Книги о Ленине

ЛЕНИН ПИШЕТ «ШАГ ВПЕРЕД — ДВА ШАГА НАЗАД».

ГНЕВ КРУПСКОЙ

В конце января или в начале февраля Ленин начал писать «Шаг вперед — два шага назад». В течение трех месяцев, понадобившихся ему для написания книги, с ним произошла разительная перемена: крепко сложенный, полный энергии, жизненного задора, Ленин осунулся, похудел, пожелтел, глаза — живые, хитрые, насмешливые — стали тусклыми, моментами мертвыми. В конце апреля одного взгляда на него было достаточно, чтобы заключить — Ленин или болен, или его что то гложет и изводит.

«Я был свидетелем, вспоминает Лепешинский, такого подавленного состояния его духа, в каком никогда мне не приходилось его видеть ни до, ни после этого периода. «Я, кажется, — говорил Ленин, — не допишу своей книги, брошу всё и уеду в горы». Ни одну вещь, — говорил мне Ленин, — я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что приходится писать. Я насилую себя».

Большой любитель игры в шахматы, не упускавший ни одного случая вызвать кого-нибудь на бой, Ленин прекратил это занятие. «Не могу, мозг устал, шахматы меня утомляют». Он был готов слушать самые пустяковые речи. Только бы не думать о том, что нарушало его внутреннее равновесие. Но во время таких пустяковых разговоров нетрудно было заметить: он плохо слушает, мысли его где-то в другом месте. Что же такое происходило тогда с Лениным? Что его так изнуряло, делало больным? Почему работа над «Шаг вперед — два шага назад» привела его в такое состояние? Ни Лепешинский, ни другие лица, касавшиеся этого периода жизни Ленина, не дали на этот счет никакого объяснения. Конечно, нет его и в воспоминаниях Крупской.

Всякий, читавший ее мемуары, знает как тщательно она избегала всего, что позволило бы заглянуть в «уголок» Ленина, в его душевный мир. Он должен был оставаться домом, в котором окна плотно закрыты ставнями. Этот период мне представляется теперь одним из важнейших моментов в политической жизни Ленина. Он стоял на повороте. Пред ним вставал выбор — какой дорогой идти: той ли, на которую указывала его властная натура, характер, психология, убеждения, идеология, т. е. дорогой развернутого большевизма, приведшего к власти в 1917 г., или другой, во имя единства партии, пойти на ряд самоограничений, сделать меньшевикам уступки, несвойственные его вере в себя, непоколебимому убеждению, что только он может организовать настоящую революционную партию, повести ее к большим победам?

В течение февраля — половины апреля я неоднократно виделся с Лениным, сопровождая его на прогулках. Он говорил о том, что заполняло его голову, что он написал, пишет и хотел бы написать. Из того, что слышал, я мог понять суть раздиравших Ленина колебаний, узнать какие мысли он насильственно в себе подавляет и почему, в конце концов, такое большое различие между тем, что я слышал от него и тем, что потом напечатано в «Шаг вперед — два шага назад». Чисто случайные обстоятельства дали мне возможность быть, так сказать, «за кулисами» этой работы Ленина — отправного пункта, откуда, отмежевываясь от меньшевиков, пошло организационное выделение особой большевистской ленинской партии.

Важность этого исторического факта обязывает самым подробным образом остановиться на том, как появилась эта книга Ленина.

На мой вопрос — в чем же главная суть внутрипартийного разногласия, Ленин, при первой встрече с ним, ответил:

— В сущности, никаких больших принципиальных разногласий нет. Единственное разногласие такого рода — параграф 1 устава партии, — кого считать членом партии. Но это очень несущественное разногласие. Жизнь или смерть партии от него не зависит. Параграф 1 устава был принят на съезде не в моей формулировке, а Мартова. Оставшись в меньшинстве, ни я, ни те, кто меня поддерживали — о расколе и не помышляли. И всё-таки он произошел.

Почему? На это превосходно ответил Плеханов: произошла la grève générale des généraux. Некоторые партийные «генералы» обиделись за неизбрание их в редакцию «Искры» и в Центральный Комитет и отсюда пошла вся склока. Когда Мартов, вместе со мною и Плехановым, выбранный в «Искру», отказался с нами работать и соединился с неизбранными съездом Аксельродом, Старовером (Потресовым), Засулич, мы потом, идя на уступку, предлагали меньшинству послать от них двоих в редакцию, так что в ней было бы двое от большинства и двое от меньшинства, генералы отказались. После того как Плеханов, под давлением обиженных генералов, стал настаивать на приглашении в «Искру» всех прежних редакторов, я плюнул и, уйдя из «Искры», перебрался в Центральный Комитет, избравший меня своим заграничным представителем. А как только это произошло, началась немедленная атака на Центральный Комитет, на «сверхцентр», где засел самодержец Ленин, бюрократ, формалист, человек неуживчивый, односторонний, узкий, прямолинейный. Я спрашиваю — где тут принципы? Их нет.

Запомним — это мне говорил Ленин 5 января (старого стиля) 1904г. Он категорически отрицал, что между ним и меньшевиками существуют какие-то важные принципиальные разногласия. Во время следующей встречи Ленин мне рассказал, что на одном из меньшевистских собраний некий оратор доказывал, что Ленину нужна «дирижерская палочка», чтобы ввести в партии дисциплину, «подобную той, что существует в казармах лейб-гвардии Его Величества Преображенского Полка».

— Вот, — говорил Ленин, — уровень на котором держится полемика! Словечко «дирижерская палочка» я употребил впервые два месяца назад, отвечая письмом в «Искру» на статью Плеханова «Чего не делать». Я бросил словечко не случайно, а намеренно, обдуманно. Когда за вами гонится свора собак, бывает интересно бросить им кость и посмотреть, как они с нею будут возиться.

Они (меньшевики) с тех пор с «дирижерской палочкой» и возятся, как собаки с костью. Они до сих пор не хотят признать, что для правильного руководства партией, размещения ее работников по силе и качеству, нужно выйти из обывательских, кружковых соображений, будто при таком размещении можно кого-то обидеть. Дирижерская палочка в оркестре не принадлежит всякому, на нее претендующему или знающему ноты. Ноты должен знать и барабанщик.

Право на дирижерскую палочку дается тому, кто обладает особыми свойствами, из них дар организаторский на почетном месте. Каутский — первоклассный ученый, а всё-таки дирижерская палочка в немецкой социал-демократии не в его руках, а больше всего у Бебеля. Плеханов — первоклассный ученый, но я бы очень хотел, чтобы кто-нибудь мне указал, кого за последние 25 лет он организовал и способен ли он вообще что-либо и кого-либо организовать. О других — Аксельроде, Засулич, Старовере — смешно и говорить. Кто с ними имел дело — скажет:

«Друзья, как ни садитесь, а в дирижеры не годитесь». Мартов? Прекрасный журналист, полезная фигура в редакции, но разве может он претендовать на дирижерскую палочку? Ведь это истеричный интеллигент. Его всё время надо держать под присмотром. Ну, а кто еще? Тупой Дан или Ворошилов-Троцкий? А еще кто? Фомины и Поповы! Это курам на смех!

Из слов Ленина с полной ясностью вытекало, что право на дирижерскую палочку в партии может принадлежать только ему.

Была ли тут напыщенность, приподнятый тон тщеславия, подчеркивание своих особых качеств или заслуг? Нет, право утверждалось с такой простотой и уверенностью, с какой говорят: 2 х 2 = 4.

Для Ленина это была вещь, не требующая доказательств. Непоколебимая вера в себя, которую, много лет позднее, я называл его верою в свою предназначенность, в предначертанность того, что он осуществит какую-то большую историческую миссию, меня сначала шокировала. В последующие недели от этого чувства мало что осталось, и это не было удивительным: я попал в Женеву в среду Ленина, в которой никто не сомневался в его праве держать дирижерскую палочку и командовать. Принадлежность к большевизму как бы предполагала своего рода присягу на верность Ленину на покорное следование за ним. При отсутствии в то время программных и тактических разногласий, распря сводилась только к разным представлениям о строении и руководстве партией, а это, в конечном счете, всегда, обязательно, неминуемо приводило к роли, которую желал играть в партии Ленин и в которой ему отказывали его противники. Хотели ли того спорящие или нет, каждое собрание, каждый спор на партийные темы, начинался с упоминания имени Ленина и кончался упоминанием того же имени. На эти собрания Ленин не ходил и всё-таки незримый, отсутствующий, он на них присутствовал. О других большевиках, в сущности, серьезно не говорили. На них меньшевики Женевы смотрели как на «галерку», марионеток, статистов, только исполнителей воли Ленина. Произошел ли бы на съезде раскол, завязалась ли бы после него партийная склока, если бы не было Ленина? На это почти с уверенностью можно ответить отрицательно.

Постоянная фиксация внимания на личности Ленина в течение четырех месяцев послесъездовской полемики, с прекращением всяких личных отношений между многими партийными работниками, стала казаться меньшевикам явлением нежелательным и опасным. Во-первых, подобная фиксация придавала Ленину «удельный вес», значение, большее того, что ему хотели бы отвести меньшевики. Во-вторых, постоянные указания, что Ленин — Собакевич, полон самомнения, нетерпимости, властолюбив, прямолинеен, неуживчив, бестактен, грозили объяснить партийную борьбу столкновением на личной почве, что было на руку Ленину, доказывавшему, что нет никаких принципиальных разногласий, а только обиды, уязвленное самолюбие партийных генералов.

Считаясь с этим, нужно было критику Ленина вывести из области узко-организационных вопросов, поднять над личными столкновениями и попытаться объяснить происходящее какими-то важными причинами, коренящимися в самой русской исторической действительности. За такую задачу и взялся П. Б. Аксельрод в двух больших статьях, напечатанных в «Искре» под названием «Объединение российской социал-демократии и ее задачи». Первая статья была напечатана в № от 15 декабря 1903 г. — я еще сидел тогда в киевской тюрьме. Ленин не обратил на нее почти никакого внимания. Сужу потому, что при свиданиях моих с ним 5, 7 и 9 января он ни разу на нее не сослался, ни разу о ней не упомянул. Он говорил со мной об атлетике, а не об Аксельроде. Вторая статья появилась в «Искре» в № от 15 января 1904 г. и, по словам Красикова, видевшего Ленина в день ее появления, «обозлила Ильича до того, что он стал похож на тигра». Это тогда у Ленина возникла мысль написать брошюру (будущая книга «Шаг вперед — два шага назад») и беспощадно расправиться с Аксельродом. Что же превратило Ленина в «тигра»?

Социализм на Западе, писал Аксельрод, в виде самостоятельной силы появился лишь после буржуазной революции, в условиях сложившегося буржуазного строя. Там социал-демократия есть часть пролетариата «плоть от плоти его, кость от кости его». Будучи подлинно классовой партией пролетариата, социал-демократия Запада (Аксельрод имел ввиду больше всего Германию) выполняет свою основную цель — развитие у рабочего класса сознания его «принципиального антагонизма со всем буржуазным строем и сознание им (пролетариатом) всемирно-исторического значения его освободительной борьбы». «Систематически вовлекая рабочие массы в непосредственную и прямую борьбу со всей совокупностью буржуазных идеологов и политиков, социал-демократия конкретно вскрывает непримиримый антагонизм интересов пролетариата с господством буржуазии, неспособность даже передовых элементов буржуазии последовательно отстаивать интересы прогресса».

