МАТЕРИАЛЫ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

ИЗ ПОКАЗАНИЙ И. П. ГОЛЬДЕНБЕРГА ¹

Петроград, 21 апреля 1917 г.

...Романа Малиновского я знал приблизительно с 1907 по 1910 год. Он тогда в партийную организацию не входил, работал в профессиональном союзе рабочих по металлу и был деятельным членом комиссии по рабочим вопросам при с.-д. фракции III Государственной думы, где работал и я. Малиновский производил впечатление очень интеллигентного человека, весьма деятельного и преданного делу работника, в личной жизни очень строгий, вел прямо полусобачье существование в какой-то каморке, развивая в то же время огромную организационную работу в союзе рабочих по металлу; отличался полным бескорыстием — через его руки проходили большие суммы, и никогда ничего не пропадало. Был он очень хорошо принят и в с.-д. фракции III Думы.

На пленуме 1910 года в Париже, перед нашим выездом в Россию, были намечены кандидаты в Центральный Комитет, и в первую голову совершенно единогласно был признан заслуживающим кооптации именно Малиновский...

Показания прочел, записано правильно...

Иосиф Гольденберг.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 8, 9

ИЗ ПОКАЗАНИЙ А. И. РЫКОВА ²

Петроград, 25 апреля 1917 г.

...С Романом Малиновским я встретился в Москве в 1914 году³, когда он вместе с Лобовым издавал там партийную газету ⁴. Он предлагал вступить и мне в состав редакции, но с условием, чтобы полным хозяином направления газеты остался Центральный Комитет, я же настаивал, чтобы издание перешло в руки Московской организации, и потому это предложение отклонил. Раньше этого, когда я был в архангельской ссылке, в 1913 году я получил через Малиновского письменное предложение от лица «Шестерки», т. е. думской большевистской фракции, принять место секретаря фракции. Малиновский предложил {32} мне жалованье в 100 рублей в месяц, а затем два раза прибавлял все больше и больше — не помню сколько именно, но я предложение не принял. Он был очень энергичный и деятельный партийный работник, несомненный ленинец...

Показание мною прочитано и записано верно.

Алексей Иванович Рыков.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 9 об., 10 об.

ПОКАЗАНИЯ А. М. НИКИТИНА ⁵

Москва, 6 мая 1917 г.

Мое первое знакомство с Романом Малиновским, если не ошибаюсь, относится к 1910 году. Я состоял тогда в Росс. Соц.-Дем. Раб. партии, примыкая к меньшевистскому течению. По партии мы с Малиновским не сталкивались, так как он был, как я считал, большевиком, а мы, меньшевики, в нелегальную работу, партийную, как большевики, не входили. В то время, когда появился Малиновский в Москве после высылки его из Петрограда, здесь развивалась деятельность кооперативных учреждений и профессиональных союзов, в которых стал принимать участие и Малиновский. Первое время, впрочем, казалось, Малиновский вел себя скромно, старался не выделяться. Во время работы его (на почве кооперативной работы) — в Моск[овском] кооперативном потреб[ительском] обществе — я его и узнал, причем он произвел на меня впечатление человека энергичного, живого, талантливого и способного влиять на других. Некоторое подозрение как будто мелькнуло против него одно время лишь после того, как [одно] из лиц, приехавших в том году на съезд Пироговского общества ⁶,— накануне съезда было арестовано; а это лицо как раз приезжало в Москву с письмом к Роману Малиновскому. Об этом я узнал впоследствии, а арестованными тогда по Пирог[овскому] съезду явились Плетнев, Козлов и Пильщиков ⁷, из которых первый и теперь находится в Москве в Исполнит[ельном] губ[ернском] комитете. Затем Малиновского некоторое время я потерял из вида; он как будто скрывался, а затем он вновь появился,— кажется, это было в 1911 году,— и был у меня, просил меня дать ему студента, чтобы пополнить свое самообразование; я нашел ему такого студента, но Малиновский почему-то им не воспользовался. В 1912 году происходит следующее. Малиновский некоторое время где-то скрывается. Я слышал, что он уезжал за границу на конференцию ⁸. А я тогда уезжал на Лену, на прииски, а когда вернулся, то происходила предвыборная кампания в IV Государственную думу. В то время среди с.-д. были два течения — большевиков и меньшевиков, причем кандидатура выдвигалась моя и Курского ⁹. Тут появился Малиновский и заявил, что он был на конференции и там решено выставить его кандидатуру в члены Госуд[арственной] думы, но что он работал на фабрике, кажется в Ростокине под Москвой, и у него не хватает до 6 месяцев нескольких дней, чтобы иметь право участвовать по закону в выборах: его будто бы хозяин за что-то рассчитал. Я обращался тогда к Курскому и Хинчуку ¹⁰, чтобы принять меры и уладить это обстоятельство. Тогда посоветовали ему сделать запись в книжке рабочей позднее о его расчете, так как он говорил, что запись о времени его ухода с фабрики еще не была сделана. Так он и поступил, и получилось, что он как бы прослужил на фабрике полных 6 месяцев. В этот период времени Малиновский вел себя как-то уже возбужденно, боевиком, причем импонировал своим положением. Мы, меньшевики, решили, что кандидатуре Малиновского мешать не следует, раз его выдвигали партийные круги и местные и раз он на конференции за границей был намечен в кандидаты на члена Госуд[арственной] думы. Он к тому же тогда состоял и членом Областного бюро РСДРП; кстати сказать, бюро состояло, как оказалось теперь, из него, Полякова ¹¹, оказавшегося тоже сотрудником охранного отделения, и третьего прис[яжного] пов[еренного] Курского, стоявшего вне всяких подозрений. Затем Малиновский был выбран членом Госуд[арственной] думы; при этом должен сказать, что на собрании выборщиков хотя и были лица, имевшие большое число голосов, параллельно с Малиновским, но они сняли свою кандидатуру, напр[имер] Безлепков ¹² после некоторых колебаний и Савинов ¹³. Мы тогда пришли к общему соглашению и находили, что это правильно, так как за Малиновского были партийные круги. Но после выборов случилось следующее. Как-то на Рождество, зимой 1912—1913 года, пришли ко мне товарищи Александр Никол[аевич] Потресов ¹⁴ и Дан (Федор Ильич Гурвич) ¹⁵ и сказали, что они получили из Вологды из ссылки письмо от Плетнева или кого другого, которые сообщали, что они подозревают Малиновского в сношениях с охранным отделением, так как перед Пироговским {34} съездом все были арестованы, приехавшие с письмом к Малиновскому, а он остался на свободе. Дальнейшие события были таковы. Во время выборов Малиновский говорил, что он не допустит межфракционности и будет работать в Думе в смысле объединенной работы фракций. Но потом я удивился, узнав, что Малиновский являлся большим фракционистом, хотя опять-таки пришлось это объяснять тем, что было известно, что Малиновский ездил тогда на поклон к Ленину, и думали: это объясняется влиянием на него Ленина. В дальнейшем стало замечаться, это было уже в 1913 году, что Малиновский стал держать себя как-то вызывающе по отношению, напр[имер], ко мне: он прекратил заезжать ко мне и даже старался подрывать мое влияние среди товарищей, окружил себя такими лицами, как Лобов и Поскребухин ¹⁶, которые оказались провокаторами и ныне арестованы после революционного переворота, а также другими лицами, которые хотя не арестованы, но личности которых для нас недостаточно ясны. Словом, здесь, в Москве, как и в Петрограде, Малиновский тогда произвел раскол в партии. Летом 1913 года обратило внимание еще одно обстоятельство, что почти все лица из выборщиков-кандидатов, которые вместе с Малиновским были в списках по выборам в члены Госуд[арственной] думы, которые потом соприкасались с ним и разъезжали, оказывались арестованными. Но тогда это объяснялось как бы тем, что если он не арестовывался, в то время как другие арестовывались, потому, что он пользовался неприкосновенностью своей, как члена Госуд[арственной] думы; мы считали, что, вероятно, за Малиновским следили, а он был неосторожен, и его товарищей арестовывали, а он оставался неприкосновенным. Теперь, после того, что обнаружилось, приходится объяснять все это иначе. Но повторяю, в то время у меня лично никаких более или менее основательных подозрений в том, что Малиновский состоял сотрудником охранного отделения, не было. Добавляю, что никаких директив от Центрального Комитета с.-д. относительно Малиновского в смысле содействия проведению его в члены Госуд[арственной] думы мы не получали.

Прис. пов. А. Никитин.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 20—23 {35}

ПОКАЗАНИЯ В. Н. МАЛЯНТОВИЧА ¹⁷

Москва, 10 мая 1917 г.

С Романом Малиновским я впервые познакомился осенью 1912 года, незадолго перед выборной кампанией в IV Государственную думу. Насколько я помню, его фамилия мне была названа в связи с предполагаемыми кандидатурами от рабочей курии.

На Малиновского мне указали как на желательного депутата от с.-д. У меня на квартире Малиновский был несколько раз: и один, и в сопровождении какого-то рабочего, фамилии которого не помню.

Поводом к посещению меня было то обстоятельство, что я был членом Предвыборного комитета от с.-д. меньшевиков, а также и то, что я — присяжный поверенный.

Малиновского интересовал, между прочим, вопрос, не может ли быть опротестовано его избрание по чисто формальным основаниям.

Те фактические данные, какие Малиновский мне сообщал, дали мне право, как юристу, дать благоприятное для Малиновского заключение. Затрудняюсь сказать, в письменной или устной форме я изложил свои соображения. Вспоминаю, что я ему выдал 50 руб. не то из личных средств, не то из сумм, имеющихся в распоряжении Комитета на предвыборную агитацию. Мы с ним беседовали о предстоящей работе в Гос[ударственной] думе, и у меня от этих бесед осталось впечатление, что Малиновский хотя и принадлежит к фракции большевиков, но не относится непримиримо к деятельности меньшевиков и не лишен правильной оценки действительности.

Когда Малиновский был уже избран в депутаты, он просил как-то меня выступить на одном рабочем собрании делегатов, на котором должно было присутствовать около 20 человек, для того, чтобы произнести речь в связи с избранием его, Малиновского, в Думу, о предстоящих задачах с.-д. фракции Гос[ударственной] думы. Я согласился, но перед отходом Малиновского спросил его, будет ли на этом собрании Поляков. Малиновский ответил утвердительно. Тогда я заявил, что я категорически отказываюсь от посещения собрания, так как Поляков мною заподозревается в провокации. При этом я добавил, что у меня нет достаточных данных для публичного обвинения Полякова в провокации, но их вполне достаточно, чтобы и самому быть настороже, и предупредить его {36} об этом как депутата. Малиновский мне ответил, что он понимает, что при таких условиях мое посещение не может осуществиться, но он не считает возможным устранить Полякова, который представляет большевиков-рабочих в Предвыборном комитете. О партийной деятельности Малиновского я не могу ничего сказать. Знаю только, что он считался одним из наиболее толковых и развитых партийных рабочих, могущих публично выступать. И только со слов товарищей, в частности А. М. Никитина, я поддерживал его кандидатуру, хотя эта поддержка выражалась лишь в том, что на одном собрании, где присутствовал Поляков, отстаивавший другую кандидатуру, не помню кого, я высказал мнение, и по существу и по практическим соображениям, в пользу кандидатуры Малиновского. О директивах Центрального Комитета по поводу Малиновского мне неизвестно. Я помню только, что его кандидатура была утверждена ЦК. После отъезда Малиновского в Петроград в Государственную думу я видел его один или два раза, всегда случайно. Ко мне не являлся, хотя во время выборов и говорил о необходимости поддерживать постоянную связь с Москвой и не только с рабочими, но и с представителями партийной демократической интеллигенции. Такое поведение Малиновского я склонен был объяснять той непримиримой позицией, какую он занял с первых дней выступлений в Думе.

Владимир Николаевич Малянтович.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 25—27

ИЗ ПОКАЗАНИЙ В. П. НОГИНА ¹⁸

Москва, 17 и 31 мая 1917 г.

...В январе 1910 года было созвано в Париже собрание, на котором были кроме 15 человек ЦК представители заграничных органов партии Ленин и Мартов ¹⁹, член Госуд[арственной] думы Чхеидзе²⁰, от группы «Правда» — Троцкий ²¹ и от группы «Вперед» А. А. Малиновский ²². Этим собранием был вынесен ряд решений и между прочим было решено: 1) для воссоединения партийных организаций РСДРП распустить фракционные центры, уничтожив существование между отдельными группами перегородки, а средства большевиков передать в общую центральную кассу. При этом для организации рабочих по моему предложению решено было создать Русскую {37} коллегию Центр[ального] Комитета из пяти лиц с составом главным образом из рабочих. Предполагалось объединить не только лиц, работающих в нелегальных организациях, но и в легальных; 2) кроме того, было решено созвать партийную конференцию. Перед отъездом из-за границы мы соображали, кого же можно бы было наметить в Русскую коллегию. И вот Зиновьев тогда назвал как возможного кандидата Романа Малиновского, которого я знал по Петрограду в 1907 году как работавшего металлиста. По возвращении моем из-за границы, когда предложение о создании «пятерки» Русской коллегии было сообщено через секретаря Центр[ального] Ком[итета] Розенберга в 1910 году в Петербург, то проживавшие там члены ЦК Исуф (Михайлов), Ермолаев (Роман) и Бронштейн (Чацкий) ²³ отказались поддержать это предложение, находя, что вмешательство этой коллегии в деятельность ЦК было бы подобно вмешательству акушерки, преждевременно желающей ускорить естественные роды. А между тем до этого заграничники — товарищи Мартов и Мартынов дали слово мне, что они поддержат предложение о создании Русской коллегии, которая должна была образоваться согласно решению Центрального Комитета. После отказа петербургских членов ЦК содействовать созданию Русской коллегии я написал письмо Мартову через наше Заграничное бюро, через товарищей-большевиков. Ленин это письмо опубликовал и предложил мне, чтобы я порвал связи с меньшевиками. После того я ему ответил, что считаю для себя решение ЦК обязательным и что я решил образовать Русскую коллегию и жду ответа от Мартова.

Между тем я продолжал работать в этом направлении: я стал искать рабочих для Русской коллегии. Весной 1910 года я встретился с Романом Малиновским, который меня познакомил еще с рабочим Шевченко²⁴. Я имел в виду присмотреться к ним и решить вопрос, годятся ли они в «пятерку» Русской коллегии. В то же время я продолжал работать здесь для освещения экономического положения рабочих, политического развития их, стараясь укрепить существовавшие тогда партийные организации. Я сделал доклады в заседании партийной организации, в которой состояли тов. Боков и Варвара Никол[аевна] Яковлева ²⁵, и в легальной организации, где работали Фрумкин ²⁶ (Германов) и В. П. Милютин ²⁷. Подыскивая работников для Русской коллегии и состоя тогда один в Бюро ЦК, я ездил в Иваново-Вознесенск, {38} на Кавказ, в Петербург. Весной же 1910 года, после встречи с Романом Малиновским и знакомства с Шевченко,— мне через них удалось отправить в Ярославль нелегальную типографию для печатания летучих листков. В ту весну, в апреле 1910 года, здесь должна была собраться так называемая «русская пятерка», избранная на съезде в Лондоне; представители от 1) большевиков, 2) меньшевиков, 3) «Бунда», 4) от польской орг[анизации] с.-д. и 5) от латышской. В числе представителей был приехавший из-за границы Иосиф Дубровинский ²⁸, был здесь здешний Милютин, которого мы хотели выбрать в ЦК от меньшевиков; от «Бунда» был Юдин ²⁹. Но в то время случилось обстоятельство, указывавшее на деятельность среди нас провокатора. Некоторые товарищи были арестованы. И я едва не был арестован, и если избежал ареста, то только потому, что меня предупредил товарищ Германов. Однако, несмотря на аресты, наши дела наладились, хотя мы чувствовали, что есть что-то неблагополучное у нас.

Стремясь в это время создать пятерку Русской коллегии, я устроил 2 совещания в Петровском парке и на Воробьевых горах. Нас собралось пять человек: я, Милютин, Дубровинский (Иннокентий), Малиновский и Шевченко. Мы с Дубровинским тогда предполагали между собой, что для пятерки можно было бы остановиться на Романе Малиновском. Но когда я ему сделал условное предложение, то Малиновский ломался и как-то не давал определенного ответа. Я знал, что он находился под влиянием жены, и давал ему возможность подумать. Интересная подробность, что когда потом я ему вручил 80 рублей, как человеку, который изъявлял готовность отдать себя на работу не в качестве члена ЦК, а как подсобный работник, то он дал, наконец, согласие войти в работу. Подозрений в провокаторстве против Романа Малиновского не было. Но в то время вновь произошли события, которые указывали, что среди нас не все благополучно. Произошел ряд арестов, была произведена масса обысков 12 и 13 мая. За эти два дня были арестованы Моисеев ³⁰, Шевченко, Милютин, Воробьев, Ежов (Цедербаум) ³¹ и другие. Я был арестован 13 мая. В то же время в охранном отделении находился и арестованный Роман Малиновский, хотя он был через 10 дней освобожден, а я был выслан в Тобольскую губ.

Из ссылки я скоро бежал, сначала был в Саратове, а потом, в сентябре или в конце августа, приехал в {39} Тулу. Здесь мне уже нельзя было самому вести широкую работу по партии, в то же время в Туле работал вместе со мной другой член ЦК — Лейтейзен ³². В Туле вокруг нас сгруппировалось несколько лиц: моя жена, Милютин и неск[олько] других. Вот тогда же появился среди нас и Поляков (Кацап), оказавшийся теперь провокатором. Теперь, сопоставляя выяснившуюся провокаторскую деятельность Полякова с некоторыми его поступками в то время, в 1911 году уже,— я вспоминаю следующее: в феврале 1911 года у меня в Туле была моя мать. Еще в 1899, 1900—1901 годах, когда я жил на нелегальном положении, мне было известно, что за квартирой моей матери следили охранники, которых она знала в лицо. А в 1911 году она опять стала встречать этих лиц, а от знакомых, которых у нее много в Сокольничьем участке, где она давно живет, она узнала даже адрес, № дома, где живет один из тех людей, которые за ней следили. Проживая в Туле, я давал поручения Полякову и осведомился об его адресе: адрес этот совпал с тем адресом, который мне сообщила моя мать. Предполагая, что Полякову опасно жить в том доме, где, может быть, живут охранники, я указал ему, что, по имеющимся у меня сведениям, в этом доме живут охранники, посоветовал уехать с этой квартиры. Однако он не послушал моего совета, а потому я к Полякову после того стал относиться с некоторым недоверием, думал, что он должен был находиться «под карантином» в отношении нашей партийной деятельности. Притом же Поляков как-то странно вел себя, выполняя одно мое поручение. Я дал ему в 1911 году поручение свезти во фракцию с.-д. Госуд[арственной] думы некоторые осведомительные сведения, а после я узнал от тов. Фрумкина, что Поляков, выполняя мое поручение, заявлял себя как бы членом ЦК. Это произвело на меня неблагоприятное впечатление.

На масленице 1911 года в Тулу к нам приезжал член Государств[енной] думы Захаров ³³ вместе с Романом Малиновским. В этот приезд Малиновский, работавший тогда на одном из заводов под Москвой, от которого он потом прошел в Гос[ударственную] думу, заявил мне, что центральной работы по партии он не может брать.

Между тем у нас положение дел оказывалось такое. За границей было высказано желание создать «пятерку» — Русскую коллегию, но у нас не удается устроить. И мы решили хотя бы созвать так называемую русскую пятерку (от поляков, латышей, Бунда, большев[иков], меньшев[иков]). К нам приехал от Бунда опять Юдин и бывал или у Лейтейзена или у Марьи Викентьевны Смидович ³⁴. Но в ночь на 26 марта в Туле начались обыски, причем были арестованы Милютин, моя жена (Ермакова), Лейтейзен, Смидович, все мои ученики, которым я давал уроки по англ[ийскому] языку, и другие знакомые, не имевшие никакого отношения к партии. Я был также арестован и выслан в Якутскую область. Обвинение мне было предъявлено за участие «в Тульской СДРП». Прибыв на место высылки в Верхоянск, я постарался узнать там, что имелось против меня, и так как по местным «полярным» условиям там возможно было из переписок ознакомиться с моим делом, то я узнал, что департаменту полиции все было известно о моей деятельности и о том, что мне было поручено создание Русской коллегии. И тогда уже для меня подтвердилось подозрение, что среди нас были провокаторы, осведомившие охранку о нашей деятельности. В ссылке я пробыл до июля 1914 года, когда и вернулся в Европейскую Россию. Показание прочитано.

Виктор Павлович Ногин.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 30—36

ПОКАЗАНИЯ А. Е. БАДАЕВА ³⁵

Петроград, 19 мая 1917 г.

Романа Вацлавовича Малиновского я знаю давно, приблизительно с 1906 года, когда он был секретарем союза рабочих по металлу. Я не знаю, состоял ли он в то время в каких-либо нелегальных организациях; однако помню, что направление его было приближавшееся к большевистскому. Некоторое время спустя, а когда именно, не помню, Малиновский уехал из Петрограда. Затем я его увидел здесь уже в качестве члена IV Государственной думы. После избрания моего в Думу от петроградской рабочей курии кто-то поставил меня в известность о желании Ленина со мной познакомиться. Не помню, кто именно мне это передал, но только не Малиновский.

Я в Краков тогда, однако, не ездил. Перед открытием заседаний в IV Государственной думе, в начале ноября 1912 года, депутаты стали съезжаться в Петроград. Вскоре среди социал-демократов стали происходить совещания о декларации от имени фракции ³⁶. Обсуждение текста продолжалось, помнится, долго, причем у всех нас был отпечатанный на нескольких листах проект этой декларации. Поручили декларацию прочитать и речь {41} произнести Малиновскому. Это объясняется свойствами последнего. Он — человек, обладающий громадным темпераментом, волей, настойчивый, не теряющийся. Речи его всегда производили большее впечатление при их выслушивании, чем при чтении.

Я помню, что во время заседания 7 декабря председатель Государственной думы Родзянко ³⁷ неоднократно прерывал Малиновского, шум справа также мешал ему говорить. Поэтому меня лично нисколько не удивило, что Малиновский, кажется, не все прочитал, что значилось в проекте.

Это было первое выступление Малиновского в Государственной думе. После того он еще много раз по разным вопросам выступал в Думе, причем припоминаю, что он произносил, между прочим, речь как первый подписавший запрос по делу о провокации в связи с арестами членов II Государственной думы. Из отдельных моментов деятельности Малиновского в Думе могу указать, что по вопросу о расколе фракции в Думе Малиновский возмущался действиями семерки и горячо отстаивал позицию, занятую шестеркой. Раскол этот являлся отголоском общего явления в социал-демократической партии, наблюдавшегося еще значительно ранее, вне Думы: произошли разногласия и разделение партии на известные группы. Течения мысли определились у нас во фракции скоро; шестеро примыкали к большевикам, в их числе Малиновский, семеро — к меньшевикам. Особенно это разногласие выяснилось при обсуждении вопроса о принятии в партию депутата Ягелло ³⁸; наша группа была против этого принятия.

При всех голосованиях семерка, имея лишний голос, проваливала все наши проекты и предложения, и мы принуждены были долгое время подчиняться этому положению; в целом ряде вопросов мы оставались в меньшинстве. Ни на какие соглашения и уступки семерка не шла, что нас возмущало. Малиновский горячо возмущался и протестовал вместе с нами всеми против такого положения. Осенью 1913 года мы — т. е. шестерка — решили отделиться и заявили, что образовываем самостоятельную фракцию под наименованием «Российская социал-демократическая рабочая фракция». Так произошел этот раскол.

Припоминаю, далее, что весной 1914 года, когда был возбужден властями вопрос об ответственности члена Думы Чхеидзе за восхваление республиканского строя и левые фракции, настаивавшие на безответственности депутатов {42} за произносимые ими с думской кафедры речи, были подвергнуты, в лице 21 депутата, высшей каре, а именно исключению на 15 заседаний, Малиновский возмущался создавшимся положением и настаивал на том, что с этими карами парламентскими способами бороться нельзя, что нужны другие приемы борьбы, но что именно он подразумевал под этими словами, я не знаю. Вскоре после этого Малиновский внезапно подал председателю Государственной думы Родзянко заявление о сложении им с себя депутатских полномочий. Фракцию он об этом не предупреждал, и это обстоятельство нас, конечно, до крайности поразило. Объяснение его с Родзянко происходило без нас, и потому я не знаю содержания этих объяснений. Узнав об этом неожиданном шаге Малиновского лишь с думской кафедры, ибо Родзянко немедленно довел об отказе Малиновского от звания члена Государственной думы до сведения общего собрания, мы немедленно пригласили Малиновского во фракцию и потребовали объяснений. Для переговоров был командирован Петровский ³⁹. Малиновский отказался прийти, причем Петровский рассказывал, что он был очень взволнован и говорил: «Судите меня как хотите, делайте со мной, что знаете, но я ничего не могу вам объяснить». У меня тогда была мысль, что Малиновский, при его крайней горячности, издергался и изнервничался до последней степени, особенно в связи с упомянутыми событиями, имевшими место в жизни IV Государственной думы в то время. Никакого другого объяснения поступку Малиновского мы тогда найти не могли. Не особенно удивил меня и состоявшийся в тот же вечер внезапный отъезд Малиновского за границу, ибо, сняв с себя депутатские полномочия, он, по нашему предположению, мог потерпеть, как обыкновенный социал-демократ, от преследований полиции.

Однако вскоре после его отъезда впервые на страницах «буржуазной» печати появились какие-то намеки на провокацию со стороны Малиновского. То же предположение делали и некоторые меньшевики. Один из них — Устинский определенно высказывался в этом духе, но на все наши требования представить доказательства выставленных обвинений, указать хоть один факт оказывалось, что никаких доказательств не имеется, а существует лишь предположение, основанное на умозаключении: раз Малиновский так внезапно исчез, сложив с себя полномочия депутата, значит, тут дело нечисто. Был назначен суд из 5 лиц (2 большевика, 2 меньшевика и 1 внепартийный присяжный поверенный); меня тогда тоже допрашивали в качестве свидетеля, и я вынес определенное впечатление, что никаких доказательств против Малиновского не имеется. Потому-то все мы тогда осудили ту клевету, которую мы усмотрели в не подкрепленных доказательствами намеках на измену Малиновского. Опубликовать это решение не удалось. Вскоре начались преследования, аресты, ссылки, закрытия рабочих газет; сам я скоро очутился в Сибири; читал, между прочим, то письмо, в котором член Думы Муранов ⁴⁰ опровергал слухи о Малиновском, и должен сказать, что Муранов при этом, несомненно, руководствовался тем же отсутствием доказательств виновности, о котором я только что показывал.

К изложенному на Ваши отдельные вопросы могу добавить следующее. Когда еще Малиновский только что прибыл в Петроград в качестве члена Государственной думы 4-го созыва, то он мне рассказывал, что при выборах у него встретилось какое-то серьезное препятствие, которое могло его лишить ценза, но что он ловко вывернулся. Рассказывал он об этом с большим пафосом. Во время состояния членом Государственной думы Малиновский ездил как-то за границу к Ленину, но когда именно, не помню. Я тоже был как-то у Ленина в Кракове; был и еще как-то раз в другом местечке Австрии и никаких стеснений со стороны австрийской полиции не испытывал.

Валентина Николаевна Лобова была у нас при шестерке в роли секретаря фракции ⁴¹. Она была рекомендована, кажется, из-за границы Лениным и Зиновьевым, кто знакомил ее с нами в Петрограде и содействовал ли ее устройству при фракции Малиновский, я не помню. О том, что последний когда-либо судился за кражи, я сегодня от Вас слышу впервые.

От Ленина, как и от многих других лиц, в нашей фракции получались письма. Речи для отдельных депутатов, а также запросы составлялись или редактировались разными лицами. Предъявляемые Вами листы с рукописью, озаглавленной «К вопросу о взрыве на пороховых и борьба с несчастными случаями» (предъявлено вещественное доказательство), заключают в себе текст, писанный рукой Григория Зиновьева (Радомысльского) ⁴².

