Защита поручена Ульянову - СТАРАЯ САМАРА О ЛЕНИНЕ-ЮРИСТЕ

 

СТАРАЯ САМАРА О ЛЕНИНЕ-ЮРИСТЕ

1

Перо написало на листе: «Помощник присяжного поверенного Ульянов. Петербург». Начиная новый рассказ о Ленине-юристе, ставлю над ним те же слова, что и над первым, кроме одного, последнего: Петербург сменяет Самару.

Что же мы знаем о петербургских защитах Ленина?

 

В середине двадцатых годов правоведы-историки согласным хором вторили А. Киржницу, по заключению которого в Петербурге Ленин «адвокатской практикой не занимался и даже не думал о ней».

Так ли это было в действительности?

В красном коленкоровом томике с отчетливым силуэтом Ильича на корешке — «Письма к родным». Вот — к матери из Петербурга, помеченное 5 октября 1893 года: «...за месяц с 28/VIII по 27/IX израсходовал всего 54 р. 30 коп., не считая платы за вещи (около 10 р.) и расходов по одному судебному делу (тоже около 10 р.), которое, может быть, буду вести»¹⁶.

Вот еще одно, более позднее, и тоже к матери:

«Д. А. мне предлагает взять дело об утверждении в правах наследства его родственника, но пока мы еще не вполне согласились»¹⁷.Выходит, А. Киржниц ошибался: самарский адвокат Ульянов выступал с защитами и в Петербурге.

По каким же делам, однако?

В 1894 году совет присяжных поверенных Петербургской судебной палаты рассмотрел и принял отчет Ленина-адвоката за предшествующий год. Этот факт достаточно достоверен, но стряхнуть с папки пыль века минувшего и полюбопытствовать, какие в ней были защиты, невозможно. Отчета не найдено.

М. Сильвин, петербуржец, член марксистского кружка студентов-технологов, вспоминает, что в судах Владимир Ильич выступал чрезвычайно редко, по преимуществу с обязательными защитами.

И только.

Ни имени, ни живых наблюдений.

Чтобы приоткрыть завесу, исследователи обращаются к фигуре М. Волькенштейна (1861 — 1934), под бессменным патронатом которого Ленин проходил в Петербурге свое «присяжное помощничество». Этот чародей красноречия, говорят они, охотно хаживал по делам политического обвинения, досье по которым ему нередко готовил Ульянов. Следовательно, любая архивная папка с защитой Волькенштейна — это россыпь, обещающая находку. Дело, заметка уголовного хроникера, стихи Волькенштейна на визитной карточке, его письмо, отчет, набросок защитительной речи, — трудно сказать, где именно будет обнаружено первое указание на ленинское досье, только без Волькенштейна тут не обойтись.

 

Но отыщутся ли в хранилищах старины форменные сшивы дел с пометкой на бумажке № 1: «...пом. прис. пов. г. Ульянов о судебном заседании извещен», если известно, что архивы Петербургского окружного суда, совета присяжных поверенных, а с ними и личные дела Ульянова и Волькенштейна погибли в 1917 году во время пожара?

Отыщутся.

Утешает мысль: окружной суд — это еще не вся судебная организация Петербурга. Волькенштейн и его помощники могли вести дела и в других, как тогда говорили, судебных установлениях, таких, к примеру, как судебная палата округа, коммерческий суд, губернское присутствие, городские судьи.

Словом — в Ленинград.

Искать и искать.

 

Еще под Миньяром снег по-зимнему бил в ночные окна вагона. Но поезд стучал и стучал. Уфа, Абдулино. И вот — солнце во все небо...

Весна!

«Тут где-то Кинель, перепутье на Алакаевку, на хутор Ульяновых. Лес Муравельный, лес Гремячий...»

На пути в Ленинград я сойду в Куйбышеве, чтобы не спеша обойти ленинские места, потом Горький, прокуренная мансарда Никанорыча, в которой Ленин совещался с нижегородскими марксистами, потом Москва, библиотека Румянцевского музея (надежда заглянуть в регистрационную книгу прошлого века на странице с уникальным автографом: «26 августа. Владимир Ульянов, помощник присяжного поверенного. Б. Бронная, д. Иванова, кв. 3»)¹⁸ и только потом — Ленинград.

Я называю это «путешествием по Ленину» — именно так, через Нижний и Москву, ехал он в августе 1893 года в Петербург из захолустной Самары. Идея этого путешествия — мое мальчишеское увлечение, ей почти сорок лет, и вот теперь, когда это уже не просто идея, я по-мальчишески взволнован от первых картин, первых впечатлений.

 — Река Самарка, — негромко предупреждает проводник, позванивая посудой на подносе.

Все льнут к окнам.

Самарка-река обнаруживает себя не сразу — перед окнами бегут, забегают друг за друга старые ветлы, увешанные шапками грачиных гнезд, железная роща опор, сады, снова ветлы, и только за ними, полоской, а потом и широким рукавом, стремнина реки. И тотчас же перед глазами другая река в другое время, всплеск и вот этот озорной диалог:

К вам министры приезжали? Жали.
Ваши нужды рассмотрели? Ели.
Как же с вами поступили? Пили¹⁹.

Говоря о простоте Ленина, М. Яснева вспоминает, что в самарские годы она часто его видела в синей ситцевой косоворотке, подпоясанной шнурком. Именно в этой косоворотке, в наброшенной поверх студенческой форменке и видится мне он из окна в лодке с друзьями-единомышленниками, пытающимися доказать, по выражению одного из них, что земля кругла: движение вниз по Волге сменяется движением по Усе и тоже вниз, потом снова по Волге и снова вниз, теперь уже с другой стороны Самары.

Жигулевская кругосветка.

Переволоки, Жигули, Ставрополь, Царевщина. Картины неприкрашенной русской жизни. Ленин и его друзья сводят знакомство с крестьянами Ерфилычем, Амосом Прокопьевичем, Князевым... Ночевка под хмурым небом возле утеса Стеньки Разина, рассказы мужиков о волжской вольнице...

Перед Куйбышевом проводник появляется в купе в непривычно торжественном наряде: черная фуражка колесом, сорочка цвета морской волны, китель с шевронами. Вернув билет, неожиданно спрашивает:

— Пишете диссертацию?

— Что вы...

— Если это насчет Самары, я мог бы... Я долго жил в этом городе...

Тянусь к записной книжке. На бумагу ложится маленькое и на первый взгляд странное сообщение проводника. В Куйбышеве живет дед, который видел Ленина еще совсем молодым человеком и не то шил ему сюртук, не то возил в окружной суд на пролетке. Фамилия? Ну, этого он, конечно, не помнит. Адрес? Не помнит и адреса.

Карандаш двигается нехотя.

— У него есть одна шикарная примета, — говорит проводник. — Борода. Очень похож старик на Толстого.

Искать в миллионном городе старого самарца по бороде Льва Толстого представлялось занятием долгим, да, пожалуй, и бесполезным. И все же я таил мысль выкроить для этого какое-то время и, наверное, выкроил бы, но... помешала находка. В архивах старой Самары всплыла папка — личное дело М. Волькенштейна.

2

Неполное четырехлетие «присяжного помощничества» молодой Ульянов проходил под патронатом двух защитников: в Самаре — это присяжный поверенный Андрей Николаевич Хардин, в Петербурге, как мы уже знаем, — присяжный поверенный Михаил Филиппович Волькенштейн. В 1924 году в «Пролетарской революции» называлось третье имя — Герард, адвокат Софьи Перовской, человек с «репутацией в высшей степени корректного судебного деятеля». Третье имя не подтвердилось.

Хардин. Брат Ленина Дмитрий вспоминает, что Владимир Ильич любил бывать у Хардина²⁰, а по свидетельству Н. Самойлова, дискуссии, возникавшие в доме старого адвоката, были, очевидно, весьма интересны, так как много лет спустя, в начале девятисотых годов, ему «приходилось слышать от Хардина сожаление, что Ленин не пошел по пути цивилистики»²¹.

Хардину сияла лишь одна грань ленинского гения, в Ульянове он не угадывал Ленина, но и то, что видел в нем и ценил, делало его другом юного помощника.

В свое время существовало обыкновение дарить молодым защитникам этические книги. Француз на пороге адвокатского сословия получал трактат М. Молло «Правила адвокатской профессии во Франции», россиянин — книгу А. Маркова «Правила адвокатской профессии в России». В книжках подобного толка нередко встречалось утверждение: патрон и его помощник — одно лицо. То, что говорит и делает в суде помощник, — это говорит и делает сам патрон. Кажущийся демократизм этой громкой и пышной прокламации на деле означал безоговорочный диктат патрона. При случае он получал удобный повод подвергать сомнению и осуждению слова и мысли помощника.

Хардин строил свои отношения с молодой адвокатской порослью «не по правилам», прививая ей самую широкую самостоятельность. Резонно думать, что в тех пределах, которые были возможны по формам процесса, он не стеснял свободы Ленина в выборе дел для защиты.

О народном горе поэт говорил:

Ты неотступное, ты безысходное,
Рано сошлись мы с тобой.

Неотступное народное горе переполняло многие дела, что вел Ленин в Самаре.

Передо мной на столе подлинные папки с орлами, которых когда-то касалась рука Ленина. Бьющая в глаза радуга цветных обложек и удивительное однообразие уголовных сюжетов. Одиннадцать из пятнадцати ленинских защит по уголовному отделению окружного суда (1892 — 1893 гг.) помечены статьями 1647, 1659, 1665 Уложения о наказаниях. Это — голодные кражи. За щитом Владимира Ильича — убогая, батрацкая, четвертьлошадная деревня, двое тринадцатилетних мальчишек, мастеровщина. Пласт жизни российской. В повторяемости картин, сюжетов, в неизменности среды — ищущая мысль Ленина-марксиста, поле его наблюдений. Хардин этому не мешал.

18 мая 1893 года, в день, когда его помощник вел в Самаре свою последнюю защиту, он был подле него, за одним адвокатским столиком.

Читаю в протоколе:

«Ульянов возразил, [сказав] что крепостного документа на спорное место совершено не было, а следовательно, управа имела полное право распорядиться тем местом; что же касается внесенного за то место выкупа, то Мороченков имел полное право требовать о возврате ему такового.

Хардин поддержал объяснения Ульянова»²².

Присяжный поверенный в арьергарде: поддержал, присоединился. Не унизительна ли столь скромная упряжка для крупного авторитета? Да ведь и где еще? В родной его стихии — дело-то цивильное. Хардин так не думал. Когда ученик встает вровень с учителем и тем более когда ученик встает выше учителя — это возвышает обоих.

В судебном поединке они никогда не стояли друг против друга. И все-таки соперничали. В чем же?

Мартовскими сумерками в Березовый Гай, затонувшую в снегах безмолвную деревушку, вкатился тревожно бойкий колокольчик гонца из волости. Прибывший привернул сани к избе старосты, оставил пакет и покатил по своим делам дальше. Березовогайский староста потребовал к себе крестьянина Тимофея Сахарова, зачитал волостную бумагу, скрипнул пером, и побрело оно, поковыляло, повторяя, почти в дословных выражениях, то, что стояло в бумаге:

«...1892 года, марта, 8 дня. Я, нижеподписавшийся села Березового Гая Дубовоуметской волости отставной рядовой Тимофей Сахаров, даю сию подписку в том, что предписание Дубовоуметского правления от 8 сего марта за № 1206, последовавшее вследствие поручения председательствующего уголовного отделения Самарского окружного суда от 4 сего марта за № 2467 о том, что назначенный мне защитник присяжный поверенный г. Хардин передал защиту свою помощнику присяжного поверенного г. Ульянову, мне сего числа березовогайским сельским старостой объявлено»²³.

Отставной рядовой Тимофей Сахаров ожидал суда за кражу, совершенную им по нужде и по уговору с односельчанином Опариным, который к той поре уже сидел за решеткой в Самарском тюремном замке. И потому там, в канцелярии тюрьмы, так же бежало перо по бумаге, воспроизводя примерно такую же подписку:

«...Михаил Васильев Опарин дал свою подписку в том, что содержание поручения г. Председательствующего уголовного отделения Самарского окружного суда от 4 сего марта за № 2466 о передаче защиты по моему делу поверенным г. Хардиным помощнику своему г. Ульянову мне сего числа объявлено. Михаил Васильев Опарин, а вместо него, неграмотного, расписался Кузьма Зайцев»²⁴.

Хардин передает защиту Ульянову.

Почему? Чье это желание? Хардина? Ульянова, увидевшего в деле щедрые социальные краски? Подсудимых?

Только не подсудимых — последнее представляется нелепицей. Природные пахари из деревеньки, забытой богом, будут ли они ломать голову, чтобы определить, за чьим щитом лучше стоять на суде, да и посмеют ли отказаться от казенного адвоката и хлопотать своего?..

Дело раскрыто на 41-м листе — это журнал судебного заседания — на словах: «Защитником подсудимых явился избранный ими помощник присяжного поверенного Ульянов».

Явился избранный... Вот оно!

Бывший солдат Сахаров и сельский пролетарий Опарин, батрак кулака Мурзина и отец батрака, что работал на того же Мурзина, избирают Ульянова своим защитником, отдавая ему предпочтение перед Хардиным. Избранный сменяет назначенного, свой — казенного.

Не ошибка ли, однако, это указание в журнале? Ведь до того, как разудалый ямской колокольчик покатился из волости в Березовый Гай, Ленин не провел еще и первой своей защиты. Невозможно стать чьей-либо надеждой, не пробудив ее.

Нет, не ошибка.

В феврале — марте шли приготовления к новой сессии окружного суда. Ленин встречался с подзащитными, сидевшими скопом в гросс-камерах, и, очевидно, тогда-то и заговорили впервые о молодом адвокате. К мужику, невольному преступнику, приходил не параграф из Устава или Уложения, а человек. Друг. И спрашивал не только про хлебушек, что бедный украл у богатого, голодный — у сытого, но и о житье-бытье мужицком, о бабе, о ребятишках, о грошах-злыднях, что платили ему кулак, прасол, купчина.

Помните у Н. К. Крупской:

«...за эти дни, когда я стояла у гроба Владимира Ильича, я передумала всю его жизнь... и вот что я хочу сказать вам. Сердце его билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетенным»²⁵.

Большое это чувство с магической силой влекло простых людей к Ленину.

Кузьма Зайцев, поставивший свои вихлястые каракули за неграмотного Опарина, уже вскоре сам просил суд с том же, что и Опарин: замените. И он хотел, чтобы его защитил Ульянов.

Этого хотели и еще шесть арестантов, в защитники которым был назначен О. Гиршфельд, довольно «громкий» самарский адвокат. И все семеро стали подзащитными Ульянова.

3

С лотка книгоноши на Молодогвардейской я купил как-то книжку о самарских годах Ленина, только что вышедшую в Куйбышеве. Второй строкой под заголовком стояло: «Историческая хроника», на последнем листе:

«Алексей (А. П. Скляренко. — В. Ш.) в ожидании друга сел на скамейку. Скоро по широкой лестнице быстрым и легким шагом спустился Ульянов.

 — Хардин предлагал мне, — рассказывал он Алексею, — опять играть в шахматы по переписке. Отказался я. Не до шахмат будет. Поблагодарил его за письмо-рекомендацию к Волькенштейну».

Перед отъездом в Петербург Ленин получает от Хардина рекомендательное письмо к Волькенштейну. Они знакомы.

Смутная интуиция наводила меня на эту мысль и до встречи с «Хроникой», но теперь это была не только догадка. К таинственному и пока еще безликому хранилищу с петербургскими досье Ленина открывалась еще одна, новая дорожка — через личные архивы Хардина. Ведь писали же они что-нибудь друг другу!

Волькенштейн. Занося эту фамилию в рабочее требование, я готов был поручиться: а) из хранилища принесут личное дело какого-то Волькенштейна и б) Волькенштейн этот не будет петербургской знаменитостью: петербургский Волькенштейн никогда не был самарцем.

— Был. Хотя и очень скоротечно. Читайте.

Из рук в руки — лежалая папка в разводах.

С обложки — броская строка рукописью: «Началось 10 марта 1887 года». Заглавие предлинное: «Дело председателя Самарского окружного суда о допущении в число помощников присяжного поверенного...» И — полное имя: Волькенштейн Михаил Филиппович. Но тот ли это Михаил Филиппович?

Тот!

В собственноручном его прошении на имя председателя окружного суда: «...имею честь заявить, что состою помощником присяжного поверенного при С.-Петербургской судебной палате». А вот и форменное на этот случай удостоверение, подписанное в Питере Д. В. Стасовым, первым по времени председателем первого на Руси совета присяжных поверенных, братом большого русского критика, отцом Абсолюта — Е. Д. Стасовой²⁶.

Такое чувство, будто не папка-тетрадь, не личное дело Волькенштейна переступило порог комнаты, а сам он.

Еще мгновение, и я спрошу его, пожалуй:

— Простите: вы и есть тот самый Волькенштейн? Исследователи убеждены, между прочим, что великий ваш помощник готовил вам защитительное досье по делам политического обвинения. Да? А сам он? Вы не смогли бы сказать, не выступал ли он сам с такими же защитами?..

Прямого ответа на эти вопросы папка-тетрадь не дала.

Это естественно. Но то новое, что вставало с ее страниц, не только не разрушало уже сложившегося представления о Волькенштейне, а и, напротив, укрепляло его: в девяностых и даже в девятисотых годах он мог выступать в судах России с политическими защитами.

Пера я больше не властитель,
И вместе с хмурым октябрем
Не прочь хандрить.
Так не хотите ль
Зайти в смиренную обитель,
Сыграть шесть роберов вдвоем?

Этими шуточными стихами К. М. Станюкович приглашал к себе Волькенштейна, человека близкого и весьма ценимого в доме писателя.

Волькенштейну везло. Судьба и дело постоянно сближали его с интересными людьми. В гимназии заштатного Таганрога он учился в одном классе с Чеховым, а в те годы, когда Ленин посещал его квартиру в стольном Питере, вел с Чеховым переписку. Именно Волькенштейну в письме, помеченном 22 ноября 1895 года, А. П. Чехов признавался, что пишет он «туго, мало и кропотливо». Служа юрисконсультом «Русского богатства», Волькенштейн не только по должности был близок с Короленко, тогдашним руководителем журнала. Он дружил с Шаляпиным, который писал ему: «Знай и впредь, что за 15 лет нашей дружбы я всей душой привязался к тебе и твоему благородному сердцу».

Либерал, мятущаяся душа, Волькенштейн жил в широком, хотя и довольно пестром кругу личных и общественных связей. Помимо Станюковича, Чехова, Короленко, Шаляпина тут были и братья Стасовы, и Гарин-Михайловский, и Стасюлевич, редактор «Вестника Европы», и критик Скабичевский, и один из столпов либерального народничества Кривенко, и мастер русского карандаша Добужинский...

Весной 1896 года Волькенштейн присоединяется к просьбе матери и одной из сестер Ленина, настаивавших на освобождении Владимира Ильича из петербургской «предварилки». Вот два документа, которые не нуждаются в разъясняющем слове.

