Усмешка Ленина
Отрывок из поэмы «Поэма о человеке»
Перед портретом Ленина
ниц падающих нет.
Одна молчит, другой рычит,
узнав его портрет.
Никто себя хлыстом не бьет,
никто ему челом не бьет,
упавши на колени.
Но взламывает
лед
и всем на все ответ дает
твоя усмешка,
Ленин!
И должен пахарь стать, кончая век,
его сожравшей пашни
жалкой частью?
Спешит от сева к жатве человек!
… И краток миг
забвенья, хмеля, счастья.
Да,
Краток праздник,
долг будень трудный.
Они живут.
Но разве так живут?
Какой росток
взойдет на почве скудной?
И человек
какой родится тут?
Ах, человек!
Он все постигнет – как и что…
И каждый миг
наполнит смыслом человечьим!..
Ах, человек!
Его мечты – ничто.
Он гол и бос,
ему кормиться нечем.
***
Проносятся тучи,
как привиденья,
бросая на Фландрию
черные тени.
И стали солдаты
топтать сапогами
поля
и солдат,
таких же, как сами.
И танки, и птицы
из гибкой фанеры
людей оторвали
от бога, от веры.
.
Крик боли, терявшийся
в гуще времен,
с проклятьем понесся
в пустой небосклон.
***
Ударил гром
и взвился свет
от молнии ракетной.
И ярко вспыхнул дом
огнем,
и над бессильем
мрак ночной
сомкнулся беспросветно.
Безмолвно человек стоял,
испуганный огнем,
и в страхе перед ним
вбежал
в объятый дымом дом.
***
Железом
та ночь запустила
в земной исказившийся лик.
Не слушала злобная сила
живых умоляющий крик.
И ветер, примчавшийся ночью,
был выдумкой сатаны!
И ночь изодрали в клочья
стальные осколки войны.
И больше не стало над шаром земным
надежды и доброй звезды,
и к господу богу из каждой страны
проклятья летели сквозь дым.
Когда был полон боли и томленья
белый свет –
земля в себе
почувствовала бремя.
Явился Ленин
в год тягчайших бед
и в прошлом брешь пробил
и начал наше время.
***
И замерли в поле вдруг серпы
среди страды.
И люди замерли, остановив
свои труды.
И паровики – затаив свой пар,
и молотки – задержав удар.
Видят люди труда,
как шумит их пылающий стяг,
широко развеваясь.
С этим стягом
находят свой путь
невольники угля и риса.
И в суть
может пахарь уже заглянуть
и понять,
распрямляясь.
Где турбины вертит
вод напор,
где покорный пламень пашет,
где ветряк крылами машет,
где в лесу дорогу
рубит нам топор –
Ленин обучает
всех народов хор
песне, что звучит:
- Земля на свете – ваша!
***
Крейсер «Аврора»
дал свой потрясающий залп.
У Зимнего
белая челюсть снарядом разбита
России лицо
туманом и дымом закрыто.
Слово свое
Ленин сказал…
***
Но старая Русь
икон
и церквей золоченных
все стонет с испугом в глазах.
Ведь в тронную залу
ворвались матросы и юнкеров гонят.
И царь –
этот черт узкоглазый –
взывает к царю в небесах:
«О боже,
Пошли на безбожников беды большие!
Мир ставит на голову Ленин!»
И бог посылает войска.
Полки интервентов,
кровавую рать Колчака.
Но Ленин смеется –
На крепких ногах
Стоит молодая Россия!
***
Здесь облик человечества
растет.
Сознанье зрелости
есть в ленинской усмешке.
Ясней взгляд мужика,
он скоро все поймет.
Привыкшая к сохе рука
берет винтовку,
и без спешки
спокойно прижимается щека
к прикладу,
и мужик еще несмело
спуск нажимает
дрогнувшей рукой.
Огонь!
И пуля меткая запела!
Долой царя!
За власть Советов - в бой!
Небесного царя
и пса его земного
прошибло это боевое слово
струей безжалостной и ледяной.
Завыли бог и пес –
Так громок грозный залп.
А слово Ленина
Обходит войск колонны!
Рокфеллер слушает с закрытым ртом.
Ллойд-Джордж – с разинутым.
Застыл Пуанкаре:
«Восстал
проклятьем заклейменный».
