ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Не могу окончить воспоминания о встречах с Лениным только словами, что я ушел из большевистской организации. Философские дебаты с Лениным, мои и других, имеют большое продолжение, а главное — историческое заключение, похожее на вымысел, на бред — пораженного сумашествием мозга.
«Меморандум», как назвал Ленин врученную мне тетрадку в 11 страниц, следует назвать, если не считать двух ругательных писем по адресу Канта (судя по всем признакам он остался им непрочитанным), посланных в Сибирь Ленгнику, — первым «философским произведением» Ленина, во всяком случае, его первым выступлением против «махистов». Он бережно хранился у меня до осени 1919 г., когда погиб самым нелепым образом почти со всем моим «архивом», т. е. разными политическими документами, письмами, рукописями, — вещами, обычно накапливающимися у всех участвующих в общественной и литературной жизни. Корзина с этим архивом была украдена на вокзале в Тамбове. Вор, конечно, думал найти в ней нечто для себя ценное, а нашел лишь исписанную «бумагу». Впрочем, в то время и она была ценностью — курительная бумага отсутствовала и нужно полагать архив в этом направлении и был утилизирован.
Так погиб ленинский меморандум, письма ко мне Э. Маха, М. И. Туган-Барановского, Максима Горького (за 1915-1917 г.), Андрея Белого, В. М. Дорошевича, издателя «Рус. Слова» И. Д. Сытина и много всякого другого добра.
Меморандум Ленина тем интересен, что он в своем роде краткая «пролегомена» к «имеющей» в будущем появиться книге. В нем, как и в том, что я слышал от Ленина в июне на rue du Foyer и в сентябре на quai du Montblanc, — заложены все основные «гносеологические» мысли написанной им в 1908 г. книги «Материализм и эмпириокритицизм» с подзаголовком: «заметки об одной реакционной философии».
Для этой книги, составленной с невероятной быстротой в Женеве, Ленин в Лондоне, в Британском музее, привлек груду произведений. Мы находим у него выдержки и ссылки на Маха, Авенариуса, Петцольта, Карстаньена, Беркли, Юма, Гексли, Дидро, Вилли, Пуанкаре, Дюгем, Лесевича, Эвальд, Вундта, Гартмана, Фихте, Шуппе, Шуберт Зольдерн, Дицгена, Фейербаха, Грюна, Ремке, Пирсона, А. Рея, Каруса, Освальда, Ланге, Риккерта и на легион других.
За полгода, потраченные Лениным на составление книги, и тем более за три недели визитов в Британский музей, он не был в состоянии с должным вниманием прочитать множество книг неизвестных ему философов. В его «Философских тетрадях» — о них речь позднее — есть такая фраза: «кажись, интересного здесь нет, судя по перелистыванию». Этим методом — «перелистыванием», примененным к 1200 страницам мною принесенных ему сочинений Авенариуса и Маха, он несомненно пользовался и в отношении подавляющего числа им указываемых философов. Он не столько читал их, сколько «перелистывал», с целью найти там нечто «интересное», на что он мог бы накинуться коршуном.
Не в этом одном оригинальность его книги. Она составлялась в пылу ража, состоянии столь характерном для Ленина.
В письме к М. Горькому он писал, что читая «распроклятых махистов» (русских) бесновался от негодования. Я скорее себя дам четвертовать, чем соглашусь участвовать в органе или коллегии подобные вещи проповедующей».
Беснование сделало книгу Ленина уником, — вряд ли можно найти у нас другое произведение, в котором была бы нагромождена такая масса грубейших ругательств по адресу иностранных философов — Авенариуса, Маха, Пуанкаре, Петцольта, Корнелиуса и других. Ленин тут работал поистине «бубновым тузом». У него желание оплевать своих противников; он говорит о «ста тысячах плевков по адресу философии Маха и Авенариуса».
По выходе книги Ленина рецензент «Русских Ведомостей» (Ильин) писал, что в ней «литературная развязность и некорректность доходят поистине до геркулесовых столбов и переходят в прямое издевательство над самыми элементарными требованиями приличия».
Л. И. Ортодокс-Аскельрод (ее рецензия в «Современном Мире»), хотя и была в области философии единомышленницей Ленина, тоже возмутилась грубостью его книги. «Уму непостижимо, восклицала она, как это можно нечто подобное написать, а написавши не зачеркнуть, а не зачеркнувши не потребовать с нетерпением корректуры для уничтожения нелепых и грубых сравнений». Ортодокс не знала, что перед нею был текст после «корректуры», т. е., по настоянию сестры Ленина, уже подчищенный и сильно смягченный. Трудно даже себе представить, что в нем было до исправления!
Чем же объяснить раж и беснование, с которым Ленин составлял свою книгу?