Письмо председателя совета присяжных поверенных Петербургской судебной палаты В. О. Люстиха вице-директору департамента полиции С. Э. Зволянскому:

«М. Г.

Сергей Эрастович!

Позвольте обратиться к Вашему доброму содействию по следующему поводу: помощник присяжного поверенного Вл. Ил. Ульянов довольно давно уже арестован по обвинению в государственном преступлении; мать и сестра его удостоверяют, что за это время здоровье его сильно расстроилось, и просят освободить его до решения дела на поручительство; присяжный поверенный Волькенштейн, при котором г. Ульянов состоит помощником, так же об этом просит и готов принять сам поручительство. Зная Вас как человека, всегда готового оказать посильную помощь страдающим, если обстоятельства это позволяют, я и решил просить Вас не отказать в содействии и Ульянову к освобождению его, с поручительством матери или г. Волькенштейна.

Прошу принять уверение в совершенном моем уважении и преданности.

В. Люстих».

Ответ С. Э. Зволянского В. О. Люстиху:

«М. Г.

Вильгельм Осипович!

Вследствие письма от 27 минувшего мая имею честь уведомить, что вопрос об освобождении из-под стражи привлеченного к дознанию по делу политического характера Владимира Ульянова уже неоднократно был возбуждаем его матерью, тем не менее, ни жандармское управление, ни прокурорский надзор не признали возможным, по обстоятельствам дела, сделать что-либо в этом отношении. В настоящее время дознание об Ульянове производством уже закончено и находится в рассмотрении министерства юстиции.

Примите, м. г., уверение в совершенном почтении и проч.

С. 3волянский»²⁷.

Уже простое соседство слов «на поручительство» и «государственный преступник» грозило собрать над головой Волькенштейна настоящие громы. Ведь просил-то он зная. Знал, как тяжело лежит обвинение Ленина на весах права, и — просил. Знать и просить — это защищать. Волькенштейн защищал.

 

Самарское дело Волькенштейна было ветвью петербургского, утраченного в революцию, и потому в какой-то мере восполняло эту утрату. В столице, говорили бумаги, он был помощником у С. И. Езерского, адвоката честного до курьезов, безмерно смелого и умного. Школа Езерского утверждала: Волькенштейн мог выступать с защитами по делам о заговорах и смутах, а Ленин, соответственно, — готовить эти защиты. Косвенное подтверждение получала в бумагах и догадка о том, что, направляясь в Петербург, Владимир Ильич имел рекомендательное письмо Хардина к Волькенштейну.

Полной тайной оставалась лишь цель приезда. Что гнало петербуржца из Петербурга, чем манила Самара несамарца?

4

Глубокой осенью, когда по красным — битого кирпича — дорожкам садов и парков Москвы ветер гонял снеговую дробь и темные волглые листья, я отправился к Волькенштейну. Конечно, не к тому, не к принципалу Ленина — к его сыну. Первые слова и — первое открытие: мы уже давно знакомы. В годы двадцатые, комсомольские, в родном своем рабочем поселке я попал как-то в артисты с несложной задачей пополнить своей особой театральное войско Спартака. Теперь автор пьесы «Спартак» был моим любезным собеседником. Писатель, теоретик драмы, доктор искусствоведения, лауреат Грибоедовской премии 1914 года, он долгие годы работал с К. С. Станиславским, был его секретарем, заведовал литературной частью первой студии МХАТа.

— Зигзаг моего отца в Самару? Простите, какой это год? Восемьдесят седьмой? О, тут я плохой свидетель. В те дни мне не было и четырех лет.

— А позднее он не делился с вами впечатлениями о защитах за закрытой дверью?

— Не припомню что-то.

Иду напрямик: рассказываю о догадках, называю имя Ленина и вижу — на меня глядят глаза единомышленника.

— Материалы Ленина, его досье? — Рассеянным движением Владимир Михайлович разглаживает складки на скатерти. — Была пора, когда мой отец искал бури... Извините, пожалуйста. — Он поднимается. — Я оставлю вас на две-три минуты.

Над карнизом двери, за которой скрывается его фигура, — рогатый охотничий трофей с пуговичными глазами. В наше время это символ старины. Узкие кожаные стулья чопорны и торжественны в своей геометрической прямизне, обои цвета каленого ореха — старомодны. С чем он вернется, мой собеседник? С сафьяновой тетрадью мемуаров отца и со словами в ней о Ленине?

В руках Волькенштейна — книга, сравнительно новая книга темной синевы в дерматине.

Но мне нужны мемуары.

— Ваш отец не писал воспоминаний?

— А как же. Я видел у него толстую тетрадь.

— В сафьяне, конечно?

— Что-то попроще. Не потеряйся она, по-другому бы протекала и эта аудиенция. — Он добродушно улыбается и осторожно кладет на стол, будто никому не предназначая, дерматиновую книгу. — Полистайте. Не служит ли это доказательством того, что и гражданское дело может стать концентрированной политикой?

Изданная в Саратове книга повествовала о Чернышевском. На суперлисте — дарственная надпись: «Сыну прекрасного человека, имя которого украшает страницы этой книги — Владимиру Михайловичу Волькенштейну от автора очерка «Младший сын Н. Г. Чернышевского». С уважением и признательностью Н. Чернышевская. 15.Х.62». А в самой книге — впечатляющий рассказ внучки великого мыслителя-революционера о мужественной защите М. Ф. Волькенштейном издания полного собрания сочинений Н. Г. Чернышевского, предпринятого его сыном²⁸.

— Для отца эта мирная цивилистика обернулась драмой, — замечает Владимир Михайлович. — Ночной налет чинов полиции. Изъятие ценнейших писем — Короленко, Гарина-Михайловского, Станюковича...

— А досье по делам?

— Этого отец не говорил. Повторяю свою мысль — и защита гражданского дела могла показывать бурю. Отцу случалось выступать на стороне рабочих по увечным делам...

— Очевидно, я несносен со своими вопросами, но...

— Понимаю, понимаю... Так вот, после революции я дважды гостил у отца, и, естественно, оба раза речь заходила о Ленине. Кстати, рекомендовал ему Ленина Хардин... Отец говорил, что уже по впечатлениям девяностых годов Ленин представлялся ему человеком большой воли. Боевая азартная убежденность и счастливый талант делать в совершенстве то, чем он был занят в суде. Он не отводил предложений отца о новых защитах, а в каких-то случаях и настаивал на них. Не знаю, были ли тут политические, но вот увечные — без сомнения.

«Не знаю, были ли тут политические...».

Не знает.

Горькое чувство обманутости и утраты. Сын не знает.

«Но вот увечные — без сомнения».

В тот же день журнал «Суд идет» (№ 1, 1924), а за ним и «Отчет президиума Ленинградской губернской коллегии защитников за 1923 — 1925 гг.», в его историческом введении, подтвердили: Ленин действительно вел эти дела, защищал пролетариев Питера, устраивал для них консультации по вопросам права.

Разве не служит тому подтверждением и маленький его шедевр — брошюра о штрафах²⁹. Кристалл истины о классах, о бесправии рабочего, призыв к борьбе, к революции, надежда: «...рабочие увидят, что им остается только одно средство для своей защиты — соединиться вместе для борьбы с фабрикантами и с теми несправедливыми порядками, которые установлены законом»³⁰.

Помогая рабочим увидеть, Ленин писал:

«Правила эти (о законных причинах неявки рабочего на работу. — В. Ш.) списаны с правил о законных причинах неявки в суд: если кто-нибудь обвиняется в каком-нибудь преступлении, то его вызывает судебный следователь, и обвиняемый обязан явиться. Неявка разрешается только именно в тех случаях, когда разрешается неявка рабочих. Значит, закон относится к рабочим так же строго, как ко всяким мошенникам, ворам и т. п.»³¹.

А чуть ниже:

«...уважительной причиной неявки закон признает смерть или тяжкую болезнь родителей, мужа, жены и детей». — Так сказано в законе о явке в суд. — Точно так же сказано и в законе о явке рабочего на работу. Значит, если у рабочего умрет, напр., не жена, а сестра, — то рабочий не смеет пропустить рабочего дня, не смеет тратить времени на похороны: время принадлежит не ему, а фабриканту. А похоронить может и полиция, — стоит ли об этом заботиться»³².

Сильно-то как!

Чтобы показать, надо видеть. Ленин видел. Острый ум тонкого памятливого юриста-аналитика разглядел и столкнул два царских закона. И вот она — мысль, высеченная этим столкновением, простая и понятная каждому пролетарию: закон относится к честному рабочему так же строго, как ко всякому мошеннику и вору.

Юрист помогает социологу.

А как легко и доступно раскрывает он на последующих страницах механизм классового порабощения через штрафы? И тут юрист помогает социологу.

 

Когда в ночном Петербурге тайно стучали станки Лахтинской типографии «Группы народовольцев», печатая брошюру «О штрафах», в департаменте полиции все было готово к аресту Ленина. В ту пору с защитами Ленин не выступал. Зато несколько раньше, когда брошюра обдумывалась, а на бумаге вставали первые ее слова, были и защиты, и консультации на рабочих окраинах. Потому-то и легли так щедро на страницы брошюры наблюдения и факты, почерпнутые Лениным из самого потока жизни, из судебных драм рабочего люда. Даже увечные дела, не очень-то близкие по своим сюжетам к рассказу о штрафах, и те помогали.

Прочтите вот:

«В настоящее время рабочие, получившие увечье, остаются обыкновенно без всяких средств к жизни. Чтобы судиться с фабрикантом, они поступают обыкновенно на содержание к адвокатам, которые ведут их дела и, взамен подачек рабочему, берут себе громадные доли из присужденного вознаграждения. А если рабочий может получить по суду только небольшое вознаграждение, то он даже не найдет адвоката. Штрафными деньгами следует непременно пользоваться в этих случаях; посредством пособия из штрафного капитала рабочий перебьется некоторое время и сможет найти себе адвоката для ведения дела с хозяином, не попадая, по нужде, из кабалы хозяина в кабалу адвокату»³³.

Ленин любил это свое детище. Брошюра широко пошла, ее охотно читали и высоко ценили рабочие, хорошо отзывался о ней Г. В. Плеханов, судья строгий и бескомпромиссный.

«Ваши и его (Г. В. Плеханова. — В. Ш.) отзывы о моих литературных попытках (для рабочих) меня чрезвычайно ободрили. Я ничего так не желал бы, ни о чем так много не мечтал, как о возможности писать для рабочих»³⁴.

Это из письма Ленина П. Б. Аксельроду, которое в августе 1897 года совершает далекое путешествие из Шушенского в Цюрих.

Успеху брошюры о штрафах способствовало знание Лениным права, книжка эта — чудесный сплав теории и опыта, революционного и правового, в ней весь Ленин, и тот, что создал «Союз борьбы» и Советское наше государство, и тот, что в неправом царском суде отстаивал крохи прав людей труда, мужая, как полемист и революционер³⁵.

Свидание с В. М. Волькенштейном настраивало на новые поиски.

5

Но вернемся в Самару, чтобы пройти в зал заседаний гражданского отделения окружного суда. Сегодня 4 мая 1893 года, и, судя по «Списку делам», здесь с минуты на минуту будет помощник присяжного поверенного Ульянов. Ожидается рядовая тяжба — спор о ломте земли.

Да вот и Ульянов...

Из окна хорошо видно, как с лощеной брусчатки Дворянской на площадь, что против парадного входа, огибая бронзового императора на камне, неторопко бежит пролетка на искатанных розовых шинах.

Вот он сходит, что-то сказал вознице, и вы уже слышите в гулком полупустом коридоре его быстрые уверенные шаги.

Дверь в зал — и голос А. Я. Мейера, председательствующего:

 — Что предъявит теперь нам господин Ульянов? Доверие господам судьям или обратное?

Ульянов (сдержанно). Отводов не имею.

Председательствующий. После того как пройдены все рифы обряда, и мы уже, так сказать, в законном плавании — слово Никанору Дмитриевичу... (Н. Д. Муморцеву, члену суда.) Готовы к докладу, надворный советник?

Член суда. Да, да... На земле, мерою в 123 квадратных сажени, о праве на которую спорят в этих стенах наследники, брат покойного владельца земли Степан Мороченков и брат покойной жены владельца земли Антон Палалеев, хозяйствует последний. Крестьянин по роду занятий. Поверенный Мороченкова адвокат Лялин просит вас изъять землю из владения Палалеева и передать Мороченкову.

Председательствующий. Как я понял, землю пашет сейчас крестьянин Палалеев. По какому же праву он сел на нее?

Член суда. Резонно, резонно... Доложу и по этому пункту. Возражая господину Лялину, поверенный Палалеева Ульянов в изложенных им на письме объяснениях предъявляет присутствию два обстоятельства: покойный подал в управу посада Мелекесс прошение перечислить спорное ныне место на имя его жены Мороченковой, по второму браку Головиной, то есть отдал землю жене, управа перечислила ее, а позже, у нотариуса Ишевского, оформила с покойной купчую крепость, уступив ей право собственности на участок...

Председательствующий. Муж отдал землю жене? Тогда на чем же ставит свое право истец?

Член суда. Считает купчую крепость незаконной и недействительной. К той минуте, рассуждает он, когда уполномоченный управы и покойная прибыли в контору Ишевского, чтобы подписать сделку, земля принадлежала не управе, а покойному, сполна выплатившему управе все выкупные платежи. Управа крепила крепость на чужую землю...

Председательствующий (загораясь). Эк его! А ведь забористо. А? Что бы вы сказали на это, господин Ульянов?

Ульянов. На это — ничего. Я ходатайствую прервать разбор дела — законное плавание, по вашему выражению, — хотя бы на неделю. Соображения здесь такие...

35-й страницей дела становится коротенький протокол со словами:

«В заседание суда явился поверенный Антона Кирилова Палалеева, помощник присяжного поверенного Ульянов».

По изложении обстоятельств дела членом суда Н. Д. Муморцевым, Ульянов просит суд настоящее дело рассмотрением отложить.

Суд постановил: по просьбе поверенного опекуна над имением Головиной (Палалеева. — В. Ш.) дело отложить до заседания 11 мая».

Ленин получает паузу. Просит неделю — и получает неделю.

Что скрыто за этим?

Ответа в бумагах нет. За полтора месяца до этого Ленин вручил столоначальнику 3-го стола гражданского отделения отзыв-меморандум, в котором позиция адвоката Лялина, представляющего противоположную сторону, разматывается по ниточке, становясь настолько обнаженно непорядочной и незащитимой, что о проигрыше спора Лениным уже и не думаешь.

На отзыв этот адвокат Лялин не ответил. Посидел у канцелярского служки на краешке стола, не снимая перчаток, покрутил в пальцах бумагу, беззаботно зевнул и, поигрывая цветным зонтиком, направился к выходу. А вот теперь не явился и в суд.

Что это?

Белый флаг, капитуляция?..

Предположения тут, конечно, возможны.

Но удовлетворим вначале любопытство г-на Мейера, председательствующего по делу. Как это случилось, что забитый серый мужик догадался — да и отважился как? — сесть на спорную посадскую землю?

Кто подтолкнул его к этой земле? Лялин.

Я не оговорился: тот самый Лялин, что стоит сейчас на противоположной стороне судебного спора. Противник мужика. Открытый, законный, неуступчивый и жестокий.

Доказательства? А вот хотя бы эта бумага Мелекесского сиротского суда, именуемая по формам русского права объявлением об опеке:

«Поверенному Степана Иванова Мороченкова присяжному поверенному Александру Лялину

Объявление

Сиротский суд сим объявляет, что определением суда, состоявшегося 30 сего декабря (1892 года), вследствие Вашей просьбы (выделено мною. — В. Ш.) и согласно представленного свидетельства Самарского окружного суда за № 6770, к имуществу умершей жены запасного солдата Анастасии Кириловой Головиной, по первому мужу Мороченковой, какое только после нее осталось, назначен опекуном ее родной брат Антон Кирилов Палалеев, о чем ему и дано знать указом от сего числа за № 47».

 

Г-ну Мейеру с его наметанным глазом на адвокатские штучки хватило бы для уяснения странного предприятия Лялина и одного этого письма. Нам же необходим весь порядок событий. Каким же его рисуют казенные бумаги, память и мысль?

 

В истоках дела — три смерти. Сначала умер хозяин земли, посадский отставной солдат Павел Мороченков, потом его жена Анастасия, а уже вскоре и дочь Анна. Землица осиротела и поманила даровщинкой брата покойного — Степана Мороченкова.

Тот — в тарантас и ходкой рысью к постоянному своему адвокату.

Так и так.

Адвокат — это и был Лялин — похмурился, полистал святцы.

 — Бито, Степан. Бито, перебито... Но ухватиться и потянуть есть за что.

18 августа 1892 года перо, поскрипывая, катилось по нежной сирени форменной обложки: «Дело Самарского окружного суда по гражданскому отделению по иску крестьянина Степана Иванова Мороченкова к Мелекесской посадской управе и к имуществу умершей жены запасного солдата...»

«К имуществу умершей...»

А что если?.. Если на место имущества умершей станет живая фигура единственного законного наследника? О, это идея!

Лялин внес в казначейство «прогоны и суточные на служебный переезд г. судебного пристава», и тот на перекладных, в осеннюю топь поплюхал из Самары в Старый Чувашский Мелекесс, сирую деревеньку, где не сыто и не тепло жил-бедовал с семьей Антон Палалеев. За пазухой пристава таилось выданное Лялину в окружном суде свидетельство «на право исходатайствования перед Мелекесским сиротским судом назначения опекуна к имуществу Анастасии Кириловой Мороченковой». Предстояло сватовство.

Материалы дела достаточно красноречивы, и я хорошо представляю, как медвежковатый пристав вваливается в избу Антона.

— Доброго утречка, хозяин и хозяюшка. Со счастливым вас прибытком! С землицей!

Потом хозяин и пристав сидят на лежанке. Хозяин кряхтит, черпает из кисета трубкой.

— А как ее воевать-то, ваша благородия? Хлебушек-то нынче не родился. Зачах. Вышел пылью...

— Для начала садись на землю опекуном. А после суда — полный хозяин. Хошь — торгуй, не хошь — паши. На ломоток мажь. Твоя!

 

Лялин сажал Антона на сестрину землю не для Антона — для себя. Он превосходно понимал, что «выиграть» в суде посадское место для Мороченкова без вовлечения в спор Палалеева означало сохранить на свою голову войско, способное со временем навязать настоящее побоище. Минует год, от силы два, и найдутся люди, чтобы открыть мужику глаза на его право.

Теперь же все шло как по маслу.

Пешка создана и поставлена на свою клетку. Щелчок, другой, и она слетит с доски, чтобы пропустить адвоката Лялина в дамки. Уже постановлено первое решение против Палалеева; он лишен денежного вспомоществования на опеку и, конечно же, не сможет пригласить адвоката. Будет и второе: Лялин настоит на обеспечении иска. Чтобы гарантировать удовлетворение истцовой стороны, суд предпишет Палалееву внести в казначейство далеко не мужицкий взнос: триста рублей билетами государственных кредитных установлении по биржевой цене. Мужик забьет суматошный отбой: уступаю, берите!..

