке и лес, куда мы ходили гулять. Поездку в Кокушкино мы, дети, очень любили, уже одна поездка на пароходе до Казани, чтобы потом пересесть на лошадей, была для нас удовольствием. Пленяла, конечно, и компания двоюродных братьев и сестер, которые, как я уже говорила, собирались на летние каникулы в большом количестве в Кокушкине. Удовольствием этих поездок пользовались, впрочем, больше старшие братья и сестры, а мы, меньшие, чаще оставались с матерью в Симбирске или ездили туда только на сравнительно короткий срок. Мать неохотно отпускала нас без себя, а сама она тоже не уезжала надолго, чтобы не оставлять отца одного.

М. Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 12—14

¹ Ульяновск в настоящее время является одним из крупных промышленных и культурных центров Поволжья. В связи со столетием со дня рождения В. И. Ленина 16 апреля 1970 г. в Ульяновске был открыт Ленинский мемориальный комплекс. 11 декабря 1970 г. за большие успехи, достигнутые трудящимися города в хозяйственном и культурном строительстве, в выполнении заданий пятилетнего плана по развитию промышленного производства, Указом Президиума Верховного Совета СССР город Ульяновск награжден орденом Ленина. Ред.

 

«БРЫКАСКИ», «ИНДЕЙЦЫ», «ЧЕРНАЯ ПАЛОЧКА»

Владимир Ильич в раннем детстве был очень резвый. Шаловливей всех. Но об этом я могу говорить только со слов сестры. Ведь меня и на свете еще не было, когда Владимиру Ильичу было пять-шесть лет. Сестра рассказывала, что, когда ему дарили игрушки, его страшно интересовало, из чего они сделаны. Однажды подарили ему игрушку из папье-маше — тройку лошадей и повозку. И он исчез куда-то. Ищут, куда девался. Оказывается, забрался за дверь и там отвинчивает ноги лошадей. Но вообще у нас в семье игрушки не очень были в ходу.

Он был страшный любитель шумных игр. Помню, была у них какая-то игра «брыкаски». Дмитрий Ильич тоже принимал в ней участие. Играли в нее обязательно в темной комнате, вечером, когда старших не было дома. Это была игра шумная: прятались, выскакивали из-под диванов. И у нас всегда больше было таких шумных игр по двору, с беготней, чем спокойных игр с игрушками. Заправилами были Владимир Ильич и средняя сестра — Ольга. Они вечно придумывали какие-то новые игры. В детстве мы играли в игру, которая теперь называется «палочка-застукалочка», а у нас называлась «черная палочка». Играли в «индейцев». Когда играли в «индейцев», устраивали из лопухов и еще из чего-то головные уборы.

Ульянова М. И. О Ленине. 3-е, доп. изд. М., 1969, с. 20

 

ВСЯКУЮ РАБОТУ ОН ВЫПОЛНЯЛ ХОРОШО

Владимир Ильич имел очень хорошие способности, но, помимо того, он был человеком очень трудоспособным, много и усиленно занимался. Всякую работу, за которую он брался, он выполнял всегда хорошо, как бы незначительна она ни была. Он был не способен делать что-либо наспех, неряшливо, кое-как.

Когда Владимир Ильич учился в училище*, он всегда хорошо слушал объяснения учителей, запоминал их, и поэтому дома ему не приходилось тратить много времени на приготовление уроков. Меньшой наш брат рассказывает, что он наблюдал за тем, как Владимир Ильич писал сочинения. Он никогда не откладывал этого до последнего дня, как это часто делают другие. Когда объявлялась тема для домашнего сочинения и давался срок для подачи его, он сразу же садился, составлял план сочинения, подбирал и прочитывал нужные книги. Постепенно его черновой набросок сочинения все разрастался, прибавлялись новые и новые факты, цитаты и пр. И незадолго до конца срока ему оставалось только взять чистую тетрадь и переписать сочинение набело. Учитель словесности ставил Владимиру Ильичу не просто 5 за его сочинение, а 5+.

Читал Владимир Ильич очень много. Он очень любил Пушкина, Тургенева, Некрасова, Толстого и часто перечитывал их сочинения.

Изучал он и иностранные языки, так что, когда он поехал за границу, чтобы создать там подпольную газету «Искра», ему легко было объясняться с иностранцами. Только с английским языком дело обстояло хуже, так как произношение в этом языке очень трудное, и, изучая его самостоятельно, без помощи учителя, как это делал Ильич, он не мог схватить правильного произношения. Пришлось усвоить его, уже живя в Лондоне.

При изучении языков у Владимира Ильича был особый метод. Он переводил какую-нибудь книжку сначала на русский язык с иностранного, а потом с русского переводил опять на иностранный язык. Таким путем он достиг хорошего знания языков. Сам он, впрочем, считал, что языки он знает недостаточно. Он говорил так потому, что был очень скромным человеком и всегда был очень требователен к себе.

Будь готов! Куйбышев. 1938, 22 сентября

* В гимназии. Ред.

 

МЫ ЖИЛИ ДРУЖНО

Жили мы дружно. Владимир Ильич всегда был моим заступником. Я была маленькая и вообще баловнем была в семье.

Помню такой случай. Жили два мальчика наверху у нас. Зовут меня как-то, говорят, что фокусы будут показывать. Иду наверх, в антресоли, и вижу: ящик от маминой машинки движется по полу. Я в полном недоумении! Что же оказалось?

У нас была маленькая собачонка Гарсон, а няня ее звала Кальсонкой. Посадил кто-то эту собачонку под ящик. Она и двигала ящик. Я была в полном отчаянии, боялась, что она задохнется. Но тут явился Владимир Ильич и убедил меня, что с собачкой ничего не случилось. Авторитет его для меня был очень велик.

Другой раз я была невероятно напугана. Мне кто-то сказал, что в городе появились привидения. Оказалось, несколько мальчиков устроили ходули, завернулись в простыни и путешествовали на ходулях. На меня такой страх напал! Пришел Владимир Ильич и успокоил. Он так действовал: придет, уговорит, и я успокоюсь. Ходули потом и у нас появились во дворе.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 15

 

 

РЕЧЬ НА ТРАУРНОМ ЗАСЕДАНИИ МОСКОВСКОГО СОВЕТА, ПОСВЯЩЕННОМ ПАМЯТИ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА УЛЬЯНОВА (ЛЕНИНА), 7 ФЕВРАЛЯ 1924 г.*

— Товарищи, я хочу поделиться с вами несколькими штрихами из жизни Владимира Ильича.

Вы знаете, товарищи, что Владимир Ильич был богато одарен от природы, но помимо этого он обладал необыкновенной способностью идти твердо и непреклонно к раз намеченной им цели. Еще совсем юным, в последних классах гимназии (Владимир Ильич кончил гимназию 17 лет) он проводил все вечера за книгами, за подготовкой к той революционной работе, которую он поставил целью своей жизни. Но особенно памятно мне осталось время после окончания им гимназии, годы, когда он жил с нами в Казани и Самаре, до отъезда в Петроград. Весной в 1887 г. мы получили известие о казни старшего брата. Особенно запечатлелось мне выражение лица Владимира Ильича в эту минуту, когда он сказал: «Нет, мы пойдем не таким путем. Не таким путем надо идти». И вот с тех пор он стал подготовлять себя к тому пути, который он считал единственно правильным для освобождения России от ига царя и капитала.

Я помню, когда мы жили в деревне в Самарской губернии, Владимир Ильич каждое утро после чая отправлялся, нагруженный книгами, словарями и тетрадями, в укромный уголок сада, чтобы там заниматься. Там стояли стол и скамейка, и там проводил Владимир Ильич большую часть дня за научными занятиями. Он умел не только читать книги, он умел изучать их, он штудировал их, составлял конспекты, делал выписки. Я приходила тогда в тот уголок, чтобы заниматься с ним языками, и, несмотря на то что я была совсем ребенком, меня даже тогда поражала та настойчивость и та аккуратность, с которой Владимир Ильич делал то дело, за которое он брался. И настолько был силен его нравственный облик, что тогда уже без всяких понуканий хотелось сделать все на свете, лишь бы он был доволен тобой, лишь бы заслужить его одобрение.

Целые дни Владимир Ильич проводил за книгами, отрываясь только для прогулки и для разговоров и споров с тем небольшим кружком товарищей, которые так же, как и он, подготовляли себя к революционной работе. И это уменье работать, это упорство осталось за ним всю его жизнь. И в ссылке, и за границей он пользовался всяким свободным моментом, всяким свободным часом, чтобы отправиться в библиотеку. У нас сохранилось много тетрадок и выписок, и по ним можно судить, какое громадное количество литературы по всем отраслям знаний успел за свою жизнь проштудировать Ильич.

Я думаю, товарищи, что, как во многом другом, нам всем надо учиться у Ильича уменью работать над своим образованием, уменью использовать для этого каждый час, каждую минуту, ибо, не подковав себя в теоретическом смысле, мы не будем во всеоружии для предстоящих новых боев, особенно теперь, когда ответственность каждого из нас возросла после кончины нашего вождя и учителя во много раз.

Еще один штрих. Отношение Ильича к товарищам и вообще к людям. Совершенно исключительную чуткость Ильича и заботливость к товарищам многие из вас, товарищи, испытали, вероятно, на себе. Устройство комнат, квартир, пособий, обуви и т. д. и т. д. Никогда не отказывал Ильич в таких просьбах. Но не только тогда, когда товарищи обращались к Владимиру Ильичу, исполнял он их просьбы, он и сам, по собственному почину, заботился о них. Сколько раз, замечая, что тот или иной товарищ утомился или плохо выглядит, он посылал к нему врача, звонил в ЦК, чтобы устроить товарищу отпуск, возможность отдохнуть и подлечиться. Сплошь да рядом обращался он ко мне с просьбой узнать, как живет тот или другой товарищ, не надо ли ему чего, просил послать продуктов, достать шубу и т. д.

Но не только к товарищам было у него такое внимательное отношение. Такое же отношение он проявлял к тем, которые были с ним незнакомы или даже ему чужды. Вы помните 18-й и 19-й гг., вы помните, какое количество врагов Советской власти было повсюду, какую непреклонную борьбу приходилось вести с ними. Владимир Ильич умел быть непреклонным к этим врагам, но он мог проявлять высшую справедливость, поскольку он видел ту или другую ошибку, допущенную к кому-либо из них. Я приведу один небольшой факт. Их можно было бы привести много, но я ограничусь пока одним. На днях мы получили письмо. Автор этого письма в 19-м году был приговорен к расстрелу. Его мать, обезумевщая от горя, побежала в Кремль в надежде, что она сможет повидать Ленина, но ей не удалось видеть его. Она возвращается домой и находит письмо Ленина, доставленное самокатчиком, в котором он пишет, чтобы она не волновалась, что можно подать кассационную жалобу и, наконец, просить ВЦИК о помиловании. Кассационная жалоба не была удовлетворена. Но когда мать автора этого письма пришла во ВЦИК просить о помиловании, то секретарь встретил ее словами: «Да, знаю, знаю, мне т. Ленин много раз звонил о вас». В результате обвиненный был помилован и позднее был выбран членом Московского Совета.

Я думаю, товарищи, что и в этой области нам надо поучиться у Владимира Ильича внимательному и чуткому отношению к товарищам. Теперь, когда в напряженной борьбе из наших рядов выбывают один за другим товарищи, нам надо у Ильича поучиться заботливому и внимательному отношению к товарищам, окружающим нас, пока они еще живы.

Ленин. Московским рабочим. М., 1924, с. VI/I-X

* Часть речи, относящаяся к юношеским годам В. И. Ленина в измененной редакции под заглавием «В гимназии», была включена автором в сборник: Ульяновы Д. И. и М. И. О Ленине. Отрывки из воспоминаний. М., 1934, с. 9—10. Ред.

 

КАК? БЕЛУЮ ТЕТРАДКУ ЧЕРНЫМИ НИТКАМИ?

У Владимира Ильича с самых детских лет была очень характерная черта: все, за что он ни брался, он выполнял очень хорошо. Сплошь и рядом, если ученику задано какое-нибудь сочинение, срок большой, он садится делать в последние дни, перед самой подачей письменной работы. Думает: «Времени много, успею». Когда Владимиру Ильичу задавали какое-нибудь сочинение на дом, он брался за него сразу — подготовлял материал. Подбирал себе книги, читал их, делал выписки.

У него было обыкновение писать карандашом. Он тонко чинил его, это был идеально очиненный карандаш. Выписки он делал и писал только на одной стороне перегнутого вдоль листа. Если приходило что-нибудь в голову, он брал нужную страницу и прибавлял запись на правой стороне. План сочинения он составлял предварительно. Это черта, которая русским людям не очень свойственна. У нас многие, если идут делать доклад какой-нибудь, знаю я таких товарищей, то говорят, что в голову тут же придет. А Владимир Ильич, какой бы доклад или брошюру ни писал, составлял всегда план. Даже мальчиком он составлял планы своих сочинений.

Когда я была во втором классе гимназии, он иногда мне помогал в занятиях, если я чего-нибудь не понимала. И всегда требовал большой аккуратности и точности. Помню, мне задали нарисовать карту Европы. Я, посмотрев на карту, нарисовала от руки. Он сказал, что для этого есть циркуль, нужно смерить точно расстояние, и заставил все переделать. Вот другой случай. Я занималась с ним языками. Нужно было выписывать незнакомые слова. Я взяла тетрадку, взяла первую попавшуюся нитку и сшиваю. Нитка попалась черная. Он увидел и говорит: «Как? Белую тетрадку черными нитками? Нельзя!» И тут же заставил меня переделать. Вот такая точность была у него во всем. И это осталось на всю жизнь.

Мне приходилось с ним жить в тогдашней Самарской губернии, на хуторе Алакаевке, теперь там колхоз «Уголок Ленина», очень хороший колхоз*. Владимир Ильич жил там летом. Было ему лет 18—20. Время у него было разграничено. Аккуратно каждый день встанет, напьется чаю, заберет тетради, словари, книги, идет в уголок сада. Устроил там себе стол, скамеечку, трапецию. Сам устроил: вбил палки и сделал перекладину.

Регулярно, в определенный час, чтобы зря не пропадало время, садился он заниматься. С утра он брался за более трудные вещи: политэкономию, историю. И так обыкновенно часов до двух, до обеда, он проводил время в этом уголке. Я приходила туда заниматься иностранными языками.

Не было ни одного дня, чтобы он не занимался, чтобы он куда-нибудь ушел. Как бы ни были велики у человека способности, без такого упорного труда достигнуть чего-нибудь нельзя. После обеда он шел или гулять или туда же читать беллетристику, новые журналы. Эта точность в распределении времени у него так и осталась с юных лет. Поэтому он очень многое успел сделать.

Он очень любил языки: немецкий, французский, очень большое внимание уделял их изучению. Словари у него были все подобраны. Его таблицы неправильных французских глаголов так аккуратно разграфлены и написаны — точно напечатаны.

Особо близких товарищей в школе у него не было, но школьные товарищи к нему хорошо относились. Он, бывало, раньше уходил в школу, чтобы помочь кому-нибудь в задачах и древних языках, которые он очень хорошо знал, да и в новых языках.

У него очень рано сказалась способность к журнальной литературной работе. В симбирской гимназии учитель словесности, бывало, поставит Владимиру Ильичу пять с плюсом да еще хвалит изо всех сил. Он всегда говорил нашей матери, что ее сын будет литератором,— такой у него был хороший слог. Математикой и естественными науками Владимир Ильич меньше занимался. Склонность к естественным наукам была у старшего брата, Александра Ильича. Он постоянно ездил на лодке, червей всяких собирал, делал коллекции яиц. А Владимир Ильич этого не любил. Он больше любил языки, словесность, историю, литературу.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971, с. 18—20

* Алакаевка в настоящее время представляет собой большое благоустроенное село, а колхоз «Уголок Ленина» преобразован в крупный, хорошо оснащенный сельскохозяйственной техникой многоотраслевой совхоз «Ленинский». Почти около самой Алакаевки выросли нефтяные вышки, дающие стране нефть. Ред.

 

СТАРШИЙ БРАТ

Брата старшего он очень любил. Александр был старше Владимира Ильича года на четыре. Владимир Ильич обыкновенно все дела л, «как Саша», как он говорил. Бывало, кашу подадут на стол, его первого нарочно спрашивают: «Володя, как кашу хочешь: с молоком или с маслом?» Он всегда отвечал: «Как Саша».

Старший брат был очень выдержанный, уравновешенный, мягкий, а Владимир Ильич в детстве был шумливый, вспыльчивый, не очень дисциплинированный. Старший брат имел на него огромное влияние. Потом он выровнялся совершенно. Дружил он больше всего со средней сестрой*: они по возрасту подходили, читали много вместе. А в играх всегда их была троица: Володя, Ольга и Дмитрий. Все эти игры происходили во дворе.

На Владимира Ильича очень сильное впечатление произвела казнь старшего брата. В этом году он как раз окончил гимназию. Поехал в университет в Казань. Порядки тогда в университете были очень тяжелые: запрещалось собираться студентам, которые хотели заниматься саморазвитием. Были надзиратели, они назывались «педелями», которые доносили начальству о политических разговорах студентов.

В Казани студенты как-то хотели проучить одного надзирателя, вообще потребовали большей свободы в университете. Они написали петицию, и Владимир Ильич принимал в этом очень активное участие. Петицию эту у студентов не приняли. Была вызвана полиция. Многие студенты тогда демонстративно бросили свои студенческие билеты. И Владимир Ильич бросил свой билет. Несколько десятков студентов было арестовано. Владимир Ильич тоже.

И вот когда пристав вез его в тюрьму, то сказал: «Что вы бьетесь, молодой человек, ведь стена перед вами».

А Владимир Ильич очень решительный был и отвечает: «Да, стена, да гнилая, ткни и рассыплется».

Выслали его в Казанскую губернию. Там за ним был негласный надзор. Старшая сестра тоже там жила. Она была под гласным надзором, пристав приезжал узнавать, как, что, не приезжает ли кто-нибудь. Тут только и можно было делать, что сидеть и заниматься. И Владимир Ильич много занимался, читал.

Когда Владимир Ильич был в Казани, он познакомился кое с кем из революционеров. Было там несколько человек старых народовольцев. С их тактикой, с их методами он был не согласен, но всегда старался взять у них все, что можно было использовать для революционной работы. Он всегда расспрашивал их:

«А как вы прятались от шпиков, как в тюрьме знакомства заводили?»

Во время подполья очень важно было, чтобы революционер был конспиративен, чтобы он умел одурачивать жандармов и шпиков. Сколько раз Владимир Ильич мог попасть на каторгу, если бы попался жандармам, но благодаря находчивости и умению он от них уходил.

Подпольную работу Владимир Ильич начал в 90-х годах, когда приехал в Петербург (теперешний Ленинград). Условия были очень трудные. Техники, как мы ее тогда называли, т. е. возможности печатать листки в типографии, не было. Первый листок Владимир Ильич выпустил от руки. Он написал его печатными буквами, четыре-пять экземпляров. Шпики, филеры — полицейские агенты — держали себя очень умело. Сплошь и рядом бывало так: пойдет за тобой один, а чтобы не догадался, что за тобой следят, передаст другому, потом снова появится. Владимиру Ильичу приходилось изучать проходные дворы и все время зорко следить, а не идет ли кто-нибудь? У него было особое умение от них бегать.

Как-то раз, в 1895 г., он рассказывал: нужно было ему куда-то идти, видит: шпион. Владимир Ильич хотел отделаться от него. Он взял и незаметно шмыгнул в какой-то подъезд. Там была комната швейцара. Того как раз не было. Владимир Ильич зашел в комнату, сел в кресло и видит в окошко, как шпик мечется — пропал человек, как в воду канул. А Владимир Ильич сидит в кресле и хохочет. Кто-то спускается с лестницы и видит, что сидит в комнате швейцара неизвестный человек и покатывается со смеху.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 21—23

* Ольга Ильинична Ульянова (1871 —1891) — см. очерк «Сестра Ольга Ильинична» (настоящее издание, с. 261—266). Ред.

 

ПРЕДИСЛОВИЕ*

Как показывает само название предлагаемого читателям сборника, вошедшие в него воспоминания о Ленине не представляют собой сколько-нибудь цельного и систематизированного материала, хотя бы по отдельному периоду жизни Владимира Ильича. Повседневная работа не давала возможности авторам воспоминаний уделить этому делу достаточно времени и внимания. Приходилось ограничиваться отрывками воспоминаний, касающихся отдельных эпизодов из жизни Владимира Ильича, рисующих отдельные характерные его черты.

Эти отрывки печатались ранее в различных газетах, журналах и сборниках в первые годы после смерти Ленина, другие в более позднее время. Лишь первые две статейки «Из самарского (алакаевского) периода», принадлежащие перу М. и Д. Ульяновых, и заметка «На отдыхе» публикуются к десятой годовщине смерти Ильича впервые...

М. Ульянова

18 декабря 1933 г.

Ульяновы Д. И. и М. И. О Ленине. Отрывки из воспоминаний. М.. 1934. с. 5

* Этим предисловием открывается сборник «Ульяновы Д. И. и М. И. О Ленине. Отрывки из воспоминаний» (М., 1934), подготовленный Институтом Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК ВКП(б) к десятой годовщине со дня смерти В. И. Ленина. Ред.

 

ИЗ САМАРСКОГО (АЛАКАЕВСКОГО) ПЕРИОДА

(1889—1893 гг.)

В ДЕРЕВНЕ И В ГОРОДЕ

В мае 1889 г. мы переехали из Казани в Самару. На деньги, вырученные от продажи симбирского дома, мать надумала купить небольшой хутор. При содействии М. Т. Елизарова¹, жениха, а позднее мужа старшей сестры, хутор был куплен в 50 верстах от Самары у некоего К. М. Сибирякова. Это был богатый сибирский золотопромышленник, скупивший в середине 70-х гг. у обедневших самарских помещиков большое количество земли с целью организации крупного, технически рационального хозяйства. Человек левых либеральных убеждений,— может быть, даже левее,— Сибиряков, по-видимому, имел в виду и революционную пропаганду в народе. Во всяком случае, та или иная связь с политическими у него была.

Он широко помогал народникам, которые еще с конца 70-х гг. вели в округе Алакаевки (так называли наш хутор по имени прилегавшей к нему деревни) непрерывную революционную работу. Во второй половине 70-х гг. в одной из деревень Сибирякова — Сколкове, его резиденции, жил Глеб Успенский вместе со своей женой, которая занимала место учительницы в построенной Сибиряковым начальной школе. Здесь Успенский написал свой известный рассказ «Три деревни», описав в нем деревни Сколково, Заглядино и Гвардейцы и подлинных жителей этих деревень. В этой же округе было, одна за другой, несколько попыток со стороны народников организовать земледельческие колонии (кавказцы²— группа Орлова, позднее ставшего эсером, организовавшего такую же колонию на Кавказе, тоже на земле Сибирякова, и колония А. А. Преображенского, которая была организована на хуторе Шарнеля, в трех верстах от Алакаевки, и существовала еще при нас).

Задуманное в широком масштабе сельскохозяйственное предприятие не пошло у Сибирякова, хотя на организацию его и были затрачены большие суммы. За границей он закупил усовершенствованные земледельческие орудия — были куплены даже два паровых плуга,— соорудил громадные кирпичные и саманные постройки при хуторах для скота и земледельческих орудий и т. п. Хозяйство приносило, однако, лишь убыток, и Сибирякову пришлось отказаться от своей затеи. Земледельческие орудия были проданы за бесценок какому-то немцу, имевшему в Самаре торговлю мелким слесарным инструментом и земледельческими орудиями. Начал распродавать Сибиряков и земли, оставив лишь некоторое количество земли, достаточное для содержания сельскохозяйственной школы, которую он решил организовать. На Константиновском хуторе, в двух верстах от Алакаевки, было построено здание для этой школы, подбирался уже и кадр учителей. Среди них был толстовец Алексеев, живший ранее в Ясной Поляне у Льва Толстого, Зубрилин, окончивший Петровско-Разумовскую академию, и др., но открыть школу не разрешили. В этом запрещении сыграла, несомненно, определенную роль связь Сибирякова с политическими, хотя и вообще-то Свербеев, бывший тогда самарским губернатором, не был сторонником такого рода культурных начинаний. Как бы то ни было, а после этого Сибиряков стал ликвидировать все и переехал в Петербург (впрочем, и раньше он бывал в Самарской губернии лишь наездами).

В эти-то края и забросила нас судьба.

Покупая это именьице³, мать надеялась, что Владимир Ильич заинтересуется сельским хозяйством. Но склонности у Владимира Ильича к последнему не было. Позднее, по словам Надежды Константиновны, он говорил ей как-то: «Мать хотела, чтобы я хозяйством в деревне занимался. Я начал было, да вижу, нельзя, отношения с крестьянами ненормальные становятся».

Но если хозяйство не пошло и от него скоро отказались, то как дача Алакаевка была очень хороша, и мы проводили в ней каждое лето. Особенно хороши там были степной прозрачный воздух и тишина кругом.

В нескольких десятках саженей от старого одноэтажного дома был старый запущенный сад, обрывом спускавшийся к ручью. У каждого из нас был там свой любимый уголок. «Олин клен»,— говорили мы. И действительно, вторую мою сестру чаще всего можно было застать за книгой около высокого старого клена. Анна Ильинична больше любила березовую аллейку. В старой липовой аллее, лучше всего сохранившейся, было слишком много тени: верхушки деревьев почти сходились, образуя точно купол. На этой аллее сидели и гуляли больше по вечерам. Минутах в десяти ходьбы от дома был пруд, куда мы ходили купаться. А кругом раздолье: долы, холмы, леса! Невдалеке был так называемый Муравельный лес, в котором было много лесной малины, и мы нередко отправлялись за ней. Ходил туда с нами и Владимир Ильич. Природу он очень любил, и всегда самым лучшим удовольствием и отдыхом для него являлось хождение по глухим, нелюдимым местам с «настоящей природой»⁴, как он выражался, описывая свои прогулки за границей.

Террасы в доме не было, ее заменяло крылечко с крышей, достаточно, впрочем, большое для того, чтобы наша семья могла разместиться на нем за самоваром. По вечерам на этом крылечке, чтобы в комнаты не налетели комары, зажигалась лампа, и вся молодежь усаживалась за стол с книгами.

Старшая сестра, Анна Ильинична, так описывает это в одном своем стихотворном опыте:

Ночь давно уж, все-то дремлет,

Все кругом молчит.

Мрак ночной поля объемлет,

И деревня спит.

Под покровом темной тучки

Спряталась луна.

Нет и звездочек, порой лишь

Чуть блеснет одна.

В хуторке лишь, на крылечке,

Светит огонек,

И за чтением серьезный

Собрался кружок.

Все сидят, уткнувшись в книги,

Строго все молчат,

Хоть Манюшины глазенки

Больно спать хотят.

Хоть кружится, развлекая,

Неустанный рой —

Бабочек, букашек стая,

Что из тьмы ночной

Жадно так стремятся к свету,

Пляшут вкруг него.

Теплотой его согреты

Мнят, что вновь вернулось лето,

Что идет тепло.

На этом же крылечке мы ужинали по вечерам молоком, балакирь (горшок) которого приносился нам из погреба, и серым пшеничным хлебом.

Направо от маленькой прихожей, к которой примыкало крылечко, была комнатка Владимира Ильича. В этой комнате, впрочем, он проводил только ночь. Утром, напившись чаю, он забирал книги, тетради и словари и отправлялся заниматься в сад. А в комнате на это время все окна завешивались темными синими занавесками или одеялами «от мух», с которыми Владимир Ильич постоянно воевал.

В саду у Владимира Ильича был свой уголок. Там он устроил себе в тени лип деревянный стол, скамейку и в некотором отдалении трапецию. В этом уголке Владимир Ильич проводил все время до обеда за серьезной работой. Работать Владимир Ильич умел, работать систематически и усидчиво. Книги он не только читал, он изучал, прорабатывал их. Читал по определенному плану. Помню, уже в более поздние годы он говорил, что просто читать разные книги — мало толку. В одном из своих писем из Сибири, спрашивая, работает ли брат Дмитрий, который сидел в то время в тюрьме, Владимир Ильич писал:

«Ему бы заняться чем-нибудь регулярным, а то ведь так «читать» вообще — мало проку»⁵.

Владимир Ильич считал, что надо выбрать какой-нибудь один вопрос и работать по нему систематически. Такой систематической его работа была всегда. С утра, на свежую голову, он штудировал более серьезные вещи. Не только читал, но и конспектировал прочитанное, делал заметки и выписки. Иногда он оставлял книги и прохаживался взад и вперед по аллейке около стола, видимо обдумывая прочитанное. Потом садился и опять углублялся в чтение.

В этот уголок сада я прибегала к Владимиру Ильичу по утрам заниматься языками. Я читала и переводила ему французскую или немецкую книгу, причем Ильич всегда настаивал, чтобы я работала возможно более самостоятельно, сама додумывалась до смысла, прибегая к его помощи лишь в особо трудных местах. Слов незнакомых я не выписывала в особую тетрадь, как это обычно делается, но значение их брат спрашивал меня на другой день, обращая на них мое внимание и при дальнейшем чтении, когда они попадались в тексте.

После обеда Владимир Ильич иногда тоже сидел в своем любимом уголке, но читал уже более легкие книги. Иногда к нему присоединялась сестра Ольга⁶, и они читали вместе (из книг, которые они читали вместе, мне запомнился Глеб Успенский). По возрасту Ольга более всего подходила к Владимиру Ильичу, и они жили в то время общими интересами.

По вечерам в алакаевском домике раздавалось иногда пение, это Владимир Ильич пел под аккомпанемент Ольги Ильиничны. Он очень любил музыку и пение, охотно пел сам и слушал пение других: М. Т. Елизарова или хоровое пение. Помню обычный финал его пения, когда он принимался за романс «У тебя есть прелестные глазки». На высоких нотах — «от них я совсем погибаю» — он смеялся, махал рукой и говорил: «Погиб, погиб».

Прося выслать ноты для пения Г. М. Кржижановскому, Владимир Ильич писал из Сибири: «На вопросы Маняши: какой у Глеба голос?.. Гм, гм! Должно быть, баритон — что ли. Да он те же вещи поет, что и мы, бывало, с Марком «кричали» (как няня⁷  выражалась)»⁸.

Ольга Ильинична только два лета жила с нами в Алакаевке. Это была девушка с незаурядными способностями и огромной трудоспособностью. Кончив гимназию с золотой медалью, она много и усидчиво работала над своим самообразованием: изучала английский язык, серьезно занималась музыкой, много читала⁹. Стремясь изучать медицину, она решила ехать в Гельсингфорс, так как Женский медицинский институт в Петербурге был в то время закрыт, и принялась за изучение шведского языка. Усвоила она его основательно, делала и переводы со шведского, но в Гельсингфорсский университет все же не попала, так как выяснилось, что кроме шведского языка нужен был еще и финский. Чтобы не терять времени на его изучение, она поступила на физико-математическое отделение Высших (Бестужевских) курсов в Петербурге¹⁰. В напряженной работе прошла для нее там зима 1890/91 г., а весной Ольга Ильинична заболела брюшным тифом¹¹, осложнившимся к тому же рожей, и 8 мая ее не стало¹².

Как все в нашей семье, Владимир Ильич был застенчив, и когда что случалось крайне редко — к нам приезжал кто-нибудь из малознакомых, он или оставался в своей комнате, или через окно удирал в сад. Так поступал он и при посещении малоинтересных для него людей. В Алакаевке мы жили уединенно. Знакомых было мало. Но кое с кем из местных жителей Владимир Ильич поддерживал знакомство.

В трех верстах от Алакаевки была, как я уже указывала, колония «капказцев», как звали их крестьяне. Несколько народников село на землю, купив ее на льготных условиях у Сибирякова, с целью создать образцовую земледельческую коммуну. Дело, впрочем, не шло у них на лад, и скоро, за исключением А. А. Преображенского, все разбежались. С Преображенским же Владимир Ильич видался и много спорил, прогуливаясь иногда до поздней ночи по дороге от нашего хутора до хутора Шарнеля.

Преображенский же познакомил Владимира Ильича с некоторыми интересными крестьянами-самородками.

Видался Владимир Ильич и с Д. А. Гончаровым, студентом- медиком, исключенным в 1887 г. из Казанского университета за участие в демонстрации. Он служил фельдшером в Тростянке, в 8—10 верстах от Алакаевки¹³. Гончаров не принадлежал в то время ни к какой политической партии, но настроен был очень радикально. К Владимиру Ильичу он относился с огромным уважением¹⁴.

На зиму мы переезжали в Самару, где жили вместе с замужней сестрой и ее мужем, М. Т. Елизаровым. Я училась тогда в гимназии, и Владимир Ильич часто помогал мне в уроках. Если ему нужно было уходить куда-нибудь вечером, он обыкновенно предупреждал меня об этом и предлагал прийти раньше, пока он дома. От этих занятий у меня осталась в памяти его необыкновенная добросовестность ко всякому делу, за которое он брался, к чему он старался приучить и меня. Помню, как мне задали на дом по географии начертить карту Европы. Повозившись с этим, я принесла показать свой чертеж Владимиру Ильичу, но он забраковал мою работу и предложил мне переделать ее. При этом он подробно рассказал, как надо взять циркуль и наметить им на бумаге все расстояния, а не рисовать «на глаз», как было сделано в моей первой работе. С жаром принялась я за дело и была удовлетворена одобрением Владимира Ильича. Но гораздо важнее уменья рисовать карты был полученный мной от этой совместной работы пример того, каков должен быть вообще подход ко всякому делу, за которое берешься. Не кое-как, лишь бы скорее с плеч долой, а по обдуманному, взвешенному плану, аккуратно и настойчиво, пока не выйдет действительно хорошо, пока сделанная работа не даст удовлетворения.

Пунктуальность и аккуратность Владимира Ильича проявлялись иногда даже в мелочах. Делая себе как-то тетрадку для занятий, я схватила первую попавшуюся мне катушку с нитками и стала сшивать свою тетрадку черной ниткой. Ильич, который был при этом, остановил меня, заметив, что это некрасиво и что надо найти белую нитку.

Из посещавших нашу квартиру в Самаре кроме А. П. Скляренко, И. X. Лалаянца, В. В. Водовозова, который приходил больше к старшей сестре — они читали вместе по-итальянски,— М. И. Лебедевой и М. П. Голубевой помню еще В. А. Ионова и А. И. Ерамасова. Последний был знаком с М. Т. Елизаровым и Ионовым по Сызрани, и они затащили его как-то к нам. Вот как описывает А. И. Ерамасов свое первое посещение нашей семьи:

«Я испытывал какое-то особенное чувство при первом посещении ульяновской семьи, перенесшей такое тяжелое горе... Жили тогда Елизаровы в районе Почтовой и Сокольничьей улиц, т. е. недалеко от района «выселенцев», по выражению одного губернатора, кажется Брянчанинова, т. е. недалеко от района, где селилась обычно революционная интеллигенция. Помню, пришли мы вечером и попали прямо к чаю. Вся семья собралась уже в столовой. Здесь я познакомился с Марией Александровной, Анной Ильиничной, Марией Ильиничной и Владимиром Ильичем. Кроме того, за столом был племянник Марка Тимофеевича, который жил у дяди и учился в гимназии.

