ШЛИХТЕР АЛЕКСАНДР ГРИГОРЬЕВИЧ (1868—1940) — партийный и государственный деятель. Член партии с 1891 г. Активный участник революции 1905— 1907 гг. В Октябрьские дни 1917 г.— комиссар продовольствия Москвы и Московской губернии, член ВРК. После Октябрьской социалистической революции — зам. наркома земледелия, нарком продовольствия РСФСР, чрезвычайный комиссар продовольствия в Сибири, в 1919 г.— нарком продовольствия Украины, в 1920 г.— председатель Тамбовского губисполкома, член коллегии Наркомвнешторга, в 1921 — 1922 гг.— полпред в Австрии, в 1923 г.— член коллегии Наркомата иностранных дел, в 1923—1927 гг.— уполномоченный НКИД на Украине, в 1927—1930 гг.— нарком земледелия УССР, в последующие годы — на научной и партийной работе. С 1923 г. был членом ЦК и Оргбюро ЦК КП(б)У, в 1926—1937 гг.— кандидатом в члены Политбюро ЦК КП(б)У. Избирался членом ВУЦИК и ЦИК СССР, академик.
У ИЛЬИЧА
(1917 г.)
Вот наконец и Смольный. Широко открытые решетчатые ворота, ведущие в огромный двор, прилегающий к многоглазому дому обычного казенного образца, там и сям несколько торопливо спешащих фигур и десяток-полтора грузовых и легковых автомобилей недалеко от подъезда — такова была в это время внешняя картина Смольного. И только две трехдюймовки, стоявшие у самого входа в вестибюль по обеим сторонам главных дверей, говорили о том, чего ожидали, к чему готовились здесь всего каких-нибудь две недели тому назад.
Теперь эти трехдюймовки, смотрящие в пустынный двор Смольного, вызывали представление не то о брошенном, не то об уснувшем военном лагере. И лишь чехлы, которыми были старательно накрыты трехдюймовки сверху, и колпаки, закрывающие отверстия дул, напоминали о том, что у этих немых свидетелей былых боев есть и теперь чья-то заботливая рука.
Я не помню, потребовали ли у меня удостоверение личности, так как все мое внимание в этот момент было поглощено наблюдением над всей обстановкой, в которой работал и действовал центральный аппарат Советской власти.
Прежде всего бросалась в глаза относительная налаженность работ советского аппарата, налаженность эта свидетельствовала об уверенности победившего пролетариата в завтрашнем дне.
Здесь находятся хозяева, здесь все — у себя дома. Так я мог бы формулировать итог своих первых внешних впечатлений от общей обстановки Смольного.
Проходил ли я мимо красногвардейца-рабочего, стоявшего на посту с винтовкой, встречался ли с кем-нибудь из служащих в коридоре или прислушивался к ответам, которые время от времени давал просителям выходивший в приемную секретарь Совнаркома (кажется, тов. Горбунов), на всем лежала печать сосредоточенности, деловитости и уверенности.
И, наконец, осталась отчетливо в памяти необычайная простота двух примыкающих к кабинету т. Ленина комнат: приемной и общей канцелярии, а также необычайная доступность советского персонала для просителей и посетителей. Что представляла собой, в сущности, эта так называемая «приемная»? Большая, какая-то несуразная, проходная комната, перегороженная двумя деревянными диванами на две неравные части. В промежутке между диванами стоит небольшой простой столик, за которым сидит советская сотрудница, опрашивающая каждого о цели прихода. После опроса проситель переходит за линию диванов и попадает в большую половину комнаты, которая и служила собственно приемной. Простой стол с чернильницами, диван и несколько венских стульев — вот и вся обстановка совнаркомовской приемной в те дни. Какую ядовитую улыбку чванливого пренебрежения должна была вызвать эта приемная у тех, кто привык к лакейским ливреям и прочим принадлежностям правительственных апартаментов царского времени! Но зато сколько радости и удовольствия должна была оставлять эта простота обстановки в душе рабочего, который приходил в Смольный по разным делам к «своему», «рабочему» правительству. Здесь для него было все свое — все близкое и знакомое. В особенности это чувство близости должны были испытывать рабочий и крестьянин, когда они соприкасались с совнаркомовской канцелярией, с той комнатой, которая непосредственно вела в служебный кабинет т. Ленина. Это тоже была большая и наполовину пустая комната. Три простых канцелярских стола, один столик с пишущей машинкой, два шкафа, несколько стульев да простая, наскоро сколоченная вешалка у двери в кабинет т. Ленина, на которую обыкновенно вешали пальто приходящие к нему посетители,— вот и вся обстановка канцелярии.
