ПОМОЩНИК ПРИСЯЖНОГО ПОВЕРЕННОГО УЛЬЯНОВ
Профессор X. пригласил меня в кабинет и из глубины большого кожаного кресла принялся расспрашивать — сначала о теме, которую я выбрал для дипломной работы, потом о материалах, «о подмостках к сочинению».
- Материалы? О, их больше, чем надо!
- Их нет вовсе, — возразил X., устало прикрывая веки.
- Tabula rasa1, мой друг. Чистая доска. — Он снял с полки томик в мягкой обложке. — Тринадцатая страница, помнится... Да. Читайте вот...
В руках профессора была «моя» книжка — десятый выпуск «Красной летописи», тот самый, в котором я «открыл» удивительнейшую тему своего диплома: «Ленин-адвокат».
— Вам это знакомо? — X. разомкнул веки. — И вот эти слова? — Он нацелился взглядом в страничку и прочел вслух: — Ленин был приписан помощником к знаменитому тогда присяжному поверенному Волькенштейну, однако адвокатской практикой не занимался и даже не думал о ней...
— Но ведь заметка так и называется: «Ленин-адвокат». Если материалы позволяют написать заметку, значит, можно...
— Ничего другого нельзя. Заметка в «Красной летописи» — это всего лишь штришок: самарский адвокат Ульянов прибывает в Петербург. Обозначение темы, если хотите, потенция... Простите за примитив: чтобы возвести железный мост, потребно железо. У вас есть оно? Ну хотя бы одна ленинская защита, одно дело, которое он вел в Самаре или Петербурге? Что, что? Эпистолярки и мемуары? Тогда позвольте спросить вас, мои юный собрат, чьи это письма и чьи мемуары вы намечаете пустить в ход? Луначарского? Лалаянца? Не хотел бы огорчать вас, по это железо для другого моста. Ни Луначарский, ни Лалаянц не видели Ленина за адвокатским столиком...
Правда была на стороне профессора. Но ведь бегут и от правды...
Я поднялся.
— Я хотел бы попробовать, профессор.
— Вас не убеждают мои доводы?
В хорошо поставленном голосе — нотки превосходства и, пожалуй, раздражения. Обидно! Профессор не видит, не хочет видеть ни меня в моем увлечении, ни той длинной дороги, которую это увлечение прошло. Уже год как с кропотливым усердием я переписываю в памятную тетрадь куски из воспоминаний о Ленине-ораторе, копируя красной тушью — непременно красной — гравюры, рисунки и даже автографы Владимира Ильича — «дипломка», конечно же, будет с иллюстрациями... Нет подлинных дел? Ни Луначарский, ни Лалаянц, никто другой не видел Ленина за адвокатским столиком? Но такое ли уж это несчастье, если я вижу его сам? Полемические речи Ленина, его письма, письма к нему, публикации в «Красной летописи» и «Красном архиве», декреты, решения, директивы, им написанные, гравюры, холсты, эскизы, фотографии, воспоминания друзей-единомышленников.
Нет, решение неколебимо... И как-то сам собой — предерзкий ответ в лицо:
— Вы не помогаете... делу, профессор...
— Какому? Детской игре в серьезное?
— Как хотите, но писать я буду только об этом!..
А вечером в своем студенческом дневнике, который я пышно нарек «Водопадом дней», записал красными чернилами: «Год 1928. Май 16. Сегодня их премногознающая светлость соизволила прихлопнуть то, чем я жил. Но я не закрываю за собой дверь, профессор. Я еще вернусь!»
И вернулся... через тридцать шесть лет.
I
О апреля 1954 года я получил доставленные из хранилища в читальный зал Центрального партархива две великан-папки, два картонных «чемодана» с делами, которые в 1892 — 1893 годах вел Ленин в Самарском окружном суде.
Клац.
Но к чувству праздничной взволнованности, которое тотчас прихлынуло и теснит меня, прибилась смутная горчинка сомнения: «То или не то?» «То» — значит, в папках подлинные дела царского присутствия, клад в натуре, «не то» — фотокопии дел, продукция фотографов, а не «дьяков».
Торопливо развязываю тесемки «чемодана».
То!
Посередине белого тонкого листа тяжкой гирей — казенный вензель с ятью «Дело»2. Под вензелем — буковки- таракашки:
«Самарского окружного суда по 1-му столу уголовного отделения о лишенном прав отставном рядовом Василии Петрове Красноселове, обвиняемом в краже».
Еще ниже:
«Началось сентября 15 дня 1892 года».
По верхнему срезу листа:
«№ 272 по настольному 1892 года Самарского уезда».
То!1
Открыта первая страница — «Подготовительные к суду распоряжения», и уже на ней, на бумажке № 1, — имя Ульянова: три лихих неразборчивых завитка графитным карандашом — обозначение адвокатского «титула», и малюсенькая справка: «Ульянову о защите сообщено 25 февраля за № 1125».
Адвокат Ульянов.
Листаю лист за листом, и от сознания, что это те самые листы и то дело, которое семьдесят два года назад читал Ленин, приходит чувство счастливой растерянности, почти оторопи — он это штудировал, а вот тут подчеркнул, — чувство новое, сильное, похожее на то, что волновало поэта в зимних шушенских Саянах, когда из-под пера его ложилось на бумагу:
Благоговейно в домике-музее
Я у стола рабочего стою.
Тут Ленин жил, за этот стол садился...
Мыслители так и не сказали людям, что такое счастье, но люди и сами узнают его, когда оно приходит. Что и говорить, мне здорово повезло, и я знаю, каким словом это называется.
В 3 часа 30 минут пополудни 5 марта 1892 года Ленин впервые занимает место за адвокатским столиком.
Перед судебным присутствием — дело № 20 «о крестьянине Василии Федорове Муленкове, судимом за богохуление». В ажурной виньетке обвинительного акта — «пропись содеянного»: «12 апреля 1891 года в селе Шиланском Ключе Самарского уезда вошел в бакалейную лавочку крестьянин Василий Муленков. В лавке в то время находились крестьяне Михаил Борисов и Федор Самсонов: в разговоре с ними Муленков, будучи в нетрезвом виде, начал ругаться, причем матерно обругал богородицу и святую троицу...»
Мелкий уголовный случай... Да и уголовный ли? Скорей, обыденщина, серое, как шинельное сукно, полицейское происшествие для протокола урядника, для денежного штрафа, налагаемого без суда и следствия.
Грубое мужицкое слово, невежественное, — тридцать миллионов россиян пухло тогда от бесхлебицы, — пущенное с горя у лавочного хлеба, которого не купить, при мужиках, при своей же деревенщине, без умысла повредить вере, и вот — закрытая дверь, стража, чопорное трио коронных судей, брелоки, чернолаковые бутылки сапог, бороды клинышком, бороды лопатой... Суд.
Первое впечатление — защита легка и беспроигрышна. Нет умысла, а следовательно, и нет преступления.
Чтобы убедить в этом присяжных, достаточно потрясти над адвокатским столиком учеными книгами...
Умышленное преступление — это всегда нападение. Нападение на чьи-то права. И не ради самого нападения, а ради определенных преступных последствий. Вор ворует не ради воровства, а ради чужой денежки. Убийца хочет чьей-то смерти. Чего же хотел Муленков в бакалейной лавке? Поколебать веру? Вздор. То, что он сделал, — некриминальное, неуголовное нарушение. Проступок...
Твержу про себя в тоне незатейливой детской дразнилки: «Нет умысла — нет преступления, нет преступления — нет наказания». Обвинение разваливается.
Но так ли? Ищу защитительную речь Ленина. Что в ней? Как он строил свою первую защиту?
На листе 42 судебного производства — сухая регистрация:
«Товарищ прокурора поддерживал обвинение, изложенное в обвинительном акте, и полагал определить Муленкову наказание по 2 степени 38 ст. Улож. о наказ. Подсудимый в свою защиту и в последнем слове снова сослался на состояние сильного опьянения, в котором он находился».
Странное умолчание о защитнике. «Товарищ прокурора», «подсудимый»... А где же защитник? Нельзя и помышлять, будто его не было вовсе. Это невозможно по правилам процессуального «обряда». Да вот и запись:
«По открытии заседания подсудимый занял место на скамье подсудимых под охраной стражи, защитником подсудимого был помощник присяжного поверенного Ульянов, избранный самим подсудимым».
Ни приговор суда, ни бумаги, подшитые до приговора и после него, — словом, ничто в деле так и не сказало, каким же было защитительное слово Ленина, что стояло в просительном пункте — ходатайство об оправдании, о внимании и великодушии к подсудимому?
Что ж это — пустота? Tabula rasa?
Не может быть!
Слова этой защиты, надо думать, действительно потеряны и для истории, и для права. Но мысль? Разве мысль гения когда-нибудь уходила, ничего не оставив? Она, без сомнения, оставила себя и в этом суде, в этом деле.
Но в чем же конкретно?
Очевидно, прежде всего в результате? Результат — главный плод мысли.
Читаю приговор. Наказание, назначенное Муленкову, сравнительно нестрого. Протокол добавляет к тому — позиция государственного обвинения еще снисходительней. Ситуация прямо-таки редкостная: после речи Ульянова Радковский, товарищ прокурора Самарского окружного суда, поднимается над столиком обвинения и просит наказать «богохульника» по 2-й степени 38-й статьи Уложения о наказаниях, а самарская Фемида бьет жестче, по 1-й степени, но и это «жестче» — не потолок санкции, а потому и сравнительно нестрого — год тюрьмы.