«В ином положении находится социал-демократия в России, где еще не было буржуазной революции, где буржуазный строй политически не оформился. В ней социал-демократия «ни рыба, ни мясо». Ее нельзя назвать партией только интеллигенции, но нельзя сказать, что это партия пролетариата. Рабочие играют в ней ничтожную роль. Ближайшей политической задачей в стране является устранение самодержавия и ради нее масса радикальной интеллигенции, ища опоры, идет к пролетариату, стремясь пробудить его из глубокого сна, бескультурного состояния, повести на бой с самодержавием. Тяготение радикальной интеллигенции к пролетариату обусловливается совсем не его классовой борьбой, а общедемократической потребностью избавиться от гнета пережитков крепостничества.

На Западе задачей социал-демократии было освобождение пролетариата от опеки свободолюбивой демократической интеллигенции. В России, наоборот, марксисты брали на себя инициативу сближения пролетариата с радикальной интеллигенцией, открывали дорогу для подчинения рабочих ее революционному руководству. Классовую борьбу пролетариата со всем буржуазным обществом господствующая практика почти игнорирует и фактически почти всё исчерпывается борьбой с самодержавием. Таким образом, историческая стихия толкала и толкает наше движение в сторону буржуазного революционизма. История за нашей спиною дает преобладающую роль в движении не главной цели, а средству.

Организацией рабочего класса преследуется больше всего задача насильственного свержения самодержавия, для чего, по формулировке одного комитета партии (Аксельрод его не называет), нужно иметь «готовую к повиновению и открытому восстанию рабочую массу». В этом виде воздействие социал-демократии на массы означает воздействие на них чуждого им социального элемента. Для закрепления его влияния понадобилась теория о властной, централизованной, ведущей рабочих, организации, о властном органе («Искра»), держащим в своих руках все нити движения, создана «организационная утопия теократического характера». С одной стороны, в ходу были лозунги и слова социал-демократические, с другой — самая что ни на есть буржуазная работа вовлечения масс в движение, «конечным результатом которого, в самом лучшем, в самом благоприятном случае, было бы кратковременное господство радикальной демократии, опирающейся на пролетариат». «В конце пути светится как блестящая точка — якобинский клуб, т. е. организация революционно-демократических элементов буржуазии, ведущая за собой наиболее активные слои пролетариата».

К этой перспективе, кончая свою вторую статью, Аксельрод сделал дополнение, всем своим жалом прямо, ясно, резко направленное против Ленина.

«Вообразим себе, что все радикальные элементы интеллигенции стали под знамя социал-демократии, группируются вокруг ее центральной организации, а рабочие массы в еще большем масштабе чем теперь, следуют ее указаниям и готовы повиноваться ей. Что означала бы такая ситуация? «Мы имели бы в данном случае революционную политическую организацию демократической буржуазии, ведущей за собою в качестве боевой армии рабочие массы России. А для довершения своей злой иронии история, пожалуй, поставила бы нам еще во главе этой буржуазно-революционной организации не просто социал-демократа, а самого, что ни на есть «ортодоксального» (по его происхождению) марксиста. Ведь дал же легальный или полумарксизм литературного вождя (Аксельрод имел в виду Струве) нашим либералам, почему же проказнице истории не доставить революционной буржуазной демократии вождя из школы «ортодоксального революционного марксизма» (стрела в Ленина!).

Таково резюмэ статей Аксельрода. В лагере меньшевиков они произвели огромное впечатление, их объявили «знаменитыми». Я слышал как на одном собрании Мартов назвал их «великолепным марксистским анализом нашего партийного развития». «В свете этого анализа, — говорил он, нельзя не видеть, что Ленин не орел, как думают его поклонники, а только весьма вульгарной породы политическая птица, несмотря на претензии высоко летать — объективно не подымающаяся над буржуазно-демократическим якобинством». Много лет позднее, т. е. уже после октябрьской революции, другой видный меньшевик, П. А. Гарви писал, что «фельетоны Аксельрода были как бы молнией, осветившей темное небо и всё окрест... В своих знаменитых фельетонах он первый вылущил зерно политических разногласий. Он первый указал на опасность превращения на путях большевизма нашей партии в якобинскую заговорщического типа организацию, которая под маской ортодоксального марксизма будет прокладывать путь мелкобуржуазному радикализму, подчиняющему себе и использующему для своих политических целей рабочий класс и его массовую политическую борьбу» («Воспоминания социал-демократа», Нью-Йорк, 1946 г. стр. 395-412).

Не знаю, можно ли теперь назвать фельетоны П. Б. Аксельрода «знаменитыми». Он остро и правильно указал на якобинский и «теократический характер», защищаемый Лениным, централизованной властной организации. В какой-то степени прав он и в том, что историческая обстановка могла способствовать превращению русского социал-демократизма в буржуазный революционизм. Но следующее его указание, что толкачом движения в эту сторону, «прокладывая пути для мелкобуржуазного радикализма», являлся именно Ленин — это в свете происшедших событий — следует считать явно опровергнутым жизнью. Если бы Ленин вел движение действительно в сторону буржуазного революционизма, его результат — октябрьская революция — должна бы окончиться победой «мелко-буржуазного радикализма», а этого не произошло.

Развиваясь и трансформируясь, эта революция привела не к буржуазному строю, не к социалистическому, а к тоталитарному государству, совершенно новой, в истории никем непредвиденной общественной формации. То обстоятельство, что значительная часть европейского рабочего движения приняла проповедуемые Лениным формы, от которых Аксельрод считал Европу застрахованной, показывает, что вопрос им анализировавшийся, неизмеримо сложнее, чем Аксельрод это думал и изображал. Впрочем, его статьи скоро должны были в глазах меньшевиков потерять значительную часть своего значения. Ведь их критика стала сосредоточиваться совсем не на доказательстве буржуазных тенденций политики Ленина, а, наоборот, на обвинении его в том, что, игнорируя буржуазный характер развертывавшейся в 1905-6 г.г. революции, провозглашая диктатуру пролетариата и крестьянства, перепрыгивая через всякие препоны, он бессознательно стремится превратить буржуазную революцию в социалистическую.

Статьи Аксельрода, когда я с ними ознакомился, показались мне надуманными и лишь неприятно напомнили обостренную полемику в Киеве с Вилоновым, конторщиком железнодорожных мастерских, входившим в кружок, который в 1902-3 году я посещал в качестве пропагандиста. Перевертывая формулу Ленина из «Что делать», — гласящую, что стихийное движение рабочего класса есть трэд-юнионизм, идет к подчинению его буржуазной идеологии и задача в том, чтобы «совлечь» рабочих с этого пути под «крылышко социал-демократии». Вилонов утверждал, что стихийное движение рабочих, наоборот, тянется, прямо идет к социализму, а вот приходящая к ним из разных слоев радикальная интеллигенция «совлекает» их с правильного пути, «пакостит» им, затемняет их сознание, ставя пред ними ближайшей задачей не социалистическую революцию, а буржуазную.

У радикальной интеллигенции, говорил Вилонов, под видом марксистов, проникающих в рабочую среду, падение царизма высшая и последняя цель, тогда как рабочие должны вместе с свержением самодержавия добиваться и свержения капитализма (При моем первом свидании с Лениным — он говорил о письмах, которые получал из Екатеринослава от некоего рабочего, подписывавшегося «Мишей Заводским». Одно из них Ленин напечатал в своей брошюре «Письмо к товарищу об организационных задачах». Я тогда не знал, что Миша Заводской никто иной, как часто споривший со мною ученик мой — Вилонов, ставший потом весьма известным большевиком. Ленин впервые увидел Вилонова в Париже в 1909 г. и писал Горькому (Вилонов перед этим был в школе Горького на Капри), что видит в Вилонове «поруку, что рабочий класс России выкует превосходную революционную социал-демократию».).

О статьях Аксельрода мне удалось говорить с Лениным лишь числа 18 или 20 января, когда я рассказал ему о встрече в отеле с Аксельродом, о которой я уже писал. Напомню, что Ленин был недоволен тем, что я счел нужным извиниться пред Аксельродом за грубые выражения по его адресу. «Промах дали, они на нас собак вешают, пусть не жмутся, получая хорошую сдачу». Начав говорить об Аксельроде сравнительно спокойно, Ленин скоро оставил этот тон и, если употребить выражение Красикова, превратился «в тигра». Он говорил:

— Что такое писания Аксельрода? Самая большая гадость, которую только пришлось читать в нашей партийной литературе. Послушать его, так выйдет, что часть партии, представленная на съезде большинством, вела рабочий класс России на заклание его буржуазией, а вот другая часть партии — Аксельрод и ему подобные — являются выражением кристально-чистого социализма. Аксельрод оплевал трехгодичную работу «Искры», все ее достижения. За три года существования «Искры» и искровской организации, они, по его мнению, кроме «организационной утопии теократического характера» и подчинения рабочего движения буржуазной интеллигенции, — ничего доброго не сделали. Нужно быть тупоумным, выжившим из ума человеком, чтобы отважиться писать такую глупость. Я всю эту выдумку разоблачу. С фактами, документами в руках покажу подлинное лицо обоих течений. Пусть партия судит.

Я спросил Ленина как скоро он намерен написать свою брошюру и когда нужно ждать ее появления?

— Вероятно, в начале апреля.

— Жаль, — сказал я, — что в течение ближайших месяцев не придется с вами видеться. Для меня это будет большим уроном. При первой же возможности я хочу возвратиться в Россию. А до отъезда естественно хотелось бы приобрести возможно больше такого знания, которое почерпается не столько из книг, сколько из личного общения с наиболее авторитетными и опытными членами партии, из них же первым являетесь вы.

— А почему вы думаете, что не придется видеться?

— Вы, вероятно, так будете заняты писанием, что на разговоры и свидания с визитерами моего партийного ранга у вас времени не будет.

— Это совсем не так, — возразил Ленин. — Я не хочу работать без передышки, я буду вести работу, чередуя ее с часами отдыха. Например, около четырех часов — это моя давняя привычка, я обязательно буду выходить на прогулку на полчаса, на сорок минут. Ничего не имею против того, чтобы в это время вы заходили ко мне вместе прогуляться. Шагать по улицам в одиночестве я совсем не люблю.

«Приглашение», или иначе сказать «позволение», сопровождать Ленина во время его прогулок я использовал довольно широко. Этот человек меня крайне интересовал. Та небольшая брошюра, которую он сначала намеревался написать, растянулась, превратилась в довольно объемистую книжку и вышла она из печати не в начале апреля, как Ленин предполагал, а в половине мая. Он писал ее в феврале, марте и половине апреля. Сколько раз видел я Ленина за эти десять недель? Точно не помню, думаю, что, не считая двух прогулок в ближайшие к Женеве горы, — за время писания Лениным «Шаг вперед — два шага назад» я видел его никак не менее пятнадцати раз.

И эти свидания с ним позволили мне установить, с какими взглядами на партийную распрю Ленин начал писать свою книгу, какие новые взгляды он стал потом в ней развивать и, в конце концов, как, насилуя себя, он отказался сделать те неизбежные политические и организационные выводы, которых, по его мнению, неумолимо требовало положение дел в партии.

Подготовку своей книги он начал несомненно ощупью. Он не мог тогда еще сказать, что целый ров принципиальных разногласий разделяет большевиков от меньшевиков. Для унижения последних он прибег к особому методу. «Чтобы определить характер какого-нибудь политического течения, нужно узнать, кто за него голосует, его поддерживает, и кто его союзник и его хвалит. Изучайте детально все прения и голосования на съезде, и вы ясно увидите, что за меньшинством шли, за него голосовали, самые отсталые, путанные, анти-искровского духа люди». За ними, заключал Ленин, тянулось «всякое политическое дрянцо» («дрррянцо» — как выговаривал Ленин).

