В фигурные скобки {} здесь помещены №№ страниц (окончания) издания-оригинала.

Дело провокатора Малиновского

Вокруг дела Малиновского — члена ЦК РСДРП, председателя большевистской фракции IV Государственной думы — сложились разного рода легенды и домыслы, которые во многом порождены недостатком достоверной информации. В книге впервые публикуются связанные с этим делом документы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 1917 г. и Революционного трибунала при ВЦИК, в том числе материалы допросов руководителей департамента полиции, показания В. И. Ленина, Н. К. Крупской, Н. И. Бухарина, А. И. Рыкова и др.

Рассчитана на широкий круг читателей.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В ночь с 5 на 6 ноября 1918 г. по приговору Верховного революционного трибунала при ВЦИК был расстрелян провокатор Роман Малиновский. С тех пор прошло более семидесяти лет, но дело Малиновского — «крайне тяжелое», «темное дело», как говорили о нем Н. К. Крупская и В. И. Ленин¹,— и теперь представляется во многом загадочным.

Впечатление загадочности создается, конечно, самой «профессией» авантюриста, непременно предполагающей тайну, заметание следов и т. п. Но не только этим. За всю историю борьбы царской политической полиции с революционным движением ей не часто удавалось добиться столь поразительного успеха. Член ЦК РСДРП, депутат IV Государственной думы, председатель думской большевистской фракции — таковы ступени восхождения секретного сотрудника московской охранки, а затем департамента полиции на вершину партийной иерархии. Успех Малиновского сравним лишь с карьерой другого провокатора — Азефа, который, будучи агентом охранки, в течение ряда лет возглавлял Боевую организацию партии эсеров. Но если Азеф был в конце концов разоблачен (в 1908 г.) и факт его предательства признали руководители партии, то обвинения, выдвигавшиеся против Малиновского, отвергались вплоть до Февральской революции, что также вызывает недоуменные вопросы.

Частичный ответ дает изучение истории царской охранки. Необходимо иметь в виду, что Малиновский — этот, казалось бы, самый удачливый из провокаторов — был все же одним из множества ему подобных. В последние годы существования царского режима провокация проникла во все поры общества. По мере углубления кризиса {3} самодержавия все более совершенствовался призванный защитить его полицейский аппарат. Единственным вполне надежным средством, обеспечивающим осведомленность правительства о деятельности и намерениях революционных партий, департамент полиции считал агентуру из числа их членов, именовавшуюся «внутренней агентурой». Поэтому специальная инструкция департамента, утвержденная в 1907 г., требовала от охранных отделений и жандармских управлений вербовать таких секретных сотрудников в возможно большем количестве, а самим агентам вменялось в обязанность стремиться занять видное положение в той или в иной революционной организации.

Согласно последним подсчетам, только в организациях РСДРП, СДКПиЛ и СДЛК действовало около 2070 штатных секретных сотрудников², не считая «штучников», поставлявших сведения эпизодически, и агентов наружного наблюдения — филеров. Вопреки распространенному мнению, лишь незначительную их часть удалось раскрыть до свержения самодержавия. Малиновский в этом смысле вовсе не был каким-то исключением, так как в большинстве случаев те, на кого падало подозрение, лишь отстранялись от партийной работы ввиду недостатка улик.

С другой стороны, традиционный взгляд на такого рода исторические сюжеты — только под углом зрения борьбы революционеров с происками охранки — стирал своеобразие дела Малиновского, проистекающее из различий между социал-демократами и эсерами. Малиновский вошел в большевистское руководство в качестве популярного деятеля легального рабочего движения, пик его карьеры совпал с новым революционным подъемом, укрепившим пролетарский фундамент РСДРП и влияние большевиков. Феномен доверия к Малиновскому со стороны лидеров партии имел существенно иную природу, чем в деле террориста Азефа, и не может быть понят вне контекста истории российской социал-демократии, особенно проблемы ее единства, отсюда, между прочим, накал полемики, связанной с Малиновским, в 1914 и 1917 гг. Дело Малиновского отражало противоречивость развития революционного движения в России, неоднородность состава его участников, неоднозначность его последствий.

Легенды вокруг дела Малиновского порождены, наконец, недостатком информации о многих аспектах этой темы из-за недоступности важнейших источников. Долгое время они были скрыты не только от широкого читателя, но и от исследователя. Отсюда ошибки, противоречия, произвольные предположения, типичные для освещения ее как в исторических трудах, так и в справочных изданиях и популярных очерках. Между тем дело Малиновского расследовалось трижды, в результате чего был собран обширный конкретно-исторический материал. Вспоминая в начале 30-х гг. о первом, партийном расследовании, проведенном в 1914 г., Г. Е. Зиновьев — один из членов следственной комиссии ЦК РСДРП — писал, что необходимо опубликовать, наряду с другими источниками, протоколы и этого расследования. Однако такой полной публикации нет до сих пор.

Наиболее масштабную работу проделала в 1917 г. Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства, занимавшаяся расследованием противозаконных действий представителей свергнутого режима. Следователи комиссии допросили до трех десятков свидетелей по делу Малиновского и широко использовали документы, извлеченные после Февральской революции из полицейских архивов. Часть этих документов была представлена в изданном в 1918 г. сборнике М. А. Цявловского³. В многотомную публикацию материалов Чрезвычайной следственной комиссии, подготовленную в 20-е гг. П. Е. Щеголевым, вошли показания ряда деятелей царского режима, в той или иной мере освещавших и дело Малиновского⁴. Но за пределами публикации остались показания почти всех допрошенных тогда же социал-демократов, большевиков и меньшевиков (кроме Н. С. Чхеидзе). Читатели могли познакомиться лишь с незначительными по объему фрагментами показаний, которые дал в комиссии В. И. Ленин⁵. {5}

Третье расследование, состоявшееся после того, как Малиновский возвратился в октябре 1918 г. из германского плена в Советскую Россию, основывалось, главным образом, на данных, полученных Чрезвычайной следственной комиссией. Из всего комплекса материалов собственно Революционного трибунала была опубликована только речь государственного обвинителя Н. В. Крыленко⁶. Но наиболее ценной частью этого комплекса, бесспорно, являются показания самого Малиновского, известные лишь в пересказе. Газетные отчеты о суде не могли претендовать на документальную точность.

Несмотря на трехкратное разбирательство, далеко не обо всем, что касается чисто фактической стороны дела, мы можем и теперь говорить с полной определенностью. Это относится даже к началу биографии провокатора. Во время следствия 1914 г. он назвал датой своего рождения 18 марта 1877 г., а в октябре 1918 г. он же определял свой возраст в 40 лет, что и было зафиксировано в приговоре трибунала. Но из этого следует, что родился он в 1878 г. Наконец, в исторической литературе и в энциклопедиях называется третья дата — 1876 г.