Но этого не случилось. В дело на стороне Антона Палалеева вступил Ленин.

 

19 января 1893 года конторский служитель самарского нотариуса Афанасьева провел по книгам новую доверенность.

На меловом листе с тисненым рекламным штампиком и краснолаковой гербовой маркой, перечеркнутой фиолетовой вязью факсимиле нотариуса, возникли слова:

«Милостивый государь Владимир Ильич!

В качестве опекуна над имуществом умершей моей сестры Анастасии Кириловой Головиной и лично за себя прошу Вас принять на себя ведение дел моих и опеки Головиной».

Чуть ниже — удостоверяющая надпись: «Доверенность эта принадлежит помощнику присяжного поверенного Владимиру Ильичу Ульянову», а после слов: «Антон Кирилов Палалеев, а вместо него, неграмотного, но его личной просьбе» — отчаянная хвостатая закорючка.

Остается загадкой, кто именно подал Палалееву мысль просить защиты у Ленина. Хардин? Этот сострадательный и чуткий человек в подробностях знал злоключения Палалеева — с осени 1888 года он был постоянным поверенным посадской управы Мелекесса, а сейчас готовился на стороне ее встать против Лялина в судебном поединке, по тому же делу. И если — Хардин, тогда здесь не просьба, а предложение. Ленин сам подал руку помощи обездоленному труженику.

Сам!

Ожидаемое Лялиным второе судебное решение против Палалеева неожиданно стало первым решением против самого Лялина: окружной суд отказал ему в предварительном исполнении иска. Неудача задела его, но он тут же нашел философское утешение: бывает. Безмятежно принял поначалу и возражения ответной стороны, вышедшие из-под пера Ленина. И только позднее, утром 16 марта, когда мальчишка-письмоводитель доставил их из суда в копии, ощутил смутное чувство досады и растерянности.

«...местом совершенно законно владеет ныне Антон Кирилов Палалеев...»³⁶

Черт знает что! Этот земельный аристократ в онучах просидел бы в своей щели и тысячу лет, не подозревая о подвластной ему Мелекессии, если бы не дурацкая эта комбинация: пешка — щелчок! Выходит, уловка, придуманная им, Лялиным, обернулась против него самого. И нет закона, чтобы повернуть Палалеева.

Таким был порядок событий до 4 мая 1893 года, до дня, когда мы с вами, дорогой читатель, прошли в зал гражданского отделения окружного суда на последнюю самарскую защиту Ленина.

Присяжный поверенный Лялин, как помните, в суд не явился, и тогда Владимир Ильич, отвечая на демарш хитрого лиса, попросил судей прервать разбор дела на неделю.

Что же крылось за этой его просьбой?

Предположительный ответ, как мне думается, может быть выведен из одного юридического правила, которое в царском Уставе гражданского судопроизводства стояло под цифрой 718. Прочтемте ту его часть, что касается нашего случая:

«В случае неявки одной или обеих сторон в заседание, назначенное для доклада дела и словесного состязания, соблюдаются следующие правила:

...2) если не явится истец, то ответчик может просить о прекращении производства дела и о взыскании с истца судебных издержек и убытков, причиненных ему вызовом к суду, но истец не лишается права возобновить дело подачею нового искового прошения (выделено мною. — В. Ш.)».

Вот каверза-то! Получай, Антон, монету, но знай, что поверенный Мороченкова может в любой час снова накинуть на тебя удавку и потянуть в суд. У твоего защитника это последнее дело в Самаре. Из стольного Питера он уже не прикроет тебя своим щитом, и тогда ты действительно станешь пешкой в руках пройдохи Лялина.

Владимир Ильич добивался не паллиативного решения, а отказа в иске, явки хитрого лиса в суд, борьбы и победы.

Но вернемся в зал суда, где возобновлено слушание дела и куда теперь явился поверенный Мороченкова адвокат Лялин.

Анненков (новый председательствующий). Что имеет сказать г. Лялин?

Лялин. Сущую малость, ваше превосходительство... Два золотых правила монаршего закона, статья 654 и статья 655, наделяют меня правом и, да позволено мне думать, обязывают — печатаю это крупно и жирно — обязывают просить вас, глубокоуважаемые судьи, о назначении третьей стороны в деле. Да, да, я сказал, третьей. Дозволяющая десница закона уже давно показала в этом направлении. Третья сторона ничего не требует, не ищет, это не истец, с третьей стороны никто и ничего не ищет, это не ответчик. Она не участвует в установлении юридического отношения между сторонами, но... Вы лучше меня знаете это «но». Не участвует, но заинтересована в определенном вашем решении. Я говорю теорию не в поучение глубокоуважаемому присутствию. Я говорю теорию, а вы, я уверен, лицезрите в своем воображении Антона Палалеева. Он — третья сторона, третье лицо. Так впрягите же его в собственный воз, положенный ему за силою государева веления!

Ульянов (председательствующему). Простите, господин председательствующий... (К Лялину.) у вас нет такого чувства, что вы просите сделать вторую сторону еще и третьей...

Лялин. О боже!

Ульянов (председательствующему). Могу ли ответить, господин председательствующий? Да, да, коротко и о главном... Крестьянин Палалеев — мой доверитель. Я поднялся сейчас, чтобы говорить, как поверенный. Я участвую в деле, как поверенный, а следовательно, участвует в деле и мой доверитель. Хлопоты господина Лялина на юридическом языке называются ходатайством о привлечении третьего лица. Как же можно привлекать и вовлекать уже привлеченного и вовлеченного, кстати, усилиями самого г. Лялина³⁷.

Лялин (запальчиво). Потрудитесь держаться фактов. Факты — главные судьи под этими сводами...

Ульянов. С удовольствием. Удовлетворят ли вас доказательственно, господин Лялин, слова господина Лялина в другом заседании этого же окружного суда по этому же делу? С листа 14-го, из судебного определения, которое по букве закона само стало законом, я мог бы процитировать ваши слова противоположного значения.

Лялин. Восхитительно! (Председательствующему.) По-видимому, я вправе тотчас же отозваться на столь эффектное соображение: прошлогодний Лялин считал Палалеева опекуном и ответчиком, теперешний — только третьим лицом. За сим воспоследует вопрос — какому Лялину верить, и ответ — прошлогоднему. Между тем как Лялин ни в чем и никак поменялся. Менялся Палалеев. В прошлом году это был опекун, и Лялин был прав, считая его опекуном, теперь он стал собственником спорного места, и Лялин снова прав, толкуя его в этой новой сущности. Мой досточтимый противник, по-видимому, сделает теперь вывод о том, что...

Ульянов. Сделает. И сам же его изложит. (Председательствующему.) Надеюсь, суд располагает возможностью выслушать меня не в интерпретации господина Лялина?

Председательствующий. Внимание судей на вашей стороне.

Ульянов. Привлечение третьего лица ученые права называют законным усложнением процесса. Здесь же нет ни привлечения, ни тем более законного. Здесь есть одно усложнение, голое, своекорыстное усложнение ради усложнения. Что же воспоследует, употребляя словечко господина Лялина, за удовлетворением его ходатайства? Новое ходатайство — прервать суд, затребовать Палалеева из его дальнего угла для опроса в новом качестве. Это называется ввергнуть дело в пучину волокиты. Палалеев ни в чем и никак не менялся.

Лялин. Но ведь он запахал деляну!

Председательствующий. Какое это имеет значение?

Лялин. Пренепосредственное, ваше превосходительство. Пахать — быть хозяином, владеть землей по праву собственности. Непризнание же собственника третьей стороной способно привести к такому грозному эпилогу, как бессилие правосудия — решение ваше, имеющее быть постановленным, окажется для Палалеева не обязательным.

Председательствующий. Присутствие удаляется на совещание.

 

Пока в заповедном уединении совещательной комнаты судьи распутывают крючки г. Лялина, полюбопытствуем, не знают ли чего-либо архивы об этом последнем оппоненте Ленина в Самаре.

«Я начинал в левых силах России...» — говорил Лялин. И действительно, в книге неблагонадежных, что десятилетиями таилась на железной дверью губернской жандармерии, можно и сейчас прочесть под №№ 43 и 85 имя потомственного дворянина А. С. Лялина, поставленного под негласный надзор «по предписанию г-на Самарского губернатора от 16 XI-82 г. за № 5669 за студенческие беспорядки, произведенные... в здании СПБ-ского университета».

Из Питера в Самару — с проходным свидетельством столичного обер-полицмейстера, как человек запретных образа мыслей и действий. Однако уже вскоре, 1 августа 1883 года, похвальный отзыв в письме-аттестации шефа самарских жандармов губернатору: ни в чем предосудительном не замечен, вполне благонравен. Лялин правел с быстротой необыкновенной, и к середине 1892 года, когда в окружном суде открылась тяжба о мелекесской деляне, ходил уже в громком фаворе, как дорогой беспроигрышный адвокат торговой Самары.

Современникам была известна не только его страсть к древним книгам, но и полное равнодушие ко всему, что не давало денежного прироста... Вечерами на Дворянской, в Струковском саду, на гремящей медью бальной палубе увеселительного парохода он мог появиться в наряде отменно пестром и легкомысленном, с пышными нафабренными усами. В суде же не показывал ни шафранных блуз, ни модных замшевых гамашей — был строг и внешне, и внутренне. Свои козыри знал превосходно и крепко держал их в руках. Был умен, находчив.

Купцы и заводчики ценили в нем готовность выступать по любому делу, на любой стороне, правой и неправой и «честно» отрабатывать свой адвокатский хлеб, не щадя ни сил, ни собственного достоинства. Да, его доверителями были именно купцы и заводчики.

Надо сказать, что и Степан Мороченков, доверитель г. Лялина в настоящем процессе, лишь в бумагах управы, биржи, суда еще носил звание крестьянина Владимирской губернии, на деле же давненько уже не крестьянствовал, жил в Мелекесском посаде на Старозаводской, в большом собственном доме, имел постоянного адвоката (Лялина, одно время К. К. Позерна), а следовательно, и хорошо налаженное коммерческое дело.

Через четыре-пять месяцев после этой тяжбы, в работе «По поводу так называемого вопроса о рынках», Ленин напишет такие слова: «С одной стороны, крестьяне бросают землю, продают наделы, сдают их в аренду, — с другой стороны, крестьяне же арендуют наделы и с жадностью покупают частновладельческие земли»³⁸.

Первый путь — доля и горе Палалеева, второй — история успехов и возвышения Степана Мороченкова.

 

Но — чу, в зале суда звякнул распорядительный колокольчик, и тотчас же из совещательной торжественно потянулись к своим местам судьи...

Председательствующий (в зал). Покорнейше прошу садиться... Заявление, сделанное господином Лялиным в порядке статей 654 и 655 Устава гражданского судопроизводства, согласным заключением присутствия оставлено без последствий. Дело будет рассмотрено по существу. Господин Гординский...

Гординский (член суда). Стороны, ваше превосходительство, вполне выявили себя, и то, на чем они стоят. Не сочтете ли приемлемым ограничить обряд доклада тем, что уже сказано.

Председательствующий. Ваши дополнения, господин Лялин.

Лялин (помолчав). Господа судьи, досточтимый господин Хардин, досточтимый господин Ульянов! Мы все — юристы. (Широкий трибунный жест.) Наша вера одна — истина. Наша служба одна — истина. Давайте в мыслях своих снимем с себя мундиры и фраки, забудем свои амплуа, свои интересы и, как равные с равными, рассудим этот суд на путях чистой боговой справедливости... Управа крепит бумаги на землю мерою в 123 квадрата с женой покойного — вот главное событие пледируемого дела. Крепит управа, а земля-то не управы, а покойного. Покойный внес выкуп полной суммой, и долженствует полагать, что только он — я рублю эти слова булат-мечом на камне! — только он мог крепить крепость. Веление чистой совести для этого случая определенно: сделка несправедлива — я не в праве подарить господину Хардину шляпу господина Гординского, — несправедлива, ничтожна и недействительна, а поэтому и должна быть расторгнута, купчая крепость — предана огню, а хозяином на земле — укреплен первый и единственный наследник покойного, брат одной крови Степан Морочонков.

Председательствующий. Представитель опекуна...

Ульянов. Я не слышал юридических оснований, на которых поверенный истца крепил бы свою словесную оснастку.

Лялин. Извольте-с. Д-да... Впрочем, лучше, вот так... (В сторону присутствия.) Господин председательствующий, господа судьи, покорнейше ходатайствую перед вами предписать управе доставить в наше заседание экземпляр ее же указа от 7 ноября 1880 года. Д-да-с... В означенном указе она, управа посада Мелекесс, полагаясь на правила, положенные мнением комитета министров империи, установила, что с получением от выкупщика последнего взноса, она, управа посада Мелекесс, сию же минуту теряет на нее всякие права. (Ульянову.) Могу ли надеяться, господин помощник, что в этом моем ходатайстве вы увидите мой ответ вам и мое желание старшего коллеги помочь младшему?

Ульянов. Благодарю за урок... (Судьям.) Я признаю установленным и принимаю все то, что признает установленным и принимает здесь господин Лялин, но ищу у вас противоположное тому, что ищет он. Это не парадокс. Господин Лялин не ошибается в фактах — покойный действительно внес все выкупы за землю, он ошибается или делает вид, что ошибается в праве, — полные выкупы сами по себе не превращают выкупщика в собственника. Земля — не шляпа. По закону она перестает быть собственностью одного и становится собственностью другого лишь после того, как оформлена купчая крепость. Уплатив свой последний выкуп, Павел Мороченков мог поступить двояко: оформить свое право на землю крепостным документом или затребовать обратно все выкупы полной суммой...

Лялин. Он не сделал ни того, ни другого.

Ульянов. Он сделал третье, и это третье также законно. 23 декабря 1888 года Мороченков подает в Мелекесскую посадскую управу засвидетельствованное нотариусом прошение, в котором ходатайствует перечислить стоящее в его пользовании место на имя жены. На прошении возникает одно слово — «перечислить» и подписи правомочного триумвирата: посадского головы, члена управы и посадского секретаря. Перечисление состоялось. Теперь уже нe отставной рядовой Мороченков, а его жена Анастасия Кирилловна вольна была облюбовать и выбрать одно решение из двух: скрепить ли крепость или потребовать возврата выкупов. Она остановилась на первом, и нам говорят — незаконно. Да видете ж вы! Муж выкупает и отдает землю при полном торжестве закона. Последующее укрепление жены в этом владении у нотариуса Ишевского — его прямая воля. Отдав свое единственное богатство, он и сам при жизни не смог бы забрать его обратно: отданное — чужое. А если этого не вправе сделать Павел Мороченков, наследодатель, то этого тем более не вправе сделать Степан Мороченков, наследник. Наследник не может получить по наследству прав больше, чем их было у наследодателя. Нелепо требовать дом, если покойный оставил шляпу...

Еще дважды в тот день звучала в суде гулкая трель распорядительного колокольчика. Судьи ушли и пришли, чтобы сообщить победу для одной стороны, поражение для другой:

«Ввиду сего настоящий иск Степана Мороченкова следует признать неподлежащим удовлетворению и потому в токовом ему отказать».

Мелекесская земля, мерою в 123 квадрата, остается во владении мужика Палалеева.

Паши, пахарь, пашню!

 

6

Туманной ранью 25 апреля 1895 года от Варшавского вокзала в Петербурге медленно отходил пассажирский поезд. Ленин отправлялся в свою первую поездку за границу. Коротышка-вагон 3-го класса, рифленая полка, брошенный на нее клетчатый плед, шляпа, чемоданчик; за окном косо отступающие в туман фонари, машущие руки товарищей... После Варшавы — Вена, потом Зальцбург. Из Швейцарии он писал матери: «Природа здесь роскошная», из Парижа: «...город громадный... широкие, светлые улицы, очень часто бульвары...»³⁹. Но не этим пышным великолепием картин и ландшафтов привлекала Ленина чужедальная Европа. Он ехал налаживать и развивать связи социал-демократов России с плехановский группой «Освобождение труда», с марксистами Запада. Череда встреч. В Женеве — Г. В. Плеханов, в Цюрихе — П. Б. Аксельрод, в Париже — Поль Лафарг, в Берлине — Вильгельм Либкнехт. Тогдашние беседы с Лениным П. Б. Аксельрод называл истинным праздником. Г. В. Плеханов признавался позже, что ни с кем он не связывал столько надежд, как с молодым Ульяновым.

Удивительная миссия!

Все трогает в нем, и молодость собирателя армии Маркса, и зрелая самостоятельность его позиции в переговорах, и щедрость результатов — связи установлены, группа «Освобождение труда» принимает предложение Ленина об издании популярных сборников для рабочих... Свои первые версты эта миссия делала от Варшавского вокзала в Петербурге, но начиналась она еще в старой губернской Самаре, сокровища которой — книжные, газетные, архивные — постоянно напоминают исследователю, насколько высоко ценил Ленин революционные контакты.

Листаю комплект-книгу «Самарской газеты» за 1892 год. На лицевой полосе, с которой город-купец зазывает сытых и голодных в магазины, кафе, гостиные дворы, подворья, предлагая кяхтинские чаи, пиво, американскую клеенку, колокола, красную медь, сигары, севрюжий бочок, хоругви и плащаницы, — стоит особняком, прижатое к газетной бровке, окошечко-объявление: «Женщина — зубной врач Кацнельсон. Прием больных ежедневно».

 Кацнельсон? Очень знакомое имя!

Ба, журфиксы! Вечера пестрой разномыслящей интеллигенции на ее квартире по определенным дням недели. Здесь, в гостиной с венецианскими окнами, — первый триумф Ленина-полемиста на большом собрании: бит Россиневич, заезжий народнический златоуст, не скрывавший надежды разгромить «чуждую» России теорию Маркса. Тут его новогодняя речь на вечере с участием «ульяновцев», яркая, сильная. Да и вот еще — М. Г. Гопфенгауз. По приезде в 1892 году в Самару М. Г. Гопфенгауз, слушательница Высших женских курсов в Петербурге, принявшая поручение подпольного политического «Красного креста» назваться невестой брошенного в тюрьму Н. Е. Федосеева и поддерживать его связи с волей, жила поначалу у Кацнельсон. И наводила контакты. Есть у Ленина слова: «...посредницей в наших сношениях была Гопфенгауз...»⁴⁰ Это о его переписке с Н. Е. Федосеевым, ради которой и прибыла в Самару «невеста».

Необыкновенно талантливый, необыкновенно преданный своему делу революционер; один из первых, кто провозглашал свою принадлежность к марксистскому направлению⁴¹ — такими словами говорил о Н. Е. Федосееве Владимир Ильич, сам — «федосеевец», постигавший Маркса в одном из федосеевских кружков в Казани.

Переписка, налаженная между ними стараниями М. Г. Гопфенгауз, была увлекательным диалогом единомышленников.

 

Перебираю листки с записями, и воображению открывается мрачная окраина старинного города.