К нему он относил представителей еврейского Бунда, участников «Рабочего Дела» в лице Акимова и Мартынова, делегатов съезда вроде Махова, презрительно именуемого «болотом», и некоторых других. Передавать, что я слышал от Ленина насчет «дрянца», нет надобности. В очень смягченной форме, без больших ругательств — это можно найти в его книге. Но о двух вещах, слышанных от Ленина во время первых же прогулок с ним, стоит рассказать.

Жестоко понося Бунд, говоря, что его организация превосходна, но ее возглавляют «дурачки», Ленин главное их преступление видел в том, что положение Бунда в общей российской социал-демократии они хотят установить на началах федерации. «Не некоторой автономии, а, заметьте, федерации. На это мы никогда не пойдем». Возможно, что против федеративного принципа у Ленина были основательные аргументы, я их не слышал. От него я только слышал, что принцип федерации абсолютно несовместим с принципом централизма, а святость, высочайшее качество, централизма в строении партии имели в глазах Ленина такую же ценность, как самые важные пункты ее программы.

(«Одновременно с созданием Всемирной сионистской организации на Первом конгрессе в Базеле (1897 г.), в Вильно, на тайной нелегальной сходке была основана первая еврейская социалистическая партия — Бунд.

Оба движения повели между собой острую борьбу, хотя с исторической и объективной точек зрения оба они происходили из одного источника.... В кругах еврейской студенческой молодежи из России, собравшейся на Западе, шли жаркие споры на политические и общественные темы. Подавляющее большинство сочувствовало русским революционным движениям и чуждалось еврейского национального дела..»- из книги - Ицхак Маор «Сионистское движение в России» – лдн-книги)

По Ленину выходило, что если нет централизма, всё идет вверх ногами в революционной социалистической партии. «Ни один ортодоксальный марксист не может стоять за федеративный принцип. Это самая элементарная истина!. Именно этой «истины» я и не понимал. Например, Швейцария, дававшая нам всем приют, была федерацией. В ней прекрасно уживались и французы, и немцы. Почему такая федерация плоха? Почему в социалистической партии, организующейся на базе федерации, не могут ужиться русские, поляки, евреи, латыши? Боясь, чтобы это не повредило моей репутации, я, однако, такого вопроса Ленину не ставил. Полное отрицание федеративного принципа и абсолютное железное признание принципа централизма Ленин вдолбил в голову всем большевикам. И нигде идолократия централизма не приняла такого чудовищного выражения, как у эпигонов Ленина в эпоху сталинизма.

Главнейшая часть СССР называется РСФСР, т. е. «российская социалистическая федеративная советская республика». Слово федерация здесь каким-то чудом допущено, но за этой мнимой федерацией стоит маниакальный, чудовищный, деспотический централизм Кремля, всюду проникающий, всё связывающий. Из централизма Ленина выросло Etat concentrationnaire — Государство концентрационных лагерей !

А теперь о другой вещи, к которой во время первых прогулок с Лениным мне еще более, чем к его сверхцентрализму, было сначала трудно привыкнуть. Со многими своими противниками, с их мыслями и оттенками мысли, Ленин разделывался своеобразным способом. Он с размаху лепил на них позорную печать в виде имен Акимова и Мартынова, двух старых партийных работников, представлявших в глазах Ленина «политический кретинизм, теоретическую отсталость, организационный хвостизм». О Мартынове скажу позднее, пока несколько слов об Акимове. Это партийная кличка В. П. Махновца.

Акимов отрицал всю ленинскую концепцию партии и организацию профессиональных революционеров. Он считал, что она вся проникнута вредным, антидемократическим, деспотическим духом. Он — первый на это указал. Он утверждал, что, занимаясь почти исключительно политической агитацией, партия игнорирует вопросы культурного воспитания рабочих и многие, пусть мелкие, но важные экономические нужды народной массы. Вместо того, чтобы держать речи рабочим о свержении самодержавия, Махновец иной раз готов был превратиться в школьного учителя, когда видел, что в его кружке рабочие плохо читают и безграмотно пишут.

Желая быть ближе к рабочим, знать их быт и условия труда, Махновец простым рабочим проработал несколько месяцев на шахтах в Бельгии. Позднее, участвуя в России в рабочей кооперации, чтобы лучше вести ее дела, в частности, лучше организовать заготовку и продажу мяса, он для учебы поступил на некоторое время маленьким приказчиком на службу к одному частному мясоторговцу.

На съезде партии только он голосовал против принятия программы, выработанной Плехановым и редакцией «Искры». В ней для него была особенно неприемлема идея, что для торжества социалистической революции необходима диктатура пролетариата, т. е. по объяснению Плеханова — «подавление всех общественных движений, прямо или косвенно угрожающих интересам пролетариата». В то время мы все — и большевики и меньшевики — без малейшей критики, как нечто неоспоримое, как категорический императив, принимали эту идею. Акимов в среде русских социал-демократов был один из первых, восставших против нее. На том же партийном съезде Акимов в одной из своих речей заметил, что партия все время заслоняет собою рабочий класс. В партии, в том виде, в каком ее воспитывает «Искра», сказал он, никогда не произносится пролетариат в «именительном падеже», а всегда только в «родительном», т. е. в виде «дополнения к партии». Делегаты съезда держались за бока от смеха, слушая эту «акимовскую глупость». А странная формула Акимова была далеко не так уж глупа.

С Акимовым мне пришлось встретиться впервые в 1905 и потом видеться с ним в 1919-1920 г.г. после октябрьской революции. Он служил тогда в Звенигороде, недалеко от Москвы, и иногда приезжал ко мне. Узнав его поближе, я не мог не оценить и его обширных знаний и большую скромность. Конечно, у него было много чудачества, но это был кристальной честности человек, до мозга костей демократ, неутомимый общественный работник, без всякой позы, громких слов, проникнутый мыслью, что вся жизнь его до самого последнего дыханья должна служить общественному благу.

На смертном одре (в 1921 г.) он просил свою сестру записывать, что он чувствует, о чем он думает, от чего страдает, умирая. Он считал, что, может быть, такие предсмертные записи принесут какую-то пользу медицине. И вот этого человека, своими демократическими взглядами опередившего на десятилетия многих партийных товарищей, — Ленин считал кретином, «полуидиотом». Плеханов писал, что «Акимов никому не страшен, им не испугаешь даже воробья на огороде». А именно Акимовым то и дело пугал Ленин. В 1903 и 1904 г.г., как только где-либо в ком-либо замечался уклон от его — Ленина — мыслей, он немедленно в качестве позорной печати вытаскивал имя Акимова: «здесь пахнет Акимовым», это «акимовщина», «дух Акимова», «ты победил, тов. Акимов», тут «реванш Акимова», «союз с Акимовым», «уступка Акимову», «ликование Акимова» и т. д. в том же духе. Подобными фразами изобилует «Шаг вперед — два шага назад» и их еще в большем количестве я наслушался от Ленина во время наших прогулок. Акимова я тогда совсем не знал, никогда не видел, но ленинское насмешливое запугивание и клеймение именем Акимова — мне совсем не нравилось.

Я хотел слышать аргументы по существу вопроса. Должен сознаться, что в конце концов, незаметно для себя, я стал к этому привыкать. О чем это говорит? Ленин умел гипнотизировать свое окружение, бросая в него разные словечки; он бил ими словно обухом по голове своих товарищей, чтобы заставить их шарахаться в сторону от той или иной мысли. Вместо долгих объяснений — одно только словечко должно было вызывать, как в экспериментах проф. Павлова, «условные рефлексы». В 1903 г. и половине 1904 г. таким словечком была «Акимовщина», в следующие годы появились другие: «ликвидатор», «отзовист», «махист», «социал-патриот» и т. д. Спастись от гипноза штампованных словечек можно было лишь далеко уходя от Ленина, порывая с ним связь. В январе — мае 1904 г. у меня об этом еще не могло быть и речи.

От анализа «дрянца», спутника, компрометирующего меньшевиков, Ленин скоро перешел к критике их самих и здесь мне пришлось быть наблюдателем невероятно крутого поворота всей позиции Ленина. Пятого и девятого января он говорил мне, что между большинством и меньшинством нет серьезных принципиальных разногласий. Теперь такого рода разногласия стали сыпаться как из рога изобилия. В каждую новую прогулку число их прибавлялось.

Параграф 1 устава партии, — говорил Ленин, — в моей формулировке представляет осадное положение против вторжения в партию оппортунистических элементов. В формулировке Мартова — это открытые двери для заполнения партии именно такими элементами. Меньшинство, зараженное духом анархического буржуазного индивидуализма, не признает ни авторитета партийного съезда, ни партийную дисциплину. Оно фактически отрицает централизм, видя в нем, подобно Аксельроду, «организационную утопию теократического характера». Вместо того, чтобы строить партию сверху, оно, следуя за Акимовым, хочет строить ее снизу. Меньшинство высмеивает значение твердого устава партии, формально и строго определяющего ее организацию. Оно хочет, чтобы партия была в расплывчатом состоянии.

Как и в критике «дрянца» не нужно перечислять всякие другие обвинения меньшинства Лениным, они напечатаны в его книге; гораздо важнее указать на изменения психологического состояния Ленина по мере того, как он всё более и более отыскивал действительные и мнимые политические грехи меньшевиков. От презрительно насмешливого тона, с которым он приступил к анализу «дрянца», Ленин скачками перешел к едкой злобе, а потом к тому, что я называю ражем.

Мне особенно запомнился один день, когда одолеваемый этим ражем Ленин поразил меня своим видом. То было, кажется, после 10 марта (Ленин сделал тогда не очень яркий публичный доклад о годовщине Парижской Коммуны). Можно было подумать, что Ленин пьян, чего не было и не могло быть в действительности. Я не видел никогда, чтобы он пил более одной кружки пива. Он был возбужденный, красный, словно налитый кровью. Никогда еще он не говорил о мартовцах, новоискровцах, словом, меньшевиках с таким ожесточением и ругательствами. Никогда еще его обвинения меньшевиков не шли так далеко. В течение 7 или 8 дней, что я его не видел, отношение Ленина к меньшевикам превратилось в жгучую безграничную дикую ненависть.

— Есть, — сказал он мне, — детская игра — кубики. На каждой стороне их представлена часть какой-нибудь вещи — дома, дерева, моста, цветка, человека. В несобранном виде эти картинки ничего не дают, только бессмысленный хаос. Когда же, выбирая соответствующие сторонки кубиков, всячески повертываете их, прикладываете одну к другой — получается осмысленная картинка, рисунок. Совершенно такой же результат получается при разборе «кубиков» меньшинства. С первого взгляда в заявлениях, словах, действиях меньшинства, одна только непродуманность, глупая кружковая болтовня, вспышки личной обиды, раздутое самолюбие. Однако, если у вас есть терпение достаточно долго повозиться с кубиками меньшинства, находя на стороне одного кубика продолжение изображения на другом, в результате обнаружится политическая картинка, смысл которой не возбуждает никаких сомнений. Эта картинка неопровержимо свидетельствует, что меньшинство есть оппортунистическое, ревизионистское крыло партии. Рано или поздно, а вернее всего скоро, оно должно уйти от ортодоксального марксизма. Этим крылом командует зараженный буржуазным духом и ненавидящий пролетарскую дисциплину интеллигент. Аксельрод прав, говоря, что в нашем движении есть чуждый пролетариату буржуазный элемент. Только с больной головы он валит на здоровую.

