Встречи с Ильичем - Глава четвертая ИЛЬИЧ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

 

Глава четвертая

ИЛЬИЧ ПРИНИМАЕТ РЕШЕНИЕ

В 1921 году в марте месяце меня избрали делегатом на X съезд РКП (б).

«Как хорошо, что снова увижу Ленина», — подумалось мне.

Но радость моя была преждевременной. Уже в пути М. В. Фрунзе (он тогда был командующим всеми вооруженными силами на Украине, за Фрунзе оставался также пост командующего Южным фронтом, поскольку продолжались боевые действия против банд Махно) вызвал меня на станцию Синельниково.

- Вот что, Семен Михайлович, Владимир Ильич Ленин считает крайне необходимым разгромить махновские банды на Украине к весне, чтобы дать возможность крестьянам спокойно провести весенний сев. Вам надо здесь остаться, а Климент Ефремович поедет на съезд.

Меня несколько озадачило такое решение, но если сам Ленин считает опасными банды Махно, значит, надо действовать. И я по-военному откозырял Михаилу Васильевичу.

- Слушаюсь...

Член Реввоенсовета Конармии К. Е. Ворошилов уехал в Москву, а я остался в Екатеринославе.

Перед отъездом я просил Климента Ефремовича встретиться в Москве с Главкомом Сергеем Сергеевичем Каменевым и выяснить вопрос о дальнейшем обеспечении Конармии фуражом.

- Хорошо, постараюсь, Семен Михайлович, — заверил меня Ворошилов.

Первая Конная, продолжая оставаться на Украине в Екатеринославской губернии, жила и работала рука об руку с трудовыми селянами. Мы все больше убеждались, что беднейшее крестьянство горой стоит за Советскую власть, и делали все, чтобы помочь населению подготовиться к весеннему севу. Для Реввоенсовета, для всех начдивов и комиссаров, а также рядовых коммунистов, стали законом указания В. И. Ленина. Мы особенно прониклись ответственностью после того, как изучили речь Владимира Ильича, произнесенную им на III Всероссийском съезде рабочих текстильной промышленности в апреле 1920 года. Газету «Правду», опубликовавшую эту речь Ильича в № 83 20 апреля, многие хранили как самое дорогое, ибо в ней Ленин давал совет — как жить дальше, что делать.

«Неслыханные лишения последних двух лет, на которые сознательно шел пролетариат России в первых рядах Красной Армии, еще не исчерпаны, — указывал Владимир Ильич. — Предстоят новые лишения, новые задачи, тем более трудные, чем больше одержано побед на Красном фронте. Завоеваны обширные области Сибири и Украины, где нет такого пролетариата, как пролетариат московский, питерский и иваново-вознесенский, который доказал на деле, что никакой ценой не уступит завоевания революции. Нужно, чтобы сознательные рабочие сумели проникнуть во все поры государственной власти, сумели подойти к крестьянству, организовав его в интересах того класса, который сбросил с себя иго помещиков и строит государство без капиталистов»¹².

Все мы, военные, понимали, что необходимо самопожертвование, железная дисциплина, надо каждому— и бойцу и труженику — отдавать максимум сил и энергии на укрепление Советской власти в городах и селах. И те указания, которые давал Ленин и как Председатель Совета Народных Комиссаров, и как Председатель Совета Обороны, были для нас законом. Вот почему для нас особенно были близки слова Ильича о том, что война не кончена, она продолжается на бескровном фронте. Здесь враги еще сильнее нас. Надо проявить настойчивость, выдержанность, стойкость, единодушие. Ни перед чем не останавливаться, призывал Ленин. Все и всех для спасения рабоче-крестьянской власти и коммунизма.

«Ни перед чем не останавливаться...» — именно эти ленинские слова заставили меня действовать решительно, если дело касалось армии. Так случилось и в этот раз.

Первая Конная продолжала оставаться на Украине в Екатеринославской губернии. Положение ее катастрофически ухудшалось. Из дивизий поступали сводки одна хуже другой.

1921 год был голодным и для Украины. От недоедания гибли люди, падал скот. Мы скармливали коням солому с крыш. Села стояли черные. Только голые стропила торчали. А тут пришла новая беда — у лошадей начался сап. За короткое время от болезни и бескормицы в армии пало около шести тысяч лошадей.

Настроение конников ухудшалось с каждым днем, и это понятно: какой конармеец не любит своего коня? Потеря коня — несчастье для кавалериста. Поддерживать дисциплину становилось все труднее. Боеспособность армии падала. Кое-кто у нас считал, что раз белогвардейцы разгромлены, об армии можно меньше заботиться, надо ее сокращать, а бойцов распустить по домам, пусть, мол, занимаются мирным трудом. Такие демобилизационные настроения были крайне опасными. Ведь обстановка оставалась напряженной. В любой момент империалисты могли начать новый поход против Советской Республики. Мы располагали сведениями, что империалисты приняли бежавших из Крыма врангелевцев на полное снабжение, сохраняют их как войсковую организацию. Врангелевскими агентами кишели Крым и Кубань. Они поддерживали регулярную связь с белогвардейским подпольем. В Крыму и на Кубани ждали врангелевского десанта. Все могло случиться, если бы притупили бдительность, перестали заботиться о боеспособности красных войск.

Я слал донесение за донесением в Реввоенсовет республики, просил передислоцировать армию на Северный Кавказ, где больше хлеба и кормов, но все мои представления и ходатайства Троцкий оставлял без внимания. Поэтому, когда Ворошилов вернулся из Москвы, я прежде всего спросил его, как Главком решил вопрос о Первой Конной, где она будет находиться. Если решено оставить нас тут до осени, дадут ли фураж.

Климент Ефремович нахмурился:

- Вели речь об этом, но ни Главком Каменев, ни заместитель Председателя Реввоенсовета республики Склянский не сказали мне ничего определенного. Троцкий вообще отрицательно относится к переброске армии на Дон и Кубань.

Меня это очень огорчило.

- Как же так, а? Ведь через месяц вовсе нечем будет кормить лошадей. Надо было пойти к Ленину.

- Не удалось мне это сделать, — признался Ворошилов. — Сам понимаешь, уехал я в Петроград подавлять кронштадтский мятеж.

В конце концов я вынужден был обратиться к Ленину с письмом. Доставить письмо поручил секретарю Реввоенсовета С. Н. Орловскому, которого командировали в Москву. Текст письма сохранился. Подлинник находится в Институте марксизма-ленинизма.

Вот о чем я писал:

«Здравствуйте, многоуважаемый Владимир Ильич!

Глубоко извиняюсь, что Вас затрудняю, но думаю, Вы простите мне это беспокойство. Не мог больше молчать и решил Вам хотя вкратце сообщить, что происходит по отношению к армии со стороны наших товарищей. Нисколько не лучше отношения Савинкова, Балаховича и всего враждебного нам лагеря. Только разница заключается в следующем: враждебный нам лагерь старается влить в ряды армии побольше своих агентов, чтобы разложить ее изнутри. Наши же товарищи сознательно или бессознательно разлагают открыто и клевещут на нее, начиная с самого маленького военного и гражданского учреждения и кончая центром. Многие наши партийные товарищи прикладывают все усилия, чтобы при удобном случае на самом ответственном собрании сболтнуть, что бог на душу положит, про Конную армию. Так было даже на VIII Всероссийском съезде Советов. Обсуждался вопрос о водном транспорте, туда же вклеили и Конную армию. На X партийном съезде при выборах Ворошилова в ЦК опять лягнули Конармию. На V Всеукраинском съезде некоторые товарищи бегали по сцене и потрясали бумажкой, в которой какой-то дурак написал ложь, что творит Конармия. Все о ней такого мнения, что она бандитская, она партизанская и т. д. Бойцы, попадающие в тыл, как только обратятся в учреждение или комендатуру, тут на них и сыплется все, как на бедного Макара: бандит, мародер, партизан и т. п. Сейчас же арестовывают и  в тюрьму. По письмам мне известно, что очень много конармейцев сидят за то, что после выздоровления хотели вернуться в свою армию, и за то, что по ранению попадали в госпитали, имея при себе револьверы, и с ними же хотели вернуться в армию. И вот в таких условиях приходится работать, удерживать массы, бороться с агентурой противника и защищаться от всей этой клеветы».

Далее я писал, в каком тяжелом положении находится армия. И если она нужна республике (а она нужна, ее нужно сохранить), просил разрешения перебросить ее на Дон, Кубань, Ставрополь, где большие степи, где есть возможность прокормить до зимы и точно так же своими силами заготовить корм на зиму.

«Для этого нужно, — писал я, — армию поставить по квартирам и чтобы она своими силами совместно с крестьянами работала с таким расчетом, чтобы обеспечила себя на круглый год всем. Там же на местах проводить усиленную политработу, один раз в неделю строевые занятия. Это единственный выход и другого нет. Сейчас положение ужасное: лошади гибнут от голода, а раз мы это допускаем, то значит у нас кавалерии нет. Я считаю, что это преступление, ведь все мы знаем, что лошадь теперь дороже всего в нашем строительстве. Категорически прошу Вас, если так будет продолжаться дальше, снять с меня всю ответственность и отстранить от командования армией. Я не могу видеть, как на моих глазах гибнет столь дорогая для нас конница.

Несмотря на наше тяжелое положение, мы стараемся посильно помочь крестьянству. К сегодняшнему числу нами вспахано и засеяно 11816 десятин, запахано и взборонено 4867 десятин и 167 огородов, одна сахарная плантация в 200 десятин, отремонтирована 421 единица сельскохозяйственных машин и перевезено посевного материала 19 118 пудов. Взяв на себя смелость сообщить Вам всю мою боль за любимую армию, прошу Вашей помощи о сохранении конницы. Чтобы, когда нашей республике будет кто-либо угрожать, мы могли бы, как и раньше, пойти в бой. Еще раз прошу извинить меня, может, где и нагрубиянил в своем письме, но уж слишком напали на меня. Прошу об армии не беспокоиться, она никогда не изменит нам. Продналог нам помог, и крестьянство ободрилось, по селам кипит работа по обсеменению полей.

Пока, будьте здоровы.

С коммунистическим приветом к Вам

Ваш БУДЕННЫЙ

6 апреля 1921 года, 5 часов»

Я знал, что Владимир Ильич не оставит без внимания письмо, и с большим волнением ожидал результата. Вскоре Москва вызвала меня к прямому проводу. У аппарата был Ленин. Я очень хорошо запомнил наш разговор и могу передать его почти дословно.

- Здравствуйте, товарищ Буденный, — читал я на ленте. — Я получил ваше письмо. Как дела у вас теперь?

- Здравствуйте, Владимир Ильич. Положение у нас страшно тяжелое, армия день ото дня тает. Пало несколько тысяч лошадей.