Что это? Доброе сердце? Попытка удержаться на хвосте под напором справедливой воинствующей защиты? Тогда почему не полное оправдание? Ведь лучшие умы правоведения российского (да и только ли российского?) требуют для преступления либо законопротивного умысла, либо законопротивной неосторожности, а тут ни того, ни другого. Так и пол-России можно упечь в тюрьму!
Многое объяснял сам уголовный закон. В нем не нашлось общего требования о «виновном умонастроении». К чему тонкости? Необходимо наказание без вины. Статья 180-я Уложения о наказаниях, поставившая мужика Муленкова перед присяжными, читалась так:
«Если будет доказано, что позволивший себе в публичном месте произнести слова, имеющие вид богохуления или же поношения святых господних или же порицания веры и церкви православной, учинил сие без умысла оскорбить святыню, а единственно по неразумению, невежеству или пьянству, то он подвергается заключению в тюрьме...»
Просто-то как! Скатилось с языка грубое мужицкое слово, «имеющее вид» (?!) богохульства — пускай без умысла, без желания оскорбить бога, пускай даже в споре за бога (бывало на Руси и такое), — и нате: 180-я! Суд за закрытой дверью, тюремное заключение. Если «возложение хулы на славимого в единосущной троице бога» совершено с умыслом — каторга до 15 лет (статья 176), а вот так, без умысла, без намерения оскорбить святыню — «просто» тюрьма.
Картина «мелкого случая», происшедшего в деревенской лавочке, живо вставала со страниц уголовного дела. Однако не только доказанность события и дичайшая несправедливость закона делали защиту трудной, почти «битой». Был и еще один усложнитель ее — царь. В бумагах суда — пострадавший только бог. В материалах предварительного следствия главное пострадавшее лицо — царь.
Мужик обидел царя. Об этом говорили: лавочник-бакалейщик в доносе на имя полицейского урядника 2-го участка Самарского уезда: «Муленков... выражался разными неприличными словами и обругал царя и бога скверно, матерно»;
сын лавочника на допросе у следователя: «В бакалейной лавке я читал книжку про убийство нашего царя. На обложке был нарисован портрет государя. Я показал его о Муленкову Василию и сказал: «Ты знаешь, кто это такой?» Муленков после этого стал ругать царскую фамилию и пресвятую богородицу»;
урядник: «Муленков... начав... ругать пресвятую богородицу и троицу, затем ругал государя императора и его наследников, говоря, что государь неправильно распоряжается...»
Второе обвинение! Тайное, теневое, не предъявленное подсудимому. Ни в статье уголовного закона, ни в обвинительном акте его не было. За это не судили, но за это наказывали.
Как защитить мужика от того, в чем его не обвиняют, о чем лишь думают? Как защитить, если закон уже осудил и если приговор будет писать торговая Самара, верноподданническая, богобоязненная?
Гений Ленина нашел решение этой трудной задачи.
Но как? Что говорил он в своей первой судебной речи?
Снимаю с открытого стеллажа ленинский томик. Где-то говорилось о статье 180. Хотя и не прямо, помнится. Да вот:
«...существовали и применялись средневековые, инквизиторские законы (по сю пору остающиеся в наших уголовных уложениях и уставах), преследовавшие за веру или за неверие, насиловавшие совесть человека...»3
Слова эти написаны Лениным в декабре 1905 года. Но можно ли поручиться, что они не были сказаны им тринадцатью годами раньше на негромком тайном процессе сельского портного? Ведь средневековые законы, «по сю пору, остающиеся в... уголовных уложениях и уставах», — это и есть статья 180 и более тридцати ее сестер из глав и отделений уголовного закона о ересях и расколах, о богохулении и порицании веры, об уклонении от постановлений церкви и прочее и прочее. Это и первый раздел (именно первый!) Свода уставов о предупреждении и пресечении преступлений с подробнейшей регламентацией того, что должны делать... «губернаторы, местные полиции и вообще все места и лица, имеющие начальство по части гражданской или военной» для пресечения действий, «клонящихся к нарушению должного уважения к вере», с удивительно нелепым списком неправовых требовании, обращенных к мирянам: «...входить в храм божий с благоговением, без усилия» (статья 3-я), во время присутствия в церкви императорской фамилии «пространство от места, где духовенство священнодействует, до мест, для нее назначенных, никому не занимать» (статья 5), не заходить во время службы в алтарь (статья 4) — с общим «высокоторжественным» принципом: «Мир и тишину в церкви должна охранять местная полиция» (статья 10).
Полиция? А бог? Разве сам бог, определяющий, по смыслу религиозной догмы, будущее миров и народов, императоров и простых тружеников, разве он, кому все доступно, бессилен защитить свое царство, своих слуг и нуждается в защите земного правосудия? Или не прав Фейербах? И кто-то способен с позиции веры и науки о вере опровергнуть его известное замечание о том, что «невозможно, чтобы божество было оскорблено, немыслимо, чтобы оно мстило человеку за оскорбления, нелепо, чтобы его можно было удовлетворить наказанием его оскорбителей...»?
Боюсь ошибиться, но что-то подобное я слышу в первом защитительном слове Ленина-адвоката.
Критика тогдашнего положения — это и была защита. Религия стала полицейской — так ее называл позже Ленин, — область права смешалась с религией, греховное стало называться преступным.
Критиковать замшелое средневековье в законе, предвзятость и подстроенность обвинения — это и означало защищать. Не будь 180-й, не было бы и преступления Муленкова, был бы проступок, извиняемый темнотой и придавленностью русского мужика. Защита критикой — это ленинская непримиримость, отвечавшая его взглядам на старый суд, на бескомпромиссную защиту в старом суде.
Писал же он в 1901 году в «Случайных заметках»:
«Улица хочет видеть в суде не «присутственное место», в котором приказные люди применяют соответственные статьи Уложения о наказаниях к тем или другим отдельным случаям, — а публичное учреждение, вскрывающее язвы современного строя и дающее материал для его критики, а следовательно, и для его исправления»4.
Или вот это из общеизвестного письма к Стасовой:
«Брать адвокатов только умных, других не надо. Заранее объявлять им: исключительно критиковать и «ловить» свидетелей и прокурора на вопросе проверки фактов и подстроенности обвинения, исключительно дискредитировать шемякинские стороны суда»5.
«Исключительно критиковать», «исключительно дискредитировать»...
Просится мысль-догадка: закон освобождает судей от необходимости уличить Муленкова в умысле. Это значит — стройте дом без любой из его четырех стен! Какой здравомыслящий станет строить такой дом или признает такой дом за дом?.. Закон не требует для обвинения в богохульстве самого богохульства. Казалось бы, наконец-то определенное требование! Ан нет. Правительствующий сенат освобождает обвинителя и от этого требования. Он так ловко истолковывает понятие публичности, что от него не остается и тени. Видите ли, публичность имеется и тогда, когда действие происходит в присутствии лишь одного лица, если только существует возможность доступа в определенное место третьих лиц.
Какой темный и страшный лес официального произвола!
Дочитана последняя страница судебной повести... Чтобы не нарушать цельности впечатления от трудной судьбы и трудной защиты, не открываю нового дела и, завязав на «чемодане» тесемки, какое-то время стою у окна. Глубокая и чистая синева вечернего неба — и грязь прошлого века. «До царя далеко, до бога высоко».
Как повернулась бы жизнь царева «обидчика» без ленинской защиты? Долго ли он жил на белом свете, узнал ли когда-нибудь, что Ульянов, самарский адвокат, — это Ленин, что его защищал Ленин? Какие чувства и мысли вынес он из судебного зала, что думал о своем защитнике?
В обложках муленковского дела не было ничего, что проливало бы свет на отношения Ленина и его подзащитного после суда. А вот в одной из великан-папок кое-что нашлось. Нашлось... еще одно уголовное дело Муленкова.
Интересная подробность: 5 марта — первый «судный день» Ленина, он защищает Муленкова, 16 апреля — третий, и снова за его щитом — Муленков. Тот же адвокат и тот же подзащитный.
Надо заметить, что первоначально ордер на новую защиту Муленкова — от казны, по назначению, был выдан О. Г. Гиршфельду, весьма сведущему юристу, присяжному поверенному самарской адвокатуры, но в самый канун процесса О. Г. Гиршфельд обратился к председателю окружного суда с ходатайством освободить его от этой защиты, так как Муленков, а с ним и еще шесть подзащитных Гиршфельда «выразили желание иметь своим защитником помощника присяжного поверенного В. Ульянова».
Просьба Гиршфельда была удовлетворена, и на его рапорте появилась надпись:
«Обязанности защиты подсудимых Тишкина, Зорина, Уждина, Зайцева, Красильникова, Гайского, Муленкова принять на себя согласен. Пом. прис. пов. В. Ульянов».
В желании Муленкова и на втором его процессе видеть за адвокатским столиком прежнего своего защитника — признание его достоинств. И, конечно же, надежда.
Однако сбылась ли она, эта надежда?
Да. И самым чудесным образом. Второй приговор ничего не прибавил к первому — тот же год тюрьмы.
Значит, оправдание?
Нет, обвинение.
Точнее — обвинение и оправдание.
Новое дело Муленкова — фальшивка самарской полицейщины. Полугодом раньше случая в бакалейной лавке одной бабке «поблазнилось» спросонья, будто в избу лезет «хититель» — зазвенело разбитое стекло. «Хититель» ничего не украл, никто не видел его в лицо, но вот объявился «богохульник» Муленков, и в полицейском участке, поворошив ветошь, сказали — он.
А тут у Афимьи Прокаевой пропала с «незапертого двора» исподняя рубашка. И эта пропажа стала виной Муленкова.