Как бомба –
«Мир!»
разорвалось в ушах
господ штабистов
в главных штаб-квартирах.
А Ленин шел конем,
двойной готовя шах:
добиться хлеба
и добиться мира.
И невысок и мудр стоял он
Перед заревом у фронта.
А войну
погнали через Брест-Литовск.
И поплелась, хромая.
Длиннейший в мире фронт
молчал – во всю длину.
И это подтверждал Иван,
домой с войны шагая.
… И словно проглотив палаш,
прямой, как шест,
и глупый, как шрапнель,
со взглядом вытянутым,
будто рельс в равнине,
шел Михель прусским шагом
к Украине,
в снопах пшеницы видя свою цель.
Весь мир
к России потянулся сдуру
рвать и делить ее медвежью шкуру.
Страну труда
связать ремнем тугим
рассчитывали
янки и Том Аткинс.
Усердствовал Джон Буль –
старинный медвежатник.
Россия ж не давалась в руки им,
уча букварь: А – Армия, Б – Бой…
И так дошла до Я, что означало – Ярость.
Сверкнула подпись миллионных масс
под зовом партии.
И время накалялось,
и на сто лет вперед
ушел рабочий класс.
Мужал он!
И, мужая, выметал
Сор интервентов
Из родных пределов.
Россия закалялась, как металл,
юна, горда,
в своем движеньи смелом.
Простой рабочий
когти обрубил
военным тиграм,
матерым стратегам.
Потеха!
Цвет войны
посажен в лужу был
генштабом
механического цеха.
Перед простым народом
разлетелись в пух и прах
традиции господ
с их фальшью,
внешним лоском.
И юноша француз,
и парень из лачуг
Ист-Эндских,
и пруссак
с его бетонным мозгом,
японец,
и чикагский бой –
задумались.
Что? Вспомнил Том свой дом?
Невесту Пьер?
По дому Пифке стосковался?
Домой!
А генерал: – Солдат
Не рвется в бой!
Пардон, месье Пуанкаре:
флот взбунтовался.
… С зерном борьбы в груди,
и с песней русскою,
и с возгласом:
– Домой, война осточертела!
Как только у врагов
расстроились ряды,
Россия обеспечить мир сумела
и повела борьбу
за радостную жизнь.
Еще тогда
везде таилось нечисти немало.
червь спекуляции
страну точил и грыз.
Но Комсомолия
кривые гвозди выпрямляла
и пела песню
стройки и труда.
***
Мелодия
бетона, стали и стекла
в тот черный год
слилась с прощальным маршем.
Она, как вера в будущее, шла
с народом, знамя скорби подымавшим.
Усмешка Ленина
в Колонный зал пришла.
Звала, будила даже в скорбный час
сердца народов
всей страны советской.
И ленинский призыв
гарантией был веской,
что справится с врагом рабочий класс,
что он раздавит хитрую змею –
гнилой либерализм
и правую заразу.
Вновь партия вела
Рабочую семью,
И сердце СССР звучало без отказа.
***
Зверь снова зубы скалит,
Обнаглев.
Развешан на столбах
Европы дух мятежный.
Расстрелян,
истреблен,
растоптан,
перебит.
Не так уж истреблен!
Жив Либкнехта посев!
Рабочий Рур
глядит с улыбкой нежной
туда, где сталь советская кипит.
О, не совсем разбит!
Советская Звезда
блестит на стенах, блузах,
шапках, отворотах.
Рабочая рука
сжимается в кулак,
чтоб защитить восстание народа,
и это Гамбург, это стан труда.
О, не совсем разбит!
Шпики мастей любых
ловушки ставят, строят козни,
коммунистов ищут,
готовят списки черные и рыщут,
единство ж наше –
это сеть
и смерть для них.
О, не совсем, не весь
расстрелян и распят,
как волки белые и господа б
не бесновались.
У мертвых ногти отросли,
и с прахом в волосах
под Лондоном
повстанцы показались,
и безработные на улицах шумят.
Нет, и совсем не зря
оплакивал Милан
кровь Маттеоти.
И не зря шагала
к свободе Венгрия.
Перед лицом
свирепых кризисов,
под злобный вой шакалов
объявлен Сталиным
России мощный план.
***
Смеялся свет – медведь
танцует минует.
С аэропланом тройка
состязаться будет!