- Хорошо понимаю ваши трудности и согласен, что на Дону и Кубани вам прокормить и сохранить армию было бы легче. Но Дон, Кубань, Ставрополье мы сильно встревожили продразверсткой, затронули в том числе и хозяйства ваших бойцов. Для спасения республики от голода мы вынуждены были забрать у крестьян и казаков все излишки хлеба, оставив им зерно лишь для питания и посева. Такая чрезвычайная мера, которой мы не могли избежать, вызвала недовольство известной части населения. Уверены ли вы, что ваша армия в таких архинапряженных условиях останется крепкой духом, организованной и дисциплинированной?

- За это я ручаюсь своей головой, Владимир Ильич.

- Да что ваша одна голова, дорогой товарищ Буденный, если целая армия будет недовольна Советской властью? Повторяю, на Северном Кавказе достаточно спички, чтобы вспыхнул контрреволюционный пожар на манер кронштадтского. Вы должны глубоко это осознать.

- Товарищ Ленин, я знаю своих бойцов, не подведут! Здесь же мы рискуем потерять армию, которая еще будет нужна республике.

— Хорошо. А как товарищи Ворошилов и Минин? Они с вами?

К аппарату подошел Ворошилов и сообщил, что он полностью поддерживает меня.

- Ну что ж, — сказал Ленин, — тогда не возражаю. У вас все? Желаю успешного перехода. Подробности уточняйте с Главкомом.

Мы стали готовиться к переходу.

К этому времени большинство бандитских шаек на Украине были разгромлены. У Махно, банда которого в начале зимы насчитывала 5 тысяч всадников и до 100 пулеметов на тачанках, к весне осталось около 400 самых отъявленных головорезов, боявшихся возмездия за совершенные ими многочисленные преступления. Они метались с хутора на хутор, из села в село, путая следы и уходя от преследования. Однако вскоре были окончательно разбиты.

Владимир Ильич удовлетворил нашу просьбу, и Первая Конная армия в июне 1921 года перешла на Северный Кавказ. Она не только сохранила себя, но и приняла самое активное участие в разгроме контрреволюционных банд на Дону и Кубани.

После успешного завершения гражданской войны К. Е. Ворошилов стал командующим войсками Северо-Кавказского военного округа. Меня назначили его заместителем, а помощником командующего стал Михаил Карлович Левандовский, опытный, храбрый командир, с войсками которого мы не раз взаимодействовали в боях. Это было летом 1921 года, а в декабре мы с Ворошиловым уехали на IX Всероссийский съезд Советов. Уезжая в Москву, Климент Ефремович все дела передал Левандовскому.

- Смотрите здесь, Михаил Карлович, в оба. Если что случится — сразу же телеграфируйте.

- Слушаюсь, товарищ командующий!

Вскоре мы приехали в Москву. Декабрь 1921 года выдался морозным и ветреным. Остановились в гостинице, устроились хорошо. Ворошилов сказал, что сейчас свяжется по телефону с Реввоенсоветом республики, нет ли каких указаний. Оставшись в номере, я подумал о том, что через два дня в Большом театре начнет работу IX съезд Советов, и я непременно увижу Владимира Ильича. Мы уже знали, что ЦК партии поручил Ленину выступить с основным докладом.

Вернулся Ворошилов.

— Ну, что там? — спросил я.

Климент Ефремович сообщил, что завтра, 21 декабря, с утра в Малом зале Реввоенсовета состоится совещание военных делегатов.

- Повестка дня?

- Кажется, о сокращении Красной Армии.

Я удивился:

- До каких же пор будем сокращать?

Но Ворошилов в ответ улыбнулся:

- Чего горячишься, Семен Михайлович? Я и сам толком не знаю, о чем будет идти речь. Думаю, что сокращать армию больше не будем.

Ворошилов был прав. На совещании с докладом о сокращении Красной Армии выступил начальник штаба Реввоенсовета республики П. Лебедев. Он подробно остановился на вопросе о том, как шло сокращение армии за прошедший год, то есть со времени VIII Всероссийского съезда Советов, какие были допущены недостатки и т. д.

- Сокращать больше нашу Красную Армию мы не будем, — сказал Лебедев. — Это мнение не только наше, военных, но и ЦК партии. Важно, товарищи, укрепить армию, еще выше поднять в ней дисциплину и организованность. Теперь, когда главная задача партии— хозяйственное строительство, мы не должны забывать об армии...

Совещание прошло организованно, на нем было выражено единодушное мнение — Красную Армию не сокращать.

Я был этому рад, потому что мы и так уволили весной немало людей, опытных бойцов и командиров, и теперь с большим трудом растим эти кадры из молодых бойцов.

В гостиницу мы с Ворошиловым вернулись поздно.

- Вот видишь, Семен Михайлович, а ты боялся, что снова будут сокращать армию, — и он подмигнул мне.

В ответ я лишь покрутил усы.

На другой день мы поспешили в Большой театр на IX Всероссийский съезд Советов. Помещение театра было забито до отказа. Ворошилов ушел куда-то к сцене, а я остался в коридоре. Неподалеку от меня группа делегатов окружила Владимира Ильича Ленина и напере1- бой задавала вопросы. До моего слуха доносились ленинские слова:

- Да, мы понимаем, что голод нанес большой ущерб стране, но мы победим голод.

И еще:

- Сколько у нас голодающих? Двадцать восемь миллионов человек. Впрочем, вы услышите все подробности в докладе товарища Калинина.

Я стоял в сторонке и все думал: «Подойти ли к Ленину? Нет, не надо, — решил я. — Ильич беседуете делегатами, и неудобно отвлекать его».

В сторонке увидел Климента Ефремовича. Он медленно шел с Михаилом Ивановичем Калининым и, жестикулируя правой рукой, о чем-то с увлечением рассказывал ему.

«С Калининым и мне надо поговорить, пригласить его приехать к нам в Ростов», — подумал я. Уже было направился в .их сторону, как за спиной услышал чей- то голос:

- Товарищ Буденный!

Я обернулся. Жестом руки звал какой-то незнакомый мужчина в легком овчинном тулупе. Он с украинским акцентом сказал:

- Вас кличет товарищ Ленин...

Владимир Ильич поздоровался со мной, добродушно пожал руку.

- Рад вас видеть, товарищ Буденный, — сказал он, привычно склонив голову набок. — Вы делегат с решающим голосом? — И, не дождавшись ответа, добавил:— Да, да с решающим. Я просматривал списки делегатов... Как там, на Дону, ваша армия?

Владимир Ильич смотрел на меня в упор, чуть сощурив свои проницательные глаза. Я уже не раз встречался с ним, казалось бы, пора привыкнуть к голосу Ильича, к его манере разговора — добродушной, проницательной и с хитрецой. Но я по-прежнему волновался, потому что передо мной стоял великий человек, вождь всего мирового пролетариата. Теперь, спустя пять лет после свершения Великой Октябрьской социалистической революции, после того, как наша героическая Красная Армия наголову разгромила всех врагов, и молодая Советская Республика успешно крепла и развивалась, все мы были поражены тем, с какой последовательностью, как мудро Ленин вел нашу партию и народ от победы к победе. Мы постоянно думали о Ленине, всецело верили ему, и для нас его указания, советы были святы.

- Так я слушаю вас, товарищ Буденный, — вновь заговорил Ленин.

Мое замешательство мигом исчезло, и я отчетливо понял, о чем спрашивал Владимир Ильич. Перед отъездом из Ростова в Москву мы провели Реввоенсовет Конармии, на котором обсудили все важнейшие вопросы, и теперь я мог доложить Председателю Совета Народных Комиссаров все подробности. И я доложил четко и подробно: и о том, что Конармию на Дону встретил народ хорошо, и о том, что нашелся фураж, и о разгроме банд...

- Значит, на Дону армии лучше, чем было на Украине? — спросил Ленин.

- Лучше, Владимир Ильич. Там создалось положение ужасное, ладно, бойцы недоедали, а то ведь лошади гибли сотнями. А без кавалерии пока мы не можем. Кавалерия пока нужна Красной Армии, так я понимаю.

Владимир Ильич внимательно слушал меня, изредка переспрашивал — такая у него была привычка. Когда я напомнил Ильичу о своем письме, которое я писал ему из Екатеринослава, он оживился:

- Ваше письмо меня по-доброму рассердило! — улыбнулся Владимир Ильич. — Я, признаться, не знал той сложной обстановки, в которую попала ваша Конармия. Троцкий докладывал, что Буденный сгущает краски. Впрочем, я был уверен, что в письме описано истинное положение вещей.

- Не могу я придумывать, товарищ Ленин. Правда для меня свята.

- А для партии правда подобна солнцу, — сказал Владимир Ильич. — Я уже говорил, что все революционные партии, которые до сих пор гибли, так гибли оттого, что зазнавались, и не умели видеть, в чем их сила, и боялись говорить о своих слабостях. А мы не погибнем, потому что не боимся говорить о своих слабостях. И весь народ поймет нас, — Ленин сделал паузу, потом неожиданно заговорил о другом. — Дон, Кубань и Ставрополь мы сильно встревожили продразверсткой, это меня и смущало. Значит, пожар на манер кронштадского не вспыхнул?

- Нет, Владимир Ильич. Бойцы преданы Советской власти.

- Ну, а как с бандитами, теперь их не будет?

- Уверен, что не будет, Владимир Ильич. Раньше бандиты, ярые враги Советской власти из числа белогвардейских офицеров, находили себе опору в среде казаков и крестьян-середняков. А теперь, когда те и другие воочию убедились, что Советская власть для них защитница, они не стали входить в сговор с бандитами.

Я собрался рассказать Владимиру Ильичу более подробно о положении на Дону и Кубани, но тут к нам подошли Калинин и Ворошилов. Я поздоровался с Михаилом Ивановичем, а Ленин — с Ворошиловым. И снова разговор зашел о положении на Дону. Климент Ефремович сказал, что оно сейчас устойчивое, а еще год назад обстановка была тревожной.

- На Дону и Кубани меньше людей голодает, — сказал Калинин. — А вот в прошлом году в огромной части России и особенно в той части, где сейчас создалось очень тяжелое положение, урожай был настолько плохим, что его хватило лишь на две недели. А в Калужской, Тульской, Орловской и Царицынской губерниях был прямой голод.

- Мы должны решить проблему голода, и мы решим ее, — твердо сказал Ленин и, глянув на меня, спросил: — Скажите, а что сейчас волнует крестьян?

- Земельный вопрос, Владимир Ильич.

Ленин насторожился:

- Странно! Ведь мы давно отменили продразверстку и ввели продовольственный налог.

- Владимир Ильич, — вновь заговорил я, — продналог теперь распространяется буквально на всех, в том числе и на мелкого, а точнее, беднейшего крестьянина. У него в хозяйстве примерно пара волов, а ему налог — сдать столько-то килограммов мяса. Чем он заменит это самое мясо, если у него нет другого скота? А волов сдать на мясо он не может: ведь волы у бедного крестьянина — единственная рабочая сила!