Разговор шел на обычные в то время темы: о народничестве, о судьбах капитализма, о В. В. и Николае — оне¹⁵  и пр. Владимир Ильич выделялся не только знанием литературы, но и какой-то особой способностью находить слабые места у народников, субъективистов толка Михайловского и пр. После чая мы перешли в комнату Владимира Ильича, где продолжали разговор. В этом разговоре принимал участие и мой приятель Ионов, который много работал над вопросом о развитии капитализма в России и дифференциации крестьянства, собирая материалы по этим вопросам и из статистических сборников и из личного изучения положения крестьянства. Марк Тимофеевич делился своими постоянными наблюдениями из жизни крестьян в Самарской губернии, где тогда уже резко проявлялась дифференциация крестьянства. В разговоре, помню, принимала участие и Анна Ильинична.

Из всей обстановки комнаты мне до сих пор помнится комплект «Русских ведомостей», которые висели на стене перед столиком. Владимир Ильич хранил все прочитанные газеты и отмечал номера, чем-либо заинтересовавшие его».

После этого первого посещения А. И. Ерамасов заглядывал к нам и в другие свои приезды в Самару¹⁶.

В своих воспоминаниях об этом периоде самарской жизни А. И. Ерамасов сообщает о переводе «Коммунистического манифеста», сделанном Владимиром Ильичем.

«В то время Владимир Ильич сделал прекрасный перевод «Коммунистического манифеста» К. Маркса и Ф. Энгельса,— пишет он.— Перевод этот в рукописи ходил по рукам, завезли мы его и в Сызрань. Здесь я отдал тетрадь знакомому учителю, который считался у начальства неблагонадежным. По какому-то делу этого учителя вызвали в Симбирск к директору народных училищ. Мать учителя испугалась, что нагрянут с обыском, и уничтожила тетрадь. Такова судьба этого перевода Ильича. Мне так совестно вспоминать об этом, так как я был отчасти виновником гибели прекрасного перевода»¹⁷.

Хотя А. И. Ерамасов был довольно редким нашим посетителем в Самаре — жил он постоянно в Сызрани,— но связь с ним установилась крепко, на всю жизнь. Не принимая сам непосредственного участия в революционной работе, он за все время подпольной борьбы снабжал партию средствами — он был тогда довольно богатым человеком,— и в трудные времена мы всегда обращались за помощью к «Монаху», как прозвал его Ильич.

После революции А. И. Ерамасов был некоторое время в партии, но вышел из нее по болезни (туберкулез легких и почек), короткое время работал в Музее народного образования, но вынужден был оставить работу по той же причине. Не имея заработка, он находился в стесненных материальных условиях, но сам ни разу не написал об этом ни Владимиру Ильичу, ни кому-либо другому из членов нашей семьи — так велика была его скромность,— пока мы сами не разыскали его и не выхлопотали ему пенсию. После этого А. И. Ерамасов прожил недолго и весной 1927 г. умер в Сызрани.

В Самаре Владимир Ильич много работал над подготовкой к экзаменам, которые он сдал экстерном в Петербурге в 1891 г. По окончании их он возвратился в Самару и занимался немного юридической практикой (по назначению) в качестве помощника присяжного поверенного, работая у А. Н. Хардина¹⁸.

В самарский период у нас в доме процветала игра в шахматы. Хорошо играл и Владимир Ильич, и младший брат Дмитрий Ильич, и Марк Тимофеевич. Сильного партнера нашли они в лице А. Н. Хардина, который был первоклассным шахматистом. У нас на квартире нередко устраивались шахматные вечера. Позднее Владимир Ильич играл в шахматы очень редко, а потом совсем бросил.

Осенью 1893 г. Владимир Ильич переехал в Петербург, остальные же члены нашей семьи — в Москву, где брат Дмитрий поступил в университет. Пришлось продать и Алакаевку, которая не могла уже служить нам дачей. Купил ее местный купец Данилин, которого интересовала только земля и мельница; от дома и сада осталось скоро одно воспоминание: дом был перенесен Данилиным в Неяловку, а сад вырублен. В 1905 или 1906 г. Данилин был убит крестьянами.

* * *

Мне пришлось побывать в Алакаевке в 1927 г., и я нашла там у местных крестьян самый сердечный прием. Наперебой расспрашивали они меня о Владимире Ильиче, повторяя: «Жаль, мы тогда не знали, кто с нами живет». Расспрашивали они и про Анну Ильиничну, которая в 1892 г., когда в Самарской губернии свирепствовала холера, положила немало трудов на помощь больным лекарствами и указаниями.

При деревне Алакаевке организован теперь¹⁹  колхоз «Уголок Ленина»²⁰, и в память Ильича надо принять все меры, чтобы превратить его в показательный. Во главе этого колхоза, председателем его состоит «дядя Костя» — Константин Димитриевич Филиппов, присутствовавший на первом съезде колхозников-ударников в Москве в 1933 г. «Дядя Костя» уже не молод, но работает он подлинно по-ударному и в значительной степени его усилиям обязан колхоз своими достижениями. По инициативе колхозников колхоза «Уголок Ленина» на месте деревянного домика, где Владимир Ильич жил по летам, подготовляясь к революционной работе, построена теперь школа его имени.

Ульянова М. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых. М.. 1978. с. 33-43

Примечания:

¹ Марк Тимофеевич Елизаров (1863—1919) — профессиональный революционер, советский государственный деятель. Ред.

² Колония эта описана Карониным (Петропавловским) в его рассказе «Борская колония». М. У. (См.: Каронин С. (Петропавловский Н. Е.) Соч.: В 2 т. М., 1958, т. 2, с. 269—358. Ред.).

³ В рукописи далее следует: «...мать надеялась, между прочим, предохранить Владимира Ильича от нового ареста. Из университета его исключили, на него и на всю нашу семью после казни старшего брата полиция смотрела косо, и мать боялась, что, живя в Казани, он опять попадет в какую-нибудь «историю», и, действительно, он, по всей вероятности, влетел бы летом 1889 г., как говорил и сам,— при аресте в Казани кружка т. Н. Е. Федосеева. Надеялась мать немного и на то, что Владимир Ильич заинтересуется сельским хозяйством». Ред.

⁴ См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 223.

⁵ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 92.

⁶ Далее в рукописи следует: «...которая жила вместе с нами до осени 1890 г., когда она поступила на Высшие Бестужевские курсы в Петербурге». Ред.

⁷ В. Г. Сарбатова. Ред.

⁸ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 73.

Далее в рукописи: «Настоящего голоса у нас в семье ни у кого не было, но музыку мы все любили и немного ей учились. В детские годы учился играть на рояле и Владимир Ильич, но рано бросил это занятие и потом жалел об этом.

По возрасту Ольга Ильинична больше всего подходила к Владимиру Ильичу, и жили они в то время общими интересами. Иногда они читали вместе. Помню это потому, что у нас с Олей была установлена очередь мыть посуду после обеденного чая: один день мыла я, другой — она. Случалось, что она просила меня заменить ее в этой не очень-то приятной для нас обязанности, чтобы идти читать вместе с Володей. Чаще, впрочем, он читал один.

По вечерам обыкновенно Владимир Ильич отправлялся гулять. Иногда к нему присоединялся кто-нибудь из нас. На этих прогулках, бывало, строились планы будущего, говорилось о прочитанном, иногда Владимир Ильич шел молча, точно обдумывал что-то. Он любил гулять и предпочитал ветреную погоду». Ред.

⁹ В рукописи: «По некоторым сохранившимся ее запискам видно, как много и систематически она работала. В одной тетрадке, например, она каждый день записывала все, что сделала за этот день, отмечая, сколько страниц прочла она в той или другой книге. Насколько двинула вперед занятие языками и пр.». Ред.

¹⁰ В рукописи далее следует: «Много работала она и там, и 3. П. Кржижановская и А. А. Якубова, учившиеся вместе с ней, отзывались о ней как об очень выдающейся девушке». Ред.

¹¹ В рукописи далее: «В моей памяти до сих пор сохранился текст телеграммы, которую Владимир Ильич, сдававший тогда экстерном государственные экзамены в Петербурге, прислал нам: «Олей брюшной тиф, лежит в больнице, уход хорош, доктор надеется на благополучный исход».

Помню беспокойство матери, ее колебания, ехать ли тотчас же или подождать следующих сообщений. Но скоро пришла другая телеграмма от Владимира Ильича: «Оле хуже. Не лучше ли маме ехать завтра».

Мать тотчас же собралась и уехала. Но ей не удалось выходить сестру: тиф у нее оказался тяжелый...» Ред.

¹² В рукописи далее сказано: «Из моей совместной жизни с Ольгой Ильиничной у меня больше всего остались в памяти ее рассказы. Она часто рассказывала мне прочитанные ею рассказы и повести, и это было одним из любимых моих времяпрепровождений. Рассказывала она очень хорошо, и я с нетерпением ожидала очередного продолжения». Ред.

¹³ В рукописи далее следует: «...и лишь позднее, в 1892 г., сдал государственные экзамены на звание врача при Киевском университете». Ред

¹⁴ В рукописи далее: «Гончаров умер от сыпного тифа в Самарской губернии в 1918 г., а Преображенский под влиянием Владимира Ильича стал позднее марксистом». Ред.

¹⁵ Имеются в виду В. П. Воронцов и Н. Ф. Даниельсон — идеологи либерального народничества 80—90-х гг. XIX в. Ред.

¹⁶ Затем в рукописи М. И. Ульяновой приводится выдержка из воспоминаний А. И. Ерамасова: «При дальнейших посещениях Самары я познакомился там с революционной интеллигенцией, особенно помнится мне А. П. Скляренко, который все время оставался другом Ильича и всей семьи Ульяновых-Елизаровых. Алексей Павлович забавлял нас тогда рассказами о том, как он заставлял шпика купаться в пожарном чане, как вообще глумился над сопровождавшими его шпиками. Во время одного своего заключения Алексей Павлович увидал, как надзиратель бил уголовного. Алексей Павлович не выдержал и дал оплеуху надзирателю, за что был жестоко избит и посажен в карцер. Последствия этих побоев он чувствовал потом долгое время». Ред.

¹⁷ В варианте рукописи М. И. Ульяновой рассказ А. И. Ерамасова об исчезновении в Сызрани ленинского перевода «Манифеста Коммунистической партии» К. Маркса и Ф. Энгельса приведен в следующей редакции: «Здесь я отдал тетрадь знакомому учителю, который считался у начальства ненадежным и к нему придиралось первое время, впрочем только учебное, начальство. Взял у меня учитель тетрадь, а тут его внезапно вызвали в Симбирск к директору народных училищ.

Мать испугалась, что нагрянут с обыском, напала как-то на оставленную тетрадь и усмотрела в ней что-то опасное. Не долго думая, она взяла ее, расстирала в корыте и вылила у себя на дворе, закопав землей...» Ред.

¹⁸  Далее в рукописи: «Об этой своей работе он рассказывал нам как-то зимой 1921 г., когда мы после его речи на съезде Советов [23 декабря — на IX Всероссийском съезде.— Ред.) зашли к т. Бухарину. Ильич в то время чувствовал себя уже нездоровым и перед своим выступлением на съезде очень волновался, как оно у него сойдет. Но сошло все прекрасно, и Владимир Ильич чувствовал себя в этот вечер особенно в ударе. Но, к сожалению, записать этот его рассказ не удалось — для этого была слишком неподходящая обстановка,— и восстановить его можно будет лишь общими усилиями всех присутствовавших».

А. Н. Хардин — присяжный поверенный, видный представитель либеральных кругов Самары Ред.

¹⁹ Воспоминания написаны в 1933 г.. впервые напечатаны с сокращениями в 1934 г. в авторизованном издании «Ульяновы Д. И. и М. И. О Ленине». Ред.

²⁰ См. примечание 1 на с 46. Ред.

 

ВЛАДИМИР ИЛЬИЧ НА ОБЕДЕ У ЧАСТНОГО ПРИСТАВА

Во время одного своего приезда в Москву (по-видимому, это было до его ссылки) Владимир Ильич попросил одну свою старую знакомую (М. П. Голубеву) дать ему квартиру для свидания с двумя товарищами. Попробовав достать такую квартиру в одной знакомой радикальной семье и потерпев неудачу, Мария Петровна решила устроить свидание для Владимира Ильича на квартире своей сестры, которая была замужем за частным приставом. Сестра эта очень любила Марию Петровну и раньше оказывала ей всякие услуги — собирала деньги, не зная, впрочем, на что они идут, давала свою квартиру для свиданий Марии Петровне с товарищами. Свидания эти устраивались на ее квартире Марией Петровной, однако обычно в отсутствие пристава, которого служебные его дела вынуждали бывать в более или менее длительном отсутствии. Узнав от сестры, что муж ее в определенный день будет в каком-то наряде, она дала ее адрес Владимиру Ильичу для него и его знакомых, указав время, когда надо прийти. Владимир Ильич пришел раньше, и они с Марией Петровной уединились в маленьком кабинетике и беседовали там в ожидании прихода других. Это было в первом часу дня. Вдруг неожиданно возвращается пристав, выяснивший, что дело, которое ему было поручено, откладывается и он имеет время, прежде чем идти в наряд, пообедать дома. Относившийся вообще с большим почтением к Марии Петровне и пытавшийся даже однажды хлопотать за нее (вопрос шел о том, чтобы ей было разрешено дольше остаться в Москве), за что он едва не вылетел с места (ему было заявлено, что если, мол, вы уж имеете таких родственников, то по крайней мере не хлопочите за них), пристав с большим гостеприимством пригласил обедать и Марию Петровну. Жена его сказала, что Мария Петровна не одна, а у нее сидит ее знакомый. Но пристав настоял, чтобы к обеду был приглашен и тот. И вот Владимир Ильич пошел с Марией Петровной обедать вместе с приставом. Хозяин, не зная, конечно, с кем он имеет дело, был воплощенной любезностью и, чтобы занять своих гостей, стал рассказывать о том, что он пишет мемуары, которые представляют большой интерес. Владимир Ильич поддакивал ему: «Да, это должно быть очень интересно» — несколько раз в течение обеда. Сказал то же самое и на приглашение пристава прийти как-нибудь к нему вечерком, чтобы послушать чтение этих мемуаров. Мария Петровна едва удерживалась от смеха. Во время этой беседы пристав рассказал между прочим, что он сидел в тюрьме месяца три (он сидел за какую-то недостачу денег) и чуть ли не там занимался своими мемуарами. К счастью, два товарища, с которыми Владимир Ильич должен был иметь свидание, пришли позже, когда обед был уже окончен и пристав ушел к исполнению своих обязанностей. Неизвестно, сумели ли бы они держать себя соответствующим образом, как это делал Владимир Ильич. Когда они пришли, Мария Петровна провела их с Владимиром Ильичем в ту комнатку, где она раньше беседовала с ним, а сама вышла. Кто были эти товарищи — она не знала.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971. с. 36—37

 

МЕНЯ ВЗЯТЬ НЕ МОГУТ — ВСЕ РАВНО СИЖУ

Тюрьма — дом предварительного заключения. В камере койка, столик, табуретка привинчены к стене. Владимир Ильич, и сидя в тюрьме, решил не прерывать своей революционной работы. Когда он попался, ему прежде всего надо было узнать, кто из кружка уцелел. Из тюрьмы можно было запросить для работы книги. Он и послал длинный список книг, которые ему нужно было достать. И так как у всех его товарищей были различные клички, то он в этом легальном письме, которое шло через жандармов, запросил о всех товарищах. И запросил очень оригинально.

Были два нижегородца — Ванеев и Сильвин, которых прозвали Минин и Пожарский. Он пишет: «Пришлите книгу «Герои смутного времени»». О Глебе Максимилиановиче Кржижановском, у которого была кличка Суслик, запросил: Брэма «О мелких грызунах». Надежду Константиновну прозвали Рыбой. Он и пишет: Майн Рида «The Mynoga»*.

Товарищи ему отвечали: «Минин взят, Пожарский остался» или «Первый том есть, второго нет». Таким образом он узнал, кто из его кружка уцелел, кто попался.

Нужно было ему посылать из тюрьмы на свободу листки. Был целый ряд способов сообщаться через книги и через письма. Он писал молоком между строчками обычного письма. Молоко при нагревании проявлялось. Но, сидя в камере, очень трудно выбрать такой момент, чтобы никто не видел. Надзиратели подкрадывались незаметно. Подойдет надзиратель и глянет в «волчок». Нужно было быть начеку. Владимир Ильич делал маленькие чернильницы из черного хлеба, наливал молоко и писал. Когда кто-нибудь заглядывал в глазок, ему оставалось только эту чернильницу отправить в рот.

И вот, помню, как-то на свидании он говорил: «Неудачный день сегодня: шесть чернильниц пришлось съесть».

В тюрьме он писал программу партии. Над этой работой ему пришлось много думать, вносить много исправлений, переделывать отдельные пункты. В «предвариловке» условия были вольготнее: книг можно было иметь сколько угодно. У него в камере лежали

кипы книг и различные его выписки. В эти листки он и сунул проект программы. И вдруг неожиданно к нему в камеру явились с обыском. Товарищ прокурора явился. Конечно, если бы нашли тут программу партии, Владимиру Ильичу бы не поздоровилось. Тут или заключение, или каторгу можно было заработать. У него была масса выписок. Прокурор посмотрел и сказал: «Слишком жарко сегодня, чтобы всю статистику эту просмотреть». Так и прохлопал.

Владимир Ильич говорил: «Я в лучших условиях, чем другие, меня взять не могут, все равно сижу».

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971. с. 38—39

* См. об этом «Воспоминания об Ильиче» А. И. Ульяновой-Елизаровой в кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т., 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 46. Ред

 

О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ¹

От природы Владимир Ильич был крепким, здоровым жизнерадостным человеком. До его поездки в Ленинград², осенью 1893 г., он редко хворал и из серьезных болезней перенес только в 1892 г. в Самаре брюшной тиф, да и то не в сильной форме. Весь этот период своей жизни он провел в семье, пользовался хорошим домашним столом, не был перегружен нервной работой, имел возможность проводить лето за городом (в казанский период в с. Кокушкино, в самарский — на хуторе Алакаевка). Большое влияние на его здоровье в положительном смысле оказывал и правильный образ жизни. Всякое нарушение его (запоздание обеда, например, и пр.) сейчас же выводило его из нормы, и в дальнейшем, особенно в заграничный период жизни, распорядок со временем питания был введен самый строгий. Обедать и ужинать садились в точно назначенный час, не допуская в этом никакой оттяжки. На эту точность влияло, конечно, и то обстоятельство, что все время у Владимира Ильича было точно рассчитано, уложено в определенные рамки и всякое нарушение раз установленного порядка сказалось бы, несомненно, отрицательно не только на его здоровье, но и на его работе.

Переехав в Петербург, осенью 1893 г. Владимир Ильич впервые был лишен семейных удобств: пришлось жить в комнатах, питаться в столовках. Сказалась на его здоровье и нервная работа революционера. Он нажил себе скоро катар желудка, от которого не скоро мог избавиться (небольшие приступы которого у него бывали, впрочем, и раньше). Эта болезнь особенно обострилась у него в 1895 г., и, поехав на несколько месяцев за границу, он принужден был несколько раз обращаться к докторам, проводить определенный курс лечения и пр. Так, в письме от 18/6 июля 1895 г. он пишет к матери: «...попал теперь... в один швейцарский курорт: решил воспользоваться случаем, чтобы вплотную приняться за надоевшую болезнь (желудка), тем более, что врача-специалиста, который содержит этот курорт, мне очень рекомендовали как знатока своего дела. Живу я в этом курорте уже несколько дней и чувствую себя недурно, пансион прекрасный и лечение видимо дельное, так что надеюсь дня через 4—5 выбраться отсюда»³.

Очевидно, это пребывание действительно оказало хорошее действие на здоровье Владимира Ильича, и в письме к матери от 29 августа того же года он пишет: «Чувствую себя совсем хорошо,— должно быть, правильный образ жизни [переезды с места на место мне очень надоели, и притом при этих переездах не удавалось правильно и порядочно кормиться], купанье и все прочее, в связи с наблюдением докторских предписаний, оказывает свое действие»⁴.

Но окончательно от своей желудочной болезни Владимир Ильич не излечился, и она долго еще давала чувствовать себя, так что ему не раз приходилось прибегать к минеральной воде, которую прописал ему за границей врач. Непорядки с желудком обострялись всегда от неправильного образа жизни, а также от всяческих нервных волнений, которых у него в жизни было так много. Но лишь удавалось наладить более правильный образ жизни и правильное питание, он чувствовал себя лучше. И как это ни странно может показаться, хорошо в смысле его желудочной болезни повлияло на него и заключение в доме предварительного заключения, где он пробыл более года⁵. Правильный образ жизни и сравнительно удовлетворительное питание (за все время своего сидения он все время получал передачи из дома) оказали и здесь хорошее влияние на его здоровье. Конечно, недостаток воздуха и прогулок сказался на нем — он сильно побледнел и пожелтел, но желудочная болезнь давала меньше себя знать, чем на воле.

Из других болезней в петербургский период Владимир Ильич перенес еще воспаление легкого, но эта болезнь прошла бесследно, и в дальнейшем никаких непорядков со стороны легких у него не было.

Жизнь в ссылке оказала хорошее действие на Владимира Ильича — он значительно окреп и поправился, что явствует не только из его писем, но и из свидетельств Надежды Константиновны, которая через год приблизительно после его высылки перепросилась к нему в село Шушенское и вышла там за него замуж.

Но чем ближе был конец ссылки, тем Владимир Ильич стал нервнее: с одной стороны, он боялся, что срок ссылки ему будет продлен, с другой — волновали мысли о дальнейшей работе. Он похудел, стал страдать бессонницей и, помню, поразил и мать, и всех нас своим видом, когда наконец выбрался из Сибири и попал к нам в Москву.

Неоднократно приходилось Владимиру Ильичу обращаться к врачам и в заграничный период его жизни. При этом на его желудочное заболевание влияло несомненно и состояние его нервов, и слишком напряженная работа. Помню, как он рассказывал, что, обратившись раз по поводу болезни желудка к одному крупному специалисту в Швейцарии, он был удивлен его словами: «C’est 1е cerveau»⁶. Не знаю, какое лекарство прописал Владимиру Ильичу этот специалист. Он забыл его название и потерял рецепт, но говорил, что оно оказывало на него хорошее действие.

Жизнь в эмиграции с ее сутолокой, дрязгами, нервностью и далеко не обеспеченным материальным положением не могла не отразиться на здоровье Владимира Ильича. Бессонница и головные боли становились все более частым явлением. Большая нервность сквозила постоянно и в его письмах. Утомление от эмигрантской жизни, отвращение к ней проскальзывали в них все чаще. Хорошо еще, что почти весь этот период эмигрантщины, как первый (с 1900 по 1905 г.), так и второй (с 1907 по 1917 г.), Владимир Ильич жил в семейной обстановке, пользовался домашним столом и пр. Много сил сохранила ему и его привычка к правильному образу жизни. От посещений товарищей по эмиграции, от продолжительных, утомительных и часто никчемных разговоров, от всей сутолоки эмигрантской жизни, которая так тягостно и так сильно действовала на нервы, Владимир Ильич убегал в библиотеку, где регулярно работал определенное число часов. В Женеве у него был излюбленный клуб (членом которого он записался, чтобы иметь право посещать библиотеку, которая была при этом клубе)⁷, и, переехав в Париж зимой 1908 г., он нередко вспоминал его, так как парижская национальная библиотека менее удовлетворяла его и на переезды в нее (Владимир Ильич жил в Париже далеко от центра) приходилось тратить много времени и сил. Жалел он о ней и в Кракове, где вообще не было хороших библиотек. «В общем,— пишет он в своем письме к матери от 22/IV 14 года,— как ни глух, как ни дик здешний наш город, а я все же больше доволен здесь, чем в Париже. Сутолока колониальной жизни была там неимоверна, нервы трепались отчаянно и зря, работать в Париже неудобно, Bibliotheque nationale⁸  налажена плохо,— не раз мы вспоминали Женеву, где работалось лучше, удобная библиотека, менее нервна и бестолкова жизнь. Из всех мест моего скитания я бы выбрал Лондон или Женеву, если бы оба не были так далеко. Женева особенно хороша общей культурностью и чрезвычайными удобствами жизни. А здесь, конечно, о культуре уже говорить не приходится — почти как Россия,— библиотека плоха и архинеудобна, но мне почти и не доводится в ней бывать…»⁹

Много помогали сохранению сил Владимиру Ильичу прогулки, которые он так любил и без которых совсем не мог обходиться. Он очень любил природу, и в его письмах в разные периоды его жизни всегда можно найти описание природы и различных уединенных красивых мест, которые он всегда умел находить, стараясь пробираться туда, где были более дикие места, где меньше было шансов встретить гуляющих, где была настоящая природа без искусственных дорожек и аллей с их сутолокой и пр.

Как никто умел Владимир Ильич и отдыхать в те немногие месяцы, которые он мог использовать на отдых. На это время он выбирался обыкновенно куда-нибудь на лоно природы, стараясь опять-таки выбрать более уединенное место. В мою бытность за границей мне несколько раз приходилось проводить с ним этот отдых в Швейцарии и под Парижем. Устанавливался сразу совсем особый распорядок дня, ложились с петухами, особенно первое время, часто даже не зажигая огня, а перед сном сидели и лежали где-нибудь в поле под стогом сена или соломы, и обществом Ильича, милого, веселого, жизнерадостного, несмотря на переутомление, можно было наслаждаться вовсю. Предпринимались и длинные прогулки пешком и на велосипедах. Лазили по горам, оставляя велосипеды где-нибудь в ресторанчике у подножья горы. Возвращались домой обычно, особенно когда прогулка предпринималась из города, а не с места дачного отдыха, лишь поздно вечером в воскресенье, и таким образом весь праздничный день проводили на воздухе. Пока велосипеды еще не вошли у нас в обиход, ходили пешком. В туристский мешок, который привешивался на спину, брали с собой бутерброды и бутылку красного швейцарского вина. Это вино по дороге разбавлялось обычно из всех встречавшихся ключей и колодцев и скоро представляло из себя лишь розовую водичку. На велосипедах прогулки делались более дальние, иногда за несколько десятков километров. Возвращались домой уже совершенно переутомленные, и я помню, как раз, в одну из таких поездок, Ильич лавировал между мной, которая лежала около велосипеда, недалеко от дороги, и Надеждой Константиновной, которая очутилась в таком же положении, но сзади. Владимир Ильич был посередине и ходил от одной к другой, стараясь как-нибудь подбодрить нас, чтобы доделать оставшуюся дорогу до дома. Раз во время дальней прогулки на велосипедах у нас с Владимиром Ильичем лопнули на велосипедах шины. Мы зашли в какой-то ресторанчик и долго провозились там с заклейкой шин. Но так как дело это было нам внове, заклеить хорошенько не удалось, и нам пришлось пешком, ведя велосипеды, возвращаться домой. Ночь была прекрасная, и прогулка эта оставила самое светлое воспоминание.

На более продолжительный отдых устраивались обычно в каком-нибудь пансионе. Естественно, что, имея деньги всегда в обрез, пансион выбирался дешевый. При этом Владимир Ильич всегда настаивал, что во время обедов и ужинов в пансионе надо все съедать, а то, мол, решат, что дают слишком много, и убавят порции. Во время таких пребываний на даче он обыкновенно хорошо поправлялся, хотя, повторяю, пансионы выбирались обычно самые дешевые. Раз как-то меня в то время не было за границей, они устроились с Надеждой Константиновной где-то в горах, в пансионе за такую мизерную плату, что получали самое примитивное питание. Мяса почти никогда не видели, не получали даже сахару, а купить близко было негде, и за время своего пребывания в этом пансионе они питались главным образом молоком, а недостаток сахара восполняли ягодами, которые в изобилии росли на горах.

Обычно питание в городе было в семье Владимира Ильича очень упрощенное. Правда, все было вполне свежее, так как приготовлялось дома, но приготовлялось очень скромно и в обрез. Суп обычно был из магги (кубик с сухим вегетарианским супом, который опускался в кипяток) — преимущество его было скорое приготовление, а на второе кусочки мяса или котлеты, тоже в обрез. Принцип был такой, чтобы готовить только на один раз и чтобы ничего не оставалось. И, действительно, каждый съедал свою порцию и никаких остатков хранить не приходилось. Голодными, конечно, не бывали после этих двух блюд, но все же скудность такого обеда отмечали позже те товарищи, которым приходилось обедать в семье Ильича за границей. Говорил об этом, например, тов. Сталин. То же отмечает в своих воспоминаниях и Калмыкова. «Наступало время ужина,— пишет она,— состоял он неизменно из двух горячих сосисок и чая. Перед уходом за их покупкой Надежда Константиновна с матерью решала, сколько нужно будет купить лишних сосисок, так как Владимиру Ильичу и Потресову и еще кому-то надо было давать три сосиски»¹⁰.

Ничего удивительного в такой строгой экономии, конечно, не было. Средства всегда были очень ограничены, и в семье Ильича был принцип жить возможно более скромно. Кроме того, готовить приходилось самим, так как за малыми исключениями, когда у «Ильичей» бывала приходящая прислуга (как, например, в Поронине), все хозяйственные хлопоты лежали на Надежде Константиновне и ее матери. Надежда Константиновна была слишком занята общественными делами, чтобы тратить много времени на возню с хозяйством, а мать ее, Елизавета Васильевна, была плохого здоровья, часто прихварывала и очень не любила кухонную возню и тяготилась ею. Около Ильича не было, таким образом, человека, который бы специально следил за его диетой, стремился накормить его побольше и получше, да и условия, повторяю, были для этого совершенно неблагоприятны. А ему, несомненно, с его огромной умственной работой, нервной трепкой и пр. было бы это крайне необходимо. Нужна была более легкая и разнообразная пища, может быть, даже более усиленное питание. Помню, что, когда Владимир Ильич приехал в Россию в апреле 1917 г. и поселился на квартире Анны Ильиничны (я жила тогда вместе с Елизаровыми), мы отмечали с ней, с какой жадностью он набрасывался на пищу, которой за границей ему видеть не приходилось: кур, телятину и т. п. Никого не обвиняя, так как виноваты здесь в первую голову условия эмигрантской жизни, я считаю все же нужным отметить, что в его болезни головного мозга это слишком упрощенное, недостаточное при его колоссальной работе питание, которое он имел за все долгие годы своей эмигрантской жизни, оказало свое влияние на ее быстрое и катастрофическое развитие.

А положение с финансами за этот период жизни Владимира Ильича было действительно крайне неудовлетворительное: литературный заработок из-за границы, не имея нужных для этого связей, возможности лично переговорить, было очень трудно найти, партийные деньги брались на прожитие лишь при самой острой необходимости. В письмах Ильича, которые сохранились, эта постоянная материальная нужда, нехватка денег, полная необеспеченность и неизвестность, чем жить через несколько месяцев, сквозит очень часто. Стоит вспомнить только, что его книга об аграрном вопросе, написанная в 1907 г., пролежала в рукописи до октября 1917 г., так как не удалось найти издателя. Еще в 1911 г. он пишет М. Горькому: «А что, не устроите ли Вы мне книги об аграрном вопросе в «Знании»? Поговорите с Пятницким. Не нахожу издателя, да и баста. Хоть караул кричи»¹¹. Но, как сообщила М. Ф. Андреева, Горький к этому времени ушел уже из «Знания» и не мог выполнить эту просьбу Ильича.

Печатается впервые, по рукописи

Примечания:

1 Заглавие дано составителями. Ред

2 Петербург. Ред.

3 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 9—10.

4 Там же, с. 12.

5 В этой тюрьме В. И. Ленин находился с декабря 1895 по февраль 1897 г. Ред.

6 Перевод по смыслу: это связано не с желудком, а с головой. Ред.

7 Имеется в виду «Societe de le lecture» («Общество любителей чтения»). Ред.

8 Национальная библиотека. Ред.

9 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 354—355.

10 Огонек, 1926, № 17, с. 4.

11 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 48, с. 13.

 

ОТДЫХ И ОХОТА

Когда Владимир Ильич отдыхал, он очень любил всякие игры на воздухе: городки, крокет. Когда Владимир Ильич был уже взрослым и собирался за границу ставить газету «Искра», он попал к нам, в Подольск. И там такие сражения в крокет бывали — страстные, азартные. Игра в городки процветала в Горках. Он хорошо катался на коньках. В Сибири, когда был в ссылке, он устроил каток на реке. Когда Владимир Ильич жил в Германии — там ведь реки не замерзают,— он мне писал, что нашел где-то искусственный каток из искусственного льда и собирается кататься.

Очень он любил ездить на велосипеде. Эту возможность он получил только за границей. Там он выучился и делал огромные прогулки. Раз чуть не пострадал: какой-то виконт* налетел на него на своем автомобиле, Владимир Ильич успел отскочить, но велосипед совершенно сломался.

Охотиться Владимир Ильич тоже очень любил. Судя по его письмам из Сибири, он там очень много ходил с ружьем. Не скажу, чтобы он был тогда хорошим охотником, но любил отправляться в дальние прогулки с ружьем. Помню, все шла переписка с мужем старшей сестры, нельзя ли как-нибудь получить хорошую охотничью собаку. Потом кто-то ему достал собаку, он много с ней возился.

Владимир Ильич вообще очень любил кошек и собак. Когда он был уже больной, ему кто-то достал маленького щенка, ирландского сеттера. Одного достали — заболел чумой и погиб. Потом другого достали. В 1922 г., когда он был болен, он немало возился с ним. Охота для него была просто отдыхом. Уже при Советской власти он иногда отправлялся на охоту, ходил по лесам около Горок. Ему хотелось иногда отвлечься от постоянных мыслей о работе. Он очень любил такие вылазки на охоту.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971. с. 39—40

* Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 303, 307.

 

ЛЕНИН В ПИСЬМАХ К РОДНЫМ

Мы имеем полное собрание Сочинений Ленина и довольно большую литературу о ленинизме (и научно-исследовательскую и популярную); Ленин же как человек, с его яркой, разносторонней индивидуальностью, обрисован до сих пор¹  крайне недостаточно или не обрисован почти совсем.

Письма Владимира Ильича к родным — матери его Марии Александровне Ульяновой и сестре, Марии Ильиничне², охватывающие собой период с 1894 по 1917 г., т. е. от первых лет революционной деятельности Владимира Ильича до возвращения его в Россию после Февральской революции, заполняют отчасти этот пробел. По ним можно судить до некоторой степени об образе жизни Владимира Ильича, его привычках, склонностях, об отношениях его к людям и т. п. До некоторой степени — оговариваемся мы. Ибо, прежде всего, это далеко не полное собрание его писем к родным за указанный период. При частых переездах из города в город, при многочисленных обысках и арестах, которым подвергался то один, то другой член нашей семьи и которые обычно сопровождались изъятием переписки, очень многие письма Владимира Ильича погибли. Часты были также случаи утери писем в пути при почтовой пересылке, особенно во время империалистической войны. Поэтому иногда один и тот же вопрос повторяется в нескольких письмах подряд. Помимо того, на этих письмах лежит печать полицейских условий царизма. Правда, вся деловая переписка (все сообщения о революционных событиях, жизни партии и т. п.) велась нами в те времена конспиративно, химией, обычно в книгах и журналах, и пересылалась на чужие «чистые» адреса³.Но личная жизнь и революционная работа были настолько тесно связаны, что личная легальная переписка, несомненно, сильно страдала и урезывалась нами из-за полицейских условий. Недаром Владимир Ильич писал в одном из своих писем к сестре Марии Ильиничне в Вологду, где она была в то время в ссылке: «Очень уже трудно в нашем (и твоем и моем особенно) положении вести переписку, как хочется...»⁴

А это относилось не только к Марии Ильиничне, но ко всем членам нашей семьи, так как родство Владимира Ильича с нами было не только по крови, но и по взглядам, по убеждениям. Все они (и муж Анны Ильиничны — М. Т. Елизаров) были тогда социал-демократами, примыкая к революционному крылу партии, все в большей или меньшей степени принимали участие в революционной работе. И даже наша мать, которой в конце 90-х годов, когда обыски и аресты в нашей семье стали особенно часты, было уже более 60 лет, была идейно с нами.