Антимарксизм не в большинстве партии, а в другом ее течении — в меньшинстве. За несколько месяцев открытого существования этого течения — оно сказало столько, что даже без большой прозорливости можно понять, что, став на этот путь, меньшинство через несколько лет заткнет за пояс всех Акимовых, Фольмаров и даже Мильеранов. Сейчас сторонники меньшинства бунтуют против «самодержца» Ленина. Всмотритесь хорошенько в их кубики, прислушайтесь хорошо к их ариям и вы легко поймете, что у них бунт против ортодоксального марксизма. Пока бунт на коленях, — подождите — они встанут на ноги и, начав с организационного оппортунизма, кончат полной ревизией теории и программы партии.

Обычно во время речей Ленина я предпочитал только слушать, «учиться», но на сей раз не выдержал.

— Помилуйте, Владимир Ильич, неужели можно серьезно утверждать, что Плеханов, Аксельрод, Мартов уходят от марксизма? Ведь это недоказуемо. Вспомните, что, недели три тому назад, вы говорили мне о Плеханове — лучшем теоретике марксизма на ваш взгляд, в наше время!

Ответ Ленина на мое восклицание — засел в памяти. Он находится в тесной связи с взглядом Ленина на ортодоксальный марксизм и ревизионизм, который он изложил, когда я пришел к нему после ошарашившей меня встречи с Плехановым (об этом позднее).

— Оставьте в покое Плеханова, к нему это не относится, и не заслоняйте вопрос частностями. Ставьте общий вопрос, отдайте себе ясный отчет — что значит быть вообще настоящим марксистом. Быть марксистом не значит выучить наизусть формулы марксизма. Выучить их может и попугай. Марксизм без соответствующих ему дел — нуль. Это только слова, слова и слова. А чтобы были дела, действия, нужна соответствующая психология. У меньшинства слова внешне марксистские, а психология хлюпких интеллигентов, индивидуалистов, восстающих против пролетарской дисциплины, против отчетливых организационных форм, против твердого устава, против централизма, против всего, в чем они могут увидеть обуздание их психики. У них психология не социалистов, а буржуазных демократов.

Когда на съезде Посадовский указал, что демократические принципы совсем не являются абсолютной ценностью и должны быть подчинены «выгодам нашей партии», а Плеханов, поддерживая Посадовского, заявил, что в случае надобности можно лишить буржуазию избирательных прав, разогнать не отвечающий интересам пролетариата парламент, — друзья меньшинства впали в настоящую истерику. Гольдблат из Бунда, Егоров из «Южного Рабочего» стали бешено шикать на Плеханова. Знаете ли вы Попова из «Южного Рабочего? Это то же политическое тесто, что Егоров из «Южного Рабочего», а ведь меньшинство на съезде настойчиво хотело провести Попова как своего человека в Центральный Комитет. Жаль, что прения на съезде по вопросу, поднятому Посадовским и Плехановым, были прекращены. Не будь этого, непременно бы обнаружилось, что среди меньшинства Егоровых не мало.

Ведь обнаружилось же через месяц после съезда, на заседаниях Революционной Лиги, что Мартов тоже разделяет негодование Гольдблата и Егорова, тоже признает абсолютную ценность буржуазных демократических принципов. Буржуазная мягкотелость меньшинства, полное несоответствие его психологии той, которой требует революционный марксизм, — лучше всего определяется их криками по адресу «заговорщичества», «бланкизма», «якобинизма». Чем меня хочет опозорить Троцкий? Тем, что называет якобинцем-Робеспьером. Чем нас пугает Аксельрод? Тем, что наше движение может попасть под влияние «якобинского клуба». Что о якобинцах на собрании меньшевиков недавно говорил Мартов? Что между социал-демократизмом и якобинством не может быть ничего общего. Я уже не говорю о Засулич и Потресове, их взгляды на якобинизм давно знаю. Они смотрят на якобинизм глазами либералов. Бегство от якобинизма обще всем Акимовым, жоресистам, жирондистам, оппортунистам, ревизионистам в современной социал- демократии. Только у одних оно выпирает наружу, у других — замаскировано.

— Мне кажется, — заметил я, — нужно все-таки установить что понимать под якобинством.

— Не давайте себе этот труд! Лишне.

Это давным давно, с конца 18 столетия, уже установлено самой историей. Что такое якобинизм, всем революционным социал-демократам давно известно. Возьмите историю французской революции, увидите, что такое якобинизм. Это борьба за цель, не боящаяся никаких решительных плебейских мер, борьба не в белых перчатках, борьба без нежностей, не боящаяся прибегать к гильотине.

Те, кто как Бернштейн и Ко, считают демократические принципы абсолютной ценностью, — якобинцами, разумеется, быть не могут. Отрицание якобинских мер борьбы самым прямым логическим путем приводит к отрицанию диктатуры пролетариата, т. е. того насилия, которое необходимо, обязательно, без которого нельзя обойтись, чтобы сломать, уничтожить врагов пролетариата и обеспечить победу социалистической революции. Без якобинской чистки нельзя произвести хорошую буржуазную революцию, а тем более социалистическую. Она требует диктатуры, а диктатура пролетариата у лиц, ее осуществляющих, требует присутствия психологии якобинства. Тут всё связано. Без якобинского насилия диктатура пролетариата — выхолощенное от всякого содержания слово. Когда нынешние жирондисты из меньшинства, с глубокомыслием Акимова, бросают свои словечки против якобинства, они фактически тихой сапой подкапываются под идею диктатуры пролетариата, т. е. под самый основной пункт ортодоксального революционного марксизма. Скажите это нашим мартовцам, они расплачутся от горькой обиды: как вы, мол, смеете это говорить, всем известно, что мы великие революционеры, самые ортодоксальные марксисты! И найдутся наивные люди, которые этому плачу поверят, и, подобно вам, Самсонов, скажут — невозможно доказать, что у вождей из меньшинства есть поползновение уйти от марксизма. Однако, это весьма и весьма доказуемо.

Во время следующей прогулки вся речь Ленина буквально без остановок вертелась около заявлений, что «настоящий революционный социал-демократ должен быть якобинцем». Все полчаса или 35 минут прогулки были нескончаемым повторением этой мысли. Раньше я от него ее не слышал. Можно было думать, что мысль эта была у него где-то спрятана и вылетела, или вдруг появилась и оседлала его.

— Они (меньшинство) обвиняют нас в якобинстве, бланкизме и прочих страшных вещах. Идиоты, жирондисты, они не могут даже понять, что таким обвинением делают нам комплименты.

От ража у Ленина краснели скулы, глаза превращались в острые точки. Говоря, он вдруг останавливался, запускал большие пальцы за борт жилетки, прихлопывая ногой, смотрел на меня, но вместе с тем куда-то поверх меня, сквозь меня, в сущности, говорил сам с собою, сам себе ставил вопросы и со злостью на них отвечал :

— Какое различие между старой и новой «Искрой»? А вот какое. В старой «Искре» было два якобинца — Плеханов и я. Был еще Мартов, но только на «припряжку». Старая «Искра» по духу, по всему направлению была якобинской, а новая «Искра» сознательно в поте лица своего вытравляет, изгоняет у себя всякие следы якобинства. Мартов из «припряжки» убежал, он нашел теперь свою настоящую полочку — вместе с Аксельродом, Засулич и Старовером воюет с якобинством. Бедный Плеханов.

В этой жирондистской компании он в качестве военнопленного. Поздравляю, тов. Плеханов, поздравляю, в незавидное положение вы попали! А вы-то прекрасно знаете, что отношение именно к якобинству разделяет мировое социалистическое движение на два лагеря — революционный и реформистский (В дальнейшем развитии это означало тоталитарный коммунизм и демократический социализм.).

Революционный социал-демократ должен быть и не может не быть якобинцем. Вы спрашивали меня, что понимать под якобинством. Современное якобинство, во-первых, требует признания необходимости диктатуры пролетариата, без этого нельзя утвердить его победу. Якобинство, во-вторых, в интересах образования этой диктатуры, требует централизованного строения партии. Отрицание этой истины ведет к организационному оппортунизму, а последний постепенно и неуклонно ведет к отрицанию диктатуры пролетариата, на чем и сходятся все противники ортодоксального марксизма.

Якобинство, в-третьих, в интересах борьбы требует в партии настоящей, крепкой дисциплины. Крики меньшинства против «слепого подчинения», «казарменной дисциплины» — изобличают у их авторов любовь к анархической фразе, интеллигентской расхлябанности, взгляд на себя как на «избранную душу — стоящую вне и выше законов партии, выработанных партийным съездом. Выньте дисциплину, опрокиньте централизм — на что тогда будет опираться диктатура? Диктатура, централизм, жесткая и крепкая дисциплина — всё это логично связано, одно дополняет другое. А всё вместе это и есть якобинизм, против которого теперь с благословения Ак-сельрода, пошли войною и Мартов и Акимов, и все прочие жирондисты. -Революционный социал-демократ — нужно это раз навсегда усвоить — должен быть и не может не быть якобинцем (Ленинское определение якобинизма ничем не отличается от существовавшего в партии «русских якобинцев бланкистов», с которой в 1891 г. в Самаре молодого Ленина знакомила Ясенева. Зайчневский проповедывал, что нужно «в подходящий момент захватить власть, посадить всюду своих комиссаров, издать ряд декретов, которые бы в корне изменили существующий порядок», а чтобы «суметь захватить власть, мы должны иметь строго централизованную организацию». Это всё мысли «Молодой России». Ясенева рассказывала, что Зайчневский — вместе с тем требовал «беспрекословного» исполнения партийных постановлений и предписаний. Он пресекал даже «отдаленные намеки» уклониться от этих предписаний, «моментально призывал к порядку своей любимой поговоркой: «иди кума в воду и не булькай». Пролетарская дисциплина в понимании Ленина тоже не мирилась с попыткой «булькать». Было бы неестественно, чтобы при обдумывании «Шага вперед — два шага назад», когда у Ленина выплыло якобинство — он не вспомнил разговоров с Ясеневой. И он их вспомнил. Письмо к Ясеневой тому доказательство. Взгляды Ткачева несущественно отличались от Зайчневского и его партии «якобинцев-бланкистов», у него те же идеи захвата власти, диктатуры, «организации иерархии, дисциплины, подчиненности». Становится понятным, что (об этом в одной из следующих глав) Ленин считал «неправильным отношение Плеханова к Ткачеву». Он был, — сказал он мне, — в свое время большим революционером, настоящим якобинцем.).

Через два дня я снова встретился на прогулке с Лениным. Он по-прежнему находился в состоянии полного ража (Я говорю раж, но должен заметить, что эта характеристика состояния свойственного Ленину принадлежит не мне. Заимствую ее у Крупской, из одного ее письма из Сибири к родным Ленина.).