В ней он писал:
«Ни единому из профессоров, способных давать самые ценные работы в специальных областях — химии, физике, нельзя верить ни в одном слове, когда речь идет о философии. Почему? По той же причине, по которой ни единому профессору политической экономии способному давать самые ценные работы в области специальных исследований, нельзя верить ни в едином слове, когда речь заходит об общей теории политической экономии. Ибо эта последняя такая же партийная наука в современном обществе, как и гносеология. В общем профессора-экономисты не что иное как ученые приказчики класса капиталистов, а профессора философии приказчики теологов».
Такая декларация, а в связи с нею я не могу не вспомнить плехановских ведьм с красными, желтыми и белыми глазами! — полная важных и, как увидим в дальнейшем, страшных выводов. Если ни одному философу нельзя верить ни в едином слове — тогда совершенно ясно, с каким априорным презрительным отрицанием всего того, что они писали — должен был их читать Ленин. Мог ли он делать серьезные усилия понять Авенариуса или Маха, когда он заранее был убежден, что ни единому слову их верить нельзя?
«Философская сволочь» — как Ленин называл всех неразделяющих гносеологию диалектического материализма, по самой природе своей обладать истиной неспособна. Познание законов общественной жизни, общей теории политической экономии, — именно потому, что гносеология, теория познания вообще есть партийная наука — может быть только привилегией партии, возглавляемой Лениным. С этой точки зрения самый малюсенький большевик всегда выше самого большого «буржуазного» ученого или философа. Обладание, подобно церкви, истиною позволяет членам партии видеть в себе существ особой, высшей породы, касты, принцев духа, носителей «объективной истины». Теория Маркса, возглашал Ленин, есть объективная истина, а все вне ее — «скудоумие и шарлатанство». «Поэтому потуги создать новую точку зрения в философии характеризуют такое же нищенство духа, как потуги создать «новую теорию стоимости», «новую теорию ренты!» и т. д.».
Это речь изуверского, застойного, реакционного консерватора, это глагол «великого дракона» Ницше: «все что есть ценность, уже блестит на мне. Все ценности уже созданы и это я представляю все сотворенные ценности».
Впрочем, здесь не великий дракон Ницше, а просто наш русский 17 века протопоп Аввакум:
«Как в старопечатных книгах напечатано, так я держу и верую, с тем и умираю. Держу до смерти якоже приях. Иже кто хоть малое переменит — да будет проклят».
При такой психологии Ленина становится понятным его «беснование», когда «за полгода 1908 г.», вышли четыре книги, вносящие новшество в старопечатные книги, посвященные, замечает Ленин, «почти всецело нападкам на диалектический материализм» — это «Очерки по философии марксизма» — сборник статей Богданова, Базарова, Луначарского и других, затем книги — Юшкевича «Материализм и критический реализм», Бермана «Диалектика в свете современной теории познания», Валентинова «Философские построения марксизма».
В глазах Ленина это восстание «нищих духом» — против «партийной гносеологии» (вся она, как копейка на ладони, на двух последних страничках «Меморандума»!), это бунт, внушенный Махом и Авенариусом, т. е. философской сволочью, ни единому слову которой верить нельзя. Ленин особенно возмущен тем, что в бунте принимают участие большевики и на первом месте А. А. Богданов, еще недавно «дорогой друг» Ленина, вместе с ним возглавлявший большевистскую организацию. Главные удары дубинки Ленина направлены, конечно, на этих большевиков — еретиков, — и лишь попутно, так сказать, боковым заездом на меньшевиков — Юшкевича и Валентинова (Когда меня именуют меньшевиком или мне самому — ради упрощения — приходится называть себя меньшевиком, я всегда испытываю неловкость, точно чужой титул краду. По признанию меньшевиков и по собственному ощущению, я всегда был очень плохим меньшевиком, чаще неменьшевиком — и никогда не играл в партии сколько-нибудь видной роли. Летом 1917 г., после, столкновения с представителями московского комитета меньшевиков (в 1922 г. ставших коммунистами), я вышел из партии. Сближение с их заграничной частью — произошло уже после 1946 г.).
Он считал что этими отщепенцами должен заняться «меньшевик» Плеханов, заботившийся «не столько об опровержении Маха сколько о нанесении фракционного ущерба большевизму и за это поделом наказанный двумя книжками меньшевиков — махистов».
Хорошо помня какими выражениями Ленин сокрушал меня в Женеве — я мог ожидать, что найду их и в его книге. Этого не случилось, благодаря его сестре А. И. Елизаровой. Получив рукопись Ленина, придя в ужас от груды рассыпанных в ней ругательств и даже просто неприличных выражений, она стала его упрашивать многое выкинуть, а многое смягчить.
Идя навстречу просьбе сестры, Ленин (письмо от 19/XII 1908) согласился выбросить «неприличные выражения», а другие смягчить, но сделать это только в отношении большевиков Богданова и Базарова, но не меньшевиков — Юшкевича и Валентинова. Однако, мне доподлинно известно, что А. И. Елизарова всё-таки сильно смягчила ругательства по адресу и Юшкевича и моему. После «смягчения» я мог в его книге найти «только» то, что я «путанник» и «Ворошилов», читал Дицгена и письма Маркса к Кугельману как «гоголевский Петрушка», протанцевал «публично канкан» по поводу неудачной фразы Плеханова, «хулигански» выругал некоего материалиста Рахметова (позднее стало известным, что он агент охранки), как «младенец» поддался «мистификации Авенариуса» и прочее в том же духе.