По поводу приведенного выше моего заявления, что направление Малиновского в качестве секретаря союза рабочих по металлу приближалось к большевистскому, должен пояснить, что я с Малиновским тогда в нелегальных организациях не состоял и потому детально его тогдашних взглядов не знал. Однако все его выступления в союзе металлистов были ярки, производили большое впечатление и казались мне подходящими к большевистской точке зрения. Однако потом я слышал, что меньшевики, напротив, в тот период времени причисляли его к своим единомышленникам. Таким образом, я не имею данных ответить на вопрос о том, когда именно Малиновский стал большевиком.

По поводу предъявленного мне документа — листка бумаги с надписью «Памятная записка» (протокол осмотра от 22 мая) могу объяснить следующее. Я не знаю, чьим почерком сделаны записи: «¹/₃ отдана Бадаеву» и т. д., но могу по этому поводу сказать, что содержание ее относится, несомненно, к передаче нелегальной литературы. Иногда литература приходила к нам для распространения из-за границы. Я помню, что раз, а вполне возможно, что и больше, Роман Малиновский передал мне часть такой литературы. Я ее в свою очередь распространил среди рабочих. Я Малиновскому не сообщал, когда и кому я передаю литературу. Обысков и арестов в связи с передачей мною такой литературы я не припоминаю.

Что касается суда над нами ⁴³, депутатами IV Думы, то я могу сказать, что нам вменялось в вину нарушение 102 ст. Угол[овного] улож[ения], которое усмотрено было в целом ряде действий большевиков. Книга протоколов нашей фракции была отобрана при обыске, и нам никаких материалов затем не возвратили. Пять депутатов-большевиков и четверо посторонних были приговорены к ссылке на поселение. Обвинение было возбуждено в ноябре 1914 года; еще раньше, перед войной, были закрыты все рабочие союзы, газеты, в том числе и «Правда». Малиновский одно время принимал участие и в редакторской и в хозяйственной частях этого издания.

Газета «Правда» и вся организация вокруг нее сыграла, несомненно, весьма значительную роль в подъеме настроения и рабочего движения; перед войной на Выборгской стороне были баррикады, трамваи лежали на боку, вообще движение было начиная с 1912 года и до войны постепенно повышающимся. В июне 1914 года в Петрограде доходило дело до вооруженных столкновений рабочих с полицией...

Больше добавить ничего не имею. Протокол прочитан...

Член Гос[ударственной] думы А. Е. Бадаев.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 38—44

ПОКАЗАНИЯ Н. К. КРУПСКОЙ ⁴⁴

Петроград, 26 мая 1917 г.

На предлагаемые мне вами вопросы отвечаю следующее. На Пражской конференции в январе 1912 года я не была, и так как Малиновский через Париж, где я находилась тогда, не проезжал, то я с ним тогда и не имела случая познакомиться. После конференции от мужа своего Владимира Ильича Ульянова (Ленина), а также от Зиновьева (Радомысльского) я узнала, что Малиновский произвел хорошее впечатление, что он является даже желательным кандидатом от партии в Государственную думу 4-го созыва. Впервые мне пришлось видеть Романа Малиновского осенью 1912 года, когда он, уже будучи избран членом Государственной думы от Московской губернии, приехал к нам в Краков, вероятно, по соглашению с лицами, входившими в ЦК. Переписку мне пришлось вести с Малиновским еще ранее. Предъявляемые мне вами копии писем, оказавшихся уже в ноябре 1912 года в департаменте полиции, действительно сняты с моих писем к Малиновскому, и те объяснения, которые приведены к этим письмам начальником Московского охранного отделения в представлении № 306352 (предъявлены вещественные доказательства, осмотренные 11-го сего мая),— соответствуют действительности. Кстати могу сказать еще, что те письма с химическим текстом, которые вы мне предъявляете (предъявлено вещественное доказательство, осмотренное 22 мая), также писаны мною по адресам, указанным или самим Малиновским, или же жившей на его квартире личным его секретарем Валентиной Николаевной Лобовой; письмо с надписью «для № 3» предназначено для Малиновского, остальные же письма — другим лицам. Малиновскому в общем писалось значительно больше писем, чем сколько вы мне предъявляете. Ему давались Центральным Комитетом директивы и лично, так как он приезжал к нам несколько раз за время состояния членом Думы, и письменно. Я могу сказать, что Роман Малиновский производил на меня хорошее впечатление; он великолепно, в деталях, знал рабочее движение, очень хорошо умел говорить по профессиональным вопросам; мне никогда и в голову не приходило его провокаторство. Впоследствии, когда я его ближе узнала, он на меня произвел уже более отрицательное впечатление, но уже своими личными свойствами, в политическом же отношении никаких подозрений у меня против Малиновского не было. Отрицательные свойства его характера выражались в некоторой хвастливости, чрезмерном самолюбии, желании везде быть первым; конкуренции он не признавал и не переносил; на этой почве у него с товарищами по фракции произошел ряд недоразумений, причем Малиновский всегда нам старался изобразить своих софракционеров, и особенно Петровского, с плохой стороны, как людей малопригодных и будто бы бездеятельных. Себя же он выставлял центральной фигурой и в Думе, и по сношению с рабочими, и по организации «Правды»; я не помню, был ли Малиновский казначеем «Правды», но некоторое участие он в «Правде» принимал, какое именно, я в точности указать не могу и полагаю, что роль Малиновского в этом отношении более точно могут осветить депутаты Думы.

Самая же организация «Правды», несомненно, сыграла большую роль в общественном подъеме, начавшемся в 1912 году. Более подробно о роли Малиновского я вам не могу передать. Я считаю, что Малиновский — человек способный, хорошо умевший говорить, но очень нервный; только в первый свой приезд он держался спокойно; все же остальные разы нервничал до крайности. Когда затем Малиновский неожиданно вышел из членов Думы, то это обстоятельство объяснялось нами как следствие его нервности, его недоразумений с софракционерами. Сам Малиновский приехал к нам в Краков и представлял не вполне ясные причины своего ухода; лишь некоторое время спустя он дал более или менее принципиальное объяснение своему поступку; вначале же ссылался на то, что погорячился, что если бы председатель Государственной думы не поторопился, то он, Малиновский, взял бы свое заявление об отказе от звания члена Думы обратно, и, между прочим, жаловался на то, что другие депутаты, кажется Шагов⁴⁵ и Муранов, требовали от него каких-то 15 рублей. Обращала на себя внимание некоторая театральность Малиновского. Какие же принципиальные объяснения своего ухода Малиновский представил впоследствии, я в точности не помню, однако могу сказать, что он ссылался на разногласия к товарищам по фракции. Данных, изобличавших Малиновского в сотрудничестве в охранных отделениях, не имелось в нашем распоряжении, потому партийный суд единогласно постановил считать обвинение недоказанным; свидетели Розмирович (Трояновская) ⁴⁶ и Бухарин⁴⁷ не могли, насколько я знаю, {47} подтвердить своих подозрений никакими серьезными фактами.

Я припоминаю теперь из отдельных эпизодов деятельности Малиновского такой факт. Как-то в 1913 или начале 1914 года Малиновский приехал в Краков с каким-то железнодорожным рабочим, кличку коего я не припоминаю, но она была известна в партийных кругах еще с 1905 года, и объяснил, что этот человек может провезти в Петроград большое количество литературы. Последняя была зашита определенным образом и отправлена с этим рабочим; мне известно, что в Петрограде эта партийная литература, весом пуда в 2, была как-то очень дешево и скоро доставлена; нам сообщили, что произошла какая-то задержка литературы, но все же она была доставлена Малиновскому во фракцию. Не помню, кто сообщил об этом. Относится ли к этой литературе предъявляемая мне вами записка (предъявлена найденная в конверте с надписью: «Документы, полученные от Икса, записка — протокол осмотра от 22 мая), где говорится, что «¹/₃ отдана Бадаеву, ¹/₃ прилагаю при сем» и т. д., я, конечно, не знаю. Вообще же литература предназначалась не лично для Малиновского, а также и для других депутатов, в том числе и Бадаева, который, весьма возможно, как депутат Петрограда, и заведовал распространением этой литературы в столице.

Я не могу припомнить, поручалась ли Роману Малиновскому установка типографии в Гельсингфорсе.

Что касается упомянутого уже вопроса о транспорте литературы, могу сказать, что заведовал этим транспортом Альберт (Таршис) ⁴⁸, который до начала 1912 года передавал ее затем Бряндинскому ⁴⁹, по кличке Матвей; но так как из этого транспортирования ничего не выходило, то мы впоследствии пользовались другими способами передачи через местных крестьян. Принимал ли участие в перевозке литературы Андрей Романов ⁵⁰ (по нашей кличке Георгий или Жорж), я не помню; от нас он литературы не получал лично, но по нескольку экземпляров он постоянно получал от нас по почте, по указанному им адресу. Кроме того, он был близок с Шумкиным ⁵¹ (Старичок), через которого он также мог получить литературу, ибо Шумкин однажды получил от нас и провез транспорт литературы. Должна сказать, что Романов последнее время старался отстраниться от дела и неохотно принимал поручения наши.

О том, что Кацап (Андрей Поляков) является провокатором, я ничего решительно не знала. Лично я с ним знакома не была.

Больше добавить ничего не имею. Протокол мне прочитан.

Надежда Ульянова.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 54—58

ПОКАЗАНИЯ В. И. ЛЕНИНА

Петроград, 26 мая 1917 г.

Я первый раз увидал Малиновского на Пражской конференции нашей партии (Росс. С.-Д. Раб. Партии, «большевиков») в январе 1912 г. Малиновский явился на конференцию с именем одного из очень видных работников легального рабочего движения, про которого немало говорили в меньшевистских кругах, считавших Малиновского своим. Я слышал, что меньшевик Шер называл даже Малиновского «русским Бебелем» ⁵².

Особенно большую популярность Малиновскому, и притом не только среди руководителей с.-д. партии, но и среди широкой рабочей массы, создало то, что он был секретарем одного из самых крупных профессиональных союзов, именно союза металлистов ⁵³. Выдвинуться вперед среди этой профессии, насчитывавшей много вполне развитых рабочих, приобрести популярность на должности, требовавшей постоянного общения с массой, было нелегко, и потому авторитетность Малиновского казалась всем нам, участникам Пражской конференции, совершенно бесспорной. Когда Малиновский рассказал еще нам, что он лишь постепенно, после самых серьезных размышлений и наблюдений, переходил от меньшевизма к большевизму, что весной 1911 года он из-за этого своего перехода имел самое резкое столкновение с виднейшими рабочими-меньшевиками, позвавшими его на одно из наиболее важных и ответственных меньшевистских совещаний ⁵⁴, то авторитетность Малиновского еще более поднялась в глазах всех конферентов. Кстати сказать, к истории провокаторства Малиновского это весеннее совещание 1911 года меньшевиков, о коем мы рассказали в одном из номеров нашего заграничного «С.-Д-та» ⁵⁵, особенно поучительно было бы изучить и исследовать. Помнится, из фамилий участников Малиновский называл Чиркина, с которым я лично сталкивался раз или два в 1905—1906 годах как с ярым меньшевиком⁵⁶. {49}

Малиновский был выбран в ЦК на Пражской конференции, и мы сразу же наметили его кандидатуру в Г. думу. В интересах обеспеченности избрания его, мы в ЦК дали ему прямой приказ держаться до выборов архиосторожно, сидеть на своем заводе, не ездить в Москву и т. д.⁵⁷

Что касается линии нашей партии, то линия эта, ведущая прямо и неизбежно к расколу с оппортунистами — меньшевиками, вытекала сама собой из истории партии с 1903 года, особенно из борьбы с «ликвидаторством» 1908—1910 годов и из крайнего обострения этой борьбы после срыва вождями ликвидаторства в России решений январского «пленума» 1910 года. Малиновский не мог бы пройти ни в ЦК, ни в Думу от нашей партии, если бы не изобразил из себя горячего и убежденного большевика, «собственным опытом» изведавшего всю опасность ликвидаторства в своей долгой легальной работе.

Под большим секретом «только» будто бы мне (впоследствии оказалось, что не только мне) Малиновский сказал мне в Праге, что ему пришлось жить под чужим паспортом в связи с событиями 1905 года. После революции и японской войны это вовсе не было необычно в рядах с.-д., и доверие к Малиновскому многих тысяч рабочих-металлистов, наблюдавших шаг за шагом жизнь и деятельность своего секретаря, устранило во мне всякую тень сомнений.

Второй раз я видел Малиновского уже в Кракове, куда я переехал из Парижа весной 1912 года, чтобы работать ежедневно для «Правды», поставленной в апреле 1912 года и сразу ставшей нашим главным органом воздействия на массы. Малиновский приехал в Краков уже членом Г. думы, как и Муранов; позже — помнится, в декабре — приехали Петровский и Бадаев.

Малиновский — человек с темпераментом, несомненно, очень способный. Уверяли, что он пользовался успехом на рабочих собраниях. Я слышал только одну его большую речь (на съезде латышской с.-д. партии в январе 1914 года в Брюсселе) ⁵⁸, и эта речь казалась мне подтверждающей популярность Малиновского как агитатора. Как цекиста, мы ценили Малиновского именно за его агитаторскую и думскую деятельность особенно; как организатор, он казался нам слишком нервным и неровным с людьми. Ко включению в ЦК других депутатов (а мы очень скоро стали постепенно одного за другим кооптировать в ЦК всех наших депутатов ⁵⁹) Малиновский относился несколько нервно, не возражая, но {50} как будто неохотно. Мы объясняли это чрезмерным самолюбием и властолюбием, на которое и местные работники иногда жаловались и которое заметно было и на совещаниях. После печального опыта с некоторыми депутатами I и II Г. думы нас не удивляло, что «высокое звание» члена Г. думы кружит голову и «портит» иногда людей.

Теперь для меня ясно, что Малиновский нервничал, видя включение в ЦК других депутатов, ибо это совершенно подрывало его «всевластие» (будь он один, он держал бы в руках все нити в России, ибо мы вынуждены были жить за границей).

Малиновский чаще других приезжал в Краков, объясняя это, с одной стороны, крайним переутомлением, затем желанием побывать в Варшаве (где у него будто бы были польские знакомые и родные) и пр. В Кракове Малиновский, как поляк, познакомился и с Дашинским ⁶⁰ (я с ним не был знаком), и с вождями польских с.-д., с коими мы были очень дружны и которым он тоже внушил полное доверие.

За организационными связями и делами Малиновского больше следила моя жена, бывшая секретарем ЦК в течение долгого ряда лет. Меня всего больше интересовала думская работа, я часто беседовал о ней с Малиновским и писал ему, как и другим депутатам, проекты речей, а затем «Правда». Зная, как много сделал для «Правды» Полетаев⁶¹, мы и от Малиновского требовали больше всего заботы о «Правде» и ее распространении, ее упрочении. Относясь к легальной работе, если она ведется в духе непримиримой борьбы с ликвидаторством и неуклонной верности революционным принципам, крайне серьезно, мы требовали строгого соблюдения легальности «Правды». Было бы поучительно проверить через других работников и служащих «Правды», насколько соблюдал Малиновский наши настояния.

С другими депутатами, особенно когда они все стали членами ЦК, у Малиновского бывали частенько трения и конфликты — все на почве его самолюбия и любви властвовать. Мы неоднократно выговаривали за это Малиновскому и требовали от него более товарищеского отношения к его коллегам.

В вопросе о линии «Правды» и о расколе с.-д. фракции ⁶² Малиновский всецело вел политику, намечавшуюся нами (мною, Зиновьевым и др.) на заграничных совещаниях и предопределявшуюся, как я уже сказал, историей большевизма. {51}

Я слышал, что в Москве в эпоху приблизительно 1911 года возникали подозрения насчет политической честности Малиновского, а нам эти подозрения в особенно определенной форме были сообщены после его внезапного ухода из Г. думы весной 1914 года⁶³. Что касается до московских слухов, они относились ко времени, когда «шпиономания» доходила до кульминационного пункта, и ни одного факта, хоть сколько-нибудь допускавшего проверку, не сообщалось.

После ухода Малиновского мы назначили комиссию для расследования подозрений (Зиновьев, Ганецкий ⁶⁴ и я). Мы допросили немало свидетелей, устроили очные ставки с Малиновским, исписали не одну сотню страниц протоколами этих показаний (к сожалению, из-за войны многое погибло или застряло в Кракове). Решительно никаких доказательств ни один член комиссии открыть не мог. Малиновский объяснил нам свой уход тем, что не мог дольше скрывать своей личной истории, заставившей его переменить имя, что история эта связана была с женской честью, что история имела место задолго до его женитьбы, он назвал нам ряд свидетелей в Варшаве и в Казани, между прочим, одного, помнится, профессора Казанского университета. История казалась нам правдоподобной, бурный темперамент Малиновского придавал ей обличье вероятности, оглашать такого рода дела мы считали не нашим делом. Свидетелей мы постановили вызвать в Краков или послать к ним агентов комиссии в Россию. Война помешала этому.

Но общее убеждение всех трех членов комиссии сводилось к тому, что Малиновский не провокатор, и мы заявили это в печати.

Мне лично не раз приходилось рассуждать так: после дела Азефа ⁶⁵ меня ничем не удивишь. Но я не верю-де в провокаторство здесь не только потому, что не вижу ни доказательств, ни улик, а также потому, что, будь Малиновский провокатором, от этого охранка не выиграла бы так, как выиграла наша партия от «Правды» и всего легального аппарата.

Ясно, что, проводя провокатора в Думу, устраняя для этого соперников большевизма и т. п., охранка руководилась грубым представлением о большевизме, я бы сказал, лубочной карикатурой на него: большевики-де будут «устраивать вооруженное восстание». Чтобы иметь в руках все нити подготовляемого восстания, стоило — {52} с точки зрения охранки — пойти на все, чтобы провести Малиновского в Г. думу и в ЦК.

А когда охранка добилась и того и другого, то оказалось, что Малиновский превратился в одно из звеньев длинной и прочной цепи, связывавшей (и притом с разных сторон) нашу нелегальную базу с двумя крупнейшими органами воздействия партии на массы, именно с «Правдой» и с думской с.-д. фракцией. Оба эти органа провокатор должен был охранять, чтобы оправдать себя перед нами.

Оба эти органа направлялись нами непосредственно, ибо я и Зиновьев писали в «Правду» ежедневно, а резолюции партии определяли целиком ее линию. Воздействие на 40—60 тысяч рабочих было так[им] обр[азом] обеспечено. То же и с думской фракцией, в которой особенно Муранов, Петровский, Бадаев работали все более независимо от Малиновского, расширяли свои связи, воздействовали сами на широкие слои рабочих.

Малиновский мог губить и губил ряд отдельных лиц. Роста партийной работы в смысле развития ее значения и влияния на массы, на десятки и сотни тысяч (через стачки, усилившиеся после апреля 1912 года), этого роста он ни остановить, ни контролировать, ни «направлять» не мог. Я бы не удивился, если бы в охранке среди доводов за удаление Малиновского из Думы всплыл и такой довод, что Малиновский на деле оказался слишком связанным легальною «Правдою» и легальной фракцией депутатов, которые вели революционную работу в массах [более], чем это терпимо было для «них», для охранки.

Настоящие показания собственноручно мной записаны.

Владимир Ульянов.

Продолжаю свое показание по отдельным, предлагаемым мне вопросам ⁶⁶.

Русских членов ЦК было немного; ведь я и Зиновьев жили за границей. Из здешних Сталин (Джугашвили) большею частью был в тюрьме или в ссылке⁶⁷. Малиновский здесь, конечно, выделялся. Возможно, что мы из-за границы и давали ему инструкции по связи с Финляндской социал-демократией или по установке типографии в Гельсингфорсе. Однако я этого не помню. Малиновский имел право и возможность и самостоятельно действовать в этом направлении. Таким образом, и установку типографии Малиновский мог предпринять и по собственному почину. Я могу сказать, что Малиновский был, по моему мнению, выдающимся, как активный работник.

В Брюсселе в январе 1914 года мы с Малиновским были вместе, выехав с ним вместе из Кракова на латышский съезд как представители ЦК. Из Брюсселя ездили с ним в Париж, где он читал большой, открытый реферат о думской деятельности перед несколькими стами слушателей. Я, должно быть, был тогда занят и, кажется, не присутствовал на реферате Малиновского ⁶⁸.

По поводу отношения Малиновского к нам могу пояснить еще следующее. Малиновский приезжал к нам в общем раз 6 или 7, во всяком случае, чаще всех депутатов. Он хотел играть главенствующую роль среди русских цекистов, бывал, видимо, недоволен, когда не ему, а кому-либо другому давалось нами ответственное поручение. Вообще у нас был такой порядок: левее нас мы не допускали выступлений; если выступление было несколько правее, это еще можно было поправить, а более левые выступления могли причинить большой вред. Казалось, что Малиновскому не всегда нравилась эта линия поведения; ему бы хотелось более смелой нелегальной работы, и неоднократно на эту тему были разговоры у нас в Кракове; однако мы это приписывали лишь горячности Малиновского. Я могу теперь, вспоминая всю деятельность Малиновского, сказать, что за его спиной стояла, несомненно, комиссия умных людей, которая направляла каждый его политический шаг, ибо собственными силами он бы не мог так тонко вести свою линию. Я не в состоянии теперь припомнить какие-либо другие подробности о Малиновском, могущие представить интерес. После того как Малиновский вышел из Думы и за недостатком улик мы не могли сосчитать его провокатором,— он из дер. Поронина (близ Кракова) уехал, и я его больше не видел. До меня, однако, дошли сведения, что Малиновский попал в плен к германцам. Среди наших военнопленных он открыл партийные занятия, читал лекции, разъяснял Эрфуртскую программу; об этом я знаю из писем Малиновского ко мне, а также из писем нескольких других пленных, которые восторженно отзывались о Малиновском и его лекциях. Вообще это человек ловкий и очень приспособляющийся к обстоятельствам. Больше добавить ничего не имею.

Вопросы истории КПСС. 1990. №11. С. 21—26 {54}

ПОКАЗАНИЯ Г. Е. ЗИНОВЬЕВА

Петроград, 26 мая 1917 г.

Предъявленная мне рукопись о взрыве на пороховых заводах принадлежит мне. Я послал ее Малиновскому для произнесения в Г[осударственной] думе — как посылал ему и ряд других речей.

Я познакомился впервые с Малиновским в 1906 году осенью или в начале 1907 года (точно не помню). Малиновский работал тогда в профессиональном движении — у металлистов. Он был ближе тогда к меньшевикам, но в общем старался занимать позицию нейтральную между обеими фракциями. Встречался я тогда с Малиновским редко, так как в профес[сиональном] движении я работал только эпизодически. В наши партийные организации, напр[имер] в Пет[ербургский] комитет нашей партии, Малиновский, насколько я помню, тогда не входил.

Летом 1908 года я эмигрировал за границу. О Малиновском только изредка кое-что слышал. За годы контрреволюции (1908—1910) Малиновский выдвинулся выступлениями на открытых общественных съездах (московский съезд фабрично-заводских врачей). Популярность он имел тогда большую, как бывший секретарь союза металлистов. На этих съездах он защищал линию партии, но никогда не примыкал вплотную к большевикам.

Вновь встретился я с Малиновским в 1912 году в Праге на конференции. Он приехал уже в разгаре работ конференции. Продолжал держать себя как человек, в общем сочувствующий б[ольшеви]кам, но желающий сохранить беспристрастие. Сразу завоевал себе авторитет на конференции и к концу ее работ был бесспорным кандидатом в ЦК.

Когда мы решили проводить его в Думу, он сказал по секрету, что он живет нелегально, по чужому, но очень «прочному» паспорту. Если не ошибаюсь, он сказал мне это уже именно в Праге. Но возможно, что я запамятовал и что я слышал это от него уже позднее.

Следующее свидание с М[алиновским] было в Кракове — уже после избрания его членом Думы.

Он приезжал в Краков часто, перевозил много нелег[альной] литературы, исполнял массу поручений.

О желании сложить полномочия я слышал от него впервые после того совещания в Поронине, на котором решено было поставить ультиматум «семерке» (Чхеидзе {55} и др.) и, в случае отклонения, создать особую думскую фракцию. Но тогда мы подумали, что это просто капризы. Мал[иновский] казался очень самолюбивым, болезненно самолюбивым человеком. Так как мы выдвигали тогда на руководящие места Петровского, то, казалось, он именно на это реагирует капризами.

М[алиновский] — талантливейший оратор. Когда он рассказывал даже просто о быте рабочих (напр[имер], помню его речь о различии в типе питерского рабочего и рабочего Моск[овской] области), можно было заслушаться. Подкупал горячностью. Что такой человек может быть провокатором — никому не могло и прийти в голову.

После сложения полномочий М[алиновский] приехал в Поронин и потребовал суда над собой. (Грозил застрелиться и пр.) К[омиссия] была образована из Ленина, меня и Ганецкого (польск[ого] с.-д.). Мы выслушали ряд свидетелей (Бухарин, Розмирович), М[алиновский] рассказал нам подробно биографию. У нас не осталось и тени сомнения в том, что он не провокатор. Уход объяснялся личными делами, усталостью, нервностью, болезненным самолюбием. Питерцы требовали более строгих мер за нарушение дисциплины. Но в провокацию ни Петровский, ни Каменев⁶⁹, ни др. ни секунды не верили.

Из германского плена Мал[иновский] стал писать мне и Ленину. Он стал там организовывать лекции, распростр[анять] революционную литературу и пр. Скоро он завоевал тем большую популярность (сначала его и там ругали за уход из Думы). Мы получали десятки писем пленных солдат, к[ото]рые хвалили М[алинов]ского, превозносили его за громадную общественную работу в плену.

До последней минуты я был глубочайше убежден в политической честности М[алинов]ского. В Торнео я из газет узнал правду ⁷⁰.

Г. Зиновьев (Е. Радомысльский).

К этому собственноручно мною записанному показанию добавляю следующее: по поводу поездок Малиновского в Финляндию могу сказать, что у него там был какой-то знакомый металлист финн, про которого Малиновский говорил нам, что через него можно устроить транспорт литературы. Это нам было весьма на руку, и мы просили потому Малиновского съездить туда. Вообще {56} связь с финляндской социал-демократией представляла, конечно, для нас интерес. Относительно типографии в Гельсингфорсе я могу сказать, что не помню, давалось ли Малиновскому специальное поручение поставить ее там. Но припоминаю, что у нас, возможно, что именно с. Малиновским, был как-то разговор о необходимости разыскать там старую нелегальную типографию. Никаких сведений о том, сделал ли что-либо по этой части Малиновский, у меня не имеется. Я припоминаю теперь, что где-то в Финляндии при участии Малиновского был разыскан старый архив большевиков и, в частности, отдельных товарищей; там были письма Плеханова к Линдову (Лейтейзен) за 1902—1903 годы. Могу еще для характеристики Малиновского добавить, что он казался лишь увлекающимся, но вполне искренним. Он был очень нервный, чувствовалась в нем ревность к своим коллегам, которой он не мог скрыть.

На Пражской конференции, кроме Малиновского, был и Андрей Сергеев Романов (Аля Алексинский). Бряндинский (по кличке Матвей) знаком мне не был лично; я слышал, что он приезжал в Париж в то время, когда мы уже уехали на Пражскую конференцию, так как против него уже были какие-то подозрения. О том, что эти оба лица также провокаторы, мы получили сведения лишь теперь, по возвращении из-за границы в Россию после революции.

Из плена Малиновский посылал нам очень много писем; письма его были всегда очень неграмотны, но умны, оригинальны. Ни одного из них у меня не сохранилось здесь; я думаю, что в архиве нашем в Кракове сохранилось довольно много писем Малиновского. Кроме того, после ухода из Думы он привез нам не одну сотню писем, полученных им от рабочих, в частности от избирателей его. Из писем этих была видна большая и бесспорная популярность Малиновского. Эти письма были также оставлены нами в архиве в Кракове или Поронине. Больше добавить ничего не имею. Прочитано.

Г. Зиновьев (Евс. Радомысльский).

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 60—63 {57}

ПОКАЗАНИЯ В. Л. БУРЦЕВА⁷¹

Петроград, 1 июня 1917 г.

