МАТЕРИАЛЫ ВЕРХОВНОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО ТРИБУНАЛА ПРИ ВЦИК

ПОКАЗАНИЯ МАЛИНОВСКОГО

27—28 октября 1918 г.

ВО ВСЕРОССИЙСКИЙ НАРОДНЫЙ ТРИБУНАЛ РСФСР

В 1892 или 1894 году я остался сиротой, когда отец помер, мне было 8 лет, а к смерти матери — 14, старшие сестры отдали меня в книжный магазин Баера в гор. Плоцке в учение, но я не хотел там быть, меня тянуло на завод, и я бежал в Варшаву, там поступил на фабрику мельхиоровых изделий «Грошковский-Годыцкий», где и пробыл около трех лет, но и там мне было нехорошо; я решил пуститься в кругосветное путешествие, для чего подговорил некоего Кокуляра, и в июле 1897 года мы бежали с намерением пробраться в Германию, денег для этого мы имели три рубля.

Добираясь до границы в Липновском уезде, по дороге попался нам одинокий дом, куда я вошел; в нем не было никого. Я стал искать, нашел хлеб, сыр, масло и 13 или 23 рубля денег; по дороге в Липно нас арестовали и осудили за кражу. Взломав печку в Чарнском волостном аресте, я бежал. Два или три месяца провел среди самых страшных подонков о[бщест]ва и был арестован и осужден за кражу и взлом казенного здания на 1 год и 6 месяцев тюрьмы.

В Плоцкой тюрьме была фабрика перламутровых пуговиц «Дубно», где я, а после отбытия наказания владелец этой фабрики взял меня к себе на такую же работу. Этим он спас меня от гибели. В 1901 году я был призван на военную службу и служил в лейб-гвардейском Измайловском полку. В 1904 и 5-м годах никакого участия в экспедициях или других тому подобных нарядах не принимал, т. к. служил конюхом у полк. Ботерьянова. В 1905 году осенью вернулся в роту и здесь за агитацию должен был идти под суд, но шт[абс]-кап[итан] Розгильдеев зачислил меня добровольцем на Дальний Восток, куда я не доехал, а был в гор. Могилеве в 20-м марш[евом] батальоне до марта 1906 года.

В апреле 1906 года в Петрограде уволился в запас и поступил токарем на завод Лангезипена. Здесь впервые я знакомлюсь с политической агитацией и начинаю сам работать на общественном поприще. Сперва член заводского беспартийного комитета, затем районный секретарь союза рабочих по металлу, а осенью 1906 года из-{138}бирают меня в секретари правления, в должности которой я пробыл до осени 1910 года ¹⁶³; за это время в каких-нибудь ячейках или других партийных организациях не участвовал, но сочувствовал всегда большевистскому течению и по поручению разных лиц и учреждений линию большевиков проводил.

За это время участвовал в съезде кооперативном ¹⁶⁴ и фабрично-заводских врачей.

Работал я в союзе честно, отдавал этой организации всю душу и сердце и в то время, когда я видел, как развиваются мои способности, какую роль придется мне сыграть впереди, мозг сверлила опасность, что при первом моем аресте откроют, что я сидел в тюрьме за кражу.

Я помню случай с Кувшинской ¹⁶⁵, когда она говорила: «Тов. Роман, учитесь, Ваше будущее впереди», а я знал, что эта будущность до первого ареста; при первом аресте откроют, что я сидел за кражу, назовут вором, и я погиб.

Шер, а также Козельский ¹⁶⁶ говорили тоже, и мне так хотелось об этом поговорить с Шером, которого я очень уважал, но ложный стыд не позволял этого сделать.

В ноябре 1909 года я, как делегат на Всероссийский антиалкогольный съезд, был арестован вместе с доктором Предкальном ¹⁶⁷, просидел около 3 месяцев в предварилке, а в январе 1910 года выпущен с воспрещением права жительства в Петрограде.

В январе переехал в Москву, хотел учиться, поступил на завод Штолле за Бутырскую заставу. Боясь ареста, от политической работы я ушел, но ненадолго. В апреле 1910 года приехал ко мне Макар и после нескольких свиданий предложил мне войти в состав ЦК, на что я согласился и ожидал кооптации.

За это время тов. Савва Шевченко, меньшевик, при моем участии по поручению ЦК организовал в гор[оде] Ярославле типографию ЦК.

Кооптация еще не состоялась, а я уже был арестован и по приводе в охранку узнал, что арестованы Макар, Шевченко, Милютин, а за Иннокентием гонятся.

Держали нас в охранке 7 или 8 дней, и 15 и 16 мая меня вызвали на допрос. Ротмистр Иванов там показал мне целый ряд фотографий. Первоначально на допросе я отрицал все, но когда он показал мне снимок меня и Макара, снятых в Петровском парке, и рассказал мне, что он знает и все дело с типографией, мне стало страшно — ничего еще не сделал и уже в каторгу, буквально без {139} гроша, жена и двое детей, а он тут, как сатана: «Согласитесь у нас служить, и все закроем». Нужно быть жандармом и таким, каким был Иванов, чтобы передать те приемы и слова, какими он пользовался, чтобы меня уговорить. Представил партию и многих ее руководителей как группу предателей, при помощи которых вылавливается бунтующий рабочий элемент.

Гарантировал полную безопасность, материальное обеспечение, а от меня даже не хотел доносов. Я помню его слова: «Нам не нужно, чтобы вы доносили, на это у нас есть много других». Рассказывал мне мои встречи, разговоры, и я увидел, что это правда, что кругом ложь и продажа. В душе уже тогда зарождалась мысль согласия, но я сказал «нет». Меня отвели в камеру.

На другой день мысль отказа окрепла во мне, хотя его слова: «12 лет каторги» не выходили из головы, и, когда вечером он вызвал меня еще раз, я уже спокойно ответил, что нет. Начались опять угрозы, уговоры, угощение чаем, папиросами, отвлеченные разговоры о семейной жизни, о роли охранки, что они не против прогресса, а все это нужно медленно. Боже мой, что это было. Это был человек, который, как паук, опутывал мою душу и тело и когда подметил, что я, наверно, колеблюсь, то ласково, как кот, подошел: «Согласитесь, а если не согласитесь, то не только вы, но и многие ни в чем не повинные поедете на каторгу, а вы, кроме того, будете открыты, что вы сидели за кражу».

Ложный стыд за себя, позор, которым покрою имя брата, тогда уже доктора в Казани, судьба сестер, из которых одна служила учительницей, другая — гувернанткой, третья только что вышла замуж за техника, боязнь за нищету и голод жены и детей сделали свое.

Я согласился. Обещали жалованье 100 рублей. Эта угроза заявить всем, что я вор, была решающим моментом, рухнуло все, что было под ногами,— я покатился в пропасть лжи и клеветы. Первые дни я ходил как очумелый. Перевели нас в Мясницкий полицейский дом и через 10 дней уволили. Я перешел на работу в городск[ой] электр[ический] трамвай, и первые несколько недель охранка оставила меня в покое. Я никуда не ходил, они ничего не спрашивали, и когда уже не Иванов, а полковник Заварзин хотел платить мне деньги, то я отказывался, говоря просто, за что вы мне хотите платить — ведь я даже никого не видел и ничего не знаю. Теперь мне многие говорят: «Почему ты не бежал. Почему не {140} сознался». Но ведь мне тогда некуда было бежать, разве сам от себя убежишь. Если б я верил, что партия не назовет меня вором, если б я знал партию, ее программу, ее цели, если б я знал учение Маркса так, как его знаю теперь, если б я был тем Малиновским, которым был впоследствии, то я без ваших советов решил бы так, как нужно было решить.

Но вы поймите, что социал-демократом и большевиком я был потому, что попал на этот поезд, попади я на другой, возможно, что с такой же быстротой мчался бы и в другую сторону.

Да я не мог быть черносотенцем, потому что до глубины души презирал и ненавидел проклятый строй, я не мог быть с. р., потому что их не знал, я не мог быть ликвидатором, потому что я чутьем, а не разумом не одобрял их тактики, но и большевиком я был не потому, что знал философию революционного марксизма, а был потому, что большевизм был ясен своей чистой, простой и без колебаний тактикой, от него пахло потом рабочей рубахи.

Это я знал и тогда, для меня этого было достаточно, чтобы быть в его рядах.

До декабря 1910 года моя деятельность в охранке была почти безвредной, я никуда не ходил, никаких связей не искал, наоборот, сколько было сил, прятался от всех. Записался на вечерние курсы по истории в университете Шанявского ¹⁶⁸ и на вечерние курсы по кооперации, ни с одним человеком там не разговаривал, сознательно себя оберегая, чтобы ничего не знать.

Но это не значит, что я ничего не доносил, были случаи, когда у меня не было выхода, такой случай с организацией примиренцев Шер, Круглов (Козельский), Дмитриев ¹⁶⁹, Чиркин и другие, об этом совещании я донес, это был первый шаг моей подлости. Я знаю, что в тот момент никто не был арестован, я знаю, что не создали с этого процесса, но они, хоть позже и в разных местах, были арестованы и что я этому причиной — я признаюсь.