Ленин в злобе на меня использовал даже опечатки в моей книге. Всё, что я в ней писал о Беркли un esse est percipi он назвал «бессмысленным набором слов». — «Валентинов, смутно сознавая фальшь своей позиции, постарался замести (?) следы своего родства с Беркли. Валентинов путает, он не умел дать себе ясного отчета о том, почему ему пришлось защищать «вдумчивого аналитика» — идеалиста Беркли от материалиста Дидро. Дидро отчетливо противопоставил основные философские направления. Валентинов путает их и при этом забавно утешает нас: мы не считаем за философское преступление близость Маха к идеалистическим воззрениям Беркли».
Возвращая Ленину его слова, мог бы сказать, что он нанизывает бессвязный набор слов. Беркли я по сей день считаю философом выше Канта, о сравнении с Дидро не может быть и речи, почему мне тогда «заметать» следы своего с ним «родства», тем более, что не считаю это за философское преступление?
Ленин придавал своей книге огромное значение. «Поработал я много над махистами и все их (и «эмпириомонизма» тоже) невыразимые пошлости разобрал», — самоуверенно писал он своей сестре Марии. Нужно читать его письма к другой сестре — Анне, чтобы видеть как его «изнервливает» всякое замедление в выпуске этой им рассчитанной на оглушительный эффект книги.
«Об одном и только об одном я теперь мечтаю и прошу — об ускорении выпуска книги».
Тоже самое в другом письме:
«Мне дьявольски важно, чтобы книга вышла скорее».
Как и в других случаях, вся мысль его судорожно направлена на то, чтобы скорее, скорее осуществилось его желание. Он впадает в панику, если запаздывает присылка корректур. Он буквально в отчаянии, когда в Париже, куда он приехал из Женевы, вспыхивает забастовка почтовых служащих, поэтому нет почты из Москвы, нет корректурных листов. С вздохом облегчения и радости он встречает окончание забастовки.
«Наконец! А то хорошее пролетарское дело здорово мешало в литературных наших делах».
Он непременно хочет, чтобы книга вышла к 10 апрелю 1909 г. Почему именно к этой дате? Не потому ли, что это день его рождения?
«Прошу, — пишет он сестре, — нанять себе помощника для специальных посещений типографии и подгоняния ее. Обещать ему премию, если книга выйдет к 10 апрелю. Необходимо, помимо издателя, действовать на типографию. Сотни рублей не жалеть на это. Без взятки с российским дубьем не обойтись. Дать 10 рублей метранпажу, если книга выйдет к 10 апрелю».
Нежданное и негаданное появление Ленина в качестве «философа партии», вместо молчащего Плеханова, уклонявшегося вступить в серьезную борьбу с «махистами» и ограничивающегося мелкими отписками, эффекта не произвело. Многие отнеслись к книге — как к курьезу. Глевные противники Ленина — Богданов и Базаров ответили Ленину несколькими страничками, подчеркивая, что уровень понимания им философских проблем таков, что полемика с ним бесполезна.
Несколько больше, но с тем же указанием, ответил Ленину Юшкевич. Я ничего не ответил — мой роман (или флирт?) с философией — в 1909 г. кончился и уже не было никакого желания вступать в полемику, снова оживляя отметенные сознанием вопросы. Но для меня было ясно, что книга Ленина свидетельствует о продолжающемся, упорном, как в 1904 г. непонимании им ряда гносеологических положений. Например, по поводу указания, что мы можем представить себе время и среду, когда не было человека, но мысля эту среду никак нельзя откинуть себя, эту среду мыслящего — Ленин со злостью отвечал, что «допущение, будто человек мог быть наблюдателем эпохи до человека — заведомо нелепое».
Вместе с тем он утверждал, что у нас есть «объективное знание об этой эпохе, ибо «объективная истина», проявляющаяся в «человеческих представлениях не зависит от субъекта, не зависит ни от человека, ни от человечества». Словом, он защищал замечательную гносеологию — познание без того, кто познает. Покорно следуя за Лениным, такую чепуху по сей день продолжает защищать, вернее принужден защищать, например Дудель в статье «Познание мира и его закономерности» (см. «Вопросы философии, 1952 г. № 3 изд. Акад. Наук). В своих воззрениях материалистка Ортодокс-Аксельрод стояла на стороне Ленина и всё же и она, наряду с порицанием грубости его полемики, должна была признать, что в аргументации Ленина, «мы не видим ни гибкости философского мышления, ни точности философских определений, ни глубины философских проблем».