Перед партийной следственной комиссией Малиновский заявил о своем дворянском происхождении, о том, что он выходец из обедневшей шляхетской семьи. Об этом он нередко упоминал — не без хвастовства — и в разговорах с товарищами по партийной и профсоюзной работе. Но с момента избрания в IV Государственную думу он числился крестьянином, уроженцем Плоцкой (а не Варшавской, как раньше) губернии Липновского уезда гмины⁷ Чарледер деревни Глодово. На Пражской конференции он сообщил Ленину и Зиновьеву, что давно живет по чужому паспорту, а в ходе расследования 1914 г. добавил, что паспорт принадлежал нечаянно убитому им в драке на пароходе пассажиру⁸. Таким образом, настоящая фамилия провокатора — не Малиновский, и установить ее вряд ли когда-нибудь удастся.

Не просто увидеть и настоящее его лицо, особенно в молодости. Сам Малиновский изображал себя жертвой трагического стечения обстоятельств; на суде в 1918 г. он уверял, что никогда не хотел быть слугой царизма, но был обречен на предательство страхом перед возможным разоблачением его уголовного прошлого. Члены партийной комиссии 1914 г. также склонны были считать Малиновского жертвой — жертвой тяжелых условий, в которых приходилось действовать пролетарской партии. Напротив, Крыленко, выступая в 1918 г. с обвинительной речью, объявил подсудимого чуть ли не прирожденным преступником, извращенным и аморальным с первых своих шагов. В современных справочниках можно прочитать — в духе той же версии Крыленко,— что к рабочему движению Малиновский примкнул «в корыстных целях».

При всех различиях между этими объяснениями их сближает фатализм. Все, что мы знаем о Малиновском, говорит о том, что он был незаурядной личностью, отнюдь не пассивным «продуктом среды», предопределявшей все его поступки. Выбор, когда это было возможно, он делал сам.

В рабочее движение он втянулся в годы первой российской революции, оказавшись после призыва осенью 1901 г. на военную службу в Петербурге, солдатом лейб-гвардии Измайловского полка. Природные способности помогали ему быстро впитывать идеи, насыщавшие революционную атмосферу. Служба его проходила довольно вольготно; переодевшись в штатскую одежду, он участвовал в манифестациях, охранял митинги. После демобилизации в 1906 г. он предпочел не возвращаться в Польшу и остался в столице. Проработав недолго на заводе «Лангезипен», он избирается секретарем сначала районного, а затем центрального правления петербургского союза металлистов — самого крупного профсоюза в стране, представлявшего авангард российского пролетариата.

Если учесть бурный характер тогдашнего рабочего движения в Петербурге и связать это с взрывным темпераментом молодого рабочего, наделенного от природы несомненным ораторским талантом, то легко понять, почему политическая карьера Малиновского началась так удачно. Он без труда находил общий язык с людьми, {7} свободно чувствовал себя в любой компании, подкупая собеседников находчивостью и остроумием.

О том, что в молодости он занимался одно время воровством, никто в Петербурге не знал. Рабочие видели в нем энергичного вожака, бывалого человека, прошедшего нелегкую солдатскую школу. Он и в самом деле увлеченно и бескорыстно отдавал себя общественной деятельности, не жалея времени и сил, чтобы укрепить союз металлистов, расширить его ряды. При этом, подобно многим активистам массовых рабочих организаций, Малиновский не стал связывать себя ни с одной из фракций РСДРП. Он избегал участвовать в каких-либо нелегальных партийных совещаниях. Будучи «нефракционным» социал-демократом, он постоянно подчеркивал, что выступает за единство рабочего класса, а это, как известно, очень ценилось тогда в пролетарской среде. Содержательные выступления Малиновского на всероссийских съездах — кооперативном и фабрично-заводских врачей — снискали ему популярность и за пределами Петербурга.

К кому он был ближе — к большевикам или меньшевикам? На этот счет имеются разноречивые свидетельства. Во всяком случае, отдавали ему должное такие партийные работники-большевики, соприкасавшиеся с ним в Петербурге и на съездах, как И. П. Гольденберг, Г. Е. Зиновьев, В. П. Ногин, Н. А. Скрыпник, М. П. Томский. До определенного момента высоко ценили Малиновского и многие видные меньшевики (Ф. И. Дан, В. В. Шер и другие).

В ходе подготовки очередного всероссийского съезда — по борьбе с пьянством, делегатом которого избрали наряду с другими рабочими Малиновского, 15 ноября 1909 г. он был арестован. Съезд прошел без него. Из тюрьмы его выпустили, лишив права жительства в Петербурге, и в феврале 1910 г. вместе с женой и двумя сыновьями он перебрался в Москву. Здесь он продолжал общаться и с меньшевиками, и с большевиками. В Петербурге его не забыли, вспомнили о нем и на январском Пленуме ЦК РСДРП 1910 г. в Париже, когда намечались кандидатуры в ЦК: согласно свидетельству И. П. Гольденберга, «в первую голову совершенно единогласно был признан заслуживающим кооптации именно Малиновский».

В апреле 1910 г. В. П. Ногин, которому было поручено в соответствии с решением пленума сформировать {8} Русскую коллегию из пяти членов ЦК, навестил Малиновского в Москве и предложил ему войти в ее состав. Однако, по словам Ногина, Малиновский «ломался и как-то не давал определенного ответа». Сделанным ему предложением он был явно ошеломлен, но, посоветовавшись с меньшевиком В. В. Шером, который, вероятно, сослался на объединительную направленность пленума и компромиссный характер его решений, предложение Ногина все же принял.

Осуществить формальную кооптацию помешал арест 13 мая 1910 г. большой группы московских социал-демократов и в их числе Малиновского. На этот раз из тюрьмы он вышел довольно скоро, но уже другим человеком — секретным сотрудником Московского охранного отделения, получив кличку Портной и для начала 50 руб. ежемесячного жалованья. Столь быстрое свое освобождение — спустя десять дней после ареста — он ловко объяснил тем, что правительство, как ему будто бы сказали в охранке, ничего не имеет против его работы в профсоюзах, а в революционных партиях он дал честное слово не участвовать⁹.

Так началась двойная жизнь Романа Малиновского (вопрос о том, предавал ли он товарищей еще в Петербурге, поднимался во время расследований 1917 и 1918 гг., но так и остался непроясненным; сохранившиеся свидетельства, добытые Чрезвычайной следственной комиссией, малодостоверны).

С полицейской провокацией социал-демократы сталкивались и раньше. Новым и неожиданным для многих из них явилось вовлечение в провокаторскую деятельность рабочих-передовиков, выдвинувшихся в период первой революции. Подобно тому как когда-то участники «хождения в народ» идеализировали крестьянство, не избежали идеализации рабочих интеллигенты-марксисты. В 1909 г. Инесса Арманд с горечью и недоумением констатировала: провокаторство становится массовым, оно распространяется «среди интеллигентных рабочих, у которых ведь в противовес личным интересам, несомненно, стоит осознанный классовый инстинкт»; «некоторые здешние товарищи,— писала она, имея в виду Москву,— даже утверждали, что как раз среди интеллигентных рабочих это явление более всего сейчас распространено»¹⁰. В Москве охранка завербовала таких известных в революционной среде рабочих-партийцев, как А. А. Поляков, А. С. Романов, А. К. Маракушев. Имелись провокаторы-рабочие и в Петербурге, например активно работавшие в союзе металлистов В. М. Абросимов, И. П. Сесицкий, В. Е. Шурканов.