Романа Малиновского я впервые увидел в Париже в конце декабря 1913 года или начале января 1914 года ⁷². Он приехал ко мне с письмом от Ленина (Ульянова). В этом письме Ленин передавал мне постановление Центрального Комитета о секретном назначении меня председателем по расследованию провокаторской деятельности некоего Житомирского (Отцова) ⁷³ и рекомендовал передавшего мне письмо члена Государственной думы Малиновского, члена Центрального Комитета, как лицо, интересовавшееся тем же делом Житомирского. Малиновский действительно интересовался моими сведениями как по отношении к Житомирскому, так и вообще о провокаторах, в частности в социал-демократической партии. Имея сведения о Малиновском как члене ЦК, члене Государственной думы и принимая во внимание рекомендацию Ленина, я сообщил Малиновскому некоторые данные для расследования ⁷⁴. Однако поставил условием — сообщение мне в определенный срок, что именно им было сделано. Этого условия Малиновский не исполнил и в конце концов около марта 1914 года сообщил мне, что ему некогда было съездить для наведения нужных справок. Это обстоятельство дало мне основание сосчитать Малиновского политически нечестным человеком, и тут он мне стал казаться несколько подозрительным; однако, не имея данных, я не мог заявить о провокаторской деятельности Малиновского и в этом смысле послал «Русскому слову» в ответ на телеграмму соответствующее сообщение, после того как Малиновский неожиданно бежал из Думы ⁷⁵. Гораздо определеннее стала мне в этом отношении выясняться роль Малиновского уже по возвращении моем в Россию, а именно в 1916 году. Тут уже я, наводя справки, слышал и от Председателя Государственной думы Родзянко, что, по его предположениям, основанным на заявлении генерал-майора Джунковского ⁷⁶, Малиновский являлся агентом департамента полиции. После же революции я получил уже прямые об этом сведения от содержавшихся под стражей чинов департамента полиции, причем выяснил, что за уход свой из Думы Малиновский получил 6000 рублей и что на этом уходе настоял Джунковский. {58}

Затем я предал указанные сведения гласности через печать и подтвердил их затем в заседании Чрезвычайной следственной комиссии.

Могу теперь еще добавить, что ко времени приезда Малиновского в Париж при упомянутых выше условиях, слава Малиновского была велика: он пользовался большой известностью как член Государственной думы и как член ЦК. В то время он устроил турне по Европе, был в Париже и в Швейцарии, читал лекции открытые и в закрытых заседаниях. На одной лекции в Париже я присутствовал. Аудитория была человек 400 русских. Малиновский отстаивал идеи чистого большевизма, хвастался произведенным в думской фракции расколом и проповедовал развитие этого раскола и за границей. Он говорил о бесполезности Государственной думы, о непригодности ее даже в смысле использования трибуны, о необходимости апеллировать к народу и призывать к восстанию и т. д. Мне тогда, конечно, не могла прийти в голову мысль о провокации, ибо Малиновский проповедовал идеи партии и ее руководителя Ленина. Малиновский крайне враждебно тогда отзывался о других думских партиях, в особенности о кадетах. Настроение аудитории было довольно бурное; там было прямое продолжение раскола думской фракции с.-д.; одни стояли на большевистской, другие на меньшевистской точках зрения.

Малиновский упрекал своих противников в нелюбви к народному движению; словом, тут он был знаменосцем большевизма ⁷⁷. Малиновский совершил это турне совместно с Лениным, и в тот период времени, как Малиновский читал свою лекцию в одном месте, Ленин в тот же день или в один из следующих читал свою лекцию на тему о большевизме в другом месте. По интимным, тактическим вопросам Малиновский затем в закрытом заседании выступал среди своих единомышленников; от людей, непосредственно слышавших там Малиновского, я знаю, что последний выступал там в качестве инструктора большевизма.

Для характеристики Малиновского могу еще припомнить мелкий штрих. Когда мы с ним беседовали на тему о провокации и я ему выразил сожаление, что члены Государственной думы с ней не борются, он возразил мне, что это такая гадость, что не хочется даже к ней прикасаться⁷⁸. Теперь я припоминаю, что состояние его во время разговора со мной было тревожное. Вероятно, потому он вторично ко мне не явился. {59}

Более показать ничего не имею. Прочитано.

Владимир Львович Бурцев.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 80—81

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ

ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

8 июня 1917 года.

Командированный в Чрезвычайную следственную комиссию для производства следствий Н. А. Колоколов, рассмотрев настоящее дело, нашел следующее.

При расследовании, по поручению Комиссии, деятельности высших чинов министерства внутренних дел и подчиненных им должностных лиц департамента полиции было обращено, между прочим, внимание на те руководящие указания, которые были преподаваемы местным учреждениям по расследованию так называемых политических преступлений, т. е. нарушений норм, воспрещающих «бунт против Верховной Власти» и «смуту» (главы 3 и 5 Уголовного уложения). При этом было установлено широкое пользование «сотрудниками», коим было присвоено наименование «секретных». Как видно из разосланной департаментом полиции в 1907 году «инструкции по организации и ведению внутреннего наблюдения» в жандармских и розыскных учреждениях, под «секретными сотрудниками» разумелись «лица, которые состоят или состояли членами революционных партий, организаций и групп», или «непосредственно и тесно связаны с ними» и «систематически доставляют сведения об их деятельности». Целью политического розыска «инструкция» ставила выяснение центров революционных организаций и уничтожение их не тотчас же, а в момент наибольшего проявления их деятельности; при этом упоминалось (§8), что не следует ради обнаружения какой-либо подпольной типографии или «мертво лежащего» на сохранении склада оружия «срывать дело розыска», памятуя, что изъятие этих предметов приобретает особо важную ценность лишь тогда, когда они послужат к изобличению видных революционных деятелей. Наряду с приведенным положением инструкция допускала принятие секретным сотрудником на себя партийных поручений активного характера и рекомендовала уклоняться лишь от участия в предприятиях, угрожающих серьезной опасностью. Таким образом, вопреки установленной общими законами обязанности полиции предупреждать и пресекать преступления немедленно по их обнаружении, упомянутая инструкция давала указания, допускающие развитие преступлений до наивысших пределов и даже совершение агентами лично преступных деяний, ответственность за каковые, по возможности, подлежала, по мысли авторов, устранению и лишь в крайнем случае можно было, производя ликвидацию, подвергать аресту и сотрудника, да и то входя с ним в соглашение, а затем освободить его вместе с наименее вредными соучастниками. Вообще по инструкции необходимо всячески избегать «провалов» сотрудников, для чего, между прочим, рекомендуется при хороших отношениях с офицерами корпуса жандармов и чинами судебного ведомства, производящими дела о государственных преступлениях, принимать меры к тому, чтобы показания сотрудников или вовсе не заносились в протокол, или же, по крайней мере, не оглашались (§10). Согласно §28, на случай необходимости ареста жалованье сотруднику не только сохраняется, но даже по возможности увеличивается. Способы приобретения секретной агентуры также предусмотрены инструкцией, которая рекомендует в § 10 умелое использование слабохарактерности или недоразумений с товарищами или, наконец, склонности к легкой наживе как лиц, привлекавшихся по делам о государственных преступлениях, так и других, о коих будут получены со стороны подходящие сведения; постоянное общение этих лиц с розыскными органами и склонение последними на работу по агентуре могло бы, по мнению составителей инструкции, привести к желанному результату, т. е. к приобретению нового «сотрудника». При настоящем расследовании действительно выяснилось, что таких секретных сотрудников было весьма много в охранных отделениях, жандармских управлениях и в руководящем ими органе — департаменте полиции.

В числе «секретных сотрудников» значился и кр[естьянин] Плоцкой губернии Роман Вацлавович Малиновский. Время его первого сближения с розыскными органами в точности установить не удалось как вследствие отсутствия самого Малиновского, так и по причине существовавшего издавна обычая именовать секретных сотрудников различными кличками, которые менялись в случае перехода сотрудника из одного розыскного учреждения в другое. Установлено лишь документально, что в апреле {61} 1910 года, будучи арестован в Москве, Малиновский стал сотрудничать с Московским отделением по охране общественной безопасности и порядка ⁷⁹. Обладая при весьма скромном домашнем образовании недюжинными способностями и большой энергией, Малиновский — по профессии токарь и слесарь — не отличался склонностью к расчетливости, и, не обладая, по-видимому, личными средствами, он в стремлении добыть таковые не останавливался даже перед корыстными преступлениями: по справкам о судимости, издаваемым министерством юстиции, Малиновский был неоднократно в молодости своей осужден за кражи, даже со взломом преград, препятствовавших доступу в обитаемые строения ⁸⁰. Впоследствии, по-видимому, Малиновский оставил этот способ приобретения денежных средств. Из дела видно, что еще около 1901—1902 годов Роман Малиновский стал сближаться с прогрессивными рабочими кругами⁸¹. Причем интересовался социал-демократическими течениями; позднее, по свидетельству Гольденберга, Малиновский был деятельным членом комиссии по рабочим вопросам при с.-д. фракции III Думы. Около 1906—1910 года Малиновский состоял секретарем союза рабочих по металлу. Сам он впоследствии на страницах «Правды» (1913 г.) так описывал деятельность этого союза в его время: «Третьеиюньский режим обрушился на профессиональные союзы, но смести союза металлистов ему не удалось. Вопреки ударам, сыпавшимся со всех сторон, и официальному закрытию союза, работа кипела, количество членов росло». К этому времени относится первое знакомство Малиновского с кругами, близкими к Ленину (Ульянову). Допрошенный в качестве свидетеля журналист Радомысльский (Зиновьев) объяснил, что, познакомившись с Малиновским в Петрограде в 1906 или в начале 1907 года, он получил впечатление, что Малиновский по своим взглядам был ближе к меньшевикам, чем к большевикам, в общем же старался занимать позицию между обеими фракциями. Какое отношение в тот период времени Роман Малиновский имел к розыскным органам, точно не установлено. Однако один из приобщенных к сему делу документов заставляет остановиться на этом вопросе с весьма основательными предположениями. В деле № 202 департамента полиции за 1912 год имеется справка о деятельности секретного сотрудника Портного, каковая кличка была присвоена Малиновскому, причем после указаний ряда сведений, доставленных им Московскому охранному отделению, рукою {62} вице-директора С. Е. Виссарионова ⁸² сделана следующая приписка: «с 1906 г. по 1910 г. б[ыл] секретарем Петерб[ургского] союза металлистов. Эрнест — в 1907 и 1910 г. говорил добровольно с нач[альником] о[хранного] отд[еления] по телефону; чл[ен] партии с 1901 г.» Из справок департамента полиции не видно вместе с тем, чтобы Малиновский подвергался арестам до 1909 года. По тем же данным, Малиновский принимал участие в Москве на I Всероссийском съезде фабричных врачей и представителей фабрично-заводской промышленности. По свидетельству названного журналиста Радомысльского (Зиновьева), Малиновский, принадлежавший к числу «талантливейших ораторов», выделился своими выступлениями уже на этом съезде врачей. 15 ноября 1909 года, по справке департамента полиции, Малиновский был арестован в Петрограде на сходе местной социал-демократической организации, после чего ему было воспрещено пребывание там и он непосредственно за тем переехал на жительство в Москву. Как сказано выше, официальное вступление Малиновского в сотрудники Московского охранного отделения состоялось в апреле 1910 года, после чего, однако, у него еще 5 раз производились обыски в 1910 и 1911 годах, но каждый раз они оказывались безрезультатными и Малиновский был оставляем на свободе ⁸³. Допрошенный по делу подполковник Иванов⁸⁴ объяснил, что Малиновский сам заявил ему при допросе о своем желании переговорить откровенно с начальником отделения, после чего полковник Заварзин ⁸⁵ объяснил свидетелю, что Малиновский выразил готовность вступить в число секретных сотрудников Московского охранного отделения. Вскоре Малиновский проявил в этой своей деятельности большие способности, его начинают считать все более и более «ценным» сотрудником, постепенно увеличивают его жалованье, первоначальный размер которого не превышал 50 рублей в месяц. Он получает различные командировки за границу, где поддерживает связи с Лениным и приближенными к нему лицами. В январе 1912 года на Пражскую конференцию социал-демократов большевиков был в числе других сотрудников охраны командирован и Малиновский ⁸⁶. На следствии свидетель Ульянов (Ленин) по поводу этого факта представил следующие объяснения: Малиновский явился на конференцию с именем одного из очень видных деятелей рабочего движения, секретаря союза металлистов, про которого немало говорили в меньшевистских кругах, считавших {63} его своим, причем его даже прозвали «русским Бебелем»; в силу этого авторитетность Малиновского казалась ему, Ульянову, а также другим участникам Пражской конференции совершенно бесспорной, а когда Малиновский рассказал еще им, что он лишь постепенно, после самых серьезных размышлений и наблюдений переходил от меньшевизма к большевизму, то значение Малиновского поднялось еще больше. Тут же на Пражской конференции Малиновский был выбран в Центральный Комитет РСДРП и сразу же был намечен кандидатом в Государственную думу 4-го созыва, причем, по словам Ульянова, Малиновский, конечно, не мог бы пройти ни в ЦК, ни в Думу от партии, «если бы не изобразил из себя горячего и убежденного большевика». К этому Ульянов добавил, что, по вступлению Малиновского в ЦК, он «оценил» агитаторскую деятельность последнего. По возвращении с Пражской конференции Малиновский, по-видимому, довел до сведения начальника Московского охранного отделения о намерении Ленина и других участников Пражской конференции проводить его в члены Государственной думы. Уже в мае 1912 года в рапорте своем от 5-го числа б. вице-директор департамента полиции С. Е. Виссарионов, сообщая из Москвы министру внутренних дел результаты ревизии Московского охранного отделения, уведомлял его, что предполагается «выставить сотрудника Портного (кличка Малиновского в охранном отделении) кандидатом в члены Государственной думы». На этом рапорте имеются резолюции 1) министра внутренних дел А. А. Макарова ⁸⁷: «Читал 8.5.1912 г.», 2) директора департамента полиции С. П. Белецкого ⁸⁸: «Представить его превосходительству товарищу министра внутренних дел», 3) товарища министра внутренних дел И. М. Золотарева ⁸⁹: «Прошу его превосходительство С. Е. Виссарионова переговорить 11 мая. 10/V И. З. Пр[ошу] обр[атить] вним[ание] на мои пометки в рапорте». На полях рапорта этих пометок И. М. Золотарева имеется весьма много. Таким образом, намерение провести в Государственную думу Малиновского, исходившее от ленинцев и вслед за тем поддержанное Московским охранным отделением, было известно следующим высшим чинам министерства внутренних дел: министру А. А. Макарову, товарищу министра И. М. Золотареву, директору департамента полиции С. П. Белецкому, вице-директору того же департамента С. Е. Виссарионову. В обнаруженных делах департамента полиции не найдено никаких указаний на то, {64} чтобы кто-либо из этих лиц выразил протест против проведения в высокое законодательное учреждение под знаменем «цекиста» и ленинца сотрудника охранного отделения. При допросе на следствии упомянутый подполковник Иванов объяснил, что идею проведения Малиновского в Думу одобрили не только начальник охранного отделения полковник Мартынов ⁹⁰, но и вице-директор департамента полиции Виссарионов, которые имели между собой в присутствии его, Иванова, беседу на указанную тему. 25 августа 1912 года за № 303377 начальник Московского охранного отделения Мартынов обратился к вице-директору департамента полиции С. Е. Виссарионову с официальным письмом следующего содержания: «При последней встрече Вашего Превосходительства с секретным сотрудником вверенного мне отделения Портным было выяснено, что одним из существенных препятствий в деле известных Вам предположений является недоброжелательное отношение одного из старших его сослуживцев, из-за коего Портной может лишиться легального заработка и как следствие сего утерять полноту присущих ему и крайне важных в данный момент прав. В настоящее время окончательно установлено, что мирное улажение обострившихся отношений между Портным и его сослуживцем, благодаря упорству последнего, не может быть достигнуто ни в коем случае. Принимая же во внимание то обстоятельство, что серьезность партийных связей Портного (при отказе от известных Вашему Превосходительству предположений) приведет или к полному отдалению его от дела, или же, в противном случае, при его широкой популярности к более чем нежелательному провалу,— является настоятельная необходимость способствовать до известной степени достижению его намерений, когда он окажется окончательно забронированным от упреков в бездеятельности со стороны своих единомышленников и от возможности непосредственного воздействия розыскных органов Империи. Единственным же путем для сего в данный момент является хотя бы временное удаление его недоброжелателя из учреждения, в коем оба они служат. Так как мастер Моисей Степанов Кривов в настоящее время неожиданно выехал по месту своей родины в район Можайского уезда и намерен присутствовать на Бородинских юбилейных торжествах ⁹¹, то представляется удобный случай задержать его там приблизительно до 10 сентября сего года, мотивируя арест, без ссылки на Москву и место его службы {65} исключительно местными сведениями и сомнениями относительно истинных причин его приезда в столь серьезный для Бородинского района момент. Буде настоящие мои предположения признаны будут Вашим Превосходительством соответствующими важности создавшейся вокруг Портного обстановки, почтительнейше ходатайствую о преподании личных руководящих о сем указаний отдельного корпуса жандармов ротмистру Ершову, коему одновременно с сим мною послана представленная при сем в копии депеша». На этом письме начальника Московского охранного отделения, по-видимому, рукой С. П. Белецкого отмечено: «Доложено г. министру внутренних дел 26/8». При расследовании этой даты надлежит иметь в виду, что как С. Е. Виссарионов, так и С. П. Белецкий и министр внутренних дел А. А. Макаров в то время находились в пределах Московской губернии по поводу Бородинских торжеств. В приложенной к этому письму копии телеграммы в Бородино ротмистру Ершову предлагается действительно арестовать Моисея Кривова с соблюдением упомянутых выше предосторожностей.

При допросе на следствии названного выше полковника Мартынова он заявил следующее. Вступив в должность начальника Московского охранного отделения в июле 1912 года, он не успел сразу ознакомиться со всеми делами, а во время спешки по поводу приезда государя он точно не мог осведомиться о подробностях дела сотрудника Портного и не знал, в каком отношении Моисей Кривов мог помешать Малиновскому и зачем его нужно арестовать; он, Мартынов, лишь подписал бумагу, составленную Ивановым, на которого вполне полагался, тем более что именно Иванов «вел» сотрудника Портного. К этому Мартынов добавил, что из слов как С. Е. Виссарионова, так и С. П. Белецкого, приезжавших в Москву, он видел желание департамента полиции провести Малиновского в Государственную думу. Таким образом, следствием установлено, что Малиновского проводили в Государственную думу партия большевиков во главе с Лениным, с одной стороны, и департамент полиции с ведома министра внутренних дел Макарова и его товарища Золотарева — с другой. Это совпадение планов облегчило Малиновскому доступ в выборщики в IV Государственную думу. По словам допрошенного в качестве свидетеля также участника Пражской конференции и сотрудника Московского охранного отделения Андрея Сергеева Романова (по кличке Пелагея), сам Малиновский энергично устраи-{66}вал избирательную кампанию, ленинцы ему в том дружно помогали; в отношении же неожиданно возникшего препятствия в исполнении задуманного плана — в лице недоброжелательно относившегося к Малиновскому мастера завода Моисея Кривова, собиравшегося уволить Малиновского и тем лишить его ценза,— пришли на помощь чины министерства внутренних дел. Вскоре, однако, появилось новое препятствие. На основании 10-й ст. Полож. о выборах в Госуд. думу не могут участвовать в этих выборах лица, подвергнувшиеся по суду наказанию за кражи, мошенничества и присвоения, причем означенное ограничение не покрывается и давностью. Между тем именно в этом отношении, как указано выше, в прошлом Малиновского был весьма серьезный дефект, ибо еще в 1899 году он по приговору Плоцкого окружного суда был осужден за кражу со взломом из обитаемого помещения, на основании 2 ч. 1655 и 2 п. 1647 ст. Уложения о наказаниях и назначенное ему наказание отбыл в 1902 году. 11 октября 1912 года вице-директор департамента полиции Виссарионов представил директору Белецкому следующий рапорт: «Вследствие личного приказания имею честь представить Вашему Превосходительству положение о выборах в Государственную думу и доложить, что согласно 1 п. 10 ст. известное Вам лицо, как отбывшее наказание в 1902 году за кражу со взломом из обитаемого строения, как за кражу в третий раз, по моему мнению, не может участвовать в выборах. К изложенному считаю долгом присовокупить, что Вы изволили приказать доложить Вам, что надлежит возбудить перед господином министром вопрос о том, следует ли ставить в известность о существующем ограничении Московского губернатора или это лицо должно пройти для него совершенно незамеченным. Вице-директор С. Виссарионов». На представлении рукой С. П. Белецкого отмечено: «Доложено г. министру В. Д. 12/Х. Предоставить дело избрания его естественному ходу. С. Б.» К переписке приложен лист бумаги, на коем изложен отпуск телеграммы следующего содержания: «Шифр Москва начальнику охранного отделения. Вопрос об участии известного Вам лица в выборах предоставьте его естественному ходу. № 1254 и. д. директора Белецкий 17 октября 1912 г.»; на другом листке бумаги с оттиском штемпеля особого отдела «20 окт. 1912 г. вход. № 31090» изложен следующий текст: «Разбор шифрованной телеграммы из Москвы от начальника охранного отделения на имя г. директора департамента {67} полиции № 193230 от 19 октября 1912 г. 1254. Дело предоставлено его естественному ходу. Успех обеспечен. № 290502. Подполковник Мартынов». Наконец, 26 того же октября начальник Московского охранного отделения телеграммой за № 290514 донес директору департамента: «К № 290502. Исполнено успешно».

Выборы Малиновского в Государственную думу от Московской рабочей курии, как оказывается, 26 октября 1912 года прошли успешно. Жена Ленина Надежда Констатиновна Ульянова (урожденная Крупская) прислала поздравительное письмо по поводу этого успеха; в органе большевиков петроградской «Правде» уже 3 ноября появляется горячая приветственная по его адресу статья с выражением уверенности, что Малиновский, уже более десяти лет являющийся социал-демократом и пользующийся горячей любовью и уважением, «своими способностями, несомненно, скоро заявит о себе по всей России»; департамент же полиции увеличил ему жалование, которое довел в конце концов до 500 рублей в месяц.

Как видно из приобщенных к делу документов, в октябре 1912 года Малиновский, согласно полученным директивам от Ленина, выехал в село Зуево Владимирской губ., причем остановился там под вымышленным именем Генриха Эрнестовича Эйвальдта, предъявив годовой паспорт от имени Томской мещанской управы от 27 мая 1912 года за № 774. При настоящем расследовании Томская мещанская управа прислала справку, что Генрих Эрнестович Эйвальдт приписан к томскому мещанству никогда не был и паспортов 27 мая 1912 года никому не выдавалось.

Допрошенный при следствии вышеназванный подполковник Иванов пояснил, что хотя он и не помнит, ездил ли Малиновский во Владимирскую губернию и выдавался ли ему из охранного отделения подложный паспорт, однако он утверждает, что в отделении велась под наблюдением начальника книга таких паспортов, и не отрицает возможности того, что паспорт Эйвальдта мог по поручению начальника отделения пройти для передачи Малиновскому и через его, Иванова, руки. Как видно из дела, целью указанной поездки Малиновского было свидание с депутатом от рабочих Владимирской губ. Самойловым ⁹² для приглашения его выехать в Краков на конференцию. Посему владимирский губернатор запросил департамент полиции, как ему поступить в случае, если член Думы Самойлов возбудит ходатайство о выдаче ему заграничного паспорта. На переписке имеется справка такого содержания: «Доложено 27 октября. Г. директор приказал представить Его Превосход. всю переписку о Малиновском для доклада г-ну министру и телеграфировать губернатору, что паспорт члену Гос. думы Самойлову должен быть выдан. Полковн. Еремин ⁹³ 23/Х. Телеграмма послана 27/Х». Далее отметка: «Доложено г. министру. В. Д. 29/Х. Командиров[ать] в Москву Его П-во С. Е. Виссарионова С. Б.».

Вслед за тем, как видно из письма начальника Московского охранного отделения директору департамента полиции от 8 ноября 1912 года за № 306352, ввиду последовавшего со стороны Ленина приглашения Малиновского в целях координирования действий будущих представителей социал-демократической думской фракции, Мартынов поручил сотруднику Портному отправиться для этого делового свидания за границу, причем, как сказано в письме, перед своим отъездом сотрудник успел «получить ряд соответствующих директив от г. вице-директора департамента полиции С. Е. Виссарионова». По этому поводу свидетель Ульянов (Ленин) показал, что Малиновский действительно приезжал к нему тогда в Краков. По возвращении в Петроград к открытию заседаний IV Государственной думы Малиновский переходит под непосредственное руководство С. Е. Виссарионова уже под псевдонимом Икс. В делах департамента полиции была обнаружена тетрадь агентурных записей со слов этого сотрудника, сделанных рукой Виссарионова, а одна запись — рукой С. П. Белецкого. Записи относятся лишь ко времени до 6 апреля 1913 года, позднейших же до сего времени не обнаружено. На 1-й странице от 14 ноября 1912 года, между прочим, значится: «Ленин дал фракции следующие директивы: 1) провести Лобову секретарем фракции, 2) поставить активную работу, 3) урегулировать внесение членских взносов в ЦК, 4) восстановить работу на местах, 5) участвовать в «Правде» и 6) на Рождестве съехаться в Кракове... Как видно из дела, эти директивы Ленина не встретили противодействия со стороны департамента полиции, ибо «секретный сотрудник Икс» — он же Малиновский: 1) добился назначения Лобовой секретарем, 2) вел активную работу в Думе и вне ее и заслужил лестную оценку со стороны Ленина, который при допросе признал Малиновского выдающимся деятелем в этой области, 3) содействовал установлению 25 рублевого взноса в ЦК членами социал-демократической фракции, 4) усиленно проповедовал и в своих выступлениях с трибуны Государственной думы и другими способами полную необходимость организации всех местных сил для борьбы с царизмом и для провозглашения демократической республики, 5) принимал энергичное участие в газете «Правда», горячо пропагандируя ее, распространяя ее лично в Москве (во время съезда торговых служащих) ⁹⁴, собирая в ее пользу деньги, содействуя устройству вечеров в целях поддержания газеты, участвуя в ней в качестве сотрудника, причем за одну его статью о союзе металлистов редактор был оштрафован на 500 рублей с заменой 3-месячным арестом; некоторое время он состоял при газете даже в качестве казначея; свои отчеты по газете «Правда» Малиновский также представлял на просмотр С. Е. Виссарионова и С. П. Белецкого. По показанию свидетеля Ульянова (Ленина), он весной 1912 года переехал из Парижа в Краков со специальной целью работать ежедневно для «Правды», поставленной в апреле 1912 года и сразу ставшей главным органом воздействия большевиков на массы. В то же время участие Малиновского в «Правде» не только не встречало противодействия со стороны его петроградских руководителей, но и в одном из денежных отчетов С. Е. Виссарионова в израсходовании отпущенного ему на агентурные траты аванса упоминается, между прочим, что 4 декабря 1912 года 30 рублей уплачено Иксу в качестве расходных по вечеру в пользу «Правды», 6) наконец, по словам Ульянова (Ленина), Малиновский чаще всех остальных депутатов посещал его в Кракове. Деятельность Малиновского в Государственной думе носит весьма яркий характер. Будучи избран в товарищи председателя с.-д. фракции,— первоначально единой,— Малиновский, руководствуясь дальнейшими директивами Ленина, проводит в Думе идеи большевизма и отделения от более умеренных течений; в то же время и С. Е. Виссарионов отмечает на одной из записей, что агентуре даны указания в смысле недопущения слияния партий. Общий взгляд департамента полиции, аналогичный сему последнему, высказан также позднее в одном из последующих циркуляров директора департамента полиции, в коем тезис, записанный С. Е. Виссарионовым, изложен более подробно. Малиновский своими выступлениями в Думе содействовал начавшемуся расколу фракции, и, когда этот раскол осенью 1913 года окончательно состоялся, он был избран председателем большевистской «шестерки», именовавшейся «Российской социал-демократической рабочей фракцией». Его выступления в Думе были ярко оппозиционны. Допрошенный в качестве свидетеля председатель IV Государственной думы М. В. Родзянко установил, что товарищи его по должности отказывались председательствовать, когда выступал Малиновский. Между тем председатели совета министров неоднократно намекали М. В. Родзянко на возможность роспуска Думы, если левым будет предоставляема свобода при высказывании своих суждений. При дальнейшем исследовании оказалось, что речи Малиновский произносил частью от себя, частью же заранее приготовленные Лениным, Зиновьевым и другими лицами. Эти заранее заготовленные речи Малиновского представляли и на просмотр в департамент полиции. Так, речь, произнесенная им в Думе по поводу взрыва на пороховых заводах, была заготовлена свидетелем Радомысльским (Зиновьевым); рукопись же была найдена в делах департамента полиции со сделанной С. П. Белецким надписью «Радомысльский (Зиновьев)». Особенно характерна в этом отношении история декларации, оглашенной 7 декабря 1912 года в Думе Малиновским от имени социал-демократической фракции. Декларация эта обсуждалась в течение довольно долгого промежутка времени, причем некоторые депутаты получили копии декларации. В конце записи в упомянутом агентурном дневнике от 27 ноября 1912 года С. Е. Виссарионовым отмечено: «Копия декларации получена»; в следующей записи имелась также отметка о том, что эта копия была своевременно представлена г. директору. В соответствии с этим среди бумаг департамента была обнаружена и указанная копия декларации, вложенная в лист бумаги, на коем рукой б. министра внутренних дел Макарова сделана надпись: «Читал 30.11.1912». В тексте этой декларации имелось место вычеркнутое и на полях сделаны исправления рукой С. Е. Виссарионова. Хотя вставленный последним текст не был, судя по стенографическому отчету, провозглашен Малиновским, тем не менее вычеркнутое Виссарионовым место также не было им прочитано. За напечатание этой речи Малиновского против редакторов газет «Правда» и «Луч» — по сообщению «Правды» — было возбуждено уголовное преследование по 129-й ст. Угол. улож.