Неприятность шла и со стороны распространения книги. Следуемый за нее гонорар Ленин полностью получил, но расходилась она весьма плохо, гораздо хуже, чем произведения «распроклятых махистов». Ни большого шума, ни большой полемики, ни большого интереса она не возбудила. Ленин этим был несколько обескуражен. Нельзя пройти и мимо следующего обстоятельства. Как ни старался он, пользуясь «бубновым тузом», отпихнуться от прочитанных или «перелистованных» сочинений «философской сволочи» — все-таки кое-что от них в его мозг скакнуло: блохи раздумья! А в дополнение насмешливый и презрительный тон отзывов об его книге, — вероятно, стал наводить Ленина на мысль, что не всё благополучно в его воинствующем материализме. Нет ли каких либо дефектов, его делающих, по позднейшей характеристике Ленина, «не столько сражающимся, сколько сражаемым?
Не следует ли кое-что получше обдумать, повысить умение обращаться с философскими проблемами, увеличить вообще свое философское знание?
В 1913 г. опубликовывается переписка Маркса с Энгельсом о диалектике и толкает Ленина на размышления о философских вопросах. В 1914 г. он пишет очерк о мировоззрении Маркса в Энциклопедический словарь Гранта и снова наталкивается на те же вопросы. В конце концов, чувствуя, что от них трудно уйти, Ленин, живя в Берне и Цюрихе, отрывает время от других занятий и в 1914-1916 г. г. — почти накануне революции, впрочем, ее — что можно доказать — он совсем не ожидал, пробует пополнить свое знание, лучше сказать устранить свое незнание философии.
На этот раз он не «перелистовывает» книги, а как прилежный юноша «с карандашиком» в руках, так, как в свое время в Кокушкине читал Чернышевского, — делает из прочитанного конспекты: «Метафизики» Аристотеля, «Лекций о сущности религии» Фейербаха, о философии Лейбница и некоторых других. Но главное его внимание отведено «Логике» и «Лекциям по философии истории» — Гегеля.
Все эти конспекты, выдержки из прочитанного, с сопутствующими их замечаниями составляют, так называемые, «Философские Тетради» Ленина, его философский дневник, к печати не предназначавшийся, но после его смерти частично опубликованный в 1929 г. и полностью в 1933-36 г. г. Это вещь весьма любопытная и мало известная. С особой силой пробудившееся у Ленина внимание к Гегелю понятно. Он чувствует, что не может собственными силами поставить крепко на ноги «партийную гносеологию», ему обязательно нужно к кому-нибудь прислониться, но к кому — раз ни одному философу ни в едином слове верить нельзя? В области философских воззрений Ленин доверял Чернышевскому, Марксу, Энгельсу, Плеханову, а все они были гегельянцами. Ленин после чтения переписки Маркса и Энгельса о диалектике, убедил себя, что «нельзя вполне понять «Капитал» Маркса и в особенности его первые главы, не проштудировав и не поняв «Логики» Гегеля». По его убеждению этого никто (Плеханов, замечает он, не составляет исключения) не сделал — «следовательно, никто из марксистов не понял Маркса полвека спустя».
Бедные марксисты, клянутся Марксом а на поверку оказывается, что никто из них его не понял. Ленин хочет быть первым марксистом, действительно понявшим Маркса, а для этого ему нужно во что бы то ни стало одолеть Гегеля. И он, действительно штудирует Гегеля и с великим почтением делает из «Логики» множество выписок. Некоторые из них (в переводе Ленина) замечательны. Например:
«Воспроизводство человека есть их (двух индивидов разного пола) реализованное тождество, есть отрицательное единство рефлектирующего в себя из своего раздвоения рода».
Или другая:
«Становление в сущности, ее рефлектирующее движение, есть движение от ничто к ничто и тем самым к себе самому».
Третья выписка тоже не плоха:
«Камень не мыслит и потому его ограниченность не есть граница для него. Но и камень имеет свои границы, например, окисляемость, если есть способное к окислению основание».
Такими выписками заполнен конспект Ленина и подобной абракадаброй с самым серьезным видом занимается в 1915-1916 г. тот самый «Владимир Ильич», который в 1908 г. при первой же неясной для него фразе, мысли Авенариуса или Маха кричал о «галиматье» и «бессвязном наборе слов». Понимал ли Ленин то, что с таким прилежанием выписывал из Гегеля? На стр. 104 своих тетрадей он пишет:
«Я вообще стараюсь читать Гегеля материалистически, т. е. выкидываю большей частью боженьку, абсолют, чистую идею» и т. д.
Выкинув всё это из Гегеля — многое ли и что от него останется? А допустив, что нечто останется — понятен ли Ленину этот остаток? Для ответа приведем отзывы и замечания, которые, читая Гегеля, он делал на страницах своей тетради: стр. 104 — «ахинея»;
стр. 108 — «изложение сугубо темное»; стр. 113 — «почему для себя бытие едино — мне неясно. Гегель сугубо темен», на той же странице: «темна вода»;
стр. 114 — «Это производит впечатление большой натянутости и пустоты»; стр. 116 — «переход из количества в качество (а ведь это один из главнейших пунктов! Н. В.) до того темен, что ничего не поймешь»;
стр. 117 — «всё это непонятно», «сугубо темно»;
стр. 124 — «переход бытия к сущности изложен сугубо темно»; стр. 133 — «очень темно».