Вся легальная переписка революционеров перлюстрировалась, и приходилось прибегать к разным намекам, условным обозначениям и т. п., чтобы коснуться так или иначе интересовавших нас вопросов, сообщить о получении того или иного нелегального письма, справиться о знакомых и пр.

Письма Владимира Ильича, которые направлялись непосредственно на адрес матери, сестры или брата, почти не содержат в себе имен и фамилий — это могло бы навлечь неприятности для лица, фамилия которого упоминалась бы в таком письме. А подводить кого-либо в лучшем случае под неприятность у нас не было, понятно, ни малейшего желания. В письмах Владимира Ильича встречаются имена и изредка фамилии только тех товарищей и знакомых, с которым наше знакомство все равно было установлено полицией в силу разного рода обстоятельств (совместная ссылка по одному делу, учеба в одном и том же учебном заведении и т. п.) или основывалось на чисто деловых сношениях (фамилии издателей, книгопродавцов и пр.). Чтобы избежать упоминания фамилии кого-либо из более или менее легальных знакомых, о котором Владимир Ильич хотел сообщить что-либо, передать привет и пр., он сплошь и рядом прибегал в этих письмах к кличкам и указаниям, имеющим связь с тем или иным известным нам фактом или событием. Так, Владимир Ильич называет «историком»⁵ (имея в виду его исторические работы) И. И. Скворцова-Степанова, с которым у него была одно время — через Анну Ильиничну и Марию Ильиничну — оживленная переписка⁶. Сообщая о свидании своем за границей в 1895 г. с А. А. Шухт, дочка которого Ася была крестницей Владимира Ильича, Ильич пишет: «Видел крестницу и ее фамилию»⁷.

Посылая привет В. В. Воровскому, который был в ссылке в Вологде одновременно с Марией Ильиничной, Владимир Ильич пишет: «Привет польским друзьям и пожелания, чтобы всячески подмогали...»⁸ Под «китайским путешественником»⁹ подразумевается А. П. Скляренко, служивший тогда на железной дороге в Маньчжурии; под «господином, с которым мы прошлый год катались в лодке»¹⁰,— В. А. Левицкий и т. д.

Иносказательно приходилось писать и о пересылке нелегальных изданий, конспиративных корреспонденций, книг, содержавших химические письма, и т. п.

В конце декабря 1900 г. пишущая эти строки переслала Владимиру Ильичу за границу с ехавшим туда Г. Б. Красиным «Манифест партии социалистов-революционеров», заделав его в альбом с какими-то фотографиями. Посылка эта очень обрадовала Владимира Ильича, и в письме от 16 января 1901 г. он пишет: «Очень благодарю за присланные книги и особенно за чрезвычайно красивые и интересные фотографии, посланные кузеном из Вены; очень желал бы почаще получать такие подарки»¹¹.

«Искра» и другие нелегальные издания пересылались в Россию, между прочим, в конвертах на «чистые», легальные адреса. В письмах Владимира Ильича иногда сообщалось о такой посылке, чтобы мы имели возможность своевременно справиться у адресата. Очевидно, такое сообщение заключалось и в следующих словах Владимира Ильича (письмо от 6 декабря 1900 г.): «Послал тебе, помнится, девятого интересовавшую тебя вещичку»¹². «Очень рад был Володя твоему большому письму,— пишет Надежда Константиновна в письме от 8 февраля 1916 г.— Может, еще как-нибудь напишешь»¹³. Так как наша легальная переписка большими размерами никогда не отличалась, а во время империалистической войны, когда было написано это письмо, мы переписывались главным образом открытками, и притом заказными, так как много писем пропадало, приведенные слова подразумевают, очевидно, нелегальное письмо через книгу.

В первое время пребывания Владимира Ильича за границей в 1900 г., когда он не знал еще, насколько прочно обоснуется там, он в целях конспирации не давал нам для переписки своего личного адреса, и, когда он жил в Швейцарии или Мюнхене, мы писали ему на Париж или Прагу. Так, в письме от 2 марта 1901 г. он сообщает свой новый адрес, прибавляя, что «переехал вместе с своим хозяином квартирным»¹⁴. Франц Модрачек, на адрес которого шли наши письма, действительно переехал тогда на новую квартиру, но Владимир Ильич продолжал жить в Мюнхене на старой.

* * *

Одной из характерных черт Владимира Ильича была большая аккуратность и пунктуальность, а также строгая экономия в расходовании средств, в частности лично на себя. Вероятно, эти качества передались Владимиру Ильичу по наследству от матери, на которую он походил многими чертами характера. А мать наша по материнской линии была немка, и указанные черты характера были ей свойственны в большой степени.

Насколько Владимир Ильич был бережлив и экономен в расходах на себя, видно из его письма от 5 декабря 1895 г.

«Нынче первый раз в С.-Петербурге вел приходо-расходную книгу, чтобы посмотреть, сколько я в действительности проживаю. Оказалось, что за месяц с 28/VIII по 27/IX израсходовал всего 54 р. 30 коп., не считая платы за вещи (около 10 р.) и расходов по одному судебному делу (тоже около 10 р.), которое, может быть, буду вести. Правда, из этих 54 р. часть расхода такого, который не каждый месяц повторится (калоши, платье, книги, счеты и т. п.), но и за вычетом его (16 р.) все-таки получается расход чрезмерный — 38 р. в месяц. Видимое дело, нерасчетливо жил: на одну конку, например, истратил в месяц 1 р. 36 к. Вероятно, пообживусь, меньше расходовать буду»¹⁵.

И он действительно экономил, особенно когда не было собственного заработка и приходилось прибегать к «вспомоществованию», как он называл помощь матери в деньгах. Экономил настолько, что не выписывал даже «Русских Ведомостей»¹⁶, когда жил в Петербурге в 1895 г., а читал их в Публичной библиотеке «за 2 недели назад». «Может быть, выпишу их, когда получу работу здесь»,— писал он сестре¹⁷.

Эта черта осталась за Владимиром Ильичем на всю жизнь и ярко проявлялась у него не только в те времена, когда в эмиграции ему не удавалось найти издателя для своих литературных работ (стоит вспомнить хотя бы тот факт, что «Аграрный вопрос» пролежал целые 10 лет и только в 1917 г. увидел свет) и Владимир Ильич оказывался иногда прямо в критическом положении, но и тогда, когда его материальное положение было вполне обеспечено, т. е. после революции 1917 г.

На чем Владимиру Ильичу, однако, трудно было экономить, так это на книгах. Они были нужны ему для его работ, чтобы быть в курсе иностранной и русской политики и экономики и пр. и т. д.

«К великому моему ужасу,— пишет он в письме к матери от 29 августа 1895 г. из Берлина,— вижу, что с финансами опять у меня «затруднения»: «соблазн» на покупку книг и т. п. так велик, что деньги уходят черт их знает куда»¹⁸. Но и в этом он старался урезывать себя и ходил работать в библиотеки; это давало ему и более спокойную обстановку для работы, без сутолоки и бесконечных утомительных разговоров, которые были так свойственны эмигрантам, скучавшим в непривычной, чуждой для них обстановке и любившим отводить душу за разговорами.

Библиотекой Владимир Ильич пользовался, впрочем, не только за границей, но и живя в России. В письме к матери из Петербурга он пишет, что доволен своей новой комнатой, которая находится «недалеко от центра (например, всего 15 минут ходьбы до библиотеки)»¹⁹. Проездом в ссылку он даже те немногие дни, что пробыл в Москве, использовал для работы в Румянцевском музее. А живя в Красноярске и ожидая открытия навигации, чтобы ехать в Минусинский уезд, он занимался в библиотеке Юдина²⁰, хотя для этого ему приходилось делать ежедневно около пяти верст.

В ссылке, где о библиотеках не могло быть и речи, Владимир Ильич пытался восполнить этот пробел, прося нас устроить ему посылку библиотечных книг по почте. Несколько опытов таких было сделано, но на пересылку уходило слишком много времени (около месяца туда и обратно), а книги из библиотеки выдавались на определенный срок.

Иногда к такой мере Владимир Ильич прибегал и позднее. Так, в письме к Анне Ильиничне от 31 января 1914 г. он пишет: «Насчет свода статистических сведений по делам уголовным за 1905—1908 годы просил бы не покупать их (не к чему, дороги), а взять из библиотеки (либо Совета присяжных поверенных, либо Гос. думы) и прислать на месяц»²¹.

Живя за границей, Владимир Ильич постоянно пользовался библиотеками. В Берлине он занимался в Императорской библиотеке. В Женеве у него был излюбленный «клуб» (Societe de lecture), в который надо было записаться и вносить определенный членский взнос, правда очень небольшой, для того чтобы иметь возможность работать в библиотеке этого «клуба». В Париже он работал в Национальной библиотеке, хотя и жаловался, что она «налажена плохо»²²; в Лондоне — в Британском музее и, только живя в Мюнхене, жалел, что «здесь библиотеки нет»²³, да и в Кракове он мало пользовался библиотекой. В письме к М. И. Ульяновой от 22 апреля 1914 г. он пишет, что «здесь (в Кракове.— М. У.)... библиотека плоха и архинеудобна, но мне почти и не доводится в ней бывать....»²⁴. Работа в газете (в «Правде»), всевозможные сношения с товарищами, приезжавшими к Владимиру Ильичу в Краков в гораздо большем количестве, чем раньше во Францию или Швейцарию, руководство работой с.-д. фракции Государственной думы, партийные конференции и совещания и т. д. не давали возможности уделять много времени научной работе. «Не раз мы вспоминали,— пишет Владимир Ильич,— Женеву, где работалось лучше, удобная библиотека, менее нервна и бестолкова жизнь»²⁵.

И когда после ареста в Галиции в начале империалистической войны Владимир Ильич снова попал в Швейцарию, он пишет: «Хороши здесь библиотеки, и я устроился недурно в смысле пользования книгами. Приятно даже почитать — после периода ежедневной газетной работы»²⁶. А затем он едет с Надеждой Константиновной из Берна в Цюрих, чтобы, между прочим, «позаниматься в здешних библиотеках»²⁷ (продолжая, однако, также интенсивно политическую партийную работу, что ярко иллюстрируется, между прочим, опубликованной в XI Ленинском сборнике²⁸ перепиской его с тт. Карпинским и Равич, относящейся к этому периоду), которые, по его словам, «много лучше бернских»²⁹.

Но если в смысле возможности читать иностранные книги, просматривать иностранные газеты и журналы Владимир Ильич был поставлен за границей в хорошие условия, посещая для этой цели библиотеки, то недостаток в русских книгах сказывался всегда остро. «Немецкие книги здесь я легко достану,— пишет он в письме от 2 апреля 1902 г.,— в них недостатка нет. А вот в русских здесь недостаток»³⁰.

И несомненно, отсутствие под рукой той или другой нужной русской книги часто тормозило работу Владимира Ильича, когда он жил за границей. Поэтому в его письмах к родным постоянно встречаются просьбы прислать те или иные книги, нужные ему для работы (статистика, книги по аграрному вопросу, по философии и пр.), а также новинки, журналы, беллетристику. Таким образом, по этим письмам можно до некоторой степени судить о том, литературой по каким отраслям знаний интересовался Владимир Ильич в тот или иной отрезок времени и для каких своих работ он ее использовал.

Среди этой литературы большое внимание уделяется различным статистическим сборникам.

Какое большое значение Владимир Ильич придавал статистике, «точным фактам, бесспорным фактам», наглядно видно из его работ, из тех черновиков, выписок и подсчетов,- которые этим работам предшествовали. Характерна в этом отношении и его незаконченная и не опубликованная еще работа «Статистика и социология»³¹— П. Пирючев (новый псевдоним, который Владимир Ильич взял себе в целях облегчения издания этой работы), посвященная вопросу «о значении и роли национальных движений, о соотношении национального и интернационального»³².

И в этой работе мы находим следующее место:

«В области явлений общественных,— пишет Владимир Ильич,— нет приема более распространенного и более несостоятельного, как выхватывание отдельных фактиков, игра в примеры. Подобрать примеры вообще — не стоит никакого труда, но и значения это не имеет никакого, или чисто отрицательное, ибо все дело в исторической конкретной обстановке отдельных случаев. Факты, если взять их в их целом, в их связи, не только «упрямая», но и безусловно доказательная вещь. Фактики, если они берутся вне целого, вне связи, если они отрывочны и произвольны, являются именно только игрушкой или кое-чем еще похуже.

...Надо попытаться установить такой фундамент из точных и бесспорных фактов, на который можно бы было опираться, с которым можно было бы сопоставлять любое из тех «общих» или «примерных» рассуждений, которыми так безмерно злоупотребляют в некоторых странах в наши дни. Чтобы это был действительно фундамент, необходимо брать не отдельные факты, а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без единого исключения, ибо иначе неизбежно возникнет подозрение, и вполне законное подозрение, в том, что факты выбраны или подобраны произвольно, что вместо объективной связи и взаимозависимости исторических явлений в их целом преподносится «субъективная» стряпня для оправдания, может быть, грязного дела. Это ведь бывает... чаще, чем кажется»³³.

В 1902 г. Владимир Ильич попросил выслать ему за границу из книг, бывших с ним в Сибири, «всю статистику»³⁴, по которой (как пишет в письме от 2 апреля 1902 г.) «я немного начинаю тосковать»³⁵... Позднее, чтобы получать из различных городов, и притом более регулярно, статистический материал, Владимир Ильич написал даже специальное заявление-просьбу³⁶ к статистикам заседавшего в Москве зимой 1908/09 г. съезда врачей и естествоиспытателей (на этом съезде была подсекция статистиков). На заявление это откликнулся целый ряд провинциальных статистиков, и в письме от 2 января 1909 г. Владимир Ильич пишет: «Получил еще письмо о статистике из Рязани — это великолепно, что помощь мне, видимо, будет от многих»³⁷.

В 1908 г., когда Владимир Ильич работал над «Материализмом и эмпириокритицизмом», он выписывает для себя книжку проф. Челпанова об Авенариусе и его школе, книжку об «Имманентной философии» и др. Об этой своей работе он пишет сестре: «Поработал я много над махистами и думаю, что все их (и «эмпириомонизма» тоже) невыразимые пошлости разобрал»³⁸.

Справляясь, получена ли рукопись о новейшем капитализме («Империализм, как высшая стадия капитализма»), Владимир Ильич пишет: «Я придаю этой экономической работе особенно большое значение и особенно хотел бы поскорее видеть ее в печати в полном виде»³⁹ (письмо от 22 октября 1916 г.). Как известно, последнее его желание не было выполнено (хотя Владимир Ильич «изо всех сил применялся к «строгостям»⁴⁰, как он пишет в письме к М. Н. Покровскому от 17 июля 1916 г.): работа Владимира Ильича подверглась целому ряду изменений и урезок и лишь через десять лет увидела свет в своем первоначальном виде.

Из писем Владимира Ильича к родным мы узнаем, в какой связи предпринята была Владимиром Ильичем (еще не опубликованная) работа «Капиталистический строй современного земледелия»⁴¹. В письме от 22 октября 1916 г. он пишет сестре: «Ты пишешь, что «Аграрный вопрос» издатель хотел бы выпустить книгой, а не брошюрой». Я понимаю это так, что я должен прислать продолжение (т. е. в дополнение к написанному об Америке написать обещанное о Германии). Засяду за эту работу, как только покончу с тем, что я должен написать в оплату аванса у старого издателя»⁴². Рукопись указанной работы, хранящаяся в Институте, не закончена, окончить ее «помешала» Владимиру Ильичу, очевидно, революция.

Предлагаемые читателям письма Владимира Ильича дают некоторую картину и условий его литературной работы и тех мытарств, с которыми было связано опубликование результатов этой работы. Мы имеем в виду его легальные работы. В этом смысле Владимир Ильич находился за весь предреволюционный период (за исключением периода первой революции и эпохи «Звезды» и «Правды»— 1912—1914 гг., когда он имел возможность работать для легальных газет, когда у партии имелись, хотя кратковременно, и свои легальные издательства) в неблагоприятных условиях не только потому, что за границей, например, он ощущал сплошь и рядом недостаток в нужных для работы русских книгах и других материалах.

Большие трудности представляли и цензурные условия: статьи Владимира Ильича урезывались и искажались (как, например, статья «Некритическая критика»⁴³), книги конфисковывались («Аграрный вопрос», II том⁴⁴) и пр. и т. п. Но, помимо того, большие трудности представляла и оторванность от России, и часто невозможность в силу этого завязать непосредственные связи с издательствами и т. п. Характерны, например, его многократные попытки устроиться с работой для Энциклопедического словаря Граната. «Хорошо бы иметь работу для Энциклопедического словаря,— пишет он в письме к сестре от 22 декабря 1914 г.,— но это, верно, устроить нелегко, если не иметь случая познакомиться с секретарем редакции»⁴⁵. Знакомства этого не было, и когда Владимир Ильич непосредственно обращался в редакцию Граната, то порой не получал даже ответа на свои письма. «Нельзя ли там иметь еще работу для Энциклопедического словаря,— пишет он сестре в феврале 1915 г.— Я писал об этом секретарю, но он не отвечает»⁴⁶. «Я здесь, к сожалению, совсем теперь оторван от издательских связей»,— пишет он в 1912 г.⁴⁷

И если бы не большая помощь, которую оказывали Владимиру Ильичу в поисках издателей, в корректировании его работ и пр. товарищи и родные, то выпуск их в свет был бы затруднен еще больше. Но сестры и брат не всегда были в состоянии помочь Владимиру Ильичу, особенно когда они бывали в тюрьме или ссылке. И в 1904 г., например, он просит у матери дать ему адрес Марка Тимофеевича, к которому у него есть «литературное дело»⁴⁸ (письмо от 20 января 1904 г.).

Владимир Ильич умел не только систематично; усидчиво и крайне плодотворно работать, он умел и отдыхать, когда для этого представлялась возможность. Лучшим отдыхом для него была близость к природе и безлюдье. «Здесь (в Стирсуддене в Финляндии, где он отдыхал, вернувшись «страшно усталым» с V партийного съезда.— М. У.) отдых чудесный, купанье, прогулки, безлюдье, безделье. Безлюдье и безделье для меня лучше всего»⁴⁹. Отдых там, где Лидия Михайловна Книпович окружила его исключительным вниманием и заботами, был действительно отличный, и позднее он вспоминал о нем, когда в письме к Марии Ильиничне, только что перенесшей тяжелый брюшной тиф, писал: «Вот когда бы в Стирсудден тебя отправить!»⁵⁰

Владимир Ильич очень любил природу, и в его письмах постоянно встречаются описания ее красот, куда бы ни забрасывала его судьба. «Природа здесь роскошная,— пишет он матери по пути в Швейцарию в 1895 г.— Я любуюсь ею все время. Тотчас же за той немецкой станцией, с которой я писал тебе, начались Альпы, пошли озера, так что нельзя было оторваться от окна вагона»⁵¹. «Гуляю — теперь недурно гулять здесь,— пишет он Марии Александровне,— и в Пскове (а также в его окрестностях) есть, видимо, не мало красивых мест»⁵². «На днях... катался... по одному очень красивому озеру и наслаждался прелестными видами при хорошей погоде...» — сообщает он из-за границы ⁵³. «На днях мы предприняли здесь с Надей и с одним приятелем прекраснейшую прогулку на Салэв. Внизу везде в Женеве туман, сумрачно, а на горе (около 1200 метров над уровнем моря) — роскошное солнце, снег, салазки, совсем русский хороший зимний денек. А внизу под горой — la тег du brouillard, настоящее море тумана, облаков, за которыми не видно ничего, только горы высовываются, да и то только очень высокие. Даже малый Салэв (900 метров) весь в тумане»⁵⁴. «Мы с Надей изъездили и исходили уже порядочное количество окрестностей, нашли и прехорошие места»,— читаем мы в письме от 27 сентября 1902 г.⁵⁵ Прав был, вероятно, Владимир Ильич, когда писал: «Единственные из всех здешних товарищей, изучающие все окрестности города, это мы. Находим разные «деревенские» тропинки, знаем ближние места, собираемся и подальше прокатиться»⁵⁶.

Если не удавалось выбраться летом на время за город, где устанавливалась сразу «деревенская жизнь» (рано вставали и чуть не с петухами ложились⁵⁷), Владимир Ильич и Надежда Константиновна отправлялись иногда, когда жили в Швейцарии, пешком в горы. Описание одного такого путешествия мы находим в письме Надежды Константиновны к Марии Александровне от 2 июля 1904 г. «Уже с неделю, как выбрались из Женевы,— читаем мы там,— и отдыхаем в полном смысле этого слова. Дела и заботы оставили в Женеве, а тут спим по 10 часов в сутки, купаемся, гуляем — Володя даже газет толком не читает, вообще книг было взято минимум, да и те отправляем нечитанными завтра в Женеву, а сами в 4 часа утра надеваем мешки и отправляемся недели на 2 в горы. Пройдем к Интерлакену, а оттуда к Люцерну, читаем Бедекера и тщательно обдумываем свое путешествие... Мы с Володей заключили условие — ни о каких делах не говорить, дело, мол, не медведь, в лес не убежит, не говорить и, по возможности, не думать»⁵⁸.

Но такие путешествия бывали очень редки и предпринимались только тогда, когда работа и фракционная трепка слишком уже плохо отражались на здоровье и на нервах, как это было после зимы 1903/04 г., следовавшей за II съездом партии и ее расколом. Обычно же, если Владимир Ильич выезжал на лето в деревню, он после нескольких дней полного отдыха, когда это удавалось, продолжал работу и там. Если же уехать за город было невозможно или эта поездка бывала непродолжительна, предпринимались прогулки за город, иногда в горы, пешком или на велосипедах, обычно по воскресным дням. «Как-то невольно выходит все по-заграничному, что именно в воскресенье гуляем, хотя это неудобно, ибо везде полным-полно»,— пишет Владимир Ильич в письме к матери от 29 марта 1903 г.⁵⁹ Предпринимая такую прогулку, брали обычно с собой бутерброды вместо обеда и отправлялись на целый день. Немудрено, что и Владимир Ильич, и Надежда Константиновна попали в партию «прогулистов» (любителей прогулок), тогда как другие товарищи были в партии «синемистов» (любителей ходить в «синема»⁶⁰), как шутили они между собой⁶¹.

Владимир Ильич мало любил различные увеселения, в которых другие товарищи находили себе отдых от напряженной работы. Он никогда, кажется, не ходил в кинематограф, когда жил за границей, редко бывал и в театрах. Был он в Берлине на «Ткачах»⁶² в первый свой приезд за границу, ходил в театр и когда жил в эмиграции «довольно одиноко»⁶³ (т. е. без семьи) или когда после усиленной работы ему удавалось попадать по какому-нибудь делу в большой город и он использовал эту поездку для того, чтобы немного «встряхнуться». Но заграничные театры мало удовлетворяли Владимира Ильича своими постановками (иногда они с Надеждой Константиновной уходили из театра с первого действия, подвергаясь за это шуточным упрекам товарищей за напрасную трату денег), и из позднейших его посещений театра, кажется, только постановка «Живого трупа»⁶⁴ произвела на него впечатление. Но ему очень понравился Художественный театр, в котором он был еще в бытность свою в Москве, до эмиграции, вместе с Лалаянцем («Колумбом»), и в письме к матери в феврале 1901 г. он пишет, что «до сих пор вспоминает с удовольствием»⁶⁵ это свое посещение. «Хотелось бы в русский Художественный, посмотреть «На дне»...⁶⁶— читаем мы в его письме от 4 февраля 1903 г. Посмотреть «На дне» ему удалось уже много лет спустя, когда он жил в Москве после революции.

Сравнительно редко бывал Владимир Ильич и в концертах, хотя любил музыку. «Недавно были первый раз за эту зиму в хорошем концерте,— читаем мы в том же письме,— и остались очень довольны,— особенно последней симфонией Чайковского (Symphonie pathetique) »⁶⁷. «Был на днях в опере, слушал с великим наслаждением «Жидовку»: я слышал ее раз в Казани (когда пел Закржевский) лет, должно быть, 13 тому назад,— пишет он матери 9 февраля 1901 г.,— но некоторые мотивы остались в памяти»⁶⁸. И нередко потом он насвистывал эти мотивы (со своей особой манерой насвистывать сквозь зубы). Позднее, за границей, Владимир Ильич редко бывал в опере и на концертах. Музыка слишком сильно действовала на его нервы, и, когда они бывали не в порядке — а это бывало так часто при трепке и сутолоке эмигрантской жизни,— он плохо выносил ее. Немало влияли на уединенный (в смысле развлечений) образ жизни Владимира Ильича его большая занятость и скромный бюджет.

Мало сравнительно внимания уделял Владимир Ильич и различным достопримечательностям. «Я вообще к ним довольно равнодушен,— пишет он в письме из Берлина в 1895 г.,— и большей частью попадаю случайно. Да мне вообще шлянье по разным народным вечерам и увеселениям нравится больше, чем посещение музеев, театров, пассажей и т. п.»⁶⁹. Для этого «шлянья» по разным местам Владимир Ильич использовал обычно вечера, когда жил в Берлине в 1895 г., и это давало ему возможность изучать «берлинские нравы и прислушиваясь к немецкой речи»⁷⁰. Однако не только будучи в Берлине, в первый раз за границей, занимался он этим изучением нравов — в его письмах к родным есть немало мест, которые показывают, что, и живя в Париже или попадая туда наездом, он с удовольствием присматривается к тамошней жизни, отмечая ту непринужденность, с которой парижская публика держит себя на улицах и бульварах. «Париж — город очень неудобный для жизни при скромных средствах и очень утомительный,— писал Владимир Ильич после поездки туда на несколько дней.— Но побывать ненадолго, навестить, прокатиться — нет лучше и веселее города»⁷¹. Присматривается Владимир Ильич и к чешской жизни, будучи проездом в Чехословакии, и жалеет, что не изучил чешского языка; красочно описывает жизнь и нравы галицийских крестьян, которые он имел возможность наблюдать, живя в Галиции; карнавал на улицах с борьбой конфетти и серпантина в Мюнхене и т. д. Жизнь он любил во всех ее проявлениях и умел, как редко кто, широко наблюдать и изучать ее.

По письмам Владимира Ильича можно судить и об отношении его к родным и до некоторой степени к людям вообще. Сколько внимания к ним и заботливости проявляется в этих письмах: Владимир Ильич был очень привязан к своим родным, особенно к матери, и заботы о том, чтобы ей лучше, покойнее и удобнее жилось, сквозят во всех письмах как непосредственно к ней, так и к другим членам нашей семьи. Его письма полны вопросами о здоровье, о том, как устроились с квартирой, не холодна ли она⁷². «Беспокоит меня,— пишет он в письме к матери в 1909 г.,— что у вас холодная квартира... Не простудиться бы тебе... Нельзя ли принять каких-нибудь мер, может быть, поставить маленькую железную печку?..»⁷³ В этих письмах много советов «хорошенько отдохнуть летом»⁷⁴, «поменьше бегать, побольше отдыхать и быть здоровой»⁷⁵ и т. п.

Особенно сильно проявлялось внимание Владимира Ильича к матери, когда ее постигала какая-нибудь гроза, а этих гроз было так много в ее жизни. То один, то другой член нашей семьи подвергался аресту или высылке, иногда же несколько сразу, и ей, бывшей уже в пожилых годах, приходилось снова и снова ходить в тюрьмы на свидания и с передачами, просиживать часами в приемных жандармов и охранников, болеть душой, порой в полном одиночестве, за своих детей, лишенных свободы. Как беспокоился Владимир Ильич за нее в эти периоды ее жизни и как тяготился оторванностью от нее, особенно ярко видно по письму его к матери от 1 сентября 1901 г.⁷⁶ Мария Ильинична и Марк Тимофеевич сидели тогда в тюрьме, Анна Ильинична была за границей и не могла вернуться в Россию, так как это повлекло бы ее арест по тому же делу, а Дмитрий Ильич также не мог оставаться с матерью, потому что должен был кончать университет в Юрьеве. В таком же одиночестве осталась она в чужом городе, когда в 1904 г. были арестованы в Киеве по делу Центрального и Киевского комитетов партии Дмитрий Ильич, Анна Ильинична и Мария Ильинична.

Владимиру Ильичу всегда хотелось, чтобы мать жила с ним, и он не раз звал ее к себе. Но это трудно было осуществить, между прочим, потому, что мать бывала всегда с теми из своих детей, кому особенно бывала нужна ее помощь, а в России эта помощь бывала почти всегда нужна тому, на кого сыпались полицейские кары. Поэтому (в первую и во вторую эмиграцию Владимира Ильича) ей только по одному разу удалось на короткий срок побывать за границей и повидаться с ним. В 1902 г. она пожила с месяц с Владимиром Ильичем и Анной Ильиничной в Loguivy на севере Франции. Во второй раз, и уже последний, ей удалось видеть Владимира Ильича в Стокгольме, куда она вместе с Марией Ильиничной ездила в 1910 г., чтобы повидаться с ним. При этих поездках Владимир Ильич всегда давал ей точные маршруты, советовал останавливаться на ночь в гостиницах, чтобы не очень утомила дорога⁷⁷. В Стокгольме же М. А. Ульяновой довелось в первый и последний раз слышать выступление Владимира Ильича на собрании рабочих-эмигрантов. Когда мы уезжали, Владимир Ильич проводил нас до пристани — на пароход он не мог войти, так как этот пароход принадлежал русской компании и Владимира Ильича могли там арестовать,— и я до сих пор помню выражение его лица, когда он, стоя там, смотрел на мать. Сколько боли было тогда в его лице! Точно он предчувствовал, что это было его последнее свидание с матерью. Так оно и вышло на деле. Больше повидаться с родными до приезда в Россию, после Февральской революции, Владимиру Ильичу не удалось, а мать умерла незадолго до нее, в июле 1916 г. До нас совсем не дошло первое письмо Владимира Ильича, отправленное после того, как он получил известие об этой смерти. Не сохранилось и следующее письмо, но я хорошо его помню: тяжелая это была для него утрата, больно он ее переживал и много нежности проявлял к нам, тоже подавленным этой кончиной.

Много внимания уделял всегда Владимир Ильич своим сестрам и брату, а также М. Т. Елизарову, интересуясь постоянно тем, как они живут, как чувствуют себя, имеют ли заработок, хорошо ли отдыхают и т. п. Он старался устроить переводы для нас, посылая для этого иногда иностранные книги, интересовался нашим чтением и занятиями, звал пожить к себе и пр. Много внимания проявлял Владимир Ильич и к товарищам, расспрашивал о том, как им живется, всячески помогал им. Так, он брался писать предисловия к переводам товарищей, чтобы облегчить им издание этих переводов и, следовательно, возможность иметь заработок.

Товарищам, не знакомым с условиями эмигрантской жизни и легальной переписки во времена царизма, могут показаться странными и непонятными нередко встречающиеся в письмах Владимира Ильича упоминания о том, что он живет «очень тихо», «помаленьку», «тихо, мирно»⁷⁸ и т. п. в такие периоды, как, например, во время империалистической войны, когда по литературе и нелегальной переписке видно, что им проявлялась бешеная энергия в борьбе с шовинизмом, влиянию которого подпало и большинство с.-д. партий. Но не надо забывать, что Владимир Ильич мог выступать тогда лишь в печати — в органе, который выходил один раз в несколько недель, а то и в несколько месяцев и пересылка которого, как и брошюр, была крайне затруднена, да на небольших собраниях эмигрантов или в кружках иностранных рабочих. Понятно, что возможности эти были для Владимира Ильича крайне мизерны, и если, по рассказу Н. К. Крупской, он в начале революции в России производил впечатление льва, который рвался из своей клетки, то не была ли для него эмигрантщина и отрыв от России и раньше, особенно в период империалистической войны, клеткой, которая не давала развернуться ему как вождю, как народному трибуну? Он рвался к настоящей работе, к рабочим массам, а вместо того принужден был обрабатывать двух-трех товарищей, чтобы через них воздействовать на более широкие круги. И разве для Владимира Ильича такая деятельность, как и общая обстановка «в сонном Берне», не была действительно слишком «тихой», идущей слишком «помаленьку»?..

В легальной переписке лишь изредка проскальзывает его бешенство против «скверных оппортунистов вреднейшего типа», против архипошлостей по поводу вотирования кредитов⁷⁹  и т. п. Здесь он был скован цензурными рамками, и стоит только посмотреть, какие фразы его писем «обращали на себя внимание» охранников и жандармов и попадали в «вещественные доказательства», чтобы понять, что как он, так и его родные были в то время в таком положении, когда «очень уже трудно... вести переписку, как хочется...»⁸⁰⁹.

Как сказано вначале, письма Владимира Ильича к его родным имеют главным образом значение и интерес для характеристики его как человека (конечно, характеристики далеко не полной и, по условиям переписки, несколько односторонней). В этом смысле они вносят, на наш взгляд, ценный вклад в литературу о Владимире Ильиче, и остается лишь пожалеть, что так много из его писем как к родным, так и к товарищам погибло. О Ленине же как вожде, политическом деятеле и ученом говорят другие документы, и в первую голову его богатое литературное наследие.

Особенно тяжела была для Владимира Ильича вторая эмиграция. Попав в Женеву после жизни в Петербурге и под Петербургом, он особенно тяжело воспринял возвращение на старое пепелище. «Мы уже несколько дней торчим в этой проклятой Женеве...— пишет он в письме к Марии Ильиничне от 14 января 1908 г.— Гнусная дыра, но ничего не поделаешь. Приспособимся»⁸¹. И со всегдашним своим упорством и энергией Владимир Ильич берется за работу, ибо «приспособиться» он умеет при всяких условиях. «Неприятен был только самый момент переезда, как переход от лучшего к худшему. Но это было неизбежно»,— пишет он в следующем письме к матери⁸². И опять-таки, как переход от лучшего к худшему, отсутствие нужных ему для работы литературных материалов, новинок и газет особенно чувствительно для него в это время, так как в Петербурге он имел возможность читать все газеты и журналы, следить за всеми новинками. И он просит «раздобыть... протоколы III Думы (официальное издание стенографических отчетов, а также заявления, запросы и законопроекты, вносимые в Думу)» и выслать ему «все, без пропусков»⁸³. Его интересуют также «программы, анонсы и листки октябристов, правых, казачьей группы и т. д.»⁸⁴. Он лишен этих нужных ему материалов, тогда как «в Думе-то все сии «бумаги», наверное, по полу валяются и их никто не берет»⁸⁵. Просит он также высылать ему «все новинки издания меньшевиков»⁸⁶, профессиональные журналы, уцелевшие от разгрома, и т. п.

Однако не только в книгах был у Владимира Ильича недостаток во время его эмигрантской жизни, как ни старались мы снабжать его хотя бы самым интересным, что появлялось на книжном рынке,— но и в русских газетах. Особенно плохо в этом отношении было во время империалистической войны, когда временами Владимир Ильич сидел совсем без русских газет. «Посылайте раз в неделю прочитанные русские газеты, а то я не имею никаких»,— пишет он в письме от 20 сентября 1916 г.⁸⁷

Была большая нужда и в заработке, особенно в последние годы эмиграции Владимира Ильича. «У нас скоро прекращаются все старые источники существования, и вопрос о заработке встает довольно остро» (14 декабря 1915 г.). А этот вопрос «его порядком беспокоит»,— пишет Надежда Константиновна⁸⁸, ибо Владимир Ильич был очень щепетилен в денежных делах, избегая помощи с чьей бы то ни было стороны. «Засяду писать что бы то ни было,— пишет он 10 сентября 1916 г.,— ибо дороговизна дьявольская, жить стало чертовски трудно»⁸⁹.