В эту же комнату был сразу пропущен и я. Через несколько минут я был уже в кабинете у т. Ленина.
— Ну вот, мы вас давно уже ждем, товарищ Шлихтер,— встретил меня т. Ленин с тем обычным товарищеским радушием, которое было так свойственно ему не только в личных, но и в деловых отношениях.— Что вы так долго собирались?
Мне хотелось поскорее рассеять какие бы то ни было сомнения его относительно причин моего запоздания, и я тороплюсь рассказать и о том, как было дело с его письмом и с моим «дезертирством», и вообще вкратце передать ему о московских настроениях и работе.
Товарищ Ленин — весь внимание. Правый глаз прищурен, левый сосредоточенно всматривается в меня.
Еще две-три фразы — и вопрос о «дезертирстве» ликвидирован.
— В ближайшем заседании Совнаркома будет оформлено Ваше назначение комиссаром земледелия,— заканчивает наше деловое свидание т. Ленин.— Но было бы хорошо, если бы Вы сейчас же занялись приемом крестьянских делегатов с мест. Нужны конкретные разъяснения и инструктирование мест о практических мероприятиях, связанных с декретом о конфискации земли. С этим нельзя медлить, а делать это некому. Затем немедленно же надо взять министерский аппарат в свои руки и спешно выработать «Положение» о земле. В канцелярии Вам передадут все дела и материалы.
Такова была кратко формулированная т. Лениным программа работ, намеченных в первую очередь для центрального аппарата Советской власти по земельному и, в связи с этим, по крестьянскому вопросу. С формальной точки зрения, в этой программе не было собственно ничего «программного» в строгом смысле этого слова. Была здесь единая руководящая идея, объединяющая намеченные т. Лениным первоочередные задачи,— идея, о которой на этот раз не упоминал т. Ленин и которой не касался я, но которая для нас, большевиков, не была новинкой уже со времени революции 1905 года. Это — идея о том, что пролетарская революция может победить лишь при условии союза рабочих с крестьянством. Обеспечить поддержку революции крестьянскими массами во что бы то ни стало — вот для чего нужны были, и спешно нужны, и конкретные разъяснения крестьянским делегатам, и овладение министерским аппаратом, как организационным условием для совершенно новой работы на местах, и, наконец, «Положение» о земле, долженствующее дать крестьянству не терпящие отлагательства организационные ответы о формах и условиях пользования той землей, с которой пролетарская революция впервые сорвала вековые оковы частной собственности.
Но естественно, что формулированная т. Лениным программная схема ничего другого, кроме этой идеи, не ставила; она совсем не давала никаких практических указаний о способах и средствах осуществления намеченных общих задач. Найти эти способы, определить революционную целесообразность той или иной практической меры — в этом заключалась ответственная и трудная сторона той работы, которую возлагала на меня схема т. Ленина и выполнение которой тем самым предоставлялось моей революционной самодеятельности.
Потребность в ком-нибудь, специально предназначенном для текущей работы по комиссариату земледелия, была в тот момент так велика, что мне действительно пришлось буквально исполнить предложение т. Ленина: «сейчас же» приступить к исполнению обязанностей. Одна из служащих канцелярии Совнаркома, временно исполнявшая разнообразные поручения справочного характера по делам комиссариата земледелия, уже поджидала меня у выхода и, узнав о моем назначении, просила меня немедленно принять от нее «дела» и «канцелярию». У меня еще не было квартиры, и вообще я не успел еще как следует оглядеться после бессонной ночи в поезде, но ее порывистое стремление поскорее ввести меня, так сказать, во владение моим новым делом так заражало меня, что я без возражений согласился сразу же приступить к исполнению своих обязанностей.