Находя и на следующих страницах «тьму темного», Ленин вспоминает, что Пирсон назвал писания Гегеля — «галиматьей» и соглашается:
«Он прав. Это учить нелепо. В известном частичном смысле это на 9/10 шелуха».
Девять десятых — уже не частица, а почти всё. Но охота пуще неволи, нельзя ведь понять Маркса, не проштудировав Гегеля, и потому Ленин продолжает копаться в шелухе, сопровождая штудирование такими замечаниями:
стр. 152 — «обще и туманно»;
стр. 166 — «Гегель уверял, что знание есть знание Бога. Материалист отсылает Бога и защищающую его философскую сволочь в помойную яму»;
стр. 169 — «ха-ха!»;
стр. 170 — «неясность, недоговоренность, мистика»;
стр. 171 — «эти части работы Гегеля должны быть названы: лучшее средство для получения головной боли»;
стр. 178 — «чушь»;
180 — «ха-ха!»;
стр. 196 — «мистика, мистика».
Штудируя Гегеля, Ленин всё более и более приходит в раздражение:
стр. 246 — «швах»; (слабо)
стр. 247 — «архипошлый, идеалистический вздор»;
стр. 248 — «nil, nil, nil»;
стр. 250 — «пошло, мерзко, вонюче»;
стр. 258 — «архидлинно, пусто, скучно»;
стр. 274 — «слепота, однобокость»;
стр. 292 — «болтовня», «попался идеалист»;
стр. 294 — «ха-ха», еще раз «ха-ха»;
стр. 299 — «вздор, ложь, клевета».
Дойдя до места, где Гегель упрекает Эпикура в игнорировании конечной цели бытия, — мудрости творца, Ленин разражается руганью: «Бога жалко! Сволочь идеалистическая!».
Если «Логика» Гегеля наполнена «темнотой», «шелухой», «вздором», «мистикой», «пошлостью», «чушью» — кстати именно такими выражениями хлестал Ленин Маха и Авенариуса! если отец диалектики Гегель, как в том на стр. 289 его обвиняет Ленин, «не сумел понять (а Ленин понял?) диалектического перехода от материи к движению, от материи к сознанию», не сумел показать переход количества в качество, — то на что тогда Гегель Ленину, чему он может у него учиться?
Но известно, как насмешливо сказал Белинский — русские люди издавна, с 40-х годов 19 столетия, «лезут под колпак Егора Федоровича Гегеля». Герцен говорил, что человек, не прошедший чрез горн и закал «Феноменологии» Гегеля неполон и несовременен, ибо «Философия Гегеля — алгебра революции». Семью десятками позднее нечто вроде этого говорит о гегелевской «Логике» Ленин. «Нельзя понять «Капитал» Маркса, не проштудировав «Логику» Гегеля». Ленин немилосердно ругает Гегеля и в то же время льнет к нему, хотя временами кажется, что он это делает точно повинуясь какому-то приказу, толчку извне.
Ряд выписок из Гегеля Ленин сопровождает восторженной похвалой: «замечательно», «очень хорошо», «тонко и глубоко», «верно», «очень глубоко и умно», «великолепно», «замечательно», «верно и глубоко», «очень умно», «очень верно» и так далее и в том же духе. Что замечательного и великолепного находит Ленин в некоторых цитатах из Гегеля — явной абракадабры — понять невозможно, но Ленин несомненно чему-то учился у того, кого элегантно называет «идеалистической сволочью». Влияние на него Гегеля сказывается в резком изменении взгляда на Плеханова, в течение многих лет в его глазах столпа диалектического материализма.
«Философские тетради» сводят почти к нулю авторитет Плеханова. Ленин находит, что во всем написанном Плехановым по философии нет «ничего», «nil» о большой (Гегелевской) логике, т. е. собственно о диалектике как философской науке.
«Диалектика, заявляет Ленин, есть теория познания Гегеля и марксизма. Вот на какую сторону дела (это не сторона «дела», а суть дела) не обратил внимания Плеханов, не говоря уже о других марксистах».
Наряду с этим заявлением, неожиданно делающим идеалистическую и метафизическую теорию познания Гегеля — гносеологией марксизма, очень характерно и другое заявление Ленина:
«Плеханов критикует кантианство (и агностицизм вообще) с вульгарно-материалистической точки зрения». Sapienti sat! Такое замечание свидетельствует, что прежние взгляды на материализм у Ленина под влиянием Гегеля ломаются, о чем, в подтверждение, можно судить и по фразе на его устах прежде невозможной». «Умный идеалист ближе к умному материализму чем глупый материализм» («Философские тетради», стр. 282).