Потом еще одно фальшивое лыко в строку. И еще. Словом, спал, спал мужик и выспал: четыре дела о кражах.
И странное совпадение: в процессуальной роли потерпевшего по одному из дел — Алексей Борисов, тот самый лавочник, что написал в свое время верноподданнический донос на Муленкова. Теперь он «нижайше» извещал власти, что Муленков тайно проник в его заведение и украл 2 рубли 60 копеек вместе с портмоне, в котором они хранились.
...Защитительное слово Ленина. Проформа с заполнением вопросного листа — и присяжные приносят из совещательной комнаты три оправдания. «Нет, не виновен», «нет, не виновен», «нет, не виновен». Три оправдания — три приговора, полицейщине, свидетельство бесчестья и поражения обвинителей. Только борисовское портмоне «выстрелило».
Но и этот пункт обвинения был настолько шаток и малодоказателен, что коронное трио не решилось нарастить срок, отмеренный по судебному решению о «богохулении».
Приговор без наказания! Торговая Самара отказывала и себе и своим принципам! Почему? Очевидно, потому, что привыкшая считаться только с силой, она и увидела эту силу6.
2
«Ленин не хочет ослепить, увлечь, он хочет только убедить...»7 — это слева Клары Цеткин.
И Ленин убеждает... даже торговую Самару. Первые два процесса — и столь удивительная победа молодого адвоката.
А как по остальным делам? Часто ли его мнение ложилось на бумагу, становясь судебным решением?
Свой следующий день работы над архивом Самарского окружного суда я начал со статистики результатов.
Но прежде несколько ленинских вех…
Известно, что экзамены за высшую школу права Ленин держал экстерном перед испытательной комиссией Петербургского университета, составленной из наиболее маститых ученых того времени. Декан юридического факультета В. Сергеевич, председатель комиссии, профессор Ф. Мартенс, Н. Дювернуа, И. Фойницкий представляли своими работами мировую науку права. По всем, без исключения, предметам испытуемый получил высший балл. В дипломе, помеченном 14 января 1892 года, говорилось:
«...на основании ст. 81 общего устава Императорских Российских Университетов, 23 августа 1884 года, Владимир Ульянов в заседании Юридической испытательной комиссии 15 ноября 1891 г., удостоен диплома первой степени, со всеми правами и преимуществами, поименованными в ст. 92 устава и в У п. Высочайше утвержденного в 23 день Августа 1884 года мнения Государственного Совета».
По курсу уголовного права и судопроизводства в экзаменационном билете стояло: «Защита...» Случай поставил это слово в билет, но не случай сделал судебную защиту родом деятельности молодого юриста.
А. И. Ульянова-Елизарова, сестра Ленина, пишет в своих воспоминаниях: «По получении диплома Владимир Ильич записался помощником к присяжному поверенному Хардину, видному представителю тогдашнего либерального общества в Самаре, человеку очень умному, которого Владимир Ильич ценил»8.
30 января 1892 года общее собрание Самарского окружного суда особым определением зачислило Ленина в корпорацию адвокатов. Однако «права» и «преимущества», полученные с высшими баллами и дипломом первой степени, не избавили его от необходимости исходатайствовать «удостоверения подлежащих властей в благонадежности», и поэтому выдача свидетельства на право «хождения по чужим делам» всячески тормозилась. Лишь 2 июля на отношении председателя Самарского окружного суда, адресованном в департамент полиции, возникла «дозволяющая» резолюция: «Оставить Ульянова под негласным надзором и уведомить о неимении препятствий к выдаче свидетельства на право хождения по делам».
5 августа 1892 года в «Самарских губернских ведомостях» — официальная публикация о решении выдать Ульянову «просимое свидетельство», а через год с небольшим — новая веха: Петербург.
В Петербург Ленин ехал адвокатом. В архивах министерства юстиции Российской империи (дело № 10070 за 1893 год со списками помощников присяжных поверенных) сохранилась такая запись:
«Ульянов, Владимир Ильич, ок. к. юрид. наук, (записан) у М. Ф Волькенштейна с 3 сент. 1893 г. в С. Птр».
Излишне говорить, что петербуржцем Ленина сделали не соблазны столичной адвокатуры.
В гимназические годы он очень любил и нередко громко читал на переменах ходившие по рукам стихи с пророческим обращением Емельяна Пугачева к екатерининскому вельможе:
Вороненок я — не ворон.
Ворон скоро прилетит.
К сытым мести будет полон,
Всех несытых ублажит.
Эти строки невольно приходят на память, когда думаешь о приезде Ленина в рабочий Питер, в цитадель зреющей революции. «Довольно нам «промеж себя революцию пущать», пойдем к рабочим», — призывал он своих друзей-единомышленников еще в Самаре.
Друзья-единомышленники Ленина по Самаре — это созданный им здесь первый кружок марксистов: А. П. Скляренко, И. X. Лалаянц, В. И. Ионов, И. А. Кузнецов, М. И. Лебедева, М. И. Семенов, А. А. Беляков, А. М. Лукашевич, С. М. Моршанская. Самарцы-марксисты увлеченно и страстно изучают, пропагандируют, отстаивают великое учение. В споре с заезжим народническим агитатором Россиневичем на большом «журфиксе», устроенном самарскими народниками на квартире зубного врача Кацнельсон с надеждой разнести «чуждую» России теорию Маркса, Ленин не просто одерживает верх. Это выступление, по словам А. А. Белякова, привлекает деятельное внимание интеллигенции и учащихся к марксизму.
Споры на «журфиксах» разномыслящей интеллигенции, рефераты в кружке марксистов, статьи по трудам либеральных народников (В. П. Воронцова, С. Н. Кривенко) с критикой их антинаучных положений, живое общение с рабочими, крестьянами — все это, как и многое другое, дает Ленину неоспоримые данные для его научных обобщений. Здесь берет начало его первая крупная работа «Что такое «друзья народа»..?».
Самара для Ленина — это постижение Маркса, тут он сложился как марксист. «Годы жизни в Самаре и еще ранее год в Казани, — указывала в воспоминаниях сестра Ленина Анна Ильинична, — являлись лишь подготовительными для его работы, разлившейся затем так широко. Но эти годы были вместе с тем самыми важными, пожалуй, годами в жизни Владимира Ильича: в это время складывалась и оформилась окончательно его революционная физиономия»9.
Новые возможности открывал перед Лениным Петербург. Переезд в столицу — это выход на раздольное поле революционной борьбы.
И если выступления в суде не были его главным занятием в Самаре, то тем более они не могли быть этим главным занятием в Петербурге.
Но и в Петербурге Ленин не порывал с адвокатской практикой — готовил защитительные досье для М. Волькенштейна, своего патрона, человека яркого, свежего таланта, нередко выступавшего по делам политического обвинения, принимал его клиентов, устраивал консультации по вопросам права для рабочих, бывал на шумных многоречивых собраниях молодых петербургских адвокатов, что регулярно проходили в канцелярии съезда мировых судей, выступал в судах с защитами.
В ночь на 9 декабря 1895 года «помощник присяжного поверенного округа Санкт-Петербургской судебной палаты Ульянов» — это из бумаг департамента полиции — был арестован, а затем сослан в Сибирь, в Шушенское.
Итак, почти четыре года за адвокатским столиком.
Как же распорядилась история с материалами о выступлениях Ленина в царском суде?
По Петербургу — белое пятно.
Причиной тому — революционный февраль 1917 года. Судебные архивы, как и архивы совета присяжных и комиссии помощников присяжных, сгорели во время пожара, бушевавшего в здании окружного суда.
По Самаре — 18 судебных дел: 3 — гражданских, 15 — уголовных.
Что же сказала статистика результатов по Самаре, всегда ли были удачливыми защиты молодого адвоката?
Всегда.
Особенности процессуальной формы того времени (в протоколах «судебных мест» не излагалась позиция защиты, а лишь регистрировался факт защиты) лишают возможности вывести абсолютную цифру результатов, и тем не менее — всегда.
Если пользоваться старой терминологией, Ленин почти по каждому уголовному делу что-то выигрывал: либо у самого обвинителя — против обвинительного акта, либо у представителя обвинения — против его требовании о размере наказания. Лишь в трех смутных случаях оказалось невозможным составить об этом определенное суждение.
Вот подтверждающие иллюстрации.
Дело Репина и Садлоха. Обвинение их выражено одной строчкой: «Из сундука выбрали разные вещи на сумму около 9 рублей». Репин — тринадцатилетний мальчишка, «солдатский сын». Обвинение цепко, но в чем-то и шатко. Речь Ленина в защиту подростка, и — оправдательный вердикт: «Нет, не виновен».
Чернорабочий Крылов, 22 лет, обвинен в краже со двора «мерзлого деревенского белья». В обвинительном акте: «В ночь на 8 ноября 1892 года в 3 части города Самары ночной караульщик Алексей Астафьев увидел шедших вместе по улице трех мужчин, с узлами на плечах». По убеждению обвинительной власти — все трое воры. И один из них — Крылов...
Защитительное слово Ленина. И тот же вердикт: «Нет, не виновен».
18 ноября 1892 года бездоказательно осужден к тюремному заключению подзащитный Ленина отставной солдат Василий Красноселов. Обвинение: кража трех кредитных билетов — сторублевого, красненькой (десятки) и трешницы у торговца квашеной капустой Сурошникова. На судебный приговор представляется кассационная жалоба. Правительствующий сенат отменяет приговор, дело идет обратным ходом на новое рассмотрение. Еще одна речь Ленина — и двенадцать присяжных приносят из совещательной: «Нет, не виновен».