— Вот ваша канцелярия,— сказала она мне, подведя к одному из шкафов, стоявшему тут же, у стены, и раскрывая его,— вот здесь — печатные экземпляры обращения к крестьянам с некоторыми руководящими указаниями; это единственное, что мы имели до сих пор и что мы даем каждому крестьянину, который приходит к нам. А здесь,— продолжала она, показывая на другую полку,— лежат письменные и телеграфные запросы с мест и заявления крестьянских делегатов.
— Это все? — спросил я.
— Все.
— Ну а где же я мог бы работать? Столик бы мне какой-нибудь и один-два стула,— хлопотал я об оборудовании моей канцелярии, не без смущения оглядывая окружающую обстановку.
Мое смущение было не напрасно, ибо просьба оказалась действительно не из легких для Смольного в те дни: всего было в обрез.
— Кабинета для комиссара земледелия здесь нет; придется вам временно работать здесь же, в общей канцелярии. А стол?..— задумалась устроительница моего делового пристанища,— возьмите себе вот этот столик, который предназначен на случай надобности для посетителей Владимира Ильича, и стулья достанем.
Моя канцелярия была вся при мне и со мной, мой «кабинет» был готов.
Впоследствии, за все годы революции, мне и в Петрограде, и в других местах моего «предметного обучения» советской работе приходилось иметь разнообразные кабинеты. И, право же, я затрудняюсь сказать, работалось ли мне в них когда-нибудь так весело и с таким деловым зудом, как это было в те 7—8 дней, которые я про-кабинетствовал за своим наркомземовским столиком в общей канцелярии Совнаркома. И было это ни почему иному, как только потому, что вся моя работа в эти дни, в течение служебных часов, протекала почти исключительно в деловом и непосредственном общении с представителями крестьянской массы, с теми ходоками, которые в Смольном искали разрешения всех своих вопросов и сомнений.
Целыми фалангами изо дня в день проходили они передо мною, столь разнообразные, каждый по-своему, в своих запросах и нуждах, касающихся «своего» села, и в то же время столь похожие один на другого.
— Что же и как оно будет?..
— Как ее, землю-то, к примеру, взять?..
— ...Потому, видишь, товарищ, надо, чтобы для всех безобидно...
Вот основное содержание тех практических, иногда до очевидности мелких вопросов, из-за которых деревня посылала своих ходоков в Петроград, чтобы получить разъяснение их в Совнаркоме вообще и, в частности, «непременно у самого Ленина». Декрет пролетарской революции о немедленной передаче всей земли всколыхнул деревню до самых глубин ее. Деревня судорожно рвалась к деловому закреплению земельной реформы, но Декрет о земле устанавливал лишь общую норму революционного права. В эту общую норму деревня пыталась немедленно же влить содержание революционной практики и тянулась к революционному центру за указаниями и ответами.
Я полагаю, что эти дни были моментом наибольшей духовной близости и доверия крестьянских масс к Советской власти вообще, а к Совнаркому — в особенности. Перебирая в своей памяти все, что мне довелось видеть и слышать в это время, я не могу не рассказать об одной оценке, как наиболее показательной и поразившей меня своей непосредственностью. На второй или третий день моего наркомземства в мою приемную явилась делегация, состоявшая из трех хлеборобов Черниговской губернии. Среди них особенно выделялся представительный седобородый старик, настоящий крестьянин, только что, казалось, оторвавшийся от сохи. Он обратился ко мне с расспросами, касающимися индивидуальных и конкретных нужд его деревни в земельном вопросе, получил от меня все разъяснения и указания, но в то время как все другие делегации, получив ответ, обыкновенно сразу же уходили, я замечаю, что мой старик уходить не собирается. Жду, что будет дальше... Немного помявшись и покряхтев, как это обыкновенно делают крестьяне в затруднительных случаях, старик спрашивает меня:
— Товарищ, как бы повидать товарища Ленина?
— А зачем,— говорю,— он вам нужен?
— Не могу,— говорит,— уехать домой, не повидавши товарища Ленина. Я должен его повидать и должен сказать потом своим, что я его видел, и с таким наказом послали меня сюда мои односельчане. Они мне сказали: «Непременно от самого Ленина узнай, что и как надо делать».