Почти не обращая на меня внимание, как бы продолжая разговор с самим собой, он всё время на разные лады повторял: «нужно aussprechen was ist, настало время aussprechen was ist». («обьяснить в чем суть дела» - лдн-книги)

— Диагноз партийной болезни теперь твердо установлен. В партии находятся не просто путанники, истерики и болтуны, а определенно — правое, ревизионистское крыло, под флагом борьбы с «бонапартизмом», сознательно разлагающее, парализующее всю партийную работу. Центр этой отравы — редакция новой «Искры», состоящая из людей, отвергнутых съездом и взбунтовавшихся против решений съезда. Так продолжаться не может. Довольно размагниченности. Нужно aussprechen was ist — нужно прямо, ясно, решительно сказать: с этими господами мы в одной партии находиться больше не можем. Нам они не товарищи, а враги. Нужно немедленно, иначе мы режем себя, создать наш орган печати. Нужно из комитетов большинства вышибать всех представителей меньшинства, а где это невозможно, образовывать на местах параллельные комитеты только из наших людей. Нужно возможно скорее из представителей большинства созвать съезд, который, объявляя об образовании партии непреклонного революционного марксизма, — порвет всякую связь с меньшинством, открыто заявит об окончательно происшедшем расколе.

Сколь ни подготовлялся я предыдущими речами Ленина к мысли о глубокой пропасти, отделяющей большинство от меньшинства, требование полного и оформленного раскола партии — меня привело в ужас. Нельзя идти так далеко! Партия не должна идти на такой шаг. При всей моей тогдашней малой симпатии к меньшевикам я полагал, что нужно все же пытаться с ними примириться и одновременно ставить в ультимативной форме вопрос о возвращении Ленина в редакцию «Искры». Ленин мне на это ответил:

— Если большинство сейчас, т. е. после моей книги, где я всё изложу, не пойдет на раскол, будет продолжать жить в гниющей партии, а еще хуже будет заниматься примиренческими речами, значит, оно готово, чтобы ему мартовцы плевали в рожу. Если большинство не объявит о своем решении полностью и окончательно отделиться от меньшинства, значит оно — безнадежно и состоит не из революционеров, а высохших, анемичных, старых дев. Что же касается «Искры» — я никогда больше в нее не войду. «Искра» стала загаженным ночным горшком и пусть другие возлагают его на себя как лавровый венок.

После этого — я дня через два снова виделся с Лениным. Он был по-прежнему в раже и повторял, что в своей книге полностью развернет все аргументы за неминуемый раскол. При одном из этих свиданий я передал Ленину некий документ на самом деле «исторический», о котором было бы непростительно ничего не сказать.

Распря между большевиками и меньшевиками была так остра, что в подавляющем большинстве случаев личные отношения между ними переставали существовать. В частности, я ни с одним меньшевиком, кроме А. С. Мартынова (Пикера), того самого, который вместе с Акимовым, в глазах Ленина — представлял тип «кретина», не встречался. Мартынов стоял тогда на крайнем правом флаге меньшевизма и был ярым противником организационных схем Ленина. «Вы строите, — сказал он ему, — не социал-демократическую партию, а что-то весьма похожее на организацию македонских четников», на что Ленин ему ответил: «вы ровно ничего ни в чем не понимаете и разговаривать с вами мне не о чем». Если прибавить к этому, что Мартынов на съезде критиковал аграрную программу отрезков Ленина, его теорию, что рабочее движение стихийно стремится к трэд-юнионизму и социалистическое сознание привносится в пролетариат «извне», — то уже этого одного для Ленина было достаточно, чтобы считать Мартынова «кретином» и делать из его имени имя нарицательное.

Не знаю, не помню, при каких обстоятельствах мы с ним познакомились, знаю только, что к моей жене и ко мне он очень привязался и частенько к нам заходил. В молодости в качестве народовольца, он попал на многие годы в ссылку в самое отдаленное место севера Сибири и можно было часами слушать его рассказы о сибирских лесах, реках, весне, зиме, морозе, бурях, северном сиянии, животных, птицах, рыбах. Рассказчик он был замечательный. Никто не мог бы предположить в этом толстом, неэстетического вида сюсюкающем человеке, страдавшем тяжкой формой экземы на руках и голове (что многих от него отталкивало) огромный дар поэтического повествования. Если бы, вместо писания на политические темы, Мартынов написал книгу о своих сибирских впечатлениях, наблюдениях над природой, я уверен, это было бы яркое, оригинальное произведение. О фракционных разногласиях, чтобы не ссориться, — мы твердо решили с ним не говорить, а когда темы для разговора исчерпывались, Мартынов поучал нас старым французским революционным песенкам и мы распевали:

«Peuple en avant cest dans la barricade que lavenir cache la liberté».

Один раз Мартынов всё-таки нарушил договор. Он прибежал к нам, совершенно не владея собой. Он держал документ, называвшийся: «Заявление представителей Уфимского, Уральского и Пермского комитетов партии».

— Читайте, читайте, — кричал Мартынов, протягивая мне бумагу. — Это так бомба! Это в своем роде исторический документ. Непостижимо, как в голову тех, кто называет себя социал-демократами и марксистами могли придти такие мысли. Эти типы считают, что пролетарское движение во всем мире должно возглавляться диктаторами. Иначе оно не может победить. Вы слышите — диктаторами. Диктатура пролетариата у них превращается в диктатуру диктатора. Они считают, что важнейшей организационной задачей пролетарских партий выращивать, как в инкубаторе, диктаторов и будущих вождей социальной революции. Вот что наделал ваш Ленин! Это дело его рук! Вот как в голове идиотов отразилась его пропаганда властной, антидемократической, ультрацентрализованной, увенчанной «кулаком», партийной организации.

Я стал читать. Сомнения не было — документ составлен ярыми сторонниками Ленина. Они защищали в нем его организационную доктрину и возмущались, что он ушел из редакции «Искры». «Как мог он решиться выпустить из рук редакцию органа, вверенного ему и Плеханову партией». Сомнения не было и в другом: Уральцы, (как их для краткости называли), исходя из идеи властной организации, действительно приходили к тому, что мы теперь бы назвали — «фабрикацией диктатора». Властная организация, по их мнению, как дом крышей, должна увенчаться диктатором.

«Надо сказать, — писали они, — не только о России, но и о всемирном пролетариате, что ему необходимо подготовлять и подготовляться к получению сильной, властной организации. Без сильной, властной, централизованной организации он не сможет управлять, не сможет использовать власть, которая, уже не долго ждать этого, попадет в его распоряжение. Подготовка пролетариата к диктатуре — такая важная организационная задача, что ей должны быть подчинены все прочие. Подготовка состоит, между прочим, в создании настроения в пользу сильной, властной пролетарской организации, выяснения всего значения ее. Можно возразить, что диктаторы являлись и являются сами собою. Но так не всегда было и не стихийно, не оппортунистически должно это быть в пролетарской партии.

Здесь должны сочетаться высшая степень сознательности с беспрекословным повиновением; одно должно вызывать другое (сознание необходимости есть свобода воли). Можно высказать опасение, что властная центральная организация будет подавлять личную инициативу, превращать членов партии в пешек. Но это совершенно напрасное опасение. Это такое же опасение, как и то, что самостоятельный крестьянин полуфеодального времени потеряет самостоятельность и цельность, становясь пролетарием».

Безграмотное заявление уральцев, напечатанное потом в неполном виде в «Искре», — наделало в партийной среде Женевы много шума. Некоторые большевики им были очень смущены. Например, Красиков говорил, что нужно проверить, не есть ли это фальшивка, пущенная в обращение, чтобы скомпрометировать Ленина и показать, какие «болваны» за ним идут.

Меньшевики, конечно, подвергли уральский документ ожесточенной критике, в частности, Плеханов писал о «нелепой идее дважды нелепой диктатуры трижды нелепых уфимских и прочих представителей». Через 48 лет после появления заявления уральских представителей приходится признать, что оно действительно исторический документ. Идея, так называемой, «диктатуры пролетариата», дорогая Плеханову, осуществляется именно в форме указанной «трижды нелепыми уфимскими и прочими представителями».

Кто может теперь отрицать, что мы живем в эпоху, когда взращивание с помощью коммунистической партии диктаторов превратилось в разветвленную политическую индустрию и те, кто называет себя наследниками Ленина, ввозят в разные страны диктаторов в сталинских фургонах или приготовляют кандидатов в диктаторы из местного сырья. Далеко не лишено исторической пикантности, что заявление уральских представителей написано, по словам Б. И. Николаевского, Трилиссером, будущим членом коллегии ГПУ, и организатором Иностранного Отдела сего кровавого учреждения (См. примечание Б. И. Николаевского к моей статье «Уральские провидцы» в «Народной Правде», 1950 г., № 7-8.).

На меня «бомба» уфимских, уральских и пермских комитетов не произвела тогда столь потрясающего впечатления как на Мартынова (Непонятно — как в 1922 г. он мог сделаться коммунистом.), а всё-таки очень смутила. Чем конкретно может быть «диктатура пролетариата» в этом я, как и многие другие, без всякой критики принимавшие это требование программы партии, — плохо разбирался. Всё это было совершенно непродуманно и туманно.

Диктатура пролетариата представлялась мне скорее всего в виде энергичного напора, безличной акции масс, совсем не требующей особой, возвышающей над всеми, власти личности, какого-то пригибающего всех к земле Бонапарта. Чтобы в партии был «Наполеон» — такого абсурда мысль не допускала. Против этого бурно восставало чувство самого элементарного демократизма. Я очень хорошо помню, что немедленно после прочтения резолюции уральских комитетчиков две мысли меня охватили. Первая — узнать скорее, что о ней скажет Ленин. И вторая, впервые меня укусившая: нет ли во властной, централизованной организации, проповедуемой Лениным, некоторых опасных сторон, тех, что меньшинство называет «бонапартизмом»? С Лениным я увиделся в тот же день. Резолюцию уральцев он дважды прочитал очень внимательно.

— Откуда вы ее взяли?

— Мне дал ее Мартынов.

— А что он сказал по этому поводу? — Я рассказал.

— Мартынов, — заметил Ленин, — кудахчет как глупая курица, ничего другого от него ждать нельзя. Резолюция несомненно чрезвычайно глупа, но впадать от нее в истерику нечего, пишутся вещи и более глупые.

Больше ничего Ленин к этому не добавил. Разговор на эту тему он просто оборвал. Что он тогда думал — об этом можно гадать, но следует напомнить, что через 15 лет, став у власти, — он поучал: «Волю класса иногда осуществляет диктатор, который один более сделает и часто более необходим... Советский демократизм единоличию и диктатуре нисколько не противоречит. Необходимо единоличие, признание диктаторских полномочий одного лица с точки зрения советской идеи».

После указанной встречи и еще одной, во время которой Ленин с тем же ожесточением говорил о необходимости раскола партии, я, по ряду чисто личных причин, не видел его в течение более недели. Снова увидев его, я ахнул. Он был неузнаваем. Постепенное нервное изнашивание его организма, очевидно происходившее в течение многих недель, — теперь было явно. У него был вид тяжко больного человека. Лицо его стало желтое, с каким-то бурым оттенком. Взгляд тяжелый, мертвый, веки набухли, как то бывает при долгой бессоннице, на всей фигуре отпечаток крайней усталости. «Вы больны»? — спросил я. Ленин дернул плечом и ничего не ответил.

Обычно во время наших прогулок от моста через озеро до одного дома на route de Lausanne, от которого мы повертывали назад, Ленин шагал быстро, энергично. «Мне нужно размяться от долгого сидения», — говорил он. Теперь он шел медленно, вяло, еле передвигая ноги. Он ничего не говорил. Нарушая это довольно тягостное молчание, я спросил — как идет его работа, подвигается ли она к концу?

— Ни одну вещь я не писал в таком состоянии. Меня тошнит от того, что я пишу и выправляю. Мне приходится насиловать себя.