Таким образом, факт цензуры речей Малиновского чинами министерства внутренних дел надлежит признать установленным. В речах его неоднократно заключалось резкое порицание третьеиюньской Думе, суровая критика {71} капиталистического строя, требование демократической республики, конфискация помещичьих земель и т. д. Для характеристики деятельности Малиновского и стоявших за ним чинов министерства внутренних дел по отношению к достоинству Государственной думы надлежит отметить, что Малиновский был первым подписавшим запрос к министрам внутренних дел и юстиции по вопросу о провокации в деле с.-д. депутатов II Государственной думы и произнес горячую речь в защиту спешности этого запроса. По этому поводу свидетель Ульянов показал следующее: «Малиновский мог губить и губил ряд отдельных лиц. Роста партийной работы в смысле развития ее значения и влияния на массы, на десятки и сотни тысяч он ни остановить, ни направлять не мог. Я бы не удивился, если бы в охранке среди доводов за удаление Малиновского из Думы всплыл и такой довод, что Малиновский на деле оказался слишком связанным легальною «Правдою» и легальной фракцией депутатов, которые вели революционную работу в массах, чем это терпимо было для охранки». Как видно из целого ряда сочувственных отзывов и приветствий, напечатанных в газете «Правда», речи Малиновского и вся его деятельность доставили ему весьма широкую популярность. Многочисленные польские рабочие, выражая ему благодарность за стойкое проведение идей большевизма, просили даже Малиновского быть их представителем вместо Ягелло, примыкающего к ликвидаторству. Неоднократно выезжая за указаниями к Ленину и получая от него письменные директивы, Малиновский последовательно проводил те идеи, которые соответствовали взглядам ЦК и вместе с тем не противоречили видам департамента полиции. Во время одной из своих заграничных поездок в начале 1914 года Малиновский, по свидетельству журналиста В. Л. Бурцева, совершил турне по Европе вместе с Лениным. Оказалось, что они были в Швейцарии, Брюсселе и Париже, где читали поочередно лекции; Ленин одобрил ту речь Малиновского, которую последний произнес в Брюсселе. Что же касается пребывания Малиновского в Париже, то в этом отношении освещает его деятельность с достаточной полнотой показание свидетеля Бурцева, присутствовавшего на одной из открытых лекций Малиновского, в присутствии до 400 человек русских слушателей. Малиновский был тогда «знаменосцем чистого большевизма», «хвастался произведенным в думской с.‑д. фракции расколом» и проповедовал развитие этого раскола там, за границей; {72} по интимным, тактическим вопросам Малиновский затем, в качестве инструктора большевизма, читал лекцию в закрытом заседании, о чем свидетелю известно от некоторых слушателей его. Характерны для всесторонней оценки деятельности Малиновского также имеющиеся сведения о поездке его в Финляндию. Сам он так рассказывал об этом С. Е. Виссарионову (запись в дневнике от 6 февраля 1913 г.): «2 февраля 1913 года в рабочем доме в Выборге состоялось собрание финляндской социал-демократической партии с членами Государственной думы. Присутствовали Малиновский, Скобелев, Хаустов, Петровский, Туляков, Шагов, Муранов, Ягелло и Бурьянов ⁹⁵. Последние двое не были переписаны полицией. В Выборге были Шотман и Хуттонен. В Гельсингфорсе были те же чл[ены] Госуд[арственной] думы, за исключением последних 4-х. В Выборге не было никаких партийных обсуждений. В Гельсингфорсе было формальное заседание в ресторане»; в предыдущей же записи дневника, от 23 января, значится: «Сегодня с 5 час. дня до 7 час. было в кв. Петровского заседание русского ЦК. Присутствовали: Андрей Свердлов ⁹⁶, Малиновский, Петровский, Филипп (Голощекин) ⁹⁷ и Валентина Николаевна Лобова... Во исполнение директив Ленина поручено бюро командировать Малиновского поставить в Гельсингфорсе типографию. Связь должна быть с Шотманом»... Свидетель Ульянов (Ленин) по этому поводу объяснил, что хотя он и.не помнит, давались ли Малиновскому инструкции по связи с финляндской с.-д. партией или по установке типографии в Гельсингфорсе, однако признал вполне возможным возложение на Малиновского исполнения подобных директив. Свидетель Радомысльский (Зиновьев) припомнил по сему поводу, что в указанный период времени был разговор об отыскании в Финляндии одной старой нелегальной типографии. По поводу той же поездки Малиновского в Финляндию начальник местного жандармского управления 26 июня 1913 года за № 931 доносил департаменту полиции, в ответ на его запрос, следующее: «17 февраля по новому стилю в г. Гельсингфорсе около 7 ч. вечера с.-д. депутаты Государственной думы, между прочим, посетили так называемый сословный дом. В это время там происходило заседание с.-д. сеймовой группы. Заседание, которое состоялось в особом помещении, посетили члены Государственной думы. На заседании в это время разбирался с принципиальной стороны вопрос о том, выбирать ли представителя от Финляндии в Государственную думу и Государственный совет. Когда по этому поводу спросили мнение бывшего в числе русских депутата с.-д. Малиновского, то последний высказал тот взгляд, что существование двух параллельных законодательств недопустимо. Но т. к. этот закон о выборах депутатов от Финляндии в Государственную думу породил непорядок в финляндских основных законах, то речи о выборах в Государственную думу представителей от Финляндии в настоящий момент быть не может... Если бы удалось изменить закон о выборах в Государственную думу в том смысле, чтобы состав ее мог состоять из элементов, сочувствующих Финляндии, то тогда поднятие вопроса о выборах представителей от Финляндии в Государственную думу было бы вполне целесообразным. При этом Малиновским было высказано сожаление, что Финляндский сейм не поднял этого вопроса во время заседания I Думы, а особенно созыва II Государственной думы. На этом заседании были почти все 86 депутатов сейма финской социал-демократической партии».

О внедумской деятельности Малиновского известно еще, что он выезжал в Москву и другие города, где пытался читать лекции на тему о страховании рабочих, и что на съезде торгово-промышленных служащих в Москве весной 1913 года представитель полиции, судя по известиям «Правды», предупредил Малиновского, что в случае повторения им раздачи номеров этой газеты съезд может быть вовсе закрыт; вслед за тем закрытие съезда состоялось по распоряжению министра внутренних дел.

Обращает на себя внимание также следующий документ. В конверте со сделанной С. Е. Виссарионовым надписью: «Документы, полученные от Икса» — оказался, между прочим, памятный листок с отметкой чернилами: «¹/₃ отдана Бадаеву, ¹/₃ прилагаю при сем, ¹/₃ осталась у меня на всякий случай. Распространено не будет». По этому поводу свидетель член Государственной думы Бадаев показал, что листок этот, несомненно, заключает сведения, относящиеся к передаче нелегальной литературы, которую, по крайней мере, раз, а может быть, и больше вручал ему для распространения Малиновский, он же со своей стороны раздал литературу среди избирателей. Допрошенная в качестве свидетельницы жена Ленина — Надежда Константиновна Ульянова по поводу транспортирования из-за границы партийной литературы объяснила, между прочим, следующее. Как-то в 1913-м или начале 1914 года Малиновский приехал в Краков с каким-то железнодорожным рабочим, который, по его словам, брался провезти в Петроград большое количество литературы; последняя и была вследствие рекомендации Малиновского отправлена в Россию с этим рабочим, причем вся эта литература, весом около 2 пудов, действительно оказалась очень дешево и скоро доставленной в Петроград, в думскую с.-д. фракцию.

22 апреля 1914 года состоялась бурная обструкция со стороны левого крыла Государственной думы против Председателя Совета министров Горемыкина ⁹⁸, причем 21 депутат, в том числе и Малиновский, были исключены на 15 заседаний. По словам членов Государственной думы Бадаева и Муранова, Малиновский возмущался создавшимся положением и настаивал на том, что «с этими карами парламентскими способами бороться нельзя», что «нужны другие приемы борьбы», что «возвращение в Думу было бы позорным», что необходимы более революционные выступления, в виде «уличных манифестаций рабочих», которых «депутаты должны были поднять на защиту». Этот взгляд Малиновского не встретил сочувствия среди левых элементов Думы, и 7 мая 1914 года депутаты, по окончании срока исключения, возвратились в Думу. Здесь они по очереди читали декларацию с выражением протеста против насилия, причем председатель лишал говоривших слова. Когда после членов Думы Керенского ⁹⁹ и Хаустова выступил Малиновский и упорно продолжал читать декларацию, несмотря на лишение его слова председателем Думы, последний вынужден был поручить приставу Государственной думы предложить Малиновскому покинуть кафедру. И только после этого Малиновский ушел на свое место.

В тот же день Председатель Думы М. В. Родзянко узнал от товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, что Малиновский является сотрудником охраны. 8-го того же мая Малиновский внезапно сложил с себя депутатские полномочия и немедленно выехал за границу. Как видно из показания допрошенного в качестве свидетеля генерал-лейтенанта Джунковского, он, узнав о том, что еще до его назначения на должность товарища министра в Государственную думу был проведен при содействии департамента полиции сотрудник охраны, «твердо решил прекратить это безобразие», но так, чтобы «не вызвать скандала ни для Думы, ни для министров», после неоднократных совещаний с директором департамента Брюн-де-Сент-Ипполитом ¹⁰⁰, было решено выдать Малиновскому годовое жалованье в размере 6000 рублей, потребовав от него выхода из Государственной думы, и отправить его немедленно за границу. Все это и было вслед за тем исполнено, причем, как оказалось, Малиновский не счел нужным представить какие-либо объяснения своего ухода софракционерам. По приезде же в Австрию он явился к Ленину и там, несмотря на противоречивые объяснения причин своего ухода, был партийным судом оправдан по обвинению в провокаторстве по недостаточности улик. Пошедшие же сначала в Государственной думе, а затем и в печати и в обществе слухи о сношениях Малиновского с деятелями охраны были энергично опровергаемы в печати как самим Ульяновым (Лениным), так и другими представителями большевиков.

Про дальнейшую судьбу Малиновского достоверно известно лишь, что он оказался в одном из лагерей военнопленных в Германии, но, как он туда попал, не установлено ¹⁰¹. По словам вышеназванных свидетелей Ульянова и Радомысльского, Малиновский неоднократно им писал после этого из Германии, причем из писем других военнопленных выяснилось, что Малиновский открыл там партийные занятия, читал лекции, разъяснял Эрфуртскую программу, причем слушатели присылали главе большевизма восторженные отзывы о нынешней деятельности Романа Малиновского.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 121—129 об.

ПОКАЗАНИЯ А. А. ТРОЯНОВСКОГО ¹⁰²

Петроград, 9 июня 1917 г.

С Малиновским я познакомился на совещании Центрального Комитета с партийными работниками на местах и вновь избранными членами Думы большевиками, совещании, происходившем в конце 1912 и начале 1913 года в Кракове ¹⁰³. Это совещание имело целью согласовать деятельность ЦК и видных партийных работников.

Малиновский тогда еще произвел на меня неприятное впечатление своей манерой держаться, своими разговорами и всем своим внешним видом. Большого понимания политического положения и широты взглядов он не обнаруживал. Все его выступления на этом совещании сводились к освещению экономического положения рабочих различных категорий и почти не касались политических вопросов. Помню, что он обиделся на меня, когда я его шутя назвал в разговоре унтер-офицером. Почему-то он необыкновенно гордился, что у него есть личный секретарь (Валентина Николаевна) ¹⁰⁴. Сохранилось в памяти, что на вечеринке по случаю встречи Нового года Малиновский много плясал и пел. На этой вечеринке были почти все члены конференции.

Возвращаясь после этой конференции из Кракова в Вену с Еленой Федоровной Розмирович и обмениваясь с ней впечатлениями по поводу этой конференции, я говорил ей о Малиновском, что от разговоров с ним остается какой-то неприятный осадок, что Малиновский представляется человеком, способным на все, что выражение глаз у него чрезвычайно напоминает выражение глаз палача, с которым мне пришлось ехать в одном вагоне от Самары до Челябинска, когда я отправлялся по этапу в Сибирь на поселение летом 1909 года.

Кажется, нечто подобное я говорил и проживавшему в то время в Вене моему приятелю Николаю Ивановичу Бухарину. В ответ ли на это или по какому-либо другому поводу,— точно не помню,— Николай Иванович Бухарин рассказал мне, что еще до выборов Малиновского в Думу в Москве среди рабочих возникали подозрения против Малиновского, так что группа рабочих просила Н. И. Бухарина официально довести об этих подозрениях до сведения функционировавшей тогда в Москве следственной комиссии по делам о провокации. Кто-то из этой группы, по словам Бухарина, как-то прямо сказал Малиновскому: «Роман, ведь ты провокатор». «Мало ли что болтают»,— будто бы ответил на это довольно спокойно Малиновский.

После этого весной 1913 года Елена Федоровна Розмирович отправилась после окончания трехлетнего срока высылки за границу в Россию, причем получила от Центрального Комитета ряд весьма важных поручений. В Петербурге она виделась со многими лицами. Причем о ее планах и данных ей поручениях все прекрасно знал Малиновский (кое-что знал и Черномазов, с которым она встречалась также в Петербурге) ¹⁰⁵. Из Петербурга она проехала в Киев, где и была арестована по распоряжению из Петербурга. И вот из тюрьмы она прислала мне письмо, в котором писала, что, кажется, мои предположения имеют большие основания и подтверждаются многими ставшими ей известными фактами.

Под влиянием этого письма я, зная, что Малиновский {77} в это время находится в Поронине (в Галиции), написал письмо Зиновьеву в расчете, что письмо это будет показано Малиновскому, и одновременно послал сходного содержания письмо своему брату, служившему тогда врачом в Черниговской губернии. В этих письмах я высказывал подозрение по поводу провокации «одного» видного члена нашей партии, причем говорил, что, если Е. Ф. не будет освобождена немедленно, то это будет означать, что я прав в своих подозрениях, что это будет служить доказательством виновности этого лица. Мое удивление было очень велико, когда я узнал, что Е. Ф. освобождена тотчас же по возвращении Малиновского в Петербург.

Когда после этого Е. Ф. вернулась снова за границу, я с ней увиделся в Поронине. Она мне рассказывала, что в киевском жандармском управлении ей сообщали такие факты по поводу ее приезда, которые могли быть известны только Малиновскому, напр[имер] ее свидание с Шотманом ¹⁰⁶ и т. д. Рассказывала она также, что на кооперативном съезде ¹⁰⁷ в Киеве ей говорил о своих подозрениях против Малиновского депутат Петровский, который, между прочим, удивлялся широкому образу жизни Малиновского.

Я еще раньше уговорился с Бухариным, затем после разговоров с Е. Ф. и с ним довести обо всем до сведения членов ЦК Ленина и Зиновьева. Это мы и сделали вдвоем с Е. Ф. От них мы получили официальный ответ, что они берут на себя полную ответственность за Малиновского. Мы требовали проверки деятельности последнего и установления контроля за ним. Нам сказали, что в этом не видят никакой надобности. Подобный же ответ был послан в Вену Николаю Ивановичу Бухарину.

Таким исходом дела мы не были удовлетворены. Мы все же обратили внимание, что вскоре после этого по окончании «летнего совещания 1913 года» ¹⁰⁸ Малиновский был освобожден от обязанностей кассира, каковые обязанности были возложены на депутата Муранова. Нас это обрадовало, и мы склонны были считать, что Ленин перестал доверять в прежней мере Малиновскому, тем более что сам Малиновский, видимо, нервничал по этому поводу — однажды проплакал целую ночь, говорил о сложении полномочий и проч.

После совещания Е. Ф. была назначена секретарем большевистской части с.-д. фракции и уехала в Петербург. {78}

Надо к этому прибавить, что самым горячим и, кажется, единственным сторонником раскола с.-д. фракции среди депутатов был Малиновский. До весны 1914 года особых разговоров по поводу подозрений против Малиновского я, кажется, не вел. Помнится только, что в один из своих приездов Малиновский просил меня купить ему револьвер, рассказывал о каком-то фантастическом покушении на него, где-то во время его перехода по полотну железной дороги.

Во время своих приездов за границу Малиновский всегда брал для России большое количество нелегальной литературы, отличаясь в этом от всех своих остальных товарищей депутатов, которые не решались брать очень много такой литературы. По этому поводу в нашей среде говорили о смелости Малиновского.

Припоминаю, что я как-то сообщил Малиновскому новость, вычитанную мною из газет, об уходе директора департамента полиции Белецкого. Когда я ему это сказал, он весь вздрогнул, но потом овладел собой и стал напевать какую-то песенку.

Когда это было, не помню. Может быть, даже летом 1913 года. Может быть, волнение Малиновского и его разговоры об уходе из Думы были вызваны как раз этим обстоятельством.

Между прочим, относительно выборов в Думу Малиновского он сам мне рассказывал следующее. Чтобы пройти в Думу, он поступил на маленький завод Московской губ. Перед самыми выборами уполномоченных он поссорился с кем-то из администрации завода и был уволен, но каким-то образом уговорил конторщика завода записать его уволенным в отпуск, а не совсем от службы. В результате он был избран уполномоченным. Хозяин, узнав об этом, послал будто бы две телеграммы в соответствующее учреждение в Москву (губернатору?), но никакого ответа не получил.

Когда Малиновский ушел из Думы и в печати начались разговоры о его провокации, Ленин сразу же в «Правде» объявил Малиновского чистым и честным человеком, а всех обвинителей его клеветниками. Затем ЦК (Лениным и Зиновьевым) была назначена комиссия, состоящая из Ленина, Зиновьева и Ганецкого, которая и приступила к допросу свидетелей.

При этом был допущен ряд неправильностей, сделавших эту комиссию совершенно не авторитетной.

1) Ленин и Зиновьев политически и во всей своей {79} деятельности были связаны с Малиновским, поэтому не могли быть судьями в своем собственном деле.

2) Они не могли быть ими тем более, что в этом деле необходимо должен был быть поставлен вопрос, приняты ли были ими все меры для обеспечения интересов партии.

3) Они взяли летом 1913 года формально на себя ответственность за Малиновского, а, проводя его в Думу и в ЦК, несли ее по существу, а потому, судя Малиновского, до известной степени судили и самих себя.

4) Ганецкий также был связан с Малиновским, который был опорой для его политики в Польше.

5) Что Ленин и Зиновьев все это чувствовали и сознавали, видно из того, что они запретили свидетелю Бухарину рассказывать кому бы то ни было о составе комиссии.

6) Телеграммы в Петербург с реабилитацией Малиновского, якобы установленной комиссией, посылались тогда, когда комиссия только приступала к допросу свидетелей. Резолюция по делу Малиновского была вынесена комиссией лишь в сентябре — октябре 1914 года в Швейцарии ¹⁰⁹.

7) Комиссия отказалась допросить меня лично и удовлетворилась моим письменным показанием из Вены.

8) На запросы по поводу всех этих неправильностей, требовавших опровержений и заявлений в печати, члены комиссии все время указывали, что все будет исправлено, и этими обещаниями, к которым мы питали доверие, лишили меня возможности выступить с освещением дела раньше.

9) Допрос свидетелей велся пристрастно.

10) В резолюции многие показания были искажены (Бухарина), а другие совсем оставлены без внимания (Елены Федоровны Розмирович).

11) Несмотря на обилие обвинявших Малиновского данных, комиссия даже не усомнилась в его честности.

Особенно много данных могла указать Елена Федоровна Розмирович, которая была секретарем фракции и в течение нескольких месяцев снимала комнату в квартире Малиновского.

Когда разнесся в начале войны слух о смерти Малиновского, то в органе Ленина «Социал-демократ» № 33 была помещена хвалебная статья в честь Малиновского ¹¹⁰. Статья эта кончалась заявлением: говорят, Малиновский перед смертью написал своим друзьям письмо, {80} в котором он прощал своих клеветников. Это его личное дело, говорил «С.-Д.», но партия не может их простить и должна разоблачить их гнусные приемы политической борьбы.

Война заставила забыть дело Малиновского.

О нем снова напомнил Марков 2-й своим заявлением в Думе ¹¹¹, кажется в начале 1917 года или в конце 1916-го. Я тотчас обратился в редакции заграничных революционных изданий с письмом, в котором настаивал на расследовании дела Малиновского, но ничего от этого не вышло.

Вскоре после этого я встретился вместе с Дмитрием Александровичем Страховым с бельгийским солдатом, говорящим по-русски, Lambert’ом, который рассказал о деятельности Малиновского в плену. Сначала он рассказывал охотно, а потом стал уклоняться от разговоров, боясь неприятностей для себя.

От него мы узнали, что Малиновский развивал большую деятельность в лагере и пользовался сначала там большой популярностью, но потом у него оказался недочет в деньгах и он устранен был из всех комитетов.

Затем оказалось, что он доносил немецким офицерам на русских солдат, из-за чего их привязывали к столбам. Выяснилось, что он, будучи старшим в бараке, бил солдат, ссылаясь на то, что «мы, социал-демократы, за порядок и дисциплину». Lambert говорил, что там, в лагере, образовалась группа лиц во главе с одним (фамилии не помню) артистом Александринского театра и фотографом из Читы, которая, ничего не зная о существовавших когда-то подозрениях против Малиновского, решила собрать материал о его деятельности в лагере и ознакомить с ним русское общество.

Для характеристики Малиновского могу прибавить, что он из лагеря писал в Лозанну в комитет помощи военнопленным, в котором председательствует Альшванг. В одном из писем он благодарил комитет за присылку нелегальной литературы и просил присылать еще, тогда как этот комитет рассылкой нелегальной литературы не занимался и состоял в большинстве из лиц, которые совсем не были склонны заниматься ей. Вписанному собственноручно и надписанному прошу верить.

Показания эти написаны мною собственноручно.

Ал. Трояновский.

ЦГАОР СССР. ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 135—137 {81}

ПОКАЗАНИЯ В. Ф. ПЛЕТНЕВА

Москва, 10 июня 1917 г.

Я познакомился с Романом Вацлавовичем Малиновским осенью или зимой 1909—1910 года в Москве. Он тогда служил в Сокольничьем парке токарем ¹¹². А я тогда работал в профессиональном союзе текстильщиков. Познакомившись с Малиновским, я получил впечатление, что это — человек деятельный, с большой инициативой, хороший оратор, а в смысле фракционном он был меньшевик и примыкал к умеренным течениям. И вот в то время было у нас созвано совещание в связи с начавшимся тогда профессиональным строительством; совещание имело полупартийный характер. На нем был и Малиновский. После совещания были произведены аресты участников его. Но эти аресты (были арестованы представители портных) были тогда нами объяснены как общими причинами, так и личными связями арестованных. Но подозрения против Малиновского еще не возникало.

Затем летом 1910 года я встретился с Малиновским у него в квартире в Сокольниках. Там была его жена, некий имевший кличку Кацап и приехавший член Госуд[арственной] думы Захаров. Здесь в разговоре, между прочим, Малиновский упоминал, что на днях будет обнаружен ряд провокаторов. Затем из полупонятного разговора Кацапа с Малиновским я понял, что они собираются в Тулу. После того действительно я узнал, что Малиновский был в Туле, и там были аресты.

С этого времени впервые среди товарищей стали появляться намеки, хотя и легкие, на то, что Малиновский как бы ставится под сомнение, но эти намеки погашались другого рода разговорами о том, что выдвигается кандидатура Малиновского в Госуд[арственную] думу.

Далее были такие события. Осенью 1910 года перед созывом съезда фабричных врачей, предполагавшегося весной 1911 года,— у нас было созвано совещание представителей професс[иональных] союзов. На квартире, где жили союзы бухгалтеров, золотосеребряников и столяров (на 1-й Мещ[анской]. улице), было это совещание. Там был и я. Был и Малиновский, как работавший на 1-м съезде фабр[ичных] врачей. На собрание нагрянула полиция, и все 9 представителей были арестованы. Мой товарищ Алексей Григорьевич Козлов тогда при аресте шепнул мне, что Роман (т. е. Малиновский) — {82} провокатор. Под арестом мы пробыли 2—3 суток, причем нам объясняли, будто вменяется нам в вину, что мы подготавливали демонстрацию против смертной казни ¹¹³. С этого момента у нас Малиновский в кругу товарищей был взят под подозрение.

Зимой 1910 года под Новый год мы гуляли в компании товарищей в числе 10—12 человек, в числе которых были я, Михаил Павл[ович] Быков, Вас[илий] Семен[ович] Бронников ¹¹⁴, Алексей Григ[орьевич] Козлов (упомянутый выше) и др. и Малиновский. Были в театре Незлобина, потом встречали Новый год у Марьи Ив[ановны] Лазаревой на Смоленск[ом] бульваре. Самый факт этот сам по себе не имел никаких последствий, но это пребывание с Малиновским важным оказалось впоследствии, о чем я скажу сейчас.

Весной 1911 года перед съездом фабричных врачей я получил от Малиновского письмо ¹¹⁵, в котором он просил добыть меня для него мандат от союза текстильщиков, но я ему не мог достать такового, а сам имел мандат. В конце марта или первых числах апреля (а съезд был назначен 14 апреля) — мы вчетвером с товарищами (в том числе Быков, Бронников и Козлов) были арестованы на Смоленском бульваре. На съезде, таким образом, мы не могли быть. Однако оказалось, что нас привлекли по 38-й ст. Устава о нак[азаниях] и в апреле или мае, когда нас судил мир[овой] судья, мы были оправданы. Когда еще мы были арестованы, то у нас возникла мысль о Малиновском и тогда от других содержавшихся там товарищей, кажется Бухарина, узнали, что перед съездом был арестован и один харьковский делегат, у которого было письмо к товарищу о том, чтобы его познакомили с Малиновским ¹¹⁶.

Мы содержались в Сущевской части. Тут произошло интересное обстоятельство, которое указало на связь нашего ареста с осведомленностью Малиновского. Дело в том, что к Козлову приходил отец его (ныне покойный), который встретился со своим кумом, бывшим кондуктором или контролером ж. д., а потом бывшим агентом охранного отделения, и этот кум сказал отцу Козлова, он, по-видимому, узнавши в охранном отделении, рассказывал это, о том, как мы проводили канун Нового года, т. е. оказалось известным охранному отделению наше провождение времени среди тесного кружка товарищей в тот именно день, когда среди нас был Малиновский. Тогда с того времени мы уже более насторожились, {83} чем раньше, против Малиновского, и у нас возникало подозрение в его провокаторской деятельности.

Затем апрельский арест повлек за собой предъявленное нам охранным отделением обвинение в принадлежности к с.-д. партии, и после 4 ¹/₂ месяцев ареста я был выслан в Вологодскую губ. Там уже, в Вологодской губ., мы слышали, что Малиновский выдвинут кандидатом и прошел в Госуд[арственную] думу. Мы следили по газетам за его выступлениями. Первое время я еще был с ним в переписке, даже получил от него 5 рублей, а затем всякая переписка кончилась.