- Согласен с вами, тут мы не все учли, товарищ Буденный, — оживился Ленин. И тут же предложил мне выступить в прениях на съезде.

- Очень прошу вас, Семен Михайлович, скажите об этом хотя бы коротко.

Я смутился:

- Так ведь не могу речи говорить, Владимир Ильич.

- А вы попробуйте! — И Ленин легонько тронул меня за плечо.

Калинин поддакнул:

- Перед бойцами, Владимир Ильич, Буденный выступал не раз.

- Так то перед бойцами, а тут на съезде! — возразил я.

- И все же я надеюсь, товарищ Буденный, что вы непременно возьмете слово в прениях.

«Надо сказать речь, если сам Ильич рекомендует», — подумал я, усаживаясь в зале.

От имени Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Калинин поприветствовал делегатов IX Всероссийского съезда Советов. Он сообщил, что с решающим голосом на съезде присутствует 1606 человек, с совещательным — 346. По поручению ВЦИКа он объявил съезд рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов открытым. Раздались громкие аплодисменты. Оркестр исполнил «Интернационал».

Затем были избраны члены президиума съезда — Калинин, Ленин, Сталин, Молотов, Ворошилов и другие. По предложению Бюро коммунистической фракции съезда председателем съезда избрали Калинина. Президиум съезда предложил почтить вставанием память погибших работников Советской власти в борьбе с бандитскими элементами, голодом, а также эпидемиями. После утверждения повестки дня съезда слово было предоставлено Владимиру Ильичу Ленину. Вспыхнула бурная овация, раздались возгласы:

- Ура товарищу Ленину!

- Да здравствует наш вождь товарищ Ленин!

- Да здравствует вождь мирового пролетариата товарищ Ленин!

Владимир Ильич встал с места, быстро подошел к трибуне. Вновь раздались бурные аплодисменты.

— Товарищи! Мне предстоит сделать отчет о внешнем и внутреннем положении республики. Первый раз приходится мне давать такой отчет в обстановке, когда прошел целый год, и ни одного, по крайней мере крупного, нашествия на нашу Советскую власть со стороны русских и иностранных капиталистов не было. Первый год, как мы воспользовались хотя и в самой неполной мере, но все же относительным отдыхом от нашествий и могли хоть сколько-нибудь приложить свои силы к тому, что является главной и основной нашей задачей, — к восстановлению хозяйства, разоренного войнами, и излечению тех ран, которые были нанесены России командующими эксплуататорскими классами, и к тому, чтобы заложить фундамент социалистического строительства...

Делегаты, затаив дыхание, слушали Ленина. Говорил он, как всегда, просто, воодушевленно, свои слова подкреплял жестами рук, и такая сила логики чувствовалась в его речи, что все мы сердцем ощущали величие ленинских мыслей. Владимир Ильич говорил о том, что близко и дорого было нам — о Советской Республике, которая, хоть и получила некоторую передышку, все же окружена классами и правительствами, которые открыто выражают величайшую ненависть к нам. Владимир Ильич призывал весь народ помнить, что от всякого нашествия империалистов мы всегда на волоске. Мы идем на самые большие уступки и жертвы, отмечал Ленин, идем, лишь бы сохранить мир, который был нами куплен такой дорогой ценой. Мы идем на самые большие уступки и жертвы, но не на всякие, но не на бесконечные.

Вот почему мы говорим себе: взявшись за наше мирное строительство, мы приложим все силы, чтобы его продолжать беспрерывно...

«Да, нам надо держать порох сухим, — думал я, слушая Владимира Ильича. — Империалистам не по душе Советская Республика, и они в любое время вновь могут напасть на нас».

А Ленин продолжал:

- В то же время, товарищи, будьте начеку, берегите обороноспособность нашей страны и нашей Красной Армии как зеницу ока и помните, что ослабления в отношении наших рабочих и крестьян и их завоеваний мы не вправе допускать ни на секунду.

Эти слова Ленина съезд встретил громкими, долго несмолкавшими аплодисментами.

Все, о чем говорил Ленин, было глубоко по содержанию, тесно связано с жизнью, и мы лишь удивлялись, как прозорливо Ильич рисовал одну картину за другой. Говоря о новой экономической политике, Ленин особо заострил внимание делегатов съезда на союзе рабочего класса с крестьянством, ибо это самый коренной и самый существенный вопрос. Союз рабочего класса с крестьянством — это умение передовых рабочих, прошедших долгую, тяжелую, но и благородную школу крупной фабрики, умение их поставить дело так, чтобы привлечь на свою сторону массу крестьян, задавленных капитализмом, задавленных помещиками, задавленных старым своим нищенским, убогим хозяйством, чтобы доказать им, что только в союзе с рабочими, какие бы трудности ни пришлось на этом пути испытать — а трудностей много, и закрывать глаза мы на них не можем,— только в этом союзе... «лежит избавление крестьянства от векового гнета помещиков и капиталистов...»¹³.

Год назад разверстка была заменена продналогом, это сыграло великую роль в укреплении Советской власти на местах. Однако очень многие рабочие и крестьяне, в том числе и некоторые партийные работники, не очень ясно и четко понимали, чем это было вызвано. Поэтому в своей речи Ленин обстоятельно ответил и на этот вопрос. Ввиду того что война, разруха поставили Советскую Республику в очень тяжелое экономическое положение, и от нашей крупной промышленности остались ничтожные остатки, а тут еще наступил и неурожай 1921 года, то станет понятно, что попытка снабдить крестьянство продуктами перешедшей в руки государства крупной промышленности нам не удалась. А раз эта попытка не удалась, отмечал Ленин, то не может быть другой экономической связи между крестьянством и рабочими, то есть земледелием и промышленностью, как обмен, как торговля. Вот в чем суть. Замена разверстки продналогом — вот в чем суть нашей экономической политики, эта суть самая простая. Если нет цветущей крупной промышленности, способной организоваться так, чтобы сразу удовлетворить продуктами крестьянство, никакого иного выхода для постепенного развития мощного союза рабочих и крестьян, кроме как путь торговли и постепенного поднятия земледелия и промышленности под руководством и контролем рабочего государства, — никакого иного пути нет.

Я внимательно слушал Владимира Ильича, старался понять его, делал в своем блокноте записи — знал, что, когда вернусь в армию, бойцы обязательно попросят подробно, с деталями рассказать о работе съезда, и конечно же, о Ленине.

Весь зал замер, слушая Ильича.

А он говорил:

- Поскольку крупная промышленность в мировом масштабе есть, постольку, бесспорно, возможен непосредственный переход к социализму, — никто не опровергнет этого факта, как не опровергнет того, что эта крупная промышленность либо задыхается и создает безработицу в самых цветущих и богатых странах-победительницах, либо только и делает, что фабрикует снаряды для истребления людей. А если у нас при тех условиях отсталости, при которых мы вошли в революцию, сейчас нужного нам промышленного развития нет, то что же мы — откажемся? Упадем духом? Нет. Мы перейдем к тяжелой работе, потому что верен путь, на котором мы стоим.

Мне хотелось встать и громко, так чтобы услышали все сидевшие в зале делегаты, сказать: «Да, мы верим тебе, дорогой Владимир Ильич, верим, потому что ты мудро ведешь нашу партию к заветной цели. Да, у нас очень тяжелая работа, но путь наш верный!»

- Несомненно, — все более воодушевляясь, продолжал Владимир Ильич, — путь союза народных масс есть единственный путь, на котором труд крестьянина и труд рабочего будет трудом на себя, а не трудом на эксплуататора. И для того, чтобы осуществить это в нашей обстановке, необходима та экономическая связь, которая является единственно возможной, — связь через хозяйство.

Вот причина нашего отступления, вот почему мы должны были отступить к государственному капитализму, отступить к концессиям, отступить к торговле...

Ленин прямо сказал, что без этого на почве того разорения, в котором мы оказались, надлежащей связи с крестьянством нам не восстановить. Без этого нам грозит опасность, что передовой отряд революции забежит так далеко вперед, что от массы крестьянской оторвется. Смычки между ними не будет, а это было бы гибелью революции.

В заключение своего доклада под бурные аплодисменты Владимир Ильич сказал, что та задача, которую мы решаем сейчас, пока — временно — в одиночку, кажется задачей чисто русской, но на деле — это задача, которая будет стоять перед всеми социалистами. Эта задача не только русская, но и мировая. Капитализм гибнет, в своей гибели он еще может причинить десяткам и сотням миллионов людей невероятные мучения, но удержать его от падения не может никакая сила. Новое общество, которое будет основано на союзе рабочих и крестьян, неминуемо.

Рано или поздно, двадцатью годами раньше или двадцатью годами позже, оно придет, и для него, для этого общества, помогаем мы вырабатывать формы союза рабочих и крестьян, когда трудимся над решением нашей новой экономической политики. Мы эту задачу решим и союз рабочих и крестьян создадим настолько прочным, что никакие силы на земле его не расторгнут.

История убедительно подтвердила как глубоко прав был Ильич.

На другой день утром началось второе заседание съезда. Было принято постановление по докладу В. И. Ленина — одобрить деятельность рабоче-крестьянского правительства за отчетный период как в области внутренней, так и в области внешней политики.

Я сидел где-то в средних рядах и хорошо видел Ленина. Он почти не смотрел в зал, а все писал и писал, и только когда голосовали за постановление, он поднял голову и пристальным взглядом посмотрел в зал. Наверно, он думал: есть ли кто против. Но голосование было единодушным.

Затем слово по второму вопросу повестки дня — о помощи голодающим — было предоставлено Калинину. Михаил Иванович, нарисовавший ужасную картину голода в России, отметил, что голод не является для нас неожиданным, он — результат гражданской войны, разрухи. Во многих местах из-за этого пропали целые рабочие сезоны. Плюс ко всему — стихийные бедствия, неурожай во многих губерниях России. А в четырех губерниях — Калужской, Тульской, Орловской и Царицынской — был прямой голод. Советское правительство приняло ряд срочных мер. Так, 21 июля создали комиссию при ВЦИКе по борьбе с голодом. (Еще в момент организации этой комиссии правительство исчисляло цифру голодающих в 10 миллионов человек. Но с начала борьбы с голодом каждые две недели число голодающих все прибавлялось и прибавлялось). Наряду с подготовкой к засеву ярового клина и заготовкой яровых семян было выделено для голодающего населения из государственного снабжения 24 миллиона пудов хлеба. Весь он пошел на фабрики и заводы, на детские приюты. Все голодающие губернии освобождались от государственных хлебных сборов. Если сборы шли в тех местах, где есть небольшой урожай, то хлеб целиком отдавался местному населению. Затем были увеличены детские пайки со 100 тысяч до 160 тысяч. Уменьшили количество государственных пайков в Московской, Тверской и во всех тех губерниях, где был собран хоть небольшой урожай.