Чем же было вызвано падение Малиновского? С одной стороны, это причины сугубо индивидуальные. Малиновский всегда помнил, что начинал отщепенцем, аутсайдером. Видимо, ощущение неполноценности сопровождало его всю жизнь, несмотря на внешнюю самоуверенность. Порвав в ранней юности с социальной средой, в которой он вырос, он хотел во что бы то ни стало реабилитировать себя в глазах родных и близких; с этим, в частности, связана честолюбивая мечта стать депутатом Государственной думы, появившаяся у него еще в Петербурге и подогреваемая лестными отзывами окружающих вроде запомнившихся ему слов: «Товарищ Роман, учитесь, Ваше будущее впереди».

Имелись и более общие причины. В настроениях участников революции, придавленных бесправием, варварской эксплуатацией, национальным гнетом, было немало примитивной революционности, жажды так или иначе отомстить обществу. Пробуждение чувства человеческого достоинства оборачивалось нередко желанием утвердить себя любыми средствами, будь то разбойные «экспроприации» или выпады против интеллигенции во имя якобы развития «рабочей самодеятельности». Как свидетельствуют современники, против интеллигентов социал-демократов, работавших в петербургском союзе металлистов, интриговал и Малиновский. Впрочем, старался он «подсидеть» и ближайшего товарища по руководству союзом, его председателя рабочего А. И. Яцыневича. Поскольку он стремился всегда быть на виду, работа в подполье его не прельщала, и в первую очередь по этой причине он долго не соглашался войти в Русскую коллегию ЦК.

Во время допроса в Московском охранном отделении Малиновскому дали понять, что не считают его убежденным революционером. Несомненно, ловцы душ из охранки — полковник Заварзин и ротмистр Иванов — сумели почувствовать внутреннюю готовность Малиновского к предательству. Созрела она в нем, вероятно, {10} в Москве, где союз металлистов был закрыт еще в 1907 г. и масштабы легальности были несравнимы с петербургскими. Здесь он и пришел к выводу: возможности продвижения вверх в рамках рабочего движения для него исчерпаны, нужно что-то другое... И он не испытал ни малейшего отвращения, когда ему предложили «сотрудничать» в обмен на прекращение дела о нелегальной типографии в Ярославле — в создании ее Малиновский участвовал по поручению Ногина. Как признавался он в 1918 г., совесть его не мучила — по крайней мере в первое время после поступления на службу в охранку — и если вначале он в чем-то сомневался, то только в том, сумеет ли справиться с требуемой от него «двойственной ролью».

Можно поверить Малиновскому, что, как поляк и сын ссыльного, он «до глубины души презирал и ненавидел проклятый строй», да и полицейские покровители Портного не считали его монархистом (что, кстати, и не требовалось по инструкции 1907 г. о внутренней агентуре, в которой прямо говорилось: секретному сотруднику совсем не обязательно изменять свои убеждения «коренным образом»). И он продолжал как ни в чем не бывало вращаться в привычном кругу знакомств, одновременно фиксируя в своей цепкой памяти сведения, нужные охранке.

С 5 июля 1910 г. по 19 октября 1913 г. на основе донесений Малиновского было составлено 88 агентурных записок: за 1910 г.— 25, за 1911 г.— 33, за 1912 г.— 23, за 1913 г.— 7. В итоге Московское охранное отделение имело через Малиновского (но, конечно, не только через него) подробную информацию о жизни партийной организации Москвы и Центрального промышленного района в целом, а также о нелегальных типографиях, каналах распространения нелегальной литературы, партийных адресах и явках. По донесениям провокатора были арестованы многие большевики и меньшевики и среди них лучший его друг Шер.

Руководство политической полиции было в восторге от нового сотрудника. Сложная двойная игра требовала, наряду со способностью к перевоплощению, определенного уровня интеллекта, и в этом смысле Малиновский явился для охранки настоящей находкой. Соответственно росла и оплата его услуг. Она поднялась до 250 руб., а после переезда в Петербург — до 400, 500 и, наконец, до 700 руб. в месяц. Помимо этого, ему оплачивали так называемые {11} «разъездные». Характерно, что, даже перебравшись в Петербург, он продолжал «по старой памяти» снабжать информацией Московское охранное отделение, получая за эту «любезность» еще по 25—50 руб.

Постепенно охранка переориентировала Портного на проникновение в «верхи» большевиков. Получив информацию о подготовке «ленинской конференции», но еще не зная, где она состоится, руководство департамента полиции и Московского охранного отделения приняло все возможные меры, чтобы провести в делегаты своих агентов.

Малиновский попал на Пражскую конференцию до известной степени случайно. В. Н. Лобова — один из двух московских делегатов — не смогла поехать туда по семейным обстоятельствам, другой делегат — Ф. И. Голощекин — не сразу отыскался, так как направился в Прагу кружным путем. Понадобился новый делегат. Им и стал Малиновский, кандидатуру его предложила Лобова. В Прагу он прибыл, когда конференция уже приняла свои основные решения, с мандатом от социал-демократов, работавших в легальных рабочих организациях Москвы.

Но далеко не случайно фигура Малиновского оказалась в эпицентре конфронтации большевиков и меньшевиков-ликвидаторов. Спор шел о том, как строить «настоящую рабочую партию». Фактически это было продолжение спора, начатого на II съезде РСДРП, стимулированное падением численности партии и отходом от нее интеллигенции после поражения революции 1905— 1907 гг. Меньшевики видели перспективу развития российского рабочего движения и коренного обновления в связи с этим РСДРП в скорейшем выходе на путь открытой, допускаемой законом борьбы. Это, считали они, гарантирует массовость и прочность движения. Они делали ставку на легальные профсоюзы, кооперативы, культурно-просветительные общества как основу будущей легальной партии рабочего класса по типу западноевропейских.

Большевики, напротив, были убеждены в том, что третьеиюньский режим «неисправим» и надежды ликвидаторов на его дальнейшую буржуазную эволюцию обнаруживают их оппортунизм. Сохранение и укрепление нелегальной партии большевики рассматривали в качестве приоритетной задачи. Все более сознавалась, впрочем, и невозможность обойтись без использования имеющихся в стране легальных учреждений и организаций. Но и большевики, и ликвидаторы рассчитывали на «рабочую интеллигенцию», на выдвижение из ее среды новых партийных вожаков. И те, и другие мечтали о «русских Бебелях», способных проявить себя прежде всего на парламентской арене.