Слова показались загадочными. В чем он насилует себя? Желая навести его на ответ, я осторожно спросил: вы, действительно, решили идти на раскол? На это, после всего, что я слышал от него во время предыдущих встреч, я получил столь неожиданный ответ, что он вверг меня в изумление. Смотря на меня с каким-то раздражением, Ленин сказал:

— Об этом не может быть и речи! Неужели вы думаете, что я стану вот на этот мост и буду кричать: да здравствует раскол! Политический деятель, подготовляющий большую кампанию, должен помнить пословицу: не зная броду, не суйся в воду. Затевая войну, нужно тщательно обдумать всю диспозицию, подсчитать силы у себя и у противника. Нужно принять меры, чтобы не зашли в ваш тыл и не обошли с бока. Нужно уметь нейтрализовать враждебные вам или непонимающие вас силы. Меньше всего нужно задевать Плеханова, это большая сила, в нем следует видеть человека, случайно плененного меньшевизмом. Аксельрода за все его выверты и статьи следовало бы крыть матерными словами, но, считаясь с тем, что это чучело пользуется еще авторитетом в партии, приходится сдерживать себя. Если раскол сейчас невозможен, приходится сожительствовать с меньшинством.

В том, что я только написал несомненно чего-то не хватает. На страницах моих воспоминаний уже приходилось подчеркивать, что по ряду причин, а не только потому, что изменила память — я не всегда могу указать достаточно ясно аргументы, которыми Ленин мотивировал некоторые свои мысли, хотя они представляли очень большой интерес. Так было с его речью, предшествующей заявлению, что он убежден дожить до социалистической революции. То же самое и в данном случае. Из того, что сказал Ленин, точно помню отдельные выражения вроде: «об этом не может быть и речи», «с моста не буду кричать», «не зная броду, не суйся в воду», «не задевать Плеханова», и т. д., но остается неясным — почему вместо требования раскола Ленин вдруг заговорил о сожительстве с меньшинством и какие соображения он привел и привел ли в защиту такого решения. Мне кажется, он чувствовал, что его угрозы полным расколом пугали многих большевиков и вызывали у них сопротивление. Ведь не один я их слышал.

Они долетали до комитетов России, до ушей большевиков членов Центрального комитета, а в нем замечались тенденции примириться с меньшевиками. Известно, что член Центрального комитета — большевик Носков-Глебов всё время стремился удержать Ленина от агрессивных выступлений, обуздать его «свободу языка», в итоге чего Ленин порвал с ним всякие личные отношения. Против раскольнических речей Ленина был и другой виднейший член большевистской партии — Г. М. Кржижановский. Из опубликованных после смерти Ленина писем мы знаем, что Ленину пришлось убеждать Кржижановского, что он «не стремится к расколу».

«Не верь вздорным басням о нашем стремлении к расколу, запасись некоторым терпением и ты увидишь скоро, что наша кампания прекрасная и что мы победим силою убеждения».

Хочу к этому еще добавить, что слышанное мною заявление Ленина, что «не может быть и речи о расколе» не сопровождалось долгим объяснением, так как пошел дождь (смутно помню, кажется, даже снег!) и я расстался с Лениным, поспешившим возвратиться к себе. Потом, в течение многих недель, я видел Ленина только два раза: в кафе, где у него произошел описанный мною спор с Ольминским и затем, когда он помогал мне тащить к Петрову повозку с багажом. Ни в том, ни в другом случае Ленин о своей книге и партийных разногласиях не говорил и не желал, чтобы с ним о том говорили.

Каковы бы ни были причины и мотивы, но налицо был поворот Ленина, можно сказать, на 180°: в процессе писания книги, подходя к ее концу, он свое требование порвать всякую партийную связь с меньшевиками смял заявлением, что об этом не может быть и речи. Такое решение далось ему несомненно очень тяжело. Недаром он исхудал, осунулся, пожелтел. Он должен был смирить бушевавший в нем раж, обуздать себя, перекроить текст книги, переделать в ней ряд страниц. Поэтому — «писать ему было тошно», и он «насиловал себя». Несомненно, по той же причине он сказал Лепешинскому, что «кажется не допишет своей книги, бросит всё и уедет в горы».

Когда книга Ленина вышла из печати, мне немедленно бросились в глаза изменения, внесенные во все его формулы и критику. Книга полна злых ругательных выпадов против меньшевиков, всё же они сущие пустяки в сравнении с теми, что я слышал от него. Желая дать презрительную характеристику позиции меньшевиков, Ленин назвал свою книгу — «Шаг вперед — два шага назад». Он не заметил, что это название весьма иронически характеризует и его собственную позицию. Вся его книга, действительно, качается: на одной странице он делает широчайший шаг к расколу, а через несколько страниц — отступает от этой мысли, пятится назад. В этой книге два Ленина. Один, говоривший мне что если большевики не пойдут на раскол партии, их нужно будет считать анемичными, старыми девами и другой, — сухо замечающий, что о расколе не следует говорить. Неоднократно он бросает заявление, что меньшинство есть вредное, правое, оппортунистическое крыло партии, состоящее из наименее устойчивых, невыдержанных элементов, и что «разделение партии на Гору и Жиронду появилось не в одной русской партии и не завтра исчезнет». Однако, сколь жестоко должен был насиловать себя Ленин, чтобы после этого, неожиданно для читателя, вставить такую фразу: «ничего страшного и ничего критического в этом факте нет». «Раньше мы расходились из-за крупных вопросов, которые могли иногда даже оправдывать и раскол, теперь мы сошлись уже на всем крупном и важном, теперь нас разделяют лишь оттенки, из-за которых можно и должно спорить, но нелепо и ребячески было бы расходиться». Поистине: шаг вперед — два шага назад!

Несколько раз, считая это очень важным, Ленин в своей книге подходит к вопросу об отношении к «якобинству». «Реальным основанием» страха пред заговорщичеством, бланкизмом, якобинством, — настаивает он, — является «жирондистская робость буржуазного интеллигента», вздыхающего об абсолютной ценности демократических принципов и на этом основании отвергающего диктатуру пролетариата». Он прямо намекает, что таким жирондистом является Аксельрод, но то, что по этому поводу он пишет, просто бледно в сравнении с прославлением якобинства, которое я от него слышал. Он выбросил из своей книги доказательства, что психология всех меньшевиков, а не одного Аксельрода, не принимая якобинство, должна с «акимовским глубокомыслием» склонять их к непризнанию диктатуры пролетариата. Об «Искре» и ее редакторах — Ленин пишет с зубовным скрежетом. Как только он покинул редакцию, «Искра», по его убеждению, превратилась в новую «Искру» в «загаженный ночной горшок».

«В новой «Искре» мы видим реванш Акимова и восторги Мартыновых. Новая «Искра» еще уверяет нас в своих симпатиях к централизму, на деле же Аксельрод и Мартов повернули в организационных вопросах к Акимову. Старая «Искра» учила истинам революционной борьбы. Новая «Искра» учит уступчивости и уживчивости. Старая «Искра» была органом воинствующей ортодоксии. Новая «Искра» нам преподносит отрыжку оппортунизма. Старая «Искра» неуклонно шла к своей цели и слово не расходилось у нее с делом. В новой «Искре» внутренняя фальшь ее позиции неизбежно порождает политическое лицемерие».

Десятки других обвинений сыплет он по адресу новой «Искры» и восклицает: «Какой позор! Как они осрамили нашу старую «Искру»! После этого ждешь неминуемого заключения: меньшинство нам не товарищи, а заклятые враги, всякая партийная связь с ними должна порваться. Такого заключения нет. Вместо этого, перефразируя Мартова, он — Ленин «претендует на честь» дать пример того, как «не образовывая новой партии» — можно «чисто идейной пропагандой добиться внутри партии торжества своих принципов».

Верил ли в это Ленин или только насиловал себя допущением, что после всего того, что с такой ненавистью он сказал о меньшевиках, всё же есть еще шансы сожительствовать с ними в одной партии? При полном отсутствии у него уступчивости и уживчивости разрыв был неизбежен. И через три месяца после выхода своей книги, получив за нее на страницах «Искры» серию оглушительных пощечин, — решив, что больше не пойдет ни на какие пробы самообуздания и самоограничения, Ленин бросился организовывать по «своему образу и подобию» большевистскую партию, а в ней именно «якобинство», в отличие от меньшевиков, и было одним из главнейших атрибутов. Это обстоятельство, конечно, привлекло на его сторону всех бывших «якобинцев-бланкистов» из группы Зайчневского. Что встретило желание Ленина как-нибудь нейтрализовать Плеханова — буду говорить дальше, а пока расскажу о гневе на меня Крупской. Это ведь находится в тесной связи с моими прогулками с Лениным во время подготовки «Шаг вперед — два шага назад».

Вначале нашего знакомства и, вероятно, до конца февраля Крупская относилась ко мне весьма благожелательно. Она охотно говорила со мною о Петербурге, Уфе, о жизни Ленина и ее ссылке в Сибири, в Лондоне и так как он меня интересовал не только как политик, организатор партии, а как человек, не отказывалась отвечать на вопросы, которые в связи с этим я ей ставил. Правда, она иногда делала это с осторожностью, но тогда ее осторожность была очень далека от той, которая сквозит в ее книге воспоминаний о Ленине. Я спросил однажды Крупскую — есть ли у Владимира Ильича терпение, терпеливость?

— Как понимать терпение? — ответила она. — Если под ним понимать упорство, настойчивость, усидчивость, то, кто же не знает, что эти свойства у Ильича в таком количестве, как ни у кого. Нужно было, например, видеть с каким упорством сидел Ильич за разными словарями, синтаксисами и грамматиками, желая поскорее изучить иностранные языки. Если же под нетерпеливостью понимать стремление к возможно скорейшему исполнению желания, конечно, у Ильича есть и это.

Когда мы отсылаем в Россию в какой-нибудь комитет или к какому-нибудь товарищу письмо с просьбой ответить на интересующий нас вопрос, Ильич не терпит замедления и, не получая скорого ответа, делается нервен, адски ругает русскую неаккуратность и неповоротливость. Ильич — волевая натура. К нему с аршином мещанского терпения подходить нельзя. Овладевшее им желание он немедленно осуществляет. В Сибири, если на него нападало желание идти на охоту, он шел охотиться, не считаясь ни с погодой, ни с тем, что другие указывали на невозможность охоты в такую погоду. В начале 1900 г. срок нашей ссылки кончался, мы могли легально и спокойно выехать из Сибири. Но последние недели Ильич так рвался выехать из Сибири, что не хотел дожидаться даже нескольких дней, что оставались до окончания срока. Тут уж пришлось убеждать его не быть столь нетерпеливым.

Разговор с Крупской происходил на rue de Foyer — в кухне-приемной. Ленин, сойдя к нам из верхних комнат, спросил о чем идет беседа. Крупская, явно смущенная, передала свои слова в весьма туманной и смягченной форме. Даже и в таком виде ее рассказ Ленину видимо не понравился. «Это всё лишнее», — сухо заметил он, давая Крупской понять, что нечего выносить наружу то, что происходило и происходит в его «уголке». Я мог заметить, что после этого случая она на мои расспросы о Ленине стала отвечать очень скупыми, почти ничего неговорящими фразами. Если исключить разговор о Ленине, беседы с Крупской на другие темы не представляли для меня интереса. Я ее уважал, но в интеллектуальном отношении видел в ней очень обыденного человека. В ней не было ничего яркого, индивидуального.