Но Русь гудками
будоражит,
будит,
ложится поздно спать,
а вот встает – чуть свет,
и видит в кратком сне
ряды гигантских цифр,
и долгий гул машин
всю ночь не замирает.
А утром, лишь гудок
затихнет, пробасив, –
она в лицо врага
железо цифр швыряет.
«Попробуй,
справься
с техникою, голь! –
Презрение врага рабочему шептало. –
погрейся у холодного металла,
возьмись за вычисления,
изволь!»
Машины разъедало
ядом слов.
Мол, трактору
с лаптями
сжиться не пристало,
и в шестеренки тек
вредительский песок.
И пропаганды яд
ей разъедал лицо,
что после тьмы тысячелетий
просветлелось.
Лжи и насмешек
Бесконечный град…
России сердце
Гневом наполнялось.
А телеграф стучал:
«Москва перед концом».
«Шлет Рейтер миру весть,
что пахнет пот
в России точно так,
как в прочих заграницах».
И эту глупость
Всех заставили прочесть:
«Вот почему она
Мир изменить стремится».
А радио
депеши
шлет и шлет.
С антенн высоких,
как осенний дождь,
ложь моросила
и ползла туманом,
упрочилась в тупом мозгу.
Свисала с бороды учителя
расчесанным обманом.
И с кафедр
проповедовалась ложь.
***
Имущий вечно прав!
Шпион и генерал
с жандармом и попом
на шею людям сели.
Плел свою сеть паук
и муху поджидал,
и, как паук, миллионер Рокфеллер
подстерегал людей, –
безжалостен,
кровав.
Он жадно пил их кровь.
и так – в его сети
простые люди
жизнь свою кончали.
«В последний путь,
под скорбный вечный кров –
закон природы
выше всех печалей…»
И пара кляч спешит
останки увезти.
Он жил для богача
и умер для него.
Был псом у богача
и пал, как пес бездомный.
А вы, что в долларных купаетесь лучах,
находите конец
в депрессии огромной, –
вы даже не навоз,
вы – бесполезный прах.
***
Рабочий класс Европы,
на твоей спине
груз тысяч поражений,
их проклятье!
Вы, огороднички,
власть отдали в стране
за белый воротник,
за складочку на платье.
И не могла вся кровь,
что реками лилась,
вам сердце отогреть.
Не вы ли, о друзья,
глупцами демонстрантов называли?
Шуметь – помилуй бог!
Насилие? – Нельзя!
А то, что янки
негров без пощады линчевали,
и то, что по земле свистела плеть,
сдирая кожу с плеч,
и то, что палачи
полякам в тюрьмах насыпали перец
в язвы, –
терпели вы
и заводили речь:
«Поляки… Коммунисты… Это разве люди?
Конечно, с ними там не нянчатся врачи…
Политика! Не нам
менять ее устав
для тех, кто хочет дать
всему другое имя.
Рискуют головой? И пусть
рискуют там…»
И безработный Аткинс
в длинных «джимми»
свой галстук поправляет,
заскучав.
Что ж, ставьте на собак,
спешите на бега!
В парламенте сейчас
на вашу жизнь играют.
У вас в душе
социалист угас.
В остатке – шкура,
шкуру забирают.
Уже косится –
«годен» или «брак» –
комиссия врачей,
солдатика ища,
заглядывает вам
в прореху брюк и в зубы.
Шприц от сифона,
мазь против клеща…
«Согнуть колени!» –
слышен окрик грубый,
и – гоп!
несчитанному множеству людей –
команда:
марш – в мундир!
С Востока мчится гром
победного труда
и безработных будоражит.
Бессильны шут и поп,
наладить может мир
лишь фрак-социалист,
он свой диплом покажет:
«Готов служить!
Работал-с за станком!»
Он не откажет,
Нет.
Он Крупа с Фордом спас
однажды
и готов спасти вторично.
Он капиталу служит
Много лет.
И желт-интерн
зовет на бойню зычно
обманутый рабочий класс.
Вторично...
Сморщив лбы,
предатель и дурак
в квадрат возводят
Берштейна «ошибку» –
что «цель – ничто».
И колесо борьбы
бесцельно мчится,
рассыпая искры.
Удар, предательство,
зола и полный мрак.
***
Так песенку дождя
пел Запад,
тосковал.