Согласно Декрету ВЦИК крестьянское население районов недорода было освобождено от натурального налога с озимого клина. Постановлением Президиума ВЦИК от 4 августа 1921 года было установлено обязательное натуральное отчисление в пользу голодающих в размере одного фунта с каждого пуда продовольственных продуктов, заготовленных путем государственного и кооперативного товарообмена. Наконец, государство отпустило 12 миллионов пудов хлеба на общественное питание, главным образом крестьянского населения.

Положение в стране было очень тяжелым, и мы это понимали. Михаил Иванович Калинин не просто приводил цифры в своем докладе, он немало ездил по стране и теперь говорил о том, что предприняло Советское правительство для борьбы с голодом и что еще надлежит сделать.

Делегат съезда Антонов-Овсеенко, приехавший из Самары, рассказал, какой жестокий голод охватил Поволжье. По одной Самарской губернии голодало почти два миллиона человек. Им оказывают помощь американцы, но эта помощь настолько ничтожна, что и говорить о ней не стоит.

- А между тем американцы шумят о ней на весь мир, — продолжал оратор. — У нас сейчас свыше миллиона людей нуждаются в помощи, а кормятся лишь около 200 000 детей. Но и эту помощь не сразу предоставили американцы. Сколько торгов и переторжек было выдержано, сколько попыток было поставить эту помощь вне контроля Советской власти! Сколько было попыток поставить эту помощь под непосредственное распоряжение хищников рабочего и крестьянского люда! А сейчас руководят этой помощью попы и далекие от населения люди, которые норовят прокормить только своих близких людей. И эта помощь, которая выражается примерно в одной тысяче питательных единиц, треть того, что надо даже ребенку. Эта помощь падает редкими каплями в пересохшие уста.

Страшная картина голода была тогда в Поволжье, в этом убедились даже зарубежные гости. Как известно, в то время в Самарскую губернию приехал Фритьоф Нансен, выдающийся норвежский исследователь Арктики. Его повезли недалеко от Самары в одну из волостей — Дубовый-Омет. Там он увидел около двух тысяч опухших от голода. В селе Колывань умерло голодной смертью 423 человека. Из 4000 лошадей осталось 125. Когда Нансен там побывал и через переводчиков говорил с крестьянами, то женщины бросались ему в ноги, показывали своих истощенных детей и просили о помощи.

И тогда заплакал этот человек, который не плакал перед лицом смертельных опасностей, который привык смотреть смерти в глаза. Он содрогнулся и не поехал дальше, потому что на всю жизнь получил самое тяжкое испытание.

О том, какие беды принес голод, говорят такие цифры. В Пугачевском уезде в 1918 году насчитывалось более 170 тысяч лошадей, а к сентябрю 1921 года их стало 41 тысяча. Верблюдов было 15 900, осталось 2400. Что останется до весны, когда появится трава, которой можно будет питаться? Что останется до новых хлебов?..

- Относительно голодных заболеваний, — говорил очередной оратор, — мы имеем за первую половину года (ибо и 1920 год был недородный) — 16 701 голодное заболевание и 1852 смерти. А в сентябре мы имеем новых заболеваний 10 923 и 4251 — голодная смерть. В октябре 11 963 голодных заболевания и 4382 смерти. И за все время мы имеем 50 590 опухших от голода и 14 700 умерших. Это по 1 ноября. На отдельных волостях я не останавливаюсь, там такой же кошмар. В Балаковском уезде погиб почти весь рабочий скот. Смертей за первую половину ноября здесь — 175, за вторую — 275, больных — 6081 человек. Эти районы, о которых я говорю, много дали Советской Республике: они дали хлеб, они отдали своих лучших сынов Красной Армии. Пугачевский уезд дал 3 полка, которые были гордостью нашей армии. Балаковский уезд насчитывает в одном Сулакском селе 5 начальников дивизий и 7 начальников бригад. Это славное красное село, которое дало столько добровольцев в Красную Армию, вымирает.

Однако крестьянство этих местностей не высказало ни одного упрека Советской власти, потому что народ понимает: война и засуха — причина такого горя. Но все мы были уверены, что партия, В. И. Ленин решат эту проблему.

Пока выступали ораторы, я наблюдал за Лениным. Он слушал всех с огромным вниманием, делал записи в своей тетрадке. Иногда наклонялся на минуту и что-то говорил то одному, то другому члену президиума. Мы догадывались, что речь шла о голоде, о том, какие меры предпринять, чтобы устранить это тягчайшее бедствие. И если я подробно привел эти примеры, то только для того, чтобы увидеть, в каком тяжелом экономическом положении приходилось укреплять Советскую власть, каких жертв она стоила нашему народу. Хочется, чтобы наше молодое поколение не забывало о тем, в каких условиях их деды и отцы боролись и побеждали многочисленных врагов трудящихся.

Но вернемся к съезду. После перерыва председательствовал Ворошилов. В это время поступило предложение от новгородских делегатов — завтрашний паек всех участников съезда отписать в пользу голодающих. Климент Ефремович не сразу поставил на голосование это предложение, а нагнулся к рядом сидевшему с Калининым Ленину и что-то ему сказал. Владимир Ильич кивнул головой. Потом Ворошилов громко спросил:

— Есть ли возражения? Нет? Принимается.

После вечернего заседания мы поспешили на ужин. За столом Ворошилов стал рассказывать о том, как он растерялся, когда поступило предложение новгородских делегатов об отписании пайка голодающим.

- Предложение необычное, и я просто замешкался, — говорил Климент Ефремович. — И тогда я к Калинину, мол, как быть. А он: — «Вы — председательствуете, вот и решайте». Тогда я к Ленину, мол, так и так.

- И что же Владимир Ильич? — не терпелось мне поскорее узнать.

- А Ленин сказал: — «Хорошее предложение, товарищ Ворошилов. Так поступают истинные братья- революционеры. Это — знак большой солидарности народа со своей партией». И тогда я поставил внесенное предложение на голосование, — закончил Ворошилов свой рассказ.

О многом мы еще говорили в тот поздний вечер, а у меня все не выходили из головы слова Владимира Ильича: «И все же я надеюсь, товарищ Буденный, что вы непременно возьмете слово в прениях».  Да, Ильич надеется... О своем разговоре с Лениным я сказал Ворошилову.

— Вот и хорошо! А я-то волновался, кому из нас выступить, — обрадовался Климент Ефремович.

«Что ж, поглядим дальше, может, и скажу пару слов о продналоге», — подумал я.

С этой мыслью крепко уснул.

На утреннем заседании 24 декабря обсуждались вопросы развития промышленности. Мне особенно запомнилось выступление делегата из Нижегородской губернии т. Туркова.

- Я приехал слишком издалека и слишком долго ждал, чтобы сказать свое слово, — начал он. — Я представитель Нижегородской губернии, одного из самых глухих ее уголков (шум и смех). Не смейтесь, товарищи, не смейтесь. Я принес голос тех крестьян, которые там стонут от работ, стонут, неудовлетворенные тем, что они уже заработали, а вы не хотите слышать. (Раздались возгласы: «Просим!»). Я хочу сказать о том, что для нашей промышленности, как было сказано, топливо — хлеб. Это сказал товарищ Ленин. Оказывается, этот основной хлеб — дрова, которые заготовляются крестьянами. Это лежит всецело на них. Они производили целое лето заготовку, но по сей день не получили ни одной копейки денег за эту работу. Производится эта заготовка исключительно только - одними предписаниями исполкома. Это — свое начальство. Затем идут предписания от уполномоченных, особоуполномоченных, оргчека, губчека и т. д. Я имею в один месяц 16 предписаний от различных лиц, которые имеют право давать приказания, которые кончаются все угрозами сельсовету ревтрибуналом, нарсудом. Это в то время, когда этот же самый сельсовет выполнил то, что на него было возложено. Цены на заготовку были объявлены, а уплаты — никакой.

При таком способе заготовки вся наша промышленность не будет иметь топлива, потому что крестьянин, отправляясь на работу, идет и только проводит время, а не работает. Представьте сами положение того председателя, который должен заставлять этих людей работать. Каждый имеет право, законнейшее право, ему возражать, отказываться. Крестьянин едет возить эти дрова, везет два полена дров в санях, в то время, когда он мог бы везти одну двенадцатую куба. Нужно обратить на это серьезнейшее внимание, нужно расплатиться с гражданами. Если это не будет сделано, то не будет промышленности.

В перерыве заседания к нам подошли Сталин и Калинин.

- Ну, как по-вашему, Семен Михайлович, — спросил Сталин, — за дрова надо платить?

- А как же, Иосиф Виссарионович! — воскликнул я. — Бесплатно кто станет работать? А топлива у нас совсем в обрез.

- Верно, надо платить, — согласно кивнул головой Сталин. — За все надо платить рабочим и крестьянам, а тот, кто этого не делает, подрывает авторитет Советской власти.

Калинин заметил, что на местах еще не перевелись бюрократы, они-то и обижают трудового мужика, а того не знают, что не только подрывают авторитет нашей власти, но и озлобляют массы.

- И у нас на Дону бывало такое, — подтвердил я.

Потом мы говорили об армии, которую очень хорошо знал и Сталин, и Калинин.

- Теперь Первая Конная — очень сильная армия,— сказал Калинин. — Вы уж, Семен Михайлович, глядите там... Да, — спохватился Михаил Иванович, — Ленин сказал мне, что вам надо дать слово?..

На вечернем заседании, когда открылись прения по земельному вопросу, председательствовавший Калинин объявил:

- Слово имеет товарищ Буденный.

Раздались громкие аплодисменты. Я как-то растерялся, потом одернул бекешу и твердым шагом подошел к трибуне. Посмотрел на членов президиума. Ленин, подставив под подбородок пальцы, весело смотрел в мою сторону, чему-то добродушно улыбался Калинин, глядя то на меня, то на Ворошилова. Сталин подмигнул мне: мол, не мешкай, товарищ Буденный, говори речь. Минутная растерянность куда-то исчезла, и я громко начал:

- Товарищи! Я хочу коснуться самого главного, на мой взгляд, в земельном вопросе — речь идет о сдаче крестьянами мяса.

Сказал это, а сам на секунду умолк. В зале тихо. На меня смотрели сотни глаз. Я заметил, что Ленин что-то стал писать. Вновь заговорил:

— Я имею в виду беднейшее крестьянство, а беднейшие теперь в большинстве своем красноармейцы, которые только в 1921 году принялись за свою прямую работу. У них очень мелкое хозяйство. А продналог распространяется на каждого хозяина. Смотрите, что получается, товарищи. Крестьянин в своем хозяйстве имеет лишь пару рабочих волов, а ему надо сдать мясной налог. Другого скота у него нет, нет и ресурсов, чтобы заменить этот налог и тем спасти своего рабочего вола. Что делать? Кое-кто поступал так: сводил несколько таких хозяев, пять-шесть, и они должны были выполнить мясной продналог. Тут мы видим, что из этих пяти хозяев один — они тянут жребий — уплатил, а другие остаются в долгу и выплачивают ему, чем угодно.