Обсуждая с товарищами вопрос о подозрительной провокаторской деятельности Малиновского, мы думали, что нужно бы об этом предупредить товарищей по партии, но находили, что у нас нет все-таки документальных доказательств.

Когда я был в ссылке в Вологодской губ., мы узнали, что за границей собирались сведения о Малиновском в Центр. Комитете. Я слышал от Кржижановского ¹¹⁷, что приехал из-за границы какой-то товарищ с целью узнать от нас какие-нибудь сведения о Малиновском. Я лично опасался, что сведения или, вернее, подозрения, которые я имел, окажутся, с одной стороны, недостаточными, а с другой — могут быть использованы фракционно. Я сказал тогда Кржижановскому, что, если бы была образована следственная комиссия, тогда я решился бы высказать свои подозрения против Малиновского.

Затем, уже во время войны, или нет, до войны, я узнал, что Малиновский сложил полномочия [члена] Госуд[арственной] думы. В июне 1914 года я вернулся из ссылки из Вологод[ской] губ., а в 1915 году в июле был арестован вновь в Петрограде за принадлежность к организации РСДРП и был выслан в Сибирь.

Наконец после революционного переворота, когда я вернулся в Петроград в конце марта этого года, я узнал, что Малиновский объявлен провокатором и о нем собираются сведения. Тогда я решил написать в Чрезвычайную следственную комиссию, что желаю дать показание о Малиновском, и указал другого свид[етеля] — своего товарища, упомянутого Козлова. Письмо — это самое, которое я послал в Комиссию (предъявлено письмо, присланное при треб[овании] Чрезвыч[айной] след[ственной] комиссии от 10 июня с. г. № 20013). Более по делу объяснить ничего не могу. Об обстоятельствах, при которых происходили выборы Малиновского в Госуд[ар-{84}ственную] думу, о деятельности д[епартамен]та полиции и охр[анного] отделения в смысле провокации не могу ничего более показать. Где находится Малиновский, не знаю, но в 1915 году в мае я видел в Петрограде у товарища (фамилии не помню) в больничной кассе «Треугольника» открытку Малиновского, адресованную его жене, из которой было видно, что он жил в Магдебурге, лагерь военнопленных. Протокол прочитан.

Валериан Федорович Плетнев.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 73—77

ПОКАЗАНИЯ Н. И. БУХАРИНА

Москва, 10 июня 1917 г.

1. Познакомился с Малиновским, если не ошибаюсь, осенью 1910 года; я был тогда студентом Моск[овского] унив[ерситета], работал в «легальных ячейках» с.-д. партии, в частности в рабочем клубе и воскресных школах. Первый раз видел М[алиновск]ого на частном собрании сотрудников профессионального органа текстильщиков ¹¹⁸, где между мною, как большевиком, и Малиновским, который тогда принадлежал к группе ликвидаторов (в числе их был, между прочим, мой хороший знакомый, Вас[илий] Вл[адимирович] Шер), произошел конфликт. Второй раз я видел Малиновского в одной из воскресных школ, где я читал лекции по политической экономии ¹¹⁹. Встречался еще раза два-три. В декабре я был арестован, а осенью 1911 года бежал за границу.2. Лично у меня в Москве не было подозрений против Малиновского. Весною же 1910 года ¹²⁰, во время моего вынужденного пребывания в Сущевском полицейском доме, мне было сообщено несколькими товарищами из той среды, в которой «работал» Малиновский (т. е. из группы «ликвидаторов»), что они опасаются, не провокатор ли Малиновский (их имена: Плетнев, Козлов, Быков). Из всех конкретных указаний я в настоящее время помню лишь одно: при «провале» Центр[ального] бюро проф[ессиональных] союзов, когда в числе других был арестован и Малиновский, жена последнего принесла ему белье преждевременно рано, что наводило товарищей на мысль о том, что она знала о предстоящем аресте. Считаю нужным указать (это важно и для последующих моих показаний), что в то время в Москве была {85} эпидемия шпиономании, которая часто превращала всю нелегальную партийную работу в перманентное следствие. Слухов ходило n + 1.

3. Малиновский был выбран, кажется, в ЦК партии на так называемой январской конференции (1912 г.), где конструировалась наша партия после периода распада во время контрреволюции. Об этом я узнал, уже будучи за границей; мне казалось немного странным то обстоятельство, что Малиновский превратился в большевика, хотя я с ним сталкивался как с ликвидатором.

4. Малиновский имел такое же отношение к Вл[адимиру] Ульянову, как и всякий другой более или менее видный работник. Насколько мне известно, Вл[адимир] Ильич не знал о слухах про Малиновского до более позднего времени, близкого ко времени выхода Мал[иновского] из Думы. В частности, первоначальные (хронологически) слухи 1910 года (о более ранних я не знаю) были впервые официально сообщены мною в наш ЦК приблизительно ко времени суда (партийного) над Малиновским.

5. Поводом к этому моему обращению послужил мой разговор с Вас[илием] Вл[адимировичем] Шером, который со своей стороны (но сугубо осторожно) говорил о «странности» ряда арестов в их группе, среди которой был и М[алиновский] ¹²¹.

6. Я на партийном суде присутствовал лишь в той мере, в какой давал сам показания. Показаний других свидетелей я не знаю (кроме косвенных и шедших, так сказать, через меня догадок В. В. Шера и группы моск[овских] рабочих 1910 г.). Я сам, несмотря на то что мое внутреннее отношение к Малиновскому было отнюдь не положительное, не выступал и не считал себя вправе официально выступать в качестве прямого обвинителя. Это объясняется рядом обстоятельств: во-первых, большинство известных мне тогда и почти позабытых теперь «улик» носило неопределенный характер, может быть, достаточный для подозрений, но недостаточный для обвинения; оценка таких imponderabilia не могла не быть чрезвычайно субъективной; во-вторых, как я указывал, у нас одно время была эпидемия шпиономании; мне лично известен был ряд случаев, чрезвычайно мучительно переживавшихся, когда бывали подозреваемы лица абсолютно чистые; в-третьих, мне было известно, что московская охранка не прочь была нарочно раздувать разного рода «слухи», чтобы создавать панику. Все это усугублялось тем обстоятельством, что Малиновский был, {86} несомненно, человек очень талантливый, игравший роль и т. д., так что выдвинуть против него прямое обвинение можно было бы, лишь имея в руках совершенно определенные доказательства. Эти доказательства, какие имелись, как теперь выяснилось, у г. Родзянки, не имелись у нас.

7. Мы все (т. е. все большевики) очень возмущались той кампанией, которая велась против нас в связи с делом М[алиновск]ого со стороны наших фракционных противников, говоривших исключительно намеками. Лица, показания которых — насколько мне могло быть известно «через третьи руки» — были допрошены партийным судом. (Я имею, гл[авным] обр[азом], в виду Е. Ф. Розмирович.)

8. Более чем странный выход Малиновского из Думы, произведший на всех нас, б[ольшеви]ков, удручающее впечатление и пробудивший, напр[имер], лично во мне очень недоброжелательное отношение к М[алиновск]ому, объяснялся, наск[олько] мне известно, этим последним,— обстоятельствами его личной жизни.

9. Вышеуказанное объясняет и оправдательный приговор М[алиновск]ому, который тем не менее от партийной деятельности был отстранен, о чем были сделаны соответствующие заявления «руководящим учреждением» (ЦК) ¹²².

10. Малиновский вошел в с.-д. партию (к «ликвидаторам-меньшевикам»), пробравшись туда после того, как он укрепил свою позицию в качестве работника в професс[иональном] движении (петерб[ургский] союз металлистов, куда, если не ошибаюсь, он поступил прямо с военной службы). Этот период его деятельности лучше всего может быть известен деятелям легального движения в Питере соответствующих годов.

11. О другом не знаю. Из газет знаю лишь, что М[алиновский] был взят в плен, но не в Германии, а в Австрии (или Венгрии).

12. Вообще же никаких подробностей по вопросам о прошлом М[алиновск]ого (до вышеизложенных фактов), а также о его родных, о местонахождении его жены, о его деятельности во время отбывания воинской повинности в молодости, а равно и о том, где именно находится М[алиновск]ий и что он делает,— я не знаю.

Показания писал собственноручно.

Николай Иванович Бухарин.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 245—246 об. {87}

ПОКАЗАНИЯ И. Т. САВИНОВА

Ярославль, 12 июня 1917 г.

На предложенные мне Вами вопросы относительно моего знакомства с Романом Вацлавовичем Малиновским и об обстоятельствах, сопровождавших выборы в IV Государственную думу по рабочей курии в Москве могу объяснить следующее: впервые я узнал о Малиновском, вероятно, в сентябре 1912 года. Я был выбран от рабочих Пехорской мануфактуры в уполномоченные по избранию выборщиков; Малиновский также попал в число таковых от красочно-аппретурной фабрики Фермана в Ростокине. На этой почве в Москве на собрании уполномоченных и произошло наше с ним знакомство. Узнав, что я, как деятель кооперативов, имею значительное влияние среди рабочих, Малиновский подошел ко мне и сразу заявил мне, что он член Центрального Комитета РСДРП. Предварительно он лишь осведомился у меня, принадлежу ли я к социал-демократам, и получив утвердительный ответ, сообщил о своем положении в партии, что меня весьма удивило, ибо он меня совсем не знал раньше. Тут же от Малиновского я узнал, что он кандидат в Думу от ЦК. Я было сначала не поверил, а затем получил подтверждение этого заявления Малиновского от присяжных поверенных А. М. Никитина и Д. И. Курского. А не поверил я тогда лично Малиновскому, потому что он произвел на меня впечатление Хлестакова. Во все последующее время выборов Малиновский чрезвычайно энергично хлопотал о том, чтобы пройти в Думу, и в этом отношении особенно ухаживал за мной. Я могу смело сказать, что, если бы не я, никогда Малиновскому не пройти в Государственную думу, а я бы никогда его кандидатуры не поддержал, если бы не знал, что Малиновский — кандидат Ленина и вообще ЦК.

30 сентября состоялись выборы 9 выборщиков. Из общего количества 230 уполномоченных (приблизительно) я получил 175 голосов, Малиновский — 170, остальные меньше. При этом надлежит отметить, что в числе предполагавшихся кандидатов в выборщики был и член II Думы Морев от Коломны ¹²³. Малиновский вел энергичную компанию за то, чтобы не Морев, а кто-либо другой прошел в выборщики от Коломны, он намекал, что у Морева была какая-то история, что его в чем-то подозревали. Должен сказать, что Морев и сам отказался {88} от своей кандидатуры. Решено было проводить в выборщики Безлепкова, которого рекомендовал, как деятельного, один доктор, и Малиновский поддерживал эту кандидатуру. Нужно еще сказать, что Малиновский давал здесь деньги на приезды в Москву по 2, по 3 рубля (я знаю, что после он отчитывался в израсходовании денег перед А. М. Никитиным). Я денег от Малиновского не взял. Безлепкову же он, я видел, дал 10 рублей. Тем временем я написал в редакцию петроградской «Правды» с целью получить подтверждение того обстоятельства, что Малиновский — кандидат ЦК. Однако ответ на мое письмо некий студент, именовавшийся Виктором ¹²⁴, привез лишь через месяц, когда уже выборы Малиновского в Думу состоялись. Кем был подписан этот ответ с уведомлением, что Малиновский действительно кандидат ЦК, я не помню. Я ни этого письма, ни других относящихся к выборам материалов у себя не сохранил. Подробнейший же отчет — целую историю московских выборов я представил в Краков Ленину.

Но возвращаюсь к продолжению своего рассказа об истории московских выборов в IV Думу. Я приезжал тогда в Москву по воскресеньям и каждый раз виделся с Малиновским. Безлепков на эти предварительные собрания не приезжал. Из остальных же на частном совещании я получил, кажется, 3 голоса, Малиновский — 4. Словом, я имел на 1 голос меньше его. Однако я решил поддерживать партийного кандидата и отказался от мысли пройти самому в члены Думы. Это определилось приблизительно в половине октября 1912 года, и потому я думаю, что Малиновский мог вполне в тот период времени надеяться на успехи при выборах. Его смущало только отсутствие Безлепкова. Последний приехал лишь накануне выборов, т. е. 25 октября. В это время в одной из московских газет появилось сообщение, что Безлепкова на выборах собираются проводить в Думу от рабочей курии правые. Малиновский был вне себя от этого известия, заявляя, что все пропало. Я его успокаивал, говоря что Безлепков не пойдет против товарищей. Однако оказалось, что Безлепкову самому, видимо, очень хотелось пройти в члены Государственной думы. На предвыборном собрании 25 октября в доме Мазинга ¹²⁵ произошло настолько бурное наше совещание, что г. Мазинг принужден был прийти к ним с просьбой не так шуметь, ибо на улице все слышно. При этом Малиновский разгорячился до того, что ударил Безлепкова в грудь. После {89} совещания я стал уговаривать Безлепкова не выставлять своей кандидатуры, на что он возразил, что не уверен, действительно ли Малиновский проводится Лениным или же нет, и что уж очень, по его мнению, Малиновский «лезет в Думу» и не ошибиться бы нам с его избранием. Тогда я уговорил его пойти утром для разрешения всех сомнений к Алексею Максимовичу Никитину, Безлепков на это согласился, и Никитин подтвердил ему решение Центрального Комитета относительно кандидатуры Малиновского. Так было подготовлено прохождение последнего в Думу. Однако правые чуть не перевернули все по-своему. Мы могли рассчитывать провести своего кандидата только голосами прогрессивного блока, из коего некоторые смущались польским происхождением Малиновского и предпочитали провести русского рабочего; посему были в блоке колеблющиеся. Учтя это, правые стали уговаривать Безлепкова баллотироваться, а мы, напротив, не советовали ему это делать. Безлепков заколебался, но в конце концов все-таки отказался выставить свою кандидатуру. Тогда и прошел Малиновский голосами блока относительным большинством (кажется, 37 голосов из 94). Если бы Безлепков стал баллотироваться, то, вероятно, он бы и прошел. Вот история выборов Малиновского, в которой важную роль сыграло желание ЦК и вследствие этого поддержка А. М. Никитина и моя.

После того Малиновский высказывал мне, однако, сомнение, будут ли утверждены его выборы, так как на заводе Фермана он не дослужил что-то около двух недель до 6-месячного ценза из-за недоброжелательства мастера завода, который боялся его конкуренции на заводе, ибо Малиновский на вопросы хозяина Фермана объяснял, что он — шляхтич и что если состоит рабочим на заводе, то это для того, чтобы хорошо изучить дело и быть в состоянии самому сделаться мастером. В конце концов Малиновского обвинили в слишком большом якшании с рабочими, что ему было необходимо для того, чтобы пройти в уполномоченные; администрация завода его уволила, но, по словам Малиновского, здесь, в Москве, это дело удалось уладить: какой-то конторщик согласился его зачислить отпущенным в отпуск, а не уволенным, и тогда он не лишился ценза. Малиновский рассказывал, что конторщик тот был уволен и что хозяин завода писал какой-то протест по поводу выборов Малиновского в уполномоченные. Однако в Москве все как-то уладилось, {90} и он опасался лишь, как бы не отменили его выборов в Петрограде.

О том, что мастер завода Фермана Кривов был когда-либо арестован, я совершенно не знаю. О судимости Малиновского за кражи мне решительно ничего не было известно до газетных о нем разоблачений.

Могу сказать, что Малиновский еще в Москве, а затем в особенности в Петрограде жил явно не по средствам. В Москве на мои расспросы Малиновский объяснял по этому поводу, что накопил некоторую сумму, заработанную сотрудничеством в газетах.

Могу еще добавить о нем следующее. Осенью 1912 года, перед отъездом Малиновского в Думу, у прис[яжного] повер[енного] Никитина, Малиновского и у меня возникла мысль устроить в Москве издательство рабочей газеты. Малиновский в организации этого предприятия принимал весьма живое участие. Однако в марте 1913 года в связи с предполагавшимся выпуском «Нашего пути» были арестованы Лобов, Федорков, Алексеев (химик) и Голубев ¹²⁶ и подвергнуты затем высылке. Лобов, однако, вскоре был возвращен в Москву и сделался активным работником по созданию «Нашего пути», которого и вышло около 16 номеров, после чего 13 сентября газету приостановили. Затем Малиновский принимал участие в петроградской «Правде», и я знаю, что одно время, кажется, уже в 1914 году жена Малиновского (имени ее не знаю, но, кажется, Софья) была даже издательницеи этой газеты ¹²⁷.

От Малиновского я разновременно из Петрограда получал письма, причем он постоянно требовал, чтобы я ему сообщал подробно все, что делается на местах. Я, однако, избегал об этом писать. Между прочим, Малиновский присылал мне отпечатанные на машинке резолюции партийных совещаний с просьбой их перепечатать и распространять среди товарищей; посылал ли он такие резолюции также и другим лицам, я не знаю. После выхода Малиновского из Думы я узнал от депутата Петровского, что против Малиновского возникали сомнения во фракции относительно провокаторства, но не было никаких доказательств. Во фракции также, по словам Петровского, возникал вопрос о том, что Малиновский живет не по средствам; однако Малиновский уверил товарищей, что жена его получила наследство от родственников. Что касается до думского раскола с.-д. фракции, то, после того как он состоялся, Малиновский усиленно {91} настаивал передо мной в письме и, кажется, еще через кого-то, чтобы мы выносили резолюции для поддержки шестерки, что и было вслед за тем исполнено.

Малиновский приезжал в Москву в 1912 году перед Рождеством или на святках, причем, кажется, он приезжал к нам из-за границы, потом перед Пасхой 1913 года, затем после роспуска Думы на каникулы; все время выпуска в свет «Нашего пути» Малиновский был в Москве. Затем в последних числах ноября или начале декабря 1913 года меня вызвал из Павловского Посада на дачу на Лосиный остров Алексей Иванович Лобов письмом по важному делу. Там оказался и Малиновский, и еще какая-то женщина, работница с Урала ¹²⁸, которая ездила на сентябрьское совещание к Ленину. Малиновский смутился, увидев меня. Поэтому я подумал, что он приезжал в Москву конспиративно. Особенного ничего в этот раз Малиновский мне не рассказывал. Больше я Малиновского не видал. Во время поездок Малиновский в кружках рабочих при фабриках и заводах делал доклады о деятельности в Думе и о заграничных поездках. Малиновский здесь подчеркивал правильность позиции, занятой в IV Думе шестеркой, и всегда просил рабочих выносить соответствующие резолюции. На таком собрании на Климовском заводе было около 600 рабочих, и Малиновский перед ними отстаивал большевистские позиции. При этом я, впрочем, не был, но я слышал от тех членов социал-демократической местной организации, которые лично присутствовали на докладе Малиновского.

Какое отношение было Московского охранного отделения к Малиновскому, я не знаю; сам Малиновский еще в период выборов говорил, что за ним всюду следят «шпики»; я хотел посмотреть хоть одного такого «шпика» и поехал для этого с Малиновским на завод Фермана, но никаких «шпиков» там не оказалось, что Малиновский объяснял простой случайностью.

Я могу сказать, что от жены Ленина Надежды Константиновны Крупской (Ульяновой) я получал письма по адресу, который скоро был, однако, обнаружен, и мне пришлось получать письма уже из главного почтамта, обозначенные «до востребования». Я сам отвечал Крупской шифром, данным мне Малиновским. Андрея Сергеева Романова я знаю. Мне известно, что он бывал у Ленина за границей, что он член Московского областного комитета; Романов также делал иногда доклады о заграничных поездках, передавая идеи Ленина. Относительно Романова у меня никогда не было подозрений в провокаторстве. Лобов также ездил за границу к Ленину, он был деятельным организатором «Нашего пути»... Больше добавить ничего не имею.

Протокол прочитан.

И. Т. Савинов.

ЦГАОР СССР, ф. 1005. оп. 8, д. 2. лл. 79—85

ПОКАЗАНИЯ Д. И. ЗАСЛАВСКОГО ¹²⁹

Петроград, 13 июня 1917 г.

На предложенные мне вопросы отвечаю. Малиновского я знаю лишь как члена Государственной думы, слышал его речи в Думе и на частных собраниях. Заинтересовал он меня как талантливый и властный руководитель рабочего движения, и, когда произошла загадочная история бегства его из России, я с большим вниманием следил за всем, что появлялось о нем в печати. Нелегальной заграничной литературы о нем я не имел, и лишь недавно, уже после того как Малиновский был разоблачен, я прочитал в газете «Социал-демократ» заявление комиссии, расследовавшей его дело, что все слухи о провокации Малиновского абсолютно вздорны. Там же в этом заявлении сообщалось, что Малиновский перед войной находился в Берлине и был там после объявления войны задержан. У меня тогда же явилась мысль, не служит ли Малиновский германскому правительству, так же как служил русскому. Через несколько дней я случайно узнал, что один из членов партийной комиссии, разбиравшей дело Малиновского, Ганецкий, есть Яков Фюрстенберг, известный в партийных кругах под именем Кубы, видный деятель польской социал-демократической партии, очень близкий к большевистскому центру циммервальдист, подписавший манифест Циммервальдской конференции ¹³⁰. Проживая во время войны в Копенгагене, Ганецкий занимался коммерческими делами, причем был очень близок к Парвусу, выступал как доверенное его лицо, заведовал некоторыми его денежными делами ¹³¹. Нынешней зимой, в конце декабря или в начале января, Ганецкий был уличен в контрабандном вывозе в Россию некоторых товаров, которые он получал из Германии. При этом подделкой знаков фирмы и документов он уничтожал следы германского происхождения товаров. Уличенный в этом Ганецкий был приговорен к 10 000 кр. {93} штрафа и к высылке из Дании. Выяснившаяся таким образом моральная физиономия Ганецкого, а также близость его к Парвусу, которого открыто называют агентом германского правительства, заставили меня поднять в газете «День» ¹³² вопрос о необходимости расследования действия той партийной комиссии, которая реабилитировала Малиновского. Прилагаю при сем номер «Социал-демократа» от 31 января 1917 года, который прошу вернуть мне. Показание написано мной собственноручно.

Д. Заславский.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 154—154 об.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ Б. И. ГОЛЬДМАНА ¹³³

Петроград, 26 июня 1917 г.

...Первое смутное, неопределенное, не оставившее почти следов подозрение относительно Малиновского возникло у меня еще летом 1910 или 1911 г. Я состоял тогда в Заграничном бюро ЦК Росс. С. Д. Раб. партии и жил в Париже. Это было до окончательного раскола с большевиками, и Загр[аничное] бюро было общепартийным. В это время от одного из большевистских членов ЦК, пытавшихся организовать коллегию ЦК в России, если не ошибаюсь, покойного Дубровинского или Ногина,— не то из тюрьмы, не то после побега — получилось письмо, где сообщалось, что охранному отделению в Москве оказался известным разговор, происходивший в самом интимном кругу нескольких видных членов партии, среди которых был и Малиновский. Это подозрение в тот момент не оставило почти никаких следов, так как было слишком неопределенным; но я ярко вспомнил о нем, как только узнал, уже в Туруханском крае, о побеге Малиновского из Госуд[арственной] думы. Вспомнил я также, что еще летом или осенью 1910 г. какой-то большевик в письме из Москвы Заграничному бюро ЦК обвинял Малиновского в том, что он собирается строить партию по профессиональному принципу, а, попав в Думу, тот же Малиновский сделался самым ревностным «партийцем», в большевистском смысле этого слова, и самым яростным изобличителем «ликвидаторов» за их якобы отрицание партии. Это было для меня свидетельством его явной неискренности и беспринципности, что, впрочем, меня не удивляло, так как для меня было несомненно, что среди руководителей большевистской фракции эти {94} качества отнюдь не были редкостью. Поэтому, когда тотчас после побега Малиновского, весной 1914 г., возникли и появились в меньшевистской печати подозрения в политической нечестности Малиновского, я счел их вполне вероятными. В этих подозрениях меня еще укрепило нежелание лидеров большевизма допустить общепартийное расследование дела Малиновского и тот келейный характер, который имело их собственное расследование. Сам я был в Туруханском крае и своими подозрениями и воспоминаниями мог поделиться лишь с товарищами по ссылке, в частности с большевиком Свердловым, который рассказал мне, что на заседаниях большевистского ЦК зимою 1912/13 г. Малиновский проявлял иногда совершенно исключительную нервность, бросавшуюся в глаза. Упорное нежелание Ленина, Зиновьева и других посвятить в дело Малиновского представителей других фракций было вполне последовательным и вытекало из их общего отношения к расследованию дел о центральной провокации в партии... Настоящее подозрение писал собственноручно.

Борис Гольдман.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 87—88

ПОКАЗАНИЯ Е. Ф. РОЗМИРОВИЧ

Петроград, 26 июня 1917 г.

О Романе Малиновском я услышала впервые в Париже, где я жила тогда, от Каменева (Розенфельда); это было в начале 1912 г. после январской конференции в Праге. Каменев мне передавал, что Малиновский своими выступлениями на конференции произвел хорошее впечатление; впоследствии я узнала, что он тогда же был избран членом Центрального Комитета РСДРП. Кажется, в августе 1912 г. я встретилась в Вене с Николаем Ивановичем Бухариным, который в разговоре со мной выразил удивление, каким образом Малиновский, о котором у него имелись неблагоприятные сведения как о человеке чрезвычайно неустойчивом в принципиальном отношении, мог быть выставленным в кандидаты от ЦК РСДРП в Государственную думу 4-го созыва. Личное мое знакомство с Малиновским относится уже к концу 1912 и началу 1913 г. Я встретилась тогда с ним в Кракове. Могу сказать, что тот доклад о сочетании нелегальных и легальных форм в построении организации нашей партии, который сделал там Малиновский, произвел не только на меня, но и на других блестящее впечатление. Позднее я имела еще случай убедиться в ораторском даровании Малиновского, когда я была уже в Петрограде. Сюда я была командирована Центр[альным] Комитетом с различными поручениями и приехала из-за границы в конце апреля или начале мая 1913 г. Здесь все мои действия, во исполнение данных мне директив, были известны в числе небольшого количества лиц и Роману Малиновскому. Так у последнего на даче в Мустамяках было совещание, на коем кроме Малиновского были члены Думы из шестерки, кроме Самойлова, который был болен, а также Черномазов. Затем у меня было свидание с Шотманом, о котором было известно только Малиновскому. Летом того же года я выехала в Киев по поручению партии; кстати же, в Киеве у меня проживали родные. Там я была внезапно арестована, причем местный жандармский офицер Иванов, которому было поручено производство предварительного дознания по моему делу, спрашивал меня, не носила ли я когда-нибудь партийную кличку Галина (об этом знал Малиновский), упоминал о совещании за границей в Кракове и, кроме того, настойчиво указывал на мое знакомство с членом Думы Бадаевым, с которым я якобы встречалась в Петрограде, и рассказал о моем свидании с Шотманом. Это меня, конечно, очень удивило и поразило. В разговорах со мной этот жандармский офицер как бы между прочим заметил, что он служит не по призванию, а по нужде и что он охотно за приличную сумму сообщил бы, кто меня выдал и кто вообще в нашей партии является провокатором. Он говорил это, зная, что в то время мои родные обладали порядочными средствами. О моем аресте знал и тов. Трояновский, впоследствии он мне сообщил, что посылал письма относительно моего ареста; сыграли ли эти письма какую-либо роль или нет, я не знаю, но вскоре, через месяц, я была освобождена из-под стражи. В этот период времени приехал в Киев член Государственной думы Петровский. В беседе с ним я сказала, что подозреваю одного человека в верхах нашей партии в провокации. На это он мне в свою очередь высказал свои сомнения по поводу одного лица. Ни он, ни я не хотели первыми называть заподозренного. В конце концов выяснилось, что оба мы подозревали одного и того же человека, а именно Романа Малиновского. Некоторое время спустя я выехала за границу и в Кракове поставила в {96} известность тт. Зиновьева и Ленина о своих подозрениях против Малиновского. Когда вслед за тем приехал туда же и Петровский, то он прежде всего спросил меня, сообщила ли я в ЦК о нашей с ним беседе в Киеве. Я ответила, что согласно нашему обоюдному уговору я довела обо всем до сведения ЦК. Тогда Петровский стал говорить, что напрасно я его впутала в это дело, что он теперь вполне разуверился в возможности провокации со стороны Малиновского.