Над острожной стеной, над седыми от дождей, корабельного маха бревнами — в железе, стояком, внатык — угрюмо нахохлившаяся каменная тюрьма, по стене — крашенные полосато островерхие будки-башенки. Под самой кровлей — дыра в камне, слабо посвечивающая во двор. Это одиночка. Федосеев сидит спиной к двери, у стола, наполовину вмурованного в камень. Вдохновенно и безостановочно бежит по бумаге его карандаш. Вот он поднялся, в счастливом возбуждении обхватил себя взмахом рук, качнулся, глядя на бумагу, точно сказал: «Так, так... Только так». Снова присел, снова снует карандаш: «Повторяю свою мысль — рабочие потому стремятся к господству, что они класс, производящий все богатства общества...»⁴²

И вдруг — светлым-светло. Лес! Мысленно я в Гремячем лесу под Алакаевкой. Нежнейшие ситцы берез, свежо, молодо. На взгорке в сквозной неширокой тени — лобастый юноша в русской рубашке, рядом соломенная корзина с крышкой. Ягодника захватила неягодная страсть: сидя на поваленном грозой осокоре, он склонился над рукописью. Знакомые нам слова: «...они класс, производящий все богатства общества». Подчеркнул. Поднял глаза на лесную гриву. Крикнул в лес:

 — Э-гей! Где вы там, друзья! Полюбуйтесь, какую я тут нашел расчудесную ягоду!

Краеведы в Куйбышеве подарили мне фотографию судейских чиновников Самары, перед которыми Ленин вел свои немногочисленные защиты. Галерея лиц — потомственные и личные дворяне, купцы, офицерские сыновья. Правда, трое чиновников (из двадцати) происходили из крестьян. Но из каких? К примеру, у сына крестьянского В. В. Семакина, городского судьи Самары по 4-му участку, были 950 десятин чернозема и богатейшая лесная дача.

Чрезвычайно любопытна, а в чем-то и загадочна на этом фоне фигура председателя Самарского окружного суда, действительного статского советника В. И. Анненкова, сына декабриста И. А. Анненкова и француженки Полины Гебль — Прасковьи Егоровны Анненковой в замужестве. История блестящего кавалергардского офицера и продавщицы модного магазина Дюманси в Москве, с французской непринужденностью истолкованная Александром Дюма, — кстати, встречавшимся и с Анненковыми в России, — стала сюжетом его исторического романа о декабристах «Учитель фехтования».

Подобно княгиням Волконской и Трубецкой, Полина Гебль последовала в Сибирь за возлюбленным, по закону о невинных женах. Владимир, их старший сын, родился в Забайкалье. Наставником его в пору малолетства был И. И. Пущин, декабрист, друг великого Пушкина.

В 1849 году Николай I самолично рассмотрел ходатайство Анненковых, просивших высочайшего соизволения допустить их сына в один из университетов. В Тобольское губернаторство побрела неспешная эстафета: «Сыновьям коллежского регистратора Ивана Анненкова... предоставить все права, которых они будут достойны... Что касается до просьбы Анненкова и жены его... о дозволении старшему сыну их поступить в университет, то высочайшего соизволения на сие не последовало».

Владимир становится чиновником 14-го класса с полномочиями писца ревизионной канцелярии. А в 1878 году уже другой царь, Александр II, делает его председателем окружного суда в Самаре. В новой эстафете стояло: «По именному его величества Указу, данному Правительствующему сенату в Царском Селе августа в 9-ый день за собственноручным его подписанием, в котором изображено: ...действительному статскому советнику Анненкову всемилостивейше повелеваем быть председателем Самарского окружного суда».

Под председательством В. П. Анненкова прошла почти третья часть самарских защит Ленина: 5 из 18. По трем делам он подписал три полные победы Ленина: оправдание старого кузнеца Василия Красноселова, оправдание тринадцатилетнего крестьянского сына Николки Куклева,отказ в иске Морочонкову. Подписал... Только ли, однако, подписал, следуя в общем течении голосов — или же шел против этого течения, и тогда победа адвоката — это и победа председательствующего? А может, и у него, сына декабриста, Ленин брал справедливость с бою?

М. Горький, Н. Г. Гарин-Михайловский, Я. Л. Тейтель видели в самарском председателе одного из наиболее живых и интересных людей города, называли его демократом, объединяющим центром, незаурядной индивидуальностью... В домашнем его кабинете на особом месте можно было видеть исполинских размеров альбом с портретами и автографами всех декабристов, а на стене — кандалы отца.

Он чтил отца и его дело. Но проносил ли он эти высокие чувства в совещательную комнату? Не всегда. Далеко не всегда. Дочь В. И. Анненкова Мария отмечала в мемуарах, что «в нравственном смысле жизнь его — тайного советника, увешанного орденами, была, пожалуй, много тяжелее жизни отца его, лишенного некогда всех прав».

 

Кондуит тайной слежки напоминал с корешка старинную церковную книгу — обшарпанная, слегка сиреневатая кожа с запахом тлена, с обложки — ученый фолиант, а размерами и формой — обыкновенную амбарную книгу. С белой прямоугольной нашлепки глядели слова: «Книга на записку лиц, состоящих под негласным надзором полиции Самарского полицмейстера».

Первой строкой в кондуите шел адвокат К. К. Позерн, о котором современники судили крайне различно: Горький в заметке-некрологе за подписью Иегудиил Хламида — положительно: доброе имя, Самара потеряла деятеля, которого пока некем заместить; Н. Самойлов — критически и нелицеприятно: центр «буржуазного окружения», городской воротила; департамент полиции — тоже критически, не уже совсем с другой стороны: не буржуа, а противник буржуа, ниспровергатель существующего строя.

Дальше всех от истины стояла полиция. Адвокат К. К. Позерн был глух к политическим бурям и строю никогда не грозил. Я знал это, и первую строку «Книги на записку» принял как дурное предзнаменование: истинного революционера тут не ищи.

Но вот тетрадь-вкладыш, вшитая в середку, и две фамилии, одна за другой, под №№ 6 и 7: Елизарова Анна, Ульянов Владимир. Голо, без других слов. А несколькими страницами дальше — еще раз имя Ульянова и «положенные при том сведения» на полном журнальном развороте, аккуратно размещенные в восьми ответных клеточках:

Чин, звание, имя, отчество? Бывший студент Владимир Ульянов.

По какому распоряжению и за что именно подвергнут надзору? По сообщению начальника Самарского губернского жанд[армского] управления от 5 сентября 1869 г. за № 613.

С какого времени состоит под надзором? С 28 сентября 1889 г.

На какой срок или без срока подвергнут надзору и какому именно, гласному или негласному? Строгому, без срока.

Где учрежден надзор? В 3 части, Сокольничья ул., д. Рытикова.

Получает ли от казны содержание и сколько? Не получает.

Имеет ли семейство и где таковое находится? Холост.

Если выбыл из-под надзора, то по какой причине, с чьего разрешения, куда и когда именно? Ульянов выбыл из г. Самары в Москву, о чем донесено г. Самар[скому] губернатору и сообщено начальнику Самар[ского] губернского] жандар[мского] управления] и Московскому полицмейстеру 27 августа 1893 г. за № 208⁴³.

Книга спрашивала, книга отвечала.

Подобно множительному станку, канцелярский служка полицмейстера ничего не создавал сам. Он лишь дробил жандармскую бумагу № 613 по своим клеткам, а когда большой волжский пароход, натужно гукая, отвалил от самарского берега с Ульяновыми на борту, он еще раз развернул кондуит, чтобы заполнить последнюю клетку: «...выбыл из г. Самары в Москву, о чем донесено». Потом достал из железного шкафа другую книгу — «Дело Самарского городского полицейского управления о состоящем под надзором полиции быв. студенте Владимире Ульянове», заключавшее в себе более 40 донесений, осведомлений, рапортов и предписаний тайной службы, и отчетливо вывел число против вопросного слова «кончилось».

Новых сведений «Книга на записку» почти не предлагала.

Но для меня была нова. Стариной. Своеобразием печати прошлого. Подлинностью.

«Бывший студент Ульянов», «строгому, без срока» — это борьба. Прежде всего борьба и лишь потом, вторым значением, история. Неизмеримо острее, чем типографская буква, выражали и доносили убежденность в этом и писарское рукоделье, и запах старинного переплета, и галочка цветным карандашом, и этот вот шнурок-позумент. Ближе виделись те, чьей была эта «Книга», — сивая щетинка волос бобриком или же, напротив, голое припудренное темя, голубые мундиры, оплечья в серебре... И уж совсем живой вставала перед глазами молодая марксистская поросль Самары.

Перо служки перебрело пол-листа: «137. Сын чиновника Алексей Васильевич Попов», и тут же поместило: «согласно предписанию г-на Самарского губернатора... этапирован в Петербургскую одиночную тюрьму...»⁴⁴ Да ведь это ж Скляренко, «организатор масс по натуре», друг Ленина, входивший вместе с ним и И. X. Лалаянцем в ядро кружка марксистов. В воспоминаниях Дмитрия Ильича Ульянова о нем сказано: гимназисты и семинаристы старших классов получали у него полулегальную литературу — Писарева, Чернышевского. Для нас, юнцов, он был окружен какой-то особой таинственностью, — высокий, сильный, неразлучная сучковатая палка и темное пенсне⁴⁵.

Новая запись: «191. Сызранский мещанин Вадим Ионов». А. И. Ульянова-Елизарова отмечала: тяготел к народовольству, Владимир Ильич постепенно перетянул его на свою сторону⁴⁶.

Еще одно имя: «205. Сельский учитель Алексей Александрович Беляков». И теперь уже перед глазами — картина: сбор кружка у Скляренко. Мезонин в желтой обшивке под утлым деревянным флигельком на Садовой. Стол. Лампа. Меднобокий самовар в клубах пара, на красной решетке. Не все еще в сборе. Раздумчиво, ожидающе позвякивает ложечка в стакане. Входит Беляков, вошла Лукашевич, скрипнул в дверях щегольскими сапожками Кузнецов. И неожиданно — взрыв смеха. Дверь распахнута, и на пороге — Ульянов. Смеется. Обернулся на лестницу и кому-то: «Ну, каково? Вадим уже здесь, Маша, Семенов... И гости, гости! Пари начисто выиграно, и я требую немедленного удовлетворения!»⁴⁷

Ленин писал позже: кружки — замкнутые, почти всегда на личной дружбе основанные, сплочения очень малого числа лиц, были необходимым этапом развития социализма⁴⁸.

Те, кого собирал самовар на Садовой, и были друзья-единомышленники. Недвусмысленно говорят об этом жандармские и полицейские книги, конфиденциальные представления, доклады, рапорты, а больше и полнее всего воспоминания и письма А. И. Ульяновой-Елизаровой, Д. И. Ульянова, А. П. Скляренко, М. И. Семенова (Блана), М. М. Моршанской, А. А. Белякова... Самарские защитники и распространители могучего учения Маркса делали большое дело. «Коммунистический манифест», первый программный документ марксизма, появился в кружке отпечатанным готикой, старонемецкой печатью, но уже вскоре родилось его прекрасное русское повторение: переведенный Лениным, он пошел из рук в руки, из одного города в другой.

7

На Самарщине Ленин провел 18 защит. Вещественное их выражение — 18 папок. Но есть и еще одна защита, 19-я, без папки, без присвоенного номера, защита Волги, сызранских мужиков-перевозчиков, честного имени — дело с купцом Арефьевым. Купивши Волгу у города, Арефьев пригнал с понизовья зычный паровичок-скороход, срубил на яру дом, у воды — дощатые причалы и, почитая себя царьком-завоевателем, воспрепятствовал однажды лодочникам перевезти Ленина и Елизарова с берега на берег. Ленин возбудил дело у земского начальника. На языке тогдашнего права — это было частное обвинение, на языке истории и политики — публичное. Публичное — по самому высокому счету. Обвинение из будущего. Наше. Его Ленин ставил частно, от себя, по требование наказать темное царство за то, что оно темное, выражало новую идеологию.

Невероятнейший эксцесс! Жалоба Ленина ставит земского начальника, судью от денежного мешка — против денежного мешка. Посмеет ли он? Посметь и наказать Арефьева — наказать самого себя, отклонить жалобу — отказать закону. Статья, назвавшая самоуправство преступлением, а самоуправщика преступником, стоит в российских сводах тяжко и замшело со времен весьма давних. Как поступить? Земский двигает дело без охоты, с проволочками, но Ленин настойчив и непреклонен.

И вот концовка:

«Выдержать самарского купца Арефьева под арестом в течение одного месяца».

 

Брат Ленина Дмитрий подробно воспроизводит в воспоминаниях и само происшествие, и хронику тяжбы⁴⁹. Однако в камере земского он не был и потому судебного состязания не описывает. Самого же дела — жалобы, возражений, протокола, резюме земского начальника — никто не видел. Ни папки, ни номера...

А что, если поворошить старые газеты?

 

Моим кровом в Куйбышеве становится поначалу помпезный губернаторский дом — теперь это гостиница. Гостеприимство небольшой комнаты с одним окном в массивной дубовой раме делит со мной Николай Алексеевич С., инженер из Москвы. Он ставит где-то на Волге заводскую трубу и, когда говорит о ней, молодеет лет на пятнадцать.

По вечерам, возвращаясь в гостиницу, я, по обыкновению, застаю его в кресле. Мы пьем чай из прикрытого матрешкой чайника, а когда укладываемся, он извлекает из портфеля черно-красный том «Саги о Форсайтах», кладет его возле себя на тумбочку, заводит плоские часики и, натягивая на нос одеяло, почти всякий раз спрашивает меня об одном и том же:

 — Ну, какой след был испытан сегодня? Что нового?

Я гашу верхний свет и, если случай был в тот день достаточно благосклонен ко мне, рассказываю о поиске.

 — Значит, мужиков Владимир Ильич защищал в доме на Алексеевской площади? — спрашивает Николай. Алексеевич. — А комната? Вы не могли бы сказать, вот здесь на этом месте, стоял его столик? Нет? Никто этого знает? — Он удивлен и раздосадован. — Пора!.. Пора знать эти вещи!..

«Сага о Форсайтах» остается нераскрытой.

 

7 апреля все шло по-другому.

Едва размотав шарф, я разложил на столе еще мокрые фотографии третьей полосы «Волжского вестника» за 4 июня 1892 года и, признаться, не без оттенка значительности прочел вслух вот эту заметку:

«Недавно некто г. Елизаров с братом близ Сызрани переезжал Волгу на нанятой ими лодке. Едва они успели отъехать от берега, как заметили, что наперерез им идет перевозной пароход, принадлежащий А. Н. Арефьеву. Напрасно лодочники пытались увернуться от парохода, он шел прямо на них... Г. Елизаров приказал своим перевозчикам остановиться. Пароход подошел к лодке и взял к себе и пассажиров, и лодочников, и... расправился с последними по-свойски. Оказалось, что г. Арефьев считает Волгу своею монополией и никому, помимо его парохода, не позволяет перевозить через нее пассажиров. Против такого самоуправства г. Елизаров возбудил уголовное дело...»

— Ого! — Николай Алексеевич живо обернулся на меня и поднялся с кресла. — Кричите «эврика», дружище!

— Находка более чем скромна. К мемуарам Дмитрия Ильича «Вестник» прибавляет лишь инициалы Арефьева. А вот путает преизрядно. Ленин здесь назван братом господина Елизарова, а сам Елизаров — автором жалобы, частным обвинителем...

— Но у вас такой счастливый вид...

Пришлось признаться — счастливый. Я тешил себя надеждой, что маленькая заметка в «Волжском вестнике» — залог «широкого полотна». Под рубрикой «В царстве Фемиды» виделась подробнейшая хроника. И речь Ленина...

— Завтра воскресенье, — сказал Николай Алексеевич. — Мы могли бы добывать радий в четыре руки.

Пришло и прошло еще одно красное число, еще один тур неудачных поисков в четыре руки: подшивки обветшавших газет в прославленном бристоле — «Саратовский дневник», «Волгарь», «Оренбургский листок», «Самарский дневник объявлений»... В среду Николая Алексеевича отозвали в Москву с докладом, а к воскресенью я уже искал не хронику о процессе, а дело. Дело Арефьева. Искал, и одно время казалось — нашел.

Вот оно — тощее, в несколько листов. На обложке, зеленой, как бильярдное сукно, — четыре объемно выписанные, несоразмерно большие круглые буквы: «Дело». Ниже — «по обвинению купца Арефьева», статья уголовного закона о самоуправстве и число.

Лист номер I, жалоба:

«Мой 14-летний сын Константин Петров Тарасов находился в услужении в велосипедной и моторной мастерской... Арефьев нанес ему более четырех жестоких ударов, отчего полилась кровь...»

Лист номер 8, решение уездного съезда:

«Означенные действия Арефьева вызваны самим Тарасовым... Оправдать...».

Не то!

И не тот!

Не содержатель перевоза, а его родной братец Сергей Николаевич. Вот и фотография: во весь рост, подбоченился, поддевка раздвинута и показывает рубашку белого травчатого атласа с узорами по вороту, с длинного сухого лица — настороженные злые глазки с прихмуром, к подбородку подвешена обрямканная бороденка, сам подбородок гол и кругл, как луковица, на груди медалька.

Любопытно, похож ли на него купец-перевозчик?

 

На дубовом подоконнике «у губернатора» меня ожидали две телеграммы:

из Ульяновска — «Фондов земских начальников Сызрани годы девяносто два девяносто три архиве нет», из Москвы — «Нижайше уведомляю (я улыбнулся, в шутливом словосочетании угадывался голос Николая Алексеевича) Самарской газете 212 Вас ожидает мадам Эврика Ваш помощник».

Я оглянулся на календарь, укрепленный в простенке, — конечно же, красное число. Значит, нашел и тотчас же отправил телеграмму. «Ваш помощник». Чертовски это приятно — принимать руку необещанной помощи!

И вот я заношу в памятную тетрадь шапку судебной хроники: «Финал арефьевского дела» и начальный ее кусок: «Истекшим летом проскользнула в некоторых газетах маленькая заметка о том, как содержатель перевоза в с. Батраках Сызранского уезда А. Н. Арефьев...»

«Самарская газета» продолжала разговор, начатый «Волжским вестником».

 

Уголовный случай воссоздавался на полосе достаточно полно:

«Е. и У. (Елизаров и Ульянов. — В. Ш.) ехали на пароходе и в Батраках попросили капитана дать свисток, чтобы вызвать лодку. Лодка была подана, и на нее сошел вместе с Е. и У. один батрацкий крестьянин. Е. и У. нужно было ехать на противоположный Батракам берег, а потому они тотчас же и наняли этого лодочника перевезти их туда, но так как они были от батрацкого берега близко, то и решили ссадить сначала на него батрацкого крестьянина. Ссадив его, стали вдоль берега подниматься вверх по течению, чтобы потом ударить на перевал. Тут, на беду, они должны были проехать перед окнами дома перевозчика (не мифического Харона, который, вероятно, был бы более деликатен, а Арефьева). Арефьев, пребывавший в то время в компании гостей на балконе своего дома, предложил проезжавшим сойти с лодки и присоединиться к ним, внушительно добавив при этом, что они все равно не уйдут. Е. поблагодарил за приглашение, и лодка стала продолжать путь. В это время раздается полновластный голос А. Н. Арефьева: «Алексей, взять лодку!» (Перевозной паровичок моментально нагнал суденышко, бежавшее под парусом.) Лодка была подхвачена с носа парохода и едва не попала под колеса... Пассажиров перевели на пароход и отправились с ними опять к тому берегу, где перевозчик Арефьев держит свой пир. Подъехав к берегу, У. направляется к Арефьеву объясниться. На вопрос, на каком основании он изловил их, Арефьев ответил: «На основании таксы, утвержденной министром...».