Что же получается? Одного из этих мелких хозяев мы выводим из строя. Пустяк вроде, да? Но на местах это остро ощущается.

Говорил я горячо, а в заключение предложил съезду дополнить резолюцию пунктом, в котором говорилось бы, что необходимо снять мясной налог с тех крестьян, которые имеют в своем хозяйстве не больше одной пары волов.

- Этим самым, товарищи, мы укрепим мелких хозяев, а они смогут, обрабатывая свои поля, приносить пользу государству. Помимо этого, перед нами стоит как главнейший и коренной вопрос — обсеменение возможно больше земельной площади в 1922 году и во что бы то ни стало удержать сельское хозяйство от распада, особенно в тех местах, где оно подвергалось голоду и недороду.

Я снова умолк, обдумывая мысли, которые скажу дальше. И в этот момент увидел, как Ленин наклонился к Калинину и что-то сказал ему. Вновь я заговорил:

- Теперь разрешите в двух словах коснуться военного вопроса. Я заявляю, что, если на нас нападет враг внезапно, мы готовы к бою каждую минуту. Если понадобится, наша Первая Конная армия выступит по первому зову через 24 часа.

Под громкие аплодисменты я сошел с трибуны. А у самого мысли в голове: «Что скажет Владимир Ильич? Так ли я выступил?» Сел на свое место, чувствую все лицо горит. Думаю, если аплодировали, значит, слово мое пришлось по душе.

А с трибуны уже говорил другой оратор, из Тверской губернии. Я прислушался.

- Я почти то же могу сказать, что сказал товарищ Буденный, и поэтому не буду вас очень затруднять и перейду к делу, — говорил этот делегат. — Я приветствовал бы, если в первую очередь позаботились о том, чтобы у нас были плуги, чтобы не надо было за ними за границу ехать. Я бы посоветовал нашим уважаемым передовым вождям позаботиться о крестьянах, ведь не даром крестьянство считается опорой всего хозяйства. Если бы много наработано было золота, все же без хлеба и золото не при чем. Теперь скажу о продналоге. По-моему, он только волокита для государства. Если позволите, я оглашу 14 предметов, которые каждый домохозяин должен сдать: рожь, овес, сено, картофель, мясо, масло коровье, яйца, шерсть, овчина, куры, лен, семя, солома ржаная и яровая. Все эти предметы нужно в разные уголки свезти. Здесь вижу для крестьянства потерю времени, а время считается в некоторых случаях теми же деньгами.

Теперь я перейду к вопросу о кооперации. Я организатор кооперации. Уже по новому, теперешнему, осенью примененному закону мы ничего не получили. Мы — сапожники из Кимр, сапожное мастерство нам хотелось пустить первым. И мы работали за 2500 рублей. Это в райпошиве — в государственном учреждении. Поймите, какая эта мизерная сумма — 2500 рублей при теперешних ценах. И вот именно, когда организовали союз, мы имели возможность зарабатывать по 70 000 рублей за пару. Средств закупить нужные товары у нас нет. Как я сказал, мы — сапожники, а посылают нас возить дрова, к чему мы не способны, да и упряжь у нас сапожническая. Разве это дело? Надо это все как-то по-хозяйски. Прошу, как и товарищ Буденный, внести это мое предложение в резолюцию...

Потом выступили другие товарищи.

Ленин все время что-то писал, видимо, делал пометки с предложениями делегатов. Особенно оживился Владимир Ильич, когда с трибуны говорили делегаты из Симбирской губернии и из Московской. У нас в России не так давно были села, - взволнованно рассказывал делегат из Симбирской губернии, - где имелась половина или одна десятина земли на 15—20 душ, а рядом — хозяйство кулака с 12-ю десятинами. Где уж тут равенство, потому и жилось нам нелегко. Но теперь мы, рабочие и крестьяне, завоевавшие эту землю, имеем право получить по равной доле. Теперь нет половинок или десятинок, теперь все получим поровну и будем трудиться для себя и государства.

Затем делегат рассказал о том, что на хуторе почти нет агрономов, нет и землемеров.

- Правда, есть у нас агроном, бывший командир дивизии, ходит он в лаптях. А почему? Нет средств у наркомзема на зарплату. Если наркомзему правительство отпустит деньги, то от этого выиграют и крестьяне. А если у крестьянина будет богатый урожай, то он будет сыт, будет еще старательнее трудиться для народа. Прежде рисовали картину: крестьянин с сошкой, а семеро с ложкой. Если крестьянин будет сыт, то будет сыт и писарь, и псаломщик, и комиссар, и фабрики, и заводы — все будут сыты.

Мы должны все бросить на сельскохозяйственный фронт, и если мы это сделаем, то выведем Россию из тяжелого положения. Красную Россию мы должны любить. Мы должны любить ее потому, что она облита кровью наших красноармейцев, слезами наших матерей и детей. Наша Красная Армия, разутая, раздетая, полуголодная, безоружная, победила весь мир в лице буржуазии, которая была против нас. Так и мы на сельскохозяйственном фронте должны победить.

«Хорошо сказал мужик, то что надо», — подумалось мне. А с трибуны уже говорил т. Головкин (я хорошо запомнил его фамилию), делегат из Московской губернии. Речь его была образной, по-народному яркой, и я видел, с каким удовольствием слушал его Ленин. Ильич что-то говорил сидевшим рядом с ним товарищам, видно было, что речь ему понравилась. Поэтому приведу эту речь так, как она записана в стенограмме.

- Товарищи! Я крестьянин от Московской губернии (аплодисменты). Мне 60 лет, я пережил 3-х царей (смех). Пережил освободителя, пережил миротворца и еще работорговца (аплодисменты, смех). Вы спросите меня: за что ты так помазанника оскорбляешь? А я вам скажу: когда был помазанник, где я был? На печке, за трубой. А теперь, когда настала Советская власть, смотри-ка, где я сижу (аплодисменты)! Теперь мы — новые строители жизни. Все надо строить, и я, думаю, построим, построим ловко, чисто, скромно. Но не забывайте Карла Маркса учение (аплодисменты, смех). А вы мне ответите, мол, вы грамоты не знаете. Мы не читали, но немного знаем, знаем только три слова. Карл Маркс нас поучает так, и, я думаю, мы это выучим — поутру встать, умыть лицо свое от грязи и сказать: одна рука, ты создай для государства, а ты, другая рука, — для себя. И мы будем спокойны. Без наших рук государство жить не может. К сожалению, азбуки мы маленечко не разумеем. Так ли мы живем? Не так немножечко, а как? Граждане, если же мы будем новую жизнь строить, как старая экономическая политика, конечно, будет неладно. Старая экономическая политика тухлая, грязная. Бывал штык в моем сарае, погребе, закромах, побывал и везде поискал, а, глядь, создалась у нас новая экономическая политика — это продналог. Продналог, это возможно. Я свез свое, и все же мне остается! Кто при старой экономической политике закопал овес, чтобы не нашли его красноармейцы, а он сдохся. Ну, а теперь он у меня свеженький. Теперь я посею больше и дам продналогу больше. Теперь я вам скажу, граждане, больше надо заботиться о крестьянах. Какие бы ни выходили ораторы, как бы ни говорили, что нужно больше благотворить крестьянству, как предыдущий оратор, словами его не накормим. В этом новом здании столбы — крестьянство, а крыша — это рабочие, а окна — все наши интеллигенты, и если мы будем подкапываться под крестьянские столбы, то, конечно, они пошатнутся, и если столбы упадут, то и крыша упадет, и стекла, и окна побьются. Граждане, не будет этого! Никто не подкопается под крестьянские столбы до тех пор, пока мы чувствуем честь, славу и разум (аплодисменты)¹⁴.

Эти и другие выступления показывают, как Ленин ценил, прислушивался к мнениям представителей народных масс.

Во время перерыва к нам, группе военных делегатов, подошел Ленин.

- Товарищ Буденный, вы очень хорошо выступили, — весело сказал Владимир Ильич. — Коротко и по очень важному вопросу. Оказывается, вы скромничали, когда утверждали в беседе со мной, что речи говорить не умеете. Э, батенька, так не годится. Прав оказался товарищ Калинин, который не раз мне рассказывал о вас. Он говорил, что бойцы слушают вас с огромнейшим вниманием, так?

- Приходилось с бойцами говорить, — смутился я. — Без тезисов, так, сразу.

Ленин возразил:

- А я без тезисов, экспромтом, длинные речи говорить не умею. Обязательно составляю тезисы. Вот и к этому своему отчету правительства о внутренней и внешней политике мне пришлось составлять план доклада¹⁵. Ну, а как там на Дону, народ не доволен голодом? — вновь спросил Ленин.

- Есть недовольные, Владимир Ильич, — сказал до этого молчавший Ворошилов. — Мы  разъясняем трудовым казакам, что голод 1921 года пройдет, что больше его не будет. Словом, ведем широкую разъяснительную работу.

- Мы ничего бойцам не обещаем, — сказал я, — мы говорим правду, говорим, как оно есть на самом деле — почему наступил голод, что делает наша партия, чтобы побороть тяжелые последствия гражданской войны и интервенции.

- Тяжело сейчас народу, — сказал Ленин. — Очень тяжело...

Владимир Ильич далее объяснил, что мы зашли в эпоху политическую и военную гораздо дальше вперед, чем нам позволял непосредственно экономический союз рабочих и крестьян. На поприще политическом и военном мы победили наших врагов, а вот на поприще экономическом потерпели целый ряд поражений.

- И тут не надо бояться признать эту очевидную истину, — заметил Ленин. — Только тогда мы научимся побеждать, когда мы не будем бояться признавать свои поражения и недостатки, — Владимир Ильич сделал паузу. — Меня радует, Семен Михайлович, что Реввоенсовет армии, вы и товарищ Ворошилов сумели уберечь бойцов от возможного мятежа в связи с тяжелой обстановкой на Дону летом. Очень тяжелая была обстановка. Да, — Ленин заложил руки в карманы, — значит, бойцы верят вам, командирам, а раз так, то и партии своей они верят. В этом — их и наша сила!..

Мне хотелось еще о многом поговорить с Ильичем, но тут делегаты окружили его и тоже стали задавать вопросы, и Владимиру Ильичу пришлось почти весь перерыв беседовать с ними.

* * *

IX Всероссийский съезд Советов успешно закончил свою работу. Он принял ряд важнейших постановлений, в том числе резолюцию о Красной Армии и Красном Флоте. В ней, в частности, предписывалось всем органам Советской власти на местах приложить все усилия к тому, чтобы всемерно укрепить армию, улучшить ее материальное состояние, повысить ее общий политический и военный уровень, и тем самым обеспечить при сокращенной численности высокую боеспособность. Всероссийский съезд Советов заявил о полной готовности трудящихся нести необходимые жертвы на содержание Красной Армии и одобрил принятые правительством меры, направленные на улучшение продовольственного, квартирного, вещевого и санитарного положения красноармейцев, а также на повышение их денежных окладов.