Сельский урядник понудил Николку Куклева, тринадцатилетнего крестьянского сына, принять на себя чужую вину в краже со взломом. Обвинение пало. И этого подзащитного Ленина скамья присяжных признала и объявила невиновным.
Крестьянин Евграф Лаптев возбуждает дело частного обвинения против родного сына Филиппа... Голодный 1891 год. Отец в амбаре насыпает в мешки рожь, предназначая ее для размола и, надо думать, для продажи. Сын пытается «воспрепятствовать насыпке ржи». Конфликт. И, как следствие конфликта, определение судебной палаты о предании суду Филиппа Лаптева по статье 1534 Уложения о наказаниях, преследующей «за нанесение личной каким-либо оскорбительным действием обиды отцу или матери...». В суде Евграф непреклонно отводит желание сына помириться. Тогда сын, защищаемый Лениным, просит суд подвергнуть ревизии отказ судебной палаты в вызове свидетелей защиты, сделанный ранее по мотивам «несущественности их показаний» для дела, выражая при этом готовность «представить» свидетелей в судебное заседание «на свой счет и по доброму с ними согласию». Суд «по выслушании заключений сторон» (а следовательно и защиты) решает «уважить» ходатайство. Поворот этот, по-видимому, чем-то озадачивает отца, приглушая его пыл неприязни к сыну. Трудно сказать, что еще предпринимает защита, но вот итог:
а) заявление отца в Самарский окружной суд по уголовному отделению: «желая теперь окончательно простить все поступки моему сыну, я, заявляя о сем, имею честь покорнейше просить дело это производством прекратить»;
б) подписка сына, оформленная «скреплением подписью члена окружного суда»: «...даю подписку в том, что обязуюсь почитать и уважать своего отца Евграфа Федорова Лаптева».
Уголовное преследование Филиппа прекращается.
Репин, Крылов, Красноселов, Куклев, Лаптев — пять полных «выигрышей» против обвинительного акта и еще один шестой — знакомое уже нам дело Муленкова (крушение трех обвинений из четырех).
Оправдание невиновного — вершина адвокатского успеха. А если это оправдание (полное либо частичное) достигается более чем по трети дел (по 6 из 15) и если по остальным (по большинству остальных) защита одерживает верх в споре с государственным обвинением о виде и размере наказания, что сказать о такой защите, о таком защитнике?
3
Бежевый прямоугольник пропуска наделяет меня волнующим правом постоянно встречаться с Лениным. Это происходит в понедельник, среду и пятницу.
Сразу же за высокой стеклянной дверью — строгих тонов ковровая дорожка. Лифт. Белейший ажурный колодец... Несколько сухих щелчков при подъеме, и вас обступает заповедная тишина длинного неширокого зала.
По-видимому, в этом мире тишины я самый удачливый.
Соседи мои имеют дело с толстыми, в сером глянце, листами фотокопий, либо с пленкой, запрятанной в бочоночки-капсулы из цветного плексигласа. Передо мной же — подлинные дела, «царские, самарские», рождающие неизъяснимое, почти физическое ощущение близости Ленина. Но в делах вовсе нет ленинских текстов. Ни речей, ни автографов. Ленин молчит, хотя мощь его мысли ощутима в каждом из этих документов. А где слова, написанные или сказанные им? Слова только дьяволы, писцовы.
Уголовный случай, уголовная проблема, загадка — вот моя стихия. Я убежденный «уголовщик». Гражданских дел не люблю. Но вот первое гражданское дело из тех трех, что вел Ленин в Самаре, и я в настоящем плену: очень интересно...
На листе 20 вот такое:
«Милостивый Государь Владимир Ильич! На основании доверенности, данной мне с правом передоверия Новгород-Северским I гильдии купцом Лейбиц Ицковым Брискером, явленной в Уфимской палате Уголовного и Гражданского судов 2 ноября 1892 года, записанной по книге явочных актов под № 162, поручаю Вам»...
Это — доверенность присяжного поверенного Хардина своему помощнику.
«Все, что Вы по сей доверенности законно учините, я Вам верю, спорить и прекословить не буду».
Хардин ценил своего помощника, угадывая в нем крупное, самобытное дарование цивилиста.
По-видимому, это и побудило его поручить молодому правоведу амплуа ответчика по цивильному (гражданскому) делу, запутанному, кстати, как головоломный лабиринт, — и тем отойти от установившегося «обыкновения»: Ленин выступа преимущественно по «уголовщине», защищая простых обездоленных тружеников, обвинявшихся в нетяжких преступлениях.
Для молодого Ульянова — поверенного Брискера, как и для его коллеги Клемента — поверенного Шимковича, второго ответчика по делу, «хождение» по чужой тяжбе закончилось «проигрышем». Несправедливый, пиратский иск купца Константинова был удовлетворен в полной его «цене».
По апелляционной жалобе ответчиков дело поднялось инстанцией выше, и проигрыш стал выигрышем. Саратовская судебная палата по гражданскому департаменту определила:
«В иске Константинову отказать, взыскав с него в пользу ответчика Шимковича и Брискера судебные издержки и вознаграждения за ведение дела — в обеих инстанциях в размере 732 р. 70 к., и решение Самарского окружного суда 12 — 13 января 1893 года отменить».
Что же было особенно интересным в этом деле? Итог судебного разбирательства?
Нет, не итог, а полемическое оружие Ленина, его аргументация.
Из тысячи, а быть может, и двух тысяч судебных поединков, что прошли передо мной за десятилетия работы в суде — и за судейским столом, и справа от него, и слева, я вынес чувство особенного уважения к счастливому дару оратора убедительно и сильно аргументировать, надежно ставить вопросы обвинения или защиты, когда убеждает и побеждает не число, не счет доводов, а их сила, заряд мысли.
Лишь два довода привел Ленин в возражениях по иску самарского купца.
Брискер и Шимкович поставляли Константинову шпалы. Основание потребовать с них 12 500 рублей Константинов связывал с другой крупной денежной суммой — 63 000 рублей, которая, по его утверждению, была выдана ответчикам.
А вот возражения, выставленные в суде Лениным и его коллегой.
Первое: «Чтобы доказать иск, надо доказать получение 63 000 рублей. Из решения палаты видно, что она не только не признала доказанным получение этих денег, но и отстранила от своего рассмотрения этот вопрос».
И второе, в развитие первого: «Невозможно перейти к оценке доказательств ранее решения вопроса, приказчики или подрядчики были Брискер и Шимкович, так как законы о доказательствах различны для подряда и для найма».
Аргумент факта и аргумент права.
Беру следующее гражданское дело, и — с той же определенностью: факт и право.
Наследники мужа и жены спорят, кому владеть городским усадебным местом, оставшимся после кончины супругов. По убеждению Ленина (он представлял в тяжбе интересы брата умершей), спорным «местом совершенно законно владеет ныне крестьянин Антон Кирилов Палалеев, родной брат и единственный наследник Анастасии Кириловны Мороченковой»... Присяжный поверенный А. С. Лялин думает по-другому — он ищет того же права на тот же участок для брата умершего — Степана Мороченкова.
Брат жены или брат мужа? Любопытно, чью сторону принял Самарский окружной суд? Открываю решение. Вот и его постановляющая часть:
«Степану Ивановичу Мороченкову в иске, предъявленном им к Мелекесской посадской управе и к имуществу умершей жены запасного солдата Анастасии Кириловой Головиной, по первому мужу Мороченковой, отказать...»
Ломоть земли в Мелекесском посаде остается за крестьянином Палалеевым — братом жены. Выигрыш на стороне Ленина. Теперь хочется найти в бумагах то, что било в эту точку.
Под рукой — строки уже цитированные: «Усадебным местом совершенно законно владеет ныне»... А несколько выше — скупая констатация фактов: «Покойный Павел Мороченков подал в Мелекесскую Посадскую Управу 23 декабря 1888 года заявление (засвидетельствованное нотариально) о перечислении числящегося за ним усадебного места по плану № 60 на имя жены его Анастасии Кириловой Мороченковой. Управа перечислила усадьбу на имя Мороченковой и выдала ей 13 октября 1889 года за № 34 удостоверение об уплате выкупа за усадебное место».
Два правообразующих факта:
а) Мороченков подал заявление;
б) Мелекесская посадская управа, следуя воле Мороченкова, перечислила усадебное место на имя его жены.
И тут же еще одно соображение: управа в последующем совершила «купчую крепость на продажу этого места Анастасии Кириловой Мороченковой».
Отсюда убедительная подтекстовка: если право владения усадьбой на стороне Мороченковой, то оно и на стороне ее правопреемника — брата, крестьянина Палалеева.
Но где же тогда уязвимый пункт в позиции брата покойной? Без такого пункта ловкий адвокат Лялин ни при какой погоде не полез бы со своим крючком в дело.
По-видимому, в этом вот обстоятельстве — Мороченков внес выкуп за ломоть посадской земли...
Да, да. Вот и у Ленина...
Только теперь вижу, под рукой у меня — не дьякова запись, а сам Ульянов-Ленин, его собственноручное письмо-возражение, правда, на этот раз в фотокопии. Можно ли ошибиться?.. Вот бесконечно знакомый, по-жирафьи поднявшийся над строкой мягкий знак, вот буква «ж», с серединкой в виде удлиненной восьмерки, вот «р» и «у» — по-школьному строгие, словно из тетрадки в две косых; заглавные буквы — без писарских кудряшек, каждая строка изящна и строга. Все это очень знакомо еще по студенческим перерисовываниям ленинских автографов.