Зимою я познакомился с Плетневым, Бронниковым и не с целью провокации или доноса, а просто ведь нужно было куда-нибудь идти. Стал ходить в Дорогомиловское о[бщест]во трезвости и должен же я хоть что-нибудь сказать. Трудно, чтоб вы мне теперь верили, но я говорю правду, я рассказывал разные небылицы, а Николая (после узнал, что он Батурин ¹⁷⁰) берег; как мог, и, когда о нем спрашивали, я лез из кожи, чтобы оградить его, и, кажется, мне это удалось. {141}

1 января 1911 года меня Кацап повез в Тулу к Макару, зачем там был Макар, жил ли он в Туле или был только проездом, я не знал, он меня только спрашивал о положении в Москве и ничего не говорил мне о своих планах. Поездку к нему я скрыл и, когда через некоторое время, дней через десять, я явился на условленное свидание и умолчал, что был в Туле, то Заварзин впервые тогда прочитал мне инструкцию, в которой говорилось, что за ложные сведения наказывают по суду.

Весной 1911 года созвался 2-й съезд фабр[ичных] врачей. Я работал в трамвае, охранка требовала, чтобы я пошел туда, велела взять отпуск, но я его не взял и не помню ни одной личности, с которой я бы познакомился там, за исключением московской делегации, которая охранке была, просто как легальная, известна. В работах съезда я не участвовал и в обыске у Шера подозреваю Лобову, о которой напишу в приложении.

Летом 1911 года, а также осенью я не помню ни одного случая доноса и, проверяя себя, прав ли я, повторяю, что это правда. Это мне помогло сделать попытку уйти от этого позорного дела. Осенью я обратился с просьбой освободить меня, клялся всем, чем мог, что отойду от всего, доказывал ему, что мне тяжело, что не могу так жить, да и просто, что я им ни к чему не нужен, но он не соглашался, обещал поговорить с Виссарионовым, и я верю, если б Заварзин пробыл еще начальником охр[анного] от[деления], он просто по негодности согласился бы меня отпустить.

Но, к несчастью, назначают Мартынова, а того я просто боялся. Долголетний страх, что могут меня открыть, что я сидел за кражу, прибавление к тому службы в охранке превратили меня в какого-то жалкого труса. Там на собрании я казался смел, но дома где-нибудь наедине превращали меня в какое-то ничтожество. Эта двойная игра всосалась уже в организм, и я был собою только в бессонные ночи и годен только к страданиям и угрызениям совести, которая таилась еще где-то в глубине.

В ноябре 1911 года ко мне пришла Валентина Николаевна Лобова и предложила мне принять от имени МК кандидатуру на январскую конференцию. Мартынов вызвал меня и сообщил, что такое намерение есть у МК, и категорически потребовал моего согласия. Цель поездки была не доклад, а известить, где она откроется, для чего дали мне адрес матери жены Иванова, а главное — {142} познакомиться с Лениным. Тут я понял, зачем меня держали, почему мне так долго платили жалованье и ничего не хотели. Зародилась мысль не вернуться с конференции, но страх — не провокатор, так вор — убил все.

Адреса, где была конференция, я не послал, из-за чего был большой скандал, когда я вернулся.

Лиц, бывших на конференции, я не выдал, за исключением Георгия ¹⁷¹, которого я подозревал в провокации. Но случилось более страшное — я вошел в ЦК и согласился на кандидатуру в Думу.

Правда, я Ленину, Григорию ¹⁷², Каменеву создал легенду, что я нелегальный, что у меня есть преступление в молодости, которое может повредить делу, но разве я за эту легенду боролся, разве я представил ее в таком виде, чтобы Ленин или Григорий не согласились на это — НЕТ! — я усыплял, я обманывал самого себя и мою совесть, которая кричала: что ты делаешь! А даже тогда, когда я уже работал на фабрике Фермана для получения ценза, разве не было сотни поводов, чтобы быть рассчитанным, т. е. уволенным, и сразу провалилась бы вся эта преступная затея. Но нет, мне льстило звание члена Думы, в это время я создавал себе лживую фантазию, как и с первого начала. В 1911 году пойду в охрану, узнаю, что там делается, кто там служит, с этой целью ходил даже караулить около этого дома, где имел свидание, но они были умнее меня, они эти дома охраняли лучше своих домов.

Так и теперь обманывал себя, что пойду в Думу, покажу родным, до чего я выбился, создам каким-нибудь образом условия к отказу и уйду. Но это была фальшь, бред уже больного человека.

После доклада, который я сделал в феврале нескольким лицам (о конференции), в том числе и Кацапу, я скрылся, поступил на фабрику Фермана и за это время, т. е. до сентября 1912 года, видел только один раз партийного человека — это Серго Кавказца ¹⁷³, члена ЦК. Видел его ночью в ресторане в Москве, и так как ему некуда было деться, то мы ночью пешком пошли в деревню (8 верст от Москвы) ко мне. Он у меня в деревне (жена жила в Москве) переночевал, и я никому ничего о нем не говорил.

В сентябре переехал в Петроград ¹⁷⁴, московская охрана передала меня департаменту полиции, а там я встретился с Белецким. Не для того, чтобы оправдывать себя, я пишу эти строки, а пишу только для того, чтобы вы {143} знали правду. Белецкий сразу предложил мне такие условия: «Встречаться мы будем редко, ни в каких доносах местной жизни, в доносах на каких-нибудь лиц я не нуждаюсь, это дело охранного отделения. Арестов, по нашим разговорам, я производить не буду.

Мне нужно знать общее настроение и положение в партии. Два раза в месяц я получаю сводку докладов от охр[анного] отд[еления] и заграничных агентов.

Всегда такая путаница и разногласие, что нуждаюсь в проверке. Вот этим мы с вами будем заниматься»,— что и было сначала, и только когда подошло время обсуждения бюджета, потребовал от меня присылки писаных речей, что я несколько раз сделал. Резолюций фракции ему на утверждение никогда не давал, по его поручению ни в фракцию, ни в Думу, ни в ЦК, ни в «Правду» никогда не вносил. Жизнь фракции, как до раскола одной, так и после раскола обеих, он через охранку знал лучше другой раз, чем я.

Я всю мою бытность при нем свел к проверке получаемых им докладов, были случаи, он освещал мне события во фракции Чхеидзе, были случаи, когда на меня самого доносили такие небылицы, которые мне и не снились. Ограничений в моих выступлениях в Думе никогда не делал, за исключением одного раза.

Препятствовал внесению запроса об избиении рабочих на фабрике Гивартовского в Москве, а когда запрос был все-таки внесен, категорически запретил мне по нему выступать, мотивируя, что Модель ¹⁷⁵ знает, что я служу, и может меня выдать, если я выступлю против него. К расколу фракции меня не подстрекал, хотя и не отговаривал.

«Правда». За все время на сотрудников «Правды» я никогда не донес, все разговоры, которых было очень мало, сводились «но как живет Конкордия ¹⁷⁶», или дурак Мирон (Черномазов), и только когда приехал Каменев, то спрашивал, что он делает. Я Каменева оберегал как мог, утверждал, что, за исключением литературной работы, он ничего не делает. О «Вопросах страхования», кажется, спросил раз, что делает там Скрыпник ¹⁷⁷. Я сказал то же, что и о Каменеве.

О «Просвещении» не помню разговора; спрашивал как-то раз о Ветрове ¹⁷⁸, но подробности не помню.

О заседаниях ЦК, которые были за границей, спрашивал подробно, и здесь я врал спокойнее, ибо чувствовал, что там, кроме меня, никого нет ¹⁷⁹. Интересовало его {144} больше мнение Ленина (резолюции он получал раньше, чем я). Резолюции, не подлежащие оглашению, передавал, но всегда в так перестроенном виде, как это только мог. Доклад о совещании с партийными работниками, когда я с него вернулся, он уже имел.

Присутствие Балашова и Миритеева ¹⁸⁰ подтвердил. Доклад поэтому поступил из Москвы, о 200 рублях, полученных от Кржижановского на их поездку, смолчал, сказав, что возил их на свой счет.

В той деятельности, которую описал, всегда старался нанести партии как можно меньший вред, и если есть люди, которые способны понять, что в такие минуты, как теперь, не врут, то они поверят этим нескольким словам, а если не верят, то я их больше убеждать не буду. Но, кроме того, что я описал, были дни и хуже этого.