Во всем этом еще раз ярко проявилась забота Коммунистической партии и Советского правительства о своих вооруженных защитниках.

* * *

Перед самым окончанием работы съезда мы с Ворошиловым получили из Ростова тревожную телеграмму: «Левандовский попал в автомобильную аварию, жизнь его в опасности, может начаться заражение крови». Нас просили срочно достать и выслать в Ростов какое-то новое лекарство, какое — сейчас уже не помню. Только оно могло спасти Левандовского.

Я хорошо знал Левандовского, он был моим другом. Раньше командовал 33-й Кубанской стрелковой дивизией. Его бойцы особо отличились в январе 1920 года при взятии Ростова. Помню, 11 января по поручению Реввоенсовета я доносил В. И. Ленину:

«Красной Конной армией 8 января 1920 г. в 20 часов взяты города Ростов и Нахичевань. Наша славная кавалерия уничтожила всю живую силу врага, защищавшую осиные гнезда дворянско-буржуазной контрреволюции. Взято в плен более 10 000 белых солдат, 9 танков, 32 орудия, около 200 пулеметов, много винтовок и колоссальный обоз. Все эти трофеи взяты в результате кровопролитных боев...»

Начдив Левандовский тогда говаривал:

- Ну-с, господа белые, как изволите себя чувствовать? Крышка вам. Всем, кто идет против Советов, крышка!

На Дону и Северном Кавказе в то время активизировались антисоветские банды, тайно действовало белогвардейское повстанческое движение. То здесь, то там вспыхивали мятежи. Бандитские отряды спускались с гор, вылезали из зарослей камыша и совершали налеты на станицы, аулы, села.

Левандовский хорошо знал Кавказ: ведь он учился и работал в г. Грозном; на Кавказе получил богатый опыт борьбы против контрреволюции; после освобождения Грозного командовал 11-й армией. У него тут было много боевых соратников — таких популярных краснопартизанских вожаков, как Николай Гикало и Саша Гегечкори. Его высоко ценил и глубоко уважал наш большой общий друг Серго Орджоникидзе.

С особой силой талант Левандовского, как военачальника, проявился в ожесточенных боях с Врангелем на Южном фронте, где вместе с другими громила врага и Первая Конная армия. В приказе войскам Южного фронта № 505 от 19 октября 1920 года командующий фронтом М. В. Фрунзе, в частности, писал: «Наконец, отмечаю отличие, мужество, проявленные всеми остальными войсками... группы тов. Левандовского, которые дружным ударом с востока отвлекли внимание и силы врага на себя и тем помогли одержать блестящую победу нашему правому флангу»¹⁶.

После разгрома Врангеля в Крыму Левандовский немного побыл помощником командующего Северо-Кавказским округом, а в 1924 году его назначили командующим войсками Туркестанского фронта. Войска, действовавшие на территории бывшей Восточной Бухары, в короткий срок добились значительных успехов в борьбе с басмачеством...

Я не стану подробно рассказывать о заслугах Михаила Карловича Левандовского, отмечу лишь, что его знал и ценил В. И. Ленин. Так, в ноябре 1918 года Г. К. Орджоникидзе, будучи чрезвычайным комиссаром Юга России, доложил Ленину, что после трехмесячной упорной борьбы грозненская Красная Армия под руководством Левандовского и Гикало нанесла контрреволюционным офицерским бандам смертельный удар, изгнав их из Грозного, крупного пролетарского центра Терской области¹⁷.

Забегая вперед, отмечу, что М. К. Левандовскому в ноябре 1935 года ЦИК СССР присвоил звание командарма 2 ранга.

Особенно много сил и умения вложил Михаил Карлович в чрезвычайно опасное дело ликвидации бандитизма. Бывало, целыми неделями он находился в районах боевых действий, руководил частями, организовывал отряды самообороны из местных жителей. Все задачи, которые перед ним ставились, он всегда выполнял успешно, часто рискуя жизнью. Однако случилось так, что не вражеская пуля поставила Левандовского на кран гибели.

Климент Ефремович был очень занят, поэтому искать нужное лекарство принялся я. В Кремлевской поликлинике мне сказали, что в наличии его нет. Надо ехать на склад, расположенный в подмосковном селе Крылацком. Выписали рецепт. Но как туда добраться? Машины не ходили: невероятный снегопад буквально завалил Москву. Даже трамваи остановились. Единственным транспортом были извозчики.

Когда я вышел из поликлиники, уже сгущалась темнота. С трудом нашел извозчика и почти силой заставил его везти меня в Крылацкое: кому хотелось ехать на ночь глядя, да еще по бездорожью. Долго мы добирались. Извозчик ругался. Лошадь еле тащила ноги, останавливалась. Крепчал мороз. Холод вынуждал меня соскакивать с саней и бежать вслед за ними.

Наконец дотянули. К складу вела дорожка, проложенная среди огромных сугробов. Двинулся я по ней. С обеих сторон снег выше моего роста. Вдруг окрик:

- Стой, кто идет?

Часовой, значит.

- Свой, — отозвался я и продолжал идти.

Часовой повторил требование и щелкнул затвором.

«Еще стрелять станет», — подумал я и остановился.

- Браток, вызови караульного начальника. С тобой говорит Буденный.

Сказал и сам усмехнулся: кто же это поверит, что Буденного сюда занесло. И точно — не поверил часовой. Объясняю, уговариваю — не помогает. Только начинаю приближаться — часовой угрожающе кричит:

- Стой, стрелять буду!

- Стреляй в воздух, — прошу я, а сам, на всякий случай, прячусь за груду снега в изгибе дорожки. — Стреляй, тебе говорят, как положено при нападении на пост.

Часовой молчит.

- Учти, у меня тоже есть оружие. Не будешь стрелять, выстрелю я.

Раздался выстрел. В меня или в воздух, до сих пор не знаю. Однако главное было сделано. Вскоре прибежал караульный начальник. Проверив мои документы и выслушав объяснение, он повел меня по лабиринту дорожек к караульному помещению, откуда послал бойцов за заведующим складом.

Вскоре пришел заведующий — заспанный, недовольный. Но узнав, в чем дело, заторопился. Скоро две коробочки с лекарством лежали в моем кармане.

В полночь вернулся я в Москву. Утром пошел к Главкому С. С. Каменеву. Доложил ему обо всем и попросил направить в Ростов самолет.

- Понимаю вас, Семен Михайлович, но сам, к сожалению, этого решить не могу. Пойдемте к Наркому,— сказал Сергей Сергеевич.

Пошли к Троцкому.

- Видите ли, страна у нас большая и везде что-то случается, — недовольно заявил Троцкий, выслушав нашу просьбу. — Что же получится, если мы во все концы будем посылать самолеты? Где их взять?

- Но Левандовского надо спасать, — настаивал я.

- Это дело медиков, у которых вы, очевидно, идете на поводу. Не верю, чтобы в округе не нашлось нужного лекарства.

Троцкий сказал, что он спешит на съезд, взял со стола портфель и уехал.

Таким он был всегда — Троцкий произносил пышные фразы о мировой революции, делал вид, что все силы отдает интересам партии. На самом же деле двурушничал на каждом шагу, интересы партии большевиков были для него чужды, и он тайно и открыто вредил партии.

Я стоял, потрясенный таким холодным бездушием.

С. С. Каменев был обескуражен не меньше меня. Он решил обратиться к заместителю председателя Реввоенсовета республики Склянскому. Но Склянского на месте не оказалось.

- Придется подождать. Не будем терять надежды, — успокаивал меня Сергей Сергеевич, искренне желавший помочь.

Но ждать я уже не мог. Позвонил Клименту Ефремовичу в гостиницу «Националь» и сообщил, что с отправкой лекарства у меня ничего не получается.

- Придется обратиться к Владимиру Ильичу. Идите в Кремль, — предложил Ворошилов.

Через несколько минут я был в приемной Ленина. Встретил там Елену Дмитриевну Стасову. Она выслушала меня и тотчас же пошла к Ильичу.

- Здравствуйте, товарищ Буденный, — тепло сказал Ленин. — Елена Дмитриевна мне все рассказала. Вы совершенно правильно поступаете. Надо послать медикаменты для товарища Левандовского. И немедленно!

Ленин снял телефонную трубку и попросил соединить его с Реввоенсоветом.

- Товарищ Лебедев, к вам сейчас придет товарищ Буденный. Требуется самолет до Ростова.

Несколько секунд Ильич молчал, слушая Лебедева.

- Очень хорошо, что вы знаете. Спасибо. Только не теряйте ни минуты.

Ленин положил трубку и повернулся ко мне:

—- Ну, вот и решили. Ступайте к Павлу Павловичу Лебедеву. Он уже принимает необходимые меры.

- Спасибо, Владимир Ильич...

Крепко пожав руку Ленину, я собрался уходить, но Ильич остановил меня:

- Одну минутку. Мне кажется, лучше бы послать лекарство и самолетом, и паровозом. Зима-то снежная, погода плохая. Самолет может задержаться в пути.

Поблагодарив за совет и мысленно ругая себя, что сам не додумался до этого, я простился с Ильичом и помчался к начальнику штаба Реввоенсовета республики П. П. Лебедеву.

Самолет уже готовился к отлету, когда машина привезла меня на Ходынское поле. Вручив одну коробку лекарства летчику, я отправился на вокзал. Не стоило большого труда договориться с железнодорожниками. Вторая коробка была передана машинисту. А когда я сказал, что сам Владимир Ильич беспокоится за своевременную доставку лекарства, то паровозной бригаде выдали на дорогу дополнительное топливо.

Из Ростова мы получили телеграмму, что железнодорожники благополучно доставили лекарство (самолет из-за снежной метели был вынужден сесть в Харькове), и жизнь Левандовского вне опасности.

Позже Михаил Карлович не раз мучил меня расспросами о встрече с Лениным и, счастливо улыбаясь, шутил: «А все-таки моя голова что-то стоит. О ней Ильич заботился!»

* * *

И наконец, еще одна памятная встреча с Ильичем.

В 1922 году — я тогда был командующим Конармией и членом Реввоенсовета Северо-Кавказского военного округа — меня вызвали из Ростова в Москву на совещание высшего командного состава кавалерии.

«Ну, кажется, опять будет бой с Троцким насчет конницы», — подумал я.

И не ошибся. Приехал в Москву — и сразу на совещание. Председательствовал на нем Троцкий, а доклад сделал Б. М. Шапошников.