Всего за несколько месяцев до Февральской революции, осенью 1916 г., Владимиру Ильичу приходится отыскивать книги для перевода, списываться с издателем об издании их. Как непроизводительно были бы использованы его силы, если бы ему действительно пришлось тратить свое время на переводы, но и этому «помешала» революция.

Таковы были условия его жизни в эмиграции незадолго перед революцией. Оторванность от России, от рабочих масс, к непосредственному общению с которыми он всегда стремился, тяжелые условия эмигрантского существования — хотя энергия и настойчивость не оставляли Владимира Ильича никогда,— и не мудрено, что нервы стали больными⁹⁰, что весь организм был значительно подорван.

Горько звучит в письме его от 15 февраля 1917 г. передача шутки Надежды Константиновны при получении денег из России: «пенсию» стал-де ты (Владимир Ильич.— М. У.) получать»⁹¹.

А после этого письма, где за шутками так ясно сквозят тяжелые условия, в которых приходилось Владимиру Ильичу жить перед революцией, короткое радостное сообщение по телеграфу: «Приезжаем понедельник, ночью, 11. Сообщите «Правде»⁹².

Конец его эмигрантскому сидению. Конец и переписке с родными.

Только еще две маленькие записочки получила я от Владимира Ильича, коротенькие, как коротко было его подпольное пребывание в Финляндии во времена керенщины и корниловщины, накануне великой Октябрьской победы.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 41—63

Примечания:

¹ Воспоминания написаны в 1929 г. Ред.

² Письма предназначались обычно не только адресатам, но и всем другим членам семьи, по крайней мере жившим в то время вместе, «чтобы не повторяться». М. У.

³ Хранить их в России было, конечно, невозможно, и лишь часть из них уцелела в копиях, которые делались за границей. М. У.

⁴ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 354.

⁵ Там же, с. 297, 298, 305, 311.

⁶ Из переписки этой сохранилось, к сожалению, только одно письмо от 16 декабря 1909 г., напечатанное в первой части XX (дополнительного) тома 1-го изд. Сочинений В. И. Ленина. М. У. (Речь идет о письме от 2 декабря 1909 г.; см.: Поли. собр. соч., т. 47, с. 223—225. Ред.)

⁷ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 8.

⁸ Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 55, с. 340.

⁹ Там же, с. 194.

¹⁰ Там же, с. 211.

¹¹ Там же, с. 200.

¹² Речь идет о письме от 14 декабря 1900 г. (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 197). Ред.

¹³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 456.

¹⁴ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 205.

¹⁵ Речь идет о письме от 5 октября 1893 г. (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 2). Ред.

¹⁶ «Русские ведомости» были в то время наиболее приличной и интересной газетой изо всех буржуазных газет. М. У.

¹⁷ Речь идет о письме, написанном в октябре 1893 г. [Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 2). Ред.

¹⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 12

¹⁹ Там же, с. 1.

²⁰ Имеется в виду библиотека красноярского купца Г. В. Юдина, насчитывавшая свыше 100 тысяч томов. Ред.

²¹ Письмо не сохранилось, и выписка эта взята нами из дела департамента полиции. М. У. (Речь идет о письме от 11 февраля 1914 г. (Ленин В. И. Поли, собр. соч., т. 55, с. 349). Ред.)

²² Ленин .В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 354.

²³ Там же, с. 210.

²⁴ Там же, с. 355.

²⁵ Там же, с. 354.

²⁶ Там же, с. 357.

²⁷ Там же, с. 364.

²⁸ См. там же, т. 49.

²⁹ Там же, т. 55, с. 364.

³⁰ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 219.

³¹ См. там же, т. 30, с. 349—356.

³² Там же, с. 349.

³³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 30, с. 350—351.

³⁴ Статистика эта, которую Владимир Ильич использовал для своей книги «Развитие капитализма в России», получена в 1929 г. вместе с другими книгами Владимира Ильича из-за границы Институтом Ленина, и по выпискам и заметкам, которые имеются на этих книгах, можно будет сделать еще ряд ценных выводов о работе Ильича. М. У.

³⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 219.

³⁶ Возможностью опубликования его мы обязаны московской жандармерии, сохранившей его в своих делах. М. У.

³⁷ Речь идет о письме от 2 января 1910 г. (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 303). Ред.

³⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 252.

³⁹ Там же, с. 365.

⁴⁰ Речь идет о письме от 2 июля 1916 г. {Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 259). Ред.

⁴¹ Статья В. И. Ленина «Капиталистический строй современного земледелия» впервые была опубликована в 1932 г. в журнале «Большевик» № 9 и в Ленинском сборнике XIX по хранящейся в Институте марксизма-ленинизма при ЦК КПСС части рукописи (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 319—344). Ред

⁴² Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 365.

⁴³ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 3, с. 611—636.

⁴⁴ Сборник «Аграрный вопрос» представляет собой второй том предполагавшегося трехтомного собрания статей В. И. Ленина, которое выпускалось книгоиздательством «Зерно». Во главе этого издательства стоял видный большевик М. С. Кедров. Первый том собрания статей вышел под названием «За 12 лет» в конце 1907 г. На книгу сразу же был наложен арест. Чтобы обезопасить второй том от конфискации, было решено разбить его на две части и назвать «Аграрный вопрос». Первая часть этого тома была издана в 1908 г. Вторая же часть в свет не вышла: она была конфискована еще в типографии. Вследствие этого первое трехтомное издание собрания статей В. И. Ленина не было завершено (см. об этом воспоминания М. С. Кедрова «Из красной тетради об Ильиче». М., 1957, с. 4—8). Ред.

⁴⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 357.

⁴⁶ Там же, с. 361. Ред. Не лучше обстояло дело с ответами на письма Владимира Ильича в те времена и со стороны других издателей. См. по этому поводу письмо  3 (от 27 сентября 1901 г.) Ленина Л. И. Аксельрод. Ленинский сборник XI, с. 326. М. У. (Речь идет о письме от 27 ноября 1901 г.; см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 158. Ред.)

⁴⁷ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 332.

⁴⁸ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 234.

⁴⁹ Там же, с. 238.

⁵⁰ Там же, с. 250.

⁵¹ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 8.

⁵² Там же, с. 183

⁵³ Там же, с. 189.

⁵⁴ Taм же, с. 233.

⁵⁵ Там же, с. 224.

⁵⁶ Там же, с. 231—232.

⁵⁷ См. там же, с. 339.

⁵⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 235.

⁵⁹ Там же, с. 231.

⁶⁰ «Синема» — кинематограф. М. У.

⁶¹ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 346.

⁶² «Ткачи» — драма Г. Гауптмана. Ред.

⁶³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 198.

⁶⁴ «Живой труп» — драма Л. Н. Толстого. Ред.

⁶⁵ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 204.

⁶⁶ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 229. «На дне» — пьеса М. Горького. Ред.

⁶⁷ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 229.

⁶⁸ Там же, с. 202.

⁶⁹ Там же, с. 12.

⁷⁰ Там же.

⁷¹ Там же, с. 351.

⁷² См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 361.

⁷³ Там же, с. 299.

⁷⁴ Там же, с. 9.

⁷⁵ Там же, с. 303.

⁷⁶ См. там же, с. 213—215.

⁷⁷ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 221, 311-312.

⁷⁸ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 368, 335, 350, 357.

⁷⁹ Там же, с. 358.

⁸⁰ Там же, с. 354.

⁸¹ Ленин В. И. Полн. собр соч., т. 55, с. 242

⁸² Там же, с. 244.

⁸³ Там же, с. 242

⁸⁴ Там же, с. 248.

⁸⁵ Там же.

⁸⁶ Там же, с. 243

⁸⁷ Там же, с. 365.

⁸⁸ Там же, с. 454.

⁸⁹ Речь идет о письме от 20 сентября 1916 г. (Ленин В. И. Поди. собр. соч., т. 55, с. 365). Ред.

⁹⁰ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 368.

⁹¹ Там же.

⁹² Там же, т. 49, с. 434.

 

В «ПРАВДЕ» ПОСЛЕ ФЕВРАЛЯ

БАРЫШНИ

Первый номер «Правды» вышел 5 марта 1917 г. Небольшая группа работников во главе с К. С. Еремеевым составляла этот номер. Составляла наспех: материал еще не успели собрать, не успели наладить и связи с фабриками, заводами, полками. Это делалось уже потом, в последующие дни, когда петербургские рабочие увидели возродившуюся «Правду» и потянулись в убогое помещение ее редакции на Мойке со своими резолюциями, запросами, с подпиской.

Вечером 4-го пишущая эти строки и А. И. Елизарова спешно набрасывали свои впечатления — хронику уличной борьбы первых дней революции, Константин Степанович попыхивал трубкой, трудясь над передовицей. Кроме указанных лиц с первых дней деятельное участие в составлении газеты приняли М. С. Ольминский, В. М. Молотов, т. Андрей (Егор Пылаев) и Захар (Бреслав), который ведал хроникой. А несколько позднее — вернувшиеся из ссылки Каменев, а затем Сталин.

Вся контора «Правды» состояла из К. М. Шведчикова и стола, за которым он сидел в помещении редакции. Первый номер «Правды» 5 марта был распространен бесплатно, а в последующие дни в «контору» тянулась очередь рабочих, пришедших подписаться на «Правду».

— Ну-ка, на родную-то нашу, матушку,— слышались голоса.

Редакция помещалась в двух комнатах. Одна, маленькая, представляла собою кабинет редакторов, и позднее из нее через плохонькую переборку раздавался хохот Ильича и его ближайших товарищей по работе, которые ежедневно по нескольку часов проводили в редакции.

В другой, немного большей, помещался секретариат, сидели товарищи, обрабатывавшие материал, машинистка и т. д.

Типография помещалась в том же доме, в другой квартире, а в редакции была еще лишь одна маленькая комната, совершенно пустая, в которую члены редколлегии уединялись обыкновенно для переговоров с приходившими и приезжавшими к ним товарищами. А приезжало их много, особенно с фронтов, и много вопросов, сомнений и недоумений надо было разрешить и давать указания для дальнейшей работы.

В этот период в редакцию приходило особенно много писем с фронта. Ни о каком подсчете их в то время, конечно, не могло

быть и речи, потому что не было соответствующего аппарата — он был мал донельзя, но это преобладание солдатских писем в первые месяцы революции бросалось в глаза не только нам, работникам редакции, через руки которых проходила вся почта, но и всем читателям «Правды», так как многие из этих писем были напечатаны в ней.

В большинстве солдатских писем выражалось сочувствие «Правде» и большевикам. Не разбиравшихся еще в политических партиях и их программах солдат влекло к большевикам главным образом горячее стремление выйти как можно скорее из войны, а путь к этому они видели только один — тот, что указывала «Правда». Но были, конечно, и ругательные письма. «Немецкие шпионы», «изменники» и пр. и т. д.— таких эпитетов было немало, и завершались они обыкновенно угрозой, что солдаты, «защищающие отечество», вернувшись с фронта, разделаются с «предателями». Но таких писем становилось все меньше по мере того, как фронтовики начинали судить о большевиках по их литературе и по «Правде», которая хотя и с трудом, но доходила до фронта.

Иногда в редакцию вваливалась запыленная, с обветренным и изможденным лицом фигура окопника, которого его товарищи делегировали в Петроград, чтобы запастись литературой, из первоисточника узнать, как нужно организоваться, и пр.

В апреле, немедленно по возвращении из эмиграции, за редактирование «Правды» взялся Владимир Ильич. Это был один из наиболее блестящих периодов «Правды». Определенность, четкость позиции, блестящие статьи наших лучших литераторов, в которых они откликались немедленно на все злободневные вопросы, делали ее крайне интересной. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что никогда ни одну газету не читали с таким захватывающим интересом, как маленькую нашу «Правду» апреля — июля 1917 г.

А кругом шло шипенье. Растущая злоба «порядочных» людей против большевиков проявлялась во всяких мелочах. Невероятного труда стоило, например, добиться станции по нашему редакционному телефону. Все заявления и жалобы по этому поводу оставались гласом вопиющего в пустыне. Зато нередко раздавался звонок, и, когда кто-нибудь из нас брал телефонную трубку, раздавался голос: «Это что? «Правда»?» — «Нет, это ложь, а не правда»,— восклицала телефонная барышня, бросая трубку. С такой же злобой, я сказала бы, почти с яростью относились к приходившим в редакцию жильцы того дома, где помещалась «Правда». На просьбы указать, как пройти в редакцию, неизменно следовала самая грубая брань. На грех, «Правда» помещалась на Мойке, у самого Невского, где жила такая публика, что на ее симпатии к большевикам нечего было рассчитывать. Когда страсти особенно разгорались, как это было, например, во время демонстраций 20—21 апреля, в редакцию и типографию «Правды» вызывалась охрана. Однажды вечером, когда Ильич был в редакции, прибежал кто-то из товарищей и убедил его уехать оттуда — враждебная манифестация была у самой редакции. На извозчике, в сопровождении солдата с винтовкой Владимир Ильич уехал из редакции на квартиру одного знакомого на Невском, 3. В этой квартире было несколько комнатных жильцов. Когда Владимир Ильич вошел в прихожую, ему навстречу выбежали две барышни и, не узнав его (в комнате был полумрак), направились к выходной двери с возгласом: «Идем бить Ленина».

В июльские дни «Правда» была разгромлена, а Владимир Ильич скрылся в подполье.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971. с. 64—66

 

ПРИЕЗД В. И. ЛЕНИНА В РОССИЮ В 1917 ГОДУ¹

16 апреля исполняется 20 лет²  со дня приезда В. И. Ленина в Петроград после Февральской революции, положившей конец его долголетнему изгнанию. Почти пятнадцать лет (за вычетом пребывания его в Петербурге во время первой российской революции 1905 г.) — пятнадцать лучших лет своей жизни провел Владимир Ильич в эмиграции, в среде, где «много тяжелого», как писал он, где «невероятно, чудовищно велик процент людей, все существо которых — один больной комок нервов»³. Эмиграция была особенно тяжела, ибо приходилось жить вдали от русских рабочих масс, к непосредственной связи с которыми Ильич всегда так стремился...

Тем более непереносно стало это бремя, когда в России вспыхнула Февральская революция:

«Вы можете себе представить, какая это пытка для всех нас сидеть здесь в такое время»,— писал Владимир Ильич т. Ганецкому⁴.

Ленин стал неудержимо рваться в Россию, чтобы принять непосредственное участие в руководстве революционной борьбой пролетариата и трудового крестьянства, иметь возможность своевременно влиять на политические события. Однако проехать в Россию было делом нелегким. На помощь Антанты могли в этом смысле рассчитывать лишь социал-шовинисты. Плеханов и его сторонники беспрепятственно проехали на крейсере в сопровождении миноносцев. От деятельности оборонцев в России Антанта могла ждать лишь пользы для себя в своей империалистской политике. Не то было с интернационалистами, фигурировавшими в «черных списках»! Для них проезд через страны Антанты представлял риск интернирования, ареста или потопления парохода, как это и имело место с некоторыми, избравшими такой путь в Россию. Ильич прекрасно понимал это.

«Англия ни за что не пропустит ни меня, ни интернационалистов вообще... — писал он Ганецкому 30 марта 1917 г.— Ясно, что приказчик англо-французского империалистского капитала и русский империалист Милюков ( и К0) способны пойти на все, на обман, на предательство, на все, на все, чтобы помешать интернационалистам вернуться в Россию. Малейшая доверчивость в этом отношении и к Милюкову, и к Керенскому (пустому болтуну, агенту русской империалистской буржуазии по его объективной роли) была бы прямо губительна для рабочего движения и для нашей партии, граничила бы с изменой интернационализму»⁵.

Но какой же другой путь избрать? Один фантастический план сменялся у Владимира Ильича другим, но все они были неосуществимы. В бессонные ночи, обдумывая возможности вырваться из Швейцарии, он решил как-то прикинуться глухонемым и с паспортом шведа пробраться в Швецию. Ганецкий должен был найти шведа, похожего на Ильича, и добыть у него паспорт. К письму с изложением этого плана была приложена и фотография Владимира Ильича. «Прочтя записку, я почувствовал, как томится Владимир Ильич,— рассказывает Ганецкий,— но, сознаюсь, очень хохотал над этим фантастическим планом... Однако присланная фотография (Владимира Ильича.— М. У.) была сейчас же использована. Через два дня она красовалась в ежедневной газете левых шведских социал-демократов «Политикен»⁶, а под ней — передовица, написанная Воровским: «Вождь русской революции»...»⁷

Изверился скоро Владимир Ильич и в успехе попыток комитета по возвращению в Россию русских политических эмигрантов добиться через Совет рабочих депутатов содействия Милюкова на проезд через Германию в обмен на германских пленных. Милюков не мог одобрить такой план. Единственной реальной возможностью было добиться разрешения германского правительства проехать через Германию, которое было получено через нейтральных швейцарских социалистов.

Это был, конечно, рискованный шаг, так как ясно было, что русская буржуазия и социал-шовинисты попытаются использовать проезд большевиков через Германию для клеветы и инсинуаций против них. Ввиду этого переезд надо было обставить так, чтобы устранить всякую возможность обвинения в сделках с германским правительством и немецкими социал-шовинистами. Владимир Ильич поручил швейцарскому коммунисту Фрицу Платтену предъявить германским властям условия переезда. В основном они заключали в себе требование экстерриториальности вагона, паспорта едущих не должны были предъявляться, никто, помимо т. Платтена, который сопровождал Владимира Ильича и его товарищей до Стокгольма (в Петроград его не пустило русское правительство), не имел права ни выходить из вагона, ни вести с кем бы то ни было дорогой каких-либо переговоров. В силу этого их вагон получил впоследствии название «запломбированного».

9 апреля (н. ст.) Владимир Ильич выехал из Цюриха. С ним ехала лишь небольшая часть эмигрантов, главным образом большевиков. Другие признали этот переезд «политической ошибкой» и устроили даже при отходе поезда враждебную демонстрацию нашим товарищам. Впоследствии, однако, они вынуждены были избрать тот же путь, изверившись в возможности проехать в Россию как-либо иначе.

Приезд Владимира Ильича в Петроград, как мы ни ждали его, был неожиданным. Лишь 16 апреля днем получены были из Торнео телеграммы от него с известием о приезде. Это был праздничный день⁸. Заводы не работали, газет не было, но из уст в уста разнеслась по рабочим районам радостная весть, что вечером должен приехать вождь большевиков. Рабочие стали готовиться к торжественной встрече своего признанного, любимого вождя и учителя.

Встреча началась с Белоострова. Кроме ближайших товарищей Владимира Ильича и его родных сюда приехали и сестрорецкие рабочие и работницы со своими знаменами. Ильича вынесли из вагона на руках, и на вокзале он обратился к рабочим с речью. Он говорил о значении Февральской революции, которая должна быть «ступенькой» к всемирной социалистической революции.

Эта встреча произвела на Владимира Ильича большое впечатление. Все лицо его светилось, он был очень возбужден. Засыпая товарищей вопросами о положении дел, он высказал в то же время опасение, что в Петрограде его, вероятно, арестуют. Но вместо ареста его ждала на Финляндском вокзале еще более торжественная встреча. У всех, кто присутствовал при ней, встреча оставила неизгладимое, незабываемое впечатление.

К моменту прихода поезда вся площадь и прилегавшие к ней улицы были заполнены народом. Тут были десятки тысяч рабочих и работниц, пришедших со своими знаменами. На перроне был выстроен почетный караул из матросов флотского экипажа, солдат пулеметной роты, Московского и Преображенского полков. При появлении Владимира Ильича солдаты и матросы взяли на караул, а военный оркестр заиграл «Марсельезу». Выслушав рапорт, Владимир Ильич обратился к почетному караулу с лозунгом: «Да здравствует социалистическая революция!» Затем его провели в «парадные покои», где ему пришлось выслушать кисло-сладкое приветствие Чхеидзе⁹, приехавшего встретить его от исполкома Совета рабочих и солдатских депутатов. И опять в своей ответной речи Ильич употребил тот же, очевидно сильно огорошивший Чхеидзе, лозунг.

Выйдя на площадь, Владимир Ильич сел было в приготовленную для него легковую машину, но рабочие делегации, громко приветствовавшие его, потребовали, чтобы он вышел из машины и поднялся на броневик. Освещенный прожектором, броневик тронулся к дому Кшесинской¹⁰, а Ильич, оборачиваясь то в одну, то в другую сторону, приветствовал окружавших его рабочих и солдат, освободивших Россию от самодержавия. «Да здравствует социалистическая революция!» — восклицал он. Медленно двигалась за броневиком рабочая толпа. Во главе ее шла заводская и районная вооруженная милиция, по краям рабочие образовали цепь из своих рядов.

Во дворце Кшесинской собрались партийные товарищи. Посыпались приветствия, но Владимир Ильич очень быстро перевел разговор на деловые темы. Он обратился к собравшимся с речью, в которой изложил свою точку зрения на ближайшие задачи, стоящие перед партией в связи с создавшимся положением. Он высказал те положения, которые были на следующий день изложены им на фракции Петроградского Совета рабочих депутатов и нашли свое выражение в его знаменитых Апрельских тезисах¹¹.

Они вызвали бешенство буржуазии, дикий вой меньшевиков и эсеров. «Запломбированный» вагон, проезд через Германию были широко использованы ими с целью оклеветать вождя партии

В. И. Ленина, отвлечь от большевиков несознательные слои рабочих и солдат, находившихся в плену мелкобуржуазных иллюзий. Лишь меньшинство рабочих понимало тогда позицию Ленина, правильность которой была так блестяще подтверждена через несколько месяцев и обеспечила успех и победу Великой Октябрьской революции.

20 лет прошло со дня приезда Ленина из эмиграции в апреле 1917 г. Лозунг, брошенный им рабочим массам в этот знаменательный день, претворен в жизнь.

Ульянова М. И. О Ленине.   4 е изд. М., 1971, с. 67—72

Примечание:

¹ Заголовок воспоминаний дается по рукописи. Ред.

² Воспоминания написаны в 1937 г. Ред

³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 22, с. 89—90.

⁴ Там же, т. 49, с. 419.

⁵ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 418—419.

⁶ Politiken, 1917, 6 арг.

⁷ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 2, с. 375.

⁸ Пасха

⁹ Н. С. Чхеидзе — один из лидеров меньшевиков, был председателем Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов, активно поддерживал буржуазное Временное правительство. Ред.

¹⁰ Дом (дворец) балерины М. Ф. Кшесинской (Кронверкский проспект в Петрограде, ныне проспект М. Горького в Ленинграде) во время Февральской буржуазно-демократической революции был захвачен броневым дивизионом. В нем помешались Центральный и Петербургский комитеты РСДРП (б), правления некоторых профессиональных союзов, читальня и солдатский клуб. Ред.

¹¹ См.: Ленин В. И. О задачах пролетариата в данной революции. — Полн. собр. соч., т. 31, с. 113—118. Ред.

 

ИЗ ПИСЕМ К ЛЕНИНУ

Среди старых бумаг и рукописей, относящихся к первым годам революции, я наткнулась на пачку писем, адресованных частью непосредственно Владимиру Ильичу, частью в редакцию «Правды» или мне для передачи ему. Это были первые письма Владимиру Ильичу от трудящихся, главным образом с фронта от солдат, которые по статьям «Правды» впервые знакомились с речами Владимира Ильича, с мыслями и взглядами, представлявшими, как пишет один фронтовик, «резкий контраст со статьями других газет настоящего и дореволюционного времени». Эти взгляды встретили тогда, в первые месяцы Февральской революции, сочувствие громадного большинства измученных империалистической войной окопников, и в своих письмах они спешили выразить благодарность «дорогому заступнику, господину Ленину».

Но взгляды эти так для них новы и так много в них непонятного еще, что их надо хорошенько осмыслить и выяснить себе. И летят письма с вопросами: «Как же кончить войну?», с просьбой прислать «программу с разъяснениями» и пр. и т. д.

Буржуазные газеты и прислужники буржуазии, меньшевики и эсеры, стараются всячески очернить Ленина в глазах солдатских масс, изображая его немецким шпионом, врагом родины и пр. Но большинство солдат не верит этой клевете, чутьем понимает, чем она вызывается.

«Товарищи солдаты и рабочие,— пишет один матрос,— не верьте буржуазным газетам и ихним провокаторам, которые всеми силами стараются осквернить перед народом нашего борца за свободу и равенство. Подумайте, товарищи, сами и разберитесь, понравится ли им, чтобы у них, капиталистов, отняли последнюю надежду»...

В «отзыве благодарности господину Ленину», присланном группой солдат различных пехотных полков, мы читаем:

«Мы выводим из Ваших слов, сказанных в Вашей речи, видно, только Вы один имеете сочувствие к настоящей свободе и сочувствие об измученных солдатах. Господин Ленин, Ваши слова произнесенной Вашей речи вполне соответствуют правильности. Но хотя против Вас много говорят, но кто их слушает?»

Твердой уверенности у многих все же нет, надо выяснить все досконально. Характерно в этом отношении следующее письмо:

«Товарищу-гражданину, господину Ленину.

Товарищ Ленин! Как и многие солдаты действующей армии, я постоянно слышу разговоры о Вас и Ваших действиях, как борца за свободу и истинного друга пролетариата. Но в то же время солдат хотят уверить в том, что Вы — враг пролетариата, и подсовывают нам газеты, страницы которых пестрят нападками против Вас. И постоянно жужжат нам в уши, что Вы — враг народа и России и т. д. Но солдаты этому всему не верят и сочувствуют Вам. И вот солдаты для того, чтобы выяснить недоразумение, попросили меня написать Вам письмо с просьбой сообщить им Ваше мнение об аграрном вопросе и о положении дел на фронте, иными словами, как Вы думаете, что лучше: идти в наступление или ждать мира. Товарищ Ленин, от имени товарищей прошу Вас исполнить мою просьбу».

Разъяснить действительно надо еще много, потому что взгляды, проповедуемые Владимиром Ильичем, с которыми солдаты на фронте знакомятся часто по кадетским газетам, далеко еще не ясны, путаницы много.

«Мы не отказываемся от войны, как говорит г-н Ленин,— пишет группа солдат,— мы не хотим воткнуть штыки в землю, но все-таки нужно стараться поскорее закончить войну по мнению г-на Ленина. Извиняемся, господин Ленин, мы народ, так сказать, малообразованный, потому нам боялось открыть глаза старое правительство, так что просим Вас, пожалуйста, не останавливайтесь ни перед чем, особенно против этих большевиков». К Ленину они относятся с полным сочувствием, верят ему, желают ему ,«всего хорошего, успеха Вам начатого дела, г-н Ленин», а вот «эти большевики» — другое дело, недаром же так ругают их солдатам.

Но у некоторых ни сомнений, ни колебаний нет:

«Товарищ, друг Ленин. Помни, что мы, солдаты (такого-то полка), все, как один, готовы идти за тобой всюду и что твоя идея есть действительно выражение воли крестьян и рабочих».

«Честное мое слово и вторгнувшихся в мое положение товарищей моих,— пишет один окопник,— подписуемся на том положении, что оружия мы не бросим, хотя и домой пойдем и еще сильнее вооружимся». И прибавляет: «С подлинным верно расписуюсь (такой-то)».

Правда, наряду с письмами, полными солидарности, в некоторых встречается и недоверие.

«Товарищ Ленин,— пишет один приехавший с позиции солдат.— Вы везде проповедуете «Долой войну», и Ваши последователи тоже проповедуют. Я много слышал про это, и когда спрошу, как кончить войну, то они не могут ответить».

Некоторые письма полны возмущения «за внесение разлада и дезорганизации в ряды армии» и просто ругани, но их немного, особенно искренних, приходящих действительно с фронта, а не от исконных врагов революции, пытающихся изобразить, что они пишут с передовых позиций.

Советская власть победила, война кончена, и письма к Владимиру Ильичу, число которых все более и более возрастает, касаются уже других тем. Так же много вопросов и просьб дать разъяснение, но уже по вопросам строительства, отношения к другим партиям, крестьянским делам, указания на различные непорядки и пр. и т. д. Во многих письмах речь идет и о различных делах: о помощи, об устройстве на работу и пр. Первое время Владимир Ильич делает попытку лично просматривать направляемые ему письма, но скоро вынужден от этого отказаться. Помню, как он рассказывал мне, что, взявшись за одно письмо в несколько страниц и узнав в конце концов, что все оно сводилось к просьбе достать для автора пишущую машинку, Владимир Ильич решительно отказался в дальнейшем от чтения такого рода писем, поручив особым товарищам при Управлении делами СНК просмотр писем, выполнение тех просьб, которые возможно выполнить, а также составление ответов.

Понятно, что все деловые письма партийных товарищей, лично знакомых Владимиру Ильичу, и т. п. шли непосредственно к Ильичу, о содержании многих других писем его осведомляли, и он давал указания, как надо ответить. Те же письма, в которых трудящиеся РСФСР слали Владимиру Ильичу свои приветствия, справлялись о его здоровье и т. п., передавались ему обыкновенно через меня. В старой связке писем, о которой я говорила в начале этой заметки, сохранилось несколько из таких писем.

Они говорят о глубокой любви, об исключительном уважении, которым пользовался Владимир Ильич среди широких трудящихся масс. Особенно велик был наплыв этих писем во время ранения и болезни Владимира Ильича, а также ко дню его 50-летия. Вот письмо сотрудника экспедиции Чрезвычайного комиссара по продовольствию:

«Посылаю свое сердечное пожелание, как вождю измученного многими годами пролетариата — товарищу Ленину за освобождение трудового пролетариата из-под власти тигра, державшего долгими годами в своих лапах, впустившего острые и долгие когти в тело рабочих и крестьян бедного класса. Проклятие поднявшим предательскую руку с покушением на жизнь как вождя революции. Честь и слава работникам пролетарской рабочей власти, стоящей во главе Всемирного рабочего и крестьянского пролетариата».

А к письму этому приписка такого содержания: «При сем посылаю, как болевшему от предательской руки с покушением на жизнь, товарищу Ленину 50 штук яиц».

Такие «приложения» бывали нередко и имели иногда трогательный характер. Раз солдат-крестьянин принес Владимиру Ильичу краюху хлеба — «а то, мол, может у него нет» — и попросил разрешения только минутку посидеть и посмотреть на Владимира Ильича. Когда Ильич поправлялся от ранений, один товарищ прислал ему из Сибири посылочку с домашним печеньем. «Покорнейше прошу Вас принять мой гостинец,— пишет он,— этот гостинец моя жена Ульяна Маркеловна своими руками приготовила. Покорнейше прошу Вас, дорогой друг, покушать деревенских сухарьков». Бывали и более крупные посылки, но Владимир Ильич их направлял обычно в больницы, детские дома и т. п.

Письма приходили не только от рабочих, но и от крестьян, из деревень. Вот одно из них:

«От граждан Лево-Ламской волости (Тамбовской губернии) села Правых Ламок. Мы осмеливаемся без разрешения Вашего поздравить Вас, т. е. Высокого вождя русского рабочего крестьянства Владимира Ильича Ульянова-Ленина, день Вашего рождения 23-го апреля сравнявшихся 52-летие. Мы громко за Ваше здоровье пропели 3-й Коммунистический Интернационал»... «Мы желаем Вам быть здравым навсегда и быть передовым вождем русского рабочего крестьянства. Мы готовы в любой секунд грянуть на помощь стеной Высокому вождю Владимиру Ильичу Ульянову-Ленину, если кто позволит против нашего вождя и рабочего класса сопротивляться... Мы извиняемся,— читаем мы дальше в письме,— и просим прощения, что побеспокоили Вас, а может быть, даже и обидели своим письмом, мы были бы рады если бы Вы нам хотя бы одну строчку написали, т. е. известили нас, что письмо наше Вы получили... Письмо писали все беспартийные, все малограмотные, если не так написано, то простите нас, мы хотя беспартийные, но сердца наши и дух наш коммунистический, мы поняли, что в данный момент, действительно, власть трудящихся».

Интересно было бы знать, где теперь автор этого письма, насколько вырос он политически за время, которое прошло с тех пор, как он писал это письмо, может быть, несет уже большую работу в нашем хозяйственном строительстве, стал не только «сердцем», но и формально членом нашей партии?

Помню, как просветлело лицо у Владимира Ильича, когда он читал это письмо.

Он наказал мне непременно напомнить ему ответить и действительно ответил.

«У нас крестьяне все понимают, что наш отец Ленин только может спасти Россию, если все мы будем к нему держаться и идти по его закону»,— читаем мы в другом письме из деревни, написанном в мае 1917 г.

«Вас и вообще всех идущих совместно с Вами,— значится в письме из глухого угла Вятской губернии,— зовут большевиками. Первоначально я не понимал, что такое большевики и меньшевики, ко многим обращался за разъяснением, но не мог получить разъяснения. Причиной тому, весьма возможно, было уклонение от правильного ответа или на самом деле непонимание партий. Без всякой, кажется, посторонней помощи я пришел к такому заключению, что партия социал-демократов имеет две программы: программу-минимум, с которой знаком, хотя в общих чертах. Но с программой-максимум, представителем или, скажу более, отцом этой программы, как я понимаю, являетесь вы, знаменитый, прогремевший на всю Россию, Ленин, я не знаком».

И дальше автор письма просит прислать ему «обстоятельную программу «максимум», чтобы иметь возможность выступать публично в защиту взглядов Ленина», «для прений с вашими, а также моими противниками».

Раз пришла открытка и от итальянских рабочих с приветом Ленину. «Рабочие Вероны желают на много лет счастья тебе и всему Советскому правительству»,— значилось там.

«Следя за сообщениями в печати,— читаем мы в одном письме,— о состоянии здоровья великого вождя пролетариата РСФСР Владимира Ильича Ульянова-Ленина, в случае неблагополучного исхода болезни которого русский пролетариат понесет великую утрату, осмеливаюсь от чистого пролетарского сердца предложить на рассмотрение Президиума ВЦИКа РСФСР одно малоизвестное медицинское средство, могущее, по моему глубокому убеждению, способствовать восстановлению здоровья великого учителя товарища Ленина и вновь вернуть его в ряды пролетариата для общей народной пользы».

А сколько авторов писем предлагали себя в качестве доноров для переливания своей крови больному Ильичу!*

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. /971. с. 73—78

* Далее в первой публикации следует текст: «Я привела здесь только несколько выдержек из многочисленных писем, адресованных Владимиру Ильичу в разные периоды его советской деятельности, только несколько штрихов из воспоминаний, как образец отношения к нему широких масс рабочих и крестьян» (Прожектор, 1930, № 3, с. 14). Ред

 

ПОДПОЛЬЕ В «СВОБОДНОЙ» РОССИИ

ПОИСКИ ИЛЬИЧА В ПЕРВЫЕ ДНИ ИЮЛЯ 1917 г.

В ночь на 5 июля была разгромлена «Правда». Юнкера чуть не застали там Ильича, который всего за полчаса перед их набегом заезжал туда по какому-то редакционному делу. О разгроме мы не знали до следующего дня. Утром, когда мы только еще вставали, к нам пришел Я. М. Свердлов и, рассказав о происшедшем ночью, стал настаивать на необходимости для Ильича немедленно скрыться. Было совершенно очевидно, что разгромом редакции дело не ограничится и что Ильичу грозит опасность попасть в лапы юнкеров. Яков Михайлович накинул на брата свое непромокаемое пальто, и они тотчас же ушли из дому совершенно незамеченными. А мы стали готовиться к визиту непрошеных гостей, в котором нимало не сомневались. К таким ночами посещениям мы достаточно привыкли при царизме, но как странно, как оскорбительно было подвергаться обыску в «свободной» России!