После подробного обсуждения вопроса о провокации с членами ЦК и указаний т. Ленина на возможность провокации со стороны других лиц, в частности Черномазова, я подумала, что ошиблась, и скоро острота прежних подозрений сгладилась.

Осенью 1913 г. я получила поручение от партии принять на себя секретарство в думской соц[иал]-демократической рабочей фракции шестерки, во главе которой стоял Малиновский. В то время я имела право проживания в Петрограде, чем и воспользовалась. Случилось так, что с января месяца 1914 г. я поселилась на квартире у Малиновского. Первоначально он был не особенно доволен моими предположениями о переезде к нему, мотивируя свое недовольство соображениями семейного свойства. Однако переезд мой состоялся все же, и я получила полную возможность наблюдать за Малиновским. Долгое время у меня не было ни малейших оснований возвратиться к своим первоначальным подозрениям. Занятая массой дела и по фракции и по секретариату в русской части ЦК я лишена была возможности специально останавливаться на деятельности Малиновского. Работать с ним было очень трудно. Это был человек болезненно самолюбивый, нервный, неуравновешенный. В домашней же его жизни я заметила только, что он очень часто уходил куда-то по вечерам, надевая для этого сюртук. Сам Малиновский объяснял эти переодевания часто встречавшейся необходимостью видеться то с Родзянко, то с кн. Волконским ¹³⁴ по делам фракции, и потому это обстоятельство меня не смущало. Но некоторое время спустя я стала замечать, что многочисленные так наз[ываемые] «провалы» стали совпадать с отъездами Малиновского из Петрограда. Один из провалов питерского Комитета в начале 1914 г. привел меня уже вплотную к мысли о провокации со стороны Малиновского, и тут у меня с новой силой воскресли былые подозрения против него и уверенность, что мой собственный провал всецело зависит от воли Малиновского. Отношения мои с Малиновским стали обостряться и в конце концов привели к открытому конфликту, и мне было ясно, что теперь и я буду арестована очень скоро. К тому же Малиновский, как раз в это время уезжавший, сказал мне не «до свидания», а «прощайте, Елена Федоровна» и сказал это достаточно выразительно. И действительно, 19 февраля, спустя несколько дней после его отъезда, я была арестована, но не в квартире Малиновского, а на одном из заседаний редакции легального журнала «Работница» — очевидно, это было сделано с расчетом. Просидела я тогда в тюрьме два месяца и была выслана на пять лет под гласный надзор полиции без разрешения остаться более трех дней для устройства личных дел, несмотря на якобы энергичные хлопоты Малиновского. Сам Малиновский встретил меня холодно. Тогда же он настойчиво начал меня расспрашивать, не получала ли я от швейцара одного дома пакета на его имя с объяснениями Черномазова по возникшим подозрениям в провокации со стороны последнего (эти объяснения комиссией по расследованию было поручено истребовать от Черномазова именно Малиновскому). Когда же я ответила отрицательно, то Малиновский заявил, что в таком случае необходимо устроить мне очную ставку со швейцаром. После подобного заявления я немедленно стала сама настаивать на этой ставке. Однако некоторое время спустя Малиновский сообщил, что ставка уже не нужна, так как от Черномазова он уже получил вторично объяснения. Впоследствии, уже в Киеве, разбираясь в своих вещах, привезенных из Питера, я нашла вскрытый пакет с объяснениями Черномазова. Если бы до моего ареста пакет с объяснениями Черномазова был мною получен, то он был бы отобран при обыске или лично у меня, или на квартире, где был произведен тщательный обыск. Что хотел доказать Малиновский всей этой историей с объяснениями Черномазова, боялся ли он реабилитации последнего в результате работы комиссии, чувствовал ли он вообще неловкость при расследовании его дела и потому желал выиграть время или же, быть может, думал бросить тень подозрения на меня — не знаю. Но обнаружив этот пакет среди своих вещей, которые укладывала жена Малиновского, Стефания Андреевна, я была ошеломлена и все мои прежние подозрения против Малиновского получили еще одно подтверждение. Тогда же я немедленно написала за границу в Центр. Комитет письмо {98} с требованием допросить меня по делу Малиновского. В то же время, как я вскоре узнала, Малиновский подал в Петрограде свое заявление о сложении с себя депутатских полномочий и слухи о его провокации сделались достоянием печати. Из Киева я поехала в Харьков. Тут я получила требование от ЦК явиться в Поронин для дачи показаний по назначенному расследованию. Я не сразу поехала, так как мне не хотелось скрываться из-под гласного надзора и переходить на нелегальное положение. Однако после повторного требования ЦК я через две недели после получения первого выехала за границу. В следственной партийной комиссии я давала против Малиновского обширные показания, рассказала все доходящие до меня слухи, все свои подозрения, перешедшие затем в уверенность; хотя мне было и тяжело, Ленин все же настоял на том, чтобы я повторила свои показания в присутствии Малиновского, что и было мною исполнено. Малиновский давал объяснения по некоторым пунктам моих показаний, причем старался дискредитировать меня в глазах членов комиссии, не останавливаясь и перед инсинуациями личного характера.

Когда в результате работы комиссии Малиновский был реабилитирован, я заявила членам комиссии о своем несогласии с таким разрешением вопроса и о своем намерении перенести дело на общепартийный съезд ¹³⁵. Но хотя я и была несогласна с постановлением комиссии, однако я должна сказать, что все производство протекало совершенно правильно. Тов. Трояновский, правда, не был допрошен лично в комиссии, ввиду чрезвычайной обремененности делами членов комиссии, но от него было истребовано письменное показание, которое и было приобщено к делу. Кроме того, т. Трояновский мог, знать только то, что ему сообщали я или т. Бухарин, а мы оба были допрошены на суде. Вообще, несмотря на мое несогласие с окончательным результатом работ комиссии, я не могла вынести никакого неблагоприятного впечатления о самом суде над Малиновским. Нужно принять при этом во внимание, что я неоднократно в своих показаниях выражалась так: «Если бы вы сами видели или слышали его (Малиновского) речи или выступления, у вас тоже была бы уверенность в его виновности». Такая фраза была между прочим мною допущена по отношению к выступлению Малиновского во фракции в апреле 1914 г. после исключения депутатов в числе 21 человека на 15 заседаний. Тогда он горячо доказывал невозможность возвращения к прежнему характеру думской работы, призывал к подготовке вооруженного восстания и к устройству стачек и забастовок. На это ему один из членов Думы, редко выступавший и вообще не отличавшийся красноречием, Шагов, возразил в прекрасной речи, что революции так не делаются, что для этого должны быть подходящие объективные условия. Вот это выступление Малиновского, мне, лично видевшей и слышавшей его тогда, представилось безусловно провокационным, о чем я и довела до сведения суда. Могу еще вам указать на одно обстоятельство, которое я приводила и на суде. Дело в том, что Малиновскому вообще редко писались речи кем-либо заранее. Обыкновенно же я и другие товарищи словесно передавали ему различные тезисы, которые он сам записывал с наших слов и потом уже сам прекрасно их развивал, как человек весьма способный, быстро все усваивающий и необыкновенно находчивый. При этом иногда на наших собраниях он сообщал свои впечатления по поводу каких-либо фактов, необыкновенно увлекательно и красноречиво изображая описываемые им события. В Думе же те его речи, им и нами подготовленные, выходили гораздо бледнее, он как бы сглаживал острые углы, и потому его выступления выходили смягченными по сравнению с первоначальными планами. Я на это много раз обращала внимание, но объясняла себе это тем, что Малиновский чувствует известную неловкость при произнесении резких речей против министров в их же присутствии, а потому и избегает резкостей.

По поводу предъявленных мне расписок Икса в получении жалованья, я, как хорошо по должности секретаря фракции знавшая почерк Малиновского, могу удостоверить, что эти расписки писаны действительно им. Точно так же несомненно им писана предъявленная мне расписка о том, что «одна треть отдана Бадаеву, одну треть прилагаю при сем» и т. д. (предъявлены вещественные по делу доказательства). Почерк им, видимо, несколько изменен, но тем не менее некоторые буквы сохранили свои весьма характерные для Малиновского начертания. Относительно дальнейшей судьбы Малиновского не могу представить вам точных сведений, не знаю также, где находится Стефания Андреевна Малиновская (жена Р. Малиновского), которая в 1914 г. была издательницей газеты «Путь правды». Про нее и ее отношения к мужу могу сказать, что она заведовала всеми его денежными {100} делами. По крайней мере, когда однажды я обратилась к Малиновскому с просьбой одолжить денег одной знакомой, он рекомендовал мне обратиться к жене, которая действительно сходила куда-то и вручила затем деньги. Кстати, этот сообщенный мной в партийной следственной комиссии факт послужил некоторым подтверждением для того показания Малиновского, в котором он оправдывал свое проживание не по депутатским средствам, а наличностью известного состояния у Стефании Андреевны... Более добавить ничего не имею...

Елена Розмирович.

ЦГАОР СССР, ф. 1005. оп. 8, д. 2, лл. 93—100

ПОКАЗАНИЯ Я. М. СВЕРДЛОВА

Петроград, 30 июня 1917 г.

Впервые о Малиновском как о партийном работнике мне пришлось слышать в августе в 1910 г., по моем возвращении из ссылки из Нарымского края. Лично же столкнулся с ним после приезда в Петроград из ссылки в декабре 1912 г. До моего ареста в феврале 1913 г. в Петрограде с Малиновским встречался неоднократно. Ни до ареста, ни после ареста своего, до официального опубликования Малиновского в списке провокаторов, никаких подозрений против него не было. Лишь после опубликования, припоминая прошлое, я подозреваю, что арест в Москве в 1910 г. (помнится, арест произошел в мае) членов Русской коллегии ЦК, был делом рук Малиновского. Не сомневаюсь, что мой арест в феврале 1913 г. на квартире у члена Думы с.-д. Петровского устроил Малин[овский]. При этом к Петровскому в вечер накануне ареста я пришел от Малиновского, который и настаивал на приезде моей жены в кв[артиру] Петровского, против чего я возражал. Уже в ссылке, в Туруханском крае, после выхода Малиновского из Думы, среди некот[орых] товарищей поднимался вопрос о возможности подозрений против него, но никто не настаивал на этом. Получив же сведения, что при ЦК образована комиссия по его делу и что она не нашла улик, мы отнеслись с полным доверием к заключению комиссии.

Я совершенно не помню, чтобы Малиновскому было поручено Русским бюро ЦК в 1913 г. организовать типографию в Гельсингфорсе. Постановку типографии на Урале решили положительно. Насколько помню, постановка типографии на Урале была поручена главным образом мне, как и восстановление деятельности Уральского обл. бюро.

Прочитанное мне из дневника агентурных записей со слов Малиновского упоминание о возвращении из ссылки Андрея Уральского относится ко мне. Упоминание в том же дневнике о предположении поставить меня во главе «Правды» соответствует действительности...

Показания писал собственноручно.

Я. Свердлов.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 107—108

ПОКАЗАНИЯ С. П. БЕЛЕЦКОГО

Петроград, 6 июля 1917 г.

В дополнение к моему показанию по делу Малиновского ¹³⁶ считаю долгом совести несколько подробнее, насколько мне память восстанавливает события, осветить как обстоятельства, предшествовавшие избранию Малиновского в Государственную думу, так и последующие. Вопрос об избрании Малиновского в Государственную думу был выдвинут в силу обстановки положения дел в Московской партийной организации, в среде которой вращался Малиновский, и той роли, которую он играл в них как сотрудник Московского охранного отделения. Малиновский сотрудником охранного отделения официально числился по отчетным данным департамента полиции с апреля 1910 года под кличкою Портной и получал жалованье небольшое — 100 рублей. От природы Малиновский был богато одарен способностями, в особенности поразительной, я бы даже сказал, феноменальной памятью, тем ораторским искусством, которое, как бы проникнутое силою, убежденностью, могло увлекать и взвинчивать слушателей, и, наконец, дерзостною смелостью, которая граничила с фанатизмом партийного энтузиаста. Поэтому неудивительно, что, находясь в умелых руках опытных руководителей Московского охранного отделения, каким я считал полк. Заварзина, Мартынова и Иванова, который вел С.-Д. отдел охранного отделения, Малиновский начал постепенно вырастать в партийной среде в крупную фигуру, являясь, с одной стороны, и гордостью местной организации, и в то же время гордостью перед департаментом полиции Московского охранного отделения, потому что ценность агентуры определялась силою выношенности ее, своею работою над нею и постепенным возвышением или, лучше сказать, поднятием ее значения в организации и проведением ее в верхи партийного руководительства. Вместе с тем и Малиновский — по натуре своей человек честолюбивый и самолюбивый — сам стремился к доминирующему положению в партии, понимал значение депутатского представительства, знал многих из них и давал им известную оценку; затем как агент охранного отделения он видел, что не только его значение, но главным образом материальная оценка его услуг, оказываемых правительству, зависит исключительно от степени его влиятельности в партии. В силу всех приведенных причин, когда в местной партийной среде начались разговоры о предстоящих выборах рабочих в Государственную думу, то не без участия Малиновского и его сторонников его кандидатура в числе других была выдвинута его приверженцами, о ней сведения дошли и помимо Малиновского до охранного отделения, а затем и он сам начал доказывать не только полковнику Иванову, но и начальнику отделения всю важность и выгоду для правительства иметь агентуру в с.-д. группе Государственной думы. Что это так, я должен сделать некоторое пояснение. Каждое розыскное учреждение очень дорожит той агентурой, которую оно выращивает, и неохотно с нею расстается, в чем можно убедиться из дел департамента полиции по политическому отделу по вопросу о передаче ценной агентуры в заграничный политический отдел и из ряда переписок по жалобам начальников губернских жандармских управлений на своих предшественников, переводивших вслед за собой и свою ценную агентуру (напр[имер], переписка того же времени по поводу жалоб Мартынова на полковника Комиссарова, его заступившего в Саратове ¹³⁷, на нежелание последнего отпустить двух сотрудников и многие др.). Только ревизионные объезды чинов департамента полиции в связи с разработкою получаемых из местных розыскных органов сведений давали департаменту полиции возможность путем личного общения с сотрудником вынести целостное впечатление о последнем. В делах департамента полиции имеются предъявленные мне документы по ревизионному объезду С. Е. Виссарионова; в своем отчете он отражает обстановку событий того времени в московской партийной среде в связи {103} с возможностью избрания Малиновского в Государственную думу. Ввиду этого я при явке ко мне полковника Мартынова проявил к этому делу живой интерес; при обсуждении всесторонне этого вопроса с ближайшими моими сослуживцами по политическому отделу г. Виссарионовым и полк. Ереминым, несмотря на высказанные С. Е. Виссарионовым опасения относительно Малиновского и серьезное предостережение, сделанное мне полковником Ереминым относительно отношения Государственной думы, если только обнаружится в будущем проведение в члены ее сотрудника охранного отделения,— я тем не менее, исходя из особенных соображений, которых я коснусь впоследствии, дал полковнику Мартынову поручение не сдерживать Малиновского в его честолюбивых замыслах, а, наоборот, дать ему возможность еще больше поднять свой партийный авторитет, чтобы этим путем подготовить ЦК, в особенности Ленина, к восприятию кандидатуры Малиновского ¹³⁸. Последствием этого явилось то, что на месте Малиновский приобрел преимущественное значение перед остальными и был командирован как организацией, так и охранным отделением, с моего ведома, в числе еще, кажется, двух сотрудников, как мне было известно, в январе 1912 года на Пражскую конференцию. Перед выездом Малиновского было предложено начальнику охранного отделения поручить Малиновскому войти в доверие к Ленину, остановить на себе внимание, как его, так и окружающих г. Ульянова лиц, собрать как можно точнее справки о задачах момента и произвести своими выступлениями известное впечатление в свою пользу. На этой конференции были сотрудники и от Петроградского охранного отделения, и от заграничной агентуры ¹³⁹; доклады как полков. Заварзина и Коттена ¹⁴⁰, так и Красильникова ¹⁴¹ в департаменте полиции имеются, кроме словесных докладов полк. Коттена и Заварзина и письменных отчетов, присылаемых полк. Коттену в ту пору его сотрудниками из-за границы, с которыми я был полковником Коттеном ознакомлен.

Из всех отчетов, ко мне поступивших по этому предмету, я увидел, что Малиновский выполнил мое задание и достиг намеченной им и мною цели. Его назвали «русским Бебелем», он был намечен в ЦК и в Государственную думу, и, таким образом, успех его кандидатуры был вполне обеспечен. Ввиду этого мною было поручено полковнику Заварзину предложить Малиновскому обеспечить {104} себе право установленного законом для выборов от рабочих шестимесячного ценза, и для этой цели он поступил на аппретурную фабрику Фермана. Из переписки департамента полиции по делу Кривова видно, что положение цензовых прав Малиновского в самый последний период до истечения двухнедельного срока, вследствие поведенной против него агитации со стороны Кривова, сильно поколебалось.

Кривов в эту пору приехал на Бородинские в высочайшем присутствии торжества, где находились по обязанностям службы Виссарионов, я и Макаров. Перед отъездом в Бородино С. Е. Виссарионов, по моему поручению, выяснил этот вопрос у полк. Мартынова и передал последнему мое предложение переговорить по этому поводу и с Малиновским и сообщить мне путем письма на имя С. Е. Виссарионова. Полк. Мартынов, судя по его письму, единственным выходом из создавшегося положения находил арест Кривова под видом, если не ошибаюсь, выяснения его личности в связи с пребыванием государя в Бородине, чтобы этим путем в течение двух недель содержания Кривова под стражей дать возможность Малиновскому закончить свой избирательный ценз. Я более чем убежден, зная А. А. Макарова, коему это письмо было доложено, так как товарищ министра внутренних дел выехал в Смоленск вперед по линии поезда его величества, что разрешение на арест с его стороны не могло бы быть дано, так как, как я помню, Моисей Кривов оказался по докладу мне человеком благонамеренного образа мыслей и поведения, но я хотел бы очистить свою совесть признанием этой вины в случае состоявшегося по моему распоряжению, быть может, под влиянием увлечения мыслью о проводе Малиновского в Государственную думу, ареста этого ни в чем не повинного человека. Поэтому прошу разыскать Кривова или опросить в случае его нерозыска владельца фабрики г. Фермана и товарищей Кривова, вернулся ли он с торжеств на фабрику и если он действительно арестован, то, так как это могла быть только моя вина, привлечь меня одного за это к ответственности. Все напряжение моей больной в настоящее время памяти этого воспоминания не дает, а только напоминает мне, что я по возвращении в Москву снова лично уже предложил полк. Мартынову принять меры к оставлению Малиновского на фабрике и даже рекомендовать ему, не обнаруживая цели, переговорить с владельцем фабрики, но от него узнал, что {105} г. Ферману намерение Малиновского известно было, и поэтому от этой мысли я отказался.

Затем, зная, каким уважением населения губернии пользовался ген. Джунковский, я, уезжая из Москвы, поручил полк. Мартынову обратиться к содействию ген. Джунковского. В деле департамента полиции есть пробел событий с 25 августа по 25 сентября 1912 года. Этот пробел я должен пополнить изложением фактов со слов самого Малиновского, лично мне сообщившего их уже впоследствии на одном из наших свиданий, когда он несколько со мною сблизился. Вследствие начатой против Малиновского на заводе агитации со стороны Кривова завод г. Фермана он должен был оставить, но, дабы не потерять ценза, он путем подкупа конторщика на недостающий до окончания ценза срок получил отпуск и это время использовал с ведома начальника охранного отделения полк. Мартынова, который в этот период времени мне ничего об этом не передал, на поездку в свою гмину Плоцкой губернии и там, при посредничестве данной писарю взятки в 200 или в 300 рублей, получил справку о своей несудимости, которая заменила собою соответствующий документ, основанный на данных министерства юстиции. Только за несколько дней до самых выборов приехал ко мне полк. Мартынов с докладом о том, что Малиновский ему сознался и, по наведенной им справке, это оказалось правильным, что в 1896 и 1899 годах он судился и был признан виновным в кражах и даже со взломом, за что и понес наказание, лишающее его прав представительства. И. М. Золотарева в это время в Петрограде не было; он был за границей; поэтому я приказал дать мне справку в докладе г. министру. Справка эта при докладе С. Е. Виссарионова была мною представлена г. Макарову, и он приказал предоставить дело избрания своему естественному ходу и в него не вмешиваться, что мною и было исполнено путем телеграфного предложения 19 октября, а 27-го было получено уже сообщение полк. Мартынова по телеграфу о состоявшемся избрании Малиновского в члены Государственной думы. Таким образом, только в последний момент чины центрального ведомства, в том числе и министр внутренних дел, узнали о прошлом Малиновского. Это правда, иначе я бы не скрыл в настоящее время и этого факта своей виновности. До передачи мне Малиновским сведений о своей поездке я был уверен, что полк. Мартынов, следуя моим указаниям, в решительный момент прибег к {106} содействию ген. Джунковского; но впоследствии уже, со слов Виссарионова, я узнал, что ген. Джунковскому, с которым мы по вопросу о сотрудничестве расходились,— и в силу этого я ушел, по его настоянию, из департамента полиции,— полк. Мартыновым доложено не было. В этом я пред собою полк. Мартынова не виню, потому что в деле проведения Малиновского в Государственную думу я чересчур ясно обнаруживал ему свое желание иметь в с.-д. думской фракции свою агентуру, а он чувствовал свою неловкость передо мною в том, что не собрал предварительно всех необходимых сведений о Малиновском, который только в минуту крайности обнаружил ему свое прошлое, о котором он вообще старался всегда избегать разговоров.

Как только выборы Малиновского состоялись, до моего сведения было доведено владимирским губернатором о намерении избранного по Владимирской губернии депутата Самойлова отправиться за границу для получения соответствующих директив от Ленина. Переписка о выдаче Самойлову заграничного паспорта в департаменте полиции имеется. Ввиду имевшей важное и для меня значение, в целях определения позиции представителей большевиков в Госуд. думе, поездки последних к Ленину, я предложил полк. Мартынову немедленно командировать к Самойлову Малиновского, дабы знать, с какими планами и намерениями едет Самойлов. Вместе с тем я ввиду дошедших до меня от полк. Мартынова сведений о том, что Малиновский известен двум филерам Московского охранного отделения братьям Клинковым, начавшим вести пьяную жизнь, как сотрудник, боясь, чтобы они не проговорились в возбужденном состоянии о роли Малиновского, послал в Москву С. Е. Виссарионова как для расследования этого дела, так и для урегулирования отношений охранного отделения к этим филерам. С. Е. Виссарионову, кроме того, лично поручил предложить охранному отделению всячески охранять от провала Малиновского и затем переговорить с ним по поводу необходимости ему также поехать к Ленину за границу, куда направлялись некоторые вновь избранные депутаты, ибо кроме Самойлова ехал к Ленину и Петровский, и поручить Малиновскому выехать самому и отдельно от Самойлова и быть очень осторожным в своих выступлениях. Малиновский ездил во Владимир по секретному паспорту, выданному Московским охранным отделением на имя Эйвальда. Всякое действие, а тем более преступное, в конечном своем исходе должно иметь в виду ту или другую цель. Идя сознательно на то преступное деяние, которое мне ныне вменяется в вину, я также преследовал, в соответствии с тем огромным риском, который мог бы нанести ущерб правительственным интересам в случае обнаружения Госуд. думой инкриминируемого мне факта, более серьезные задачи, чем простой осведомительный розыск по партии большевиков, так как я эту партию в то время достаточно хорошо освещал наличными агентурными силами и, кроме того, мог бы, не вводя Малиновского в Думу, также сблизить его с Лениным и знать многое из планов организации. Делая Малиновского сотрудником не охранного отделения, а департамента полиции, не только органа руководительного розыскными действиями имперской исполнительной политической полиции, но главным образом учреждения, призванного стоять на страже охранения существовавшего в то время государственного строя, с которым боролась с.-демократия, я лагерь своих политических противников изучал всесторонне. Ленин и некоторые другие жившие за границей крупные величины революционных организаций помнили департамент полиции времен Медникова ¹⁴², т. е. того времени, когда существовали пробковые комнаты, свои типографии, печатавшие свои же прокламации, когда во главе политического отдела стояли люди, бывшие до того в филерских отрядах. В мою пору департамент полиции плохо или хорошо — это другой вопрос,— но эволюционировался; 9/10 служащих были люди с высшим образованием и в большинстве с практическим судебным стажем. Все, что было нового в подпольной прессе и на русском и заграничном книжном рынке из области социальных вопросов, все выписывалось, переводилось, читалось, посылалось в форме ежемесячников розыскным офицерам; всякие сведения, даже личного свойства, касающиеся того или другого политического видного противника, мною принимались во внимание при обсуждении плана борьбы и т. п. Изучая с одинаковым вниманием как большевистское, так и меньшевистское течение того времени, я большевиков в ту пору, взятых в отдельности или, лучше сказать, в своей обособленности, не так опасался, чтобы предполагать в лице их одних наличность достаточных в то время сил и средств для нанесения серьезного удара правительственному строю. Для меня более серьезную опасность в ту пору представляли меньшевики, которые обдуманно, не порывисто, сознательно {108} и постепенно шли к намеченной ими цели, нанося незаметные, но мне ощутительные удары; в это время намечалось со стороны меньшевистской партии стремление, путем уступок, идти на реальное полное слияние с большевиками, и я понимал, насколько такая соединенная и сплоченная сила была опасна существовавшему строю с точки зрения будущего; поэтому этого соединения я не должен был допустить и, взвешивая тот лагерь; в который я должен был проникнуть для осуществления своих планов, я пошел в сторону наименьшего сопротивления, считаясь со многими, выгодно для меня складывавшимися условиями, в том числе и с личностью партийного вождя г. Ленина, который, при своем большом уме, партийной убежденности, фанатической ненависти к самодержавному режиму, все-таки был догматик, больше знал австрийскую, чем русскую действительную жизнь и не имел в самом себе качества борца-руководителя. Давая ему Малиновского, который мог и умел, в силу особенностей своей натуры и своих качеств, своим видимым энтузиазмом и энергией, не только внушить к себе доверие, но, я бы сказал, загипнотизировать Ленина, я рассчитывал сделать Ленина горячим сторонником идеи раскола с меньшевиками, т. е. того, что мне в ту пору реально необходимо было достигнуть. Мне преследование и достижение в конце концов намеченной цели стоило больших напряжений и сил. Прежде всего мне надо было потратить много усилий, чтобы самого Малиновского, по своей натуре склонного к позировке и самоуверенности, сдерживать, заставить серьезно проникнуться моими намерениями, так как, оставляя в стороне Ленина, вполне в Малиновского уверовавшего, я должен был считаться с окружающими Ленина лицами, с его женою г. Крупской, с г. Радомысльским, имевшим, с моей точки зрения, тяготение к меньшевикам, и с Трояновским и его подозрительно ко всему подходившему к центру относившейся женою г. Розмирович; Трояновский меня в ту пору очень интересовал; я собирал много о нем сведений через Малиновского и агентуру, с большим вниманием читал то, что он писал для думских выступлений, в особенности по бюджету, следил за его перепиской и видел в нем убежденного противника, умного и вдумчивого человека, который, как я предполагал, в будущем должен был от Ленина отколоться. Осуществилось ли теперь мое предположение или нет, я не знаю; но я такое впечатление выносил из всего того, что ко мне поступило в ка-{109}честве материала, обрисовывавшего личность г. Трояновского. Затем мне надо было изучить с.‑д. думскую фракцию в целом в числе новых лиц, до сего в нее не входивших, повести там через Малиновского борьбу и, наконец, мне все-таки необходимо было и не дать возможность идее большевизма и разрастаться, что было для меня затруднительно при наличности Малиновского, как одного из видных вожаков ее в России, и только то, что он одновременно был моим сотрудником, облегчало меня. Достиг ли я своей цели, это видно из того, что за мой период управления департаментом полиции Ленин и его сторонники в Государственной думе не только не пошли на слияние с меньшевиками — членами Госуд. думы, несмотря на сильный напор последних, но даже образовали вошедшую в разговорный обиход шестерку ¹⁴³, а Ленин вместе с командированным мною за границу Малиновским, доведенным даже до председателя фракции, осенью 1913 года совершая турне по Европе ¹⁴⁴, судя по имеющимся в департаменте донесениям заграничной агентуры, окружавшей их сотрудниками и филерским наблюдением, оба были горячими проповедниками полной изоляции большевиков от меньшевиков. Кроме того, мне, как представителю русской высшей политической полиции, необходимо было выяснить отношение Австрии к нашей политической эмиграции в эту страну, что в мое время (следы этому можно найти в департаменте полиции) мне представлялось подозрительным вообще поведение этой страны к нашему государству по многим вопросам нашей внутренней политики, как, напр., отношение к мазепинцам, стремление Шептицкого завести связи с русским старообрядчеством ¹⁴⁵ и пр. Инструктированный мною в этом направлении Малиновский дал мне сведения об отношении австрийского правительства к польским партиям и о покровительстве ее русским революционерам, приходившим под покровительство Ленина, которого австрийское правительство того времени ни в чем не стесняло и к его ручательству за того или другого эмигранта относилось с полным доверием.