Хроника называла и уточняла новые обстоятельства и вехи:

а) перевоз Арефьева располагался в Батраках Сызранского уезда; полное имя купца — Александр Николаевич; на балконе за пузатыми графинчиками и буженинной благодушествовал тогда и его брат — Сергей Николаевич, такой же самодур и барышник;

б) дело решал земский начальник 2-го участка Сызранского уезда (имя его любезно сообщала «Общая роспись начальствующих лиц Российской империи»: А. Д. Ребровский);

в) по делу было два разбора: 15 июня и 25 сентября;

г) на первый разбор «Арефьев послал частного поверенного г. Ильина», на втором не было ни Арефьева, ни его поверенного.

Наказать купца его же властью, властью имущих, — это была еще не вся трудность, что громоздилась тогда перед Лениным. Купца предстояло казнить ни за то — так думала торговая Самара. В замахе Арефьева не видели настоящего зла и монаршие верхи. Большой уголовный закон — Уложение о наказаниях — вовсе не имел статьи о самоуправстве, а малый — Устав о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, — хотя и называл самоуправство преступлением, но тут же оговаривался, что преступление это частное, стоящее за чертой государственного почина.

Частное обвинение в суде начиналось обязательным обрядом примирения, а при безуспешности примирения суд (земский начальник, городской судья) рассматривал лишь те доказательства, которые представлял и предъявлял потерпевший. Поэтому требование закона выложить перед судьями чужую вину, доступную руке и глазу, как кусок плиса или миткаля на ярмарочном прилавке, после чего оставалось бы пустить в дело судейский аршин и хлопнуть на счетах, нередко означало отказ в правосудии. Беспомощный перед обязанностью допрашивать, доказывать, формулировать на языке права свои требования, простолюдин-обвинитель забито молчал или оправдывался, вместо того чтобы обвинять, клял себя за необдуманное судилище и «проигрывал» правое дело.

 

«Поезд отходил что-то очень рано утром или даже ночью, — рассказывал Д. И. Ульянов о последней поездке Ленина на дело Арефьева. — Предстояли бессонная ночь, скучнейшие ожидания в камере земского начальника на вокзалах и т. д. Хорошо помню, как мать всячески уговаривала брата не ехать.

— Брось ты этого купца, они опять отложат дело, и ты напрасно проездишь, только мучить себя будешь. Кроме того, имей в виду, они там злы на тебя.

— Нет, раз я уже начал дело, должен довести его до конца. На этот раз им не удастся еще оттягивать.

И он стал успокаивать мать»⁵⁰.

Стремление купца затянуть спор имело свой тайный смысл. Первая же неявка Ленина грозила аннулировать его жалобу. Это был абсолют формы. Ильин, поверенный кулака-перевозчика, ставил именно на эту лошадку.

Ставка Ильина и сам Ильин — это была еще одна, и отнюдь немаловажная, преграда к справедливому удовлетворению тяжбы. Для расторопного и не очень святого адвоката первой и главной целью в камере земского был сам земский, персона оракула-единорешателя. Такой адвокат приходил в суд не разъяснять жизнь и не исследовать порядок вещей, а выигрывать. И потому превосходно знал, любит ли земский рябчиков под белым соусом.

В Куйбышеве, в Госархиве, хранится «Дело председателя Самарского окружного суда о зачислении губернского секретаря Николая Александровича Ильина помощником присяжного поверенного к присяжному поверенному Тимроту и о прочем». О прочем — это о плутнях и комбинациях.

Что же увидел криминальный репортер «Самарской газеты» в камере земского начальника?

Борьбу. Диалог чести и бесчестия.

В репортаже говорилось:

Г. Ильин «всякими способами и изворотами старался выгородить своего клиента. То он доказывал, что матросы сами изловили лодку по своему почину... То утверждал, что приказал не Александр Николаевич, а брат его, Сергей Николаевич, то ссылался на распоряжение полиции, которая будто бы сама велела излавливать, то... и не перечтешь всех его способов защиты, из которых каждый новый побивал все предыдущие».

Спасая незащитимую позицию Арефьева, Ильин не возводил флешей и не рыл окопов. Он отвлекал и пушку и пушкаря от действительной цели, ставил на ее место мнимую. «Арефьев? Что вы! Матросня!»

Вот как это выглядело:

Ульянов (Ильину). Значит — работники? Самовольная, так сказать, акция? А распоряжение хозяина, полного и единого, по вашему выражению? Плод фантазии штурмана и матросов? Лжесвидетельство?

Ильин. Увольте-с, коллега, сей ваш вопрос не для меня.

Ульянов. Для штурмана? (Земскому начальнику.) Тогда позвольте...

Ребровский (земский начальник). Господин Семенов...

Семенов, штурман перевозного парохода. Я уже сказал... Повторить? Хозяин велел... ну, если лодка берет на перевал... Ловить. Всех без разбору, конечно...⁵¹

Ульянов (поднявшись с места, земскому начальнику). Я бы хотел, чтобы и это утверждение штурмана, сделанное им во второй раз, оставило след в протоколе. Выражение «всех без разбору» — умножает число потерпевших до неопределенной величины. Самоуправство — постоянное явление на перевозе.

 

В судебной хронике далее шло:

«...видя, что все это не помогает, так как факт самоуправства установлен свидетельскими показаниями, он (Ильин. — В. Ш.) начал утверждать, что Арефьев имел право это сделать, так как ему принадлежит монополия перевоза в данной местности, и просил г. земского начальника разбор дела отложить и выдать ему свидетельство на предоставление документов, доказывающих право Арефьева на монополию перевоза.

Хотя У. и возражал, что все эти документы не идут к делу, так как суть дела не изменится, потому что самовольная защита и своих действительных прав признается за самоуправство, но г. земский начальник все-таки уважил ходатайство защитника и разбор дела отложил».

Что это? Поражение?

Победа. Отсроченная во времени, но уже неизбежная.

На Руси не было правомочного присутственного места, которое решилось бы удостоверить бумажкой мнимую несостоятельность довода Ленина, довода-победителя: самовольная защита и своих действительных прав — есть самоуправство. В эту точку Правительствующий сенат бил дважды (в 1871 году, решение № 785, и в 1891 году, решение № 24) и, не в пример собственному обычаю, — одинаково: да, да. Сам и право, действительное или мнимое, — такова формула самоуправства.

Явиться к земскому без спасительной бумажки было бы прибытием для подписания капитуляции. Ильин решает не являться. Но и это — капитуляция.

Ленинская настойчивость приводит к заочному решению: месяц ареста. Ключник арестантского помещения закрывает купца «под ключ».

Дмитрий Ильич писал:

«Несомненно, были люди, которые не могли не видеть, что купец действует беззаконно, но не решались или не хотели тягаться с ним по судам. Одним это было невыгодно с материальной стороны, другие же, предвидя кучу хлопот, судебную волокиту и т. д., по инертности и «русской» лени отказывались от борьбы.

Нужно было Владимиру Ильичу столкнуться всего на несколько часов с этим стоячим обывательским болотом, чтобы основательно встряхнуть его, наказать главного виновника и научить лодочников, как надо бороться за свои права»⁵².

8

На этом месте автор хотел бы еще раз раскрыть дело о железнодорожном происшествии на станции Безенчук — о нем шла речь в первом очерке — и на материалах его с возможной полнотой рассмотреть одну злободневную проблему судебной защиты.

Кассационная жалоба знаменитого Ф. Н. Плевако по делу Алексея Мафо, осужденного в Кишиневе за подстрекательство к убийству и истязание, останавливает внимание чрезвычайной спорностью просительного пункта.

Вот он, этот пункт:

«На основании вышеизложенного, я ходатайствую по нарушению ст[атей] 751 и 763 Уст[ава] уголовного] судопроизводства], лишившего подсудимого принадлежащего ему права по признанному им содеянным преступлению — истязанию — просить постановки вопроса о невменении (невменяемости. — В. Ш.) по причинам в законе указанным, отменить вердикт присяжных и приговор суда. Если же Правительствующий сенат не найдет этой просьбы заслуживающей уважения, то отменить приговор суда по неправильному толкованию ст{атьи] 1489 Уложения] о наказаниях-.

Просьба двояка.

Едва ли не мудрейший адвокат России предлагает кассационному суду два варианта решения.

Или — или.

Или признать, что судьи в Кишиневе необоснованно отказали Мафо в обследовании его душевного здоровья, и тем самым открыть путь к освобождению его от наказания за невменяемостью, или не признать (тут я упрощаю), что судьи в Кишиневе необоснованно отказали Мафо в обследовании, и тогда — лишь тогда, в случае непризнания — отменить решения присяжных и коронных по совершенно новому основанию: в Кишиневе ошибочно истолкована статья уголовного закона об истязании (1489).

Позиция «или — или» — не предосудительное детище одного Плевако. Просить на два варианта — если не так, то так — было принято и в Самаре, и в Париже, и в Брюсселе. Считалось, что с левого — адвокатского — столика могут быть поданы две точки зрения, если это «нравственно» и если та и другая выражают «защитительное кредо» адвоката по делу. Адвокат ничего не решает, а рыхлить почву ему должно быть позволено и двумя мотыгами.

Обращался ли молодой Ульянов к позиции-альтернативе? Нет! Твердо убежден, не обращался. И не мог. До предела нацеленным, разяще принципиальным, бескомпромиссным и искренним был он в любой полемике. Но есть и другое заключение, другие голоса. В своем путешествии в прошлый век я вел постоянный внутренний спор с теми, кто находил, что Владимир Ильич признавал альтернативу, а в одной защите и сам воспользовался ею.

Факты и обстоятельства — новооткрываемые и те, что уже были известны, — говорили об обратном.

Две цитаты:

1. «...в случае невозможности полного оправдания подсудимого Языкова избрать для него наказание по 3 части 1085 ст[атьи] Уложения, а именно: не арест или тюрьму, а денежное взысканием.

Это — из речи Ленина в защиту начальника станции Безенчук Н. Н. Языкова, обвинявшегося в преступном нерадении по должности.

2. «Владимир Ильич просил, в случае невозможности полного оправдания Языкова, применить к нему ч. 3 ст. 1085, предусматривающую ответственность за лицами, принадлежащими к эксплуатационной службе.

Весьма интересно отметить, что В. И. Ульянов применил в просительном пункте альтернативу, которая почему-то многими признается в современной практике недопустимой».

Это — из статьи «Деятельность В. И. Ульянова в адвокатуре», предложенной читателю журналом «Советская юстиция».

Защитительная позиция В. И. Ульянова в этой записи действительно альтернативна: или оправдать, или осудить по мягкому закону. Авторы статьи чрезвычайно бережно пользуются этой записью, и общий их вывод звучит безупречно и неколебимо.

Но вот безупречна ли сама запись? Так ли именно говорит Ленин?

Не безупречна! Не так!

Тень ошибки, невероятной и особенно несправедливой, возникает перед вами тотчас же, как только прочтены первые слова записи: «в случае невозможности полного оправдания... избрать наказание...»

Не Ленин это!

Что же тогда было в суде?

О чем просил Ленин?

Соображения по этому вопросу я позволю себе свести в три маленьких исследования, чтобы подтвердить:

а) твердое убеждение — Ленин не просил об оправдании Н. Н. Языкова;

б) предположение — Ленин просил о чрезвычайном милосердии, о «совершенном освобождении от наказания», что предусматривалось тогда статьями 154 и 775 Устава уголовного судопроизводства;

в) аксиому — временно исправляющий должность помощника секретаря Дивногорский, сделавший исследуемую запись, ни имел ни правовых знаний, ни достаточного опыта, ошибался.

 

Для вывода, помеченного буквой «а», необходимо проанализировать две веши: слепок обвинения и полную, без изъятий, запись Дивногорского.

В обвинительном акте криминальное зерно происшествия выражено так:

«В 4 часа 30 минут по петербургскому времени 8 мая 1891 года на станции Безенчук Оренбургской железной дороги, в районе Самарского уезда произошло столкновение 5 пустых вагонов, двигавшихся по рельсам вследствие поднявшегося ветра, с ручным вагончиком, на котором ремонтный рабочий Петр Наурсков возил воду; при этом столкновении Наурсков получил легкие повреждения, бывший же при нем девятилетний мальчик Андрей Коротин получил безусловно смертельные повреждения, от которых тут же умер».

И дальше:

«Из осмотра Инструкции железнодорожным чинам и из показаний экспертов выяснилось, [что] начальник станции или заменяющий его наблюдает, чтобы вагоны были заторможены и надежно подклинены».

Отсюда и уголовная вина Н.Н. Языкова: не проверил. Стрелочник И. И. Кузнецов вовсе в тот день не подклинил вагоны, дремавшие на пакгаузном пути, ветер наддал плечом, вагоны тронулись, загрохотали по рельсам...

Таково обвинение.

А теперь — протокольное воспроизведение Дивногорским защитительного слова Владимира Ильича:

«Защитник подсудимого в своей речи доказывал, что деяние подсудимого Языкова под действие 2 ч[асти] 1085 ст[атьи] Улож[ения] не может быть подведено, так как во 2 ч[асти] 1085 ст[атьи] Улож[ения] предусмотрены случаи неосторожности и небрежности лиц, не исполнивших прямых своих обязанностей, по настоящему же делу обязанность подложить брусья под пустые вагоны должен был исполнить стрелочник Кузнецов, а никак не начальник станции, наблюдающий только за аккуратным исполнением обязанностей его подчиненными, почему деяние Языкова, по мнению его, защитника, должно быть подводимо под действие 3 ч[асти] той же ст[атьи] 1085 Улож[ения], то есть, что подсудимый Языков проявил недостаточный надзор за подчиненным ему стрелочником Кузнецовым. Затем защитник просил, в случае невозможности полного оправдания подсудимого Языкова, избрать для него наказание по ч[асти]3 1085 ст[атьи] Уложения, а именно не арест или тюрьму, а денежное взыскание ввиду доверчивости, проявленной к другому подсудимому Кузнецову, оправдываемому долголетней службой Кузнецова и его опытностью».

Мотив оправдания дважды звучит в защите, и если последняя строка — «оправдываемой долголетней службой» — это всего лишь колодка, клише от адекватного понятия смягчающего вину обстоятельства, то выражение «в случае невозможности полного оправдания» недвусмысленно и однозначно.

Чем же в таком случае оно отрицается и отменяется?

Тут несколько соображений.

Первое. Просьба об оправдании отменяется просьбой о нестрогом наказании, развитию и обоснованию которой посвящена вся защитительная речь Ленина. И до и после слов «в случае невозможности полного оправдания» перо Дивногорского отменяет эти, его же, слова. И до и после этих слов оно воспроизводит истинную позицию Ленина, по-ленински простую, ясную и цельную, с неизбежным зарядом непрямого обвинения: уголовная вина Языкова в пороке контроля — это не 2-я, а 3-я часть 1085-й статьи; подсудимый не заслуживает ни тюрьмы, ни ареста.

Второе. Просьба об оправдании отменяется всем течением процесса. Адвокаты — их было два: О. И. Гиршфельд, являвшийся на разбор дела 19 сентября и 9 ноября, и затем В. И. Ульянов, осуществлявший защиту 17 декабря, при постановке приговора не заявляли ходатайств, не предпринимали шагов, которые выражали бы их намерение добиваться оправдательного вердикта. Из протокола не следует, чтобы Ленин клонил именно к такому исходу. При заполнении вопросного листа для судей, уходящих на совещание, он заботится не о признании Языкова невиновным, а о точной квалификации его вины.

Третье. Оправдания не просил, не считал его справедливым и тот, чьим благом оно стало бы в случае провозглашения, — сам подсудимый. Признаваясь в содеянном, он казнил себя, самообвинял.

Четвертое. Строка Дивногорского ведет к нелепому выводу: Ульянов «проиграл» дело в главном пункте: просил оправдать, судьи осудили. Где ж, в таком случае, жалоба?

Буква «б».

Что именно должен был поставить Дивногорский на месте ходатайства о полном оправдании? Вероятнее всего, просьбу о помиловании.

Разберемся в терминах.

Полное оправдание — это освобождение от наказания невиновного, полное помилование — это освобождение от наказания виновного. Помилованного объявляют преступником, назначают ему наказание, но тут же просят для него прощения, амнистии у того, в чьей власти прощать. В царских законах прощение щеголяло в эффектных и красивых одеждах — действие монаршего милосердия, прощение на путях высочайшего воззрения, чрезвычайное смягчение волею императора, фактически же предрешалось (если не постановлялось) чиновниками министерства юстиции. В статье 755 Устава уголовного судопроизводства стояло: «В чрезвычайных случаях, когда представляются особые уважения к облегчению участи подсудимого, суду дозволяется ходатайствовать перед императорским величеством через министра юстиции о смягчении, выходящем из пределов судебной власти (статья 774), или даже о помиловании подсудимого, вовлеченного в преступление несчастным для него стечением обстоятельств».

Ленин мог просить не о полном оправдании, а о полном помиловании. И то и другое словосочетание — предполагаемое и стоящее в протоколе — из двух слов. Первые слова одинаковы, вторые различны по изображению и очень близки по смыслу.

Возможно ли, что коллежский секретарь Дивногорский поставил одно на место другого?

Буква «в».

Дивногорский.

На прямоугольнике фотографии — толстенький коротышка в вицмундире. Губаст, пухлощек, безмятежен и кроток. Под гусиным пером зачеса подцеплено модное пенсне на шнурочке. За спиной — бумажные розы.

Яков Иванович Дивногорский.

Скажем больше: любимейшее чадо священника, в свое время бурсак-семинарист, сошедший со стези родителя, чтобы стать подвижником канцелярии.

Карьеру канцеляриста Дивногорский начинал еще в 1876 году.

«Всепресветлейший, Державнейший, Великий Государь Император Всероссийский, Государь Всемилостивейший.

Желая поступить на службу Вашего Императорского Величества в штате Самарского окружного суда в число канцелярских служителей... всеподданейше прошу, чтобы повелено было об определении моем в штат окружного суда».

Податель верноподданнического прошения стал писцом 2-го разряда, временно исправляющим должность судебного секретаря. Поскольку, однако, было замечено, что ничего другого, кроме извивов просьбенного слога, он по-настоящему не усвоил, ему уже вскоре дали от ворот поворот.

Вынужденный осиротить судебное ведомство, Дивногорский одиннадцать лет корпел над бумагами других присутствий, однако в марте 1890 года во второй раз постучался в окружной суд с теми же словами: «Всепресветлейший, Державнейший».