Разломив дело надвое на развороте с ленинской страничкой, протягиваю его через стол.
— Не хотите взглянуть? Прелюбопытная штука!
В читальном зале партархива все в одном звании — исследователи, но мой визави, очевидно, «заостренная» разновидность представителя этого племени: он слишком глубоко забился в свой материал и первые мгновения глядит на меня невидяще и отрешенно.
— Дремавший доселе клад? Самородок? — спрашивает он наконец.
— Не думаю. В правовых изданиях это письмо, по-видимому, печаталось.
— Для меня — самородок. — Он почему-то хмурится и бежит глазами по страничке. — Знаете, что я сейчас делаю? Мысленно отбиваюсь от изречений о краткости...
У вас нет такого ощущения, что все это очень сильно прежде всего потому, что очень кратко?
Я киваю.
4
В уголовном деле отставного солдата Красноселова раньше других строк я прочел вот эти:
«Защитником подсудимого явился избранный им помощник присяжного поверенного Ульянов».
А вслед за ними — вот эти:
«Товарищ прокурора полагал применить подсудимому наказание по 2 степ. 31 ст. Уложения о наказаниях. Защитник просил о понижении нормального наказания на две степени».
Спор о размере наказания. И только, пожалуй.
Первую загадку правосудия — был ли в действительности уголовный случай и виновен ли в нем «отставной рядовой» — стороны, как представлялось, решали одинаково: «Да, был. Да, виновен». Иначе бы Ленин ходатайствовал об оправдании. В просительном же пункте его реплики — назначить наказание двумя степенями ниже. Для невиновного не просят ни выше, ни ниже. Невиновных оправдывают.
Любопытно, что говорил сам подсудимый? Очевидно, и Красноселов тоже обвинял Красноселова? Самообвинял и каялся?
Ищу соответствующий кусок в журнале: так по тогдашней терминологии именовался протокол судебного заседания. Статья 838 Устава уголовного судопроизводства монаршим именем повелевала при рассмотрении дел с присяжными заседателями не «прописывать» в протоколе (журнале) показаний и объяснений, относящихся «не к порядку производства, а к самому существу дела». Существо — за рамки журнала. Писцовой задачей было лишь перечислить процессуальные обрядовые станции, которые судебная машина пробегала в ходе процесса. Журнал представлял собой типографский многолистный бланк-вопросник. Печатные буквы спрашивали (94 вопроса по одному варианту, 68 — по другому), рукописные — отвечали. Печатным не нужна была суть, и потому рукописные не воспроизводили ее. Редко-редко пробивалась живая действительность из-под условностей журнала, и уж совсем невероятными были те, считанные по пальцам, случаи, когда сам журнал проявлял какое-то подобие интереса к содержанию показании и объяснении.
Таким исключением и был 37-й вопрос журнала, в ответе на который стояло совсем неожиданное:
«Подсудимый виновным себя не признал».
Не признал? А Ленин признал? Возможно, Красноселов столь самоочевидно изобличен в преступлении, что отрицать его вину было бы попросту немыслимо?
В чем же дело?
Чтобы ближе увидеть Ленина в этой защите, необходимо, очевидно, воспроизвести формулу обвинения по делу...
Звучала она так:
«...Василий Петров Красноселов... тайно похитил из незапертой квартиры проживающею в г. Самаре мещанина Степана Васильева Сурошникова деньги 113 рублей серебром...»
Кража! Пятнадцать раз молодой помощник присяжного поверенного занимал место за адвокатским столиком окружного суда по уголовному отделению, и в одиннадцати случаях буква обвинения его подзащитных выражалась словами: «тайно украл», «тайно похитил»...
Россия в ту пору переживала страшное бедствие — голод.
Энгельс в интервью одной французской газете говорил, что России «приходится вести борьбу с противником более грозным, чем все другие, — с голодом»10.
Плеханов писал:
«Только в варварских деспотиях варварской Азии возможны те потрясающие явления, которые во множестве совершаются теперь в нашем отечестве. Голодный тиф, голодная смерть, самоубийство от голода, убийство близких людей с целью избавить их от невыносимых мучений, а в лучшем случае, полное экономическое разорение — вот что выпало теперь на долю и без того уже совсем неизбалованных судьбою крестьян, бедных городских мещан и рабочих»11.
Из дела в дело кочевали извечные мотивы старой российской действительности: без хлеба, бесхлебье, голод.
В день энгельсовского интервью о России — 1 апреля 1892 года — в Самарском окружном суде, неспешно и негромко, шли последние приготовления к слушанию зауряд-дела трех подзащитных Ленина.
Красильников, один из этих трех, рассказывал на допросе, что 27 ноября 1891 года «...он был в г. Самаре, где зашел в солдатскую слободку, на квартиру к своему знакомому крестьянину Кузьме Федорову Зайцеву, и застал там еще совсем незнакомого человека, которого Зайцев называл Ильей; стали разговаривать про нужду и хлеб, и он, Красильников, предложил Зайцеву и Илье совершить кражу хлеба из амбара крестьянина сельца Томашева Колка, где, как он знал хорошо, такового было много».
Бесхлебье сгоняло голодных в скопы. Одни кончали неудачливо — сбивали замки на кулацких амбарах, и их брали тут же, у хлеба; другие успевали выкрасть либо деньги, либо хомут, железный чиляк, но чаще и прежде всего — хлеб.
Бамбуров, чернорабочий, был обвинен властями в краже со взломом, позволившей ему, судя по обвинительному акту, завладеть такой добычей, как... сюртук, ветхий пиджачишко, мешок и... три горбушки хлеба.
В деле Красноселова бесхлебье непосредственно не играло роли. Но голод, тяжко придавивший Россию, определял в каких-то пунктах и поведение подследственного.
Красноселов упрямо твердил о полной своей непричастности к краже денег у самарского мешанина Сурошникова.
А как обвинительный акт? Достаточно ли веско и доказательно звучал в нем голос изобличения?
«7 июля 1892 года служивший поваром в кухмистерской Шустермана, что на Троицкой улице города Самары, Вильгельм Минкель (л. д. 23, оборот) сообщил полицейскому служителю Василию Арсеньеву (л. д. 19), что у посетителя названной кухмистерской отставного рядового Василия Красноселова вдруг появились откуда-то деньги, каковых прежде не было».
Первый устой обвинения: не было ничего — и вдруг стало. Значит, украл. И тонко-то как... Вроде бы глуховатое эпическое повествование об уголовном случае: «7 июля 1892 года служивший поваром в кухмистерской Шустермана»... Ан, нет — улика. Рассказ о преступлении — и он же улика. И тотчас же готовый «свидетель» — «служивший поваром в кухмистерской Вильгельм Минкель».
Но двинемся дальше.
«Арсеньев Красноселова задержал (как уж тут не задержать!) и доставил во 2-ю полицейскую часть, где по обыску у Красноселова в сапоге, за чулком, был найден кредитный билет 100-рублевого достоинства, хотя по словам того же Арсеньева и полицейского служителя Палладия Александрова (л. д. 21) задержанный перед обыском уверял, что у него нет денег. По отысканию этих ста рублей Красноселов утверждал, что деньги его собственные, но не мог ничем этого доказать».
Второй устой: не доказал, что «катеринка» твоя, — значит, чужая, ворованная. И парочка свидетелей — полицейский служитель Василий Арсеньев и полицейский служитель Палладий Александров.
Далее говорилось:
«...а ключнику арестантского помещения Андрею Антиохину (л. д. 22) на его расспросы о том же ответил: «Тебе какое дело, заря мне дала».
Заря?
Значит, кража была на зорьке?
Новый, третий устой обвинительного акта — свидетельство ключника арестантского помещения.
За третьим — четвертый:
«9 того же июля во 2-ю часть поступило заявление мещанина Степана Сурошникова (л. д. 13) о том, что в первых числах июля, во время отлучки его с женою из дому, из незапертой комнаты и стоявшего в ней сундука были похищены деньги кредитными билетами: один в 100, один в 10 и один в 3 рубля».
А вот и потерпевший — торговец квашеной капустой Степан Сурошников с его обвиняющими резонами, по смыслу которых «Красноселов был вхож в его дом, несколько раз покупал у него капусту и что никого другого он не имеет основания подозревать в краже, ибо в доме своем живет лишь со своей женою, не держа ни прислуги, ни квартирантов, так что больше сделать кражу некому».
Некому!
Некому больше в губернской Самаре в голодный год выкрасть деньги из незапертой комнаты и незапертого сундука.
Ленин просил на суде понизить Красноселову наказание на две степени, на два пункта милосердия против нижней меты. А несколько раньше, в том же судебном присутствии, но перед другими судьями — об оправдании. Я предполагаю — просил, ибо развитие событий, их логика вели именно к такой просьбе.
Объясняю.
Старый русский суд с участием присяжных — это два суда: «суд улицы», жюри — двенадцать присяжных заседателей, и суд чиновный — коронное профессиональное трио. Первые (судьи факта) говорят: «Нет, не виновен», либо «Да, виновен», либо, наконец, «Да, виновен, но заслуживает снисхождения». Объявляют подсудимого преступником, но не наказывают. Наказывают вторые — судьи права. Приняв обвинительный вердикт «Да, виновен», эти вторые отвешивают пуды лиха по собственному усмотрению. А перед тем как это сделать, запрашивают мнение адвоката и прокурора, уже сказавших свои речи перед присяжными.
Защитительное слово Ленина погребено под чугунною плитой пустейшей обозначительной ремарки из четырех слов: «Защитник произнес защитительную речь». А вот его суждения о размере наказания сохранились.