Таких революционерок, наверное, было сотни и среди них она принадлежала — я сказал бы — к категории неженственных женщин. По какому-то поводу я рассказал ей, что люблю духи и что в Киеве рабочие кружка (В него входил будущая знаменитость Вилонов.), который я посещал в качестве пропагандиста, зная мою слабость, подарили мне флакон духов. Крупская расхохоталась. Презент духов социал-демократу-пропагандисту она сочла не только глупостью, а каким-то нарушением партийных правил. Сама она, в том можно быть уверенным, никогда на себя капельки духов не пролила.

Лепешинский уверял, что лет пять до этого, в ссылке в Сибири, Крупская была очень красива. Как-то не верилось, а если бы это и было так, минусом ее была ее вульгарность. Ленин был моментами крайне груб, невежлив, в лексиконе его было не мало самых базарных выражений. У Крупской их, конечно, не было, тем не менее, она была вульгарна, тогда как к Ленину этот эпитет, по моему мнению, всё-таки не подходит. Своего мужа Крупская называла, как и другие, «Ильичом» — это резало мне ухо. Крупская обычно выражалась уверенно и авторитетно, но в этом не было ничего своего.

Всё от альфы до омеги заимствовано у Ленина. На языке всех нас было тогда более чем достаточно разных прописных революционных истин и quasi истин. У Крупской их был излишек. В России прописные истины провозглашаясь громко, свидетельствовали о смелости говорящего, за них людям могла грозить тюрьма. В Женеве подобные истины теряли свой волнующий, опасный характер, делались потертой, ходовой монетой. «Искра» в Женеве совсем не воспринималась так, как «Искра» в России. Я это почувствовал скоро после моего приезда, привыкнув к тому, что, не прячась ни от кого, могу свободно читать всякие революционные издания. Поэтому, когда Крупская с каким-то особым нажимом и учительским тоном провозглашала истины, вроде «русский рабочий живет плохо», «наш крестьянин бесправен», «самодержавие — враг народа» — я каждый раз от этого съеживался.

Немедленно должен сказать, что этого Крупская никак не могла заметить, как не могла заметить, что мне с нею скучно. Крайне ценя «доступ» к Ленину и зная, что жены имеют или могут иметь влияние на их мужей, я тщательно избегал всего, что могло бы раздражить Крупскую, ее обидеть и на этой почве вызвать изменение отношения ко мне Ленина. На недостаток внешней почтительности и внимательности с моей стороны Крупская не могла пожаловаться. Моя «неискренность» может вызвать порицание — пишу что было. И вот, несмотря на отсутствие каких-либо видимых причин, — я заметил, что благожелательное отношение ко мне Крупской падает и переходит во, враждебность.

Это развивалось постепенно. Началось с перемены тона при разговоре со мною. Исчезли шутки, встречи стали холоднее, ответы на вопросы лаконичнее. Следующим этапом было уже избегание меня. Открыв дверь, Крупская, еле отвечая на мое приветствие, быстро уходила наверх, не вступая со мною в разговор. Если представлялся случай, пускала по моему адресу какую-нибудь шпильку. Не помню хорошо, когда это было, кажется, в середине марта, — я, как всегда, пришел к четырем часам к Ленину. Крупская, увидев меня, не отворяя полностью дверь, а держа ее полуоткрытой, заявила, что Владимира Ильича нет дома и что вообще «нужно перестать ему мешать, так как всем известно, что он обременен очень важной работой».

Так как накануне, прощаясь со мною, Ленин сказал «до завтра» — для меня было очевидно, что Крупская лжет и ее заявление — демонстрация.

— Позвольте спросить, то, что вы говорите, исходит от вас или вы передаете желание Владимира Ильича?

Крупская не успела ни ответить, ни захлопнуть дверь, как раз в этот момент в кухню-приемную вошел Ленин и быстро подошел к входной двери. Бросив вопрошающий взгляд на Крупскую, потом на меня, он спросил: «В чем дело? Что случилось?». Я ответил, что «ничего не случилось», только Надежда Константиновна сказала, что «вас нет дома и вообще я не должен Вам мешать». У Ленина лицо мгновенно стало каменным, скулы покраснели. Не глядя на Крупскую, он сказал:

— Чтобы это впредь не повторялось, я на входной двери для тех, кого я приглашаю, буду вывешивать особые знаки, они будут знать, что я дома.

Взяв пальто и шляпу, Ленин вышел вместе со мною из дома. Ни в эту прогулку, ни при одной из следующих встреч, он никогда ни малейшим словечком не обмолвился о происшедшем, но с того дня я не только чувствовал, а ясно видел, что Крупская меня уже абсолютно не переносит. Считаясь с этим, я почти перестал приходить на rue du Foyer, постаравшись наладить встречи с Лениным в другой обстановке. Чем же объяснить гнев на меня Крупской, как будто без причины нахлынувшую на нее ненависть? С некоей философской «резиньяцией», как любил говорить Герцен, я из происшедшего сначала вывел заключение, что во мне есть какие-то черты характера, которые вне моей воли и сознания, делают меня в глазах иных людей противным. От того в панику я не впал, а с той же резиньяцией решил: чорт с ними с этими людьми, всем не угодишь и угождать я и не собираюсь! Ленин меня очень интересует, а Крупская ни в малейшей степени. Что она обо мне думает — мне безразлично, лишь бы, а этого нет, ее гнев не отразился на отношениях ко мне Ленина. Немного позднее я нашел гораздо более сложные причины гнева и раздражения Крупской. Я постараюсь сейчас их изложить.

Когда Ленин писал какую-нибудь простую статью, а таких, притом очень скверно, безвкусно и бесстильно написанных, у него множество, он делал это очень быстро во всякой обстановке. Для этого нужна была только бумага, чернила и перо. Когда речь заходила о более сложной вещи, в которой нужно было связать и тщательно продумать основные мысли, найти им подходящую литературную форму, он обычно долго ходил по комнате и про себя конструировал фразы, выражающие его главные мысли. После многих повторений шопотом таких мыслей, установив их внешнее выражение, он принимался писать. Но при некоторых работах одного шопота Ленину было недостаточно. Ему нужно было кому-то не шопотом, а уже громко разъяснить, сказать, что он пишет, какие мысли защищает.

В процессе говорения и «громкоговорения», прислушиваясь к нему, Ленину, видимо, удавалось лучше уточнить им защищаемые мысли и лучше подыскать для них слова, формы, выражения. Об этой стороне творчества Ленина никто никогда не писал. Мне это стало известно из разговоров с Крупской. И так как в 1904 г. я был начинающим журналистом и искал указаний как нужно делать это дело, чтобы оно было хорошо, я с большим интересом слушал, что о приемах Ленина мне поведала Крупская.

— Главная часть творчества Ильича, — сказала она, — происходила на моих глазах. В Сибири, прежде, чем писать брошюру «Задачи русских социал-демократов», он всю ее мне рассказал. За некоторые для него интересные главы «Развитие капитализма» он не брался, пока не изложит мне их основные мысли. Содержание «Что делать» Ильич устанавливал про себя шепотком, всё время прохаживаясь по комнате. А после этой предварительной работы, уже с целью лучшей отделки мыслей, он их громко выговаривал. Прежде чем писать, Ильич все главы книжки «Что делать» одна за другой мне «проговорил». Он любил это делать во время прогулок в Мюнхене, а чтобы никто ему не мешал, мы выходили за город. Тем же приемом, т. е. сначала подготовкой шопотком, а потом говорением, составлены и другие работы, например, «Гонители земства и Аннибалы либерализма».

Раз это так, то в феврале-апреле 1904 г. во время составления Лениным «Шаг вперед — два шага назад», — роль слушателя, коему требовалось «проговорить» ведущуюся работу, естественно и неоспоримо, выпала на ту же Крупскую. Она могла претендовать на такое неделимое ни с кем право, тем более для нее дорогое, что боготворила Ленина. И вдруг обнаружилось, что осуществлению полноты этого права ей мешают, отнимают от него какую-то частицу. Кто же мешает? Смешно сказать, выходило, что в умалении ее священного права, о том не ведая и ни в какой степени того не желая, виновным оказался пишущий эти строки. В чем же была моя вина? В том, что я часто виделся с Лениным в феврале-апреле. Обычно около 4 часов (без пяти минут! Ленин был крайне пунктуален!) он выходил гулять, а я приходил из дома, шел ему навстречу и мы в течение полчаса и больше, ходили по quai du Montblanc то в направлении к мосту, то в обратном направлении — по route de Lousanne. Нельзя сказать, «мы говорили».

Говорил один Ленин. Я только слушал, изредка ставя вопросы. Почему в момент подготовки «Шаг вперед — два шага назад» — слушателем оказался я? Совершенно случайно и уже, конечно, не потому что он считался с моим мнением и моими возможными возражениями. С чужими взглядами он вообще почти, не считался. Не он меня выбрал для роли «слушателя», а я сам к нему «навязался». Проблема партии, ее структура, функционирование, ее управление, ее персонал, качество и недостатки этого персонала, в то время представляли для меня особый интерес. Я хотел возвратиться в Россию в качестве «профессионального революционера», овладевшего всем знанием партийного строительства. Это знание, по моему тогдашнему убеждению, мог получить только от Ленина, ни от кого больше. По этой причине при встречах с ним я был максимально-внимательным слушателем его организационной доктрины. Думаю, видя это, он охотно шел на «допуск» меня как компаньона его прогулок, во время которых он, говоря, продумывал свою книгу. Стеснять его я никак не мог.

Я сказал, что для прогулок с Лениным я выходил ему навстречу. В начале было иначе, я заходил к нему на дом и уже оттуда мы шли гулять. Но после того, как Крупская хотела захлопнуть пред моим носом дверь, от захода на rue du Foyer я отказался. Без всякой ссылки на этот инцидент, выдумывая нелепое объяснение (столь нелепое, что я его не передаю) я сказал Ленину, что впредь буду поджидать его на углу quai du Montblanc и маленькой улички, название ее сейчас вспомнить не могу. Она была недалеко от дома Ленина. «Вам ведь всё равно, — сказал я ему, — в какую сторону идти. В таком случае идите к этой улице.

Я буду там вас поджидать». Надуманная искусственность моих мотивов не заходить к нему на дом была слишком очевидна, Ленин не мог ее не заметить. Однако, он пропустил мимо ушей, а лишь заметил: «Мне действительно всё равно в какую сторону идти, поджидайте меня, где вам удобно».

Ленин был бурный, страстный и пристрастный человек. Его разговоры, речи во время прогулок о Бунде, Акимове, Аксельроде, Мартове, борьбе на съезде, где, по его признанию, он «бешено хлопал дверями», — были злой, ругательской, не стесняющейся в выражениях полемикой. Он буквально исходил желчью, говоря о меньшевиках. Моментами он останавливался посредине тротуара и, запустив пальцы под отворот жилетки (даже когда был в пальто), то откидываясь назад, то подскакивая вперед, громил своих врагов, не обращая никакого внимания, что на его жестикуляцию с некоторым удивлением смотрят прохожие. С подобным проявлением страсти ведущееся «говорение» и не один день, а в течение многих дней, несомненно должно было изнашивать, его утомлять, отымать у него часть запаса энергии, а она после приступа ража была у него в отливе, подсекалась колебанием и сомнениями.