Еще совсем недавно, о том говорит вся его книга — «Материализм и эмпириокритицизм», Ленин при слове философский «идеализм» приходил в ярость. Для него это была поповщина, фидеизм, «реакционная теология», «принаряженная чертовщина», «игра с боженькой», придуманная приказчиками капитализма. В своих тетрадях он уже берет идеализм под свою защиту, говоря, что «философский идеализм есть только чепуха с точки зрения материализма грубого, простого, метафизического». «Идеализм есть поповщина». Верно.
Но идеализм философский есть дорога к поповщине через один из оттенков бесконечно сложного познания (диалектического) человека». «Философский идеализм есть одностороннее преувеличенное развитие (раздвоение, распускание) одной из черточек, стороны, граней познания в абсолют». «У поповщины (философского идеализма) конечно, есть гносеологические корни, она не беспочвенна».
Вот какую прогулку в далекие метафизические дебри совершил Владимир Ильич Ленин под руку с Егором Федоровичем Гегелем. О ней разумеется запрещено говорить в Москве и во всех подчиненных ей коммунистических столицах. Из материализма, но уже не плехановского, а того, что не должно быть «грубым, простым, метафизическим» и из «умного идеализма», выжимаемого из «Логики» Гегеля, Ленин в своих «Философских тетрадях» начал фабриковать «партийную гносеологию», новую разновидность метафизики в виде некоей диалектической, с «самодвижением всего сущего», онтологии.
Жаль, что до сих пор никто из критиков Ленина не рассмотрел этот этап в его «философии». Для его уразумения крайне интересно проанализировать содержание сделанных им извлечений из Гегеля, особенно тех, что сопровождаются возгласами: «великолепно», «замечательно», «верно», «тонко и глубоко» и т. д. Здесь для этого, конечно, нет места и всё-таки не могу удержаться от того, чтобы, хотя бы мельком, — указать как резко отошел Ленин от главнейшей гносеологической посылки своего материализма.
— Нужно быть идиотом как ваш Мах, чтобы не признавать вещей в себе, — мне говорил, вернее, рычал Ленин на rue du Foyer в июне 1904г.
«Вещь в себе» в его глазах, выражаясь словами Разумихина у Достоевского, была «якорем, пристанищем, пупом земли». На вещи в себе, подобно лепесткам на сердцевине артишока, держатся все явления. Она стоит позади явлений, давит на наши органы чувств, вызывает ощущения. Признание вещи в себе для Ленина тождественно с признанием объективного, материального, независимого от нас мира. Материализм — есть «признание объектов в себе, вещей в себе». Поэтому Кант выступает как материалист, когда постулирует вещь в себе, но он выступает как идеалист, объявляя, что вещь в себе непознаваема. Яростно защищая вещь в себе в своей книге Ленин писал, что эта «вещь в себе настоящая bête noire Богданова и Валентинова, Базарова и Чернова, Бермана и Юшкевича. Нет таких крепких слов, которые бы они не посылали по ее адресу, нет таких насмешек, которыми бы не осыпали ее».
Много ли остается от этой вещи в себе в 1915-1916 г., когда Ленина «перепахал» Гегель? Ровно ничего. Она отброшена, похоронена. Ленин послушно выписывает всё, что о вещи в себе говорит Гегель и без критики и сопротивления это принимает.
«Вещь в себе пустая и безжизненная абстракция».
«Вещь в себе — простая отвлеченность, не что иное, как ложная, пустая отвлеченность...».
«Вещь в себе — пустое отвлечение от всякой определенности, о коем, конечно, нельзя ничего знать, именно потому, что оно есть отвлеченность от всякой определенности».
«Вещь в себе имеет цвет, лишь будучи поднесена к глазу, имеет запах, будучи поднесена к носу».
Ленин со всем этим соглашается, похваливает и ему особенно нравится указание, что «вещь в себе превращается в вещь для других». «Это очень глубоко», — замечает он. Еще немного и он бы понял — esse est percipi!
С уничтожением вещи в себе — изымается огромная гносеологическая часть материализма. Канта и Юма, после такой у себя произведенной ампутации, с прежней позиции критиковать уже нельзя. И Ленин понимает это:
«Марксисты критиковали (в начале XX века) кантианцев и юмистов более по фейербаховски и по бюхнеровски, чем по гегелевски». О каких марксистах говорит Ленин? О Плеханове и себе.
Уже при жизни Ленина — правителя России — критика его книги — «Материализм и Эмпириокритицизм» — не скажу, чтобы была запрещена, но стала крайне затрудненной. Чтобы не портить себе карьеры, например, Луначарский, призванный на пост комиссара народного просвещения, — сделал вид, что эмпирио-критиком никогда не был. То же самое сделал и Берман.