Ко времени защитительной речи Ленина по делу «о причинении повреждений ручным вагончиком на станции Безенчук» Яков Дивногорский по-прежнему был временным, по-прежнему переживал свое правовое младенчество. 66 уголовных дел с Дивногорским у судейского стола на секретарском притыке подводили к выводу-аксиоме: он ошибался.

Итак, невежественный в праве Дивногорский мог по ошибке поставить одно слово на место другого. Но где же был председательствующий, лицо проверяющее и исправляющее, соавтор судебного рассказа?

Делом Языкова и Кузнецова правил в суде товарищ председателя А. И. Смирнитский, старец с обличьем пустынника, уставший и от жизни, и от уголовных драм. Годом раньше он разменял восьмой десяток, был глух, забывчив, в кресле кормчего чувствовал себя как в гамаке после должности, бумаги его давно не грели, и в протоколах, надо думать, он уже не переставлял слов.

Я далек от мысли, что соображения, только что высказанные, подводят черту, ставят точку. Спор не окончен, спор начат. Несомненно одно: сторонники альтернативы напрасно защищают свои редуты извлечениями из речи молодого Ульянова, хотя бы потому, что запись ее противоречива.

9

Читатель уже давно заметил, по-видимому, что автор непоследователен в своих планах: ни обещанного «путешествия по Ленину», ни Петербурга, ни Самары. География поиска — Шилан, Сызрань, Безенчук, Алакаевка, Бугуруслан — все та же Самара, Самарщина. Я слишком забился в прошлое этого края. Подслушиваю в коридорах окружного суда горькие мужицкие сетования на бесхлебье, холеру, урядника, вместе с Ульяновым и его друзьями хожу в железнодорожные мастерские, на мельницу, слушаю рассказы о Марксе, о классах, бываю на журфиксах разномыслящей интеллигенции, у дантистки Кацнельсон, у судебного следователя Тейтеля...

Окунувшись в 19-е столетие, называют Рабочую улицу — Почтовой, Некрасовскую — Предтеченской, говорю Самара, когда надо сказать Куйбышев.

Оставить Куйбышев я не могу. Здесь я должен услышать живое слово о Ленине. Конечно, мост, который должна перебросить память, громаден — три четверти века. Но ведь возможно! Николаю Куклеву, оправданному судом по требованию Ленина, если он ходит еще по земле, 85 лет⁵³. А солдатскому сыну Репину? Столько же. А их детям? Да ведь и внуки знают порой судьбы и трагедии своих дедов.

В Шилане помнят деревенского портного, что обидел царя, осрамил «гневом и словом» бога и богородицу, был схвачен, судим, и только защита Ленина избавила его от суровой расплаты. Портного помнят — балагур, песенник, обладал красивым сильным голосом, шил всякое, и очень здорово; портного помнят, о защитнике знают из газет⁵⁴.

 — Да вы что, не читали?

Тот же вопрос ожидает вас и в Березовом Гае. 11 марта 1892 года в окружном суде по временному уголовному отделению Ленин произнес слово в защиту двух батраков-березовогайцев, обвинявшихся в голодной краже. Снисходительное наказание — вот чего добилась защита. И только об этом поведают вам в Березовом Гае⁵⁵.

А что скажут в Безенчуке?

 

Старость приметна. Самого молодого гражданина Безенчука не знает никто, самого старого знают все. Но что знает сам он о тех, кто знает его, о прошлом их маленького станционного городка, о драме, разыгравшейся на пакгаузном пути 8 мая 1891 года в 4 часа 30 минут по петербургскому времени?

Мы сидим в садике за дощатым латаным сарайчиком под открытым весенним небом. Показываю рукой в сторону железнодорожного полотна.

— Тело мальчика подняли вон там, сразу за водокачкой. Не помните такого происшествия?

— Такое происшествие было. Я работал на станции Мыльная. И вот, когда на Мыльной случился похожий случай, дежурный по станции рассказывал, как в Безенчуке накрыло мальчишку вагоном. Кого тогда судили за это. Не помню. Не берусь сказать, и кто был защитником.

Иван Петрович Кувшинов — давнишний пенсионер. На станциях Безенчук, Мыльная, в других пунктах дороги он трудился более 55 лет, был переписчиком вагонов, телеграфистом, кассиром. Помнит Бонди, инженера путей сообщения, эксперта по делу Н. Языкова и И. Кузнецова, выводами которого Ленин успешно обосновывал свою защитительную позицию, помнит Генрио, свидетеля по делу, удивительно зримо рисует захолустную станцийку, где лишь несколько раз в сутки бил станционный колокол, но вот о подсудимых, о том, оставили ли они кого-нибудь в Безенчуке, ничего не знает.

Фиаско?

Не совсем.

Прощаясь, я уношу с собой не только старый Безенчук, фон происшествия, но и догадку, каким должен быть мой следующий шаг к человеку, что видел Ленина в самарские годы.

Большой сивобородый дед принес как-то в музей Ильича в Куйбышеве плохонький венский стул и попросил разрешения пройти к директору.

— Когда в этом доме жил Ленин, — говорил он у директора, расставляя слова степенно, с паузами, — я был мальчишкой и жил в доме через дорогу. Мои братья тогда держали портновскую мастерскую... Не знаю, сидел ли Ленин на этом стуле, но он бывал у нас, шил сюртук у старшего брата, а стул этот стоял тогда в нашем доме. Он остался один, этот стул, и я хочу подарить его музею...

Стул записали в книги музея, немножко подновили и в общей семье, с такими же собратьями из гнутого дерева, поставили в бывшей гостиной Ульяновых.

В другом случае тот же дед и в том же музее держал слово на обсуждении работ пензенского художника Б. Лебедева, и это его слово также относилось к Ленину. Обсуждалась выставка широко известной в стране ленинской серии картин и рисунков художника.

Дед поднялся последним.

 — Я не художник и не историк, — сказал он. — Я — портной. И вот, как портной, хотел бы заметить, что верхний карман на сюртуке Ленина нарисован не с той стороны... Верхний сюртучный карман кроили и ставили слева, а не справа. Может, это не имеет значения, но вот как-то... Неловко, что ли...

Дед мог бы сказать прямее: художник нарисовал карман не там, где пришил его мой старший брат. Но сказать так значило выставить какую-то свою причастность к сюртуку, и он сказал по-другому.

 

— Скромен, памятлив, и чем-то похож на Толстого? — спрашиваю рассказчика, припомнив уверения проводника вагона о том, что старого самарца, встречавшего Ленина, не трудно узнать по толстовской бороде.

— А что вы думаете? Похож поразительно. Его пригласили однажды в студию художников-любителей, как натурщика, и все сорок карандашей воспроизвели Толстого.

Диалог, что пойдет ниже, состоялся в приемной комнате Госархива.

Я спросил:

— Ну что ж, Федор Игнатьевич, продолжим?

Федор Игнатьевич кивнул.

- Я уже сказал, — заговорил он, — что восьми лет, перед пасхой, я сшил себе первые брюки. Но это была еще детская забава, а не дело. Главное мое занятие не изменилось: «Федька, сбегай, Федька, принеси!» Разносил готовое, приглашал заказчиков на примерку. Наш уличный перекресток — так Сокольничья, а вот так Почтовая — помню хорошо: на одном углу — приходская школа, на другом — следователь Розенфельд, в его квартире я впервые увидел телефон, на третьем — наша жестяная вывеска «Портной Кулагин», ножницы, катушка ниток, а через дорогу, окно в окно, — дом Рытикова, нижний этаж — чайная, верхний — квартира Ульяновых. Фамилии этой в то время я не знал. Во всем были хлопоты их зятя Елизарова, и только его фамилия запала мне в голову. Под окнами у нас стояла извозчичья биржа, и я не раз наблюдал, как молодой человек, совсем еще молодой, переходил улицу от дома Рытикова и садился в пролетку. Ездил он в окружной суд на Алексеевскую площадь. Чаще ездил, но иногда и ходил пешком. Того же молодого человека я видел и у нас в портновской. Мой старший брат Александр был настоящим художником в портновском деле, и вот он-то...

— Шил Владимиру Ильичу фрак?

— О том, что это был именно Владимир Ильич, я узнал лет через двадцать пять - тридцать. А вот фрака у него, как я думаю, не было, хотя фрак и был положен адвокату в суде... У нас он шил сюртук.

— С левым кармашком?

В морщинках, в уголках глаз моего собеседника на мгновение возникает понимающая озорнинка.

Как мальчишка на посылках, он бывал в дружной деятельной семье Ульяновых, именно такой он и помнит ее. По своим более поздним впечатлениям рассказывает об адвокатах, с которыми работал тогда Ленин. В пору юношества Федора Игнатьевича увлекала мысль объехать и повидать мир. Портной-самоучка, он учился в частной академии верхнего платья в Берлине, шил смокинги, пиджаки, шлафроки в Париже, Лондоне, Филадельфии, был в Японии, на Гавайских островах, а вернувшись домой через Дальний Восток, так и остался самарием. Он часто ходил в окружной суд на процессы, слушал Гиршфельда, который, как и Ленин, был в свое время помощником у Хардина, присутствовал на речах Подбельского, адвоката той же школы.

Слушая его, я то и дело возвращался мыслью к Ленину и наконец спросил:

— Возможно ли допустить, Федор Игнатьевич, что молодой Ульянов пользовался услугами одного извозчика?

— Конечно. Тогда это было принято.

— А вы не слышали, чтобы кто-нибудь искал его?

— Кажется, что-то было.

 

Извозчик, возивший Ленина в суд!

Позже, как только стало известно, что в фондах музея краеведения обнаружена фотография именно этого извозчика, я тотчас же отправился туда и был обрадован вдвойне: фотография обещала воспоминания. На обороте ее говорилось: «Степанов Александр Сергеевич, возивший в 1892 — 1893 гг. Ленина в окружной суд. Степанов тогда был легковым извозчиком. Его воспоминания записаны. Снят 5-го IV 34 г. в Музее революции во время записи его воспоминаний»⁵⁶.

«Воспоминания записаны».

Но... вот уже миновал год, а они все еще не найдены. Найдут ли их? Очень возможно. На этом пути куйбышевцы сделали важный шаг: они установили, кто их записывал. Обнаружена еще одна фотография с такой вот подписью на обороте: «5 апреля 1934 г. научный сотрудник Музея революции (Самара) К. В. Башков спрашивает Степанова Александра Сергеевича, возившего Ленина в окружной суд в 1892 — 1893 гг... Степанов был легковым извозчиком»⁵⁷.

Три раза встречался я с Ф. И. Кулагиным, и всякий раз речь заходила о самарских годах Владимира Ильича. Живое слово порой предпочтительнее архивной папки: человека можно спросить, папку не спросишь. Многое получило новые краски. И родилась еще одна тема.

10

21, 24, 26, 28 мая, 1, 3, 6, 8 и 10 июня 1889 года в «Самарской газете» печаталось следующее объявление: «Бывший студент желает иметь урок. Согласен в отъезд. Адрес: Вознесенская ул[ица] д[ом] Саушкиной, Елизарову, для передачи Владимиру] У[льянову] письменно».

В том же году, 28 октября, в прошении на имя министра народного просвещения Владимир Ильич писал: -...крайне нуждаясь в каком-либо занятии, которое дало бы мне возможность поддерживать своим трудом семью, состоящую из престарелой матери и малолетних брата и сестры, имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство разрешить мне держать экзамен на кандидата юридических наук экстерном при каком-либо высшем учебном заведении»⁵⁸.

Живя в Самаре, Ульяновы терпели материальные лишении. Поэтому строгая разборчивость Ленина в выборе дел, пренебрежение дорогими «хлебными» защитами, отказы в помощи «именитым» удивляли многих адвокатов.

В. Клечковский, кустарь-экспериментатор, получает от купца И. Рытикова 280 руб. под обязательство следующего содержания: «Обещаю на принадлежащем мне заводе, в местности, именуемой Кряж, из данного мне воловьего мяса, в количестве 800 пудов, выварить сорок пудов сухого бульона, высушить его, выложить плитками и сдать г. Рытикову». Сухой бульон не получился, Клечковский умер, купец возбудил у городского судьи 1-го участка «дело с имуществом умершего». Представитель имущества готовился увидеть за столиком истца Ульянова — Ульяновы жили тогда в доме Рытикова, но увидел совсем другое лицо.

17 февраля 1893 года «Самарская газета» извещает читателей о том, что из подвала того же купца Рытикова — угол Почтовой и Сокольничьей — совершена кража. Купец ищет удовлетворения. И на этот раз Ульянов уклоняется от унизительной роли домашнего адвоката.

Крупный хлеботорговец Ф. Красиков, наживший состояние на скупке башкирских земель, лишку поприжал мужиков, по собственному его выражению, и попал под суд. Ища выхода, Красиков обратился к Ленину:

 — Коли знать будут, что ты за мое дело взялся, — откровенничал купец, — значит, не так уж я виноват перед мужиками...

Ленин принял купца подчеркнуто холодно и, не пригласив сесть, отказал в защите.

На другой день адвокаты, собравшиеся у себя в «присутствии», были свидетелями такого диалога.

Ященко (старый адвокат). Сухо, сухо клиентов принимаете. Зря человека обидели, да и себе большой урон сделали. Ведь за ним потянулись бы к вам с делами и другие такие же, дела-то у них под одну стать. Лопатой бы денежки загребали!

Ульянов. Заведомого вора защищать не хочу.

Ященко. А я вот взял его дело, ибо поступаю понезыблемому закону правосудия: каждый, будь он даже вор, имеет право взять себе защитника.

Ульянов. Против права вора брать себе защитника не возражаю, отвергаю только право защитника брать воровские деньги за защиту⁵⁹.

Ленину глубоко антипатичны исконные качества царской адвокатуры: нравственная нечистоплотность, культ рубля, демагогия, крючкотворство. В июне 1904 года тайная служба Николая II выследила и арестовала группу социал-демократов из Северного бюро ЦК — Е. Д. Стасову, Ф. В. Ленгника, С. М. Кнуньянца, Н. Э. Баумана... Письмо Абсолюта (Стасовой) и записка, «дословно переданная» Ленину неизвестным лицом, содержали запрос: как быть.

Как держаться перед царским судом?

В ответном письме Ленина, наряду с другими советами, стояло:

«Адвокатов надо брать в ежовые рукавицы и ставить в осадное положение, ибо эта интеллигентская сволочь часто паскудничает... Брать адвокатов только умных, других не надо»⁶⁰.

Разяще и нелицеприятно!

Откуда это убеждение?

Просмотрев ворох бумаг, втиснутых в картонный балахон и озаглавленных: «Дознание, произведенное при Московском губернском жандармском управлении об организационной деятельности представителей Центрального Комитета Российской социал-демократической партии в Северном районе России»⁶¹, и не удержался от соблазна задать два-три вопроса Е. Д. Стасовой и таким образом выяснить, какой была обстановка, вызвавшая советы Ленина.

Письмом на письмо Е. Д. Стасова ответила:

«...в связи с судебными процессами над социал-демократами в 1904 — 1905 гг. среди профессиональных революционеров в те времена происходили горячие споры и дискуссии о том, как вести себя на допросах при аресте и на суде»⁶².

«В связи с судебными процессами...»

Над партией Ленина вздымался вал судебных репрессий.

Из жизни, из постоянно пополняемых впечатлений о защите адвокатами профессиональных революционеров отлился разящий ленинский вывод: «эта интеллигентская сволочь часто паскудничает».

Подличанье адвокатов Ленин наблюдал и в Самаре.

 

Красный ковер раскатан по всему полу, от стены до стены.

На ковре перевернутая вверх дном круглая лубяная коробка из-под шляпы, трость, серебряный будильник, галоша, исхоженная, плоская...

И человек. Плотно припал к ковру, будто прикатанный или приклеенный. У самой его головы — лужица, красное на красном. В протоколе имя его будет сегодня в последний раз поставлено в настоящем времени и впервые в прошедшем.

— Господа, судебный следователь просют почтенную публику перейти в гостиную!..

Глазеющая Самара устремляется через порог потоком поддевок, смазных сапогов-грохотов, мундиров, легкомысленных шляпок, буклей. В гостиной на кресле — второй и главный участник происшествия: убийца. Подле него нижний чин с шашкой. Но официальное внимание к человеку в кресле не исключает и всякого другого.

— Ну, ну, полноте. Вот я пожимаю вашу руку и не только от себя...

Странная вещь. В комнате с красным ковром судебный следователь не успел еще поставить на бумаге и первых слов следствия, криминальный фотограф не сделал своего первого снимка, а здесь, в гостиной, «отцы города» уже оправдали виновного.

 

14 марта 1893 года в 2 часа 45 минут пополудни судебный пристав Самарского окружного суда приглашает в зал из свидетельской другого судебного пристава. Другой — это Марков, еще один участник происшествия и единственный его очевидец.

Председательствующий. Продолжайте, свидетель.

Марков. Слушаюсь-с... Утром я и взыскатель Ханин прибыли в дом господина Венецианова с описью. Начали без хозяина, они-с убыли на прогулку... Под окном забил колокольчик. И сей же минут в дверях нашей комнаты — они-с, господин Венецианов. «Грабите, значит, помаленьку?» И сразу же, как были в николаевской шинели, садятся на тафту и — дерг сапожок с левой ноги. «Может, и эту вещицу поставите в протокол? Или вот эту?» И начинают снимать шинельку. Положеньице, сами понимаете, прещекотливое. Беру со стола все, что угодило в опись — трость, будильник, статуэтку дамы в полнейшем неглиже, но в перчатках, н-да-с, и на скорой ноге через порог в комнату с красным ковром. Слышу со спины: «Вон, кислая панихида! Вон!»

Председательствующий. Это в ваш адрес?

Марков. Никак нет-с. Панихидой господин Венецианов называли Ханина. Засим последовала длинная тирада. Сказавши Ханину «вон», господин Венецианов стали изливать гнев в непечатных выражениях. Ханин крикнул мне через открытую дверь каким-то не своим, задавленным голосом: «Слышите, господин пристав? Слышите?» И тут стало тихо. Я даже обернулся на эту тишину. И вот тогда-то ухнул выстрел. А как только Ханин вбежал ко мне — еще два. Два кряду. Ханин зажал шею вот так, обеими ладонями враз, и тихо, будто на духу: «Ой, он убил меня». И стал садиться на пол...

 

Ленин был на процессе купца-убийцы, наблюдал из публики за перипетиями поединка защиты и обвинения. Что он увидел?

 

Купец под горячую руку прогнал с дрожжевого завода, что содержал в Самаре, рабочего Ханина, отказал ему в расчете, а когда по жалобе Ханина суд присудил ему ничтожное возмещение, выпроводил судебного пристава, а потом и пристрелил рабочего-взыскателя.

Обвинение стояло неколебимо и торжественно, как монумент. Но адвокатов убийцы это ничуть не смущало. Я не оговорился: адвокатов. Бальбу в Риме защищали Цицерон, Красс и Помпей, Венецианова в Самаре — Позерн, Брокмиллер и... Венецианов, сын обвиняемого, присяжный поверенный Казанской судебной палаты.