Обращаю на это внимание по следующим соображениям. Насколько я знаю, Ленин с самого утра принимался за писание и писал до завтрака (по-русски до обеда). После него он снова садился писать до 4 часов, когда выходил гулять. Однако, на прогулках, хотя он выходил для отдыха, работа над книгой (переход от «шепота» к «говорению»), в сущности, продолжалась, трата умственной энергии не прекращалась. Возвратясь домой, он иногда до позднего часа продолжал писать. Вероятно, при таком расписании дня, у Ленина на разговоры с Крупской, на объяснение, «говорение» ей того, что пишет, оставалось меньше времени, чем она того хотела. Она могла чувствовать, что при составлении «Шаг вперед — два шага назад» не занимает того положения, которое привыкла иметь во время прежних работ Ленина. Уходы «Ильича» на прогулку, главное траты, пусть даже частицы его энергии на «поучение» какого-то Самсонова, она должна была считать ненужными, вредными для дела, утомляющими Ильича и, вместе с тем, в какой-то степени ущемляющими ее право быть единственным и «первым слушателем». Возможно, что я ошибаюсь, но так я объясняю появление у Крупской недовольства мною, постепенно нараставшее против меня раздражение и переход его уже в несдерживаемый гнев. Крайне любопытно, что до яростной стычки со мною, происшедшей в июне, по поводу философских вопросов, Ленин, в течение почти трех месяцев не обращал внимания на гнев Крупской. В одной из следующих глав я приведу неоспоримое свидетельство, что еще в начале июня, он продолжал ко мне «благоволить».

Не могу окончить эту главу воспоминаний, не дав дополнительных, более подробных сведений, о двух особых психологических состояниях Ленина, столь бросившихся мне в глаза во время прогулок с ним, когда он писал «Шаги». Это состояние ража, бешенства, неистовства, крайнего нервного напряжения и следующее за ним состояние изнеможения, упадка сил, явного увядания и депрессии. Всё, что позднее, после смерти Ленина удалось узнать и собрать о нем, с полной неоспоримостью показывает, что именно эти перемежающиеся состояния были характерными чертами его психологической структуры.

В «нормальном» состоянии Ленин тяготел к размеренной, упорядоченной жизни без всяких эксцессов. Он хотел, чтобы она была регулярной, с точно установленными часами пищи, сна, работы, отдыха. Он не курил, не выносил алкоголя, заботился о своем здоровьи, для этого ежедневно занимался гимнастикой. Он — воплощение порядка и аккуратности. Каждое утро, пред тем как начать читать газеты, писать, работать, Ленин, с тряпкой в руках, наводил порядок на своем письменном столе, среди своих книг. Плохо держащуюся пуговицу пиджака или брюк укреплял собственноручно, не обращаясь к Крупской. Пятно на костюме старался вывести немедленно бензином. Свой велосипед держал в такой чистоте, словно это был хирургический инструмент. В этом «нормальном» состоянии, Ленин представляется наблюдателю трезвейшим, уравновешенным, «благонравным» без каких-либо страстей человеком, которому претит беспорядочная жизнь, особенно жизнь богемы. В такие моменты ему нравится покойная жизнь, напоминающая Симбирск. «Я уже привык, — писал он родным в 1913 г., — к обиходу краковской жизни, узкой, тихой, сонной. Как ни глух здешний город, а я всё же больше доволен здесь, чем в Париже».

Это равновесие, это «нормальное» состояние бывало только полосами, иногда очень кратковременными. Он всегда уходил из него, бросаясь в целиком его захватывающие «увлечения». Они окрашены совершенно особым аффектом. В них всегда элемент неистовства, потери меры, азарта. Крупская крайне метко назвала их ражем (как она говорила «ражью»). В течение его ссылки в Сибири можно хорошо проследить чередование разных видов ленинского ража.

Купив в Минусинске коньки, он и утром, и вечером, бегает на реку кататься, «поражает» (слова Крупской) жителей села Шушенского «разными гигантскими шагами и испанскими прыжками». Он любил с нами состязаться, — пишет Лепешинский — «Кто со мною вперегонки?». И впереди всех несется Ильич, напрягающий всю свою волю, все свои мышцы, лишь бы победить во чтобы то ни стало и каким угодно напряжением сил. Другой раж — охотничий. Ленин обзавелся ружьем, собакой и до изнеможения рыщет по лесам, полям, оврагам, отыскивая дичь. Он отдавался охоте, говорит тот же Лепешинский, с таким «пылом страсти», что в поисках дичи был способен пробегать в день «по кочкам и болотам сорок верст». Шахматы, — третий раж. Он мог сидеть за шахматами с утра до поздней ночи и игра до такой степени заполняла его мозг, что он бредил во сне... Крупская слышала, как во сне он вскрикивал: если он конем пойдет сюда, я отвечу турой. Можно указать и четвертый раж.

«Ильич, — писала родным Крупская, — заявил, что не любит и не умеет собирать грибы, а теперь его из леса не вытащишь, приходит в настоящую грибную ражь». Эта «ражь» неоднократно на него находила. Летом 1916 г. Ленин и Крупская из дома отдыха Чудивизе (недалеко от Цюриха) спешили по горным тропинкам на поезд. Накрапывал дождик, скоро превратившийся в ливень. В лесу Ленин увидел белые грибы, немедленно впал в азарт и, несмотря на ливень, бросился их собирать. «Мы вымокли до костей, опоздали, конечно, на поезд», всё-таки грибной раж свой Ленин удовлетворил вполне: бросил собирать грибы только тогда, когда наполнил ими целый мешок.

Подобного рода раж, но еще с большим неистовством, он вносил и в свою общественную, революционную и интеллектуальную деятельность.

В 1916 г. он писал Инессе Арманд:

«Вот она судьба моя! Одна боевая кампания за другой. И это с 1893 года. И ненависть пошляков из-за этого. Ну, я всё же не променял бы сей судьбы на мир с пошляками».

Боевая кампания! Лучше и не скажешь. Боевая кампания против народников, кампания за организацию партии, установление в ней централизма, железной дисциплины, кампания за бойкот Государственной Думы, за вооруженное восстание, кампания против «ликвидаторов»-меньшевиков, кампания за идеологическое истребление всех, не разделяющих воззрения диалектического материализма, кампания за поражение России в войну 1914-17 г.г., кампания за свержение Временного правительства, за захват власти, чтобы «или погибнуть, или на всех парах устремиться вперед». Жизнь Ленина, действительно, прошла в виде кампаний, войны, для которой мобилизовались все его интеллектуальные и физические силы.

Что происходило с Лениным во всех этих «кампаниях», могу ясно себе представить по его состоянию во время работы над «Шагом вперед». Чтобы осуществить свою мысль, свое желание, намеченную им цель очередной кампании, заставить членов его партии безоговорочно ей подчиниться, Ленин, как заведенный мотор, развивал невероятную энергию. Он делал это с непоколебимой верою, что только он имеет право на «дирижерскую палочку». В своих атаках, Ленин сам в том признавался, он делался «бешеным». Охватившая его в данный момент мысль, идея, властно, остро заполняла весь его мозг, делала его одержимым. Остальные секторы психической жизни, другие интересы и желания — в это время как бы свертывались и исчезали.

В полосу одержимости перед глазами Ленина — только одна идея, ничего иного, одна в темноте ярко светящаяся точка, а перед нею запертая дверь и в нее он ожесточенно, исступленно, колотит, чтобы открыть или сломать. В его боевых кампаниях — врагом мог быть вождь народников — Михайловский, меньшевик Аксельрод, партийный товарищ — Богданов, давно умерший, никакого отношения к политике не имеющий цюрихский философ Р. Авенариус. Он бешено их всех ненавидит, хочет им «дать в морду», налепить «бубновый туз», оскорбить, затоптать, оплевать. С таким ражем он сделал и октябрьскую революцию, а чтобы склонить к захвату власти колеблющуюся партию, не стеснялся называть ее руководящие верхи трусами, изменниками и идиотами.

Грандиозные затраты энергии, требуемые каждой затеваемой Лениным кампанией, вызывая самопогоняние и беспощадное погоняние, подхлестывание других, его изнуряли, опустошали. За известным пределом исступленного напряжения — его волевой мотор отказывался работать. Топлива в организме для него уже не хватало.

После взлета или целого ряда взлетов ража — начиналось падение энергии, наступала психическая реакция, атония, упадок сил, сбивающая с ног усталость. Ленин переставал есть и спать. Мучили головные боли. Лицо делалось буро-желтым, даже чернело, маленькие острые монгольские глаза потухали. Я видел его в таком состоянии. Он был неузнаваем. Спасаясь от тяжкой депрессии, Ленин убегал отдыхать в какое-нибудь тихое безлюдное место, чтобы выбросить из мозга, хотя бы на время, вошедшую в него как заноза мысль; ни о чем не думать, главное, — никого не видеть, ни с кем не разговаривать.

Так, после окончания «Шага вперед», — Ленин с Крупской на несколько недель ушли бродить в горы. «Мы выбирали, — вспоминала Крупская, самые дикие тропинки, забирались в самую глушь, подальше от людей». С подобным же состоянием Ленина мы знакомимся в июне 1907 г. Раж, с которым Ленин поносил либералов, ка-дэ, призывал к вооруженному восстанию, боролся с меньшевиками столь истощил его силы, что после лондонского съезда партии он возвратился в Куоккала, в Финляндию, полутрупом, Крупская немедленно увезла его подальше от людей, в глубь Финляндии, в тишайшее местечко Стирсудден на дачу Книповича. Он точно потерял способность ходить, всякое желание говорить, почти весь день проводил с закрытыми глазами. Он всё время засыпал. Доберется до леса, «сядет под ель и через минуту уже спит». Дети с соседней дачи называли его «дрыхалкой». Крайне характерно то, что, начав оживать, Ленин писал матери из Стирсуддена:

«Здесь отдых чудесный... безлюдье, безделие. Безлюдье и безделие для меня лучше всего».

Это Ленин без боевых доспехов. В состоянии — полной потери сил — он был и в Париже в 1909 г. после очередной партийной склоки и изнурительной кампании против Богданова, эмпириокритиков, «отзовистов», «впередовцев» и т. д. Он убежал в деревушку Bonbon в департаменте Сэн и Марн, никого не желая видеть, слышать и только после трех недель «жизни на травке» превозмог охватившую его депрессию. Опустошенным возвратился он и с циммервальдовской конференции в 1915 г., где неистово сражался за превращение империалистической войны в войну гражданскую. Он искал отдыха в укромном местечке Соренберг, недалеко от Берна, у подножья горы Ротхорн. По приезде забирается на гору и здесь «вдруг ложится на землю», вернее, точно подкошенный, падает «очень неудобно чуть не на снег, засыпает и спит как убитый». Крупская, уже достаточно привыкшая к чередованию у Ленина высочайших взлетов и тяжкого духовного и физического изнеможения, меланхолично писала: «Циммервальдовская конференция видно здорово ему нервы потрепала, отняла порядочно сил».

В июле 1921 г. Ленин писал Горькому: «Я устал так, что уже ничегошеньки не могу». Стоило бы показать — как с октября 1917 г. то взлетал, то исчезал Ленинский «раж», чтобы, в конце концов, превратить этого бурного человека в паралитика, потерявшего способность речи, с омертвелой рукой и ногой. Но это уже далеко выходит из рамок моих записок.

Таков был Ленин. Состояние его психики никак не может быть «графически» представлено более или менее плавной линией. Линия, перпендикулярно вздымающаяся вверх, линия, перпендикулярно свергающаяся до самого крайнего предела вниз — вот его психический график. Думается, что люди с таким устройством, с такими прыжками мозговой системы, — должны, как Ленин, умирать от кровоизлияния в мозг...