Поздно вечером на нашей тихой, безлюдной улице (мы жили в конце Широкой улицы, Петроградской стороны) раздался грохот огромного грузовика, который остановился около нашего дома. «Это к нам, это они!» — воскликнула я. И действительно, подойдя к окнам, мы увидели, что грузовик остановился около дома, в котором мы жили, и солдаты уже направляются к подъезду. Мы из окон слышали их громкие голоса, слышали, как они переговаривались с дворником или швейцаром, а через несколько минут раздался звонок и громкий стук в дверь.

Мы открыли тотчас же, так как скрывать было нечего, и вся наша квартира наполнилась свирепой толпой юнкеров и солдат с ружьями в руках. Они едва предъявили нам ордер на обыск и уже принялись спешно за разыскивание того, за кем приехали. Помощник начальника контрразведки с двумя или тремя офицерами и солдатами направились в комнату, где жил Ильич, остальные заняли все другие комнаты.

Хотя мы и сказали, что Ильича в квартире нет, они принялись все же искать его всюду, где только можно было предположить, что может спрятаться человек: под кроватями, в шкафах, за занавесками окон и т. п. Потребовали ключи и, когда я открывала ту или иную корзину или сундук, набрасывались и прокалывали содержимое штыками. При этом, видимо, не соображали даже, что иной раз это была корзина таких размеров, в которой взрослому человеку никак не поместиться. После осмотра той или иной вещи я опять запирала ее на ключ, но скоро убедилась, что это еще больше разжигает страсти. «Если запирает, тут-то он и есть»,— вероятно, думали они, и на корзину тотчас же налетали другие солдаты и снова заставляли отпирать ее, рылись, кололи штыками. Что лежало в корзине, их не интересовало, вещи они не осматривали: им надо было только убедиться, что там не спрятался тот «немецкий шпион», которого они пришли искать. Старший дворник сновал вместе с ними. Теперь язык у него развязался, и он не боялся уже говорить прямо. «Да если бы я знал раньше, я бы его такого-сякого собственными руками задушил!» — кричал он.

В комнате Владимира Ильича, где были помощник начальника контрразведки и двое-трое офицеров, обыскивавшие держались более сдержанно. Перерыв все и забрав часть бумаг, они делали все новые попытки что-нибудь выпытать от нас, а двое солдат сидели в это время у стола и перебирали некоторые письма Ильича. Там было немало писем с фронта от солдат, и большинство их было полно восторга и благодарности Владимиру Ильичу, который указывал им путь к окончанию проклятой войны. Я знала эти письма и, глядя теперь на читавших их солдат, видела на их лицах выражение удивления. Как! Немецкому шпиону, предателю интересов родины, которого они пришли арестовать как своего злейшего врага, их товарищи по оружию, солдаты, из окопов, пишут такие письма!

Один из офицеров тоже был точно в каком-то недоумении. Он все время засыпал нас вопросами, где Владимир Ильич жил раньше, что он делал, какие книги написал. «А нельзя ли эти его книги посмотреть?» — спросил он наконец. «Конечно, можно,— ответила я,— да не хотите ли их почитать?» «А можно их взять?» — спросил наивный офицер, но его товарищи стали делать ему знаки и шептать что-то, очевидно, что, мол, неудобно это, и сконфуженный офицерик умолк.

Выведать, где находится Владимир Ильич, офицерам, конечно, не удалось. Один из них особенно настойчиво допрашивал об этом Надежду Константиновну. «Ведь и по старым царским законам жена не обязана была выдавать своего мужа»,— прервала я его. Он умолк. Но все же ему удалось узнать, что незадолго перед тем Владимир Ильич был в Финляндии у Бонч-Бруевичей*. Это имело свои последствия.

Не найдя ничего, офицеры и солдаты удалились, уведя с собой Надежду Константиновну, М. Т. Елизарова, у которого кто-то нашел сходство с Владимиром Ильичем, и нашу прислугу. Последняя не сумела сказать, как зовут «барина», у которого она служит, и контрразведка заподозрила, что она что-то скрывает. Но их продержали недолго и отпустили в ту же ночь, после того как переусердствовавшие контрразведчики получили от своего начальства нагоняй за то, что привели не того, кого искали.

Прошло несколько дней. Был пятый час вечера. И опять наша улица наполнилась солдатами, и скоро они опять рыскали по квартире. На этот раз визит их, так как дело было днем, привлек большую толпу любопытных, которые окружили дом со всех сторон. Во главе отряда, пришедшего делать обыск, был молодой офицер. Он был и во время первого обыска, но тогда держался прилично. Теперь же, чувствуя себя старшим и будучи, вероятно, до последней степени обозлен, что поиски не приводят к желаемым результатам, он крайне резко напустился на нас, требуя указать, где Владимир Ильич. Контрразведке, мол, известно, что он приехал сюда. «Его здесь нет, поищите, и вы сами это увидите»,— отвечали ему. Он принялся за поиски, побежал и в кухню. Прислуга наша была довольно несообразительная крестьянка. Она что-то буркнула сердито в ответ на вопрос о том, не приезжал ли кто-нибудь в квартиру, и скоро после этого выбежала по черному ходу на лестницу. Как выяснилось позднее, она вспомнила как раз в это время, что надо купить что-то, и побежала в лавку. Ее очень быстро вернули, но верить, что она направлялась в лавочку, офицер никак не хотел. Он был убежден, что ее направили в какую- нибудь другую квартиру этого же дома предупредить Владимира Ильича*, который, очевидно, успел скрыться еще раньше. Накричав на прислугу, но получив от нее довольно решительный отпор — «что вы, мол, ко мне привязались, не знаю я ничего»,— офицер заявил, что он будет вынужден обыскать весь дом. «А у вас есть разрешение на это?»— спросил его М. Т. Елизаров. Офицерик задумался на минуту и потом, признавая, очевидно, правильность указания, что без разрешения делать обыск во всем доме нельзя, побежал вниз звонить по телефону в контрразведку. В то же время он отдал распоряжение оцепить весь дом, не выпускать никого и обыскать прилегавший к дому пустырь. А на пустыре были свалены бревна, дрова и всякие обломки, и обшарить все это было дело нелегкое. Солдаты носились взад и вперед, приподымая прикладами бревна, спускались в подвальные помещения дома, заглядывали во все щели, но поиски их не увенчались никаким результатом. А офицерик безумствовал. Он ведь был в Финляндии на даче Бонч-Бруевича и получил там от кого-то сведения, что Ленин должен быть в Петрограде у себя на квартире.

Из контрразведки получилось разрешение произвести обыск лишь в одной квартире, расположенной этажом ниже, в которой жил в то время товарищ Алексей (Пушас). Обыска там не производили, но осмотрели все комнаты, проверили документы у присутствовавших и убедились, что там Владимира Ильича нет.

Таким образом прошло несколько времени. В нашей квартире оставлены были двое солдат. Мы угощали их чаем с бутербродами и вели с ними разговоры. Бутерброды они ели охотно, жаловались, что вот, мол, землишки мало и война надоела, но к нашим словам относительно Владимира Ильича, кто он такой и за что борется, относились недоверчиво. Слишком крепко им вбили в голову, что это немецкий шпион, слишком поражал этих несознательных людей факт его проезда во время войны через Германию. А почему, мол, других не пускают, а его пропустили?

Во время обыска Надежда Константиновна, возвращавшаяся из Выборгского района, где она работала, подошла было уже совсем к дому, но, увидав, какой переполох там творится, повернула обратно.

И еще, в третий раз, навестила нас контрразведка. Мы жили тогда уже на другой квартире**. К Марку Тимофеевичу приехал племянник***, которого в доме не знали. Кто-то нашел в нем сходство с Владимиром Ильичем, сообщил об этих своих предположениях куда следует — и снова ночной визит и переворачивание всей квартиры вверх дном. И опять без результата.

Но скоро он (В. И. Ленин.— Ред.) был переправлен из Петербурга сначала в Сестрорецк, а затем и дальше в Финляндию, и на душе стало спокойнее.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971, с. 79—83

* Далее в рукописи следует: «Надежда Константиновна рассказала об этом, не думая, что контрразведка пустится отыскивать Владимира Ильича там. Но это...» (далее по тексту). Ред.

** Все три обыска были в квартире на Широкой улице, д. 48 (ныне ул. Ленина, д. 52), кв. 24. Ред.

*** Имеется в виду Петр Павлович Елизаров, племянник М. Т. Елизарова, агроном из Симбирской губернии. Ред

 

ПЕРВОЕ ПОКУШЕНИЕ НА В. И. ЛЕНИНА

1 (14) января 1918 г., под вечер, Владимир Ильич выступал в Михайловском манеже перед первым отрядом социалистической армии, уезжавшим на фронт.

На митинг его сопровождали: швейцарский товарищ Платен*  и пишущая эти строки. Выйдя после митинга из манежа, мы сели в закрытый автомобиль и поехали в Смольный. Но не успели мы отъехать и нескольких десятков саженей, как сзади в кузов автомобиля как горох посыпались ружейные пули. «Стреляют»,— сказала я. Это подтвердил и Платтен, который первым долгом схватил голову Владимира Ильича (они сидели сзади) и отвел ее в сторону, но Ильич принялся уверять нас, что мы ошибаемся и что он не думает, чтобы это была стрельба. После выстрелов шофер ускорил ход, потом, завернув за угол, остановился и, открыв двери автомобиля, спросил: «Все живы?» «Разве в самом деле стреляли?» — спросил его Ильич. «А то как же! — ответил шофер.— Я думал — никого из вас уже и нет. Счастливо отделались. Если бы в шину попали, не уехать бы нам. Да и так ехать-то очень шибко нельзя было — туман, и то уже на риск ехали».

Все кругом было действительно бело от густого питерского тумана.

Доехав до Смольного, мы принялись обследовать машину. Оказалось, что кузов был продырявлен в нескольких местах пулями, некоторые из них пролетели навылет, пробив переднее стекло. Тут же мы обнаружили, что рука т. Платтена в крови. Пуля задела его, очевидно, когда он отводил голову Владимира Ильича, и содрала на пальце кожу.

«Да, счастливо отделались»,— говорили мы, поднимаясь по лестнице в кабинет Ильича.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 84—85

* Фридрих (Фриц) Платтен (1883—1942) —швейцарский левый социал-демократ, затем коммунист. В 1917 г. он был организатором переезда В. И. Ленина из Швейцарии в Россию. В конце декабря 1917 г. Платтен приехал в Советскую Россию с последней группой русских эмигрантов в качестве сопровождающего группы. В 1919 г. принимал участие в организации Коминтерна, был членом Бюро Исполкома Коминтерна. В 1921 —1923 гг. был секретарем Коммунистической партии Швейцарии, одним из организаторов которой он являлся. С 1923 г. Платтен возглавлял сельскохозяйственную коммуну швейцарских рабочих в Симбирской губернии. Затем работал в Международном аграрном институте и в Московском педагогическом институте иностранных языков. В марте 1938 г. по ложному обвинению Платтен был арестован и репрессирован. Умер в апреле 1942 г. Реабилитирован посмертно. Ред.

 

ПЕРЕЕЗД СЕМЬИ ЛЕНИНА В КРЕМЛЬ ИЗ ГОСТИНИЦЫ «НАЦИОНАЛЬ»*

Наконец удалось переехать в Кремль, но вначале опять-таки в Кавалерский корпус. Это было, конечно, значительно удобнее, чем в номерах гостиницы, но все же не так удобно и покойно, как при жизни в собственной отдельной квартире. В Кавалерском корпусе (в трех комнатах) мы прожили довольно долго**. И пожалуй, и здесь еще чувствовали себя до некоторой степени на бивуаках. У Ильича не было своей собственной комнаты, где он мог бы уединиться; приходилось иметь дело со старыми кремлевскими служащими, которые варили нам где-то обед, приносили чайник с кипятком и пр. ...***

Купецкая Л. И., Маштакова К. А.

В Кремле жил и работал Ленин.

2-е изд., доп. и перераб. М., 1980, с. 114—115

* Заголовок дан составителями. Ред.

** В Кавалерском корпусе В. И. Ленин и Н. К. Крупская жили в двухкомнатной квартире (№ 24), М. И. Ульянова — по соседству с ними (Mb 26) с 19 по 28 марта 1918 г. Ред.

*** На этом рукопись обрывается. Ред.

 

НА ОТДЫХЕ

В начале лета 1918 г., когда встал вопрос о том, где проводить дни отдыха, В. Д. Бонч-Бруевич предложил Владимиру Ильичу ездить к нему на дачу в Тарасовку. Там имелись две свободные комнатки во втором этаже дачки, находившейся рядом с домом, где жила семья Владимира Дмитриевича. Столоваться мы должны были у него.

В Институте Ленина сохранилась записка, написанная, очевидно, на каком-либо заседании,— Владимир Ильич обычно практиковал такой способ, не допуская никакого шума и переговоров на заседаниях,— следующего содержания:

1) Как дела на даче?

2) Можно поехать на следующее воскресенье?

3) Вдвоем или втроем?

4) Можно ли там заставить ждать авто?

Владимир Дмитриевич дал положительные ответы на эти вопросы, указав, что он уже отдал распоряжение об отправке постельного белья и пр.

«Картошку купил,— прибавлял он.— Молоко и творог великолепны, есть и другой продукт».

Итак, дело с дачей было на мази. Но побывали мы на ней не более двух-трех раз, несмотря на гостеприимство В. Д. Бонч-Бруевича. Дело в том, что Владимир Ильич любил отдыхать в полном уединении.

«Здесь отдых чудесный,— писал он матери из Стирсуддена (Финляндия), где он жил летом 1907 г.,— купанье, прогулки, безлюдье, безделье. Безлюдье и безделье для меня лучше всего»*.

А в Тарасовке было довольно многолюдно. Правда, мы обыкновенно уходили с утра одни на прогулку в лес, забираясь возможно дальше, чтобы избежать встреч со знакомыми и неизбежных разговоров, от которых Владимир Ильич уставал и в городе. Но избежать этих встреч все же было нельзя — на обедах, во время чаепитий и т. п. И настоящего отдыха для Владимира Ильича не получалось. Но самым большим злом на даче в Тарасовке были комары, которых Владимир Ильич совершенно не переносил. Сеток в окнах не было, и они беспрепятственно наполняли комнатки нашего «монрепо» своим жужжанием. И раз, безуспешно пытаясь заснуть ночью, Владимир Ильич сбежал с дачи на рассвете в город, и с тех пор поездки в Тарасовку были оставлены.

Другой дачи не было, и, чтобы подышать свежим воздухом в свободный день, мы с тех пор взяли себе за правило выезжать хотя бы на несколько часов за город, забирая с собой вместо обеда бутерброды. Ездили в разных направлениях, но скоро излюбленным местом Владимира Ильича стал лесок на берегу Москвы-реки, около Барвихи. Мы выбирали уединенное место на горке, откуда открывался широкий вид на реку и окрестные поля, и проводили там время до вечера. Товарищ Гиль, шофер Владимира Ильича, со своим авто располагался поблизости — охраны у Владимира Ильича тогда не было. Местечко это мы хорошо изучили и знали уже, какой мостик на проселке, ведущем к нашему «монрепо», выдержит машину.

Знали, правда, после некоторого плачевного опыта: один маленький мостик пострадал при переезде через него тяжелой машины. Но Владимир Ильич попросил тотчас же остановиться и привести его, насколько это было возможно, в надлежащий порядок.

Раз на дороге нам встретился понтонный мост. Мы остановились около него в нерешительности, но бывший поблизости крестьянин уверил нас, что ехать по нему на машине нельзя, указав, что его давно не ремонтировали.

— Ведь теперь, извините за выражение, Советская власть,— прибавил он.

Дело было в начале Советской власти, когда население не убедилось еще, что рабочий класс способен строить новое, а видело лишь, что он способен разрушать старое.

Иногда к нашей машине, когда мы проезжали по деревне, со всех ног бежала стая белоголовых крестьянских ребятишек с просьбой покатать их. Владимир Ильич, который очень любил детей, просил Гиля остановиться, машина наполнялась до отказа шумной, ликующей толпой ребят. Проехав километр-полтора, ребята высаживались и с веселым криком бежали обратно по направлению к деревне.

Как ни примитивен был такого рода отдых — о другом в то время трудно было думать,— он оставлял у всех нас очень хорошее воспоминание, и мы возвращались домой освеженные и довольные.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 86—88

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 2381.

 

РАНЕНИЕ

Пятница 30 августа 1918 г. Утром получилось сообщение об убийстве в Петрограде тов. Урицкого. Настроение было тревожное.

В то время по пятницам на фабриках и заводах устраивались митинги, и Ильич обыкновенно выступал на них. Собирался он ехать в районы и в этот день. Я попросила т. Бухарина* заехать к нам обедать и помочь нам отговорить Ильича от выступлений в этот день. Ильич отшучивался и не давал определенного ответа: «Там, мол, посмотрю, как выйдет». Меня по случаю простуды засадили дома, и в редакцию я вечером не поехала. Около 5 часов Ильич пришел из своего кабинета уже в пальто и сказал мне, что все же поедет на митинг, и категорически отказался взять меня с собой. Проходит час, другой. С нетерпением караулю у окна возвращение знакомой машины. Вот наконец она несется как-то особенно быстро. Но что это? Шофер соскакивает и открывает дверцы. Этого никогда раньше не бывало. Ильича выводят из автомобиля какие-то незнакомые люди. Он без пальто и без пиджака, идет, опираясь на товарищей. Бегу вниз по лестнице и встречаю их уже поднимающимися наверх. Ильич очень бледен, но идет сам, поддерживаемый с двух сторон. Сзади наш шофер Гиль. На мой вопрос Ильич успокаивающе отвечает, что ранен, только в руку, легко; бегу отворять двери, приготовлять постель, куда через несколько минут Ильича и укладывают. Товарищи, привезшие Ильича, помогают. Это тов. Гончарова, работающая сейчас в агитотделе МК, тов. Полуторный и рабочий Иванов**.

Товарищ рабочий не теряется и тут.

— Скорее доктора, йоду, бинтов,— говорит он.

Кому звонить? Я соображаю, что в 8 часов должно быть заседание Совнаркома, на котором Ильич должен был председательствовать. Теперь уже около восьми. Товарищи, вероятно, собрались. Бегу в Совнарком и прошу скорее вызвать врачей: Ильич ранен. Тов. Винокуров, бывший там, бежит со мной: он ведь врач и может оказать первую помощь. Накладывает повязку. А в квартиру приходят все новые товарищи расспросить, узнать, что надо сделать. Звонит телефон — не сразу соображаем попросить кремлевских телефонисток не соединять. Несколько человек едут за врачами. Тут и шофер Гиль. Он наспех рассказывает, как было дело, а потом бежит звонить в аптеку, а также встретить и подготовить Надежду Константиновну, которая вот-вот должна вернуться. Но она и без подготовки догадывается, в чем дело, и спрашивает только: «Жив?»

Мало-помалу порядок несколько восстанавливается. Приезжают и другие врачи, и из них одной из первых — тов. Величкина-Бруевич, которая вместе с другими дежурила около Ильича все первое трудное время. Вот Вейсброд, Обух, Минц, позднее Розанов, Мамонов. Они серьезны, бледны. На наши вопросы дают неопределенные ответы — случай серьезный, ничего пока нельзя сказать, но организм сильный. Тяжелая ночь. Ильич лежит и слабо стонет. Он бледен, ни кровинки в лице. Но когда в комнате появляюсь я или Надежда Константиновна, он старается бодриться; ему неприятно, что мы беспокоимся. И мы стараемся не показываться ему. А ближайшие товарищи из ЦК — Свердлов, Зиновьев и др.— расположились на ночь на креслах в кабинете Ильича, готовые по первому зову вскочить и прийти на помощь. Появляются санитары, приготовляют все нужное для вливания физиологического раствора. Вейсброд остается на ночь. Он укладывается на кушетке в проходной комнате. Но его поднимают чуть ли не ежеминутно. Кажется, что, если он не спит, а сидит или ходит тут, около нас, дело пойдет лучше. А наутро Ильич уже свежее, чуть-чуть улыбается, протягивает руку.

Улучшение продолжается медленно, постепенно. Первая опасность миновала. Но может быть еще заражение. Надо подождать четвертого, пятого дня. А потом, как трудно удержать Ильича в постели! Как он внушает в отсутствие врачей, что не надо уж очень-то их слушать, что надо подобрать газеты за время его болезни. Все — чтобы ни одного номера не пропало. Дать их ему или прочесть вслух.

Первое время врачи, сестра и санитар дежурят круглые сутки. Но дело все больше идет на улучшение. Ильичу позволяют садиться. Скоро он решает, что уже достаточно силен, и начинает понемногу ходить. И лишь тотчас приехавшие врачи, припугнувшие его, что с сердцем может быть плохо, несколько сдерживают его путешествия. Сдерживает несколько и сломанная рука. Наконец и ходить можно. Можно ехать и в Горки на окончательную поправку. Ильич протестует, но Вейсброду удается все же настоять, что он поедет проводить его туда. Машина трогается. Но вот на дворе ее останавливает издали тов. Свердлов. «Последнее напутственное слово»,— говорю я. Все смеются. Еще несколько минут — и мы за городом на лоне природы. А через час и в Горках, где поправка идет быстро.

В марте 1923 г. за несколько часов до потери Ильичем речи мы сидели у его постели и перебирали минувшее. «В 1917 г.,— говорит Ильич,— я отдохнул в шалаше у Сестрорецка благодаря белогвардейским прапорщикам; в 1918 г.— по милости выстрела Каплан. А вот потом — случая такого не было...»

Случая не было, и напряженная работа сломила его.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971. с. 89—91

* Николай Иванович Бухарин (1888—1938) — член большевистской партии с 1906 г., крупный теоретик марксизма, экономист. После Октябрьской социалистической революции — редактор «Правды», член Политбюро ЦК, член Исполкома Коминтерна. В 1928 г. был избран в Академию наук СССР. Во время борьбы

В. И. Ленина за Брестский мир стоял во главе «левых коммунистов», но после революции в Германии признал ошибочность позиции левых. В период культа личности Сталина Н. И. Бухарин необоснованно привлекался к уголовной ответственности по так называемому «антисоветскому правотроцкистскому блоку» и в марте 1938 г. осужден и расстрелян.

Постановлением пленума Верховного суда СССР от 4 февраля 1988 г. приговор Военной коллегии отменен и дело прекращено за отсутствием состава преступления. Доброе имя «любимца всей партии», как писал о Н. И. Бухарине В. И. Ленин в «Письме к съезду», полностью восстановлено. Ред.

** Далее в рукописи следует: «...и один из рабочих завода б. Михельсона. Я не знаю, к сожалению, его фамилии, а между тем он сделал немало, чтобы спасти жизнь Ильича. Сразу после ранения, не теряя присутствия духа, он перетянул Ильичу руку веревкой около плеча, благодаря чему удалось избежать большой потери крови. Этого товарища уже нет в живых, если не ошибаюсь, в 20-м году он умер от сыпного тифа. Но его фамилию надо узнать, надо расспросить его близких и товарищей о нем и записать их рассказы».

Вскоре после опубликования воспоминаний «Ранение» в «Правде» было напечатано следующее «Письмо в редакцию»:

«Спешу исправить ошибку, допущенную мной в моих «Отрывках из воспоминаний» («Правда» от 30 августа с. г.). Товарищ рабочий, о котором я писала там и который привез раненого Ильича на квартиру, к счастью, оказывается жив. На заводе имени Владимира Ильича (б. Михельсона) мне дали неверные сведения. Тов. Полуторный — так его фамилия — был действительно болен сыпным тифом в 1920 г., но выздоровел и перешел на работу в Мосторг, где в настоящее время и работает... М. Ульянова» (Правда, 1925, 12 сентября). Ред.

 

НАПАДЕНИЕ БАНДИТОВ

Зимой 1918/19 г. разруха давала себя знать во всех областях: застой в промышленности, недостаток продуктов и топлива, полутемные, почти не освещаемые улицы города, заколоченные магазины, снежные сугробы на улицах, сильно затруднявшие передвижение, и, как одно из следствий этой разрухи, воровство, грабежи, бандитизм, побороть которые было не так просто. Нередки бывали случаи, когда бандиты отнимали у кого-нибудь автомобиль, чтобы потом на нем совершать налеты на различные учреждения и частные квартиры, причем иной раз они выдавали себя за агентов ЧК, приехавших произвести обыски.

Поэтому постовые милиционеры нередко останавливали автомобили и требовали у пассажиров предъявления пропусков. Было два или три случая, когда милиционеры останавливали и автомобиль Владимира Ильича. Раз это было, когда мы проезжали по Триумфальной-Садовой. С нами вместе ехали, кажется, т. Илья Цивцивадзе и еще кто-то из товарищей. Шофер не заметил знака милиционера и не остановил машину сразу по его требованию. Недолго думая (время было беспокойное), милиционер выстрелил, впрочем, кажется в воздух. Помню, что Владимир Ильич выговаривал милиционеру, что нельзя, мол, так сразу палить, не выяснив, кто едет, а тот смущенно оправдывался, что время такое, что некогда выяснять и если его требование остановить машину и предъявить пропуск сразу не исполняется, то ему ничего другого не остается, как пускать в ход оружие.

В другой раз милиционеры открыли стрельбу, когда Владимир Ильич после подавления восстания левых эсеров ехал осматривать дом, где находился их штаб. Был и еще случай, когда автомобиль Владимира Ильича навлек на себя подозрение усердных охранителей московских улиц и был под охраной препровожден в отделение милиции. С вооруженными милиционерами на подножках автомобиля подкатили мы к милиции, нас высадили, провели в отделение, где Владимир Ильич с улыбкой показал свой пропуск и был отпущен. Задержавшие Владимира Ильича товарищи были немало смущены этим случаем, но Владимир Ильич просто и ласково успокоил их.

Но, несмотря на все меры борьбы с бандитизмом, случаи нападения на пешеходов и проезжих, грабежи и убийства происходили из довольно часто. Жертвой одного из бандитских набегов стал в начале 1919 г. и Владимир Ильич.

Незадолго перед этим Надежда Константиновна, болезнь которой (базедова болезнь и болезнь сердца) значительно обострилась, была помещена по совету врачей в лесную школу в Сокольниках. Там ей была предоставлена во втором этаже отдельная комнатка, и персонал, обслуживавший школу, проявил к Надежде Константиновне много внимания и заботливости. Врачи надеялись, что хороший воздух, отстранение от работы и покой окажут на ее здоровье хорошее действие. Выбор пал на эту лесную школу и потому, что она была недалеко от Москвы, благодаря чему Владимир Ильич мог часто навещать Надежду Константиновну.

Итак, Надежда Константиновна была переселена в Сокольники, а мы с Владимиром Ильичем довольно часто навещали ее, отправляясь туда обычно по вечерам на автомобиле. Кроме шофера нас сопровождал в этих поездках товарищ Чебанов, состоявший в охране Владимира Ильича. Отправились мы в Сокольники и в воскресенье 19 января. В школе, при которой жила Надежда Константиновна, должен был состояться в этот вечер детский праздник и елка, и нас просили приехать к определенному сроку, чтобы принять участие в празднике, об устройстве которого, чтобы позабавить детишек, немало хлопотал В. Д. Бонч-Бруевич.

Поехали мы, помнится, около шести часов вечера. По случаю праздничного дня на улицах было довольно много народу. Много гуляющих было и на Сокольническом шоссе, по которому мы направлялись в Сокольники. На одном из поворотов вдали вдруг раздался свист, на который Владимир Ильич обратил внимание. Мы продолжали, однако, путь, не придав этому особого значения. Но когда мы были почти у железнодорожного моста, раздался вдруг крик: «Стой!» Кричали несколько человек, которые стояли у самой дороги.

Думая, что мы имеем дело с милиционерами, которые хотят проверить наши документы, и опасаясь, что, если не остановить сразу машину, можно подвергнуться опять обстрелу со стороны милиции, мы попросили шофера остановиться. Машина остановилась. Но каково же было наше изумление, когда остановившие наш автомобиль люди (помнится, их было трое) моментально высадили нас всех из автомобиля и, не удовлетворившись пропуском, который показал им Владимир Ильич, стали обыскивать его карманы, приставив к его вискам дула револьверов, забрали браунинг и кремлевский пропуск.

— Моя фамилия Ленин,— сказал им Владимир Ильич.

Но они не обратили на это внимания. Не понимая, что происходит и с кем мы имеем дело — формы у милиции тогда еще не было,— я бросилась к одному из остановивших нас, который про

должал держать дуло револьвера у виска Владимира Ильича. Это был высокий блондин в короткой теплой куртке, с серой меховой папахой на голове, с очень спокойным и невозмутимым лицом.

- Что вы делаете,— сказала я ему,— ведь это же товарищ Ленин! Вы-то кто? Покажите ваши мандаты.

- Уголовным никаких мандатов не надо,— спокойно ответил он мне с усмешкой.

Бандиты вскочили в автомобиль, направили на нас револьверы (особенно энергично действовал один из них, черный, с довольно- таки разбойничьей физиономией) и пустились во весь опор по направлению к Сокольникам.

Надо отдать им справедливость, что вся эта операция была проделана так артистически ловко и необыкновенно быстро, что даже не обратила на себя внимания прохожих. Думаю, что бандиты поняли, что перед ними Ленин, потому что на лице одного из них было заметно какое-то замешательство, когда он посмотрел пропуск Владимира Ильича. Они почувствовали, вероятно, что попали в серьезную историю и что вся Москва (как и произошло на самом деле) будет поставлена на ноги для их поимки. Но рассуждать было уже поздно, и они, повторяю, во весь опор пустились наутек. А мы остались на дороге, не сразу придя в себя от неожиданности и от быстроты, с которой вся эта история произошла, а потом громко расхохотались, увидав, что товарищ Чебанов стоит с бидоном молока (мы везли молоко Надежде Константиновне). Несмотря на трагичность положения, он не забыл вынуть этот бидон и теперь держал его в руке, как большую драгоценность. Посыпались рассказы, как все произошло, у кого отобрали револьвер (у меня он остался в кармане, так как на меня вообще бандиты не обратили внимания, шофер Гиль спрятал свой револьвер под подушку сиденья). Товарищ Гиль заявил, что он не решился стрелять, так как это привело бы лишь к выстрелам со стороны бандитов, и в этом он был, конечно, прав. Не мог стрелять и товарищ Чебанов, видя, что на Владимира Ильича наведены револьверы.

Но что же делать? Мы были на дороге около железнодорожного моста. Кто-то из прохожих указал нам, где помещается Сокольнический Совет, и мы отправились туда, не переставая подтрунивать над Чебановым и его бидоном. В Совете, куда нас не сразу согласились пустить, было довольно пусто; там был, кажется, только один товарищ, отнесшийся к нам сначала с некоторым недоверием. Его попросили вызвать председателя Совета, а сами тем временем стали звонить по телефону. Вызвали машину для себя, сообщили о происшедшем в ВЧК и, кажется, лично Дзержинскому. Пришел и председатель Совета или его заместитель. Покачивая головой, Владимир Ильич сказал ему, что это, мол, уже ни на что не похоже, что у самого Совета грабят на улице людей, и спросил, часто ли это у них случается. Председатель ответил, что случается довольно часто, что они борются с бандитизмом, насколько могут, но это мало помогает. Владимир Ильич опять покачал головой и сказал, что терпеть такого безобразия нельзя и надо поэнергичнее взяться за борьбу с бандитизмом. Тем временем подошла машина, и скоро мы катили уже по направлению к лесной школе на елку. К елке мы, правда, опоздали, но на вечере ребят все же присутствовали, хотя настроение у нас (у меня особенно) было для этого не особенно подходящее.

Между тем в ВЧК и уголовном розыске происшествие это вызвало переполох, все было поставлено на ноги, и в тот же вечер автомобиль наш был найден в противоположной части города — на набережной около Крымского моста. Благодаря обилию снега на улицах он застрял там в сугробе, бандиты разбежались, а около автомобиля, как рассказывал товарищ Гиль, поехавший на розыски его, лежали убитые милиционер и красноармеец. Как выяснилось потом, в Москве были в этот вечер убиты бандитами 22 постовых милиционера.

Бандиты, совершившие налет на автомобиль Владимира Ильича, были арестованы (часть из них была расстреляна при вооруженном сопротивлении) лишь через довольно продолжительное время. Это оказались матерые бандиты, мастера своего дела, имевшие за собой «богатое» прошлое по части грабежей и убийств. Кто-то из них рассказывал потом на допросе, что они якобы не поняли сначала «спьяна», что имеют дело с Лениным (им показалось, что была произнесена фамилия Левин) и что когда они рассмотрели хорошенько его документ, то повернули обратно, чтобы его убить. «Что мы сделали,— говорил якобы один из главарей этой шайки, Яков Кошельков,— ведь это ехал Ленин; если мы догоним и убьем его, то на нас не подумают, а подумают на контрреволюционеров, и может быть переворот».

Но едва ли они решились бы ехать обратно на поиски Ленина. Задачей их было в первую голову замести следы, а затем использовать автомобиль для налетов, что бандиты нередко тогда практиковали.

На следствии выяснилось, что эта шайка совершила огромное количество грабежей и убийств. Наглость их доходила до того, что с документами агентов МЧК они произвели однажды «обыск» на Афинерном заводе. «Обыск» этот происходил в присутствии большого количества рабочих; бандиты вызвали даже представителей заводского комитета для присутствия на нем, а в результате забрали около 3 фунтов золота в слитках, около 3 1/2 фунта платиновой проволоки и 25 000 рублей и скрылись. На этом же следствии выяснилось, что главарь этой шайки Яков Кошельков писал своей невесте (сохраняем орфографию письма): «За мной охотятся, как за зверем, не какого не пощадят. Что же они хотят от меня? Я дал жизнь Ленину». И как ни ловок он был, но чувствовал, что от ареста ему не уйти, и убивал последнее время на улице каждого встречного, если ему казалось только, что тот подозрительно на него смотрит.

Позднее в своей книжке «Детская болезнь «левизны» в коммунизме» Владимир Ильич использовал случай с нападением на него бандита.

«Представьте себе,— пишет он там,— что ваш автомобиль остановили вооруженные бандиты. Вы даете им деньги, паспорт, револьвер, автомобиль. Вы получаете избавление от приятного соседства с бандитами. Компромисс налицо, несомненно. «Do ut des» («даю» тебе деньги, оружие, автомобиль, «чтобы ты дал» мне возможность уйти подобру-поздорову). Но трудно найти не сошедшего с ума человека, который объявил бы подобный компромисс «принципиально недопустимым» или объявил лицо, заключившее такой компромисс, соучастником бандитов (хотя бандиты, сев на автомобиль, могли использовать его и оружие для новых разбоев). Наш компромисс с бандитами германского империализма был подобен такому компромиссу»*.

На этот раз Владимир Ильич дешево отделался от бандитов. «Компромисс» помог. А в Москве через несколько дней после нападения на его автомобиль было введено военное положение, борьба с бандитизмом значительно усилилась, и город пришел вскоре в более спокойное состояние.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 92—98

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 19.

 

ВСТРЕЧА НА ПРОГУЛКЕ

На охоте бывали весьма интересные встречи. Владимир Ильич одевался очень просто. При мне так бывало: идем, встречается какой-нибудь крестьянин или крестьянка. Владимир Ильич всегда пользовался случаем, чтобы расспросить их о разных мероприятиях Советской власти или просто поговорить. Бывало так, что какая-нибудь тетенька или старичок не знают его в лицо и начнут ругать Советскую власть и Ленина ему в глаза почем зря.