Почему ж, однако, перед коронным трио Ленин не повторяет своих требований об оправдании?
Очевидно, потому, что бессмысленно требовать там, где невозможно удовлетворение. Судьям права остается сказать «б» (и только «б»), так как «а» уже сказано судьями факта. Статья 820 Устава уголовного судопроизводства ждет от сторон не критики приговора присяжных, а «заключения относительно наказания и других последствий виновности».
Зло уже накатилось. Невиновный под колесами. Остается одно — отвести чрезмерную жестокость. Два пункта милосердия, двумя степенями ниже низшего предела — этого требует Ленин.
И берет с боя.
Коронные читали с форменного листа:
«Ввиду признания подсудимого заслуживающим снисхождения, за силою 820 ст. Уст. Суд. и по обстоятельствам дела правильным представляется понизить наказание на две степени и определить таковое Красноселову по 3 степени 31 статьи Уложения в средней мере».
Не столь длительная тюрьма.
Выигрыш? Против позиции товарища прокурора о размере наказания — безусловно. Против истины — жестокое поражение.
На этом ли, однако, торжестве зла обрывала свой бег судебная история Красноселова? Нет! Внутренний голос говорил: нет, нам же повторяла мысль Ленина в ее общем значении: надо уметь начинать сначала, если дело заходит в тупик. Ленин умел. Он непременно должен был начать сначала и здесь. Но как и перед кем?
Оборотная сторона последнего листа журнала, потом резолюция — первичный немотивированный вариант приговора, потом собственно приговор...
А что это?
На верхнем поле белого листа голубой маркой укрепился маленький прямоугольный штампик:
«28 янв. 1893».
Ниже — пышно-торжественное, громкое:
«Указ его императорского величества самодержца всероссийского из Правительствующего сената Самарскому окружному суду».
Такого рода документов я прежде не видывал.
Ах, вот что — определение по результатам кассации.
Вот и прямые слова:
«Правительствующий сенат в судебном заседании выслушал кассационную жалобу отставного рядового Красноселова...»
И заключающее повеление:
«Решение присяжных заседателей и приговор Самарского окружного суда по настоящему делу отменить и дело возвратить в тот же суд для нового рассмотрения в другом составе присутствия».
Новое рассмотрение — это и есть «сначала». Увенчанный большим черным крестом лист судебной присяги, журнал, помеченный 12 марта. Та же запись: «Защитником подсудимого явился избранный им помощник присяжного поверенного Ульянов»; прежнего вида «Вопросный лист г. г. присяжным заседателям». И тот же коренной вопрос, по уже противоположный ответ: «Нет, не виновен».
Победа!
Какая же чудодейственная сила позволила Ленину расковать правду по делу, обнажить ее лицо?
Факт. Одни факт, удостоверенный при новом рассмотрении живым словом четырех свидетелей.
Чтобы разрушить обвинение Красноселова, надо было поставить судей перед живой оправдывающей действительностью.
Судьи не хотели видеть, что их приговор покоится на иллюзиях. То, что удостоверяли в суде Вильгельм Минкель — доносчик или секретный осведомитель, не поймешь кто, Андрей Антохин — ключник арестантского помещения, Василий Арсеньев — полицейский служитель, воссоздавало не порядок событий в доме Сурошникова в момент кражи, а порядок событий во 2-й полицейской части; не преступление, а разоблачение мнимого преступника. Никто не знал толком, был ли у торговца квашеной капустой «сотельный билет» в день «кражи», была ли сама кража, мог ли Красноселов украсть то, что он украл по утверждению приговора.
Подследственный солгал, сказав полицейскому служителю, что денег при нем нет. Ну и что же? Разве лгут только виновные? И разве не естественно допустить, что 67-летний неграмотный старик пытался ложью защитить себя от произвола полицейщины?
Оправдывающей Красноселова действительностью мог стать лишь один факт — честное получение им кредитного билета.
А это так и было.
«Сотельную» Красноселов принес в исхоженном арестантском сапоге из Самарского замка (так именовали тогда тюрьму чиновные люди). Трудно сказать, за действительную ли вину угодил он туда, только в приговоре по его первому делу стоял утюг, якобы похищенный из магазина Христензена, да еще одна такая же мелочь.
Старик лудил в тюрьме самовары и миски — пудами, а не штуками, как потом подтвердили книги тюремного эконома, ладил чайники для угоняемых в этап арестантов. Кто-то что-то давал ему, в установленные числа жаловал монетой и «господин эконом».
Незадолго до процесса подзащитный Ленина заявил ходатайство допросить в суде четырех служителей тюрьмы, которые бы сказали, откуда у него деньги. Суд отказал в ходатайстве, признав, что «обстоятельства, которые подсудимый Красноселов считает необходимым выяснить на суде через опрос вышепоименованных свидетелей, не имеют существенного для суда значения, ибо эти обстоятельства вполне опровергаются имеющимся в деле сообщением начальника Самарской тюрьмы...»
Вот это-то решение и атаковал Ленин в кассационной жалобе, составленной от имени его подзащитного.
Я говорю — Ленин, хотя нет ни его автографа, ни даже копии жалобы. Но есть факты: Ленин защищал Красноселова и в первом процессе, до составления жалобы, и во втором, после ее составления. Красноселов неграмотен. Наконец, быть может, здесь я ошибусь, я слышу, угадываю ленинскую аргументацию в совершенно неожиданном документе — в решении Правительствующего сената, удовлетворившего жалобу.
Быть может, я не ошибся?
Послушайте:
«...принимая во внимание, что понятие о существенности свидетельских показаний определяется важностью обстоятельств, подлежащих разъяснению, то есть значением их как для установления отдельных признаков преступления и обстоятельств, особо увеличивающих или особо уменьшающих вину, так и для разрешения главного вопроса о виновности, и не имеет ничего общего с предположениями, хотя бы и весьма вероятными, о том, что указываемые свидетели не в состоянии будут доказать новые или опровергнуть имеющиеся, хотя и существенные для дела данные, но уже установленные другими доказательствами, и находя, что усвоенное окружным судом толкование 576 ст. У. У. С. привело б к совершенному отрицанию предоставляемого подсудимому этим законом права представления новых доказательств к своему оправданию, как имеющих неизбежно целью опровергнуть установленные предварительным следствием изобличающие данные, Правительствующий сенат признает, что отказ подсудимому Красноселову в вызове дополнительных, указанных им свидетелей последовал по основаниям, явно несогласным не только с точным смыслом, но и с буквальным содержанием 575 ст. У. У. С.».
После оправдательного вердикта присяжных Ленин поднялся над своим столиком, чтобы напомнить коронному суду об одном непременном последствии состоявшегося решения: Красноселову возвращается честное имя, ему должна быть возвращена и его собственность — хранимый в казначействе кредитный билет.
Судьи решили:
«Красноселова... признать по суду оправданным и по вступлении приговора в законную силу возвратить ему отобранный у него в качестве вещественного доказательства 100-рублевый кредитный билет».
С дотошностью ревизора проверяю исполнение судебного решения и, удовлетворившись тем, что все сделано, как надо, беру новое дело.
5
Еще одна ленинская защита.
То, что случилось на маленькой железнодорожной станции в 4 часа 30 минут по петербургскому времени, весьма драматично.
«Тело Коротина Андрея лежит в кладовой недалеко от станционного здания Безенчук. Тело обложено льдом. Одет Коротин в красную ситцевую рубаху и полосатые самотканые штаны. Росту Коротин 1 аршин 12 вершков, 9 лет»...
Это из протокола судебно-медицинского осмотра от 10 мая 1891 года.
А вот это — из показаний кузнеца Никифора Авдеева, записанных следователем от третьего лица:
«Когда прошли вагоны через Петра Наурскова и Андрея Коротина, Авдеев тотчас же подбежал к мальчику, который лежал головой на левом рельсе, взял его на руки, понес было с пути, но мальчик через одну минуту умер, тогда он его положил между запасными путями».
Мне очень жалко мальчишку.
«Росту Коротин 1 аршин 12 вершков, 9 лет».
Смерть оборвала этот счет... И так нелепо. Лишь за два часа до происшествия мальчуган приехал из деревни, чтобы навестить отца, станционного сторожа. Ехал —навестить, приехал — погибнуть.
Чувство сострадания, какие-то очень близкие ассоциации — как и Андрейка, я босоножил на небольшой железнодорожной станции — обостряют восприятия того, с чем меня знакомят бумаги. И вот я уже стою на дощатой платформе Безенчука — именно тогда, в 4 часа 30 минут по петербургскому времени — все вижу и все слышу.
Станция тиха и пустынна.
Только что прошел, простучал поезд, и теперь не скоро ударят в зелено-медный станционный колокол... Андрейка и его дружок — две ярко-красные рубашонки — толкутся какое-то время у вокзального здания, присев на корточки, пьют воду из жестяной кружки, что подвешена на цепочке к большому ушату, и тотчас же устремляются к водокачке. Хорошо постоять у каменного ее шишака, где легко и мерно дышит расхожий паровоз-маневрушка, а через железный рукав падает, лопоча и фыркая, чистая светлая вода.
Мальчишкам хорошо.
Но вот на безмятежный Безенчук накатывается горячий и тяжкий ветер, и над булыжным подъездом к станции взмывает в небо бумажный мусор. Мальчишкам хорошо и теперь.
Они увязываются за дядей Петром, который толкает перед собой по рельсам ручной вагончик с двумя пересеками — так называют здесь кадки, сработанные из пересеченных на части бочек, — и я довольно отчетливо вижу со своей дощатой платформы и эти пересеки, закрывающие все, что полагалось бы видеть, и фигуру самого дяди Петра, и две красные рубашонки.