Переходя далее к объяснению по остальным пунктам обвинения, я еще раз должен подтвердить, что С. Е. Виссарионов, присутствовавший при моих свиданиях с Малиновским, был протоколистом, ведшим все время записи моих деловых разговоров с Малиновским (что видно из книги записи, где один раз (21 марта 1913 г.) в отсутствие по делам службы Виссарионова имеется моя запись), экспертом по вопросам национальных партийных отражений и казначеем. Жалованье Р. В. Малиновскому было назначено вначале 500 руб., согласно его заявлению, а затем впоследствии я увеличил его до 700 руб., так как жена г. Малиновского — женщина скромная, с наклонностями к буржуазной жизни,— знала о его сотрудничестве, видела в этом несение Малиновским служебных правительственных функций и, в силу присущей бережливости, распоряжалась всеми средствами мужа, зная источник и сумму его получек, ввиду этого я, после откровенного разговора Малиновского на эту тему, прибавил ему 200 руб. на его личные расходы. Кроме того, я широко оплачивал все его поездки за границу и отдельные его услуги, как, напр[имер], когда он передал мне 2/3 шрифта и остов станка во время возникавших предположений о постановке тайной типографии в Финляндии; против чего я воспротивился и таковая не была поставлена; отчет об этой поездке в форме донесения начальника губернского жандармского управления имеется и в нем содержится и речь Малиновского, заранее меня осведомившего об этой поездке в Выборг и Гельсингфорс, ввиду чего мною были даны соответствующие директивы начальнику управления и на заседания были введены наши сотрудники; это было в феврале 1913 года; затем, когда г. Розмирович привезла прокламации, Малиновский об этом сообщил мне; хотя я должен был бы всю эту литературу задержать, но, опасаясь подозрительности г-жи Розмирович, я вынужден был 1/3 часть разрешить дать Бадаеву, как представителю петроградских рабочих, всю же остальную литературу прислать, но Малиновский по тем же причинам прислал мне только 1/3 часть при записке своей, написанной измененным почерком, что 1/3 он оставил у себя; затем, когда через некоторое время вопрос об этой литературе не подымался, он сам прислал мне не всю, правда, оставшуюся у него часть; потом при каждом возвращении из-за заграничной поездки я, ввиду ценности сведений, им привозимых, и точности исполнения им даваемых мною поручений, выдавал ему наградные и, наконец, когда одно время архив фракции перекочевывал с места на место, переходя на сохранение каждого из депутатов шестерки, то, вследствие выраженного мною желания ознакомиться с ним, Малиновский доставил мне его на квартиру, и я ночью в департаменте полиции в политическом отделении перепечатал все то, что могло представить для нас ценность, и утром с разными предосторожностями переслал Малиновскому. Свидания Малиновскому я назначал в отдельных кабинетах второклассных и первоклассных ресторанов (имеющих двойные входы) с принятием мер предосторожности, заранее обеспечивая на подставное имя кабинет и заранее придя, чтобы установленная за Малиновским проследка не могла догадаться о моем присутствии, а иногда в экстренных случаях в закрытых, наемных, один раз в департаменте полиции, куда он явился ко мне в качестве уполномоченного шестеркой с просьбой по поводу арестованных партийных работников; со времени ухода из департамента полиции, согласно желанию ген. Джунковского, С. Е. Виссарионова — [его] в апреле 1913 года назначили на должность председателя цензурного комитета, свидания с Малиновским продолжались вплоть до конца января 1914 года с той же регулярностью, но на них никто не присутствовал и записи его передач и ответов на мои вопросы я вел в небольших, в 1/8 формата, тетрадях, а затем по каждому вопросу отрывные листки со своими резолюциями передавал заступившему место полк. Еремина, тоже переведенного ген. Джунковским в Гельсингфорс начальником губернского жандармского управления, М. Е. Броецкому ¹⁴⁶ для исполнения, который эти листки и присоединял как мои резолюции к соответствующему делу. Приходя на каждое заседание, я брал с собой ряд переписок из департамента полиции или поступивших бумаг, чтоб получить от Малиновского те или другие разъяснения относительно возникавших на местах партийных вопросов или лиц, проходивших по перепискам департамента полиции, как активных работников группы, поручая ему, если он не мог мне дать ответа, узнать у соответствующих депутатов и к следующему разу мне сообщить, затем, перед разъездом депутатов на места, когда вырабатывался ими план их деятельности в своих округах в каникулярное время, он меня держал в курсе предположений каждого из депутатов, последствием чего являлись мои распоряжения соответствующим розыскным провинциальным органам о наблюдении за такими поездками и о расстройстве намеченных собраний; после приезда депутатов на заседания Государственной думы Малиновский неукоснительно мне докладывал о всех привезенных депутатами из своих районов впечатлениях и данных о местной партийной работе, чем {112} давал возможность не только проверять деятельность моих наблюдательных учреждений, но и принимать меры к пресечению партийного местного движения. Самого Малиновского я от таких поездок в район его избирателей,— хотя он всегда порывался ехать по многим, иногда даже не партийного характера причинам,— по мере возможности сдерживал; но в таких редких случаях, когда он выезжал, я настойчиво требовал от него проявления осторожности сношений с Мартыновым, через которого он должен был сообщать мне о своих выступлениях, а полк. Мартынову давал директивы всячески мешать агитационной деятельности Малиновского путем срывания собраний партийного характера с участием Малиновского, но с тем, чтобы не было поводов к привлечению его и других к ответственности. Что же касается до закрытия съезда торгово-промышленных служащих, на котором Малиновский вынужден был, как московский представитель рабочих, выступить весной 1913 года со своею лекцией о страховании рабочих и пропагандировать, по уполномочию партии, «Правду», то были даны соответствующие указания от меня через полк. Мартынова чинам полиции, с ведома градоначальника, об остановке Малиновского в тех местах его речи, о коих было уже заранее условлено, где проскальзывал наиболее яркий агитационный призыв; затем, когда Малиновский довел до сведения моего через полк. Мартынова о том, что съезд вследствие участия в нем партийных деятелей и приезда и ожидаемых выездов из Петрограда некоторых членов левых партий Государственной думы, в том числе, если память не изменяет мне, и г. Керенского ¹⁴⁷, может играть значительную объединительную роль в выработке тактики борьбы с правительством и рекомендовал скорее его закрыть, то из переписки по вопросу о съезде можно усмотреть, что он был немедленно местной администрацией, по приказанию из Петрограда, вследствие моего доклада, закрыт.

Выступления Малиновского в Госуд. думе были для меня тягостными, и поэтому всякий его выход на кафедру Государственной думы мною обсуждался с разных сторон и если была возможность этого избежать, то я пользовался каждым таким случаем, прибегая иногда к рекомендации ему заболеть. Но в тех случаях, когда он, в силу своего положения в ЦК и в группе, как товарищ, а затем и председатель фракции, должен был выступать, я принимал все меры к тому, чтобы всячески смягчить {113} его речи; это надо было делать осторожно, потому что речи не им составлялись и он должен был придерживаться партийного подлинника; что это так, это можно проследить по думским отчетам и партийным архивным данным, напр[имер] речь по поводу взрыва на пороховых заводских складах вблизи Петрограда, куда он с некоторыми депутатами ездил, и другие. Но самым для меня острым моментом из всех выступлений Малиновского за мой период было выступление его в декабре, если не ошибаюсь, 1912 года с провозглашением декларации партии. Текст декларации мне дал Малиновский на свидании 27 ноября 1912 года; каждый пункт он отстаивал сильно, боясь с первых же шагов во фракции возбудить к себе подозрительность со стороны своих сочленов; но вместе с тем каждый пункт был неприемлем для меня; способов избежать оглашения декларации не было никаких, так как то лицо, которое заступило бы Малиновского как фракционный оратор, для меня было неприкосновенно, и поэтому, выбирая из двух зол, надо было, в силу необходимости, согласиться на разрешение Малиновскому выступить по этому вопросу в Государственной думе. Единственным пунктом, который я отвоевал, это было то место декларации, где выставлялось требование о широком народовластии, и видоизменил его в несколько смягченной форме, продиктованной мною Виссарионову, по принятии ее Малиновским. Этот текст декларации с моими исправлениями я представил г. Макарову при докладе, и он, ознакомившись с ним, вернул мне 30 ноября, имея в виду переговорить с председателем совета В. Н. Коковцовым ¹⁴⁸, дабы просить председателя Государственной думы обратить особое внимание на недопустимость оглашения с кафедры означенной декларации. Зная, таким образом, взгляд министра на выступление Малиновского, я сговорился с Малиновским относительно того, чтобы он всем своим поведением на кафедре Государственной думы при выступлении по этому вопросу вывел из равновесия председателя Государственной думы, который должен был председательствовать на этом заседании лично, и вызвал нервность отношения к себе со стороны депутатов умеренных партий. Если взять стенографический отчет этого заседания Думы, то можно видеть, что М. В. Родзянко принужден был лишить при шуме и криках депутатов правой и умеренных групп Малиновского слова и он, не дойдя даже до оглашения одной трети декларации, под аплодисменты своей партии {114} сошел с кафедры Государственной думы. Что касается выдачи Малиновскому 30 рубл[ей] за билеты, то этот расход касается студенческого вечера 4 декабря 1913 года, устроенного для пополнения партийной кассы, причем депутатам левого крыла были вручены билетные с талонами книжки для распространения среди сочувствующих организации лиц. Такая книжка была и у Малиновского. Желая уменьшить количество партийной публики, я хотел купить у него всю книжку, но он из-за боязни проверки талонов отказал в продаже мне всех билетов и потому я закупил у него только несколько билетов на сумму 30 рублей, которые и раздал некоторым чиновникам департамента полиции, но не для них лично, а для их жен и сестер. Затем на этом вечере должен был выступить артист императорских театров Ходотов ¹⁴⁹, который, по докладу Малиновского, тяготел по своим политическим убеждениям к левым партиям, всегда выступал бесплатно, конечно, на подобного рода замаскированных партийных вечерах. Ввиду этого я поручил Малиновскому быть на этом вечере, собрать сведения более подробные о Ходотове и мне потом высказать свои впечатления о нем и обо всей закулисной обстановке вечера. Последствием этого было сообщение секретным письмом директору императорских театров с просьбой, если не ошибаюсь, о воспрещении Ходотову, как артисту императорских театров, выступать на таких вечерах, причем была дана обрисовка и убеждений г. Ходотова. Что касается вопроса о партийном периодическом органе печати «Правда», то инициатива издания этой газеты всецело принадлежала г. Ленину и поручение об исходатайствовании официального разрешения на ежедневный выпуск этой газеты было дано Малиновскому до открытия Государственной думы ¹⁵⁰. На эту газету Ленин смотрел как на одно из прочных звеньев той цепи, которая связывала бы всю нелегальную базу не только с ЦК, но и с думской с.-д. фракцией. Эта мысль была им обдуманно выношена, и в преследовании осуществления ее он был настолько настойчив, что все предпринимаемые мною меры борьбы не привели ни к каким результатам и только на время могли отсрочить вопрос об издании этой газеты. Никогда я с таким вниманием не просматривал закон о печати и законодательные мотивы к нему, как в этот период, для того чтобы найти какой-либо формальный повод к отказу в разрешении выпуска этой газеты. Данные секретной имперской агентуры, имеющиеся в де-{115}лах департамента полиции, подтверждают, насколько серьезный ущерб интересам правительственной политики моего времени в деле борьбы с означенной партией мог бы принести этот легальный партийный орган, так как он отвечал и отражал общепартийные пожелания. Когда разрешено было издавать эту газету не в Москве, а в Петрограде и были в полности на оборудование собраны деньги и приступлено к выпуску газеты, имея в портфеле редакции значительное количество ценного (с точки зрения, конечно, партии) газетного материала, присланного Лениным и его ближайшими сотрудниками, то я, понимая значение этого периодического издания, повел против него всеми имевшимися в моем распоряжении средствами борьбу; для этой цели мною по соглашению с главным управлением по делам печати и градоначальником, имевшим соответствующие права на основании усиленной охраны, по обязательному постановлению о печати, несколько вследствие этого измененному в отношении кар за распространение конфискованных номеров и за выкрикивание газетчиками содержания газет, были даны соответствующего определенного направления указания лицам, пропускавшим первый очередной номер, причем полиция была привлечена к наблюдению за типографией в том смысле, чтобы до пропуска первого очередного номера газета не выпускалась из типографии; впоследствии, по специально изданному в отношении типографий обязательному постановлению, владельцы типографий настолько были обязаны личной ответственностью в этом отношении, что отказывались печатать у себя эту газету; за №№, временно приостановленными по постановлению цензора, было установлено наблюдение за тщательным их хранением; судебная власть, осуществлявшая преследование по делам периодической прессы, была введена в курс правительственной борьбы с этим изданием в тех случаях, когда она не имела в своем распоряжении законных причин к наложению конфискации, а инкриминируемая та или другая статья могла поднимать партийное самочувствование читателя, административная власть накладывала свое взыскание в высшей мере; полиция действовала на разносчиков, не допуская их по возможности в фабричные районы и скупая в нужных случаях номера газеты; за теми партийными рабочими, которые приходили сами для забора номеров на фабрики, охранное отделение имело наблюдение и держало их на своем учете; жандармская железнодорожная полиция {116} была инструктирована в отношении газетного багажа, чтобы в нужных случаях, пока не состоится судебное решение о конфискации, передаваемое мною на места губернаторам и начальникам губ. жанд. управлений, железнодорожная полиция не выдавала на места получения груза; затем административные кары денежные были заменяемы в некоторых случаях личным арестом издателей, вследствие чего руководителям газеты пришлось нанимать чуть ли не еженедельно издателей, далеких от партийных побуждений, как мне их обрисовывал Малиновский, из числа лиц, вышедших в жизненный тираж ¹⁵¹; и, наконец, Малиновский, держа меня в курсе намеченных статей, присылаемых из-за границы или местных, всех планов редакции, внутреннего ее обихода, посещающей редакцию партийной среды, в особенности иногородней, или командированных Лениным лиц, представляя мне отчеты и постоянно докладывая мне о состоянии кассы, дабы я мог знать, когда удобнее и какую меру административной репрессии применить к газете,— дал в мои руки важный для меня материал, который мною был использован как в видах задерживания в нужных случаях посылаемых по почте в провинции отдельных номеров, распространение коих я признавал нежелательным, так и в целях осведомления провинциальных розыскных органов с партийными лицами — это все адреса и списки подписчиков и вкладчиков на газеты. Как представитель политической партии, я, действуя единолично, полагал, что всеми принятыми мною мерами и способами борьбы против «Правды» я часто рвал цепь Ленина, прекращая или ослабляя электрический ток его влияния ¹⁵². Бережно охраняя Малиновского от провала, я с крайней осторожностью относился ко всем лицам, кои входили с ним в соприкосновение или о коих он мне передавал сведения особо секретного характера, известные ограниченному кругу лиц. Поэтому с его именем связано небольшое число арестов, причем о каждом аресте, вызываемом только особою необходимостью или силою складывавшейся обстановки, я с ним подробно обсуждал, дабы это не могло заронить какого-либо в отношении его подозрения. Да это и понятно, потому что я иначе определял его роль и значение как сотрудника департамента полиции. В особенности я всегда старался быть осторожным в отношении делегатов Ленина, прибегая в большинстве случаев к вспугиванию их и отъезду. Что же касается ареста г-жи Розмирович, супруги Трояновского, то ее арест был вызван крайней необходимостью, ибо начальник охранного отделения в Петрограде мог бы, не зная о сотрудничестве Малиновского, обнаружить его, так как и я на основании слов Малиновского и агентуры охранного отделения дал начальнику отделения, стоя вплотную около Розмирович и Малиновского, ряд таких сведений, по коим г-жа Розмирович, в случае ее ареста в Петрограде, в силу присущей ей подозрительности, догадалась бы непременно о роли Малиновского и могла бы не в то время, а в будущем повредить Малиновскому. Поэтому по его совету я арестовал ее в Киеве; через месяц г-жа Розмирович была выпущена и исключительно по настоянию Малиновского, испуганного несколько намеками г. Трояновского в письме по поводу ареста жены, которым Малиновский придавал несколько, с моей точки зрения, нервное значение; лично я, наоборот, считал необходимым именно вследствие этого письма для охраны интересов Малиновского дальнейшее преследование г-жи Розмирович, против которой у меня имелись законные основания к обвинению ее.

Мои свидания с Малиновским устраивались по предварительному соглашению в дни, намеченные на предыдущем свидании; если же что-нибудь задерживало его или меня или являлась экстренная необходимость, то у него в квартире был заведен на отпущенные мною деньги телефон и у нас были условленные с ним имена, отчества и разговорные шифры, причем я преимущественно пользовался городскими общего пользования телефонами для срочных разговоров; к этому и он для тех же передач прибегал, пользуясь иногда думскими телефонами. В образовавшейся впоследствии во фракции шестерке единственным человеком, которого и я, и Малиновский боялись, был Петровский в силу его партийной выдержанности, замкнутости, подозрительного приглядывания даже к близким единомышленикам и чуткости; меня и Малиновского спасало то, что г. Петровский был очень осторожен в своих выводах и не поддавался без фактических оснований своему настроению. Поэтому я все время Малиновского предупреждал быть осторожным, неоднократно обращал его внимание не выделяться образом жизни, удерживал его от увлечения внешним видом своей одежды и пр. и в последнее время поставил даже постоянное наблюдение за Петровским, так как последний начал скрывать некоторые свои партийные шаги от некоторых софракционеров, в том числе и Малиновского. {118} Не скажу, чтобы Малиновскому, в особенности в первое время, нравилось общение со мной и С. Е. Виссарионовым; мы были для него несколько иными людьми, кои его стесняли своим методом изучения партии и планом наступательной борьбы с ней; он привык видеть реальное проявление результатов своих докладов в форме активной деятельности охранного отделения и долгое время пытался меня убедить в необходимости перевода в Петроград для сношения с ним полк. Иванова, который вел его в Москве, наблюдая в Московском охранном отделении за с.-д. местной организацией. Затем Малиновский, сильно дорожа положением в партии и во фракции вообще и в частности званием депутата и боясь его потерять, пытался иногда вырваться из-под моего руководительства и влияния, иногда скрывал свои активные выступления в рабочей среде, свои посещения партийных лиц, свою переписку, переводя адреса на близких своих родственников по жене в Петрограде, и свои фракционные переговоры. Но, в силу того же положения, вследствие широко поставленной в ту пору по с.-д. партии агентуры в охранном отделении по моему требованию, затем перлюстрации партийной переписки, отчетов думской агентуры полк. Бертгольдта ¹⁵³, работавшего в направлении даваемых ему мною указаний и реорганизованной мною в департамент полиции разработки данных по партиям, я был в курсе многого того, что Малиновский желал скрыть от меня, и часто ему давал это чувствовать; наконец, чтобы окончательно от этого его отучить, я прибег к следующему приему. Когда его фракция искала себе помещение, то я, опрашивая его о намечаемых квартирах, добился при содействии розыскной полиции того, что фракция наняла такое помещение, рядом с которым я мог нанять помещение для интеллигентных развитых агентов, и провел в помещение фракционной комнаты сеть слуховых аппаратов. В это время я, будучи директором департамента полиции, предпринял ряд шагов к улучшению постановки имперского уголовного сыска с применением научных приемов борьбы с преступностью, завершившейся созванным мною впервые в истории департамента съездом начальников сыскных отделений; предварительно мною были командированы за границу чиновники особых поручений для изучения некоторых отраслей уголовного розыска; они в числе других новинок привезли и эти аппараты. Пользуясь этим приспособлением, я вел журнал через своих агентов, конечно, {119} всех заседаний; журнал этот был полным отражением всех фракционных разговоров, и, когда Малиновский, докладывая мне о заседаниях фракции, или чего-нибудь не договаривал или обходил молчанием, я ему передавал сам ход заседания с фотографической точностью, поправлял его, напоминал ему те или другие вопросы, ему задаваемые софракционерами, и в конце концов довел его до полной убежденности, что у меня, кроме него, есть и другой сотрудник из членов фракции, в чем, конечно, я не пытался его разуверять; после этого Малиновский сам спешил мне во всех подробностях давать отчет во всем, что относилось к делам фракции. Ко мне Малиновский относился с уважением, и я в свою очередь никогда не задевал его самолюбия, не пытаясь без нужды приподнимать завесу его прошлого. На меня, как дилетанта в области личного ведения агентуры в левых партиях, ибо Малиновский был моим первым сотрудником, последний все-таки производил впечатление человека, знающего свои обязанности. По словам Малиновского, он считал себя по складу личных своих воззрений сторонником правительства и, как, например, указывал на его служение правительственным интересам во время прохождении службы им в Измайловском полку, когда он сообщил безвозмездно даже Петроградскому охранному отделению сведения о брожении в антиправительственном направлении в воинской части; но вообще о своем прошлом он говорил только вскользь. После оставления мною службы в департаменте полиции я, видя, что ген. Джунковский во время моих докладов, после свидания с Малиновским, всегда ограничивался молчаливым выслушиванием и что вообще вопрос о сотрудничестве является больным местом в его наблюдательной и руководительной роли товарища министра внутренних дел, заведующего полицией, счел нужным не подвести Малиновского под какой-нибудь неожиданный удар, который мог бы явиться несчастьем и для него, и для его ни в чем не повинной семьи, которой он гордился и любил по-своему. Для Малиновского мой уход из министерства внутренних дел был тяжелым ударом, и он в смене Виссарионова и меня видел поднявшийся и над его головой молот, тем более что ген. Джунковского он почему-то всегда, я бы сказал, не боялся, а опасался. Поэтому Малиновский просил меня обеспечить денежно его семью и дать ему свободу действий, не передавая его никому из чинов департамента полиции, чего, конечно, я сделать {120} не мог уже в период моего оставления службы. Ввиду этого я при своем свидании со своим заместителем Брюн-де-Сент-Ипполитом заговорил сам с ним о Малиновском, передал ему слова Малиновского и посоветовал ему дать 5 тыс. рублей и, если ген. Джунковский не признает, из опасения активной деятельности со стороны Малиновского, оставления его в числе депутатов, то потребовать от Малиновского выхода из Государственной думы, обещая в этом направлении и Брюну свое содействие; но, во всяком случае, просил его указать, ввиду проявляемой Малиновским в это время вполне понятной нервности, кому я должен передать его — ему ли, Брюн-де-Сент-Ипполиту, или Васильеву ¹⁵⁴, бывшему после Виссарионова вице-директором департамента полиции и посвященному, конечно, в тайну Малиновского. Брюн мне сказал, что он о Малиновском переговорит с В. Ф. Джунковским, и заявил, что лично он отказывается от свидания и знакомства с Малиновским, а просит меня передать его Васильеву, которому он и сообщит дальнейшие результаты решения ходатайства Малиновского товарищу министра. Вследствие этого я по телефону сообщил г. Васильеву о существе разговора с новым директором по поводу Икса (так подписывался Малиновский в сношениях со мною и в расписках о получении денег), а Малиновскому передал, чтобы он по телефону, данному мне г. Васильевым, с ним условился о дне и часе и месте свидания. После этого я, вследствие существовавшего обычая, принятого оставляющими департамент полиции директорами, не считал себя вправе не только говорить или видеться с Малиновским, о чем я ему, прощаясь и благодаря за службу, передал, но и узнавать о нем у кого-либо из чинов департамента полиции. Только в мае 1914 года, когда у меня умирал мой старший сын, Малиновский встревоженным тоном передал мне, что он не понимает поведения Васильева в отношении его, так как Васильев в течение полутора недель отклоняет все его, Малиновского, попытки к свиданию, и он из всей окружающей его в Государственной думе обстановки видит шатающуюся под ногами почву и просит меня во имя его заслуг для департамента полиции и моих постоянно добрых к нему отношений выяснить, что хочет от него ген. Джунковский, так как он, Малиновский, в этом видит отражение отношений к нему со стороны ген. Джунковского, и, во всяком случае, просил устроить ему свидание с Васильевым. Мне его было жалко; такого растерянного тона я никогда у Малиновского не слышал, и я понял, что, действительно, его положение, видимо, трагическое. Указав ему причины, по которым я не могу лично выйти из дома, я успокоил его обещанием настоять, чтобы Васильев с ним лично повидался, и по телефону по этому поводу переговорил с Васильевым и указал ему, что если департамент полиции не желает пользоваться услугами Малиновского, то надо все-таки с ним расстаться таким образом, чтобы Малиновский был спокоен за себя, потребовав от него только гарантии прекратить свою партийную и сотрудническую деятельность. Какие дальнейшие результаты были от моего вмешательства, я не знаю, ибо у меня умер сын и я больную жену и семью отвез на Кавказ, затем по приезде осенью узнал, что Малиновский ушел из состава Думы по прошению, а из газет во время войны со слов С. Е. Виссарионова, что Малиновский был ранен в качестве призывного солдата в бою бомбой и был взят германцами в плен ¹⁵⁵.

По вопросу об отношениях австрийского правительства к Ленину могу добавить, что Ленин настолько, по словам Малиновского, был аккредитован доверием со стороны австрийского правительства, что его письменные удостоверения с ручательством за то или другое лицо имели гораздо более значения, чем всякие посольские или консульские удостоверения для австрийских властей. Малиновский Ленина прозвал нашим консулом в Австрии. Малиновский мне также говорил, что вся литература пропускалась в нашу границу со стороны Австрии вполне свободно, если провожавшее лицо имело от Ленина пропуск. Сам Малиновский ездил к Ленину, проходя границу через посредство партийных лиц, известных Ленину, ибо я ему своих паспортов не давал и к градоначальнику он не обращался. Между тем в Австрии наблюдение за всяким приезжавшим из России в мою пору службы, по моим сведениям, было сильно стеснено и такое лицо было окружаемо большим филерным наблюдением, причем Малиновский говорил, что если в таких случаях наш русский путешественник обращался к Ленину, то наблюдение снималось. Показание писал собственноручно

С. П. Белецкий.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 212—224 об. {122}

ПОКАЗАНИЯ В. Г. ИВАНОВА

Петроград, 8 июля 1917 г.

Постановление от 8—14 июня 1917 года мне предъявлено. Я не признаю себя виновным в том преступлении, юридические и фактические признаки коего подробно в этом постановлении изложены. Я уже давал вам 13 и 17 мая 1917 года свои подробные объяснения по поводу главнейших фактов, касающихся истории прохождения Малиновского в члены Государственной думы 4-го созыва. Подтверждая ныне эти свои показания, я могу их дополнить следующими данными. По поводу инструкции по ведению внутренней, секретной агентуры я заявляю, что знал о факте существования какой-то инструкции у начальника охранного отделения, но сам такой инструкции я не читал; те положения инструкции, которые приведены в постановлении о привлечении меня в качестве обвиняемого, мне совершенно неизвестны, и я даже утверждаю, что я никогда не руководствовался в своей деятельности никакими правилами, допускавшими развитие преступления до наивысших пределов при невмешательстве чинов жандармской полиции, о таком преступлении осведомленных.

Что касается Романа Малиновского, то я могу категорически заявить, что я совершенно не припоминаю, чтобы Малиновский мне когда-либо заявлял о своем сотрудничестве с чинами охраны до апреля 1910 года. Помнится, что при мне Малиновский никому не говорил ничего по этому поводу. Примечания, сделанного Виссарионовым на справке о деятельности секретного сотрудника Портного, я не могу понять. Кто такой Эрнест — не знаю (предъявлено вещественное доказательство). Я никогда не стал бы скрывать, если бы что-либо знал об услугах, оказанных Малиновским какому-либо розыскному органу до Московского охранного отделения. Я не представляю себе, чтобы Виссарионов делал какие-либо отметки при мне на справках о секретных сотрудниках. Вообще смысл и история происхождения примечаний С. Е. Виссарионова на листке, посвященном сотруднику Портному,— мне неизвестны.