Помню, в 1918 г., чтобы немного отдохнуть в праздничные дни, мы брали с собой бутерброды и уезжали на машине за город. Чаще всего в Барвиху. Расположимся там и отдыхаем. Любили отыскивать новые пути. Едем раз, вдруг плашкоутный мост, неизвестно, можно по нему проехать на машине или нельзя. Остановились, решаем: выдержит или не выдержит? Стоит какой-то крестьянин.

Спрашиваем: «Как, проехать можно?»

«Да, нет, извините,— говорит,— за выражение, теперь Советская власть, давно не чинили».

И конечно, не чинили. А какой же тут ремонт, когда кругом фронты? Не до ремонта было.

Приедем в деревню — бегут ребята: «Прокати, прокати!» Владимир Ильич насажает полную машину ребятишек, и они с торжеством едут до другой деревни. Вообще детей он очень любил. Своих у него не было, но с племянниками, воспитанниками Анны Ильиничны, в свое время кутерьму поднимал необычайную. За границей приходили к нему маленькие приятели. Он с ними беседовал, играл.

Пионер. 1936. № I. с. 25

 

ВОСПОМИНАНИЯ О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ

В своих коротких воспоминаниях о Владимире Ильиче я остановлюсь на некоторых чертах Владимира Ильича, наиболее характерных для него, как для человека и революционера.

Но прежде всего несколько слов о том, что способствовало у него выработке именно этих черт.

Помимо больших способностей, исключительной одаренности, которыми Владимир Ильич обладал от рождения, у него в детские и юношеские годы были очень благоприятные условия для развития.

Отец и мать наши были люди культурные и идейные, самый пример которых влиял развивающим и гуманизирующим образом. Отец, мещанин по происхождению, выбрался в люди (как тогда говорили) или получил среднее и высшее образование главным образом благодаря своему упорству и большой трудоспособности. Стипендии он не получал, хотя считался у педагогов «даровитым мальчиком», этому мешало его мещанское происхождение, ибо дети людей из податного сословия были лишены тогда стипендии; стипендии давались только детям чиновников и дворян. Работа по народному образованию была его любимым делом, делом всей его жизни, которому он отдавался с огромной энергией, беззаветной преданностью, не щадя своих сил. Одухотворенный лучшими идеями 60-х и начала 70-х гг., он пошел работать для простого народа, для тех, кому труднее всего было добиться образования, что он знал по собственному опыту, пошел организовывать школы для детей вчерашних рабов. Это было трудное дело в то время. Отсутствие средств, всякие препоны, которые правительство ставило делу народного образования, темнота и невежество крестьян, которые боялись школ, относились к ним с недоверием, ибо не видели в них никакого толка, кроме лишних поборов и лишения семьи работников, настолько плохи были тогда школы. Метко писал об этом времени Щедрин, что «и просвещение, и продовольствие, и народная нравственность, и холера, и сибирская язва, и оспа — в одной горсти было». Надо было много сил и настойчивости, чтобы преодолевать эти препятствия, сохранить душу живую, веру в свое дело, несмотря ни на что. Надо было колесить по губернии и в метели, и в осеннюю и весеннюю слякоть и распутицу, обследуя школы, распинаясь на мирских сходах крестьян, следя за постройкой новых училищ, настаивая на ассигновании средств на школы у земств и т. п. И усилия его давали результаты, недоверие крестьян к школам уменьшалось, под его руководством воспитывались новые идейные учителя, которые вместо битья и бессмысленной зубрежки несли в деревню свои знания, горя тем же огнем, что их руководитель, готовностью отдать свои силы на благо народное. И время работы отца в Симбирской губернии так и осталось в памяти его современников, как «ульяновское» время, а учителя, выпестованные им, назывались «ульяновцами». Пример отца, вечно занятого, всегда горящего на работе, был очень велик, но, помимо того, он и детям уделял очень много внимания, отдавал им весь свой досуг. Он старался и им привить чувство долга, которое было у него так сильно, выработать у них характер и трудоспособность. Он следил за их занятиями, развивал их вкус к лучшим произведениям тогдашних писателей, принимал участие в их играх и прогулках и пользовался их большой любовью. Большой демократ по натуре, доступный всем, очень простой в обхождении и в своих потребностях, он и тут влиял на детей благотворным образом. Большое влияние на воспитание детей в нашей семье имела и мать. Это был недюжинный человек, очень одаренный, обладавший кроме того, большим педагогическим тактом, большой силой воли и горячим мужественным сердцем. Не прибегая почти к строгости и наказаниям, не стесняя без нужды свободы детей, она имела на них огромное влияние, пользовалась их неограниченным уважением и любовью.

Кроме родителей большое влияние оказывал на Владимира Ильича старший брат — Александр Ильич, тоже очень способный, сильный юноша, с большим характером, огромной трудоспособностью (14—16 часов в день), очень высоким нравственным обликом. Владимир Ильич очень любил старшего брата, во всем следовал его примеру, читал те книги, которые хвалил ему Александр, и пр. Гибель этого брата — он погиб на виселице за покушение на Александра III — глубоко поразила Владимира Ильича. И тогда-то стала складываться, вероятно, у Владимира Ильича одна из его наиболее характерных черт, которая отличает всю его жизнь, всю его деятельность во все ее этапы. Этой чертой была целеустремленность. Поставив себе еще юношей цель жизни — революционную работу, он неуклонно шел к ней и ни разу в жизни не изменил этой цели, не отошел от нее ни на шаг. Помните, что он писал как-то, что надо торопиться жить, чтобы все силы отдать революции. Характерен в этом отношении и отзыв, который дал о Владимире Ильиче его заклятый враг, меньшевик Дан на Копенгагенском конгрессе в 1910 г. На этом конгрессе резко выявились все раздражение и вся злоба представителей различных течений в русской секции конгресса против Владимира Ильича. Он был страшно одинок, но не хотел сделать ни шагу по пути соглашения со своими противниками, выступавшими довольно сплоченным фронтом. И это особенно выводило их из себя. «Один против всех, ни на что не похоже...» «Он губит партию...» «Какое счастье было бы для партии, если бы он куда-нибудь исчез, испарился, умер...» Вот какие фразы раздавались на заседаниях русской секции во время дебатов с Владимиром Ильичем.

И когда одна старая партийка¹  автору этих словечек Дану сказала: «Как же это так выходит, что один человек может погубить всю партию и что все они бессильны против одного и должны призывать смерть в сообщницы?» — он со злобой и раздражением ответил буквально следующее: «Да потому, что нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним».

Дело было, конечно, не только в том, что был один человек, который все силы отдавал революционной работе, а в том, что его линия была правильной и за ним шли рабочие массы. Но как бы ни как, отзыв этот очень характерен для Владимира Ильича, для его целеустремленности.

Еще парочка штрихов. Когда Владимир Ильич был уже болен и врачи старались всячески ограничить его работу, а мы пытались убедить его в необходимости меньше работать, он как-то на мои уговоры сказал мне: «У меня ничего другого нет». «Ничего другого нет», и это была сущая правда. Он был весь в революции, в революционной работе и без этой работы чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег. И еще позднее, когда Ильич не мог уже вставать, врачи, видя его тяжелое состояние духа, решили сделать ему некоторое послабление и предложили свидания с товарищами, но с условием, чтобы он не говорил с ними о политике. Но Владимир Ильич наотрез отказался. «Какие чудаки,— говорил он нам, когда врачи ушли,— они думают, что политические деятели, встретившись после долгой разлуки, могут говорить о чем-либо другом, кроме политики»². И еще позднее, когда он захотел диктовать свои записки, свои последние статьи и врачи было воспротивились этому, Владимир Ильич заявил, что, если ему откажут в этом, он вообще не будет лечиться.

Гибель старшего брата дала, несомненно, большой толчок Владимиру Ильичу в смысле его стремления заняться революционной работой. Но как ни любил и ни уважал он Александра Ильича, он рано понял, что не таким путем надо идти, что индивидуальным террором не достигнуть цели, что благодаря ему лучшие представители революционеров лишь отрываются от масс, от влияния на эти массы. Но глубокое уважение к народовольцам за их героизм и самоотвержение он сохранил на всю жизнь, он впитывал в себя их опыт, их революционную закалку и уже позднее, живя за границей, говорил, что нам надо учиться у Халтурина, народовольцев. Но путь их, повторяю, был не его путем. Он рано понял, что «идеи становятся силой, когда они овладевают массами»³. Но он понимал также, что, для того чтобы идти к массам и звать их за собой, надо быть самому хорошо подкованным теоретически. И он упорно работал над своим самообразованием, работал систематически, по определенному плану. Он позднее писал как-то брату, который сидел в это время в тюрьме, что читать просто мало толку, надо выбрать один какой-нибудь вопрос и заниматься им систематически. Такой была его работа всегда. Он в совершенстве усвоил революционную сущность учения Маркса, он пропитал этим учением всю свою революционную практику. Задачу революционных марксистов он видел в том, чтобы не только объяснить мир, но его переделать.

Помню, с какой иронией рассказывал Владимир Ильич позднее о своем разговоре с одним из «легальных марксистов» в Петербурге о том, какую, мол, деятельность считать важнее — легальную или нелегальную. Для «легального марксиста»-профессора такой деятельностью была его легальная литературная деятельность, для Владимира Ильича и тени сомнения не было, что на первый план выдвигается нелегальная, подпольная работа.

Упорная теоретическая работа не делала Владимира Ильича сухим книжным человеком. Ту страсть, которую он вкладывал в работу, он вкладывал в отдых, прогулки и пр. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, любил людей. Болел душой за их страдания, за несправедливость по отношению к ним.

Прав был Горький, который писал, что он не встречал, не знает человека, «который с такой глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть, отвращение и презрение к несчастиям, горю, страданию людей»⁴.

И поэтому-то столько страсти вносил Владимир Ильич в свою работу, проявлял в ней такой горячий темперамент. Когда Владимир Ильич был еще юношей и его арестовали в первый раз за студенческие волнения, пристав сказал, обращаясь к нему: «И чего вы бунтуете, молодой человек, ведь перед вами стена». «Стена, да гнилая, ткни и рассыплется»,— ответил ему Владимир Ильич.

Живя в казанской, самарской, а потом в сибирской деревне, Владимир Ильич присматривался к жизни крестьян, изучал ее и был хорошо с ней знаком. В то же время в казанский и самарский период своей жизни Владимир Ильич вошел в сношения с революционной молодежью, которой читал рефераты. Некоторые из них потом составили его первые произведения, и в том числе одно из наиболее замечательных его произведений — «Что такое «друзья народа»...». Несколько лет провел Владимир Ильич за этой теоретической работой, но скоро его потянуло из Самары в более живой промышленный центр, он почувствовал себя в Самаре, как в палате № 6 Чехова, как говорил он сестре⁵. И он уехал в Петербург, чтобы принять непосредственное участие в революционном движении, войти в сношение с рабочими массами, вести среди них пропаганду и агитацию.

Это было осенью 1893 г. И с тех пор Владимир Ильич весь в революционной борьбе, куда бы ни забрасывала его судьба. Он заводит связи с рабочими, воюет с «легальными марксистами» и народниками на собраниях и в печати, едет за границу, чтобы связаться с группой «Освобождение труда», и привозит оттуда транспорт нелегальной литературы. И, попав в тюрьму, он не оставляет революционной работы.. Помимо работы над книгой «Развитие капитализма в России», которая имела крупнейшее значение для победы марксистской идеологии в России, он пишет в тюрьме проект программы партии, пишет нелегальные листки для рабочих, которые передает на волю, и они издаются «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». Сколько изобретательности вносит тут Владимир Ильич, чтобы надуть жандармов. И, попав в ссылку в глухое сибирское село, за четыре с лишним тысячи верст от культурных центров, он продолжает революционную работу. Не только его легальные произведения были направлены к продвижению идей марксизма, к борьбе с народниками и «легальными марксистами», он пишет в ссылке и нелегальные произведения: брошюру «Задачи русских социал-демократов», статьи для партийного органа «Рабочая газета», редактором которой он избирается заочно на I съезде партии. Так велик в то время был уже его авторитет в партии. Он пишет там и свое знаменитое «Антикредо»⁶ против «экономистов», бернштейнианцев под русским соусом, проводит его на собрании близких товарищей, списывается по поводу него и с другими ссыльными.

Товарищи, близко наблюдавшие Владимира Ильича в ссылке, поражались, с каким упорством и энергией он работал и там. Целеустремленность была и здесь его основной чертой. А между тем скольких губила «проклятая тина ссыльной жизни». Мартов, который отбывал ссылку в Туруханском округе, написал тогда стихотворение об этом. Один куплет звучал так: «Там, в России, люди очень пылки, там к лицу геройский наш наряд, но со многих годы долгой ссылки живо позолоту соскоблят. И глядишь, плетется доблестный герой в виде мокрой курицы домой». Но под конец ссылки и Владимир Ильич стал выходить из равновесия: он боялся, как бы не надбавили срока, что иногда бывало, он полон был планов о дальнейшей работе, о постановке партийного органа, около которого, как леса около здания, создавалась бы партия, и он боялся новой отсрочки. Но срока ему не надбавили, и он получил возможность вернуться в Россию. Он списывается и сговаривается с товарищами, организует «псковское совещание»⁷, едет в Питер, чтобы повидаться с товарищами, и лишь случайно отделывается там трехнедельным арестом⁸.

Отношение к людям, сближение с ними тоже определяется у Владимира Ильича его основной идеей — революционной борьбой, интересами дела. «Без прений, споров и борьбы мнений никакое движение, в том числе и рабочее движение, невозможно»⁹,— писал Владимир Ильич. И в эти споры, как ни резок, как ни непримирим бывал Владимир Ильич к своим противникам, он не вносил ничего личного. В этом была его сила. Если посмотреть письма Владимира Ильича к товарищам, опубликованные и неопубликованные, то видно, как иной раз он за ту или иную ошибку или неверную линию ругает того или иного товарища почем зря, кажется, места сухого не остается. А там, глядишь, ошибка исправлена, линия выправлена, и идет опять дружная работа, и у товарищей нет ни обиды, ни неприязни, как будто бы ничего и не было. Интересы дела были на первом плане. Конечно, если дело шло не о скоропреходящей ошибке, а о глубоком принципиальном расхождении, Владимир Ильич относился иначе. Он рвал тогда с человеком, как бы близок он ни был ему раньше (Плеханов, Мартов). Редко к кому Владимир Ильич относился с большим уважением, редко кого он больше любил, чем Плеханова, мало к кому он питал такую нежную симпатию, как к Мартову,— но интересы дела были на первом плане. Но такого рода расхождения, всякого рода расколы давались Владимиру Ильичу необычайно тяжело. После II съезда и его раскола он опасно заболел.

Он принимал меры для того, чтобы снова и снова перетащить на свою сторону Плеханова, Мартова, ибо это было в интересах революции.

Другой основной, наиболее характерной чертой Владимира Ильича было его отношение к массам...

У Владимира Ильича было какое-то особенное чутье масс, тяготение к ним, постоянная тесная связь. Изучать эти массы Владимир Ильич начал, как я говорила, еще будучи юношей. Он знакомился с крестьянской массой, когда жил в казанской, самарской деревнях, а позднее в Сибири. И в Питере, когда он вел работу среди рабочих, у него был совсем особенный подход к ним. Владимир Ильич интересовался каждой мелочью, рисовавшей быт, жизнь рабочих, по отдельным черточкам старался охватить жизнь рабочего в целом, найти то, за что можно ухватиться, чтобы лучше подойти к рабочему с революционной пропагандой. Увязка теории и практики — вот что было особенностью работы Владимира Ильича в кружках. И когда он говорил с рабочими или писал для них, он старался всегда говорить и писать так, чтобы рабочие его понимали. Когда члены группы «Освобождение труда» получили брошюру Ленина «Объяснение закона о штрафах...» и написали ему свой хвалебный отзыв о ней, Владимир Ильич отвечал им, что отзывы Плеханова и Аксельрода о его литературных попытках (для рабочих) его «чрезвычайно ободрили. Я ничего так не желал бы,— писал он,— ни о чем так много не мечтал, как о возможности писать для рабочих»¹⁰. Кларе Цеткин Владимир Ильич сказал как-то, что во время его речи он все время думает о рабочих и крестьянах как о своих слушателях. «Я хотел, чтобы они меня поняли. Где бы ни говорил коммунист, он должен думать о массах, он должен говорить для них»¹¹. За границей, в эмиграции, Владимир Ильич страшно тяготился отрывом от масс. В своих письмах к товарищам этого периода он постоянно просит товарищей, работающих в России, давать рабочим больше писать в заграничный орган¹², писать не только для печати, а для того, чтобы оторванные от этих масс заграничные работники-литераторы не теряли связи с этими массами, чтобы они знали их запросы, их жизнь и борьбу от них самих. Он просит в этих письмах «...давать хоть иногда и прямые картинки бесед с рабочими (о чем говорят в кружке? какие жалобы? недоумения, запросы? темы бесед? и проч. и проч.)»¹³. А когда за границу приезжал кто-нибудь из местных работников, особенно из рабочих, Владимир Ильич буквально впивался в него, стараясь рядом наводящих вопросов разузнать о настроениях рабочих в России, и почерпал из таких расспросов очень многое. Безгранична была его вера в рабочие массы, в их творческие силы.

Огромные возможности в смысле непосредственного влияния на массы дала Владимиру Ильичу революция. Между Владимиром Ильичем и революционными массами установилось настолько близкое единство, что отделить их друг от друга было невозможно. Владимир Ильич был лабораторией революционной мысли для миллионов восставших рабочих и крестьян, он был гениальной головой, для которой были понятны как самые интимные мысли рабочих и крестьян, так и самые высокие вершины научных знаний. В разрешение каждой очередной проблемы Владимир Ильич уходил с головой, проверяя каждый шаг на опыте и личными разговорами с отдельными, часто рядовыми работниками. Особенное значение он придавал объяснению каждой меры широким народным массам и тому, как тот или другой закон или распоряжение правительства воспринимается рядовыми рабочими и крестьянами. По его предложению А. Д. Цюрупа, который был тогда наркомом продовольствия, вызвал к себе несколько рядовых крестьян поговорить с ними «по душам» и узнать без прикрас думы и чаяния крестьянских масс.

Сам Владимир Ильич постоянно беседовал со всеми приезжавшими к нему рабочими и крестьянами. Им к нему был доступ вне всякой очереди. «Чем велик Ленин?» — задает в своих воспоминаниях вопрос крестьянин Чернов, не раз бывавший у Ленина. «А вот чем. Он не меня, конечно, слушал как персону необыкновенную, а через меня он слушал все крестьянство, и через меня он учел всю сложность обстановки на низах»¹⁴.

Я привела вам здесь, товарищи, только несколько примеров для иллюстрации того, как проявлялись у Владимира Ильича те наиболее характерные его черты, о которых я говорила в начале моего слова. Этих примеров можно было бы привести, конечно, гораздо больше, вы найдете их в том огромном литературном наследии Ленина, которое надо изучать и штудировать и которое еще на долгие годы будет путеводителем в нашей работе и борьбе. И дело тут, понятно, не в отдельных цитатах, а в том, чтобы понять и усвоить, проводить в жизнь суть, дух учения Ленина.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971. с. 99—109

Примечания:

¹ Зинаида Павловна Невзорова-Кржижановская (1870—1948) — жена Г. М. Кржижановского, профессиональный революционер. Революционную деятельность начала с 90-х гг. Принимала участие в работе петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В июне 1896 г. была арестована. Отбывала ссылку вместе с Г. М. Кржижановским в Сибири. 3. П. Кржижановская была близкой подругой Н. К. Крупской, хорошо знала всю семью Ульяновых. Ред.

² В варианте рукописи М. И. Ульянова пишет: «В 22-м году летом Владимиру Ильичу была запрещена всякая работа. «Если нельзя заниматься политикой,— сказал он,— буду заниматься сельским хозяйством». Много тут было планов в Горках, где он в это время жил, разговоров о выписке семян из Америки, всем он советовал читать книгу «Обновленная земля». Но это увлечение продолжалось недолго. Здоровье стало улучшаться, он получил возможность читать и писать и к октябрю уехал в Москву на работу. Увы, это улучшение было слишком кратковременным, и скоро он снова выбыл из строя. Но и когда он лежал парализованный, хотя и владел еще речью, он последним мощным усилием дал, может быть, лучшее из всего, что он писал во всю свою жизнь,— свое политическое завещание, о котором говорил Бухарин в своем выступлении 21 января [1925 г.], он диктовал эти статьи стенографистке, потом заставлял прочитывать ее написанное и исправлял. Врачи не сразу разрешили ему эту работу, но скоро им пришлось уступить, так как Владимир Ильич категорически заявил, что, если ему не будет разрешена эта работа хотя бы в течение получаса в день, он отказывается от всякого лечения». Ред

³ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 34, с. 332.

⁴ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 2, с. 251.

⁵ Имеется в виду повесть А. П. Чехова «Палата № 6» (см. об этом «Воспоминания об Ильиче» А. И. Ульяновой-Елизаровой в кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 34. Ред.

⁶ Имеется в виду написанный В. И. Лениным «Протест российских социал- демократов» (см.: Полн. собр. соч., т. 4, с. 163—176). Ред.

⁷ Имеется в виду совещание революционных марксистов с «легальными марксистами» (П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановским) в конце марта — начале апреля 1900 г. по вопросу о содействии последних изданию газеты «Искра» и журнала «Заря». На этом совещании обсуждался написанный В. И. Лениным «Проект заявления редакции «Искры» и «Зари». Ред.

⁸ В. И. Ленин был в заключении с 21 по 31 мая (с 3 по 13 июня) 1900 г. Ред.

⁹ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 24, с. 166.

¹⁰ Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 46, с. 12.

¹¹ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 5, с. 31.

¹² См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9, с. 107.

¹³ Там же, т. 46, с. 254.

¹⁴ Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 4, с. 308.

 

ХАРАКТЕРНЫЕ ЧЕРТЫ ВЛАДИМИРА ИЛЬИЧА*

Характерными чертами Владимира Ильича были большая аккуратность, пунктуальность, четкость, прекрасное выполнение взятой им на себя работы. Он органически не мог относиться поверхностно, кое-как к любому, хотя бы к самому незначительному, делу. Всякая его работа, начиная с юношеских лет, носила на себе отпечаток большой продуманности, четкого ее выполнения, всестороннего изучения вопроса. Это касалось не только содержания, но и формы, стиля и прочего.

Будучи крайне требовательным к себе, он требовал и от других хорошего, добросовестного, культурного выполнения задания. Ничто не выводило его так из себя, как разгильдяйство, халатность, бесцельная суетня и трескотня. Он бичевал эти черты обломовщины с присущим ему сарказмом, указывая, что главная трудность для социализма состоит в дисциплине труда.

За внедрение этой дисциплины предстояло долго и упорно бороться. Обеспечение ее обусловливалось наличием ряда предпосылок материального и культурного порядка, которых не было налицо в первые годы Советской власти, в то время, когда мы начали, как говорил Владимир Ильич, строить социализм с участием тех людей, которые воспитаны капитализмом, им испорчены, развращены.

И понятно, что тогда особенно часто приходилось встречаться с плохой, неряшливой, кое-как сделанной работой, с плохим качеством продукции.

В узком кругу Владимир Ильич называл обычно такую работу «советской работой».

Расползается ли по швам новый костюм, торчат ли гвозди там, где им совсем не надлежит быть, не заклеиваются ли конверты, несмотря на все прилагаемые к тому усилия, скрипит ли и трещит паркет так, что вскакивают ночью и с недоумением стараются понять, что произошло,— «советская работа», говорит со вздохом Ильич.

Однажды Владимир Ильич выразил желание иметь у себя в кабинете большую накатанную на палку передвижную карту РСФСР, чтобы можно было видеть в большом масштабе любой ее уголок. Однако он очень сомневался, что такую карту смогут сделать как следует в Советской России. Но товарищи постарались, и карта вышла довольно удовлетворительной. Владимир Ильич был доволен, однако его скептицизм относительно качеств русского работника сказался и тут.

— Неужели у нас, в Советской России, сумели так хорошо сделать? — спросил он...

Печатается по тексту газеты «Экономическая жизнь», 1937, 22 января, сверенному с рукописью и дополненному

* Воспоминания написаны в 1937 г. для газеты «Экономическая жизнь», публикуются с сокращениями. Ред.

 

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ О ВЛАДИМИРЕ ИЛЬИЧЕ ЛЕНИНЕ

Вторую годовщину*  переживаем мы со дня смерти Владимира Ильича Ленина. Уже второй год приходится трудящимся СССР строить новое общество, где не будет бедных и богатых, где не будет угнетения одного класса другим, без своего признанного вождя и учителя.

Невольно вспоминается вся его жизнь.

Долгие годы пришлось Владимиру Ильичу провести в эмиграции за границей, в чужих странах, потому что царское правительство преследовало его в России и не давало вести ту революционную работу, которой он посвятил всю свою жизнь с раннего юношества.

Но и будучи оторванным от непосредственного общения с широкими рабочими и крестьянскими массами, он умел всегда правильно подмечать их настроения и запросы. Живя за тысячу верст от России, он поддерживал всегда самую деятельную переписку с работавшими в России товарищами, настаивал всегда, чтобы в нелегальную газету «Искра», издававшуюся тогда за границей, 25-летие которой мы справляем в этом году, писало как можно больше рабочих.

«Давайте пошире возможность рабочим писать в нашу газету, писать обо всем решительно, писать как можно больше о будничной своей жизни, интересах и работе»**.

Интересовался он и жизнью и нуждами крестьянства, но связи с деревней тогда, в царские времена, были слабее и революционная работа поставлена хуже, чем в городах, на заводах.

Но, помимо переписки, он искал всегда случая порасспросить о настроениях трудовых масс в России всех приезжавших за границу товарищей. Приезд свежего человека, связанного с революционной работой в России, был для Владимира Ильича всегда праздником, и никто не умел так много узнать от приезжих о подлинной жизни в России, как тов. Ленин.

Когда в апреле 1917 г., после Февральской революции, Владимир Ильич приехал в Россию, он получил наконец возможность постоянного общения с трудящимися. В редакции «Правды» в Петрограде, где он тогда работал, он часами беседовал с представителями фабрик и заводов, с солдатами, приезжавшими с фронтов.

Он прислушивался к разговорам в трамваях, заводил разговоры с «простыми» людьми на прогулках, он не пропускал ни малейшего случая общения с ними, ибо он понимал, что для партии, которая ставит своей задачей освобождение всех трудящихся, необходимо хорошо знать повседневную жизнь этих трудящихся, их нужды и запросы.

И позднее, когда Владимир Ильич стоял во главе громадного государства и был занят с утра до поздней ночи важной работой на пользу всей страны, он также охотно и подолгу беседовал с делегациями от рабочих и крестьян, приезжавшими к нему, стараясь никому из них не отказать, распоряжаясь пропускать их к себе в первую очередь.

В редкие дни, когда ему удавалось уехать на отдых в Горки, он беседовал там с местными крестьянами и крестьянками, расспрашивая их об их жизни, помогая им всем, чем только мог.

Бывали случаи, что, гуляя где-нибудь в лесу около Горок или отправляясь на охоту за несколько десятков верст от Москвы, он заводил разговоры с встречавшимися ему крестьянами, расспрашивал их о том, как они относятся к тем или иным мероприятиям Советской власти, как работают у них Советы и пр. и т. д.

Эти разговоры давали ему возможность лично проверять, насколько правильны эти мероприятия, какие изменения нужно в них внести.

После покушения на Владимира Ильича товарищи охраняли его и противились, когда он один ходил по улицам Москвы, боясь за него, но эта охрана сильно тяготила его, и он нередко незаметно скрывался от нее, чтобы походить по улицам, поближе посмотреть на жизнь.

Чуткому, внимательному отношению к трудящимся и их нуждам учил Владимир Ильич и работавших с ним товарищей.

Владимира Ильича нет теперь с нами, но он оставил в наследство нам выпестованную им Коммунистическую партию, которая неуклонно выполняет его заветы.

Под руководством этой партии все большее и большее число рабочих и работниц, крестьян и крестьянок берется за общественную работу, за налаживание нашей промышленности и сельского хозяйства, за улучшение работы Советов, учебы и тому подобное.

Все более широкие массы начинают понимать, что дело Коммунистической партии — их дело и что нужны дружные усилия всех трудящихся, чтобы добиться лучшей доли. Недаром Владимир Ильич говорил, что «социализм живой, творческий, есть создание самих народных масс»***.

В этой общественной работе все большее и большее участие принимают и трудящиеся женщины — работницы и крестьянки. Им труднее это, чем мужчинам. Домашнее хозяйство, ребятишки — все это ведь на их руках. Но и они все сознательнее становятся, и они все больше начинают понимать, что прав был товарищ Ленин, когда говорил, что освобождение трудящихся женщин есть дело самих этих женщин.

Товарищи крестьянки! Помните этот завет тов. Ленина и принимайте шире участие в общественной работе. Никто не сможет большего сделать для улучшения вашей жизни, чем вы сами!

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971. с. 110-112

* Воспоминания написаны в 1926 г. Ред.

** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 9. с. 107.

*** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 35. с. 57.

 

ИЗ ДОКЛАДА В «ТИМИРЯЗЕВКЕ» В ЯНВАРЕ 1925 г.

Я остановлюсь здесь на некоторых чертах, особенно характерных для Владимира Ильича.

Основной из них была целеустремленность, подчинение всего себя, всей своей деятельности одной определенной цели.

Он знал, что идеи становятся материальной силой, когда они овладевают массами.

Но прежде чем идти к массам, он решил подковать себя в теоретическом отношении.

«...«Читать» вообще — мало проку»,— писал он младшему брату*, когда тот сидел в тюрьме. Владимир Ильич работал систематически, штудировал книги, делал выписки.

Он умел работать, не теряя попусту время. Характерно, например, что перед поездкой в Сибирь, в ссылку (ему разрешили ехать на свой счет и остановиться в Москве на несколько дней для свидания с матерью), он и эти немногие дни использовал для посещения Румянцевской библиотеки и просмотра нужных ему для работы книг.

Много работал он в библиотеках и за границей. Отчасти это вызывалось неимением средств, которые у Владимира Ильича были всегда очень ограниченны, а главным образом тем, что в библиотеках он имел возможность работать спокойно, в более благоприятных условиях. Его не отрывали там визитеры и пр.

Но Владимир Ильич в то же время любил жизнь во всех ее проявлениях. Любимым его отдыхом были прогулки. Он старался отыскивать новые красивые места, по преимуществу более безлюдные, ездил на далекие прогулки на велосипеде, и это давало ему настоящий отдых от умственной работы, от трепки нервов, которой так много было в обстановке эмигрантской жизни, с ее дроблением на группы, течения и пр.

За исключением кратковременных поездок на отдых в деревню (за границей), во время которых он, конечно, тоже не порывал с политической работой, я не знаю ни одного месяца, больше того, ни одного дня, когда бы он не жил жизнью партии, не болел ее неудачами, не радовался ее успехам.

И когда Владимир Ильич заболел и врачи настаивали, чтобы он больше давал себе отдыха, и я напоминала ему об этом, видя, что он плохо исполняет их указания, Владимир Ильич говорил мне: «У меня ничего другого нет».

Позднее, когда Владимир Ильич был уже прикован к постели, врачи, видя, что моральное состояние его очень тяжелое, предложили ему повидаться с кем-либо из товарищей, с условием, однако, не говорить о политике. Владимир Ильич наотрез отказался. «Чудаки,— говорил он нам, когда врачи ушли.— Они представляют себе, что политические деятели, встретившись после долгой разлуки, могут говорить о чем-либо другом, кроме политики».

Владимир Ильич жил революционной работой и всякие неудачи в ней переживал необычайно тяжело. Надо перечитать его письма к Шляпникову и Коллонтай в эпоху империалистической войны, чтобы понять весь его гнев, боль и возмущение шовинизмом, охватившим даже лучших представителей революционной интеллигенции. Он стремился хоть немного разорвать эту завесу, открыть рабочим глаза. А возможности для этого были так незначительны, связь с Россией так слаба. Своих немногих корреспондентов он забрасывает письмами, подталкивает, настаивает.

Так, т. Коллонтай он пишет 19/111 1916 г.:

«Пожалуйста, похлопочите, узнайте, добейтесь, обругайте, заставьте, присмотрите!»**

Стремление добиться исполнения, проверить выполнение проявляется Владимиром Ильичем и в дальнейшем, когда он становится во главе победившей республики Советов. '

Другой отличительной чертой Владимира Ильича была его способность общаться с массами, узнавать постоянно их интересы и запросы, проверять мероприятия Советской власти и партии путем этого общения.

Еще лишь приступая к революционной деятельности, он ходил в Петербурге даже в трактиры, где имел возможность прислушиваться к разговорам рабочих, узнавать у них условия их жизни, их требования.

Такого же рода общение поддерживал он и в ссылке, где у него на почве юридических советов установилась связь с местным крестьянством.

За границей, живя долгие годы в эмиграции, Владимир Ильич буквально обсасывал со всех сторон всякого свежего, попадавшего за рубеж человека. Особенно любил он беседовать с рабочими, непосредственно сталкивавшимися с массами***.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. ИЗ—115

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 92 (в письме, адресованном матери, М. А. Ульяновой, говорится о младшем брате, Д. И. Ульянове). Ред

** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 201.

*** Далее в рукописи: «Такой же интерес он проявил вначале к Гапону, который, прибыв за границу, выразил желание повидаться с Владимиром Ильичем. Брат проводил с ним долгие часы, расспрашивая о движении питерских рабочих, выясняя себе и физиономию этого «деятеля», так позорно затем кончившего свою карьеру». Ред.

 

ВОЖДЬ, ТОВАРИЩ, ЧЕЛОВЕК

Через несколько дней исполнится четыре года* со дня смерти Владимира Ильича. То, чему он учил нас при своей жизни, его богатое литературное наследство становится год от года достоянием все большего количества пролетариев не только в СССР, но и далеко за его пределами. Это вполне понятно. Все большее количество трудящихся всех стран, самим ходом истории, на своей жизни, на своей борьбе убеждаются в правильности того пути, которым он учил идти и по которому он привел к победе над эксплуататорами, к возможности строительства социализма рабочими и трудящимися крестьянами нашей страны. И чтобы не свернуть с этого пути, чтобы на всех этапах борьбы применять правильную ленинскую тактику, которая одна только наиболее безболезненно и быстро может привести к победе, пролетарские коммунистические партии всех стран, все сознательные пролетарии учатся на его Сочинениях, проверяют себя и свои методы борьбы на его богатом революционном опыте. И все возрастает спрос на его Сочинения, и на все большее количество иностранных языков их переводят.

Никогда так много не читали Ленина при его жизни. Тогда он был с нами. Он сам руководил борьбой, определял линию партии и Коминтерна, давал сам указания на всех этапах революции. Во всех трудных случаях можно было обратиться непосредственно к нему и получить у него советы и указания. Не то теперь. Да и, помимо того, великие, гениальные люди только после своей смерти вырастают для своих современников, своих потомков во весь свой гигантский рост; после их смерти вполне и целиком оценивают оставшиеся в живых все их значение. Таким человеком был Владимир Ильич.

Но он велик не только своим учением, не только как вождь мировой пролетарской революции, он велик и как человек, в лучшем смысле этого слова; его должны знать все трудящиеся, чтобы на его примере учиться вырабатывать из себя настоящих коммунистов, у которых слово не расходится с делом, которые завоевывают авторитет и доверие всей своей жизнью.

Владимир Ильич принадлежал к тем немногим людям, которые, поставив себе раз и навсегда одну определенную цель в жизни, неуклонно идут к ней, не сворачивая с избранного пути, не смущаясь никакими трудностями и опасностями. Их дело становится для них высшей целью и интересом. Таким делом была для Владимира Ильича его революционная работа.