Андрей и Коба ¹⁸¹. Андрея я выдал, и дело было так: прибежал ко мне в Думу Бадаев и говорит, что к швейцару дома, в котором он жил, приехал сегодня шпик и спрашивал, нет ли у Бадаева человека, по приметам речь шла об Андрее. Нужно было сейчас действовать. Андрей был у Бадаева. Я тут же, не имея под руками никого другого, взял с собою Ягелло и к Бадаеву. Там мы с Андреем условились, что около девяти я подойду с набережной Невы, зажгу папироску, что означает — проход свободен,— он должен два раза прикрутить огонь, что означало — вылезаю (кажется, окошком), и в тот момент, когда Андрей уже прыгал с окна или на забор, со стоящей на берегу пустой баржи показался человек. Ягелло за браунинг, я прошу — стой, человек выходит на берег, берет несколько поленьев дров и обратно, а мы с Андреем на Охту по льду и каждый в свою сторону. Но какой был ужас, когда, придя домой около двенадцати ночи, я нашел Андрея у себя (он не нашел ночевки). На другой день, утром, в Думе мне звонит Белецкий и требует просто, чтоб я Андрея просто чуть ли не выгнал. Я сказал ему сейчас по его уходе, куда он ушел. Это ужас, что тогда было, я примерял ему другую шапку и знал, что он все равно будет арестован. Я не помню точно, кто еще, но я уговаривал его идти куда-нибудь подальше, а Петровский звал его к себе, чуть ли не напротив меня, в дом, где помещалась фракция Чхеидзе. Когда он ушел, я сообщил по телефону, что он ушел к Петровскому, и в тот или на другой день он был арестован.

Другой случай с Кобой (Сталиным). Тут я его не выдал, но Белецкий мне сказал, чтоб я был как можно {145} дальше от Кобы, так как он будет на днях арестован, а он как на зло, точно желая меня испытать, терзать и так уж гниющую рану, пришел к нам, а от нас в Калашниковскую биржу, где и был арестован.

Пишу уже 12 часов, с 8 часов вечера 27 октября по 8 часов утра 28 октября. Больше нет сил.

9 часов утра 28 октября.

Арест Елены Федоровны ¹⁸² был для меня полной неожиданностью. И показания Черномазова были получены только ею, я о них ничего не знал.

Оканчивая эту часть, заявляю, что с Белецким встречался очень редко, встречался в ресторанах Палкин, М. Ярославец, ст. Донон, нов. Донон, два раза у него на квартире (личной) и один раз у него в департаменте без посредников, за исключением какой-то дамы, которая один раз принесла мне от него бумаги. На время своего отпуска в Карлсбад зимой 1913/14 года на свое место никого не оставил, и я его не видел около двух или больше месяцев.

Меня часто обвиняли, что я плохой организатор, что я в Москве или губернии не создал никакой организации, поймите хоть теперь, что я этого делать не мог, да, я пал до того, что служил в охранке, но это было еще далеко до того, чтобы быть ее слугой.

Это нужно было сегодня организовать, чтобы завтра их арестовали, а я этого делать не хотел и не мог.

Этим я кончаю мою исповедь, и если я, может быть, сказал не все, то не потому, что хочу что-нибудь скрыть перед вами, а потому, что это было давно, скоро пять лет тому назад, и за это время пришлось пережить войну с ее 11 боями и 4 года плена.

За все мое время работы в союзе металлистов, «Правде», фракции и т. д. я никогда ни одной копейки не присвоил себе.

Уход из Думы.

Я слыхал, что в России распространено мнение, что я ушел из Думы по требованию Джунковского; я верю, что у вас всех есть достаточно данных, чтобы вы все верили этому, но это неправда. Я ушел из Думы потому, что не было больше сил переносить эти мучения. Эти длинные годы страха, эта полная беспомощность, эти годы внутренней борьбы привели к тому, что я просто погибал, ведь дошло уже до того, что я, как малый ребенок, плакал при малейшем возбуждении, стоило во фракции кому из {146} депутатов говорить длинную речь, как я вынужден был, весь трясясь, уходить в другую комнату плакать, или в моменты этих страданий я ругался как сумасшедший и только в том, что кусал свои руки до крови, находил успокоение.

Никто не знал правды, почему я ходил неделю или больше с перевязанной головой, говоря, что меня лошадь ударила; так знайте правду,— я бил головой о стену так, что до кости рассек голову, а на какой-нибудь решительный шаг не был способен.

Если вы способны подняться так высоко, чтобы отвергнуть от себя то гадливое отвращение, которое есть у вас ко мне, то верьте, я никогда не хотел быть провокатором и с каждым днем мне было хуже не только потому, что тянулось время, а потому, что с каждым днем я приходил в большее сознание и не видел никакого выхода.

Зимой, с 13-го на 14-й год, я хотел отказаться от Думы. На январском совещании ¹⁸³ я хотел сознаться, но отсутствие веры, что вы меня поймете, стыд сказать вам правду не дали этого сделать. С этой целью я в Поронине напился пьян до потери сознания, в пьяном виде хотел сознаться, но и тут роковая судьба повернула дело иначе.

Но тут я уже решил во что бы то ни стало отказаться. Крестинскому ¹⁸⁴, Козловскому ¹⁸⁵, Каменеву, во фракции, в редакции, дома я, оправдывая[сь] разными способами, говорил всем, что я откажусь.

Белецкий об этом не мог не знать, если бы я даже ему этого не говорил, у него было достаточно мелких сошек, которые вертелись около нас всех и доносили в местную охранку. На этой почве у меня с ним раз разыгрался такой скандал, что он стал креститься и сказал: «Ну хорошо, нужно только подыскать удобный момент». Исключение на 15 заседаний и было этим моментом. Нет сил этого описывать, я действовал так, чтобы создать как можно больший конфликт между мною и фракцией. Удастся он или нет, провалюсь я в эту пропасть или нет,— я не думал. Я думал одно: вырваться из этого ада страданий. И вырвался, откроют ли меня в этот момент, поверят ли Маркову ¹⁸⁶ или нет,— мне было все равно. В Поронине я не думал сознаться ¹⁸⁷, зачем, ведь я уж покончил, уйду от всякой работы, ну поругают, что я не оправдал доверия, но не назовут ни вором, ни провокатором. И если Ганецкий говорит, как я мог так прощаться с Лениным, то знайте, что каждая клетчатка моего тела {147} дрожала в это время. Если вам было тяжело, то подумайте, что было со мной, хоть я и провокатор, но ведь я человек. А потом пошла война и плен. Я часто на войне лез на рожон, был случай, что из роты осталось меньше половины, но я оставался жив.

Попался в плен, и тут только я стал очухиваться. Раньше казалось, что стоит только отказаться от службы в охранке — и наступит покой, но нет, да, миновало время ежедневного страха. Но понимаете ли вы, что это такое, допускаете ли вы, что может быть большее наказание, как ежедневно, ежеминутно, ложась спать вечером и вставая утром, думать все время — ты провокатор. Пятерка пошла на поселение, а ты провокатор. Чем я был хуже их, но они пошли честно в Сибирь, а я бежал из Думы, и никто еще не знает, но я-то знаю — я провокатор.

О ужас, что это такое, это можно сравнить с духовной проказой, с духовным сифилисом, разлагающим весь духовный организм. Тут только я увидел, что не будет мне покоя никогда.

Убила, на время уменьшила мою боль культурно-просветительная работа. Работал около организации о[бщест]ва взаимопомощи, библиотеки, театры, школы, чтение лекций и рефератов, а их было:

 

Февраль                      1915 г.             1 лекция

Март                           »                      4 лекции

Июнь                           »                      1 лекция

Июль                           »                      1 лекция

С ноября                     1915 г.

по апрель                    1916 г.

Июнь                           1916 г.

Сентябрь                     1916 г.

 

«Крестьянский банк в России».

«Налоговая система в России».

«Как нужно читать книги».

«Роль театра в освободительном движении».

4 раз[а] в нед[елю] «Полит[ическая] экономия» (по Эрф[уртской] прогр[амме]).

Курс о теории Калюса счетоводства по кооперации.

Цикл 10—12 лекций на тему «Манифест 17 окт[ября]»

Годовщины 1 мая, 9 января и т. д.

И там уже работал честно, я говорил уже не умом, а сердцем и душой, я уже говорил то, во что верил, попадись я с этим сознанием своей правоты в этот ад охраны, то и я бы плюнул им в харю, как сделали сотни и тысячи товарищей, и когда меня разоблачали, то это уже было {148} бессильно открыть мое имя позором. Альтенграбовская группа с.-д., узнав, что я еду в Россию, удовлетворилась этим ¹⁸⁸, и когда в июне 1918 года я был несколько дней в лагере, попросила меня прочесть ряд лекций на тему «Ход революции в России». Большинство конспектов отняты здесь у меня при аресте, там есть и письма от отдельных лиц и организаций. Отношение не изменилось до последнего дня, и товарищи, которым я сознался во всем, не простили, это не то, они поняли меня, они видели меня два года, кто три, а кто и четыре, ежедневно они видели мою преданность, мою любовь к этой работе, они видели мои радости или страдания, вызываемые теми или другими событиями в лагере или России, и это время является самым светлым, самым дорогим для меня из всей моей жизни.

Пусть я был преступник, но здесь я работал честно, здесь я заражал других своей чистотой; теперь в России их только 5: Поляков, Брукер, Курицын, Жарков и ?, я одного из них видел в Петрограде и присутствовал при его споре с седобородым братом. Он сам тоже в моих годах. И когда брат, противник Советской власти, никак не мог ему возразить, но крикнул: «Ну и пухни от голода вместе со своей властью», то он спокойно ответил: «Да, я пухну и пусть распухну до того, что лопну, но буду гордо терпеть». Их только здесь 5, но их, сознательных, прошедших школу, раскинутых по Германии, сотни, а сочувствующих, которые не имели времени пройти все,— тысячи, и пусть я сдохну, останутся они, они сюда придут на мое место.