Репутация Малиновского сложилась задолго до Пражской конференции, имя его говорило политически активным рабочим больше, чем партийные псевдонимы самых видных подпольщиков. И когда Ленину сообщили о приезде Малиновского, он радостно воскликнул: «Вот это то, чего нам не достает на конференции»¹¹. Правда, меньшевики все еще считали Малиновского «своим» и готовы были, как писал Ленин, посадить его «под образа»¹². Но делегатам конференции Малиновский рассказал, что в результате самых серьезных размышлений и наблюдений окончательно перешел к большевизму. Никто не мог подумать, что это заявление заранее отрепетировано под руководством опытного наставника — жандармского ротмистра Иванова. В речах и беседах с делегатами Малиновский выражал глубокую веру в неизбежность новой революции и страстно бичевал меньшевиков. К концу конференции он был бесспорным кандидатом в ЦК партии. К тому же Ленин и Зиновьев знали, что вопрос о кооптации его в ЦК уже стоял в 1910—1911 гг.

За Малиновского проголосовало 12 из 14 делегатов конференции, имевших решающий голос¹³. Кроме того, его кандидатура была намечена для баллотировки по рабочей курии в IV Государственную думу.

После возвращения с Пражской конференции Малиновский был с распростертыми объятиями встречен в Московском охранном отделении, которое решило максимально содействовать его избранию в Думу. Для получения необходимого по избирательному закону ценза Малиновский устроился на постоянную работу на фабрику Фермана в Московской губернии (рабочие Москвы к выборам по рабочей курии не допускались). Московской охранке и департаменту полиции пришлось непосредственно вмешаться в процесс избрания Малиновского. Так, полиция арестовала помощника механика фабрики Фермана Кривова, пытавшегося уволить Малиновского. Было сделано все, чтобы скрыть уголовное прошлое кандидата в депутаты. Разумеется, избирателям все эти закулисные махинации остались неизвестны. Кандидатуру Малиновского поддержали и большевики, и меньшевики, и кадеты. Поддержали, подчиняясь партийной дисциплине, и те, у кого он не вызывал симпатий. В октябре 1912 г. он был избран депутатом и вскоре переехал в Петербург. Московская охранка передала своего «лучшего агента» непосредственно в руки департамента полиции, где он стал значиться под новой кличкой Икс. Теперь его работу лично направлял директор департамента полиции С. П. Белецкий.

В Думе Малиновский сразу же показал себя активным членом социал-демократической фракции. Не случайно именно ему было доверено огласить ее первую программную декларацию. И хотя Малиновский по согласованию с департаментом полиции умышленно опустил при этом несколько принципиально важных положений (о всеобщем избирательном праве и превращении Думы в полновластное законодательное учреждение), общественный резонанс от его выступления был очень велик. Большой успех в пролетарской среде имели также речи Малиновского о проведении в жизнь страхового закона 1912 г., преследовании царскими властями профсоюзов и рабочей печати, положении дел на Ленских золотых приисках, массовых отравлениях работниц в Риге и взрыве на Охтенском пороховом заводе в Петербурге и др.¹⁴

Социал-демократов в Государственной думе было всего лишь 14 из 442 депутатов, и они обращались прежде всего к рабочей аудитории за пределами Таврического дворца. Но Малиновский умел заставить слушать себя и далеко не дружелюбно настроенное большинство Думы. Председатель Думы октябрист М. В. Родзянко признавал, что очень резкие речи Малиновского были в то же время «чрезвычайно интересные, очень увлекательные и обоснованные... и так осторожно составленные, что мне не приходилось прибегать к цензуре» (т. е. прерывать оратора)¹⁵. {14}

Повышение статуса Малиновского в думской фракции и одновременно в охранке не могло не сказаться на его внешнем облике и даже на характере. Получая весьма значительные суммы денег как депутат Думы (350 руб. ежемесячно) и как провокатор, Малиновский стал носить дорогие модные костюмы, часто посещать фешенебельные рестораны. Одновременно все чаще и чаще стало у него проявляться высокомерие по отношению к товарищам, раздражение и даже вспышки гнева, доходившие до истерики и ломания стульев в помещении фракции.

Малиновский неоднократно посещал Краков и Поронин, беседовал с В. И. Лениным, Г. Е. Зиновьевым, Н. К. Крупской, З. И. Лилиной-Зиновьевой. В январе 1914 г. он ездил вместе с Лениным в Париж и Брюссель, где выступал перед русскими политическими эмигрантами и делегатами IV съезда латышских социал-демократов. Все это способствовало укреплению доверия Ленина к Малиновскому. Во время своих публичных выступлений и в личных беседах с Лениным и его окружением Малиновский всегда высказывался как убежденный большевик.

Замечал ли Ленин какие-либо отрицательные черты Малиновского? Ответ на этот вопрос однозначен: да, замечал. Малиновскому неоднократно «выговаривали», требуя, чтобы он относился по-товарищески к коллегам, которых он старался представить людьми малоспособными и бездеятельными. Нельзя было не заметить его хвастливости, тщеславия, чрезмерного самолюбия и всегдашнего желания «властвовать». Однако Ленину и Зиновьеву все же казалось, что эти недостатки характера вполне могут быть исправлены в процессе дальнейшей совместной работы.

Не только Ленин, общавшийся с Малиновским лишь эпизодически, но и товарищи по фракции, с которыми он работал постоянно, наблюдая изо дня в день деятельность лидера фракции по выполнению решений руководящих партийных органов, искренне восхищались его ораторским талантом, умением твердо отстаивать большевистскую точку зрения на думской трибуне и в различных рабочих организациях. Правда, они возмущались порой высокомерием Малиновского, с трудом переносили его истерические выходки, но с этим приходилось так или иначе мириться.

Чтобы сохранить доверие ЦК и думской фракции, Малиновский должен был вести активную революционную {15} работу. Он принимал участие во всех партийных совещаниях 1912—1914 гг., был главным оратором от большевиков в Думе, работал в «Правде» и в примыкавших к ней изданиях партии, поддерживал связи с профсоюзами, часто бывал в своем избирательном округе, выступая перед рабочими. Именно эта сторона его деятельности была на виду у Ленина, депутатов-большевиков, у партийных и профсоюзных работников. Уклоняться от выполнения разнообразных обязанностей, возлагавшихся на него партийным руководством, он не мог и, по-видимому, не хотел.

Итоговая оценка деятельности Малиновского-большевика, высказанная Лениным в 1917 г., сводилась к тому, что он проявил себя выдающимся агитатором, но довольно слабым организатором. Притязания самого Малиновского были явно выше. При этом закулисная жизнь, которую он вел, причастность к святая святых государственной власти позволяли ему испытывать чувство превосходства над другими партийными руководителями.