Еще юношей, только что покинув школьную скамью, он с необыкновенным упорством и настойчивостью берется за книгу, чтобы подготовить себя к этой революционной работе. Та же настойчивость проявлялась у него всегда — как в подпольные времена, так и после завоевания Советской власти.

Период империалистической войны был одним из наиболее тяжелых периодов для революционеров, находившихся в эмиграции, за границей. Связи с Россией были крайне затруднены, денег не было, работу было вести трудно; многие эмигранты шли на фронт защищать «свое отечество». Мало было людей, кто выступал открыто против войны, за интернационализм. И по письмам, которые сохранились с того времени, мы видим, с каким упорством и настойчивостью Владимир Ильич боролся против империалистической войны, с какой неослабной энергией вел он агитацию, старался восстановить связи с Россией и пр. И, давая то или иное задание, он стремился к тому, чтобы оно было выполнено срочно, без промедления. Так, в одном письме к т. Коллонтай он пишет: «Пожалуйста, похлопочите, узнайте, добейтесь, обругайте, заставьте, присмотрите!»** Сколько в одних этих словах настойчивости, упорства, желания во что бы то ни стало добиться результатов.

Когда Владимир Ильич был уже тяжело болен и не покидал постели, врачи, чтобы несколько развлечь его, предложили ему повидать кого-нибудь из близких товарищей, но с условием не говорить с ними о политике, боясь, что такой разговор взволнует больного. Владимир Ильич наотрез отказался от такого свидания и, когда врачи ушли, с усмешкой говорил: вот, мол, чудаки; они думают, что политические деятели могут говорить между собою о чем-либо другом, кроме политики.

Но, отдавая жизнь революционной борьбе, Владимир Ильич не был ригористом, сухим человеком. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, любил людей, был чуток и внимателен к ним, бывал заразительно весел и остроумен в обществе. С детьми он становился точно сам ребенком, бегал и играл с ними, возбуждая их горячую привязанность к себе. Лучшим его отдыхом были прогулки. Природу он страстно любил и быстро знакомился обыкновенно со всеми красивыми уголками той местности, где ему приходилось жить. И, бродя где-нибудь с ружьем по лесам, он всегда пользовался случаем при встрече с крестьянином или крестьянкой поговорить с ними о их житье-бытье, расспросить их о том, как идет их хозяйство, о их нуждах и пр. Такие встречи он использовал для большего общения с массами.

Владимир Ильич был очень заботлив к товарищам, и, встречаясь с ними, он наряду с разговорами о делах никогда не забывал справиться о том, как товарищ живет, отдыхал ли он, не нуждается ли в чем-либо. И потом поручал их врачам, с просьбой осмотреть такого-то, заботился, чтобы нуждающимся товарищам помогли и комнатой, и одеждой и пр. Он находил время для этого, несмотря на перегруженность работой.

К себе Владимир Ильич был необычайно строг и от других требовал точного выполнения взятых на себя обязанностей, строго взыскивая за всякие упущения. Но в то же время он умел бывать и снисходительным к ошибкам товарищей, если их ошибки и промахи вызывались не злой их волей или нерадением, а особым несчастным стечением обстоятельств. И тогда потерпевший товарищ находил всегда поддержку Ильича и защиту от требовавших более суровых кар по отношению к виновному. Сколько раз, бывало, совершишь какую-нибудь ошибку (а кто застрахован от них?), кажется, что уже все на свете пропало, лучше уж не показываться на глаза Ильичу; его ведь особенно стыдно видеть в такие минуты. А он придет сам, и вместо строгости и недовольства видишь милую улыбку и желание успокоить и утешить. И при виде этого новые силы находишь в себе и от ошибок исправляешься лучше, чем при применении строгостей и взысканий,— лучше потому, что такой метод не вызывает озлобления, не приводит к подавленности человека, который и сам сознает свою ошибку.

В краткой заметке не опишешь образа Ильича. Для этого потребуется много томов, участие в собирании материалов о нем всех знавших его, подробная его биография. И тогда трудящиеся всех стран не только будут изучать его Сочинения, будут знать его не только как вождя, но и просто как доброго, отзывчивого, прекрасного человека и товарища.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 116—119

* Написано в 1928 г.

** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 49, с. 201.

 

АККУРАТНОСТЬ, ПУНКТУАЛЬНОСТЬ, ЧЕТКОСТЬ

Одной из отличительных черт Владимира Ильича была большая аккуратность, пунктуальность, четкость во всякой взятой им на себя работе. Он органически не мог отнестись поверхностно, кое- как, нашармака к любому, хотя бы и незначительному, делу.

Эта черта была присуща Владимиру Ильичу с юных лет. Еще в гимназические годы он с необыкновенной тщательностью выполнял все школьные задания. Это относилось главным образом к письменным работам, так как при богатых способностях Ильича и прекрасной памяти устные задания усваивались им обычно на уроке, во время объяснения учителя, и дома ему оставалось лишь слегка проглядеть их по книге или восстановить в памяти по записям. Зато тщательность подготовки письменных работ тогда еще буквально била в глаза и очень импонировала нам, меньшим.

Дмитрий Ильич рассказывает, как ему, мальчику 12—13 лет, нравилось следить за тем, как Владимир Ильич пишет сочинения*, за которые он принимался сразу, как только объявлялась тема и назначался для написания срок, обычно двухнедельный. Тут же он составлял план сочинения, просматривал нужную литературу, делая выписки, которые могли ему пригодиться для сочинения. Черновик сочинения набрасывался Владимиром Ильичем на одной стороне согнутого вдоль листа. «Постепенно, день за днем, правые полосы листа первоначального черновика испещрялись целым рядом пометок, поправок, ссылок и т. д.». Времени было достаточно, и можно было не спеша, основательно разработать тему. Недаром сочинения Владимира Ильича отличались всегда продуманностью, логичностью, богатым использованием материала и получали высшую оценку со стороны учителя словесности, который нередко ставил Владимиру Ильичу за сочинения не просто пять, а пять с плюсом.

Составленная им табличка спряжения неправильных французских глаголов наглядно показывает, как тщательно Владимир Ильич подходил к каждой работе, если даже она делалась им для себя, а не для того, чтобы подать преподавателю по его заданию.

Аккуратность и четкость в выполнении этой, казалось бы, незначительной таблички давала Ильичу возможность легче уложить ее в памяти, проще отыскать нужную форму при справках.

Мне нередко приходилось прибегать к помощи Владимира Ильича во время приготовления уроков в низших классах гимназии. И ярко осталось в памяти его неодобрение всякой наспех, кое-как сделанной работы. Приходилось переделывать, ибо это неодобрение Ильича было хуже всякого наказания.

Составление плана при писании статьи или книги сделалось привычкой Владимира Ильича. Опубликованные в Ленинских сборниках и Сочинениях Ленина материалы показывают, что и к своим устным докладам, которые он делал обычно без записей, он составлял всегда предварительно план. Мы знали обычно по его настроению и углубленности в себя, что Ильич обдумывает какую-либо работу или доклад. Он бывал в такие моменты неразговорчив, а иногда приговаривал что-то себе сквозь зубы — «шипел», как выражалась Надежда Константиновна, и мы старались не отвлекать его ничем посторонним.

Тщательное, всестороннее изучение предмета, выписки, пометки, просмотр целой груды литературы по тому или иному интересовавшему Владимира Ильича вопросу давали ему возможность выступать во всеоружии, быть подкованным в нем, что называется, на все четыре ноги. Недаром он считал, что «читать» вообще — мало проку»**.

Строгое требование тщательной, добросовестной работы, которое Владимир Ильич предъявлял прежде всего к себе самому, он предъявлял и к другим. В этом ему помогала проверка исполнения, в которой он наряду с подбором кадров видел гвоздь вопроса***.

С какой горячей настойчивостью добивался Владимир Ильич выполнения данных им поручений, видно хотя бы из следующей фразы его письма т. Коллонтай: «Пожалуйста, похлопочите, узнайте, добейтесь, обругайте, заставьте, присмотрите!»****.

Известно, что им же было введено обыкновение требовать расписки на конверте. Но Владимир Ильич не довольствовался этим, а еще запрашивал сам или поручал запросить секретаря по телефону, получено ли письмо, что предпринято по нему, требуя сплошь и рядом донесения ежедневно по ряду важных поручений, сводки об исполнении. Таким путем он приучал аппарат как Управления делами и секретариата Совнаркома, так и других учреждений к аккуратности и исполнительности.

Указанной выше привычке к размеренному труду, аккуратности и пунктуальности Владимир Ильич остался верен до последних дней своей жизни. Уже будучи тяжело больным, лишенным речи, он требовал, чтобы в строго определенное время велись с ним занятия по восстановлению речи, которые проводили врач и Надежда Константиновна. Это относилось и к просмотру газеты, которую Владимиру Ильичу в то время приносили после обеда, когда он отдыхал в своем кресле, и к чтению вслух и пр. и т. д.

Своей прочно установившейся привычке он не изменял и тогда, когда всякий другой, больной такой тяжелой болезнью, лишенный возможности обмениваться с окружающими, высказать самые настоятельные свои нужды, человек предался бы унынию, апатии и перенес бы, как это бывает в большинстве случаев, все свои мысли на свое здоровье.

Но то, что свойственно обыкновенным людям, иначе выражается у таких гигантов ума и действия, каким был Ильич. Он глубоко затаил в себе боль за вынужденное бездействие, отстранение от любимой работы, которая давала ему цель жизни, и старался наперекор всему продолжать работать, хотя бы в той области, которая одна только осталась ему доступной*****.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 120—122

* См.: Ульянов Д. И. Как работал Ленин в молодые годы.— В кн.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 87—88. Ред.

** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 55, с. 92.

*** См. там же, т. 45, с. 16.

**** Там же, т. 49, с. 201.

***** Последний абзац рукописи опущен. Ред.

 

ОДНА ИЗ САМЫХ СИЛЬНЫХ СТОРОН ЛЕНИНА

Простота и скромность, большой демократизм и доступность отличали Владимира Ильича и в личной жизни и в его отношении к людям. «Наша нравственность,— говорил он,— выводится из интересов классовой борьбы пролетариата»* — и применял это правило прежде всего к самому себе.

Приведу лишь несколько штрихов для иллюстрации.

Владимир Ильич относился к людям внимательно и приветливо, независимо от того, каково было положение человека, место, занимаемое им по служебной лестнице, в обществе. Рабочих, делегатов от крестьян, которые приходили к нему на прием,— с ними Владимир Ильич особенно любил поговорить — он встречал приветливо и извинялся перед ними, если ему приходилось заставить их немного подождать. Обычно же он строго соблюдал часы приема делегаций, поручая своему секретарю вести точный их учет, заранее давать им пропуска в Кремль, проверяя выполнение через некоторое время. Без проверки выполнения своих поручений он вообще не мог работать.

Интересно было наблюдать выражение лиц некоторых бывавших на приеме крестьян до и после свидания с ним.

Вот в приемной Владимира Ильича ждут несколько крестьян. Они смущенно стоят, переминаясь с ноги на ногу, держат в руках шапки. На лицах у них радость от предстоящего свидания с главой Советского правительства, но в то же время заметна и некоторая тревога: как он их примет и что им скажет. Перед тем как войти к нему в кабинет, они стали в очередь, впереди самый старый; некоторые перекрестились... Товарищ, вошедший в кабинет к Ильичу через некоторое время, наблюдал такую картину: Владимир Ильич сидел в своем кресле, за столом, немного отодвинувшись, а полукругом около него сидели крестьяне. Владимир Ильич чему- то громко смеялся, вместе с ним смеялись все крестьяне. Вид у них был совершенно другой, чем тот, когда они ждали в приемной, точно дружеская, задушевная беседа сняла с них те заботы и тревоги, с которыми они пришли к Владимиру Ильичу.

Весной 1920 г. т. Шотман встретился в Сибири со сгорбленным стариком, лет 75, с большой седой бородой. Оказалось, что это коммунист, едет из Омска, с партийных курсов, к себе в станицу.

- Мне скоро умирать,— говорил он,— но перед смертью хотелось бы видеть Владимира Ильича Ленина. Только бы увидать его, родного, а потом можно и умереть.

- Я решил устроить ему свидание с Владимиром Ильичем,— рассказывает т. Шотман.— Ленин с удовольствием согласился.

Когда я ввел т. Путинцева в кабинет, т. Ленин встал из-за стола, подошел к растерявшемуся старику и, взяв его обеими руками за руку, сказал:

- Здравствуйте, Илья Данилович.

От неожиданности Илья Данилович совсем растерялся и от волнения едва произнес:

- Любезный деятель, поклон из Сибири.

Усадив старика против себя на стул у окна, Ленин стал подробно расспрашивать его о жизни сибирских казаков.

Илья Данилович отвечал на все вопросы очень обстоятельно, указывал без стеснения на недостатки советского механизма, за хорошие декреты хвалил без лести. Владимиру Ильичу т. Путинцев, видимо, очень понравился, говорил с ним, как со старым знакомым, вспоминал о своей жизни в Сибири и пр.

На прощание Владимир Ильич обнял старика и крепко, по-товарищески поцеловал его**.

Характерен и такой случай. Заинтересовавшись как-то беседой с одним крестьянином, Владимир Ильич предложил ему написать статью в газету. Тот мотивировал отказ тем обстоятельством, что в дороге он потерял свои очки, а достать их очень трудно. Владимир Ильич взял перо и написал т. Семашко:

«Николай Александрович!

У меня сидит тов. Иван Афанасьевич Чекунов, очень интересный трудовой крестьянин, по-своему пропагандирующий основы коммунизма.

Он потерял очки... Нельзя ли помочь ему достать хорошие очки?

Очень прошу помочь и попросить секретаря Вашего сообщить мне, удалось ли»***.

Когда Владимир Ильич незадолго до своей роковой болезни поехал в Костино, он в один из последующих дней по приезде направился к скотному двору, чтобы осмотреть его. Служащие совхоза «Костино» еще не знали Владимира Ильича, и, так как вход на скотный двор для посторонних был запрещен, сторож не пропустил Ленина. Владимир Ильич спокойно повернул вспять, не сказав ни слова.

Дело доходило до того, что, приходя в кремлевскую парикмахерскую, Владимир Ильич садился, чтобы дождаться своей очереди, но тут уже присутствовавшие восставали, они не могли допустить, чтобы он так непроизводительно тратил свое время.

В первые годы Советской власти, когда бывал нехваток продуктов, Владимиру Ильичу нередко направлялись лично для него мука, мясо и т. п. Но обычно Ильич направлял все эти продукты в детские дома или больницы или, если продукты поступали в небольшом количестве, предлагал разделить их между целым рядом товарищей, не забывая и лечивших его и Надежду Константиновну врачей, отказ которых от гонорара всегда очень смущал его.

Исключение, впрочем, делалось для посылок с продуктами, которые присылали ему близкие товарищи...

Очень характерны для скромности Владимира Ильича анкеты, заполнявшиеся им на съездах и конгрессах. На вопрос, говорит ли он свободно на каком-нибудь иностранном языке, Владимир Ильич в анкете III конгресса Коминтерна записал: «Ни на каком»****. А между тем известно, какие громовые овации встречали его речи со стороны западноевропейских делегатов. Произносились эти речи Владимиром Ильичем на правильном немецком языке, разве только иногда он затруднялся в подыскании отдельного слова, да и то передавал свою мысль в таких случаях другими оборотами*****.

Образцом скромности Владимира Ильича является и его речь на праздновании его юбилея в день его 50-летия:

«Товарищи! Я прежде всего, естественно, должен поблагодарить вас за две вещи: во-первых, за те приветствия, которые сегодня по моему адресу были направлены, а во-вторых, еще больше за то, что меня избавили от выслушания юбилейных речей». (Владимир Ильич приехал на собрание с запозданием.)

Закончил он пожеланием, «чтобы мы никоим образом не поставили нашу партию в положение зазнавшейся партии...»******

Ульянова М. И. О Ленине.

4-е изд. М.. 1971. с. 123—127

 

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 41, с. 309.

** В. И. Ленин принял И. Д. Путинцева 26 июня 1920 г. Ред.

*** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 52, с. 83—84.

В рукописи далее следует: «Несмотря на совершенно нечеловеческую перегруженность делами, Владимир Ильич находил время побеседовать, хотя бы несколько минут, с рабочими и крестьянами. А если не побеседовать, то прочесть десяток-другой крестьянских писем. Ленин высоко ценил эти письма. Он говорил т. В. Карпинскому:

«Ведь это же подлинные человеческие документы. Ведь этого я не услышу ни в одном докладе».

Новому типу бюрократов — советским бюрократам с партбилетом в кармане — некоторое число их имеется еще в нашем аппарате — не грех задуматься над примером отношения Ленина к личным обращениям и письмам трудящихся и проявлять к ним больше внимания...

**** М. И. Ульянова, по-видимому, имеет в виду анкету, заполненную В. И. Лениным во время всероссийской переписи членов РКП (б) 13 февраля 1922 г., в которой на вопрос, на каких языках кроме русского он свободно говорит, В. И. Ленин ответил: «Свободно ни на одном» (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 44, с. 509). Ред.

***** Далее в рукописи следует: «На XI съезде партии Владимир Ильич на вопрос: «Какую партийную работу исполняете в настоящее время?» — ответил: «Член ЦК РКП», а на вопрос: «Какое участие принимаете в настоящее время в кооперации и в профдвижении?» ответил: «Никакого». Он подразумевал под этим, что не принимает непосредственного участия в первичной кооперативной ячейке и в первичной профорганизации. Это было верно, но верно также и то. что. будучи руководителем всей нашей страны, ее хозяйства и всех организаций, он неизбежно и очень пристально руководил и всей суммой вопросов профдвижения и кооперации». Ред.

****** Ленин В. И. Полн. собр. соч.. т. 40. с. 325. 327.

Далее в рукописи: «Еще несколько примеров. Известно, что авторы особенно болезненно реагируют не только на браковку своих статей, но и на правку их редакцией. Не то было с Ильичем. Однажды, когда т. Карпинский просил его написать статью к четырехлетнему юбилею «Бедноты». Владимир Ильич ответил, указав на целый ряд серьезных помех: «...поэтому написать что-либо путное не могу. Если подойдет прилагаемое, поместите, не подойдет, бросьте в корзину, это будет лучше».

Простота и скромность отличали Владимира Ильича, как я указывала, и в личной жизни. Нечего уже говорить о периоде эмиграции, когда он имел «existenz- minimuin парижского рабочего», как он выражался, а на поверку и того меньше. Но и в советский период, когда материальные условия его резко изменились к лучшему, он оставался верен себе. Все должно было быть просто, скромно, никаких излишеств».

В варианте рукописи сказано: «Владимир Ильич был подлинным коммунистом, и большее знакомство с его жизнью, с его характером, чертами и обычаями принесет многим и многим из молодых членов партии большую непосредственную пользу, будет иметь для них воспитательное значение, показав им. как должен проявлять себя настоящий коммунист, предохранит от многих неправильностей, высокомерия и зазнайства.

Владимир Ильич прекрасно знал себе цену и понимал свое значение, и простота и скромность, отличавшие его. были не признаком недооценки им этого значения и не преуменьшением своей роли, а проявлением подлинно высокой, гениальной культуры». Ред.

 

ОТВОЕВАННЫЕ МИНУТЫ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОБ ИЛЬИЧЕ

В феврале (1923 г.), когда в состоянии здоровья Владимира Ильича наступило некоторое улучшение и Ферстер* разрешил ему заниматься, диктовать более продолжительное время, занятия его длились иногда по два — два с половиною часа в день. Так сказать, официальные, зарегистрированные занятия. Но в это время не включалось, конечно, обдумывание статей. Они разрабатывались в голове Владимира Ильича в то время, когда он лежал, как могло показаться, в полном бездействии. Но работа мысли продолжалась и тогда.

Время для диктовки было ограничено, надо было торопиться и вследствие этого надо было заранее подготовиться, чтобы и без того короткая возможность зафиксировать свои мысли на бумаге не пропала понапрасну. И когда Владимир Ильич бывал в лучшем состоянии, он диктовал быстро, не останавливаясь. Производило впечатление, что он не диктует, а говорит быстро, сопровождая свою речь жестикуляцией.

Надо еще принять во внимание, что Владимир Ильич не привык диктовать свои статьи. Он никогда не пользовался услугами стенографа, когда был здоров, указывая, что ему трудно обходиться без рукописи, которая была бы перед ним. Кажется, только один раз в своей жизни он по совету одного товарища попробовал диктовать, но опыт был неудачен. Владимир Ильич стеснялся, торопился, и сделанная стенографом** запись совершенно не удовлетворила Ильича; он всю статью написал потом заново. Тем больше предварительной подготовки требовалось ему вследствие этого тогда, когда он был лишен возможности писать сам и поневоле должен был прибегать к помощи стенографа.

Расшифрованные статьи Владимир Ильич поручал читать ему, внося поправки и дополнения, работая над ними до тех пор, пока они не удовлетворяли его. И в те дни, когда работа клеилась лучше и Владимир Ильич видел результаты ее, он бывал в лучшем настроении, шутил и смеялся. Но и в это время Владимир Ильич был занят, конечно, не только записями, на которые, по формулировке врачей, «не должен был ожидать ответа». Он был занят и текущими делами, старался влиять и на них.

Забытым быть не может.  М.. 1963. с. 19—20

* Отфрид Ферстер. профессор-невропатолог. Ред.

** Речь идет о стенографисте Я. Хлебникове. Ред.

 

СТЕНОГРАММА БЕСЕДЫ С УЧАЩИМИСЯ 364-Й ШКОЛЫ г. МОСКВЫ 23 НОЯБРЯ 1936 г.

Я хочу вам рассказать немного о вожде и основателе нашей партии В. И. Ленине. Владимир Ильич был от природы очень одаренным человеком, очень способным человеком, но если он стал тем, кем он был, если к его голосу прислушивались, как прислушиваются и сейчас пролетарии всего мира, угнетенные народы всех стран, то это произошло потому, что он умел упорно и настойчиво над собой работать. Для его воспитания, для того, чтобы он сложился таким, каким он был, были очень благоприятные условия. Наши родители были людьми культурными, идейными, уделяли детям очень много внимания. Отец был сначала учителем, затем инспектором и директором народных училищ в Симбирском, теперешнем Ульяновском районе. Тогда, в конце 60-х гг. прошлого столетия, это было дело очень трудное. Он решил посвятить себя делу начального народного образования.

Царское правительство вообще не было на стороне того, чтобы просвещать народ, открывать ему глаза. Ему гораздо легче было расправляться с народом темным, несознательным, и борьба за школы, за большое количество их, за лучшую организацию их встречала большие препятствия. Специальных средств правительство не ассигновывало на школы. Содержались они на средства крестьян и для того, чтобы больше было взносов на содержание школ и их организацию, нужно было самих крестьян заинтересовывать в пользе обучения их детей.

В ту пору, это было в 1869 году, когда отец приехал в Симбирск, теперешний Ульяновск, там во многих школах дело обстояло очень плохо. Там применялись телесные наказания, зубрежка. Очень часто дети из этих школ мало выносили знаний. Крестьяне смотрели на эти школы как на обязанность, заинтересованы в них не были. Нужна была упорная работа для того, чтобы крестьян заинтересовать, чтобы лучше поставить школы, чтобы крестьяне видели толк в обучении детей. Отцу приходилось колесить по губернии во всякую погоду, и осенью, и зимой. В одном месте нужно было поговорить с крестьянами на сходе, в другом — найти попечителя, который оказывал бы материальную помощь, в третьем — просмотреть, как учитель преподает. Дело было очень трудное, но отец увлекся этим делом, это стало делом всей его жизни, он на нем горел, отдавая ему все свои силы.

Эта его работа давала большие результаты. Школы стали обслуживаться, удалось воспитать ряд учителей, их позднее называли «ульяновцами», а время, в которое отец работал, называлось «ульяновское время». Отец хотел, чтобы учителя смотрели на это дело не только как на заработок, но чтобы они идейно шли на это дело и чтобы они действительно были хорошими преподавателями. Отец организовал курсы, и выработались кадры новых учителей. Мы видели отца постоянно горевшим на работе, не щадившим себя, мы привыкали видеть, что долг выше всего. Пример отца имел очень большое значение для детей, в том числе и для Владимира Ильича.

Мать наша была человек культурный, идейный, впоследствии она стала нашим товарищем в нашей нелегальной работе. Она помогала нам обводить жандармов, помогала писать письма, прятать литературу. Она уделяла детям очень много внимания, не стесняя их свободы, умела всегда поддержать дисциплину, и она, и отец уделяли много внимания развитию детей. Они приучали нас читать лучшие произведения классиков, русских и иностранных. Старшая сестра и Владимир Ильич рассказывали, что эта привычка оказалась настолько сильной, что, когда их одноклассники предлагали им какой-нибудь бульварный роман, это не завлекало их.

Дети рано стали читать и классиков, и критические статьи, Писарева и Добролюбова, которые тогда еще не были разрешены. Владимир Ильич с ранних лет привык упорно и много работать. У него создалась большая трудоспособность и большая аккуратность в выполнении своих работ. Я редко помню, чтобы можно было видеть его незанятым. Обыкновенно бывало так: выходной день, а тогда воскресенье, либо в гости шли, либо в театр, либо гулять, а Владимир Ильич этот день тоже сидел, занимался, читал. Читать тоже можно по-разному. Иногда люди читают, но это недостаточно укладывается у них в голове. А у него была способность, если он за какой-нибудь вопрос возьмется, скажем, история, то он не ограничивается только теми книгами или заданным уроком, которые надо прочесть. Он подписывался в библиотеке, брал оттуда книги и очень много читал. Старший брат* мне рассказывал, когда задавали сочинение, он очень любил наблюдать за Владимиром Ильичем. Бывает у нас часто так: зададут сочинение, а мы ждем — не хочется браться, оставляем до последнего дня, когда уже нельзя откладывать. А он обыкновенно брался за эту работу сейчас же. Разделит бумагу, на одной стороне остается чистое поле. Затем набрасывает план работы, о чем бы сочинение ни было, он набрасывал план. Потом отправляется в библиотеку, подбирает литературу, читает, некоторые книги берет домой, выписывает то, что ему кажется подходящим. Собрав материал, он пишет на одной стороне сочинение, причем карандаш чинился страшно тонко, и строчки ложились как нити на бумаге. Это он писал начерно. Затем перечитывает, вносит кое-что новое, заполняя правую сторону листа. Таким образом, оставалось только взять чистую тетрадь и переписать набело. Обыкновенно за свои сочинения он получал пятерки, пятерки с плюсом, даже с двумя плюсами.

Вот он привык так основательно все изучать, изучать не для того, чтобы только не провалиться, ответить учителю, а сам предмет его интересовал. Благодаря этому он предмет изучал хорошо.

У меня до сих пор сохранились его записи. Он изучал французский язык, неправильные глаголы, более трудные склонения и спряжения он выписывал аккуратнейшим образом.

Он со мной языками занимался зимой в городе, а летом в деревне. Я удивлялась его аккуратности. Он кончил курс с золотой медалью около 17-ти лет и принялся за самообразование. В это время он со мной занимался. Иногда я приходила к нему спрашивать то, что не понимала. Я до сих пор помню такой случай: когда я только поступила в школу, пришлось рисовать карту Европы. Я взяла и от руки нарисовала карту. Он меня заставил переделать и говорит мне: «Кто же так карту рисует. Возьми циркуль, смеряй все, чтобы все было точно». Мне пришлось покориться, но зато вторая карта, которую я ему показала, заслужила его одобрение.

Я занималась с ним языками. Как-то он заставил меня сшить тетрадь для записи слов. Я взяла бумагу, сложила пополам и черной ниткой ее сшила. Он посмотрел и говорит: «Как, белая тетрадь и черные нитки, это некрасиво, кто так делает?» Мы жили тогда в Самарской губернии, там есть сейчас колхоз «Уголок Ленина». Летом он устроил себе такой кабинет: врыл стол, поставил лавочку и с утра до самого обеда сидел и занимался, а ему было только еще 18—19 лет. Никто его не заставлял это делать, но человек сам хотел пополнить свое образование. Он изучал различные серьезные вопросы, всегда делал выписки, конспекты, чтобы лучше запомнить. Занимаясь со мной языками, он заставлял меня переводить саму: «Переводи, как умеешь, если неверно, я помогу, но работать нужно самой». Занятия у нас шли не так, что я долбила слова, а я читала, он останавливал мое внимание на каком-нибудь слове, а через несколько дней возвращался к нему.

Это упорство у него осталось на всю жизнь. Он брал пример с сестры Ольги, которая была очень трудоспособна. Большое влияние оказывал на него старший брат Александр Ильич, который когда учился в университете, говорил: «Больше 16-ти часов в сутки я не могу работать». А бывает так: если человек очень способный, то упорство и настойчивость у него не вырабатываются. Он схватывает сверху, а вглубь не идет, и получается пустоцвет, потому что основательно предмет не изучен.

Все выписки, статьи и сочинения Владимира Ильича разрабатывались очень тщательно, упорно, на основе массы материалов.

Наш старший брат погиб в 1887 г. за покушение на Александра III. Владимир Ильич брата очень любил, тот был для него высший авторитет, и на него это произвело сильное впечатление. Это был большой толчок к тому, что он сам пошел по революционной дороге. Владимира Ильича называли министром по уму, но ему совершенно не важна была его карьера, где он устроится, как будет служить, а важно было вести революционную работу. Он понимал, что старший брат пошел по неверному пути, чтобы изменить жизнь, нужно добиться освобождения рабочего класса, надо сами массы просветить и двинуть их на борьбу. Все свои молодые годы он упорно работал. Он понимал, что должен хорошо изучить основоположников марксизма и, чтобы вести за собой рабочих, нужно самому теоретически подковаться.

В университете он учился только 3 месяца. Его вообще не охотно приняли, как брата казненного революционера. Нашей матери посоветовали, чтобы он пошел в Казанский университет, а не в столичный. А там, в Казанском университете, получились беспорядки. У студентов условия были ужасные: кружкам собираться нельзя, везде бегали педеля — надсмотрщики. И вот студенты устроили беспорядок, требовали больших прав себе. Владимир Ильич через 3 месяца после поступления был исключен и выслан из Казанской губернии**. Тогда он принялся за чтение и учебу. Он хлопотал, чтобы его пустили за границу учиться,— не пустили. Но через 4 года он подготовился и сдал экстерном, экзамен он сдал блестяще, и не потому, что хотел сделаться адвокатом, но какой-то заработок был нужен ему. Но все мысли его были полны борьбой за освобождение, о революционной работе.

В 1893 г. мы видим его в Петербурге, он там заводит кружки среди рабочих, подбирает подходящую публику, чтобы вести эту работу. Время это было очень трудное. Сейчас вам трудно себе представить, в каких условиях тогда приходилось собираться, чтобы говорить с рабочими. Нужно было отыскивать какую-нибудь квартиру почище, которая не была на заметке у полиции, собирались по несколько человек, приходилось караулить, нет ли шпиков. Техники, как мы тогда называли, не было никакой, и первый листок, который Владимир Ильич хотел распространить на одном заводе, он написал от руки в четырех экземплярах. Вы подумайте, в скольких экземплярах выходит теперь наша «Правда», и сравните. Два листка попали к рабочим, а два были подхвачены сторожами.

В таких тяжелых условиях начиналась революционная работа. Долго в те времена революционную работу нельзя было вести. Это обращало на себя внимание и кончалось арестом.

В 1895 г. Владимир Ильич был арестован. Мы считали, что тюрьма — это санаторий. Не потому, что условия хорошие были, а просто потому, что можно было отдохнуть от бегания, замести следы... А Владимир Ильич пишет в тюрьме книгу «Развитие капитализма в России», а потом связывается с волей и из-за тюремной решетки продолжает вести революционную работу, пишет листки на волю. Тогда был такой порядок: один раз в неделю свидание личное, а второй раз — за решеткой. Все время нужно было быть начеку. Владимир Ильич давал много поручений, что кому передать, и ему нужно было многое передать с воли, а свидание при жандарме, и нужно было делать таким образом, чтобы не попасться. Владимир Ильич шел на всяческие ухищрения: одно слово говорил по-немецки, одно по-французски, одно по-английски. Как-то старшая сестра разговаривала с ним на таком интернациональном языке, подошел жандарм и говорит: «Только по-русски можно говорить». Владимир Ильич говорит: «Скажи этому золотому человеку то-то и то-то». А фамилия этого человека была Гольдман, что по-немецки значит золотой человек. Он на всякие такие вещи был очень хитер. Со всеми сидящими товарищами он был в постоянных сношениях, поддерживал их и продолжал работать.

Он написал в тюрьме проект программы, листки. Для того чтобы писать конспиративными чернилами, он устроил маленькие чернильницы из черного хлеба. В тюрьме есть такой глазок, куда смотрит надзиратель за тем, что делает заключенный. Как-то раз на свидании Владимир Ильич смеется: «Какой день незадачливый выпал. 6 чернильниц пришлось съесть». Каждый раз, как только он начинал писать, кто-нибудь заглядывал, и он отправлял чернильницу в рот.

В ссылке продолжалась такая же работа. У человека была единственная цель — добиться освобождения трудящихся, и к ней он шел очень упорно, очень настойчиво, продолжая работать и в тюрьме, и в ссылке, а позднее в эмиграции.

Несколько слов еще о том, какой человек был Владимир Ильич. Это был очень веселый и жизнерадостный человек. Крокетом и городками он увлекался, как ребенок, и с большим азартом и весельем предавался этим играм.

Он страшно любил ребят. Стоило попасть ему в общество ребят, как начиналась беготня, хохот, кутерьма, точно он век знаком с ними. Даже в 1923 г., когда он был болен, живя в Горках, мы устроили елку, созвали ребят, и, когда они немного расшалились, мы старались их остановить, сдержать, а Владимир Ильич знаком нас останавливал, говорить он тогда уже не мог,— пусть играют, пусть веселятся. Это доставляло ему большое удовольствие.

Владимир Ильич как-то говорил, что наша нравственность вытекает из интересов классовой борьбы пролетариата. Он был настоящий коммунист.

Какие наиболее характерные черты его — большая простота, доступность, демократизм, никакого зазнайства. Когда он был Председателем Совнаркома — он оставался таким же простым человеком. Всякие лишние траты он запрещал. В Музее Ленина висит на стене выговор управляющему делами***  за то, что тот повысил ему жалованье, не спросив у него. В квартире всегда очень просто, ничего лишнего, никакой роскоши. Это черты настоящего коммуниста — у него они были особенно ярко выражены. Очень много он оказывал внимания людям. Будете читать Ленинский сборник, увидите массу записок — устройте такого-то, помогите такому-то. У меня была всегда масса поручений от него: достань тому-то шубу, пригласи к тому-то врача, у врача он требовал всегда отчета, что нужно сделать, чтобы товарищ поправился. Очень чуткое и внимательное отношение к товарищам, очень простое отношение****. Иногда несдержанные товарищи критиковали его за новые идеи, которые были им непонятны. Он очень спокойно и обстоятельно разъяснял им их ошибки.

Я думаю, что наша красная смена должна учиться не только по большому литературному наследству, которое у нас осталось от Ленина, следуя которому наша партия во главе со Сталиным добилась больших успехов, но вы должны больше знакомиться с Лениным как человеком и коммунистом. В этом смысле вы можете очень многое для себя взять. Это будет для вас очень полезно, чтобы вырасти стойкими коммунистами, достойной красной сменой нам, старым бойцам. Бои предстоят немалые. Вы это можете видеть по Испании, как два класса неприкрыто противостоят один другому, какая идет упорная борьба. Для того чтобы подготовить себя к этой борьбе, к новым боям и победам, нужно хорошо использовать ваши юные годы, когда у вас больше свободного времени, свежая голова и когда вы можете большего достигнуть в смысле подготовки себя к этой работе.