Когда меня разоблачили, я был на работе в деревне и узнал об этом только в конце мая или начале июня, и только тогда я понял, какая тяжесть свалилась с моих плеч. Свалилось все с того больного, всегда нервного, дрожавшего перед каждым взглядом труса, я стал другим человеком, нормальным человеком, я не решал, это решилось само, что я должен стать перед народным Революционным трибуналом.

Куда мне деться, мне нечем жить, как только верой в ваше правое дело, а туда мне двери закрыты, я их закрыл сам. Ехать в Польшу, куда меня хотели послать как к месту рождения, остаться в Германии — это значит скрываться, этого я не хочу, потому что не могу.

Вот моя исповедь. Если что не ясно — спросите, я дам ответ. {149}

Зачем я приехал? Приехал кровью смыть мою когда-то позорную жизнь. Ведь после того вы поверите, я думаю — да. Но а больше мне ничего не надо.

Роман Малиновский.

Москва, 28 октября 1918 г.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 112—126.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА РОМАНА МАЛИНОВСКОГО

29 октября 1918 г.

Секретным сотрудником Московского охранного отделения я стал в мае 1910 года.

В Москве я носил кличку Портной, в Петрограде Икс, других кличек не имел. Кличку Портной мне дал Заварзин.

Валентину Николаевну Лобову я подозревал и подозреваю в провокаторстве ¹⁸⁹ по следующим основаниям: мне кажется, что именно Лобова устроила так, чтобы я прошел в Государственную думу, и сделала это по поручению охранного отделения: 1) московские рабочие меня вовсе не знали и меня, поскольку меня знал МК, считали недостаточным большевиком. 2) Она же усиленно настаивала, чтобы я поехал на Пражскую конференцию, причем мотивы и настойчивость совпадали с теми, которые были у Московской охранки. 3) С того времени я ее уже не жалел, но, несмотря на мои доносы, ее не арестовывали. 4) Когда я поехал из Москвы в Петербург, в Думу, то ротмистр Иванов мне прямо предложил взять ее с собой в качестве секретарши. 5) Когда я, будучи в Думе, сообщал ей нарочито выдуманное, это через Московское охранное отделение доходило до Белецкого. 6) Как-то, зная, что у нее не должно быть денег, случайно обнаружил, что у нее в кошельке 50 руб. Если установлено, что Лобов был секретным сотрудником, то возможно, что она непосредственно сотрудницей не состояла, а работала через него.

Когда я поехал на конференцию в Прагу, в охранном отделении и речи не было о какой бы то ни было моей кандидатуре в Гос[ударственную] думу. Моя кандидатура была решена в ЦК партии, и я об этом доложил Иванову по своем возвращении. Я вынес, делая доклад о конференции, вполне определенное впечатление, что Иванов уже все знает и вовсе не интересуется моим докладом. Я уверен, что Георгий, бывший тоже на конференции, его обо всем осведомил. {150}

Я служил в то время в Сокольнических трамвайных мастерских. Так как эта работа не давала мне избирательного ценза, то я поступил к Ферману. Оплата труда была ниже, работа грязная и не по моей профессии, и я должен был как-нибудь мотивировать свой переход на эту работу. Я и объяснял, что работа в трамвайных мастерских мне не сулила ничего в будущем, здесь же, проработав год или два, я смогу стать механиком или помощником. Старший слесарь, пом. механика Крылов ¹⁹⁰ поэтому явно видал во мне своего соперника. К тому же он слыл среди рабочих за прохвоста, и те его не любили. Вследствие этого и я, не желая потерять популярности среди рабочих, не мог ему подсоблять и — в результате Крылов рассчитал меня за месяц до выборов. Крылов был политически совершенно безграмотным, и не думаю, чтобы он мог состоять в партии. Выборы были осенью, а весной мне рабочие говорили, что Крылов, напившись пьяным, умер.

В Праге я сильно сомневался, согласится ли Московское охранное отделение на мою кандидатуру в Гос[ударственную] думу, но Мартынов или Иванов (не помню, был ли тогда уже отстранен Иванов) именно настаивал, чтобы я не снял своей кандидатуры.

Мне было известно, что Крылов был под арестом 7 дней, но мне не было известно, почему произошел этот арест. Он вернулся до выборов.

Чтобы создать надлежащую обстановку для сложения полномочий члена Гос[ударственной] думы, я воспользовался обстоятельствами, которые сложились благодаря исключению нашей фракции на 15 заседаний. Хотя было постановлено не продолжать демонстрации, я по возвращении в Думу все же, выступив с заявлением, пошел вразрез с фракцией. Когда Родзянко вычеркнул мою речь из стенограммы, я протестовал и требовал, чтобы фракция добилась восстановления моей речи в стенограмме, чего они не сделали. Я сознательно занял позицию, что парламентские методы борьбы надо отбросить и вступить на путь внедумской борьбы, я это сделал, чтобы опять-таки создать и обосновать расхождение с фракцией и иметь повод для сложения полномочий.

Я неоднократно Белецкому говорил, что не в силах более и что хочу уйти из Думы. Именно Белецкий разрешил мне уйти, а после отставки самого Белецкого я на Офицерской от некоего лица в штатском ¹⁹¹, которое мне неизвестно, получил 6000 руб. как расчет. Вместе {151} с этим неизвестным был б. ротмистр Иванов. Там мы обсуждали только технику моего ухода и официальное согласие на мой уход. Согласие Белецкого носило характер лишь его личного согласия, а не согласия учреждения.

Скажу откровенно, хотя это и не в мою пользу, что в то время я не был бы способен ни на какое самопожертвование для партии. Социализм стал для меня религией лишь в германском плену. Только тут совершился во мне коренной душевный перелом.

Когда я, сложив полномочия, прибыл к Ленину в Поронин, мне нетрудно было убедить и Ленина, и Зиновьева, и Ганецкого, и других, что я не провокатор, ибо они мне вполне доверяли. Если бы они исходили не из этого доверия ко мне, а недоверия, то, м. б., я и сознался бы. Но они не доверяли именно тем, кто меня обвинял.

Я приводил мотивы политического характера: расхождение с фракцией, а какие именно мотивы личного характера — и, в частности, в связи с моим прошлым — я приводил, я сейчас точно не помню.

Обстановка подачи мною заявления о сложении депутатских полномочий была такова: через Екатерининский зал я вошел в кабинет Родзянко. Рядом с ним стоял, кажется, Глинка ¹⁹². Я бросил на стол свое заявление и, не произнесши ни одного слова, вышел. Мне совершенно неизвестно, был ли Родзянко осведомлен о моих связях с департаментом полиции.

За исключением случая с запросом относительно избиения рабочих на фабрике Гевартовского, Белецкий ни разу не запрещал мне выступлений в Думе. Ни разу я не отказывался ни от каких выступлений, мотивируя это болезнью. Декларацию я действительно представил Белецкому. Но категорически утверждаю, что показанное им не соответствует действительности. Белецкий не давал мне директивы выпустить и не огласить некоторые места декларации. Если я действительно не огласил 1—2 абзацев декларации, то потому, что нечаянно пропустил их при перелистывании.

Белецкий никогда не давал мне указки, как выступать в Думе. Только раз, после моей речи по смете мин[истер]ства торговли и промышленности, Белецкий выразил свое неудовольствие по поводу сказанных мной заключительных слов: ни гроша правительству, руки которого обагрены кровью ленских рабочих!

Если же я в Думе вообще не выступал с надлежащей {152} резкостью, то потому, что чувствовал свою неискренность и тяготение надо мной моей связи с департаментом полиции.

Показание прочитано. Записано верно:

Р. Малиновский.

29/Х                Допрашивал В. Кингисепп ¹⁹³.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 130—133

ПРОТОКОЛ ВТОРИЧНОГО ДОПРОСА

РОМАНА МАЛИНОВСКОГО

30 октября 1918 г.

Летом 1913 года, когда начинались летние каникулы и часть архива фракции поступила ко мне на хранение, я часть документов передал Белецкому. Он мне их потом вернул. Какие именно документы это были, я не помню.

Я делал Белецкому доклады о своих поездках в другие города и передавал ему также и содержание докладов, которые делались другими членами фракции, возвращавшимися из какой-либо поездки. Я избегал давать при этом сведения о партийных работниках на местах, да и в самих докладах моих товарищей по фракции таковые обыкновенно не упоминались.

Список подписчиков «Правды» и адресов, по коим «Правда» высылалась пачками в провинцию, я Белецкому не давал, и Белецкий от меня этого не требовал.

Я делал Белецкому доклады о своих поездках за границу. Вообще Белецкий больше всего интересовался Лениным и политической стороной дела.

По непосредственному моему указанию за время моего пребывания членом Думы был арестован только Свердлов. Этого Белецкий требовал от меня категорически.

Я подтверждаю, что посылал в 1917 году министру юстиции заявление о моем желании явиться на суд по моему делу ¹⁹⁴.