В 1920 г. книга Ленина вышла вторым изданием, но он ни одним словечком при ее выпуске не обмолвился («Философские тетради» никому не были известны), что в ряде пунктов он ушел от прежних взглядов. В Кремле в свободные минуты он продолжает читать Гегеля, требует чтобы ему доставили в русском переводе «Логику» и «Феноменологию», а в 1922 г. направляет в журнал «Под знаменем марксизма» письмо, являющееся как бы философским завещанием: изучайте Гегеля, его диалектику, его теорию познания. «Группа редакторов и сотрудников журнала «Под знаменем марксизма» — писал Ленин, — должна быть на мой взгляд обществом материалистических друзей гегелевской диалектики. Мы можем и должны разрабатывать эту диалектику со всех сторон. Без того, чтобы такую задачу себе поставить и систематически ее выполнить — материализм не может быть воинствующим материализмом. Он останется, употребляя щедринское выражение, не столько сражающимся, сколько сражаемым».
Обратите внимание на слова — материализм останется сражаемым. Форма выражения дипломатическая, однако ясно показывающая, что Ленин в это время считал материализм на том уровне его разработки, в каком он существовал до сих пор, в частности, в работах Плеханова, — философской теорией очень слабой. Ленин стал прекрасно понимать, что слаб и «сражаем» и тот материализм, который с такой яростью и самоуверенностью он проповедывал в своей книге. За годы, прошедшие со дня октябрьской революции, он опрокинул и раздавил большую часть своих прежних взглядов и истин, заменив их эмпирикой, выраженной формулой Наполеона — «On sengage et puis on voit». И всё-таки y Ленина не оказалось смелости открыто сказать, что он выбросил вон, как вещь негодную, весьма существенные части его философии 1908г.
Что же произошло после смерти Ленина? Его «Материализм и Эмпириокритицизм», с тем его содержанием, в котором, по убеждению самого Ленина была не сражающаяся, а сражаемая, негодная часть — стал обязательным Кораном не для одних только коммунистов СССР и советских граждан, а для всех коммунистов и граждан, для всей массы людей, подчиненных диктатуре Кремля. Кто в СССР или в сателлитских странах ныне посмеет заявить, что не разделяет философских взглядов книги Ленина? Если бы в июне 1904 г., когда я спорил с Лениным по поводу его меморандума, — этой пролегомены будущей книги — мне кто-нибудь, например, Лепешинский, сказал, что превращенный в книгу меморандум будет внедряться как священное откровение в головы десятков миллионов людей России, Восточной Европы, Франции, Италии, Китая, Кореи — я рассмеялся бы над «Пантейчиком» или, вернее, сказал бы ему, что анекдот его глуповат и даже смеха не возбуждает. И этот глупенький анекдот превратился в мировую быль! Трудно поверить, но это же факт!
В статье «Что такое махизм, эмпириокритицизм?», помещенной в «Правде» в № от 24 декабря 1938 г. мы читаем:
«Сокрушающий удар по махизму и всем его разновидностям наносит «История Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)», написанная под руководством и при личном участии товарища Сталина. В ней вскрыта связь между политическим и философским ревизионизмом, выяснено всемирно-историческое значение защиты Лениным в борьбе против русских махистов теоретических основ марксистской партии, подчеркнута роль книги Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» в теоретической подготовке партии большевиков».
Достаточно заглянуть в эту знаменитую «Историю», именуемую ныне «гениальным произведением И. В. Сталина» (см. «Правда» № 1 октября 1951 г.) и убедиться, что Сталин человек с абсолютным незнанием философии никак не мог сокрушить «русских махистов», а лишь на двух страничках (стр. 98 и 99 издания 1950 г.) пересказывает то, что о них говорил Ленин. И, тем не менее, когда грозный палец Сталина указывает на Богданова, Базарова, Луначарского, Бермана, Юшкевича, Валентинова и их «учителей Авенариуса и Маха» — это действительно имеет смертоносное, сокрушающее, значение, ибо тогда вопрос о них неминуемо переходит из области философии в ведение ГПУ — НКВД — МГБ.
Из перечисленных выше «махистов» — кроме пишущего эти строки, уже никого нет в живых, но борьба с ними, их книгами (это теперь нелегальная, запрещенная литература) — имеет «актуальное значение», так как махизм, по словам «Правды», будучи «философией реакционной буржуазии», выступает, как один из наиболее непримиримых врагов «материализма», представленного в «гениальной книге» Ленина «Материализм и эмпириокритицизм».
Коротко говоря, в империи Сталина махизм, эмпириокритицизм официально признаны «вредительством», вредителями, сталкивающимися с коммунистическим строем мысли и чувств, установленным диктатурой. Вредитель — это человек, который попав в руки НКВД, может быть обвинен (и должен признаться) в самых невообразимых преступлениях — вызывал засуху, убивал скот бациллами чумы, отравлял советские города микробами.
Как далеко можно идти на путях наговора — показывают московские процессы 1937-38 г., где коммунисты Бухарин, Рыков, Каменев — еще недавно, в качестве членов Политбюро, стоявшие во главе управления страной, — были показаны как простые шпионы на службе иностранного капитализма. Во что в этой атмосфере сумасшедшего наговора, отсылающего нас к эпохе сжигания ведьм и казням за сношение с дьяволом, превращается «махизм», можно судить по уже цитированному номеру «Правды».