Желание старика меня весьма заинтересовало. Подобного рода общение самой «земли», самих масс, творящих революцию в глухих углах далекой провинции, с выразителем интересов этой революции, с ее душой и мозгом, с товарищем Лениным, показалось мне сразу же не лишенным тактического значения. Но, зная столь характерную для Владимира Ильича нелюбовь ко всякого рода «встречам», я чувствовал себя в некотором смущении. Я знал, что когда приду к нему и скажу, что его хочет видеть делегат от Черниговской губернии, то он замашет руками и скажет мне:
— Уж вы, пожалуйста, сами там как-нибудь и что-нибудь сделайте.
Но для меня не было сомнений, что т. Ленина надо было непременно показать крестьянскому делегату, и потому, как т. Ленин ни вертелся, удрать ему от этой «аудиенции» не удалось. Я этих крестьян к нему свел, и надо было видеть через 2—3 минуты это буквально одухотворенное счастьем лицо — говорю без преувеличения — седобородого старика, когда он вышел от т. Ленина.
— Спасибо, товарищ,— благодарил он меня,— теперь я все расскажу дома.
Был ли этот крестьянин коммунистом? Конечно нет. Сделался ли он коммунистом впоследствии? Почти наверно — тоже нет. Не о коммунистическом просветлении и не о каком-нибудь понимании общих величайших задач социалистической революции крестьянством говорило лицо старика, а об искреннем и глубоком доверии в тот момент к Коммунистической партии, впервые и всерьез, по-настоящему осуществившей заветные думы крестьянства о земле.
Два-три дня спустя после начала моих работ по комиссариату я в заседании Совнаркома был официально назначен и. о. нарком-зема. Теперь можно было бы сразу приступить к выполнению второй из задач, порученных мне т. Лениным, а именно к овладению центральным аппаратом министерства земледелия. Но в этот момент уже началось наше «сватанье» с левыми эсерами. «Невеста» была с запросом. Одним из категорических требований левых эсеров было непременное предоставление в их руки, между прочим, поста народного комиссара земледелия. Только на этом условии (не касаясь других, менее важных требований) вырисовывалась реальная возможность действенного, немедленного и безоговорочного приятия партией левых эсеров, как партией, Советской власти и согласия эсеров разделить с коммунистами ответственность власти. Только при этом условии можно было добиться столь необходимой для революции смычки организованного пролетариата со Всероссийским крестьянским съездом, отражавшим земельные чаяния широких крестьянских масс и руководимым центральным комитетом левых эсеров во главе с виднейшими его членами: «Марусей» Спиридоновой и Натансоном.
— Только мы являемся истинными выразителями интересов широких трудящихся масс крестьянства, ожидающих от революции социализации земли. Поэтому в наших руках должно быть распоряжение комиссариатом земледелия, которому предстоит практическое осуществление задач социализации земли,— таково было в общем принципиальное обоснование левыми эсерами своего ультимативного требования предоставить им фактическое обладание Наркомземом.
— Если мы можем получить в качестве союзника все крестьянство на условиях предоставления левым эсерам возможности строить социализацию земли,— то им и перо в руки, пропишем в декрете социализацию, дадим им ее — и пускай строят. Жизнь скоро разоблачит сущность этой «социализации» и подорвет вместе с тем доверие крестьянства к левоэсеровской партии — так, в общем, говорил по этому вопросу т. Ленин в одной из бесед со мной в связи с возникшими среди некоторых из наших товарищей (ответственных работников) растерянностью и даже конфузом перед предстоящим декретом о «социализации».
— Мы знаем, что никакой социализации крестьянского хозяйства сейчас в действительности быть не может; ведь это же нелепость — подписываться под таким декретом,— говорили эти товарищи...
Теперь, когда так блестяще подтвердилось пророчество т. Ленина и когда все мы давно уже понимаем, что без такой тактической линии Владимира Ильича мы не сумели бы заложить фундамент для союза с крестьянством, прочность которого не смогли потом подорвать ни дьявольские попытки левых и правых эсеров, ни тяжелое бремя, возлагавшееся революцией на крестьянское хозяйство,— теперь как-то странно вспоминать об этой растерянности и как-то трудно верится, что это могло быть среди нас.
Шлихтер А. Ильич и организация аппаратов власти. Харьков. 1925. С. 3—15
Готова ли смена?