Характер моих выступлений в лагере для военнопленных в Германии явствует из тех конспектов, которые я привез с собой и были у меня отобраны во Всеросс[ийской] чрезвычайной комиссии. Я содержался все время в одном и том же лагере в Альтен-Грабове.

Р. Малиновский.

30/Х — 1918               Допрашивал В. Кингисепп.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 12 {153}

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ОБВИНИТЕЛЬНОЙ КОЛЛЕГИИ

РЕВОЛЮЦИОННОГО ТРИБУНАЛА ПРИ ВЦИК

ПО ДЕЛУ РОМАНА ВАЦЛАВОВИЧА МАЛИНОВСКОГО

ПО ОБВИНЕНИЮ ЕГО В ПРОВОКАТОРСТВЕ

При разборе секретной переписки б[ывшего] департамента полиции царской империи и архивов охранного отделения Московской губернии среди иных документов была обнаружена особая «Инструкция по организации и ведению внутреннего наблюдения», изданная в 1907 году и разосланная деп[артаментом] полиции жандармским управлениям и охранным отделениям для руководства. Из обзора этой инструкции видно, что в распоряжении розыскных учреждений политической полиции б[ывшей] империи состояли в качестве агентов особые лица под названием «секретных сотрудников». Таковыми являлись лица, которые «состоят или состояли членами революционных партий, организаций и групп или непосредственно были связаны с ними» и чья деятельность была направлена на систематическое доставление сведений о деятельности этих партий. Целью политического розыска инструкция ставила выяснение центров революционных организаций и уничтожение их, но не тотчас же, а в момент наибольшего проявления их деятельности. В одном из пунктов той же инструкции жандармским управлениям рекомендовалось для наиболее верного и скорейшего проникновения в центр революционного движения помогать секретному сотруднику пробираться в верхи партийных организаций путем устранения с его пути, посредством арестов, окружавших его более видных партийных работников и тем самым «подымать сотрудника в наиболее законспирированные центры партии». Все секретные сотрудники состояли на жалованье ежемесячном или «поштучном», причем за наиболее ценные донесения рекомендовалось их поощрять путем выдач денежных наград и иными средствами.

Таких секретных сотрудников по раскрытии их и установлении работавшими над разборкой архивов специальными комиссиями оказалось несколько сот, наиболее крупные из которых в настоящее время расстреляны по приговору Верховного трибунала в его июньскую сессию ¹⁹⁵.

В числе секретных сотрудников Московского охранного отделения значился и крестьянин Плоцкой губер-{154}нии Роман Вацлавович Малиновский — бывший член IV Государственной думы, член Российской социал-демократической рабочей фракции Госуд[арственной] думы, занимавший во фракции наиболее ответственный пост ее председателя, он же член Центрального Комитета Российской социал-демократической партии (большевиков), избранный, как это явствует из его собственного показания и ряда свидетельских показаний, на партийной конференции в январе месяце 1912 года в Праге.

Времени первого сближения Малиновского с органами политической полиции точно установить не удалось, так как, в то время как сам Малиновский, согласно собственному показанию, относит свое вступление к апрелю 1910 года, имеется ряд косвенных показаний, которые относят дату его сближения с охранкой к более раннему времени. В деле № 202 департ[амента] полиции за 1912 год имеется справка о деятельности секретного сотрудника Портного, каковая кличка была присвоена Малиновскому, причем после указания ряда сведений, доставленных им Московскому охранному отделению, рукою вице-директора деп[артамента] полиции Виссарионова сделана следующая приписка: «1906 г. по 1910 г. был секретарем Петербургского союза металлистов. Эрнест в 1907 и 1910 г. говорил добровольно с начальником охранного отделения по телефону. Член партии с 1901 г.» Все указанные даты и данные подтверждаются собственными показаниями обвиняемого за исключением факта переговоров по телефону. Однако в показаниях б[ывшего] директора деп[артамента] полиции Белецкого, ныне расстрелянного ¹⁹⁶, Малиновский сам указывал Белецкому во время личных с ним свиданий, что он, Малиновский, во время прохождения службы в Измайловском полку сообщал безвозмездно Петроградскому охр[анному] отделению о брожении в антиправительственном направлении в воинской части. По показаниям жены обвиняемого Стефании Андреевны Малиновской, за период с 1906 по 1908 год Малиновский, будучи арестован в Петрограде, получил предложение сотрудничать в охранном отделении, но согласился ли он на такое предложение, свидетельница не знает, как равно неизвестно ей, носил ли он тогда кличку Эрнест, ибо она такой клички не слыхала ¹⁹⁷.

Все это вместе заставляет предполагать, что пометка, сделанная Виссарионовым, имеет за собой значительную дозу достоверности. Из событий биографии Малиновского указанного периода следует отметить его судимость, {155} удостоверенную приложенной к делу копией справки о судимости, по сведениям министерства юстиции, где указано, что Малиновский Роман Вацлавов судился за кражу со взломом 3 раза: в 1894 году, в 1896 и в 1899 годах и был осужден в тюрьму на сроки 1¹/₂ месяца, 1¹/₂ года и 2¹/₂ года. Эти факты не отрицаются самим обвиняемым, объясняющим их тяжелыми материальными обстоятельствами и условиями личной жизни и воспитания. Приведенные обстоятельства в достаточной мере обрисовывают личность Малиновского к моменту, когда после отбывания воинской повинности и увольнения в запас он поселился в Петрограде и поступил токарем на завод Лангезипена в апреле месяце 1906 года. В противоречие с собственными показаниями о том, что, еще будучи в Измайловском полку, он должен был быть за агитацию предан суду, Малиновский утверждает, что лишь впервые тут на заводе Лангезипена он познакомился с политической агитацией. По справкам деп[артамента] полиции, дальнейшая его политическая карьера представляется в следующем виде: 15 ноября 1909 года арестован за участие в антиалкогольном съезде в Петрограде, освобожден после трехмесячного ареста с воспрещением жительства в Петрограде, после чего переехал в Москву. Арестован 13 мая 1910 года и освобожден 23 мая того же года, когда и состоялось его зачисление в секретные сотрудники с жалованьем в 100 р. в месяц. Арестованный 14 ноября 1910 года, он 16 ноября уже освобожден. 16 декабря должен был быть обыскан по требованию Петроградского охранного отделения, что, однако, согласно резолюции московского ротмистра Иванова, не было исполнено, и затем подвергался обыску 30 декабря 1910 года, 14 апреля и 16 ноября 1911 года каждый раз без результатов; был переписан на собрании других членов партии 1 января 1912 года и также оставлен на свободе. В дальнейшем, в связи с избранием его членом Государственной думы, более обыскам и арестам не подвергался. Одновременно его партийная карьера представляется согласно его собственным показаниям в следующем виде: «С момента поступления на завод Лангезипена первоначально член беспартийного рабочего комитета, затем районный секретарь союза рабочих по металлу и, наконец, секретарь правления союза с осени 1906-го по осень 1910 года. За это время участвовал в кооперативном съезде и съезде фабрично-заводских врачей. В ноябре 1909 года делегат на Всероссийский антиалкогольный съезд. Весной 1911 года {156} имел прикосновение ко второму съезду фабрично-заводских врачей». В то же время Малиновский развивает все шире и шире чисто партийную деятельность. По его собственным словам, уже в апреле 1910 года к нему приехал партийный работник Макар, предложивший войти в состав ЦК партии путем кооптации. В ноябре же 1911 года к нему явилась партийная работница Валентина Николаевна Лобова с предложением принять от Московского комитета партии кандидатуру на январскую конференцию в Праге. На конференции он был избран в Ц[ентральный] Комитет, а осенью 1912 года был, как известно, уже членом Думы. Осенью 1913 года избран председателем думской с.-д. рабочей фракции (показания обвиняемого) .

Период с 1910 по 1912 год может быть назван «московским» периодом его деятельности. Следствие представляет достаточно данных для суждения о том значении и роли, какую стал играть Малиновский для Московского охранного отделения.

Из показаний начальника Московского охранного отделения Мартынова видно, что он считался «серьезным осведомителем» и его доклады представляли для деп[артамента] полиции «серьезный интерес». По показаниям Белецкого, Малиновский был «гордостью Московского охранного отделения, и его ценность определялась возвышением его в организации и проведением в верхи партийной организации». В уже цитированной пометке Виссарионова Малиновский характеризуется как «весьма ценный сотрудник по своей осведомленности в партийных делах и добросовестности». Из показаний партийных работников того времени Московской организации выясняется, что деятельность Малиновского в этот период в достаточной степени оправдывала подобное мнение о нем Московской охранной полиции.