Ленину доводилось защищать двух или даже трех подсудимых в одном процессе — по делу о краже стальных рельсов у купца Духимова и чугунного колеса у купчихи Бахаревой, за его щитом стояли самарцы Алашеев, Карташов, Перушкин; по делу о покушении на кражу хлеба из амбара кулака Кривякова — чернорабочий Красильников, крестьяне Уждип и Зайцев. Но чтобы вот так, трое да на стороне одного... Такого вообще не бывало в Самаре.

В книжках, которые Ленин штудировал перед испытаниями за высшую школу права, было немало лестного и о российской защите, и о российских защитниках. Ради торжества истины, а не ради выигрыша дела для доверителя обнажает защитник свое полемическое оружие. Он свободен, как птица в воздушном океане. Независимость адвоката — это его и право, и обязанность. Он по-особенному чист и порядочен. Честности в общепринятом значении ему мало, он доводит ее до щепетильности...

Но были и другие книги, другие оценки.

Адвокатура — и российская и чужестранная — дает примеры циничного прелюбодеяния мысли. Адвокат — циник и флюгер. Он стоит за все. И потому, что стоит за все, он не стоит ни за что, ни во что не верит и готов верить во что угодно. В науке права он видит арсенал доводов, приложимых к самым противоположным целям. Защита убеждает своим опытом, что, собственно, и права-то в России нет, а есть богатство и бедность: богатство это право, бедность — бесправие. Адвокатура служит богатству против бедности.

Вот это-то последнее она и демонстрировала в защите Венецианова.

В заседание окружного суда Брокмиллер привез из Казани профессора тамошней духовной академии протоиерея Малова — «высокочтимого свидетеля», который об убийстве не знал ровным счетом ничего. В суд он прибыл отдать должное христианским добродетелям убийцы, которого когда-то крестил.

 — Я имею счастье знать Венецианова со времен весьма отдаленных... — заговорил духовный отец, держа руку над Евангелием.

Судебный волчок завращался в стороне от обвинения.

 Кроткий вид пастыря, горестные морщинки над красивой шелковой бородой, тихий, вкрадчиво-ласковый и необыкновенно внятный и твердый голос, крест в увесистом золотом накладе, столь неожиданный для свидетельской трибуны, — все это чувствительно трогало присяжных.

- Отбывая из Казани, — заключил свидетель, — я был у владыки. Он благословил меня, сказав в доброе напутствие: «Поезжайте, это благое дело».

После того как богобоязненная скамья присяжных поняла, что револьвер Венецианова был разряжен не в нарушение десяти заповедей христианской морали, защите оставалось положить побольше дегтя на имя убитого и напустить тумана о душевном нездоровье убийцы.

Брокмиллер разрешил присяжным оправдать убийцу:

— Одно сомнение в его нормальном состоянии дает вам полное, согласное с совестью право вынести оправдательный вердикт.

На оправдание присяжные не решились, но от неминуемых по статье кандалов и каторги Венецианова избавили. Он вышел на свободу. Правда, купец и его вывеска вынуждены были переменить город.

 

Поведение защитников и особенно их коренника, корифея казанской адвокатуры Брокмиллера, глубоко возмутило Ульянова. Он горячо поддержал позицию адвокатов А. Н. Хардина, О. Г. Гиршфельда, М. Н. Попова и тех немногих самарцев-неюристов, кто настаивал на привлечении Брокмиллера к ответственности за приемы, далекие от права и чести. Но там, где другие видели лишь нарушение правил защиты, Ульянов различал общественные акценты: купец пристрелил своего работника, пытавшегося искать защиту у царского суда, а торговая Самара оправдала его и на месте происшествия, и в суде.

Но произошло самое неожиданное: судебный противник Брокмиллера прокурор Самарского окружного суда А. Н. Львов встал на его защиту. Атака общественного мнения была отбита: к ответственности Брокмиллера не привлекли. Зато теперь уже все видели, что фирма Брокмиллера — это такое же высокодоходное коммерческое предприятие, основанное на культе рубля, как и фирма купца Венецианова.

 

Позже, в работе «Аграрная программа социал-демократии в первой русской революции 1905 — 1907 годов», Ленин писал: «Либеральный помещик, адвокат, крупный промышленник, купец — все они вполне достаточно «территориализировали» себя. Они не могут не бояться пролетарского нападения. Они не могут не предпочитать столыпинско-кадетского пути. Подумайте только, какая золотая река течет теперь помещикам, чиновникам, адвокатам, купцам...»⁶³

К адвокатам, боящимся пролетарского нападения, Ленин относил, думается, и Брокмиллера, и его коллег, и Лялина, и старого сутягу Яшенко, для которых золотая река текла особенно щедро. Упрекая Ленина в «непрактичности» и «нарушении канонов» («Зря человека обидели, да и для себя сделали урон»), Ященко был вполне искренен: он не переносил урона. 4 мая 1893 года, в день, когда Владимир Ильич просил суд отложить разбор дела об усадебном месте в посаде Мелекесс, в судебных коридорах города трещал костер споров вокруг темпераментного фельетона Е. Ешина, напечатанного накануне в «Самарской газете», в котором рассказывалось о «слишком достаточных» и даже «знаменитых» гонорарах г-на Ященко. По уполномочию деревень Семенкиной, Еричкиной, Бишмунчи Ященко вел с казной несколько дел о возврате земель, узурпаторски отобранных у крестьян, и, так как права крестьян были самоочевидны, все эти дела «выиграл». Вместе с землей крестьяне получили обязанность уплатить адвокату, как это было обусловлено до суда, по 10 копеек с каждой «искомой» десятины, по рублю с каждой «отсужденной», полную сумму возвращаемых им оброчных податей (за несколько лет), судебные издержки и пр. и пр. Все три деревни разорились. Стали раздаваться честные голоса, требовавшие от Ященко великодушной уступки, отказа от дальнейших взысканий. Ященко ответил, что мужики такой уступки не заслуживают, это оскорбило бы богиню справедливости, подал на них в суд, высудил более 20 тысяч и предъявил бумаги к исполнению. Крестьяне устроили бунт. Зачинщики были закованы в железо и угнаны на каторгу...

11

Читаю газеты самарской поры Ленина.

День. Еще один. Третий.

И вот под рукой у меня на внутренней полосе «Самарских губернских ведомостей» колонка-верста под заголовком: «Список делам, подлежащим рассмотрению Самарского окружного суда с участием присяжных заседателей, в сессию, имеющую быть с 5 по 13 июня 1892 года в г. Самаре».

А в списке — вот это: «9 июня. О крестьянах Петре Гаврилове Чинове, Федоре Иванове Куклеве и Семене Егорове Лаврове, обвиняемых в краже, о тех же Чинове, Куклеве и Лаврове и еще о Николае Иванове Куклеве, обвиняемых в краже».

Лезу в записную книжку. Чинов, Куклев, Лавров — подзащитные Ленина, седьмая его защита в Самаре. Только тут, на полосе «Губернских ведомостей», — два дела, одно «о крестьянах», другое «о тех же и еще», тогда как там, в Москве, в Центральном партийном архиве, — одно. Я знаю одно дело Чинова, Куклева, Лаврова. Вот и пометка о его внешности: «Бумаги, что составил следователь, собраны в тонюсенькое дельце цвета багажной квитанции». И еще о подследственных: «Простые имена трех хлебопашцев выведены на обложке с немыслимым совершенством».

Значит, трое.

И значит, я читал первое дело. По второму скамья подсудимых была длиннее: те же и еще...

Но где ж это второе?

Куда канула непрочитанная ленинская защита? Я не сомневался — Ленин защищал обе группы, и ту, что писалась короче, и ту, что писалась длинней... Два суда в одно и то же число, 9 июня, почти тот же состав обвиняемых и — разные адвокаты? Нет! Подобное невозможно!

На следующий день я переписывал в памятную тетрадь: «...21 (9) июня Владимир Ильич защищал группу крестьян дер. Раковки — Чинова, Лаврова, Куклева и его 13-летнего сына. Несмотря на небольшое преступление, эти крестьяне, в том числе 13-летний мальчик Куклев, просидели в тюрьме до начала суда 3 года. Владимир Ильич усиленно добивался освобождения мальчика Куклева, и благодаря его защите он был освобожден».

Это слово А. Шефера из одиннадцатой книжки куйбышевского журнала «Коммунист» за 1939 год.

Желание найти дело «о тех же и еще о тринадцатилетнем мальчишке» погнало меня в Москву, в Центральный партийный архив...

Вот и знакомая папка цвета багажной квитанции, вот имена на обложке — Чинов, Куклев, Лавров. И ни малейших намеков на мальчишку. Второго дела с материалами предварительного следствия в папке нет. Но ведь есть еще томик с бумагами суда. При первом своем посещении архива я взял из него очень немногое. Глянул на обложку — Чинов, Куклев, Лавров, нашел в приговоре, что именно получил каждый, сопоставил это с тем, что просили прокурор и адвокат, и сделал в тетради такую запись: «Добошинский Л. Д., товарищ прокурора, обращаясь к коронному трио, требовал третьей степени суровости. «Надеюсь, меня не трудно понять, господа. Вы прекрасно помните, конечно, мои слова, обращенные в этом процессе к судьям факта, к присяжным — Россия ждет от вас только обвиняющего «да». И присяжные сказали «да». Теперь я стою на их обвинительном вердикте как на скальной глыбе и требую от вас, судей короны, накажите их с подобающей суровостью. Я называю степень — третья. Только третья и никакая другая». Ленин возражал, называя другою, более снисходительную степень. Судьи согласились с Лениным».

Тогда мне хватало и одной этой записи.

 

Томик с бумагами суда не обманул надежды, и в журнале судебного заседания почти сразу после слов «защитником подсудимого был помощник присяжного поверенного Ульянов» мелькнуло имя мальчишки.

Сначала вот в этом куске:

«1892 года июня 9 дня по указу его императорского величества Самарский окружной суд по уголовному отделению в г. Самаре в 10 часов пополудни открыл судебное заседание по делу о крестьянах Петре Гаврилове Чинове, Федоре Куклеве, Семене Лаврове и Николае Куклеве».

Потом в этом:

«Товарищ прокурора полагал: оба дела рассмотреть совокупно при одном составе присяжных заседателей. Суд определил: поступить согласно с заключением товарища прокурора».

И — четыре имени.

Ленин защищал четверых, и каждый из четверых в чем-то был оправдан. Мужики — не вчистую, а вот мальчишка — тот вообще вышел счастливым и на попутной колымаге покатил к дому.

 — Браво, браво! — приветственно машу я грубо ошипованной крестьянской телеге, что, погромыхивая, труско съезжает по горбатому булыжному спаду от окружного суда к Волге...

Ликующий Николка с краюхой хлеба, мокрое лицо матери. Возница избоченился, откачнулся, тянет вожжи куда-то вбок, в сторону, и то спрашивает о чем-то Николку, то возбужденно, взмахивая локтями, что-то говорит соседу, свидетелю-босяку в латаной линялой рубахе. С холма, с крутояра, телегу провожает тусклым меланхоличным взглядом бронзовая фигура Александра II.

 

«По указу его императорского величества Самарский окружной суд...» — всплывает в памяти фраза из журнала.

Неодолимо хочется понять механизм этой победы.

Как Ленин ковал ее?

Стратегией боя? Идея объединить два дела под общим решением, признанная сначала товарищем прокурора, затем судом, идет от Ленина. Объединение способствует полноте, полнота — оправданию?

Или же мощью и наглядностью аргументации?

Тогда какой именно?

 

Ленин делал в суде все необходимое для истины, для защиты. И не делал ничего лишнего. Второе было следствием первого. Все необходимое составляло цель, вело, определяло; ничего лишнего — шло от удивительной особенности его гения: находить в любом лабиринте кратчайшие пути к истине.

По делу Чинова, Лаврова, Куклевых ничего лишнего — означало все. Все, что возможно в обряде российского уголовного процесса, любой акт, любое доступное защите действие — все для исследования. Поле не вспахано, поле пахать, перепахивать.

Л. Д. Добошинский, автор обвинительного акта и прокурор в суде, «сгибает выи» подсудимых под ярмо трех обвинений: кража гороха у Борисова, кража пшеницы у Никитина, кража разных вещей у Чибисова... Допрашивается Борисов.

Председательствующий. г. Ульянов, намерена ли сторона защиты предлагать вопросы потерпевшему?

Ульянов. Да, да. Непременно⁶⁴.

Перо секретаря нижет и вяжет черновую строку: «г. Ульянов изъявил... ранее того Борисов показал г. прокурору согласно с обстоятельствами дела».

Согласно с обстоятельствами дела — значит то же самое, что и следователю. О чем же тогда спросит молодой адвокат потерпевшего?

Добошинский спрашивал о преступниках — на кого потерпевший кладет вину за покражу.

После того как из потока казенных бумаг, расспросов о Добошинском, из его писем и служебных сочинений передо мной встала наконец живая фигура этого служителя самарской Фемиды, живо представилась и картина суда.

Борисов тугодумно молчит, отводит глаза на окно.

— На кого думаю? На тых вон... — кивает он, наконец, в сторону подсудимых.

— Прелестно, прелестно! — Добошинский мгновенно напускает на себя игривую, почти ласковую строгость. — А как с уликами, милейший? Пустое-то слово не бьет и не судит. Тут ведь строгонько, тут подавай улики...

Мужик в полном «нечувствии». Но стоит ему пробурчать под нос о пороше, о санном следе, что шел от его амбара к амбару Никитина, как прокурор тотчас же обрывает его довольным возгласом:

- Предостаточно, милейший. Все, все. — И в сторону коронных: — Удовлетворяясь истиной, господа, не смею утруждать присутствие дальнейшим исследованием... Я кончил.

Ленин не удовлетворялся этой истиной. Истины не было.

Нетвердо решало следствие первое действие задачи: была ли кража в действительности. Притвор двери, сама дверь, запоры амбара целешеньки. Версия «путем отпора замка» не изучена. Не лучше и со вторым действием — чем именно и как доказан уголовный случай. Ни Борисов, никто другой в деревне подсудимых не видел. Жили они в другом селе. Поличного нет. Есть лишь голый посторонний факт: по неблизкому соседству с потерпевшим кто-то залез в кладовую богатенького мужика Никитина. От этого факта и начал вить веревочку Борисов.

О чем же спрашивал его Ленин?

В документе, над которым вынесено: «Дознание», стоят слова: «Борисов... заявил подозрение на Чинова, Куклева и Лаврова, потому что след от его амбара перешел к амбару Никитина».

«Борисов заявил подозрение...»

Но ведь ни один «злоумышленник» не был схвачен за руку, потерпевший и не знал их прежде, не видывал и вдруг... имена. Откуда они? Кто назвал их потерпевшему?

Ульянов (Борисову). Не припомните ли, потерпевший, кто первым увидел следы у амбара?

Борисов (изрядно помедлив). Урядник...

Ульянов. В вашем присутствии?

Борисов. В нашем... Он прискакал верхи, когда солнышко уже ушло. «Держи», — кидает на меня поводья и ну сбивать сапожком намерзь снега. «Видишь, говорит, да вот, вот?» Нет, говорю, не вижу, не знатко. Смеется. Чиркнул спичкой, засветил у себя под шинелькой фонарь, ставит в ноги на снег. «А теперь?» И теперь, говорю. «Эх ты, слепыш, вот ведь». И тычет прутиком. «Это — одна полозь, это — другая. Другая поглыбже, потому что сидело на ней ворья как воронья».

Ульянов. Урядник составил какой-нибудь протокол?

Борисов. Никак нет. Фукнул на фонарь и — за поводья... По застенью амбара, на снеговине темнели старые ямки. Там кто-то ходил. Урядник выправил лошадь на то место и манит меня плетью. «Вот, говорит, где прошла эта самая шатия». И называет поименно: Лавров, потом этот, как его...

 

С истины г-на Добошинского посыпалась известка камуфляжа. Обвинение-то липовое!

По бумагам Борисов назвал воров уряднику, на деле урядник — самому себе. Урядник ловил не похитителя, не преступника, а жертву для обвинения. «А бы кого, все равно кого». Это был не сыск, не раскрытие преступления, а преступление. Еще одно. Начиналось оно там же, у амбара, только преступник не жался в страхе у стен, не груз в топкой пороше, а чинно и браво сидел на казенном скакуне в казенных сапожках, при кокарде и регалиях под шинелью.

Подстроенность обвинения — это термин Ленина — стала самоочевидной. Рандулин, полицейский урядник 11 участка 2-го стана Самарского уезда, гнул всякого к неправде. Даже Николку.

 

Хорошо представляю себе — голо и снежно. Дальняя полевая межа дворянского имения на Волге. Одинокая верста сорочьей пестряди — один мазок черный, другой белый. Возле версты — лошадь в санях, за санями — еще одна под седлом, а дальше, в смутном куреве пурги, кучка людей, петляющих по полю: два понятых, казенный человек, укутанный в башлык, Николка.

— Ну что ж, хлопец, показывай, где ты тут поховал хлебушек.

Николка молчит.

— Ты же говорил уряднику... — Казенный человек достает из папки бумагу. — Вот ведь: «...брат привез, попросил спрятать...» Ты меня слушаешь? «Под видом рыбалки я поехал на реку и на участке дворянина Пилехбоса в чиляке и в мешках свалил пшеницу...»

— Не было...

— Чего это не было?

— Не ховал я пшеницу...

— Написано, и не было?.. Ты у меня смотри, Куклев. А ну марш, показывай...

С дальней межи катили в Самару с тем же прибытком, что и из Самары: ни чиляка, ни хлебушка. Судебный следователь Зацепин вывел Николку Куклева из дела о кражах у Борисова и Никитина — не подопрешь ведь, все висело на его «признаниях» (наговорил на себя со страха), но тут же припомнил, что в 1889 году — тогда Николке едва сравнялся десятый год — было какое-то мелкое происшествие во дворе Чибисова, и вставил Николку в это происшествие.

Признания Николки — мираж, изобличения Борисова — мираж. Это видели все. Но в обвинительном акте стояли и другие обвинения, и потому судебная машина продолжала свою работу.

Добошинский тщился доказать, что Лавров не покупал зерно на ярмарке, о чем тот упорно твердил суду, а в сообщничестве с другими, тайно, из-под замка-пудовика выкрал его у Никитина.

 — На этой вот ладони у меня, господа судьи, проба из холщового мешочка. Это зерно, изъятое у Лаврова. Русская пшеница вперемешку с переродом кубанки. А на этой — из крапивного. Это зерно крестьянина Никитина. Из акта сличения явствует, что и здесь русская пшеница и перерод кубанки. Извольте убедиться. Итак, на одной ладони — пшеница Никитина. А на другой? Тоже пшеница Никитина. А где же лавровская? Ее не было, господа. У меня нет и не может быть третьей ладони. У Лаврова не было и не могло быть пшеницы. То, что выгребли сотские в его закроме, — горький хлеб, непаханый и несеяный...

Так ли это?