А молодой гигант-страна –
рос
и держался стойко.
Шли волны кризиса,
тревогою гудя,
а там все выше
подымалась стройка,
и кризис у застав России
застревал.
Все юно было тут –
и сталь,
и человек.
Сырая жизнь, обтесанная грубо,
и причиняла боль,
и исцеляла всех,
и подымала индустрии трубы,
и братски здесь росли
и человек,
и труд.
Бесстрашен стал народ.
Рассвет, заря еще.
Забыв печаль,
Страна Советов песню пела.
О, песня человечества!
Она вела вперед
и с песней машин
соревновалась смело!
Сталь холодна,
а сердце горячо.
Пусть с сердцем дружит сталь!
Опасность не прошла.
Не бросил белый зверь
своей затеи злобной.
Он брюхо отпускал
и когти выпускал.
Пришлось России
вместо булки сдобной
солдатский хлебец печь
для своего стола.
В печах варилась сталь,
и гнев кровавил взор,
и к сердцу подступал
приказ святого гнева:
На страже будь!
Их ангел мира –
шваль,
публичный дом –
их мирная Женева.
Ханжит Джон Буль –
земель завзятый вор.
Не верь
его словам
и благости лица:
почтенный бизнесмен
поститься может даже…
Опаснее, чем волк,
коварная лиса.
Будь бдительна,
моя Страна Советов,
стой на страже!
Пусть прячется в нору
в бессильной злобе зверь.
Ты выиграй хоть год,
для мирного труда,
для стройки беспримерной и упорной.
Германский пес
в британском блефе
волчью роль ведет.
Но предрешен финал
игры позорной,
как в дни Мадрида –
пражская беда.
На Русь, собачий чорт!
Кусай медведя, рви!
Когда ж и ты
кусочком жирным станешь,
и захлебнешься в собственной крови,
и ноги, обессиленный протянешь, –
поминки по тебе
устроят – первый сорт!
Свиною головой
на блюде золотом
украсишь стол
торжественного пира.
И в Англии король
за праздничным столом
воткнет свой нож
в медвежий бок,
лоснящийся от жира!
Такой был план, милорд,
о йес, был план такой!..
Таков был план –
столкнуть медведя с псом.
Но планы и медведь
разгадывал умело.
Движенье на Восток?
Но – поворот кругом,
и к Лондону
война,
как ведьма, подлетела.
Очнулся Том,
а в голове - туман…
Война на рубеже,
здесь, у Ламанша враг.
Разорван сговор
Риббентропа с лордом.
И пес не признает
хозяина уже!
И ни один француз
не жаждет лечь за Лондон.
Европу охватил
невыносимый страх,
казавшийся вчера
далеким и пустым.
Он стал бомбежкой
над подвальным сводом.
Тревога,
взрывы,
густочерный дым
перед английским
дыбится
народом,
и Лондон пламенеет до утра.
***
Так средний человек
все получал сполна
за безучастность –
в Лондоне, в Париже.
В Германии –
триумф и фейерверк!
Парадный марш!
Но приглядись поближе:
не в рай, а в ад
ведет ее война.
Ведет дорога
в ад,
и с поворотом крыл
носатых «юнкерсов»
и канонадой взрывов –
Европа на Восток
свой устремила взгляд.
… И задрожали грешники
трусливо:
«… а если русские не устоят?»
И в тысяче церквей
Европа пала ниц:
«Услышь о Сталине молитву,
Боже!»
Молясь, Джон Буль
горох прибавил к ней,
крупчатку дядя Сэм,
молясь подсыпал тоже.
Банкроты! –
Не забыть
Их богомольных лиц!
Миледи и милорд
возносят к небу взор.
И длани к небесам
священники воздели.
Все чванство Запад
выбросил за борт.
Взмолившись к богу,
он, на самом деле,
взмолился
к партии большевиков.
И тот, кто это знал,
кто раскусил их всех –
тот перед лордом
не склонится пешкой.
Сквозь боль России
пробивался смех –
то с человечной ленинской усмешкой
народ свою победу угадал.
Пустыни оживлял
тот смех, как шум листвы,
и смыслом стал
всех правил, всех законов,
и счастьем
ста восьмидесьти мильонов,
и фондом,
и гарантией Москвы.
Перевод (Куба) С.Кирсанова