По показаниям Алексея Григорьевича Козлова, свидетель познакомился с Малиновским весной 1910 года на одном из конспиративных собраний под Москвою в Кунцеве. Все участники собрания, кроме Малиновского, были арестованы через несколько месяцев, и всем было предъявлено обвинение в организации данного собрания. На другом собрании в ноябре месяце того же года, где также присутствовал Малиновский, последний настолько спокойно держал себя при появлении полиции, что невольно вызвал тогда у свидетеля сомнения в политической честности Малиновского. Во время новых арестов в марте месяце 1911 года, несмотря на то что у одного из арестованных были найдены документы, устанавливающие связь с Малиновским, последний не был, однако, арестован. Во время содержания под арестом в Сущевском полицейском доме свидетель познакомился с неким Пильщиковым, чей арест также был связан с Малиновским. По словам свидетеля, Малиновский в это время участвовал в работе обеих фракций, как большевистской, так и меньшевистской, и посещал собрания обоих течений. По показанию свидетеля Плетнева, Малиновский в период 1909—1910 годов по своим фракционным взглядам тяготел к меньшевикам, примыкал к самым умеренным течениям. Свидетель удостоверяет, что Малиновский ездил в то время в Тулу и в результате этой поездки были аресты. Свидетель приводит ряд доказательств провала Малиновским собрания под Новый год в 1910 году. Еще более показательны показания свидетеля Чиркина. По его показаниям, за период до переезда в Москву в бытность секретарем в союзе металлистов Малиновский поддерживал самую тесную связь с меньшевиками и крайне резко выражался о большевиках. Но уже в конце 1909 года Малиновский встретился с Чиркиным в Москве и сообщил последнему, что Ленин просил его «беречь» себя для будущей кандидатуры в Думу ¹⁹⁸. Тем не менее Малиновский старательно продолжал поддерживать отношения с меньшевиками, стараясь в то же время с большим усердием втереться к большевикам. Он успевал, по словам Чиркина, бывать во всех районах, клубах, союзах, учреждениях и на собраниях. Он состоял одновременно членом большевистского комитета и в то же время сообщал о его заседаниях Чиркину и о своих выступлениях там в качестве меньшевика. Частые аресты, имевшие в это время место в Москве, никогда, однако, не захватывали Малиновского, несмотря на то что он был непременным участником почти всех собраний. Провал Тульской большевистской конференции свидетель также связывает с именем Малиновского. Летом 1911 года состоялось два конспиративных собрания меньшевиков с участием Малиновского, где Чиркин в категорической форме поставил вопрос о двойственной политике Малиновского. Через некоторое время свидетель был арестован вместе с остальными участниками собрания за исключением Малиновского. Согласно показаниям Бухарина, Малиновский вошел в партию первоначально к меньшевикам, пробравшись в {158} качестве работника по профессиональному движению. Все эти показания свидетелей подтверждаются документальными данными. Из обзора агентурных записок-донесений секр. сотруд[ника] Портного от 5 июля 1910 года и по 19 окт[ября] 1913 года, содержащих 88 донесений, постепенно все более и более обширных за последние два года, видно, что Портной дал за 1910 год 25 донесений, за 1911 год — 33 донесения, 1912 год — 23 донесения и в 1913 году — 7 донесений.

Донесения последних лет отличаются большой обстоятельностью по содержанию, а к 1913 году превращаются из сообщений об отдельных фактах или собраниях в систематический обзор партийных организаций Москвы, а иногда, как в сообщении от 11 сентября, в обзор положения партийных организаций в Московской области. Уменьшение количества донесений объясняется переездом Малиновского в Петроград, куда он перенес центр своей провокаторской деятельности. По показаниям ротмистра Иванова, Малиновский, «хотя вышел из-под руководства Моск[овского] охр[анного] отдел[ения], однако при своих неоднократных поездках в Москву оказывал любезность Моск[овскому] охран[ному] отделению и по старой памяти давал еще разные сведения, освещавшие имевшиеся у нас частью или дотоле неизвестные данные общего характера». Свидетель вел записки этих сведений, причем начальник отделения «за любезность Малиновского, выражавшуюся в сообщении сведений, уплачивал ему разные суммы денег, то 25, то 50 руб.». Какого рода были эти общие сведения, показывает донесение от 31 августа, где перечислены 8 ответственных работников в районах с указанием адресов и сообщено, что у Петроградской организации имеется в Коломне хорошо оборудованная подпольная типография, а также сообщено о партийном работнике, который должен был служить транспортером нелегальной литературы.

В систематической сводке деятельности Малиновского по Москве, о которой уже упоминалось как об обнаруженной в деле деп[артамента] полиции в качестве сведений, данных Портным, указано: «1) дал подробные сведения о ликвидированной в 1910 году в Москве Русской коллегии ЦК, состоявшейся в результате решения пленума ЦК 1910 года, 2) осветил работу меньшевиков-ликвидаторов, стремившихся к реорганизации партии путем создания руководящего центра в сфере легальных возможностей, результатом чего явился арест Шера, Кибрика, {159} Чиркина ¹⁹⁹ и ряда других, 3) дал материал для ликвидации и по освещению возникавшей в Москве группы «Возрождение», в результате чего последовали аресты законспирированного собрания группы прибывших из-за границы центровиков Милютина, Генгросса и местных меньшевиков Цукасова и Баграцева и др., 4) осветил формирование в Туле Русской коллегии ЦК, в результате чего последовал арест Ногина, Лейтейзена, Марии Смидович и др., 5) дал сведения, в результате которых ликвидированы без дальнейшего агентурного освещения активный большевик Мамонтов и прибывший из-за границы делегат Ленина — Бреслав ²⁰⁰, 6) дал сведения о порядке работ и участниках закончившейся Пражской общепартийной конференции большевиков, 7) дал детальное освещение деятельности вновь сформированного на конференции ЦК, 8) осветил и освещает ныне деятельность Московского комитета, сформировавшегося усилиями партийного агента ЦК Голощекина, 9) находится в непосредственных сношениях с заграничным центром, 10) дал сведения для ликвидации нелегальных Котельниковых». Сводка перечисляет, как видно, только ряд наиболее крупных и выдающихся «услуг», оказанных Малиновским. Именно на этой сводке имеется пометка рукою Виссарионова об Эрнесте и лестная характеристика «добросовестности» и «осведомленности» Малиновского.

Чтобы покончить с «московским» периодом деятельности Малиновского, следует остановиться на сравнении показания самого Малиновского о причинах и обстоятельствах его поступления в охрану с показаниями ротмистра Иванова, Белецкого. Ротмистр Иванов сообщает, что при первом же допросе Малиновский заявил ему, что желает дать лично начальнику отделения откровенные показания. Свидетель проводил Малиновского к полковнику Заварзину, который затем объяснил ему, что Малиновский пожелал давать сведения охранному отделению (показания Иванова).

Белецкий точно так же утверждает, что Малиновский ему сам себя рекомендовал как сторонника правительства и впоследствии также убеждал Иванова поддержать его кандидатуру в Государственную думу как чрезвычайно важную для охранной политики. По указанию жены Малиновского, ее муж поступил «на жалованье» в партию социал-демократов, а затем в охранное отделение, причем, сколько он получал жалованья от последнего, она не знает. Приведенными показаниями в {160} достаточной степени опровергается объяснение Малиновского о тяжелой драме, пережитой им после первого предложения ротмистра Иванова. По показаниям Белецкого, после избрания Малиновского членом Думы жалонанье его возросло до 500 руб., однако впоследствии Белецкий увеличил его до 700 руб., так как жена Малиновского, «женщина скромная, распоряжалась всеми средствами мужа и знала сумму его получек». После откровенного разговора Малиновского на эту тему 200 руб. было добавлено на его личные расходы.

Этого мало, Белецкий оплачивал все его поездки за границу и отдельные услуги, как, например, передачу шрифта или остова станка, и за особо ценные сведения выдавал наградные. Общая сумма одного жалованья Малиновского доходила, таким образом, до 1100 руб. По показаниям же Савинова, он вообще любил жить широко и на вопрос товарищей — откуда он берет деньги — отвечал ссылками на сбережения, наследство от родственников или газетный заработок.

Из обзора протоколов осмотра секретных дел департамента полиции выясняется, что у Белецкого существовал особый авансовый счет агентурных расходов и обнаруженными счетами и оправдательными расписками по этим счетам установлены погасительные расписки Малиновского, причем отчет Белецкого от 22 ноября 1912 года оказался такого содержания: «Уплачено Х-су 200 рублей и свидания: 15 ноября — 32 рубля, 18 ноября — 38 р., 19 ноября — 16 рублей». В отчете от 19 декабря сказано: «Уплачено Х-су в счет жалованья 200 руб. При последнем свидании он заявил просьбу о выдаче ему на поездку за границу 150 рублей». В отчете от 14 января указано, что подлежит оплате его иногородняя поездка; в отчете от 11 февраля упомянута прибавка жалованья в 100 руб. в месяц; в отчете от 27 июня опять расходных 50 руб. В приложенном к делу доверительном письме Мартынова от 19 ноября 1912 года указано, что Портному выдано сверх жалованья 458 руб., каковые подлежат погашению департаментом полиции. Протоколами каллиграфической экспертизы установлена безусловная принадлежность Малиновскому расписок за подписью «Икс». Сохранившиеся же 30 расписок в общем на сумму в 8730 руб. дают картину постоянных получек иногда крупного размера и с крайне незначительными промежутками во времени. Так, имеются расписки от 20 января — одна на 400 руб., другая на 250 руб., подряд четыре расписки от 11, 6, 15 {161} и 17 апреля на суммы в 250, 250, 350 и 50 руб. и т. д. Указанные суммы не вполне совпадают с отчетами Белецкого об уплате жалованья.