При разборе «дела о прусском дезертире Вильгельме Христофорове Садлохе и солдатском сыне Степане Спиридонове Репине», обвиняемых в краже, Ленин вовсе не участвовал в процедуре обозрения вещей-улик. На 42-й лист того дела легло: «...стороны и присяжные заседатели от осмотра вещественных доказательств отказались»⁶⁵.

А здесь?

Председательствующий (Ульянову). Намерен ли представитель защиты обозреть вещественные по делу доказательства?

Ульянов. Намерен, и не только обозреть, но и воспользоваться побочными правами.

 

Позволительно допустить, что на правой ладони г-на Добошинского, как и на левой, лежало по горстке зерна из одного и того же сусека, а владелец зерна — одно и то же лицо. Но обязательно ли это Никитин? И почему не Лавров? В материалах следствия не нашлось протокола изъятия пробы у Никитина, мешочки не опечатаны, а следовательно, и доступны. Холщовый «мог» прохудиться, опустеть, а крапивный — поделиться с ним толикой своего содержимого, ведь дело-то замешено на фальши. Надо спросить Никитина, его ли это зерно в его мешке...

Дело начиналось курьезно: сначала поймали «вора». У Лаврова, чернорабочего, по бумагам урядника, появился хлебушек. Так как Лавров когда-то судился — под именем отца, — то Рандулина и осенило: украл. Арестовав и хлеб, и мужика, урядник отделил пробу и погнал с ней сотского Рогожина: «Скачи, Ефремка, из деревни в деревню, не пропала ли у кого этакая вот пашаничка...»

Надо спросить сотского, еще раз — Борисова...

 

Ленин спрашивал, конечно. Многих. О многом.

Никто не сказал об этой его речи: я слышал, я читал. Она не пришла к нам из века в век. Однако главное, общий смысл речи, ее красная нить во многом открыты и доступны.

Поражение Добошинского выражено в приговоре словами: «Николая Иванова Куклева, 13 лет, по обвинению в краже у Чибисова, а подсудимых Чинова, Федора Куклева и Лаврова по обвинению в краже у крестьянина Борисова на основании 1 п[ункта] 771 ст[атьи] Уст[ава] уголовного] судопроизводства], считать по суду оправданными»⁶⁶.

Это поражение, как, впрочем, и всякое поражение вообще, объясняет победу. К оправданию невиновных в уголовщине Ленин шел через обвинение виновных в фальсификации. Иначе не объяснить ни «признательного» лепета Николки, ни внушенных урядником наветов Борисова. Правосудие начинает сыщик, продолжает следователь. Обвиняя и сыщика, и следователя, и Рандулина, и Зацепина, Ленин обвинял первый этаж правосудия перед вторым — перед элитой присяжных и коронных.

Больше. Он обвинял полицейщину как явление.

Читая материалы этого дела, вы обязательно услышите молодой, страстный, слегка грассирующий ленинский голос и за вещами обыденно-судейскими: об уликах, о просительном пункте Добошинского, о жестоком законе Николая I, что пришелся впору Николке (с семи лет отвечали по нему россияне-несмышленыши) — перед вами неизбежно встанет ясное и грозное обобщение, и если позже вы прочтете у Владимира Ильича: «Тяжелая полицейская лапа становится во сто раз тяжелее для миллионов народа, потерявшего всякие средства к жизни»⁶⁷, — вы скажете — вот оно. Это я слышал!

12

Статейка «Опытный рецидивист» дважды попадала мне на глаза, и оба раза я пропустил ее: опытных рецидивистов в делах, что вел Ленин, не бывало. На этот раз я шел по оборышам, чтение было легким, без карандаша, без памятной тетради, и вот из-под серого буквенного буса ударило: Ульянов.

«Обвинял товарищ прокурора г. Прохоров... защищал пом. присяжного поверенного г. Ульянов».

На полосе «Самарской газеты» — Ленин⁶⁸. Его одиннадцатая защита на Волге. Защита уголовника, рецидивиста? Нет. За его щитом отставной рядовой Красноселов, ложно пригвожденный к позору, невинно забитый в колодки «татствующего смерда», вор по бумагам, кузнец-труженик по месту в жизни.

Мой сосед по столу, отрешенно листавший комплекты «Бегемотов» и «Смехачей», бросает в мою сторону быстрый взгляд и, улыбнувшись, поднимается со стула.

— Что-нибудь приплыло?

— Да вот. — Под словом «Ульянов» замирает палец.

— П-па! Это очень серьезно. — Сосед бережно придвигает к себе газету. — Постойте, постойте... Жил по милости бога у содержателя съестной лавки. Появились деньги, нежданно и ниоткуда... В деньгах не признался... Полицейский служитель пригласил... Обыск? Хм... В сапоге Красноселова за чулком найден кредитный билет сторублевого достоинства... Простите, оно так и закончилось, это дело, — два года и девять месяцев?

— Не так, к счастью. Была кассация. Был указ Правительствующего сената, отменявший самарское решение. Новый суд. Новое слово Ленина и — победа: кузнец чист и светел, оставляет острожную тюрьму, с кредитным билетом в том же сапоге, за тем же чулком.

— Даже так? Кто ж тогда в сенате принял сторону адвоката без имени и посрамил полицию? Кони? Очевидно, я говорю наивные вещи, но для такого поворота необходим Кони...

 

Кони...

Он действительно был тогда в сенате — исполнял обязанности обер-прокурора, — возможно, читал жалобу Ленина и даже готовил по ней заключение. Случайно высказанная догадка кажется близкой к истине. В тот же вечер просматриваю старые записи, своды российских законов, книжки комментариев и разъяснений. Нет! Жалоба победила без именитых помощников.

Существует понятие о неотвратимой обязывающей последовательности. Вот перед ее-то диктатом и ставит безвестный адвокат из Самары высший суд России. Жалоба в Правительствующий сенат заряжена зарядами... самого же Правительствующего сената, извлечениями из его же решений, которыми прошлые судьбы решились точь-в-точь такими же, как того требует Ленин для Красноселова.

На протяжении десятилетий сенат журил и шпынял суды казанские и рязанские за неразумность отказов в вызове свидетелей из-за несущественности их возможных показаний, справедливо замечая, что нельзя заключить, каковы показания, если этих показаний еще не было. Журил и шпынял...

Так скажите то же самое Самаре, требовал Ленин, отмените ее отказ Красноселову в вызове свидетелей, свидетели знают, что кредитный билет осужденный заработал честно. Не украл, а заработал.

Как быть сенату?

Попробуем встать на минуту на его место, взглянуть на дело с его колокольни. Вот — обвиняемый... Ведь наш кузнец прежде судился. «Опытный рецидивист». Пусть его первое дело — пустышка, ломаный грош или вот такая же гнусная подделка, как и второе, но для прокурора, для чиновника — отягчающий положение факт. Да и «улика»: украл когда-то — значит, украл и сейчас. Кражу билета подтверждают в суде двое городовых, начальник острога, ключник арестантского помещения. Свидетели — хоть куда.

Но сенат... отступает, сенат соглашается с доводами Ульянова, хотя и решает дело без него, а заключающий прокурор имеет возможность оговаривать Красноселова, как только хочет, не боясь получить сдачи от защитника.

Сенат отступает... Почему?

Наиболее полно могла бы ответить на этот вопрос сама жалоба, составленная Владимиром Ильичем от имени Красноселова. Но она не найдена. О жалобе пока судят лишь по указу Правительствующего сената, хотя никто еще не доказал, что она утрачена.

Цела она!

 

У входа в этот дом лежат два льва — лукавые, величественные, кроткие и коварные. В минувшем веке львы оберегали богатство, покой и благополучие графа Лаваля. Не меняя поз, наблюдали грозы, небесные и общественные, пышные торжества, трагедии. И нашу новь. В двух шагах от их лежбища, с этой вот пяди, начинала свое добровольное изгнание в Сибирь дочь старого графа, княгиня Трубецкая.

Катится городом возок,
Вся в черном, мертвенно бледна,
Княгиня едет в нем одна.

В наше время бурокаменные стражи охраняют миллионы дел Центрального исторического архива и, так как эту свою службу несут кое-как, я беспрепятственно миную их непридирчивую вахту.

Дом-история, в стенах которого витают великие тени, — тут бывали Пушкин, Лермонтов, Мицкевич, а в бессчетных кладовых живет прошлое, способное даровать каждому, кто входит в него, и вдохновение, и надежду.

Моя надежда — три ответа на три вопроса:

1. Сохранилось ли кассационное производство Правительствующего сената по делу Красноселова — подлинная жалоба Ленина, подлинный указ, сопутствующая документация? По формам царского процесса, все это хранилось обособленно от самого дела.

2. Кто из сенаторов докладывал дело, кто из прокуроров заключал по нему? Копия указа, вшитая в папку Красноселова, таких сведений не сообщала.

3. Часто ли сенат отменял самарские решения?

Судьба не пожелала разматывать загадочные клубки

в том порядке, какой я наметил для нее, и третий ответ пришел раньше второго и первого: редко, очень редко отменял сенат самарские решения.

Ведомость, помеченная цифрой 2, озаглавлена витиевато и подробно: «О числе решенных уголовных дел по кассационным жалобам и протестам на окончательные решения общих судебных мест с распределением дел по установлениям, а последних по округам судебных палат за 1893 год»⁶⁹.

На обороте 6-го листа под рубрикой «Названия судебных мест, об отмене коих решений были производства» стояла Самара и соответственно самарские цифры.

Из них следовало, что в Петербург ушло 31 дело, по которым осужденные, потерпевшие, гражданские истцы, а по преимуществу их поверенные, присяжные и частные, добивались отмены состоявшихся решений. 30 жалоб были оставлены без удовлетворения, отклонены, отвергнуты. Сенат навсегда клал здесь конец спору. В 30 случаях решение торжествовало победу над жалобой и только в одном — жалоба над решением.

Единственная жалоба-победительница и единственная победа — это жалоба Ленина. И победа Ленина.

Одна в году.

Чем же взяла она, что несла помимо прецедентов Правительствующего сената, какими словами ставил Ленин эту трудную защиту?

Путешествуя по бумажной стихии сената, я встречал немало прелюбопытного, единственного в своем роде, уникального, но все это было не то, не Ленин, не ленинское. Постепенно выяснилось, что не все дела стоят на полках, тут немало провалов и пустот. С горечью убеждаюсь: производство по делу Красноселова утрачено... Вот и последняя книга-реестр. Нет! Заветной папки в архиве нет! Есть жестокая рабочая справка архивистов: «выделена в макулатуру». Что же, вполне возможно: непримечательный сюжет уголовного (?) происшествия — кража ведь, жалоба подписана не Ульяновым и даже не осужденным, а кем-то «за».

На странице 60 угрюмого фолианта цвета наждачной бумаги, под вопросом «название дела и вступающих по оному бумаг», такая вот справка: «По жалобе отставного рядового Василия Красноселова на приговор Самарского окружного суда по обвинению его по 2 части 1655 статьи Уложения о наказаниях». Рядом вторая: «Кассационное]. 2 т[ома] и пакет с документами» и, наконец, третья, особенно примечательная: «А. А. Ходневу 29/XII, возвращено 7/I; А. В. Волкову 8/I»⁷⁰.

Наконец-то!

Настольный реестр 3-го стола уголовного кассационного департамента называет прокурора, заключавшего по делу Красноселова, и сенатора-докладчика. Ходнев и Волков.

Кто они?

Педанты справедливости, ревнители чести мундира, чести сената, тайные друзья жалобы?

Прошлое, что живет за львами, предлагает два личных дела, две чиновные карьеры, наполненные цветистыми шаблонами, о назначениях, перемещениях, рескриптах и наградах.

Формулярный список вдового сенатора Волкова, воспитанника Демидовского лицея святого Владимира, обрывается записью: «Прокурору Санкт-Петербургской судебной палаты А. В. Волкову всемилостивейше повелеваю присутствовать (быть сенатором. — В. Ш.) в Правительствующем сенате с производством в тайные советники»⁷¹. Запись эта сравнительно свежа, и вчерашнего прокурора, прибившегося теперь к особенно щедрому и богатому пирогу, невозможно заподозрить в скрытых симпатиях к обиженному.

Ну а Ходнев?

Ходнев на виду у Манасеина, тогдашнего министра юстиции: «Имею честь поручить Вам...», «Ввиду предстоящего рассмотрения в особом присутствии дела по обвинению мещанки Софии Гинсбург и др. в государственных преступлениях... прошу Вас...», «Казначейство выплатит Вам денежное пособие в размере 300 рублей на лечение».

Личное обращение (именно к Ходневу), личная услуга (именно от Ходнева) и — сребреники (Ходневу же, конечно).

Бегло пробежав 17-й лист сшива, тянусь к карандашу, но тут же поднимаюсь, чтобы снять со стеллажа том «БСЭ». Генералов? Донской казак Генералов? Не одноделец ли Александра Ульянова по процессу «второпервомартовцев»?⁷² Не верится, чтобы Ходнев дважды вставал на пути Ульяновых: в роли обер-секретаря на тайном суде старшего брата и в роли прокурора, заключавшего по жалобе среднего.

Да! Дважды!

Лист 17 — это служебное письмо Манасеина Ходневу, помеченное 31 марта 1887 года. Вот оно полностью:

«Господину Чиновнику за обер-прокурорским столом сверх комплекта, в 5) департаменте Правительствующего сената надворному советнику Ходневу.

Ввиду предстоящего рассмотрения в особом присутствии Правительствующего сената предложенного мною 29 марта сего года дела по обвинению в тяжких государственных преступлениях казака Василия Дениснева Генералова, крестьянина Пахомия Иванова Андреюшкина и др., в числе 15 лиц, поручаю Вашему высокородию исполнение обер-секретарских обязанностей по означенному делу»⁷³.

 

Среди пятнадцати — брат Ленина Александр. Ходнев протоколировал его показания, его речь. Дело «второпервомартовцев» памятно Ходневу. На процитированном письме Манасеина собственноручная его приписка: «Прошу г. Ходнева явиться к сенатору Дейеру утром 1 апреля».

Дейер сообщил Ходневу, что Александр III принимал в Гатчинском дворце чинов полиции, участвовавших в слежке за единомышленниками Ульянова, самолично нацепил каждому золотую медаль «За усердие» и выдал по тысяче рублей. Ходнев понял, каким должен быть протокол. Чиновник за обер-прокурорским столом сверх комплекта уже вскоре становится товарищем обер-прокуpopа.

И вот перед ним другой Ульянов...

Нетрудно представить, как Ходнев принял это неожиданное открытие.

В мрачном кабинете Дейера возникает стремительная фигура Ходнева с папкой под мышкой.

— Спешу порадовать... Господин Ульянов снова на коне.

Дейер поднимает голову.

— Полюбопытствуйте. — Папка переходит в руки сенатора. — Брат повешенного...

— Ах, брат...

— Видите ли, кузнец из Самары свят и безгрешен, а блюстители закона и порядка лгут, как сивые мерины. Это вытекает из жалобы Ульянова... Завтра вы председательствуете по третьему отделению департамента, и я просил бы...

— Обещаю, обещаю... Впрочем, вы не допускаете мысли, что городовые могли заблуждаться самым добросовестным образом?

— Я держусь принципа: враг трона — мой враг. Адвокат слишком ненадежен. Не скрываю своего заключения — оно с отказом...

Быть может, подробности этого диалога были и другими, но факт фактом: готовых предубежденных союзников жалоба Ленина в сенате не имела. Она имела готовых, предубежденных недоброжелателей. Чем же тогда взяла она?

Сутью. Ленинской логикой.

Когда несправедливые судьи обвиняют невиновного убийцей или вором, а защитник и подзащитный терпят общее бедствие, общим для них становится и приговор, — он осуждает обоих, подзащитного — к наказанию, защитника — к новой защите, которую нельзя ни передать, ни тем более бросить, как нельзя бросить раненого или утопающего. Новая защита, по-настоящему благородная и прекрасная, требует от защитника всех его сил.

Лишенный возможности выступить в Правительствующем сенате, Ленин вложил в жалобу всю мощь своего гения. Нарушение окружным судом форм процесса — произвол с отказом в вызове свидетелей — впечатляло трагической связью с последствиями отказа. Это была причина осуждения невиновного.

Тут стоит повториться.

Подзащитный Владимира Ильича кузнец Красноселов просил в окружном суде: допросите служителей тюрьмы Борисова, Иванова, Васильева, Егорова, они скажут, что деньги я заработал в неволе, делал чайники, лудил миски, самовары, починял для больницы койки и ванны. И вот — «сотельная». Не крал, а заработал. Окружной суд отклонил эту его просьбу: зачем свидетели? Достаточно того, что в деле подшита бумажка начальника тюрьмы — «не работал, не слесарничал». Допросите, настаивал Ленин перед Правительствующим сенатом, и тогда на место обвинения станет оправдание. Подкрепляющие это требование прецеденты Правительствующего сената, недвусмысленные, строго определенные и, с этой стороны, бесспорные, били прямо по цели. Отказать себе сенат не мог. Решение отменено, новый разбор в Самаре, на который приглашены тюремные служители. Они подтверждают в один голос: Красноселов действительно слесарничал, починял, и присяжные вчистую оправдывают подсудимого.

 

Старая Самара. Старое здание окружного суда (бывший дом купца Светова). На скосе угла — чугунная доска: «В 1892 — 1893 гг. в этом здании работал защитником при Самарском окружном суде Владимир Ильич Ленин».

По железным ступеням, выбеленным подошвами множества посетителей, поднимаюсь на второй этаж.

Тут стояли они после судебной катастрофы — кузнец и защитник, — разделенные точеными балясинами мореного дуба под неусыпным доглядом бравого пристава.

— Теперь уже не выпустят... — говорил кузнец.

— Напротив. Повторяю, напротив...

Кузнец молчал, переводил глаза на оживленный судейский разъезд.

— Не позже, как завтра, я потребую свидания с вами, чтобы подписать жалобу.

— Боюсь, всего боюсь...

— Будем настаивать перед судьями сената, именно настаивать.

— Не послушаются... Нет, нет...

— А мы их заставим!

И — заставил!

От здания окружного суда к дому, в котором жили Ульяновы, отправляюсь пешком. Эта часть города осталась такой же, как и три четверти века назад, и я могу, я хочу повторить его путь с его думами после всех перипетий процесса Красноселова. Тогда, в белозимней Самаре 1892 года, он, очевидно, начинал свой путь вот здесь, от боковины площади, шел по каменному рукаву Дворянской (теперь Куйбышевской), у деревянных решеток Струковского сада переходил улицу — и дальше по Почтовой... Только по Почтовой ли? Эту улицу тогда перегораживала махина строящегося собора. Азямы, шушуны, штабеля леса, камня, обозы ломовщины...

Сознание, что твои шаги где-то совпадут с его шагами, что это его путь, а вот эта комната — его комната, в это окно он глядел, тут спорил, писал первые страницы своих книг, любил и мечтал, — это сознание трогает, горячит воображение... И кажется, я угадываю, нет — вижу еще одну столь же увлекательную тропинку в прошлое.