Речь на совещании шла о расформировании кавалерии на том основании, что в армиях западноевропейских государств вместо конницы создавались моторизованные войска; надо, мол, и нам идти по этому пути. Идея в принципе хорошая, однако к тому времени еще практически неосуществимая. У нас не было даже грузовых автомашин собственного производства, автоброневиков, танков и другой техники. В таких условиях ликвидировать кавалерию было бы неразумно, тем более, что угроза нападения империалистов оставалась.

Не скрою, я решительно выступил против расформирования конницы. Меня поддержали М. В. Фрунзе, И. С. Уншлихт и ряд других военачальников. Но Троцкий настаивал на своем, а некоторые товарищи колебались, не решались перечить наркомвоенмору. Что делать?

В обеденный перерыв я пошел на квартиру к И. В. Сталину. Он посоветовал с этим вопросом обратиться к М. И. Калинину, с которым нас связывала большая дружба. Там я застал Ф. Э. Дзержинского и А. В. Луначарского. Шел разговор о ликвидации детской беспризорности. Феликс Эдмундович рассказал мне о том, что В. И. Ленин поручил ВЧК совместно с Наркомпросом заняться этим важным государственным делом. Кстати, здесь и родилась идея шефства Конармии над рядом детских домов. Потом я поделился своей печалью. Калинин, Дзержинский и Луначарский согласились с моими доводами о преждевременности расформирования кавалерии.

- Но нам, Семен Михайлович, пожалуй, трудно будет оказать влияние на решение этого вопроса. Ведь его рассматривают авторитетные военные специалисты, и Троцкий может сказать, что в данном случае мы некомпетентны, — с сожалением заметил Михаил Иванович.

- А может быть, что-нибудь придумаем? — вопросительно посмотрел Луначарский на Дзержинского.

- Вот если бы переговорить с Владимиром Ильичем... — Фсликс Эдмундович поднялся со стула и подошел к телефону.

Он соединился с Лениным и коротко проинформировал его.

- Да, товарищ Буденный здесь, — услышал я, и тут же Дзержинский жестом подозвал меня к телефону.

Я рассказал Ильичу о совещании, о том, что конницу хотят расформировать, и принялся горячо убеждать его:

- Нельзя, Владимир Ильич, этого делать! Не пришло время. Правда, наша конница сырая, потому что создавалась в ходе войны. Ее надо реорганизовать, усилить вооружением, но ликвидировать рано. У нас нечем пока заменить кавалерию, как единственный подвижный род войск...

- Слышал о совещании и считал, что речь идет именно о реорганизации нашей кавалерии, — сказал Владимир Ильич. — Но если вопрос стоит так, как вы говорите, то мне кажется это действительно преждевременным. Мы пока не имеем достаточного количества автомобилей для переброски бойцов, мало у нас и другой техники. А коль так, зачем же рубить сук под собой? Не годится! И передайте товарищам по совещанию это мое мнение. Пусть хорошенько подумают, прежде чем решить.... Вы читали высказывание Энгельса о коннице? — неожиданно спросил меня Ленин, когда я уже поблагодарил его за помощь и думал, что наш разговор окончен.

- Нет, Владимир Ильич, — признался я.

- Э, батенька, вам-то надо знать. Обязательно прочитайте! Он пишет, что, несмотря на преобладающую роль пехоты в сражениях, кавалерия все же остается необходимым родом войск и всегда останется таковым. Да, да, представьте себе, Энгельс утверждает, что ни одна армия не может начать боевые действия с надеж дою на успех, если она не имеет кавалерии. Из опыта гражданской войны я знаю, что это положение еще не устарело... Так что и Энгельс за нас с вами, о чем вы можете сказать на совещании, — в веселом тоне закончил разговор со мной Владимир Ильич.

- Ну, если Энгельс и Ленин поддерживают вас, тогда нашей помощи не потребуется, — пошутил Ф. Э. Дзержинский, прощаясь со мной.

Воодушевленный В. И. Лениным, я поспешил на совещание, где рассказал о разговоре с Владимиром Ильичем. И конница осталась. Она крепла, набирала сил и вместе со всей Красной Армией героически защищала социалистическое Отечество в суровые годы Великой Отечественной войны.

* * *

В январе 1924 года, когда я уже служил в Москве, меня избрали делегатом от Московской губернии на XI Всероссийский съезд Советов. Мне так хотелось вновь увидеть Владимира Ильича, но не пришлось: из-за тяжелой болезни Ленин в работе съезда участия не принимал.

Владимир Ильич в это время находился под Москвой, в Горках. Все делегаты, с кем мне довелось тогда встречаться, только и говорили о Ленине — как он там, надолго ли приковала болезнь. Утешали себя мыслью, что недуг пройдет, и мы снова увидим родного нам Ильича на трибуне...

И вдруг — страшная весть: 21 января в 6 часов 50 минут вечера скончался Владимир Ильич Ленин.

Не могу передать всю ту боль, которая охватила меня. Нет Ленина, нашего дорогого вождя. Нет среди нас больше человека, которого знает весь мир... Всю ночь не мог уснуть, потому что все мысли были об Ильиче.

На утреннем заседании съезда 22 января, попросив всех нас встать, Михаил Иванович Калинин глухо, с дрожью в голосе сказал:

— Товарищи, я должен сообщить всем тяжелую весть. Здоровье Владимира Ильича в последнее время шло на значительное улучшение. Но вчерашний день произошел с ним удар, и Владимир Ильич умер. Я прочту вам бюллетень, подписанный врачами...

Калинин читал бюллетень, а я не мог усидеть на месте — слезы застлали глаза. Я видел вокруг себя делегатов, старых революционеров, которые вынесли суровые испытания, не обронив ни слезы, а тут не могли подчинить чувства своей воле, чтобы удержаться от слез, плакали, рыдали. Весь зал стонал, он словно потемнел.

- Товарищи, нет слов, какие нужно было бы сказать сейчас, — все также глухо, с дрожью в голосе продолжал Калинин. — Я думаю, что самая главная и основная задача, стоящая перед нами, — это сохранить завоевания, главным творцом которых был Владимир Ильич...

Утром 23 января в «Правде» опубликовано Обращение экстренного Пленума ЦК РКП (б) к партии, ко всем трудящимся по случаю кончины Владимира Ильича. Нельзя было без боли в сердце читать это Обращение, потому что умер человек, который основал нашу стальную партию, строил ее из года в год, вел под ударами царизма, обучал и закалял ее в борьбе с предателями рабочего класса, колеблющимися, с перебежчиками. Умер человек, под руководством которого несокрушимые ряды большевиков дрались в 1905 году, отступали во время реакции, снова наступали, были в первых рядах борцов против самодержавия, сумели разоблачить соглашательство и предательство меньшевиков и эсеров. Умер человек, под боевым водительством которого наша партия твердой рукой водрузила Красное знамя Октября по всей стране, смела сопротивление врагов, утвердила прочно господство трудящихся в бывшей царской России. Умер основатель Коммунистического Интернационала, вождь мирового коммунизма, любовь и гордость международного пролетариата, знамя угнетенных всего мира, глава рабочей диктатуры в России.

«Никогда еще после Маркса, — говорилось в Обращении ЦК РКП (б) к партии, ко всем трудящимся, — история великого освободительного движения пролетариата не выдвигала такой гигантской фигуры, как наш покойный вождь, учитель, друг. Все, что есть в пролетариате поистине великого и героического — бесстрашный ум, железная, несгибаемая, упорная, все преодолевающая воля, священная ненависть, ненависть до смерти к рабству и угнетению, революционная страсть, которая двигает горами, безграничная вера в творческие силы масс, громадный организационный гений, — все это нашло свое великолепное воплощение в Ленине, имя которого стало символом нового мира...»¹⁸.

В числе других делегатов XI Всероссийского съезда Советов я ездил в Горки, откуда мы везли гроб с телом Ильича в Москву. И там, и когда я нес гроб, и когда стоял у гроба Ильича в почетном карауле в Доме Союзов, — всюду меня не покидала мысль, что хотя Ленин и умер, но дело его живет, оно непобедимо. Ленин живет в душе каждого коммуниста, а каждый член партии есть частичка Ленина. Вся наша коммунистическая семья есть коллективное воплощение Ленина.

Хоронили Ленина на Красной площади в воскресенье 27 января. А перед этим состоялось траурное заседание II съезда Советов, на котором выступили с речами Калинин, Крупская, Сталин и другие. От Красной Армии и Красного Флота говорил Ворошилов. Он сказал, что Красная Армия и Красный Флот в эту тяжелую минуту, в этот тяжелый момент истории рабочего класса не забывают своих боевых обязанностей. Красная Армия и Красный Флот не выполнили бы своей задачи, они бы не сделали той работы, которую возложила история на нашу партию, если бы они в этот тяжелый момент подчинились чувству и забыли свои обязанности.

- Владимир Ильич, — продолжал Ворошилов, — учил нас не теряться в тяжелые моменты жизни. И Красная Армия это учение усвоила полностью и целиком. Мы смело можем сказать, что те великие завоевания, которые достигнуты рабочим классом России, и те великие задачи, которые стоят перед всей нашей страной, будут выполнены до конца под охраной, под защитой Красной Армии и Красного Флота.

Как ни тяжело сознавать, что мы сейчас остались без вождя, что мы потеряли величайшего стратега и руководителя мирового пролетариата в его борьбе, мы тем не менее должны твердо помнить, что наша задача состоит в том, чтобы те пути, те дороги, которые были указаны Владимиром Ильичем всему борющемуся международному пролетариату, были обеспечены для дальнейшего поступательного движения рабочих и крестьянских масс и всего человечества. Эти пути будут бдительно охраняться Красной Армией. И в этот тяжкий для нас момент утраты дорогого Ильича Красная Армия удесятерит свою бдительность. Она сделает все, чтобы завоевания рабочего класса были сохранены, сделает все от нее зависящее, чтобы дело Владимира Ильича было доведено до конца.

Климент Ефремович говорил, что немало врагов у рабочего класса. Немало тех, кто в этот для нас тяжелый момент лелеет надежду на то, что внутри нашей партии, внутри нашей страны с потерей вождя начнутся колебания, неуверенность, начнется распад. Эти наши враги думают, что без вождя мы не сможем идти по намеченному вождем пути. Однако надежды этих недоброжелателей рабочего класса будут разбиты о железную действительность. Наша партия унаследовала от Ильича его мощный дух, его великое учение, его жизненную волю; наша страна под руководством Коммунистической партии, созданной гением Владимира Ильича, пойдет по пути завоевания лучшего будущего для всего мирового пролетариата. Да объединится весь мировой пролетариат сейчас в одно великое целое! Пусть он знает, что Красная Армия, Красный Флот, созданные нашей партией под руководством великого Ильича, будут стоять на страже его интересов и его завоеваний.

Ленина нет, но живет, борется и побеждает его бессмертное учение — ленинизм. Оно переживет века.

И еще об одном эпизоде, связанном с именем Ленина.