Я выражу пожелание, чтобы вы не только сочинения Ленина хорошо изучили, но больше знакомились с ним как с человеком.

Вопрос: Как Ленин относился к учителям?

Тов. Ульянова. Тут надо немного уйти в область прошлого, чтобы на этот вопрос ответить. Вы не забудьте, что учился он в гимназии в конце прошлого столетия. Гимназии были очень плохие. Учителя были старые реакционеры, которым важно было только одно: продвигаться по службе. Я помню по рассказам Владимира Ильича, что состав учителей был очень плохой. Некоторые выезжали на том, что заставляли зубрить, другие относились к преподаванию спустя рукава. Благодаря этому особого уважения к себе учителя не могли внушить.

Но характерно было для учебы Владимира Ильича то, что он всегда на уроках слушал очень внимательно то, что объясняли, и усваивал урок прекрасно. Иногда старшие сестры, другие члены семьи жаловались, что он крутится и мешает им заниматься. Отец позовет его к себе в кабинет, спросит урок — знает, начинает латинскую грамматику спрашивать — знает...

Хорошая память и внимание давали ему возможность хорошо запоминать объяснения на уроках, поэтому сидеть дома и зубрить ему не приходилось, и у него была возможность много читать. Отметки были у него хорошие, и он многим товарищам помогал, раньше уходил в гимназию, чтобы объяснить товарищам то, что им непонятно.

Конечно, близкой связи с учителями в то время не могло быть. Он рано встал в оппозицию к старому укладу, к старому строю, а в школе учителя все были допотопные, которые больше своего предмета ничего дать не могли. Сколько-нибудь свободомыслящего человека в учителе не потерпели бы тогда.

Вопрос: Во время работы в партии получались большие разногласия. Порывал ли Ленин личные связи с тем, с кем расходился во взглядах?

Тов. Ульянова. К людям он относился хорошо, но мерило было такое: стоит человек на революционной точке зрения или свернул куда-нибудь. Для него это имело огромнейшее значение.

Если разногласия маленькие, их можно было уладить — он выступал с резкой критикой.

Плеханов, например. Ленин относился к нему с большим уважением. Мартов был видный меньшевик. Ленин был с ними очень дружен, а когда он увидел, что они изменили, пошли по другому пути, что для них дело революции не на первом месте, что они идут на соглашательство, для него идея была выше личных отношений, и с ними не могло быть никаких дружеских отношений.

Правда, он потом делал попытку перетащить их. Он ценил Плеханова, это был большой ум. Но быть дружным с человеком, с которым он идейно расходится, он никогда не мог и расходился с людьми, если они стояли на неверном пути и шли на поводу у буржуазии. Но сплошь и рядом для таких заблуждающихся, которых можно перетянуть, он пускал в ход все, чтобы на них воздействовать. Личного он не вносил в борьбу ничего, но принципиальность была большая, и поэтому, если не было никакой возможности столковаться, он с этими людьми порывал.

Полностью публикуется впервые; частично напечатано в книге: Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 128—130

 

* Д.И. Ульянов

** В. И. Ленин был выслан в деревню Кокушкино Лаишевского уезда Казанской губернии. Ред.

*** Речь идет о распоряжениях Совнаркома от 23 мая 1918 г., в которых В. И. Ленин объявил строгий выговор управляющему делами СНК В. Д. Бонч-Бруевичу и секретарю СНК Н. П. Горбунову за произведенное ими самочинно повышение ему жалованья с 500 до 800 рублей (см.: Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 50, с. 78— 79). Ред.

**** Здесь уместно привести и следующий, не публиковавшийся ранее отрывок из воспоминаний М. И. Ульяновой: «... он любил жизнь во всех ее проявлениях, и ту страсть, которую он всегда вкладывал в свою работу (о чем ниже), он вкладывал и в отдых, в прогулки и пр. и пр. Он любил людей. Тов. Голубева, близко знавшая Владимира Ильича по Самаре, рассказывает, что он как стратег присматривался к каждому новому человеку, имея в виду использовать его. Это же давало ему возможность еще в молодые годы хорошо изучить жизнь. Изучение крестьянства. Необычайно развитое чувство товарищества у Владимира Ильича (поездка в ссылку, помощь товарищам всегда и во всем. Стоило ему, например, заметить, что у того или иного товарища болезненный вид, как он, не долго думая, распоряжался послать к нему врача, посылал съестное, устраивал квартиры; случай в Кракове, когда он принес товарищу, едущему в Россию, подушку и одеяло)». Ред.

 

ЛЕНИН И ГОРЬКИЙ

Ушел из жизни большой человек, гигант художественного слова. И, как всегда бывает с людьми такого масштаба, после смерти их роль, их личность, их работа для человечества кажутся еще больше, еще значительнее. Это чувствуется очень остро с кончиной Алексея Максимовича.

Вспоминается роль, которую играл он, его произведения для каждого из нас. Вспоминаются глухие годы подполья. Значение Горького для молодежи того времени, лишенной свободного слова. Как мы зачитывались его произведением «Мать», заучивали наизусть бессмертную «Песню о Буревестнике».

В конце 90-х гг. я лишь мельком встречалась с Алексеем Максимовичем в Нижнем Новгороде, куда была выслана под надзор полиции. Ближе, как человека, я узнала его в Петрограде перед революцией. Наши свидания происходили у него на квартире на Петербургской стороне, куда я приходила к нему с письмами и поручениями от Ленина. Ильичу нужен был заработок, дороговизна в связи с империалистической войной нарастала с каждым днем, и как ни умел он ограничиваться лишь самым необходимым минимумом в своих потребностях, но одно время невозможность найти литературную работу и «пристроить» свои книги сказались особенно остро. Алексей Максимович выручал.

Если в то время многое из политической, особенно эмигрантской, жизни отталкивало Горького и ему было непонятно порой, как люди, «хорошие» люди могут расходиться, раскалываться из-за политических убеждений, то Ленина, ту роль, которую ему суждено сыграть для нашей страны и всего человечества, Горький понял сразу. И сразу полюбил его. Ильич отвечал ему тем же. Мало было людей, к которым Ленин относился бы с такой любовью, как к Горькому. Как-то оживлялось всегда его лицо при свиданиях с Алексеем Максимовичем. Он мог беседовать с ним часами, и видно было, что эти беседы доставляют ему истинное удовольствие. Горький был одного масштаба с Ильичем, он был таким же гигантом, хотя и в другой области. Кроме того, он был милым, простым, обаятельным человеком. И это сближало их обоих.

И встают в памяти: концерты у Горького на квартире, где играли любимые музыкальные вещи Ильича, Горький у нас на даче в Горках и его частые визиты в Кремль, на городскую квартиру Ленина.

У Горького всегда были про запас какие-либо дела к Ильичу, большое количество просьб за разных людей. И так чутко шел Ленин всегда навстречу этим ходатайствам Горького, если выполнить их представлялась хотя бы какая-либо возможность.

Необычайно велика роль Горького как воспитателя молодых начинающих литераторов. Надо было поражаться, как успевал он прочитывать то огромное количество писем, которое направлялось ему на Капри с просьбой помочь, посоветовать, прочесть ту или иную вещь и т. п. Некоторые из них проходили через меня, когда я работала в «Правде», и, вероятно, ни один из этих запросов не оставался без ответа.

А когда он получил возможность приехать, сначала на короткий срок, в Союз ССР, он лично посещал собрания и слеты рабселькоров, выступал на них, часами разговаривая с рабочими, работницами и крестьянками. Сколько из них он воодушевил своей поддержкой, советом, дружеским словом!

Теперь его нет. Но и после своей смерти он будет продолжать дело, которому отдал свою жизнь. По его бессмертным сочинениям трудящиеся всего мира будут учиться ценить человека, бороться за лучшую, светлую жизнь во всем мире, за коммунизм.

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М.. 1971, с. 131 — 132

 

ЛЕНИН И МУЗЫКА

Владимир Ильич очень любил «Замучен тяжелой неволей». Одним из любимых оперных мотивов Владимира Ильича, который он часто насвистывал, была ария «Пиковой дамы»: «Я Вас люблю, люблю безмерно, без Вас не мыслю дня прожить...»

В последние годы своей жизни Владимир Ильич довольно редко слушал музыку — он был слишком занят и у него не оставалось времени для развлечений. Но несколько раз мне приходилось быть свидетельницей того, что он слушал музыку с удовольствием и она производила на него сильное впечатление. Однажды, это было после какого-то его выступления, откуда его, кажется, Алексей Максимович затащил на симфонический концерт, Владимир Ильич был доволен концертом, часть которого ему пришлось услышать, и говорил, что надо бы иногда ходить слушать музыку. В другой раз он с удовольствием слушал игру Добровейна на квартире Алексея Максимовича*. Между прочим, он попросил Добровейна сыграть сонату «Аппассионата» Бетховена, которую очень любил. Он был знаком с ней по исполнению ее И. Ф. Арманд, которая хорошо играла и исполняла ее в бытность свою за границей. Добровейн обещал повторить эту сонату и сыграть ее Владимиру Ильичу как-нибудь в другой раз, но, насколько помню, это новое свидание не состоялось...

Ho«Appassionat’y» Владимиру Ильичу сыграла как-то т. М. И. Выговская-Стецкевич. Она играла ряд вещей, но Владимир Ильич попросил сыграть ее Бетховена и слушал ее с большим вниманием.

Когда в 1922 г. переделывали нашу квартиру, Владимир Ильич попросил, чтобы одну комнату отделили глухой стеной, завесили портьерой и пр. Это желание вызывалось тем, что он хотел предоставить мне большую свободу приглашать к себе знакомых. Он знал, что среди них было несколько музыкантов, и имел основания предполагать, что я не приглашаю их, когда он дома, боясь, что его побеспокоит музыка.

Но мне он объяснил это желание и тем, что при таком устройстве он сможет, когда захочет, ненадолго приходить послушать музыку с тем, чтобы потом [быть] изолированным от нее.

Такой домашний концерт состоялся осенью 1922 г., однако только раз...

Владимир Ильич пришел к нам, послушал немного игру на фортепиано и пение*** и ушел к себе. Музыка, очевидно, слишком сильно действовала на его нервы и утомляла его.

И затем музыку он слушал уже в Горках, за несколько месяцев до своей смерти. Один из товарищей, ухаживавший за Владимиром Ильичем, врач Н. С. Попов, садился за рояль, когда Владимир Ильич бывал в своей комнате наверху или на террасе. Но он с видимым удовольствием прислушивался к звукам музыки, доносившимся до него, и теми немногими словами, которые мог призносить, поощрял Николая Семеновича продолжать игру.

Ульянова М. И. О В. И. Ленине и семье Ульяновых. М., 1978, с. 139—140

* Заглавие дано составителями. Ред.

** Это было 20 октября 1920 г. на квартире Е. П. Пешковой (Машков пер. (ныне ул. Чаплыгина), д. 1а, кв. 16). Ред

*** Пела знакомая М. И. Ульяновой С. А. Крылова под аккомпанемент О. П. Тоом. Ред.

 

БЕЗ ЛЕНИНА

ЛЕНИН — ЭТО МЫ САМИ

Ленин умер. Международный пролетариат ведет борьбу с капитализмом, со старым, отживающим строем, за водворение на земле светлого царства труда без своего признанного вождя и учителя.

Ленин умер. С этой мыслью трудно примириться, к этому факту трудно привыкнуть. Слишком велика была роль Ленина в нашем общем деле. Гениальный ум и железная воля в соединении с широким теоретическим образованием, многолетним опытом борьбы и ясным предвидением давали ему возможность безошибочно определять тактику партии в самые трудные моменты ее истории, смело вести массы в бой в наиболее благоприятное для этого время, лавировать, выжидать и отступать, когда этого требовали обстоятельства.

И рабочие массы и бедняцкие слои крестьянства, не говоря уже о членах нашей партии, верили ему безусловно, чувствовали себя как за каменной стеной, имея такого вождя. Они видели, что им руководили лишь интересы дела, что вся его личная жизнь, если можно говорить о ней, была сплетена в одно неразрывное целое с этим делом, которое с юных лет стало единственным смыслом его жизни. Они видели в нем своего, близкого человека, ибо он просто, по-товарищески говорил со всяким рабочим и крестьянином, имевшим до него нужду, стараясь вникнуть в их интересы и запросы, стараясь, чем возможно, помочь им даже в их мелких, повседневных нуждах. Его простое, ласковое, любовное отношение к ним, в котором никогда не было ни тени заносчивости и высокомерия, привлекало к нему всех. И, с другой стороны, это постоянное его общение с рабочими и крестьянами давало ему возможность при определении тактики партии, при намечении тех или иных мероприятий Советской власти верно учитывать настроения, запросы и нужды этих масс.

«Мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает»,— говорил он в своей речи на XI съезде партии*.

И в другом месте:

«Только тот победит и удержит власть, кто верит в народ, кто окунется в родник живого народного творчества»**.

И он умел и «правильно выражать», и «окунаться» в этот родник своей доступностью и близостью к массам.

«Ленин — это мы сами»,— говорили про него рабочие.

Ленина нет больше с нами. Но мы должны чувствовать себя счастливыми тем, что он был с нами.

Его колоссальное литературное наследство, которое надо читать и штудировать еще десятки лет, будет для всех продолжателей его дела неиссякаемым источником, из которого они будут черпать указания для дальнейшей борьбы.

Партия, созданная им, не сложит оружия до полного завершения дела его жизни, ибо Ленин — ее знамя.

Его личный пример будет, как светоч, привлекать все новых и новых борцов в наши ряды.

«Победа будет за нами».

Ульянова М. И. О Ленине. 4-е изд. М., 1971, с. 133—134

* Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 45, с. 112.

** Там же, т. 35, с. 61.

 

 

ИНОСТРАННЫЕ ЯЗЫКИ ИЛИ ЭСПЕРАНТО?*

Международной связи между рабочими разных стран, укреплению интернациональной солидарности между ними сильно препятствует различие языков. Это обстоятельство служит в значительной степени препятствием к установлению живой, разговорной связи при посещении заграничными рабочими делегациями, например, страны Советов, и переписке между рабочими разных стран, потребность в которой все более возрастает, в первую голову, в силу того интереса, который проявляют иностранные рабочие к нашему Союзу, и тому строительству, которое в нем ведется. В связи с этим неизбежно встает вопрос о языке, на котором эта связь должна осуществляться. Вопрос этот не новый и на страницах нашей печати он поднимался уже неоднократно, так как «язык,— как говорил справедливо Ленин,— есть важнейшее средство человеческого общения»**.

В своей брошюре «Рабкоровское движение за границей и международная связь»*** автор этих строк предлагал рабочим обратить внимание в первую голову на изучение иностранных языков, так как «помимо возможности переписки с рабочими других стран и чтения иностранной литературы, это даст им возможность и живого общения с иностранными рабочими во время их экскурсий в Страну Советов, которые становятся все более частым явлением». В этой же брошюре отмечалось, что «язык эсперанто следует рассматривать лишь как паллиатив, как временное средство, а не как идеал для такой переписки. Правда, его легко изучить...» — указывали мы****.

...Если бы этот язык мог по своим качествам (а не только потому, что его легко изучать) тягаться с любым из живых иностранных языков, никакие насмешки и клеймения не оказались бы достаточно сильными и он давно бы перешел из зародышевой формы в более высокую, получил бы и большее признание и распространение.

Гораздо интереснее, однако, распространяться не о положительных качествах и недостатках эсперанто, а постараться проанализировать те доводы, которые эсперантисты приводят против изучения живых иностранных языков: французского, немецкого и английского и пр. Против изучения их они прямо, впрочем, не говорят, но их «проповедь» необходимости этого изучения ведется таким образом, что легко может разубедить взяться изучать иностранные языки любого, кто их послушает и примет их доводы всерьез. В самом деле. С одной стороны, заявляется, что «изучать иностранные языки необходимо,— это не подлежит сомнению» (П. Канцелярский). Но в том же сборнике*****, в ряде статей других авторов, мы встречаем на все лады ссылки на «трудности изучения иностранных языков», или «значительной трудности» их изучения, благодаря «чрезвычайно сложному и запутанному правописанию», и т. п. Для большей убедительности приводится в пример и тов. Ленин, который, «несмотря на пребывание в эмиграции за границей свыше 10 лет******, по собственному признанию, свободно ни на каком языке, кроме родного, не говорил». Делается вывод, что «изучение иностранных языков для миллионов недоступно сейчас, недоступно оно и в будущем» (!) (П. Канцелярский). «Нужно совсем отказаться от преподавания иностранных языков в трудовых школах» и т. д. Зато усиленно ратуется за введение изучения эсперанто в трудовые школы и всячески превозносятся выгоды от такого изучения.

Цель тут ясна вполне: запугать трудностями иностранных языков для того, чтобы продвинуть шире эсперанто. Только напрасно совсем ссылаются на пример Владимира Ильича — он неуместен. Тов. Ленин вообще был очень строг к себе, и если он часто жаловался на недостаточное знание иностранных языков, то это надо понимать относительно. Правда, ему трудно было выступать без подготовки на больших собраниях с иностранной аудиторией, но читал он на нескольких языках свободно, знал и разговорную речь. А затем, надо ведь вспомнить, какую жизнь вел Владимир Ильич за границей, и тогда отпадет утверждение, что трудность иностранных языков настолько велика, что даже Ленин за 10 лет своего пребывания за границей не смог освоиться с ними. Все свое время Владимир Ильич тратил не на общение с иностранцами, на это уходило сравнительно минимально мало времени, а на революционную работу для России, для русских рабочих, на колоссальную работу по редактированию газеты («Искры» и других, пришедших ей на смену). Надо понять, что при обилии статей на русском языке, написанных им как для газеты, так и для ряда журналов, большом количестве брошюр и капитальных трудов и т. п., при такой загрузке, имея одну целеустремленность, Ильич не мог сколько-нибудь заметное время тратить на самоусовершенствование в языках. И все же он изумительно быстро осваивался с новым языком для того, чтобы понимать самое главное, когда это вызывалось необходимостью. Так, поехав в Швецию на полторы недели для свидания с матерью, он предварительно просмотрел несколько шведских книг и освоился с языком настолько, что мог просматривать газеты и понимать в них все наиболее важное и нужное для себя. Конечно, Ильич стоит в этом смысле на недосягаемой высоте для нас, средних людей. В настоящее время миллионы не изучат иностранные языки (как не изучат миллионы, конечно, и эсперанто, несмотря на уверенность в этом сторонников этого языка), но все передовые рабочие, несомненно, могут многого добиться в этом отношении, и не отпугивать их трудностями, которые, кстати сказать, совсем не так велики, должны мы, а всячески облегчать им это дело, разъясняя им всю важность знания иностранных языков не только для международной переписки, но и для того, чтобы легче приобщиться к буржуазной науке и технике, значение чего подчеркивал так часто и Владимир Ильич, а также и для более тесной связи с иностранными рабочими.

Эсперантисты указывают, что Ленин ничего не сказал по вопросу об этом языке («у них,— у Маркса и Ленина,— были более серьезные дела и специально заниматься этими вопросами они, конечно, не могли»). Насчет «специально» может быть и верно, но что Ленин ничего по этому вопросу не сказал, не соответствует действительности. Владимир Ильич неоднократно высказывался об эсперанто — и притом крайне неодобрительно, считая его слишком искусственным, упрощенным, мертвым. Речь о языке заходила у нас с ним неоднократно — он был большой лингвист и очень любил копаться в словарях,— но он высказывал только мнение — это было незадолго до его болезни — о том, что надо бы завести один общий алфавит, что и будет, конечно, сделано после революции. Так что в своих доводах в пользу эсперанто товарищам лучше не ссылаться на Ленина, взгляд которого на этот предмет для них совершенно неизвестен...

Рабоче-крестьянский корреспондент, 1928. № 21. с. 6—9

* Статья написана в 1928 г., печатается с сокращениями. Ред.

** Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 25, с. 258.

*** См.: Ульянова М. И. Рабкоровское движение за границей и международная связь. М.: Изд-во «Правда» и «Беднота», 1928.

**** Там же, с. 108, 107.

***** Имеется в виду сборник статей «На путях к международному языку» (под общ. ред. Э. К. Дрезена. М.; Л., 1926). Ред.

****** За границей В. И. Ленин находился всего около 15 лет (в 1895, 1900 1905, 1907-1917 гг.). Ред.

 

О НЕКОТОРЫХ «ВОСПОМИНАНИЯХ» ОБ ИЛЬИЧЕ

...В своих воспоминаниях о Ленине — «Страница из дневника о Ленине» («Прожектор» № 4)*—тов. В. Милютин очень верно замечает: «Воспоминания о таком гениальном человеке, как тов. Ленин, требуют особенно тщательной проверки всех фактов, той проверки, которой так часто учил тов. Ленин тех, кто с ним работал».

К сожалению, не все товарищи, пишущие теперь о Ленине, относятся с такой щепетильностью к своим воспоминаниям о нем. Благодаря этому получается много неверностей, неточностей и «Ленин, как человек» приобретает иной раз, в этих писаниях, черты, которые были ему совершенно несвойственны или даже чужды. Такого рода неверные сведения перепечатываются потом товарищами, составляющими характеристики Ленина, и приобретают тем самым характер уже чего-то установленного и достоверного.

Между прочим, ряд таких неверностей находим мы в № 2 журнала юных пионеров «Барабан»**. Молодые товарищи нашли даже объяснение, «почему Ильич назывался Лениным». Оказывается, вопреки действительности, что мать Ленина звали Еленой, по имени ее назывался Лениным Александр Ильич, а потом эту кличку оставил за собой и В. И.

Но то, что простительно юным пионерам, которыми, несомненно, руководило желание составить свой журнал, посвященный Ленину, возможно более полно и разнообразно,— в значительной степени это им и удалось,— и у которых многие неточности объясняются, вероятно, большой спешкой с выпуском журнала,— то совсем непростительно людям, давно вышедшим из «барабанного» возраста.

В сборнике «На могилу Ильича», выпущенном в Ленинграде рабочим издательством «Прибой», помещена статья А. Меньшого «Ленин, как человек»***. Задача большая, но она не выполнена т. Меньшим главным образом потому, что факты, приводимые им для характеристики Ленина как человека, не отвечают в большинстве своем действительности.

Вот несколько примеров:

«Любил Ленин своих сестер... На столике письменном в Смольном — в октябрьские дни 1917 г.,— на столике письменном в кабинете Ленина (бывшая комната классной дамы смольнинской) фотографические карточки стояли — простых добрых людей, к которым был привязан Ленин. Он был привязчивый человека.

Ни в Смольном, ни в каких других комнатах, в которых жил Ильич, не стояло никогда на «письменном столике» ни одной фотографии его близких или друзей.

«Он быстро научился косить — и не отставал от крестьян, работал всей душой, весь ушел в работу. Поработавши, с наслаждением курил махорку...»

Ильич никогда не косил и не курил, ни с «наслаждением», ни без наслаждения.

«Ленин никогда не смотрелся в зеркало. В течение последних десяти лет своей жизни не видел он лица своего. Осмотрите все комнаты, в которых жил Ленин в последние годы — ни в одной из них зеркала нет».

И опять неправда. Все это взято из головы.

«Жил Ленин с женой, сидел на стуле у стола, читал и писал. Жена готовила обед на «примусе», — такой они вели образ жизни — «примитивный». Иногда кто-нибудь к ним приходил,— тогда они сидели и тихо беседовали. Иногда сами они уходили — и потом возвращались...»

Такой «примитивный» образ жизни вел, по словам Меньшого, Ленин и в Цюрихе, и во дворце Кшесинской (где он, к слову сказать, никогда не жил), и в Смольном, и в Кремле, и в Горках.

Это не все. Можно было привести и еще выписки в таком духе. Но мы думаем, что достаточно и сказанного.

Человека, которому ничто человеческое не [было] чуждо, который любил жизнь во всей ее многогранности, жадно впитывал ее в себя, как верно отметила Надежда Константиновна Крупская в своих воспоминаниях об Ильиче****, тов. Меньшой изобразил каким-то ханжой и филистером.

А вот № 36 «Долой неграмотность» журнала, предназначенного для чтения в школах и кружках малограмотных. В статье «Ленин и Октябрьская революция» читаем, что в июльские дни «было решено переправить т. Ленина в Кронштадт. Переезд из Петрограда в Кронштадт был обставлен всеми предосторожностями. Тов. Ленин был переодет в костюм простой женщины. В таком виде он прибыл к Неве, где ожидал его катер...»

Далее рассказывается, как Ильич переоделся матросом и «глубоко в трюме, в жаре, у котлов, регулярно отрабатывал свою смену в качестве помощника кочегара».

Из предосторожности его перебрасывали с одного корабля на другой, и Ильич был в должности кочегара в течение двух недель на трех кораблях.

«Здесь около раскаленных котлов, обливаясь потом, обдаваемый угольной пылью, вождь революционного пролетариата обдумывал дальнейшие пути революции».

Сильно сказано и красиво, только... неверно с начала до конца.

Эта версия о том, где скрывался Ильич в июльские дни, фигурировала в 1917 г. в «Петербургской газете», позднее она попала как-то на страницы «Известий ВЦИКа». Но ведь после этого появилась статья тов. Емельянова о «Таинственном шалаше»*****, которой вся эта басня опровергается. Зачем же нужно повторять ее?

Воспоминания о Ленине нужно писать. Каждый факт, каждый штрих из его жизни, описанный его современниками, будет иметь значение для будущего биографа Ленина. Но только факты строго проверенные, а не такие, какие приводятся в указанных выше «воспоминаниях».

Мария Ильинична Ульянова. М.. 1978, с. 48—50

* Прожектор, 1924, № 8, с. 8—13.

** Барабан, 1924, № 2, с. 41.

*** На могилу Ильича. Л., 1924, с. 72—77.

**** См.: Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 5 т. 3-е изд. М., 1984, т. 1, с. 589.

**** См. «Красная летопись», 1922. № 4, с. 133-139

 

ПРЕДИСЛОВИЕ К КНИГЕ*

В нашей литературе, и вообще-то далеко не богатой хорошо написанными воспоминаниями о Владимире Ильиче, его жизнь и работа периода 1917 г. и начала 1918 г. наименее освещены. И поэтому нельзя не приветствовать предлагаемую читателям книжку тов. М. Н. Скрыпник, работавшей в течение ряда месяцев в качестве второго секретаря Совнаркома. Эта работа давала ей возможность изо дня в день соприкасаться с Ильичем в этот напряженный период нашей революции, наблюдать его как вождя и как человека, его отношение к людям и т. д.

Одним из наиболее интересных мест воспоминаний М. Скрыпник является, на наш взгляд, то, где она говорит о делегациях от крестьян, в большом количестве приезжавших тогда к Владимиру Ильичу, и описывает его отношение к ним.

Крестьяне-ходоки ехали из различных губерний за разрешением самых разнообразных больных и злободневных для них вопросов. Они ехали к «главному большевику» и получали у него и совет и указания. «Все он растолковал нам, как есть справедливо»,— говорили они. И тов. Скрыпник, на обязанности которой лежало принимать делегатов-ходоков и предварительно беседовать с ними, чутко и обстоятельно входила в их нужды, подробно ознакамливалась с делом каждого из них; и потому особенно интересен и ярок ее рассказ об этих делегатах, описание впечатления, которое производила на них беседа с Ильичем, его отношения к ним и пр.

«Мне выпало на долю,— пишет она,— быть свидетельницей того, как счастливы были те из них, которым удалось видеть этого чудесного человека».

И очень верно отметила тов. Скрыпник тот особый подход — «обходительный», пишет она, который был у Ильича по отношению к крестьянам-ходокам. Это был подход более мягкий и осторожный, как к людям, которых надо еще завоевать, убедить, приблизить к своему миропониманию; он разнился поэтому от отношения к делегатам-рабочим, классовое сознание которых ставило их на гораздо более высокий уровень.

Интересны в воспоминаниях тов. Скрыпник и факты, приводимые ею для характеристики отношения Владимира Ильича к товарищам. Они лишний раз рисуют его необыкновенную чуткость, его умение, несмотря на перегруженность большой политической работой, подмечать, казалось бы, мелкие личные переживания и обиды окружавших его, относиться к ним заботливо и внимательно.

Из всех родов литературного творчества писание воспоминаний, пожалуй, одно из наиболее трудных. И при этом труднее всего возможно более отвлечься от своей собственной роли при описании другого лица, касаться возможно меньше своих личных переживаний и настроений, не являющихся часто необходимыми для полноты и яркости описываемого. Немногим авторам удается соблюсти при этом должную пропорцию, хотя, может быть, у них совсем нет желания придать своей личности какой-либо особенный вес или значение. Не вполне удалось соблюсти эту пропорцию и тов. Скрыпник, что объясняется, вероятно, в ряде случаев ее желанием отметить такие проявления Ильича в отношении к людям, которые не были бы, по ее мнению, достаточно выявлены, если бы не были описаны более подробно переживания человека, являющегося объектом его внимания и заботливости.

Как бы то ни было, ее воспоминания еще более выиграли бы, если бы эта пропорция была больше соблюдена.

В книжке тов. Скрыпник есть и некоторые неточности, касающиеся как условий жизни Ильича в то время (питание, охрана и пр.), так и некоторых характеристик... Но неточности эти могут быть легко исправлены. А за всем тем книжка тов. Скрыпник, читающаяся с интересом, явится, несомненно, полезным вкладом для характеристики Владимира Ильича. Надо лишь пожелать, чтобы и другие товарищи, близко соприкасавшиеся с Владимиром Ильичем по работе, поделились в печати своими воспоминаниями о нем, что даст возможность более полно осветить его образ в различные периоды его жизни и работы...

Мария Ильинична Ульянова. М.. 1978, с. 50—52

* Этим предисловием М. И. Ульяновой открывается первое издание книги Марии Скрыпник «Воспоминания об Ильиче», выпущенной Госиздатом в 1927 г. Ред.

 

РЕЧЬ НА 12-й ДАГЕСТАНСКОЙ ОБЛАСТНОЙ КОНФЕРЕНЦИИ ВЛКСМ 4 ЯНВАРЯ 1931 г.*

Товарищи, в 1930 г. исполнилось 10 лет с того времени, когда Владимир Ильич Ленин произнес свою известную речь на 3-м Всесоюзном съезде комсомола. Эта речь должна быть настольной книгой, должна быть известна, должна быть проработана всеми комсомольцами, потому что задачи, которые там наметил Владимир Ильич для воспитания комсомола, этого верного помощника нашей партии, остаются в силе и еще долгое время будут нашей путеводной звездой для воспитания красной смены, той рати, которая идет на смену нам, старикам, и которая, как говорил Владимир Ильич, построит коммунистическое общество. Он говорил, что одна из главных задач комсомола состоит в том, чтобы учиться, но как он себе представлял, как должен учиться комсомол?

Он говорил, что комсомол должен себе ясно представлять, что такое коммунизм, из-за чего идет борьба. Эту учебу нельзя почерпнуть из книг, из лозунгов, нужно серьезно проработать вопрос, нужно молодые годы использовать на то, чтобы познакомиться с теорией коммунизма, с учением вождей коммунизма, и вот наряду с учебой, наряду с тем, чтобы уяснить, как должно идти строительство общества, определить верную политику и тактику партии и нашей борьбы, вместе с тем должно идти и практическое воспитание комсомола.

Десять лет прошло с тех пор, как Владимир Ильич произнес эту речь. Мы вступаем уже в период социализма, мы строим фундамент, задачи перед партией и комсомолом все более разрастаются, становятся все более грандиозными, и в этот период особенно нужно много энергии, чтобы молодежь принимала самое активное участие в этом строительстве, не только училась, но и непосредственно участвовала в борьбе.

Задачи, которые стоят перед комсомолом, те же, что и перед партией,— это выполнение генеральной линии партии, построение промышленности, развитие сельского хозяйства на базе коллективизации, организация советских хозяйств — во всех этих областях члены комсомола, как и члены партии, должны принять самое деятельное участие, всюду они должны быть деятельными и активными помощниками партии.

В колхозах молодежи нужно следить за укреплением и ростом колхозов и работать над вовлечением новых членов, они должны разъяснить своим односельцам, которые не поняли еще значения коллективизации, они должны втягивать в колхозы, на своем примере показывая, насколько колхоз выше и лучше, насколько колхоз больше приспособлен к нашей конечной цели.

На комсомольцах, которые работают на фабриках, лежит задача быть примерными борцами в борьбе за выполнение промфинплана, в борьбе за поднятие нашей промышленности.

И вот, во всей этой постоянной борьбе комсомолец должен вырабатывать из себя хорошего коммуниста. Он должен стремиться к тому, чтобы поднять грамотность. Мне за два дня пребывания здесь у вас пришлось убедиться в большой неграмотности у вас здесь, а неграмотный человек далек от политической жизни. Мне здесь пришлось в своей работе встретиться с такими моментами, что сплошь и рядом коммунисты, благодаря своей неграмотности, не могли проводить правильную политику партии, они сплошь и рядом оказывались на поводу у кулаков, они сплошь и рядом, когда бандиты восставали против коммунистов, оказывались в хвосте, убегали в лес, они не сумели бороться и отстаивать Советскую власть, они не сумели быть действительными стойкими коммунистами.

Одна из больших задач, которая ложится сейчас на комсомол, особенно в Дагестане, состоит в том, чтобы принять возможно более энергичное участие в ликвидации неграмотности. Каждый комсомолец, каждая комсомолка должны принять участие в этом деле, должны осознать, что только тогда они будут действительными комсомольцами и комсомолками, когда примут активное участие в этой работе.

Я очень мало знаю ваш город, но, когда я ехала с вокзала, я обратила внимание на Бюро по очистке города. Мне вспомнилось, как когда-то Владимир Ильич радовался, когда он получил письмо от группы крестьянских ребят, что они у себя в селе организовали вывозку навоза, что они работают коллективно и т. д. Я не знаю, принимаете ли вы участие в работе по созданию более культурных условий, я это привела пример того, что и в этой работе комсомол может принять активное участие, комсомол может бороться за создание более культурных условий, за создание более культурной жизни.

Надо сказать, что на вашем съезде довольно слабое участие принимают женщины — девушки.

В ваших условиях одна из больших задач — это вовлечение женщин и девушек-горянок в вашу работу, чтобы рука об руку вместе перестраивать жизнь. Комсомол должен приложить больше усилий, чтобы втянуть девушек в свою организацию.

Те великие задачи, которые стоят перед нашей партией, тот генеральный план, план выполнения пятилетки в четыре года, должен встретить поддержку со стороны молодежи Красного Дагестана, должен встретить самую энергичную его помощь.

Я призываю вас всех к возможно более энергичной борьбе, к усилению учебы и практической работы, к борьбе со всякими уклонами, которые вам станут вполне ясными опять-таки только тогда, когда вы себе хорошенько представите борьбу за коммунизм.

Кончая свое краткое выступление, я позволю себе приветствовать вашу 12-ю конференцию Дагестанского комсомола и пожелать вам полного успеха в работе. (Аплодисменты.)

Печатается впервые, по стенограмме

* Заголовок дан составителями.

М. И. Ульянова получила следующее приглашение от участников конференции: «Марии Ильиничне

Двенадцатая областная конференция Дагестанского комсомола шлет в лице Вас старой гвардии большевиков пламенный комсомольский привет. И приглашает Вас принять участие в праздновании десятилетнего юбилея Дагестанского комсомола и работе двенадцатой областной конференции ВЛКСМ.

Президиум конференции.

По поручению председателя конференции (Верба)». Ред.