На основании всего вышеизложенного представляется безусловно установленным, что Роман Вацлавович Малиновский, он же по охранной кличке Портной, за московский период своей деятельности:

а) состоял в числе секретных сотрудников Московского охранного отделения,

б) выдал, работая «добросовестно» и с большой осведомленностью в партийных делах, целый ряд партийных работников крупного калибра и рядовых деятелей, одинаково как из среды большевиков, так и из среды меньшевиков, все время старательно поддерживая связь с обеими организациями,

с) поступил в число секретных сотрудников по собственной инициативе,

д) движущим мотивом в его деятельности следует признать корыстные мотивы.

Деятельность «петербургского» периода представляет собою картину еще большего размаха как по масштабу работы, так и по циничности приемов и методов провокаторской деятельности Малиновского.

Едва ли не наиболее характеризующим его следует признать деятельность Малиновского во время избирательной кампании в Государственную думу и те приемы, при помощи которых он стремился обеспечить себе успех.

По характеристике Белецкого, Малиновский «по натуре своей человек честолюбивый, понимал значение депутатского представительства для укрепления влияния в партии; а как агент охранного отделения он видел, что не только значение, но главным образом материальная оценка его услуг, оказываемых им правительству, зависит исключительно от его влиятельности в партии», почему «не без участия Малиновского его кандидатура была выдвинута его приверженцами». Одновременно, как это установлено выше, Малиновский начал действовать и с другой стороны, доказывая выгодность иметь агентуру в Думе как Иванову, так и полковнику Мартынову. Согласно показаниям Савинова, его главного соперника на выборах от большевиков, Малиновский чрезвычайно энергично хлопотал, чтобы пройти в Думу, и в этом отношении ухаживал особенно за мной. «Чтобы отвести другого опасного кандидата — Марева, он неоднократно намекал, что у Марева была какая-то история, {162} что его в чем-то подозревали». Что касается третьего кандидата — Безлепкова, относительно которого ходили слухи, что его предпочитают правые, Малиновский приходил в отчаяние, говорил, что «все пропало», и на предвыборном собрании разгорячился до того, что «ударил Безлепкова в грудь». Пройдя в Думу в результате добровольного снятия кандидатур Савиновым и Безлепковым, Малиновский начал развивать энергию по устранению остальных препятствий для избрания. Его судимость была первым и самым большим препятствием. Для устранения его он обратился к помощи охранного отделения. Из показания б[ывшего] министра внутренних дел Макарова, тов. министра, зав. полицией Золотарева, директора департамента Белецкого, вице-директора Виссарионова, нач[альника] Московского охранного отделения Мартынова и ротмистра Иванова ясно, что им всем была известна прежняя судимость Малиновского. Макаров, хотя и «с особым напряжением памяти, вспомнил о докладе, который ему по этому поводу делал Белецкий, Золотарев положил на рапорте Виссарионова пометку: «Прошу его пр-во переговорить». Белецкий доложил о существующих препятствиях Макарову, и, наконец, Виссарионов запросил рапортом Белецкого: следует ли уведомлять об оказавшемся препятствии Джунковского или нет? Малиновский не ошибся на избранном пути. Шифрованной телеграммой от 17 октября Белецкий сообщил Мартынову: «Вопрос об участии в выборах известного вам лица представьте его естественному ходу, успех обеспечен» — и телеграммой от 26 октября донес: «Исполнено успешно». Но лично для Малиновского этим еще не все было сделано. Согласно показаниям Белецкого, получивши путем подкупа конторщика фабрики, где он работал, отпуск, Малиновский с ведома Мартынова выехал на родину в Плоцкую губернию и там путем вторичного подкупа на этот раз писаря за взятку в 200 или 300 руб. получил справку о своей несудимости, которая и заменила собой недостающий документ министерства юстиции. Путем двойного подкупа и подлога, при явном попустительстве со стороны местных и центральных властей империи первое препятствие было устранено.

Второе препятствие заключалось в отсутствии у Малиновского требуемого по закону о выборах ценза оседлости. Для получения права быть выбранным требовался шестимесячный непрерывный ценз работы в предприятии, между тем у Малиновского не хватало двух недель. Мало {163} этого, сам он уже был заявлен к расчету и, таким образом, не мог принять участия в выборах. Главным противником его был мастер Кривов. По показаниям собственника фабрики Фермана, Малиновский первоначально резко протестовал против расчета и не уходил с фабрики, так как Ферман даже подал иск о выселении, но с 19 сентября Малиновский заявил, что уходит, и уехал; однако Ферман не знает, оставался ли его паспорт в конторе или нет. За помощью против мастера Кривова Малиновский опять-таки обратился в охранное отделение. Согласно показаниям Белецкого, Мартынов, Виссарионов, Макаров были осведомлены обо всем, результатом их общей осведомленности последовала официальная телеграмма Мартынова в Бородино, по месту временного там нахождения Кривова, местному жандармскому ротмистру Ершову об аресте Кривова. Объяснением телеграммы служит секретное письмо Мартынова на имя Виссарионова с изложением мотивов необходимости ареста для обеспечения успеха Малиновскому. С конторщиком, устроившим Малиновскому отпуск вместо расчета, видимо, обделал дело сам Малиновский. К подкупу, подлогу, попустительству присоединились теперь новые преступления: арест Кривова и покрывательство ареста. Непосредственным вторым шагом тех же лиц был второй подлог, совершенный Московским охранным отделением. По полученному от Мартынова подложному паспорту на имя Эйвальда Малиновский выехал с ведома Белецкого и Макарова во Владимир к депутату Самойлову и затем по возвращении за счет департамента полиции выехал за границу к тов. Ленину. Это не была уже первая поездка Малиновского. Но она была его первой поездкой в качестве члена Думы, который должен был теперь от партийного центра получить руководящие указания и затем сам руководить. Иные, чем доселе, получает он теперь руководящие указания от Белецкого, переходя под непосредственное его руководство от Мартынова и Иванова вместе с повышением жалованья до 500 руб. и затем 700 руб. Поставив себе, по свидетельству такого старого охранника, как Мартынов, «утопическую цель» руководить при посредстве Малиновского деятельностью РСДР партии, Белецкий, по его собственным словам, теперь тщательно охранял Малиновского от провала. Собственно, с этим изменяется и характер провокаторской деятельности последнего. «С его именем,— говорит Белецкий,— в этот период связано небольшое число арестов». Однако каждый арест обсуждается зато совместно, дабы избежать возможности зародить подозрение. Характерно в этом отношении сообщение об обстоятельствах ареста т. Розмирович в феврале 1913 года после ее приезда из-за границы. Сведения, данные Малиновским, были таковы, что провал Розмирович неминуемо вызвал бы у нее подозрение. Поэтому, по совету Малиновского, ее арестовывают в Киеве и через месяц, опять-таки по настоянию Малиновского, она освобождается, так как по перехваченным из-за границы письмам было ясно, что ее арест все-таки вызвал подозрения. Из других арестов выделяется арест тов. Свердлова, произведенный на этот раз по категорическому требованию Белецкого. Белецкий потребовал от Малиновского, чтобы тот удалил Свердлова из своей квартиры и затем сообщил по телефону, куда тот пойдет. «Я примерял ему,— говорит Малиновский,— другую шапку и знал, что все равно он будет арестован». Третий из выдающихся арестов был арест Сталина, последний также был арестован по выходе с квартиры Малиновского и с ведома Малиновского.