Но что это?
По последнему пути, усиленно размахивая руками, бежит навстречу человек в крестьянском картузе. Это Иван Спрыжков. Вот он подбежал к дяде Петру, показывает назад, возбужденно, пожалуй, предостерегающе, но дядя Петр лишь отмахивается, его вагончик катится так же, как катился.
А тем временем ветер гонит на маленький беззащитный экипаж вагоны — их пять штук по триста пудов каждый. Оживленный железный перестук тонет в свисте ветра — беду не услышишь, не увидишь за пересеками... Короткий треск — и ручной вагончик кувыркается под откос.
Смерть. Одни из мальчишек погиб. Петр Наурсков получил ушибы. Кто ж убийца? Ветер?
Култаев, унтер-офицер жандармского управления железных дорог, пришел к мысли, что «причина происшествия вследствие сильного ветра», и к рапорту на имя судебного следователя приложил... камень, который, по его разумению, должен был навести на след виновных.
Очень вероятно, что это и был тот самый «предмет заторможения», который подобрал на путях Иван Спрыжков, человек в крестьянском картузе, шедший на станцию хлопотать о должности, — подобрал и сунул под колесо первого вагона-беглеца, чтобы затем направиться к Петру Наурскову со своими предостережениями. Жандармский же унтер наделял камень совсем другим и весьма оригинальным доказательственным значением — по его мысли, камень удостоверял, что кроме него, этого камня на пакгаузном пути, где стоял порожняк, ничего другого не было.
Подтвердить тезу «ничего другого не было» — значило доказать обвинение. По точному смыслу инструкции железнодорожным чинам «...во избежание угона или ухода по станции подвижного состава под колеса его должны быть подложены брусья или другие приспособления». Нет приспособлений — есть «нерадение по службе», уголовная вина.
На обложке с казенным вензелем встало:
«Дело Самарского окружного суда по I-му столу уголовного отделения о дворянине Николае Николаеве Языкове и отставном рядовом Иване Иванове Кузнецове, обвиняемых в преступлении, предусмотренном 2 ч. 1035 ст. Улож.».
Ленин защищал первого.
Языков? Уж не родной ли сын поэта пушкинской поры? Тот — Николай, этот Николаевич. И оба — с раздольной Волги... Ленин любил Языкова, нередко пел с друзьями «Нелюдимо наше море» — дивное созданье поэта, преклонялся перед его вольнолюбивой музой и вот — защищает его сына.
Не здесь ли и лежит объяснение, почему он вступил и это дело? Не здесь.
С чувством разочарования узнаю, что начальник станции Безенчук не был сыном поэта. До поступления на железную дорогу он состоял на военной службе в 94 пехотном Енисейском полку и, судя по копии послужного списка, участвовал в «походах и делах противу турок».
«Всемилостивейших рескриптов и высочайших благоволений не получал», но был удостоен боевой награды — Военного ордена 4 степени «за оборону Шипкинского перевала с 21 октября по 18 декабря 1877 — 1878 гг.». Первая его должность в Безенчуке — рабочий-весовщик, позже — конторщик, а спустя шесть лет — начальник станции.
Драма гибели Коротина имела свои, чисто юридические, тонкости, они-то и привлекли внимание Ленина.
Ленин не оспаривал в суде вины Языкова.
Не отрицал вины и сам Языков. У меня возникло такое чувство, что трагедия глубоко ранила его, он близко принимал и разделял неутешное горе станционного сторожа. Стрелочник Кузнецов, обвинявшийся в том, что не положил брусья под вагоны, твердил о своей невиновности. Языков — о своей вине, хотя эта его вина могла наступить лишь в том случае, если стрелочник действительно не подложил брусья. Она была производной. Однако какой же именно? Общей одинаковой с Кузнецовым или же совместной, но в чем-то и различной?
В этом-то пункте стороны и скрестили свое полемическое оружие.
В. П. Богданович, представлявший в суде государственное обвинение, считал вину подсудимых обшей и одинаковой, Ленин «делил» вину. Он хотел видеть на обложке дела две статьи уголовного закона — одну для Языкова, другую — для Кузнецова. Богданович удовлетворялся одной.
Вот как эта полемика легла на бумагу:
«Товарищ прокурора сказал обвинительную речь, в которой просит применить к подсудимому наказание согласно 2 ч. 1085 ст. Уложения о наказ...
Защитник подсудимого в своей речи доказывал, что деяние подсудимого Языкова под действие 2 ч. 1085 ст. Улож. не может быть подведено, так как во 2 ч. 1085 ст. Улож. предусмотрены случаи неосторожности и небрежности лиц, не исполнивших прямых своих обязанностей, по настоящему же делу обязанность подложить брусья под пустые вагоны должен был исполнить стрелочник Кузнецов, а никак не начальник станции, наблюдающий только за аккуратным исполнением обязанностей его подчиненными, почему деяние Языкова, по мнению его защитника, должно быть подводимо под действие 3 ч. той же ст. 1085 Улож., то есть, что подсудимый Языков проявил недостаточный надзор за подчиненным ему стрелочником Кузнецовым».
Разделительная борозда, проложенная Лениным между обвинением начальника станции и обвинением стрелочника, глубока и наглядна. Он проницательно увидел и, увидев, показал, что есть что. Служебное нерадение Кузнецова — в исполнении, это порок исполнения. Служебное нерадение Языкова — в контроле, это порок контроля.
Но увидели ли это судьи?
В конце заседания Ленин во второй раз фиксирует внимание суда на квалификации содеянного.
И снова — бой, перипетии которого рисуются моему воображению довольно отчетливо.
Председательствующий (Кузнецову). Имеет ли подсудимый что-либо возразить против зачитанного мною вопросного листа для судей12?
Кузнецов. Чего там... На ваше усмотрение.
Председательствующий. Тот же вопрос обвинению...
Богданович. И тот же ответ, господин председательствующий. Ни малейших возражений.
Председательствующий. Сторона защиты?
Ульянов. Я буду просить суд дополнить вопросный лист новым вопросом. Но раньше того позволю себе высказать несколько общих соображений... Первый камень судебной справедливости, как известно, закладывается точным применением закона, если, конечно, этот закон не мертв. Судить же не по той статье, которую нарушил подсудимый, — значит судить не за то, что он сделал, а за что-то другое, чего он не делал и в чем не виновен. Когда товарищ прокурора просит осудить Языкова по второй части тысяча восемьдесят пятой статьи, он просит осудить невиновного — невиновного по этой статье, в этом преступлении. Вина Языкова другая. Я уже говорил, что вижу здесь не вторую часть статьи, а третью, и уже просил суд не наказывать подсудимого ни арестом, ни тюрьмой. Теперь я забочусь о гарантиях того, чтобы этот вопрос был непременно рассмотрен в совещательной комнате, и потому прошу поставить его в вопросном листе особо, самостоятельно.
Председательствующий. Господин обвинитель, ваши суждения по заявленному ходатайству?
Богданович. Сию минуту... Да, да... Они оба не исполнили своих обязанностей — я говорю о подсудимых. И потому обвиняются в одном и том же. Их виновность одинакова. Две капли воды. Не думаю, чтобы в вопросном листе нашлось место для совершенно бесполезной и обременительной задачи, которую здесь придумал для вас помощник присяжного поверенного.
Председательствующий. Должен заметить, господин защитник, что обряд российского процесса не лишает коронный суд права рассмотреть то, что вы выдвигаете, и без постановки вопроса в напутственном листе.
Ульянов. Хорошо. Я готов снять ходатайство, но хотел бы, чтоб все это нашло отражение в протоколе.
Председательствующий (предварительно пошептавшись сначала с одним членом суда, затем с другим). После совещания на месте Самарский окружной суд по уголовному отделению определяет: не постановляя дополнительного вопроса, записать заявление защитника в протокол, обсудив это его заявление при постановлении приговора.
Словом, «не постановлять» дополнительного вопроса и... «постановить» его. Задача, «придуманная» (!!) для судей молодым помощником присяжного поверенного, пробивается в совещательную комнату.
Победа! А за нею и еще одна. Главная.
Нахожу и открываю 180-й лист дела: приговор.
Читаю: «Это заключает в себе все признаки преступления, предусмотренного не 2-ю, а 3 ч. 1085 ст. Уложения о наказаниях».
Богданович бит по всей форме. Языков наказывается не тюрьмой и не арестом, а денежным взысканием — этого и просил Ленин. Нестрого осуждается и Кузнецов.
Почему? Чем объяснить столь откровенную снисходительность? Не тем ли, что чрезвычайный случай и для начальника, и для стрелочника? Оба они безупречны, весьма исправны и старательны в работе...
А первый уже и наказан. Общество Оренбургской железной дороги — дорога состояла в частном владении — отстранило Языкова от должности, переместило на соседнюю станцию Батраки и назначило с понижением — в бумагах суда это уже был не начальник станции, а конторщик по движению...
Или все объясняет самонадеянность Наурскова? «Катальщик» маленького экипажа не принял всерьез ни появления на путях Ивана Спрыжкова, ни его горячих предостережений. А если бы принял, посмотрел? Тогда бы, очевидно, Андрейка не погиб, не было бы трагедии. Но Наурсков — не первопричина происшествия. Стоило Кузнецову надежно затормозить вагоны — и тогда ни ветер-налетчик, ни беззаботность Наурскова не смогли бы привести к тем последствиям, которые наступили...