Регулярно, по вечерам, в отдельных кабинетах самых дорогих петербургских ресторанов он тайно встречался со своим шефом Белецким. До середины 1913 г. Белецкого обычно сопровождал вице-директор департамента полиции С. Е. Виссарионов, выполнявший функции «протоколиста» и эксперта. Во время этих свиданий Малиновский сообщал им обширную информацию о работе руководящих учреждений большевиков, приносил письма Ленина, Зиновьева, Крупской, проекты своих речей в Думе. Однажды он даже ухитрился передать для копирования архив думской фракции. То же самое он проделал со списком подписчиков на «Правду», сведениями о рабочих сборах на «Правду» и ликвидаторский «Луч» и т. д. Не без помощи Малиновского подверглись арестам и высылке некоторые видные большевики-нелегалы. Знаком особого доверия можно считать то, что Белецкий поручал Малиновскому проверку точности сведений из докладов начальников охранных отделений и заграничной агентуры (в то же время он не раз давал почувствовать Иксу, что и его сведения есть чем проверить, так как тот о чем-то умалчивал, где-то привирал).

От Малиновского ожидали, однако, большего, чем «простой осведомительный розыск». Генеральный замысел Белецкого заключался в том, чтобы не допустить консолидации РСДРП. Желая ослабить силы революции, лица, возглавлявшие департамент полиции, полагали, что в интересах правительства сохранить и углубить раздробленность социал-демократического движения. Руководствуясь этой установкой, следовало парализовать любые шаги к сближению социал-демократов разного толка, будь то организованная Троцким Августовская конференция 1912 г. в Вене, куда проникло со специальными поручениями несколько полицейских агентов, в том числе Поляков, или предпринимавшиеся в 1913—1914 гг. усилия исполнительного органа Интернационала — Международного социалистического бюро.

Правда, другим охранникам — Виссарионову, Мартынову — было ясно, что идея регулирования взаимоотношений большевиков и меньшевиков с помощью секретной агентуры утопична. Но так или иначе в ноябре 1913 г. раскол ранее единой социал-демократической думской фракции стал свершившимся фактом — при активном участии Малиновского, который прослыл среди меньшевиков главным раскольником. Белецкий мог торжествовать, хотя в действительности организационное обособление депутатов-большевиков явилось логическим развитием решений Пражской конференции, результатом дальнейшей радикализации настроений рабочих Петербурга и Москвы, среди которых возросло влияние большевистской «Правды». В отличие от некоторых депутатов-большевиков Малиновский не испытывал по этому поводу никаких колебаний, так как следовал не только партийным решениям, но и инструкциям Белецкого. Личина самого левого из депутатов, самого убежденного и последовательного сторонника Ленина лишь укрепляла его положение в партии.

Психологически правдоподобно, что необходимость постоянно вести двойную игру все более угнетала Малиновского. Сомнительна, однако, та причина, о которой он говорил в 1918 г., стараясь представить себя перед судом в лучшем свете: по мере того как он все глубже постигал социалистическое учение, на него действовало возвышающе чувство ответственности перед рабочим классом; он якобы много раз пытался покончить с полицейской службой. Это заявление не поддается проверке. Как и любой другой провокатор, Малиновский страшился разоблачения, но страх толкал его ко все более искусной мимикрии, и не случайно особое рвение он проявлял в поисках провокаторов — подлинных и мнимых. {17} Так, подозрения, возникшие против него у Е. Ф. Розмирович, он сумел отвести, повернув их в другую сторону, против антипатичного всем работника «Правды» Черномазова, действительно оказавшегося провокатором.

Какими бы ни были душевные терзания Малиновского, они не заставили его отказаться от выбора, сделанного в 1910 г. Прекращение «сотрудничества» произошло не по его инициативе и явилось для него полной неожиданностью.

Двойная жизнь Малиновского могла еще продолжаться, если бы не изменилась ситуация в самом департаменте полиции. В результате обострившейся борьбы в верхних эшелонах власти в 1913 и в начале 1914 гг. вынуждены были покинуть свои посты товарищ министра внутренних дел Золотарев, Белецкий и Виссарионов — противники новшеств, посредством которых предполагалось подкрасить фасад полицейского ведомства, таких, например, как прекращение вербовки агентуры среди гимназистов и солдат и т. п.

Лишившись своих непосредственных хозяев, Малиновский на какое-то время как бы повис в воздухе. Инициатор реформ новый товарищ министра внутренних дел и командир отдельного корпуса жандармов В. Ф. Джунковский счел невозможным и опасным для престижа монархии дальнейшее совмещение в одном лице агента полиции и члена Государственной думы. Политический скандал в случае разоблачения провокатора причинил бы, по мнению Джунковского, более серьезный вред, чем утрата той информации, какую поставлял Малиновский. Отказаться от нее было тем легче, что в распоряжении департамента полиции имелось достаточно других источников осведомления, в том числе подслушивающие устройства, установленные рядом с помещением думской большевистской фракции.

Решено было избавиться от Малиновского, потребовав от него ухода из Думы с последующей эмиграцией. За это экс-провокатору выдали щедрое единовременное пособие в размере 6 тыс. руб. и заверили в том, что не осталось ни одной уличающей его «бумажки». Оказавшись в безвыходном положении, Малиновский вынужден был 8 мая 1914 г. подать председателю Думы заявление о сложении депутатских полномочий.

Как только депутаты-большевики узнали о заявлении Малиновского, было собрано экстренное совещание {18} фракции. Присутствовавшие на нем члены ЦК и депутаты приняли решение: за неслыханное нарушение партийной дисциплины исключить Малиновского из рядов РСДРП. В Поронине, где жил тогда Ленин, о внезапном уходе председателя думской фракции узнали из телеграммы Г. И. Петровского, посланной в тот же день на имя Г. Е. Зиновьева: «Малиновский без предупреждения сложил полномочия, дать объяснения отказался, выезжает за границу»¹⁶. Члены Заграничного бюро ЦК были возмущены и встревожены, но мысль о провокаторстве не приходила им в голову. Наиболее вероятным казалось, что уход Малиновского связан с очередным столкновением внутри фракции, вызванным его неуравновешенностью.

По указанию начальника Петербургского охранного отделения Попова два сыщика довезли Малиновского до границы. Прибыв в Поронин, он сам обратился к Ленину и Зиновьеву с просьбой провести расследование фактов его биографии и партийной деятельности в связи с разного рода слухами, которые появились после его ухода из Думы. Весьма характерно, что в показаниях, данных в 1918 г., он обошел молчанием подробности своего поведения в Поронине; он снова лгал, заявляя, будто ему тогда было все равно, откроют его или нет, и тут же, противореча себе, признавал: «В Поронине я не думал сознаваться...» Уповая на свой актерский талант, он заготовил несколько «легенд», объясняющих его поступок (разногласия с депутатами по вопросам тактики, душевный кризис, «личная» история). Готов он был признать, что допустил ошибку, что заслуживает партийного взыскания,— но не более того.