(1921 год)
Моя последняя встреча с тов. Лениным была в конце лета 1921 года. Совершенно неожиданно для себя я узнал, что состоялось мое назначение по ведомству Наркоминдела, на должность полпреда в Швеции 1. Проработав все предшествующие годы революции в области хозяйственных вопросов и не желая, кроме того, вообще отрываться от революционной работы в самой ее гуще, дома у себя, я решил поговорить на эту тему с тов. Лениным, надеясь получить от него согласие на перерешение вопроса о моем назначении в Швецию и на оставление меня в России.
Придя к Ильичу, я начал свою беседу с того, что я еще не чувствую необходимости переходить на деловой отдых, каким я считал тогда работу по линии Наркоминдела за границей. Но товарищ Ленин сразу же, сверх обыкновения, не дослушав меня до конца, перебил меня своим решительным возражением:
— Что вы, что вы, дело идет не о посылке вас на покой, хотя вы совсем ошибаетесь, думая, что вам не нужен отдых. Но дело не в отдыхе, а в том, что за границей нам нужно иметь своих людей. Там теперь предстоит нам ответственнейшая работа.
Я продолжал, однако, излагать свои соображения, и мне казалось, что Ильич выслушивает меня, как всегда, внимательно, и признаком этой внимательности был, как всегда, слегка прищуренный глаз. Но вдруг Ильич, опять не дослушав меня, прерывает меня вопросом:
— А вы уже знаете, Саммер2 умер? — Еще один...
Я был застигнут врасплох этим вопросом Ильича. Мне мгновенно вдруг стало ясно, что Ильич, казавшийся, на первый взгляд, все тем же давно знакомым Ильичем, в действительности был в тот момент совсем другим, каким-то новым, чем-то удрученным и о чем-то упорно думающим в то время, как мне казалось, что он слушает меня. Мне хотелось отвлечь мысли тов. Ленина соображениями о том, что, как ни неожиданна была смерть тов. Саммера, еще здорового, крепкого и цветущего человека, все же нам, именно нам, старым работникам партии, надо быть готовыми к систематическому уходу одного за другим...
— Ну что же, Владимир Ильич, — ответил я ему,— ведь поработали, теперь можно и уходить, ведь смена уже готова.
Долго, долго, молча, не спуская глаз с меня, смотрел Ильич.
— Нет, вы не правы,— был его ответ.— Рано еще уходить. Еще надо годиков пять поучить.
Как проницателен оказался Ильич! Как глубоко он знал партийную среду вообще и многих из партийных работников в частности! Ведь это было сказано за полтора года до того момента, когда лозунг Троцкого: «Молодежь — барометр партии» в течение нескольких месяцев трепал в жестокой дискуссионной лихорадке нашу партию и туманил головы в особенности ее молодых членов. По-видимому, Ильич уже в момент моего последнего свидания с ним чувствовал себя больным, и, может быть, ответ мне о том, что рано еще уходить, был в то же время ответом на его собственные мысли о надвигающемся нездоровье. Вспоминал ли он потом, в тяжкие дни своей болезни, об этом пятилетнем сроке? В этом отношении мы, собственно, о тов. Ленине еще ничего почти не знаем...
Прошло с момента моего последнего свидания всего только полтора года, оставалось еще три с половиной года до истечения им же самим назначенного срока,— и... вот я опять вижу Ильича, уже в последний раз, стоя у его изголовья в те дни, когда, по выражению тов. Бухарина, он производил свой последний смотр всей коммунистической партии. И, глядя на дорогие черты, хотелось послать Ильичу тот единственный упрек, который таился где-то глубоко, глубоко в душе. Хотелось сказать Ильичу:
«Ах, Ильич, зачем ты это сделал раньше нас!»
Шлихтер А. Из воспоминаний о Ленине. 2-е изд., доп. Киев, 1934. С. 99—101
1 Назначение это осталось неосуществленным. Спустя несколько месяцев я был назначен полпредом в Австрию. А. Ш.
2 Иван Адамович Саммер, старый большевик-подпольщик, известный в подполье под кличкой Любич. В начале 1920 г. был откомандирован ЦК РКП на Украину и работал в Харькове, совмещая одновременно два ответственных поста: уполномоченного Наркомвнешторга и председателя Вукопспилки (Украинского кооперативного союза «Спилки»). Ред.