По поводу избрания Малиновского в члены Государственной думы я должен, прежде всего, заявить, что совершенно не припоминаю ни одного случая каких-либо моих разговоров по поводу возможности такого избрания {123} с полковником Заварзиным. Я хорошо помню, что разговор о том, что Малиновский может быть избран в члены Думы, имел место между мною, Мартыновым и Виссарионовым. От чего все эти разговоры начинались, я точно не помню. Я припоминаю, что Малиновский сам поставил этот вопрос, сообщив, как мне кажется, или мне, или при мне Мартынову, что он может быть избран в члены Государственной думы от партии с.-д. Я не припоминаю, чтобы этот вопрос поднимался ранее июля или августа 1912 года; не припоминаю, какие могли быть данные у Виссарионова сообщать в своем рапорте еще от 5 мая 1912 года о том, что предполагается кандидатура сотрудника Портного в члены Государственной думы. Здесь нужно иметь в виду, что при собеседовании вице-директора департамента полиции с секретными сотрудниками мы, чины розыскного ведомства, присутствовали лишь постольку, поскольку получали приглашение от вице-директора; вполне возможно посему, что не все разговоры с Портным происходили в моем присутствии, тем более что при свиданиях моих с Портным вообще обыкновенно присутствовал и начальник отделения. Скажу кстати, я даже не могу себя считать руководителем этого сотрудника; я только записывал при свиданиях наиболее интересные сообщаемые сведения в кратких словах. Здесь необходимо мне пояснить, что подполковник Мартынов превосходно знал все, что касается Малиновского (Портного). Мартынов приехал в отделение в июле 1912 года из Петрограда и объяснил, что ему дела отделения уже известны по перепискам, находившимся в департаменте полиции. Поэтому его ссылка на меня, что он лишь на меня полагается, подписывая бумагу с донесением о необходимости ареста Моисея Кривова, совершенно не соответствует действительности. Он был вполне в курсе дела, и, не одобряя содержания бумаги, конечно бы, ее не подписал. По поводу этого рапорта я представляю себе следующую картину; вероятно, при мне Виссарионов и Мартынов совещались по вопросу о препятствии, возникающем при проходе Малиновского в Думу, вероятно, они тут же посовещались и продиктовали мне текст этого рапорта, который я, очевидно, и занес в секретный журнал, проставив на бумаге соответствующий номер. Иначе я не могу себе представить, чтобы Мартынов послал ротмистру Ершову телеграмму об аресте Кривова без санкции вице-директора, которого, однако, просил дать личные указания тому же Ершову. Точно всего этого не припоминаю, но представляю себе именно вышеуказанную картину событий. Был ли Кривов арестован или нет, я так и не знаю до сего времени.

С Белецким у меня никогда не было разговоров по поводу секретных сотрудников, и в частности о Малиновском. При мне он никаких личных указаний подп. Мартынову о сотрудниках не давал. По поводу выдачи Малиновскому паспорта Эйвальдта, а также о переписке по поводу судимости Малиновского я остаюсь при своих прежних объяснениях, к коим добавить ничего не могу. Я припоминаю еще, что после того, как Малиновский уже был выбран в члены Государственной думы, тут как-то при мне он имел свидание с вице-директором Виссарионовым. Очень возможно, что это было в начале ноября 1912 года перед отъездом Малиновского к Ленину, когда, как Вы говорите на основании документов, Виссарионов, приезжал в Москву в связи с вопросом о подозрениях в провале Портного. Во время этого свидания С. Е. Виссарионов объяснил Малиновскому, что он теперь переходит из ведения Московского охранного отделения в ведение департамента полиции, куда он и должен по приезде в Петроград позвонить по указанному номеру телефона, назвавшись, помнится, Славянским, или Славиным, или Славным, кажется, именно Славянским. Хотя по приезде своем в Петроград Малиновский из-под руководства Московского охранного отделения [вышел], однако он при своих неоднократных после того приездах в Москву оказывал любезность Московскому охранному отделению и по старой памяти давал еще разные сведения, освещавшие имевшиеся у нас частью или же дотоль неизвестные данные общего характера; какие это именно были сведения, я сейчас не помню. Я несколько раз видел после избрания Малиновского в Думу и после переезда в Петроград этого нашего сотрудника в Москве. Я помню, что я вел даже записи дававшихся им сведений и в этот период времени, причем начальник отделения за любезность Малиновского, выражавшуюся в сообщении сведений, уплачивал ему разные суммы денег — по 25 рублей, то 50 рублей. Эти записи, а равно и предыдущие, касавшиеся сведений, полученных от Портного, должны находиться в Московском охранном отделении и в департаменте полиции. Я не помню, какой тут был псевдоним у Малиновского после его избрания в депутаты. Мне почему-то думается, {125} что он и в Москве у нас числился в то время под именем Икса.

По отдельным вопросам поясняю. Я совершенно не представляю себе, ездил ли Малиновский на свою родину в Плоцкую губернию для получения удостоверения о своей несудимости. Не помню даже и разговоров на эту тему. Я не помню, говорил ли мне Малиновский или слышал ли я хотя бы от кого бы то ни было, чтобы на фабрике Фермана были какие-либо недоразумения со временем службы Малиновского на заводе, требуемым законом для участия в выборах в Думу. Я не помню, чтобы Малиновский мне рассказывал что-либо о 25-рублевой взятке конторщику фабрики Фермана за улажение этого инцидента.

Могу добавить к своему объяснению, что ни с кем я в предварительное соглашение на служебные злоупотребления не входил, с Макаровым, Золотаревым и Белецким даже вовсе никаких бесед о Малиновском не имел. Распоряжения начальства для меня были обязательны, ибо такова уже служба по военному ведомству. Прошу обратить внимание на то, что в вопросе о несообщении сведений о судимости Малиновского московскому губернатору я никакого участия и не мог принимать, ибо не имел права с ним сноситься. В соглашении на арест Кривова я также не участвовал, и если где-либо и окажется, что поступил неправильно, то лишь по приказанию начальства. К сему считаю нужным присовокупить, что у Московского охранного отделения даже и не могло быть, мне думается, никакого желания проводить Малиновского в Государственную думу, ибо оно вследствие его отъезда из Москвы почти лишалось ценного секретного сотрудника, освещавшего партию с.-д. Резюмируя все сказанное, я должен еще раз повторить, что никакой вины за собой не чувствую. Я исполнял лишь чужие приказания, исходившие от моего начальства и для меня обязательные.

На ваш вопрос дополнительно объясняю. Стефания Андреевна Малиновская сотрудницей Московского охранного отделения не была. В конце 1912 года я узнал, что ей известно о том, что ее муж состоял сотрудником охранного отделения. Насколько я могу припомнить, дело это выяснилось так: как-то незадолго до отъезда в Петроград Малиновский мне сообщил, что какие-то сведения, если он не успеет сам, сообщит мне его жена; на мой вопрос о том, разве ей известно секретное сотрудничество мужа с охранным отделением, Малиновский мне ответил утвердительно. Если память мне не изменяет, Малиновская действительно тогда, по поручению мужа, сообщила мне те сведения, которые были получены им. Помнится, что я видел Стефанию Андреевну и лично на улице или на вокзале при назначенном Роману Вацлавовичу свидании. Кажется, и по телефону она мне сообщала сведения раза два. Словом, здесь в конце их пребывания в Москве перед переездом в Петроград Стефания Андреевна Малиновская была в курсе дела по поводу связей ее мужа с охранным отделением. Что было раньше, свидание с Малиновским или же разговор наш по телефону,— я не помню. Больше к своему показанию ничего добавить не имею. Прочитано.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 227—229 об.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ С. Е. ВИССАРИОНОВА

Петроград, 11 июля 1917 г.¹⁵⁶

...О том, чтобы Малиновский мог приехать в Россию из германского плена в текущем году, я ни от кого решительно ничего не слышал ¹⁵⁷.

Я прошу предыдущее свое показание дополнить тем, что по вопросу о судимости Малиновского я в своем рапорте высказал мнение о недопустимости с точки зрения закона избрания его в Государственную думу; затем я возбудил в том же рапорте вопрос о необходимости сообщить московскому губернатору сведения о судимости Малиновского. Но когда я увидал отметку С. П. Белецкого о докладе министру внутренних дел, то я подчинился авторитету министра. Далее на свидания с Малиновским я ходил, имея в виду освещение деятельности думской с.-д. фракции. Теперь я признаю, что как проведение Малиновского в Государственную думу, так и оставление его там являлось совершенно недопустимым. Затем, я считаю, что Малиновский, как человек, наиболее знающий партийную жизнь и очень ловкий, обходил и фракцию и С. П. Белецкого, не говоря уже обо мне. К этому выводу меня приводят резкие выступления Малиновского в Государственной думе и на местах, вопреки дававшимся ему указаниям. Я и теперь не могу припомнить, представлял ли директору департамента вторую часть дневника агентурных записей со слов Малиновского или нет.

Я точно так же не могу вспомнить чего-либо освещающего сделанную мною отметку о том, что Портной говорил добровольно в 1907 и 1910 гг. с начальником охранного отделения по телефону, а также о кличке Эрнест...

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 238—238 об.

ПОКАЗАНИЯ А. Г. КОЗЛОВА

Нитачил [Пермь], 20 июля 1917 г.

С б. членом Государственной думы Романом Вацлавовичем Малиновским я познакомился, кажется, весной 1910 года, на одном из конспиративных собраний под Москвой в Кунцеве. Спустя несколько месяцев после этого собрания некоторые участники этого собрания были арестованы и им было предъявлено обвинение — участие в собрании в Кунцеве. После этого я близко познакомился с Малиновским и часто виделся с ним. В 1910 году, в ноябре месяце, когда производились аресты в связи с предполагавшейся толстовской студенческой демонстрацией, я был арестован на собрании представителей профессиональных союзов на 1-й Мещанской, в д[оме] Вердеревского. На собрании этом были Малиновский, Валерьян Федорович Плетнев, Василий Семенович Бронников, Михаил Павлович Быков (прож[ивает] сейчас в Туле, секретарь больничной кассы патронного завода). Часов около 9 вечера в квартиру явилась полиция. Мы все были испуганы, и мне бросилось в глаза, что Малиновский был совершенно спокоен. При допросе нас ротмистром Ивановым мне бросилось в глаза, что Малиновский допрошен был очень скоро, тем более, что он, как сам говорил, будет объяснять свое присутствие на этом собрании интересом к профессиональному движению, тогда я в первый раз усомнился в политической честности Малиновского. Все арестованные в д. Вердеревского были освобождены через несколько дней. В марте 1911 года я, Быков, Плетнев и Бронников были арестованы на улице Москвы под предлогом какого-то скандала ¹⁵⁸. У Плетнева в кармане оказался подписной лист в пользу арестованного. В это время Плетнев уже был делегатом от профессионального союза мануфактуристов на съезде фабрично-заводских врачей, состоявшемся в Москве. После находки подписного листа на наших квартирах был произведен обыск, причем у Плетнева было найдено письмо некоего рабочего Сковыша, в котором он просил Плетнева от имени профессиональных союзов мандат на съезде врачей Малиновскому ¹⁵⁹. Всех нас продержали в тюрьме 4 месяца и выслали в Вологодскую губернию, а между тем Малиновский не был даже арестован. В Сущевском арестном доме вместе со мною содержался арестованный по делу участия на съезде Иван Пильщиков, у которого при обыске нашли письмо, кажется, из Харькова, в котором рекомендовался некто Булочников; партийный работник, хорошо известным Малиновскому ¹⁶⁰. Это письмо было передано в охранное отделение, и все-таки Малиновский остался на свободе. Тут же в Сущевской части у меня и у моих товарищей возникло подозрение, что Малиновский провокатор, о чем мы тогда же сообщили большевику Бухарину, нынешнему редактору «Социал-демократа». Кроме нас четверых и Бухарина, о своих подозрениях о Малиновском никому не сообщали. После ареста мы были сосланы в Вологодскую губернию, однако я продолжал переписываться с Малиновским, уговорившись с товарищами не порывать с ним. Будучи в ссылке, Бронников встретился с одним из приятелей Малиновского — Чиркиным. В разговоре Чиркин высказал Бронникову свое подозрение относительно провокаторства Малиновского. Когда я узнал об этом разговоре, мы решили сообщить Чхеидзе. Мне известно от Бронникова, что Чиркин был у Чхеидзе, передал ему наше предположение о провокаторстве Малиновского, и Чхеидзе говорил, что он имеет уже несколько писем из Москвы относительно Малиновского, но фактических данных, уличающих его, не имел ¹⁶¹. После того я потерял Малиновского из виду и уже из газет узнал о выборе его в Государственную думу и бегстве за границу. Что касается партийной работы Малиновского, то я должен указать, что Малиновский участвовал в работе обеих фракций — большевиков, меньшевиков. Что касается относительно остальных предложенных мне вопросов, я ответить ничего не могу, так как не был близок к центрам партий и находился или в ссылке, или работал по окраинам России. Более показать ничего не имею. Прочитано.

Алексей Григорьевич Козлов. {129}

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 244—245 {129}

ИЗ ПОКАЗАНИЙ А. П. МАРТЫНОВА

Петроград, 30 июля 1917 г.

...Для меня вопрос стоял, как, очевидно, и для р[отмист]ра Иванова, в исполнении указаний и выраженного желания, т. е. равносильного приказанию департамента полиции в лице названных Белецкого и Виссарионова о том, чтобы мы не мешали проведению Малиновского в члены Гос. думы, и значит, если бы представилась необходимость, то устраняли бы препятствия к этому. Этим, напр[имер], объясняется то обстоятельство, что, когда у Малиновского возникли опасения, что на фабрике Фермана он не дослужит положенного для ценза выборов срока, то я получил приказание от директора департамента полиции, не помню теперь точно, в какой форме, телеграммой ли, или бумагой, доложить московскому губернатору генералу Джунковскому, чтобы он знал, что Малиновский, проживавший в пределах вверенной ему губернии, есть секретный сотрудник департамента полиции и что участие его в выборах и, следовательно, прохождение его в члены Гос. думы есть желание д[епартамен]та полиции. Я это выполнил и генералу Джунковскому доложил. Доложил именно только это, так как, во-1-х, я получил приказание так осведомить губернатора, причем мне не было объяснено в приказании д[епартамен]та полиции, для чего я должен это сделать, и я делал уже сам выводы, что, вероятно, департамент полиции желает получить у ген. Джунковского какую-нибудь поддержку, если бы встретились затруднения какие-либо при формальной стороне выборов. Утверждение Белецкого, что он поручил мне переговорить с директором фабрики Фермана, чтобы уладить вопросы об оставлении Малиновского на фабрике, не соответствует действительности. Во-1-х, я тогда и не виделся с Белецким, а затем это уже потому было бы невозможно, что если бы я, начальник Моск. охр. отделения, поехал бы к Ферману, в пределы губернии, где был свой розыскной жандармский офицер и фабрика находилась в пределах ведения Моск. губ. жанд. управления, где был свой надзор, то вместо конспиративности, так нужной в этом деле, получился бы провал Малиновского. Это настолько ясно, что если Белецкий еще раз вспомнит обстоятельства этого дела и это мое соображение, вытекающее из всей обстановки розыска, то он согласится, что {130} это поручение не могло быть мне дано и не было дано. В этом смысле для меня представлялось все время, что дело выборов Малиновского именно «и представлено его естественному ходу», как мне сообщено в известной и предъявленной мне телеграмме департамента полиции. Поэтому когда я получил эту телеграмму, то первое мое внутреннее движение было удивление, по какой причине она мне была послана; теперь после предъявления мне следственного материала и когда видел резолюцию министра об этом, т. е. чтобы дело предоставить его естественному ходу, то я понимаю эту телеграмму как шаблонное исполнение резолюции министра. Для меня же это не изменяло дела. Поэтому я и ответил, что дело предоставлено его естественному ходу, потому что я фактически и не вмешивался в него, а так как знал, со слов Малиновского, что, по его мнению, успех выборов его обеспечен, то добавил и это для сведения д-та полиции. Малиновский в разговорах со мной говорил мне очень туманно, что за ним есть прошлое, но какое, я точно не знал, и он мне говорил, что, по его мнению, это не будет препятствовать его выборам и утверждению их. Сам Малиновский очень стремился попасть в члены Гос. думы, и для меня представлялось тогда, что это в значительной степени основано на его громадном самолюбии; этим самым он превращался из простого рабочего в члены Гос. думы и, так как он, конечно, не мог не понимать, что в душе я не могу сочувствовать его уходу от моего ведения, так как я лишался хорошего осведомителя, то я объясняю себе многие действия Малиновского со мной желанием скрыть от меня некоторые подробности, которые могли бы мешать его прохождению в члены Гос. думы. Так, напр[имер], он говорил мне о том, что у него случилась неприятность в том смысле, что ему не хватает двух недель, кажется, для законного срока пребывания на фабрике, но что он это уладит. Как именно он уладит, я узнал только теперь, после предъявления мне следственного материала, а именно из показания А. М. Никитина, из которого вижу, что у Малиновского и Никитина состоялось свидание и соглашение о том, как нужно поступить Малиновскому в этом случае, т. е. дать какую-то взятку или «на чай» какому-то конторщику фабрики Фермана, с тем чтобы тот изменил или что-то неправильно записал о сроках пребывания Малиновского на фабрике. Кроме того, по тем же причинам Малиновский мне ничего не говорил о причинах своей поездки в Плоцкую губ. для доставления себе какого-то удостоверения, что он не судился, и будто бы за деньги, за 300 рублей, как я узнал это теперь из следственного материала. Если бы Малиновский мне это сказал тогда, так я бы и не поверил, что это можно сделать. Вопросу о бывшей судимости я не придавал значения, считая, во-1-х, что если с этой стороны будут препятствия, то Малиновский и не пройдет в члены Гос. думы, так как выборы его будут не утверждены губернской комиссией, а во-2-х, сам Малиновский мне говорил, что препятствий в этом смысле не будет. Справку о судимости, мне предъявленную, я не видел; когда она отпечатана на бумаге с бланком охр. отделения, я не знаю. Я печатать на пишущей машине не умею, а давать ее печатать кому-либо из служащих отделения едва ли бы было поручено из конспирации перед служащими. Время ее напечатания мне неизвестно. То обстоятельство, что она пришита к бумагам, помеченным осенью 1912 г., я объясняю случайности подшивки этого материала, да и не знаю, когда она была подшита. По поводу бумаги и материала о Малиновском и его сведений, я получил из департамента полиции приказание, в какой именно форме, не помню, телеграфной или письменной, что весь материал этот подлежит уничтожению. Что в отделении и было исполнено. К какому именно времени относится это распоряжение, я совершенно не могу вспомнить. Мне представляется, что тогда уже р[отмист]ра Иванова в отделении не было, значит, это было уже после 1913 г., и поручал я это выполнить р[отмист]ру Ганько, тогда, после Иванова, заведовавшему непосредственным освещением с.-демокр. организаций в Москве. Если р[отмист]р Ганько получил от меня это распоряжение, то он его и выполнил. Я помню, как мне было доложено, как будто именно им, что это поручение выполнено. Я думал, что департамент полиции у себя также уничтожил эту переписку. Точно вспомнить время, в которое состоялось это распоряжение, я не могу. По заявлению Белецкого, Малиновский ему говорил потом, при каких-то разговорах, что он мне объяснял и рассказывал, как он ездил в Плоцкую губ. и как он достал там удостоверение о несудимости за 300 руб. Если это Малиновский и рассказывал Белецкому, в чем, конечно, я не сомневаюсь, то это я объясняю желанием Малиновского показать, что он ничего не скрывал. Я же после утверждения выборов Малиновского считал, что у него не было обстоятельств, {132} помешавших ему пройти в члены Гос. думы, а когда много позже я узнал, что у него все же было прошлое, которое выразилось в каких-то преступлениях, которые мешали его прохождению в члены Гос. думы, то я становился сам в тупик, не зная, как это произошло, и даже думал, что департамент полиции дал какие-нибудь инструкции московскому губернатору в смысле оказания содействия утверждению Малиновского. Тогда именно, осенью 1912 г., я настолько был перегружен новым и большим делом, которое было мне поручено, что я не уделял столько внимания делу Малиновского, которое вообще мне представлялось уже решенным департаментом полиции и как бы для меня исчерпанным. Кличка Икс относится, как я знал, к Малиновскому; относится ли кличка Старый к нему же — в точности не помню. Возможно, что это относится и к какому-нибудь из прежних сотрудников, случайно снова явившемуся в отделение и давшему сведения. Приезд в Москву в октябре 1912 г. Виссарионова был вызван желанием департамента полиции проверить мои действия о филерах Клинковых, которые намеренно, по неудовольствию на меня, основанному, кажется, на наказании, которое я наложил на одного из братьев Клинковых, провалили мою секретную агентуру в лице, кажется, сотрудника под псевдонимом, кажется, Кацап или Сидор, не помню точно. Дело это касалось только одного этого сотрудника, однако я видел, как вице-директор Виссарионов выражал почему-то беспокойство, что может быть провален Малиновский, хотя это ниоткуда не вытекало. По неудовольствию, высказанному мне тогда департаментом полиции, мне тогда же казалось, что департамент полиции готов подозревать меня в каких-то действиях, направленных к торможению дела ухода от меня Малиновского, и возможно, что приезд тогда Виссарионова имел целью выяснить это обстоятельство. Виделся ли тогда Виссарионов с Малиновским или нет, я теперь не помню. Но могу допустить, что виделся, и если он имел цель обследовать и вопрос, не провален ли Малиновский вследствие ряда моих действий, повлекших за собой проступок Клинковых, то я могу допустить, что он виделся с Малиновским и без меня, т. е. именно для проверки моих распоряжений. Может быть, поэтому Виссарионов и поместил свои соображения о Малиновском в свою докладную записку о Клинковых, мне предъявляемую. О жене Малиновского Стефании Малиновской я первый раз слышу, с ним мне не пришлось говорить о ней. Упоминание в показании р[отмист]ра Иванова о ней и переговорах с Малиновским о ней я объясняю себе тем, что Малиновский, будучи более близко и доверчиво знаком тогда с р[отмист]ром Ивановым, говорил и о своей жене, и о всем том разговоре, который приведен в показании р[отмист]ра Иванова. Этой же близостью, основанной на долгом знакомстве, я объясняю себе перевод р[отмист]ра Иванова из Харькова в Петроград. охр. отделение в начале 1914 г., так как я думал тогда, что Малиновский будет снова поручен ему. В показании б. директора департамента полиции Васильева, мне предъявленном, есть подтверждение этому. После одной из поездок Малиновского за границу к Ленину он по возвращении рассказывал подробности этой поездки; я тогда, вероятно, с р[отмист]ром Ивановым был вместе на свидании с Малиновским. По обыкновению, я сначала прослушал рассказ Малиновского, а затем поручил р[отмист]ру Иванову записать все сведения, которые дал Малиновский для доклада потом в департамент полиции, который я и сделал в ноябре 1912 г. Почти все данные этого доклада относились к общему ходу розыска и для д-та полиции представляли большой интерес. Фраза в этом докладе, об отношении австрийской полиции, придирчивой к русским путешественникам вообще и предупредительной к Ленину и лицам, прибывающим к нему, записана со слов рассказа Малиновского, как весь материал, данный им, как фактический, так и эпизодический. Я тогда, в 1912 г., конечно, не связывал, да и не мог связывать его с какими-нибудь выводами о планомеренности действий австрийской полиции, а отнесся к этому как к эпизоду путешествия Малиновского и, как записано было р[отмист]ром Ивановым, так целиком и послал в д-т полиции. Телеграмму от 17 февраля с. г., данную на имя приставов г. Москвы и подписанную моим помощником подп[олковником] Знаменским и содержащую в себе сведения о возможности приезда в Москву Малиновского, я объясняю так: послана не бумагой, а телеграммой, для скорости и простоты выполнения дела; причем я не давал поручения специального подп[олковнику] Знаменскому послать именно телеграмму, а он это сделал, очевидно, для сокращения переписки; телеграмма послана полицейским телеграфом, значит, подписан один экземпляр, с указанием, что надлежит передать всем приставам; если же писать бумагой, то приходилось бы печатать 48 бумаг, {134} по числу участков подписывать их 48 раз. Поэтому подп[олковник] Знаменский, очевидно, для сокращения переписки и сделал так, да это так обычно и практиковалось. Уверен, что подп[олковник] Знаменский выскажет то же соображение в объяснение своих действий; насколько же шаблонно для меня было исполнение этой бумаги, то я помню, что на полученном мной из д-та полиции уведомлении о возможности появления в России и Москве Малиновского (если бумага была послана мне, как это и было) я написал «Подп-ку Знаменскому исполнить», без разъяснения, как исполнить, так как это было ясно и подразумевалось наблюдение по Москве за этим. Я помню, что я получил уведомление об этом именно из департамента полиции. Сам этим сведениям придавал мало вероятия. Кроме того, по практике я знал, что департамент полиции посылает для проверки всякие сведения, в свою очередь полученные им. Получив в свое время известный циркуляр д-та полиции с предложением направлять агентуру к большему разъединению фракций большевиков и меньшевиков и не допускать их слияния ¹⁶², я считал, что д-т полиции стремится к разъединению сил противника и ослаблению этим его; но самый способ выполнения, конечно, легче было написать, чем выполнить. Вопросы слияния этих фракций, конечно, принадлежали к таким, которые регулируются общим ходом жизни партий, да и самой страны в ее политическом и экономическом отношении, и регулировать их взаимоотношения усилиями секретной агентуры — это утопия и довольно наивная. Во-1-х, если бы деп. полиции знал, что по всей империи, в каждом розыскном органе имеется достаточно влиятельная для выполнения этих предначертаний агентура, чего, конечно, не было, а во-2-х, если бы можно было это делать через агентуру вообще. Выполнить эту задачу можно было, до известной степени, через интеллигентную часть агентуры, которая обычно была в «меньшевизме», значит, надо действовать через нее. Как раз этой агентуры всегда было меньше; это понятно, я думаю, без пояснений, так как в более культурных слоях труднее было доставать осведомителей. Сотрудники же большевики в большинстве были недостаточно интеллигентны, чтобы проводить пожелания д-та полиции. Лично я себе представлял этот циркуляр д-та полиции просто недостаточно продуманным. В предъявленном мне показании сотрудника Пелагея есть, между прочим, заявление, что я через одного из офицеров реко-{135}мендовал сделать так, чтобы Ленин приехал в Россию; категорически заявляю, что такого разговора не было и поручения, офицерам, такового не давал, да я и отлично понимал, что Ленин же не поедет же в Россию по приглашению Пелагеи. Слишком наивно. К изложенному считаю необходимым дополнительно пояснить следующее: 1) по принятии мной должности в июле 1912 г. начальника Моск[овского] охр[анного] отделения я был завален делами не только Моск[овского] охр[анного] отделения и делами по Высочайшему проезду, но, кроме того, я, по должности еще, совмещал и должность начальника Моск[овского] районного охранного отделения, заключавшую в себе обязанности по контролю и руководству розыском в 11 губерниях Московского района, губерниях, совпадающих по своему географическому положению с Московским промышленным районом. Каждый день в этот отдел охранного отделения, который назывался районным охранным отделением и имел особого офицера, моего 2-го помощника, накапливалась целая груда сведений по этим губерниям и возникала масса вопросов, требовавших большого срочного внимания и труда; 2) в своем показании от 6 июля 1917 г. Белецкий, говоря об отчете, представленном ему Виссарионовым, об обстановке событий того времени в московской партийной среде, в связи с возможностью избрания Малиновского в Гос. думу добавляет, что он, Белецкий, ввиду этого «при явке ко мне н[ачальника] Мартынова проявил к этому делу живой интерес». Я напоминаю, к какому времени это относится. Я знаю, что до встречи со мной на Бородинских торжествах в авг[усте] 1912 г. я с Белецким о Малиновском не говорил; тем более это ясно, что из дальнейшего показания видно, что Белецкий совещался по этому поводу с Виссарионовым и полк[овником] Ереминым. В Москве этого быть не могло, значит, это относится к какому-нибудь другому времени...

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 292—295 об. {136}