«Махизм, — заявляла она, — пытались сочетать с марксизмом так называемые австро-марксисты — О. Бауэр, Фридрих Адлер и др.».
Каков результат этого сочетания?
«Австромарксисты предали рабочий класс Австрии, подготовив вначале победу в Австрии австрийских фашистов, а затем прямую аннексию Австрии гитлеровской Германией».
Вот что такое махизм! Вот куда приводят идеи, изложенные венским физиком и естествоиспытателем Э. Махом в его книгах — «Учение о теплоте», «Механика в ее историческом развитии», «Анализ ощущений», «Познание и заблуждение» и других. Э. Мах в письме ко мне (в 1910 или 1911, хорошо не помню, оно пропало), очевидно узнав, в каком виде его изображал Ленин, писал, что находит непонятным и совершенно странным («unverständlich, ganz sonderbar») тот факт, что в России критика его научных взглядов перенесена на чуждую им политическую почву. Кто бы мог себе представить, что через двадцать два года после смерти Маха — он умер в 1916 г. — кремлевские философы узрят в его научных работах не более и не менее как скрытую «подготовку» аннексии Гитлером Австрии!
Такие же методы применены и для сокрушения вредительского «эмпириомонизма» Богданова, а философствующие энкаведисты его упорно называют «махистом», несмотря на то, что «психоэнергетика» Богданова и ряда других тезисов уводят его от «махизма».
В 1913-1917 г.г. Богданов написал две книги «Тектологии», — с целью представить в них «всеобщую организацию науки». Он анализирует в них (тут заимствование у Авенариуса) стремление нашего мышления к равновесию, но не статическому, а динамическому, подвижному, образующемуся в результате кризисов и столкновения различных состояний. Так как Богданов был намечен Лениным во главе листа «распроклятых махистов», не признающих материализма, эпигоны Ленина в желании опозорить имя Богданова и его философию ухватились даже не за теорию равновесия, а за слово «равновесие», чтобы заявить, что за ним скрывается вредительская, саботажная, антисоветская, антикоммунистическая политика.
«Эта лживая «теория равновесия», настаивала «Правда», была широко (sic!) использована троцкистами и правыми реставраторами для обоснования их контрреволюционных идеек. «Теория равновесия» проповедывала равновесие частнокапиталистического и социалистического секторов народного хозяйства СССР, т. е. отказ от переделки мелкотоварного хозяйства, от ликвидации кулачества как класса. Уничтожающий удар «теории равновесия» нанес товарищ Сталин в декабре 1929 года. Он показал, что «теория равновесия» объективно имеет целью отстоять позиции индивидуального крестьянского хозяйства, вооружить кулацкие элементы «новым» теоретическим оружием в их борьбе с колхозами и дискредитировать позиции колхозов».
Читая подобные вещи, это превращение гносеологических идей Маха, Авенариуса, Богданова — во вредительское оружие кулацких элементов, в подготовку гитлеровской аннексии Австрии (аннексируется она-то теперь Кремлем!) — испытываешь чувство, будто находишься среди сумасшедших.
Хочется думать, что это только кошмарный сон, — увы, это явь. Все обвинения во вредительстве составляются именно таким сумасшедшим способом и заметим — все они инспирируются сверху, из Кремля самим «великим Сталиным». Философию махизма, сверх уже ей приписанных вредительских свойств, он повелел объявить теорией шпионажа, поэтому каждого «махиста» считать врагом народа, шпионом на службе у иностранных капиталистических разведок. Если вы этому не верите — прочитайте следующие строки из той же статьи «Что такое махизм и эмпириокритицизм?».
«Махистами были меньшевики Валентинов, Юшкевич, Гельфонд и к меньшевикам в годы реакции перешел бывший большевик Базаров, осужденный в 1931 г. за вредительство. Был махистом — и всегда оставался на махистских позициях — будущий лидер правых реставраторов капитализма, враг народа, фашистский шпион Бухарин. Его сообщники по Гестапо Рыков и Каменев, переходившие в лагерь врагов партии во все трудные моменты борьбы, занимали примиренческую позицию по отношению к махизму».
Политический вывод из всего этого совершенно ясен: лица, заподозренные в «сочувствии» к гносеологии, теории познания, венского ученого Э. Маха и цюрихского философа Р. Авенариуса — подлежат ввержению в подвалы Министерства государственной безопасности или заключению в какой-нибудь концлагерь.
В 1938 г. лицо, слыхавшее о моих спорах с Лениным в 1904 г., — вероятно рассчитывая меня уколоть, сказало: «А от большевизма вы ушли только из-за разногласия с Лениным по философским вопросам». Положим, что не только из-за этого, но если бы даже это было и так, можно ли, зная, что произошло после 1904 г., считать спор с Лениным каким-то не имеющим важности «только»? От ленинского меморандума к книге «Материализм и эмпириокритицизм» — небольшой шаг, а от этой книги идет уже прямая, хорошо выглаженная бульдозерами дорога к государственной философии — опирающейся на ГПУ — НКВД — МГБ. Это совсем не «только»!