От имени ЦК РСДРП была назначена судебно-следственная комиссия в составе Я. С. Ганецкого (председатель), В. И. Ленина и Г. Е. Зиновьева. В течение полутора с лишним месяцев она проверяла и перепроверяла сведения, поступившие из Петербурга. Анализировались показания самого Малиновского, а также Н. И. Бухарина, Е. Ф. Розмирович, М. А. Савельева, письменные показания А. А. Трояновского, проводились очные ставки Малиновского с Бухариным и Розмирович. Комиссия, писал в своих воспоминаниях Зиновьев, «вникала абсолютно во все детали, но ничего серьезного {19} против Малиновского не получалось»¹⁷. О том же писал в 1917 г. Ленин: «Решительно никаких доказательств ни один член комиссии открыть не мог... Общее убеждение всех трех членов комиссии сводилось к тому, что Малиновский не провокатор». Комиссия запросила мнение одного из крупнейших специалистов по разоблачению провокаторов, В. Л. Бурцева, но последний также отверг предположение о провокаторстве, заявив об этом в печати: «...не могу допустить даже возможности, чтобы такие обвинения Малиновского имели какие-либо основания»¹⁸.

В итоге следственная комиссия поверила в политическую честность Малиновского. Вместе с тем члены комиссии видели в уходе Малиновского из Думы акт дезертирства. Бывший рабочий лидер, рассуждали они, совершил политическое самоубийство, самоустранился, и, следовательно, нет необходимости в формальном исключении его из рядов РСДРП. Но негодовали петербургские рабочие; депутаты-большевики критиковали Ленина и Зиновьева за неоправданную мягкость. Антибольшевистскую кампанию развернули в своей легальной петербургской газете ликвидаторы, намекавшие на провокаторство Малиновского, но не сообщавшие никаких конкретных данных.

Члены следственной комиссии оказались перед дилеммой: им предстояло либо согласиться с принятым членами Русской коллегии ЦК и думской большевистской фракции решением об исключении Малиновского из партии, либо передать дело на дополнительное расследование межфракционному суду, как того требовала ликвидаторская газета. Комиссией был избран первый путь. В опубликованном 31 мая постановлении ЦК РСДРП говорилось, что, сложив депутатские полномочия без ведома ЦК и без предварительных объяснений с избирателями и товарищами по фракции, Малиновский совершил акт чудовищного нарушения дисциплины и тем самым поставил себя вне партии. Намеки же ликвидаторов расценивались в постановлении как злостная клевета. Больше того, допускалась возможность возвращения Малиновского через несколько лет в партию. Эти выводы без существенных изменений были повторены в развернутом заключении комиссии, подготовленном к моменту окончания следствия (опубликованию его помешала война). {20}

Можно ли было разоблачить Малиновского еще в 1914 г.? Действительно ли тогда имело место сознательное «укрывательство», о котором твердили после Февральской революции противники большевиков? Публикуемые документы проливают свет на объем и характер сведений, имевшихся в распоряжении партийной следственной комиссии.

Прежде всего отпадает получивший распространение в исторической литературе тезис об особой роли Н. И. Бухарина как главного разоблачителя Малиновского¹⁹. Бухарин, как видно из его показаний и писем²⁰, был всего лишь посредником в передаче информации от группы московских меньшевиков — В. Ф. Плетнева, В. С. Бронникова и других и долго не придавал ей большого значения. Но и они, заподозрившие Малиновского еще в 1910—1911 гг., не настаивали тогда на своих подозрениях. Не подтверждается заявление А. А. Трояновского о том, что в 1913 г. выяснить поведение Малиновского требовали «многие товарищи»²¹, что имелось «обилие обвинявших Малиновского данных».

С другой стороны, на исход разбирательства не могли не повлиять крайне обострившиеся отношения внутри РСДРП. Если формальный разрыв большевиков с ликвидаторами в 1912 г. был вызван достаточно серьезными расхождениями, то отказ в связи с этим от всякого сотрудничества с ними в борьбе с провокацией, о чем было официально заявлено сразу после Пражской конференции, оказался на руку охранке. Совершенно справедливо осуждалась необоснованная подозрительность, шпиономания и соответственно скорая расправа с подозреваемыми без убедительных доказательств. И в то же время взаимная нетерпимость представителей разных партий, течений и фракций, входивших в революционно-демократический лагерь, приводила, как писал П. А. Кропоткин, к «конспирации друг против друга», к вольной или невольной снисходительности, когда речь шла о «своих». {21}

В случае с Малиновским ни та, ни другая сторона не верила в добросовестность и искренность побуждений идейного противника. Ленин и его сторонники были уверены в том, что ликвидаторами движет желание воспользоваться затруднительной ситуацией в лагере большевиков, чтобы вернуть утраченное влияние на рабочих. «Намеки ликвидаторов — гнуснейший прием,— писала, выражая эту точку зрения, Н. К. Крупская.— Сами они не могут выдвинуть ни одного факта или даже чего-либо похожего на факт, а пускать слухи — ведь это так легко... Когда люди теряют почву под ногами, то хватаются за всякое средство»²². В этом же духе были выдержаны статьи В. И. Ленина «Ликвидаторы и биография Малиновского», «Приемы борьбы буржуазной интеллигенции против рабочих» и другие.

Позицию редакторов ликвидаторской газеты Л. Мартова и Ф. Дана не поддержали некоторые меньшевистские деятели, например А. М. Коллонтай («Нет у них, по-видимому, никаких «улик», а просто «слухи», подлые слухи, и они хотели «использовать» дело Малиновского с тем, чтобы поднять поход на большевиков»,— писала она²³, к сдержанности призывал лидер меньшевиков в Думе Н. С. Чхеидзе, но Ленин эти оттенки проигнорировал. Дело Малиновского еще более углубило раскол в социал-демократическом движении.

Особую сложность представлял вопрос об организации и процедуре расследования дел подозреваемых в провокации. Единообразия здесь не было, но за десятки лет борьбы с царизмом сложились определенные традиции. Положение преследуемой партии не позволяло рассматривать подобные дела открыто, в публичных заседаниях и тем более в официальных судебных учреждениях России или иных государств, где жили русские эмигранты. Когда Малиновский нагло заявил, что привлечет Мартова и Дана «к суду свободной страны» за «клевету», это вызвало всеобщее возмущение. Но прежде большевики не отказывались от участия в межпартийных и в межфракционных расследованиях, что в какой-то мере обеспечивало необходимую всесторонность при разборе имевшихся данных. Что же касается комиссии по делу Малиновского, то сам состав ее был уязвим, ибо в нее вошли «заинтересованные лица». В этом отношении нельзя не признать в основном справедливой ту критику, которая содержится в показаниях Трояновского. Избежать недоверия к результатам работы такой комиссии было трудно.

Впрочем, члены эсеровского ЦК тоже долго не верили в провокаторство Азефа, но все решило признание бывшего директора департамента полиции А. А. Лопухина, подтвердившего, что Азеф — провокатор. У большевиков таких источников информации не оказалось...