Я еще долго бьюсь над загадкой наказания. Ясно одно — снисходительность справедлива, и первый ее камень заложен точным применением закона. Нестрогая статья — нестрогое наказание.
Что же, однако, позволило Ленину повернуть судей против прокурора, если предвзятость и предрешенность старого коронного суда — это и есть сам старый коронный суд, его альфа и омега?
Логика? Мощь мысли, ясность и простота мысли?
Несомненно. Но еще и почва, земля фактов, которую открывал и на которой по всякой полемике строил свои города великий логик.
Его позиция строжайше отвечала тому, что было, что произошло на железнодорожных путях. Она соответствовала имевшемуся в деле заключению экспертов: порок исполнения и порок контроля.
Она, эта позиция, могла быть подкреплена и практикой Правительствующего сената. В 1880 году было дело Фриша, в 1889 — дело Камбье. И оба, в каких-то пунктах, решались по тем же критериям.
Отказать помощнику присяжного поверенного, да еще без имени, да еще из негромкой Самары проще простого. Отказать Правительствующему сенату вряд ли возможно. По букве статьи 933 Устава уголовного судопроизводства «все решения и определения кассационных департаментов сената, которыми разъясняется точный смысл законов, публикуются во всеобщее сведение, для руководства к единообразному истолкованию и применению оных».
Это — право так называемого легального толкования, безусловно обязательного, если бы даже толкователь впал в ошибку. Вот штука-то!
6
Путешествие в прошлый век окончено. Перевернута последняя страница последнего дела. Медленно, очень медленно завязываю тесемки на папках с делами. Теперь их развяжет кто-то другой.
Кто ж именно?
Юрист-практик, философ, социолог, ученый права, историк, литератор?
Клад старой Самары вправе призвать любого из них.
Из Москвы домой поезд возвращал меня по непривычному маршруту через Поволжье. И вдруг — Безенчук. Станционный городок возник в окне и проплыл так неожиданно (мы следовали без остановки), что я не успел разглядеть ни медного колокола, ни даже платформы, с которой три четверти века назад, вот в такое же весеннее зеленошумье, я наблюдал смерть Андрейки.
«Авдеев тотчас же подбежал к мальчику, который лежал головой на левом рельсе...»
Теперь я думаю о Кузнецове.
Ни одна, пожалуй, профессия не выдвигала такого числа этических проблем, как профессия адвоката. И несколько тысячелетий назад, и сейчас адвокаты спорили и спорят, к примеру, о том, вправе ли защитник признать вину своего подзащитного или подзащитного другого адвоката, если сам обвиняемый утверждает о невиновности.
Кузнецов твердил о своей невиновности, хотя его вина и была самоочевидной.
Иван Спрыжков в смятении чувств мял в руках заношенный плисовый картуз, рассказывая судьям о том, как он искал на путях стрелочника.
— Кричу, зову — нет стрелочника. Я подсунул камень под колесо — и шасть в будку. Нет Ивана и там.
Выяснилось, что «во избежание пропажи» брусков Кузнецов вынимал их из-под колес и прятал в будке.
Утверждая в своем защитительном слове, что «обязанность подложить брусья под пустые вагоны должен был исполнить стрелочник Кузнецов, а никак не начальник станции», Ленин косвенно принимал обвинения Кузнецова, но делал это весьма бережно — и не для обвинения, а для защиты. То была необходимость.
Адвокаты-крючки, ходившие по «чужим тяжбам» ради неумеренных гонораров, в защитах с несколькими подсудимыми обычно руководствовались нехитрыми соображениями из старого извозчичьего анекдота: «Я потому бью твоего пассажира, что ты бьешь моего». Мой подзащитный — чище снега альпийских вершин, твой — сама грязь. Ленин же, защищая начальника станции, защищал и стрелочника, хотя формально тот не стоял за его щитом.
В своей речи он назвал его внимательным, многоопытным работником. Случай на путях — это не обыкновение, а эксцесс. Надо думать, нашлись слова и для того, чтобы объяснить чрезмерное «радение» стрелочника. То, что он вынимал из-под колес и прятал от воров брусья, и стало в конечном счете причиной происшествия. Кузнецов — герой явно чеховский.
Ослабляла позиция адвоката защиту Языкова?
Напротив. Языков доверял достойному...
Дорога домой всегда длинна, и я не раз еще возвращался мыслью к сюжетам и проблемам самарских уголовных историй. В поздний либо очень ранний час, когда коридор вагона пустовал, мне доставляло истинное удовольствие вышагивать по нему, из конца в конец, то в сторону дома, то в сторону Москвы, и без записей, без рабочей тетради мысленно воспроизводить то, что осталось в архивных папках.
Что я везу? Какими наблюдениями о ленинском искусстве защиты я мог бы поделиться с друзьями-юристами?
Честность перед фактами — этого Ленин всегда требовал от своих оппонентов. И неизменно демонстрировал ее сам. Прежде я видел это в политической полемике, теперь — еще и в судебной.
Больше всего он ценил факты. Когда их было мало, старался, чтобы их было много. Добывал. Настаивал, чтобы их добывали и суд, и органы следствия. Так было по делу Лаптева, по делу Красноселова.
По делу Лаптева было и другое — примирение враждующих сторон, сына-труженика и отца-труженика. Этого хотел, этого достиг Ленин.
Было другое и по делу Красноселова — непреклонность в поиске истины. Начальник тюрьмы составил угодную следствию «изобличительную» фальшивку, по смыслу которой Красноселов не мог заработать «сотельную», кредитный билет:
«Как собственных, так и заработанных денег не имел, и при освобождении ему из конторы тюрьмы таковых не выдавалось, кроме того, слесарным ремеслом в тюрьме не занимался и все высказанное им неправда».
Ленин доказал — правда. После отмены приговора Правительствующим сенатом появилась форменная справка той же тюрьмы: арестант Красноселов только в одном 1889 году полудил «больничной посуды 2 пуда 3 фунта», исправил 2 ванны, 20 штук мисок и пр. и пр. И получал, разумеется, рубли и пятаки от эконома тюрьмы.
Молодой адвокат внимателен до предела: «Подсудимому возвращается честное имя, верните ему и честно заработанный кредитный билет».
Логика и принципиальность. Ни с чем не сравнимая ленинская логика, ни с чем не сравнимая ленинская принципиальность. Просит оправдать Крылова и, по тому же делу, не возражает прокурору, предложившему наказать второго подзащитного Ленина по 5 степени статьи 31. То и другое становится приговором.
В солидном журнале наших правоведов как-то воспроизводились такие строки из работы Кржижановского: «Несколько выступлений на юридическом поприще, которые пришлось сделать Владимиру Ильичу после окончания университета, сразу дали почувствовать свидетелям этих выступлений, что перед ними человек исключительных даровании»13.
Тут автор статьи ставил точку. Он хотел укрепить в читателе убеждение в особых достоинствах судебных речей Ленина. И только. Между тем у Кржижановского стояла другая задача. И до, и после процитированного куска он развивал мысль о том, что Ленин (как и Маркс) никогда не находился на службе у того общественного строя, против которого он боролся всю свою жизнь до последнего вздоха.
Успехи за адвокатским столиком не увлекали и не могли увлечь революционера по духу и мысли. Занимаясь адвокатской практикой, Ленин не служил царскому строю. Он насмерть боролся с ним и за стенами суда, и в суде.
Чтобы понять Ленина-адвоката, надо прежде понять Ленина-марксиста. К архивным папкам самарского суда — путь через сокровища ленинских трудов. Нужен коллектив исследователей (и юристов, и неюристов).
Этими заметками я пробовал наметить лишь одну тему: «Помощник присяжного поверенного Ульянов. Самара». Но ведь есть еще и другая, для которой также необходимы многообразные усилия: «Помощник присяжного поверенного Ульянов. Петербург».
И даже третья. В политическом отчете ЦК партии XI съезду Ленин, иллюстрируя одну свою мысль примером из прошлого, говорит мимоходом о себе:
«...25 лет тому назад, когда я был в Сибири в ссылке, мне приходилось быть адвокатом. Был адвокатом подпольным, потому что я был административно-ссыльным и это запрещалось, но так как других не было, то ко мне народ шел и рассказывал о некоторых делах»14.
«Народ шел и рассказывал. Шушенское» — вот третья возможная тема.
Четыре года в Самаре и Петербурге, три — в Шушенском. И это еще не вся длина «адвокатской» лямки.
В августе 1914 года Ленин, живший в то время близ Кракова, арестовывается австрийской полицией по ложному обвинению в шпионаже: «...начали ходить слухи, что Ульянов, должно быть, шпион, так как он, будто, ходит на окрестные возвышенности, делает съемки с дорог и т. п.» (из донесения властям вахмистра железнодорожного поста в Пронино).
Н. К. Крупская писала позже, что заключенный в новотаргскую тюрьму «Ильич вспомнил свою шушенскую юридическую практику среди крестьян, которых вызволял из всяких затруднительных положений, и устроил в тюрьме своеобразную юридическую консультацию, писал заявления и т. п.»15.
Малые реки сливаются в большую. Есть большая река, большая тема: «Ленин-юрист». Строитель советского права, автор декретов, статей и брошюр, тончайший правовед, новатор в праве.
Может, не поздно еще поискать и живые иллюстрации к этой стороне ленинского гения? Может, жив его подзащитный, тринадцатилетний в ту пору «солдатский сын» Репин? Или кто-то другой, кого прикрывал он своим словом от несправедливостей царской опричнины? Или их дети, друзья — и в них могут жить судебные драмы с участием Ленина в роли защитника?
А свидетели его правотворческих усилий?
Есть они. Есть!