Эта история на первый взгляд кажется удивительной, на самом деле — она самая простая, потому что советские люди живут идеями Ильича, с ними они вдохновенно трудятся, с ними идут в смертный бой, если враг посмеет напасть на нашу Родину.

И все же есть в этой истории своя гордость и радость за людей. Ее узнают все, кому приходится бывать в городе Пятигорске, и связана она с легендарным портретом Ильича. Он нарисован на отвесной и гладкой, как ладонь, скале. Огромный портрет Ленина. Ильич как бы всматривается пристальным взглядом в окружающую его жизнь.

Как родился портрет на скале? Мне довелось быть этому свидетелем и очевидцем.

В 1925 году в Пятигорске собрался первый краевой съезд горянок и терских казачек. Они пригласили меня как своего земляка на съезд. Среди приглашенных был и Анастас Иванович Микоян.

Помню, как горячо и страстно выступала на съезде революционерка В. Алексеева. Ее слова зажгли находящегося на съезде молодого художника ростовского инженера Николая Щуклина. И он, как потом сам признался мне, решил тогда нарисовать на скале огромный портрет Ленина и подарить его съезду горянок. Понимаете, портрет на горе — горянкам.

Щуклин работал с двумя-тремя своими товарищами несколько дней напролет и при солнечном свете и ночью при свете факела. Они нашли ровную вертикальную скалу площадью метров 15—20 и приступили к делу. Работали на весу на высоте 400 метров, обвязавшись веревкой, закрепленной за дерево, росшее над скалой. Зато какой получился портрет!

Последнее заседание съезда горянок и терских казачек было решено провести на горе Машук, у портрета Ильича. Я перерезал веревку, сдерживавшую большое полотнище, и людям открылся этот необыкновенный портрет.

Под портретом были стихи:

Неправда, что умер Ленин —

Ильич никогда не умрет!

Он в городах и селеньях

Нашей Отчизны живет.

 

Стихи эти написал Николай Щуклин. Помню, как пели мы «Интернационал». Помню, как долго разглядывали замечательный портрет. На нем Ильич был как живой. Мне даже чудился его голос, виделось добродушное лицо, а в глазах хитринка: «Ну, как дела, товарищ Буденный?» — такой вопрос я читал в глазах Ленина.

Я не знал всех подробностей создания портрета на скале, не знал и дальнейшую судьбу тех людей, с кем была связана эта история, и только как-то в газете «Труд» прочел об этом. Свидетельства людей настолько волнуют, что их следует продолжить.

Делегат съезда горянка Гутиева и ростовские рабочие Баранов, Картуков и Курносов, которые помогали молодому художнику Николаю Щуклину создавать портрет, рассказывали, как художник, повиснув в самодельной веревочной люльке, штрих за штрихом наносил на камень краску, передвигаясь, словно скалолаз, то вверх, то вниз по гигантскому каменному «полотну».

Автор портрета Николай Кузьмич Щуклин вскоре уехал из Пятигорска. В годы первых пятилеток по путевке союза железнодорожников он работал на строительстве Туркестано-Сибирской железной дороги, затем строил железную дорогу Москва—Донбасс, сооружал линию Рубцовка—Риддер. А портрет, нарисованный им, жил уже своей жизнью. В его честь плечо Машука было названо Ленинскими скалами. Сюда шли люди разных возрастов и национальностей. Шли к Ильичу.

В грозном сорок втором о Ленинских скалах вновь услышала страна, о замечательном подвиге, который был совершен здесь советскими людьми...

«Надо было дать нашим частям возможность занять выгодный рубеж обороны. 20-летний лейтенант Дубовик сумел задержать немцев у Пятигорска, куда прорвались вражеские танки с десантом автоматчиков. Лейтенант организовал летучий отряд из комсомольцев и занял рубеж на горе Машук. Под началом у лейтенанта было четырнадцать человек» — так сказано об этом в одном из сообщений «Совинформбюро».

Горсточка бойцов стояла насмерть несколько часов, грудью закрывая портрет Ильича. Герои до конца выполнили свой долг, позволив отойти нашим частям, закончить эвакуацию госпиталей, которых так много было в ту пору в Пятигорске.

Вскоре об этом написал балладу замечательный советский поэт Самуил Яковлевич Маршак. Вот эти строфы:

Конечно, пятнадцать —

Число небольшое,

Но если пятнадцать ребят

Готовы сражаться,

Как эти герои,

Врагу они путь преградят,

Немецкие танки

Неслись к Пятигорску,

Был выброшен вражий десант,

Когда комсомольцев

Отважную горстку

Собрал молодой лейтенант.

...............................

Четырнадцать храбрых

Сражались с десантом —

Винтовкой, гранатой, штыком.

Пятнадцать их было

С лихим лейтенантом,

Шестнадцать с горой — Машуком.

После этого в историю ленинского портрета была вписана новая страница. О ней рассказала мать героини-партизанки Екатерина Матвеевна Попцова.

- Давно это случилось, а все не могу без слез... Простите, не могу. Так легче.

Как сейчас помню 9 августа, когда фашисты ворвались в город. Дочь моя, Нина, работала до войны на ковровой фабрике в Пятигорске. А когда началась война, стала она учиться на медсестру. Но ей казалось, что этого мало. И она поступила в истребительный батальон. Когда немцы вошли в город, Нина была уже далеко в горах. Я знала, что она партизанит.

У нас в городе фашисты организовали свой центр. Там находился фельдмаршал фон Клейст. И еще был штаб генерала Маккензена, гестапо. И вот однажды в театре были у них торжества.

И вдруг ночью налетели наши самолеты. А из города, значит, с земли самолетам ракетами сигналят. Партизаны наши. На цель их наводят, на театр.

Так вот, страшный был переполох в городе. Всю ночь не могли заснуть: то стрельба, то собаки, то сирены воют. Вдруг слышу тихий такой стук. Открываю дверь — Нинка моя.

Проплакала я над нею всю ночь. «Так это ты, — спрашиваю, — партизанишь? Ты, — говорю, — ракеты пускала?». А она только смеется: «Ничего, мама, скоро мы всю эту сволочь отсюда выметем». А утром она ушла. Куда, не знаю, наверное, к нашим, за линию фронта.

Ну и лютовали же фашисты после этой бомбежки. Перво-наперво захотели они уничтожить портрет Ленина на скале. Пытались его сперва закрасить, потом соскоблить. Нет! Ничего не выходило у них. Тогда привезли они пушки и давай снарядами бить по скале. Но она стояла прочно, лишь кое-где выщербило камень.

А ночью под 7 ноября просыпаюсь я, слышу голоса под окошком. Накинула платок, вышла на улицу. Гляжу, люди шепчутся и на Машук показывают: «Ленин- то, Ленин. Как видать! Ах, господи, никак, партизаны опять!.. Родненькие!..»

А у скалы ярко горел костер, освещавший портрет Ильича.

Часа через два немцы погасили костер. Палили из автоматов. Сирена, как чумная, выла. А мы стояли, смотрели на портрет Ленина и плакали от счастья. Значит, быть им битыми, нечистой силе этой!

Но недаром так ныло сердце. Схватили они Ниночку, партизаночку мою. Уж как ее мучили, как пытали. И железками ее раскаленными жгли, и иглы под ногти загоняли. Я все это знаю, потому как и меня на допрос они таскали... А когда отступали, расстреляли Нину под Машуком.

Уж когда ее не было, передали мне чудом вынесенное из тюрьмы письмо. Ниночка написала его перед самой смертью...

«Прощай, мамочка! Я погибаю... не плачь обо мне.

Мама! Придет наша родная Красная Армия, передай ей, что я погибла за Родину...

А как хочется жить! Ведь я молодая, мне всего 20 лет, а смерть глядит мне в глаза...

Как мне хотелось работать, служить для Родины!..

Я сейчас нахожусь в смертной камере, жду с минуты на минуту смерти. Они кричат нам: «Выходите!» Идут к нашей камере, это... (неразборчивое слово).

Ой, мама! Прощай! Целую всю семью последний раз, с последним приветом и поцелуем...

Нина Попцова

Пусть отомстят за меня».

 

Девушка-героиня не встала на колени перед врагами, не молила их о пощаде, потому что она горячо любила свою Родину. Когда ее везли на расстрел, день был тихий и чуть-чуть морозный. Неподалеку от Ленинских скал машина остановилась, гитлеровский офицер, выйдя из кабины, распахнул дверцу кузова.

- Битте, фрау партизан!

Нина взглянула на искореженный снарядами портрет. Выбоины у глаз, на подбородке, на щеке. Она знала здесь каждую плиточку. Вот слева тропка подъема, вот следы костра, жухлая, опаленная трава. И теперь она облегченно вздохнула:

- Жив!

Она знала, что часы ее сочтены. Но не было ужаса в ее сердце. И не было крика. Она выдержала! Она сильнее их! Сильнее! И пусть они, все эти фашисты, трижды издохнут!

Через пять дней пришла Красная Армия. Нину похоронили с почестями. Как настоящую героиню. А в центре города на главной улице поставили ей памятник. Скульптор изобразил ее в тот самый момент, когда измученная пытками, но не дрогнувшая героиня взглянула перед смертью в родное лицо Ильича.

- В 1944 году, — дополняет наш рассказ автор легендарного портрета, художник Николай Кузьмич Щуклин, — от своего старого друга из Пятигорска я получил письмо. Он писал о черных днях оккупации и звал меня в Пятигорск.

Впрочем, вот оно:

«Твой портрет Ильича изуродован фашистами, — было написано в письме, — они хотели его уничтожить. Да разве можно убить веру в Ленина? Николай, приезжай скорее. Мы, как смогли, вернули портрету жизнь. Ты же вернешь ему прежнюю силу».

Не узнал я Пятигорска в 1944-м. Сожженный, истерзанный, разрушенный. Я побывал на могиле Нины Попцовой. Принес ей цветы.

Не мешкая, принялся за дело.

Восстановить портрет было нелегко. И снова, как в прежние годы, поднялся я на высоту. Работал с каким-то даже мне самому непонятным воодушевлением. Мне казалось, что этот портрет — главная работа в моей жизни, и все, что связано с ним, было для меня свято. Каждый день к Ленинским скалам стекалось много народу. Это были мои добрые помощники, с их помощью вся работа была завершена в несколько дней.

Торжественным и радостным было второе рождение портрета. Я написал новые стихи, которые появились теперь на цоколе скалы.

 

Портрет вождя враги пытались

И расстрелять и зачернить.

Они в невежестве не знали,

Что Ленин будет вечно жить.

Что держит ленинское знамя

Над миром партии рука,

Что Ленин жив, что Ленин с нами

Идет в грядущие века.

 

Ленинские скалы в Пятигорске стали мемориальным памятником. Сюда приходят и те, кто прожил свою долгую жизнь и теперь седина покрыла голову, и те, кто делает первые шаги в жизни и кому суждено жить при коммунизме.

* * *