Началась мировая война, и Малиновский уехал в Варшаву, где его мобилизовали в царскую армию. Затем в газетах появилось сообщение о том, что он убит. На это сообщение Ленин и Зиновьев откликнулись некрологом на страницах «Социал-демократа». «Каждое слово в нем, конечно, было тщательно обдумано,— вспоминал Зиновьев.— Этот документ лучше всего показывает, что же именно думал тогда Ильич (и я) о Малиновском после всего поронинского разбора дела». Здесь говорилось и про «непростительный грех» Малиновского перед рабочим движением, и про то, что «партия беспощадно осудила его самой тяжкой карой — поставила его вне [ее] рядов», но, поскольку он «был политически честным человеком», партия, подчеркивалось в некрологе, «одинаково обязана как защитить честь умершего бывшего своего члена, так и разоблачить приемы, глубоко позорящие тех, кто прибегает к ним в политической борьбе»²⁴.

Вскоре после публикации некролога газеты опровергли прежние сообщения о гибели Малиновского. В следующем, 34-м номере «Социал-демократа» Ленин и Зиновьев опубликовали небольшую заметку; сообщая, что «Малиновский жив и находится на одном из театров военных действий», они добавляли: «Говорят, люди, которых ошибочно объявляют умершими, потом долго живут. Пожелаем этого и Р. В. Малиновскому».

Затем выяснилось, что Малиновский попал в плен. Около четырех лет он находился в лагере военнопленных Альтен-Грабов в Германии, вел там культурно-просветительную работу и революционную пропаганду среди русских солдат, приобрел большое влияние. В течение двух месяцев он прочитал 52 лекции по марксистской политэкономии, много других лекций на самые {23} разнообразные темы. Узнав обо всем этом, царские власти хотели даже «обезвредить» Малиновского, обменяв его на кого-либо из немецких пленных.

Частично сохранившаяся переписка Ленина, Зиновьева и Крупской с Малиновским свидетельствует о том, что они стремились оказать бывшему члену ЦК РСДРП максимально возможную в тех условиях материальную помощь и моральную поддержку. В Альтен-Грабов, в том числе и через международный Красный Крест, на имя Малиновского направлялись посылки с продовольствием и теплыми вещами, необходимые для пропаганды газеты, журналы, книги. Его информировали также о состоянии российского и международного рабочего движения. Члены Заграничного бюро ЦК не могли не оценить по достоинству проделанной им работы. Значительность ее подтверждали письма военнопленных социал-демократов. Можно было сравнить ее с аналогичной работой в других лагерях, с которыми у Заграничного бюро также имелись связи (всего таких лагерей было 14 в Германии и 7 в Австро-Венгрии)²⁵.

Но начать жизнь снова, с чистого листа, не удалось. После Февральской революции в архиве департамента полиции были обнаружены неопровержимые данные о провокаторстве Малиновского, в том числе собственноручные его расписки в получении жалованья от охранки. Разбиравшая его дело Чрезвычайная следственная комиссия обнародовала уже в июне 1917 г. подробную сводку собранных ею материалов, тут же использованных враждебной большевикам прессой в целях их дискредитации. Однако, несмотря на предубежденность многих членов комиссии и следователей против большевиков, показания В. И. Ленина произвели на них впечатление правдивости (это видно из публикуемых в настоящем сборнике воспоминаний следователя комиссии С. А. Коренева). После июльских событий, когда травля большевиков достигла наивысшего накала, члены ЦИКа — меньшевики отправились в Петропавловскую крепость, чтобы узнать непосредственно у арестованных бывших руководителей полицейского ведомства, находились ли у них на службе вожди большевистской партии, но получили отрицательный ответ²⁶. Опровергнуты были и явные измышления, будто царская охранка щадила большевиков; напротив, именно большевики давали в 1907—1916 гг. самый высокий процент репрессированных²⁷.

До Альтен-Грабова весть о провокаторстве Малиновского дошла с запозданием, в мае 1917 г. Сам Малиновский заверил после этого членов социал-демократической группы лагеря, что при первой возможности вернется в Россию. Такая возможность представилась не скоро — после Октябрьской революции и заключения Брестского мира; лишь 20 октября 1918 г. он приехал с очередной партией освобожденных военнопленных в Петроград.

Действительно ли это было добровольное возвращение, продиктованное искренним раскаянием и желанием кровью смыть свой позор, как настойчиво утверждал потом Малиновский, или новый, хотя и рискованный ход авантюриста, или же его просто заставили вернуться бывшие товарищи по лагерю? Отдать предпочтение какой-либо одной из этих версий невозможно, но для каждой есть известные основания. Не исключено, что в нем теплилась надежда на помилование за былые заслуги, как это уже случилось однажды. При таком обороте дела он мог бы попытаться пристроиться к новой власти — но только, как признавался он, не «рядовым работником».

Придя в Смольный и обратившись к секретарю Петроградского комитета РКП (б) С. М. Гессену, Малиновский заявил, что приехал отдаться в руки советского правосудия. Через несколько дней арестованный провокатор был доставлен в Москву и заключен в тюрьму ВЧК. Следствие продолжалось недолго, и 5 ноября 1918 г. Малиновский предстал перед судом Революционного трибунала. Финал этого суда нам уже известен.

Процесс по делу Малиновского был характерен для упрощенной судебной практики первых лет Советской власти, основанной на «революционном правосознании». Легко заметить, что выводы обвинительного заключения и особенно обвинительной речи Н. В. Крыленко далеко не всегда вытекали из исходных фактических данных (например, относительно исчерпывающей, как утверждал Крыленко, осведомленности Малиновского во внутрипартийных делах еще до того, как его избрали в ЦК и в Государственную думу, о якобы враждебной революции деятельности его в плену и т. д.). Состоялось всего {25} лишь одно судебное заседание, были допрошены только три свидетеля — Виссарионов, Джунковский и Плетнев, повторившие то, что они уже показывали в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии. Скоропалительность суда не способствовала выяснению сложных и запутанных обстоятельств дела. Такая задача, видимо, и не ставилась, ведь Малиновский не отрицал своей вины.

Но конечно, не приходится принимать за чистую монету и все, что содержится в его показаниях, обдуманных им задолго до суда, когда он не имел представления об объеме улик и еще не знал, что приговор предрешен. Одна лишь точная дата отставки Белецкого (28 января 1914 г.) разрушила построенную Малиновским конструкцию, с помощью которой он пытался убедить суд в том, что уход его из Думы явился делом абсолютно добровольным и был осуществлен с согласия Белецкого, якобы полученного за месяц до ухода.

Очевидно, что только в совокупности, в результате критического анализа публикуемые документы дают возможность глубже осмыслить дело Малиновского и верно оценить его место в истории.

Рецептами полного избавления от полицейской агентуры в своих рядах не владела ни одна революционная партия. Если большевики долгое время преувеличивали возможности централизованной, тщательно законспирированной организации в борьбе с провокаторством, то меньшевики считали провокаторство неизбежным спутником подполья. После Октябрьской революции, размышляя над историческим опытом большевизма, Ленин усматривал коренную причину ошибки в случае с Малиновским в том, что условия подпольного существования исключали «обычное, нормальное, простое отношение между вождями, партиями и классами», т. е. последовательное проведение в партийном строительстве демократических принципов. Вынужденная нелегальность порождала «глубоко опасные явления», худшим из которых оказалось проникновение провокатора в «главный штаб» партии. Только благодаря тому, что наряду с работой в подполье большевики максимально использовали легальные возможности, удалось уменьшить причиненное Малиновским зло, ибо положение «неприкосновенного» депутата обязывало его активно привлекать к партии широкие слои рабочих — через «Правду», думскую деятельность и т. д., нарушая, таким образом, инструкции {26} полицейского начальства²⁸. Предположение, высказанное Лениным в 1917 г.,— Малиновского его хозяева решили убрать, так как он вел революционную работу в большем объеме, чем это могла терпеть охранка,— подтвердили сами охранники²⁹.

Выводы Ленина не дают, однако, оснований ни для идиллического изображения борьбы с провокаторством и затушевывания ее драматизма, ни для взвешивания на неких весах, чего больше, вреда или пользы, принес Малиновский (этим, по мнению Н. В. Крыленко, должны заняться будущие историки³⁰; моральная сторона дела, утверждал он на суде, большевиков не интересует). Значение проблемы соотношения политики и нравственности стало осознаваться в полной мере только в наше время, в свете всего предшествующего трагического опыта человечества.

В российском революционном движении присутствовала тенденция, ведущая свое начало от Сергея Нечаева с его проповедью абсолютного аморализма как непременного условия достижения революционно-разрушительных целей. В начале XX в. она проявилась в эсеровском терроре, в так называемых экспроприациях и, наконец, в двойной жизни провокаторов, стремившихся «возвыситься» одновременно в сфере полицейского розыска и в революционной среде. Живучести этой тенденции способствовали условия самодержавного режима, исключительные трудности в реализации радикальных преобразовательных программ в отсталой стране, приток в ряды участников революционной борьбы выходцев из маргинальной и люмпенизированной части общества. Либералы-«веховцы», выступая с позиций отрицания революции, первыми сопоставили роман «Бесы», в котором Достоевский типизировал нечаевщину, с распространением провокаторства. В этом зловещем явлении они увидели «коренную духовную болезнь» революционного движения: героический максимализм влечет за собой неразборчивость в средствах, когда «перестаешь уже различать, где кончается революционер и начинается охранник или провокатор»³¹. {27}

Но и отдельные большевики учитывали распространенность провокаторства и подчеркивали в связи с этим, что нельзя игнорировать нравственные изъяны личности при наличии тех или иных деловых достоинств. Обращаясь к Бухарину и рассчитывая на передачу своего письма Ленину, Н. Осинский писал в мае 1914 г., что «такие персоны», как Малиновский или Лобов — «образцовая дрянь» и, продвигая этих «господ самого гнусного свойства» на ответственные посты, руководители партии подрывают собственный авторитет³².

Вспоминая в 1917 г. о властолюбии Малиновского и об аналогичном печальном опыте с некоторыми депутатами I и II Государственных дум, Ленин заключал, что даже при царизме депутатское звание могло иногда кружить голову и «портить» людей. С превращением партии в монопольно правящую число таких людей, неспособных выдержать испытание властью, неизмеримо выросло.

Казалось бы, теперь ничто не мешало видеть как на ладони все достоинства и недостатки любого кандидата на руководящий пост (о желательности такого досконального знания Ленин высказывался еще на заре существования партии³³). Но если происходит отказ от определенных этических ограничений в выборе средств борьбы, то нередко формируется соответствующий тип «готового на все» функционера.

И если последняя карта Романа Малиновского была бита в ноябре 1918 г., то немало авантюристов такого же склада сумело не только удержаться на плаву в бурном водовороте гражданской войны, но и сделать карьеру после нее, воспользовавшись резким сужением поля выбора из-за массовой эмиграции и отторжения от власти «классово чуждых» сил — представителей других партий и интеллигенции. И как следствие этого уже в первые годы Советской власти обнаружилась отмеченная Лениным «нужда в честных отчаянная»³⁴. Поиски выхода из создавшегося положения были фактически прекращены после смерти Ленина.

Послеоктябрьский опыт показал, что сама по себе легальность партии, обладающей всей полнотой власти,— без расширения гласности, развития общественного мнения и политической культуры, без необходимых демократических противовесов — не дает гарантий от «случайностей», вызванных такой «мелочью», как отрицательные личные качества лидеров³⁵. Ручательством их безупречности не могло служить ни социальное происхождение, ни партийный стаж, ни владение марксистской фразеологией.

Дело Малиновского оказалось, таким образом, одним из исторически первых предупреждений об опасностях, воспрепятствовать которым возможно было лишь на пути последовательной демократизации общества.

* * *

Книга состоит из трех частей. В первую часть включены материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: не вошедшие в публикацию 20-х гг. «Падение царского режима» показания свидетелей по делу Малиновского (написанные ими самими или записанные следователями), а также промежуточный документ комиссии — постановление от 8 июня 1917 г. Документы публикуются в хронологической последовательности их появления и озаглавлены составителями. Опущены некоторые места из показаний, не имеющие непосредственного отношения к теме сборника (они отмечены отточиями), а также стандартные вступления, которыми следователи начинали каждый протокол допроса (сведения о допрашиваемом, его возрасте, профессии, адресе и т. д.). Не воспроизводятся зачеркивания в тексте показаний.

Вторую часть составили материалы Верховного революционного трибунала при ВЦИК. Обвинительная речь Н. В. Крыленко, публиковавшаяся ранее, но подвергнутая при этом значительной авторской обработке, печатается по первоисточнику — стенографической записи. Все документы, включенные в первую и вторую части сборника, хранятся в ЦГАОР СССР (ф. 1467, оп. 1, д. 38; ф. 1005, оп. 8, д. 2). В последнее дело (Революционного трибунала) были подшиты и некоторые показания свидетелей, допрошенных в 1917 г. Чрезвычайной следственной комиссией.

В третьей части книги представлены воспоминания, как правило, в извлечениях, касающихся Малиновского. {29} Все они ранее публиковались, но многие из них давно стали библиографической редкостью. Воспоминания расположены в соответствии с хронологией их написания. Не вошли в сборник более доступные читателю воспоминания Г. Е. Зиновьева, опубликованные в журнале «Известия ЦК КПСС» (1989, № 5—7), но они, как и некоторые другие источники, использованы при составлении комментариев и в предисловии.

Книга иллюстрирована фотографиями из фондов ЦГАОР СССР и Центрального музея Революции СССР. {30}