Показания Мартынова, Иванова и документы секретных донесений Портного показывают, однако, что Малиновский отнюдь не прекращал своей деятельности по «любезному сообщению общих сведений» и что его приезды в Москву всегда влекли за собою аресты. По словам того же Белецкого, доклады и сообщения Малиновского давали возможность «принимать меры пресечения местного партийного движения». Подробный же осмотр подлинных записей сообщений Малиновского удостоверил наличность среди них самых точных указаний, фамилий, кличек ряда партийных деятелей. Содержание записей подтверждает показания Белецкого лишь в том смысле, что главная роль Малиновского свелась теперь к общему освещению предположений и планов партийных центров и самой точной информации о конкретных решениях партийных учреждений, их состояния, личном составе и составе ближайших сотрудников и о финансовом состоянии тех или иных партийных предприятий. Свидания Малиновского с Белецким происходили обыкновенно в присутствии Виссарионова, игравшего роль стенографа и эксперта по вопросам партийной терминологии, и продолжались вплоть до января 1914 года, т. е. до выхода Белецкого в отставку. Приходя на свидание, Белецкий брал с собою ряд переписок из департамента полиции, чтобы {165} получить от Малиновского ряд сведений или разъяснений, поручая иногда доставить соответствующие сведения к следующему разу. Записи велись в особой тетради и по каждому вопросу резолюции Белецкого на отрывных листках блокнота передавались для исполнения чинам департамента. При каждом возвращении из-за границы, ввиду ценности привозимых сведений, выдавались наградные. В качестве характеристики поручений, исполнявшихся Малиновским по приказанию Белецкого, достаточно указать два, о которых упоминает сам Белецкий: доставление нелегальной литературы, привезенной из-за границы т. Розмирович и доставление на просмотр Белецкому партийного архива фракции. В течение одной ночи все необходимое для охраны было перепечатано и передано в распоряжение департамента полиции. Обзор дат записей говорит о достаточной их регулярности. Так, на период с 14 ноября 1912 года и по 6 апреля 1913 года их записано 16, или приблизительно до трех раз в месяц, или одна запись падала на промежуток в 10 дней. Полной регулярности, однако, нет. На ноябрь падает три даты, на декабрь — только 2, зато на февраль мы имеем целых пять дат на 28 дней, т. е. одно посещение Малиновским Белецкого падало на каждые пять дней. Малиновский, по словам Белецкого, «держал его в курсе предположений каждого из депутатов», в особенности перед их разъездами, последствием чего являлись распоряжения на места о недопущении предположенных собраний. После приезда депутатов он «неукоснительно докладывал мне о привезенных депутатами впечатлениях из районов, данных о местной партийной работе». Что касается партийной печати, к которой Малиновский имел непосредственное касательство, и в частности «Правды», то Малиновский обрисовывал Белецкому положение газеты, состав редакции и издателей и, «держа меня в курсе всех намеченных статей, посылаемых из-за границы или местных, всех планов редакции, внутреннего обихода, посещавшей редакцию партийной среды, в особенности иногородней, или командированных Лениным лиц, предоставлял мне отчеты и постоянно докладывал о состоянии кассы, дабы я знал, когда удобнее и какую меру административной репрессии применить к газете; дал мне в руки материал, который я использовал для задерживания посылаемых по почте номеров, так и в целях осведомления розыскных органов — все списки вкладчиков и адреса подписчиков газеты». Сам Малиновский, однако, по словам Белецкого, был недоволен его малой активностью и пытался убедить Белецкого в необходимости перевода в Петроград ротмистра Иванова, который его вел в Москве. На квартире Малиновского стоял поставленный на средства департамента полиции телефон и были всегда условлены шифры, имена и отчества, клички и т. д.

Показания Белецкого подтверждаются целиком как документальными данными, так и показаниями Виссарионова. Так, запись от 18 декабря гласит: «Вечеринки в пользу «Правды» и «Луча» дали чистой прибыли 1300 и 1500 р. Из них 800 р. на «Правду» и остальные деньги на покрытие избирательных расходов. Из второй суммы половина пошла на «Луч» ²⁰¹, а вторая в пользу 2-й с.-д. фракции — каторжан ²⁰². Теперь предполагается в пользу тех же газет устройство встречи Нового года. С членов с.-д. фракции, т. е. с 6 большевиков, установлен 25 руб. взнос в пользу ЦК. Меньшевики такой же взнос делают в Организационном Комитете».

Запись от 8 января гласит: «Заседания ЦК с партийными работниками происходили в Кракове с 28 декабря по 1 января. Присутствовали Ленин, Зиновьев, Над[ежда] Конст[антиновна] Крупская, члены Государственной думы Малиновский, Бадаев, Петровский, Вал[ентина] Николаевна Лобова... рабочий Медведев ²⁰³... поручик Трояновский, жена Трояновского Галина, бывшая работница на юге ²⁰⁴, и Коба. На совещании приняты следующие резолюции. Современный ЦК состоит: Ленин, Зиновьев, Коба, Петровский, Малиновский, Свердлов, Филипп, Спица, Белостоцкий ²⁰⁵. Есть в Петербурге доверенные лица, агенты: по Моск[овской] губ[ернии] выборщик Савинов, в Петербурге Михаил, Шотман в Гельсингфорсе, работа коего в переправе через границу, устройство типографии...»

И в записи от 23 января: «Сегодня в 5 час. дня до 7 час. было в квартире Петровского заседание русского ЦК. Присутствовали Андрей Свердлов, Малиновский, Петровский, Филипп и Вал[ентина] Ник[олаевна] Лобова. Во исполнение директив Ленина поручено было командировать Малиновского поставить в Гельсингфорсе типографию. Связь должна быть с Шотманом».

Этими обычными способами освещения и предательства деятельность Малиновского, однако, не ограничивалась.

Особенным способом проявлялись помощь по борьбе с с.-д. фракцией Думы, которую оказывал охране Малиновский через свои выступления в Думе. По свидетельству председателя Гос[ударственной] думы Родзянко, царское правительство крайне нервно относилось ко всем выступлениям с.-д. рабочей фракции в Думе. «Неоднократно устно, а затем и письменно Горемыкиным и другими председателями Совета Министров делались намеки на возможность роспуска Думы, если левым будет предоставлена возможность говорить то, что они произносят в заседаниях».

Там, где имелась возможность ограничить выступления фракции, когда от ее имени говорил Малиновский вне Думы — последнее было ранее обусловлено между ним и Белецким. Так, при выступлениях Малиновского на съезде торгово-промышленных служащих в Москве, наружной полиции было предписано прерывать его в местах речи, о коих было заранее условлено, где проскользнет более яркий агитационный порыв, «или прямо закрывать собрание». Иначе было в Государственной думе, где речи писались не Малиновским и то или иное смягчение или изменение текста должно было невольно броситься в глаза товарищам по фракции, которым текст также был заранее известен. По показаниям Белецкого, в таких случаях имело место совместное обсуждение, как предупредить выступление, и в случае возможности обусловливалось смягчение в допустимых пределах. Так было с речью по поводу взрыва на пороховых заводах и в особенности с декларацией с.-д. фракции в декабре 1912 года при открытии сессии IV Думы.

Протокол осмотра стенографического отчета, соответствующего выступления Малиновского и найденного в архивах Департамента полиции текста того же выступления подтверждает только что приведенное утверждение Белецкого. На заглавном листе найденного текста копии речи Малиновского рукою Белецкого написано: «Радомысль... Зиновьев...» Текст найденной копии и текст стенографического отчета представляет собою буквально совпадающий, по роду фраз, начинающих отдельные абзацы — один и тот же текст. Разница между обоими текстами явственно сказывается только тогда, когда у оратора на кафедре ускользали из памяти, видимо, недостаточно твердо усвоенные им цифровые и статистические данные. Совершенно иное впечатление получается от сравнения заключительных абзацев обоих текстов. В то время как текст найденной в департаменте полиции рукописи с пометкой «Зиновьев» гласит: «И требуя признания за нашим запросом спешности, мы хорошо отдаем себе отчет, каковы те пути, которые могут привести нас к победе. Все наше русское рабочее законодательство, все те крохи, которых мы добились, добыты не просьбами, а исключительно борьбой. Проследите и увидите, что только натиском масс, только стотысячными стачками мы вырывали у правительства ряд мелких уступок. Только на борьбу надеемся мы и теперь. От вас, господа, мы требуем немного: признания спешности нашего запроса, который волнует рабочую Россию. Рабочие сегодня чутко прислушиваются к тому, что в этих стенах происходит. Это не наш только запрос. Это запрос сотен тысяч рабочих. Рабочие десятками тысяч недавно бастовали, когда мы внесли свой запрос об издевательствах в связи с введением страхования. Так или иначе рабочие отзовутся и сегодня; мы ждем, господа. Найдется ли в вас столько холодной смелости, чтобы отвергнуть даже сегодняшний запрос, запрос о невинной крови десятков рабочих, о сотнях оставшихся сирот. Знайте, господа, что рабочие сумеют возложить ответственность на тех, кто сегодня поддержит их угнетателей. Рабочий класс России проснулся. Его борьба ширится и растет. В 1912 году в одних политических стачках участвовал миллион рабочих. Мы знаем, что весь третьеиюньский режим несет нашей стране беды и страдания, и мы боремся против всего этого режима. Рабочие собираются с силами и готовятся к бою. Их не остановят ни катастрофы на пороховых, ни катастрофы на Лене. Но и насильникам не избежать повторения катастрофы 1905 года — только в гораздо более широком и всенародном масштабе».

Весь этот абзац в стенографическом отчете отсутствует и вместо него имеется: «И, требуя признания за нашим запросом спешности, мы хотим от вас, господа, одного: поддержите уже запрос не наш, так как он не запрос социал-демократической фракции четвертой Думы, а запрос миллионов рабочих. Ответьте им открыто, не скрываясь, господа, октябристы, правые и кадеты, и открыто голосуйте за или против».

Еще более поразительное доказательство представляет собой второй момент, где Малиновскому приходилось читать писаный текст и где поэтому не могло иметь место ни запамятование, ни случайное искажение.

В архивах департамента полиции обнаружен документ на трех листах, содержащий проект заявления в IV Государственную думу от с.-д. фракции. На заглавном листе рукою б[ывшего] министра Макарова надпись: {169} «Читал 30.11.1912». После чистого текста, не содержавшего в себе никаких помарок, после слов: «...с.-д. фракция будет, исходя из с.-д. программы, согласовывать свои действия с выдвинутыми движением рабочих масс очередными задачами»... 15 далее следующих строк зачеркнуто, и против этого места рукою вице-директора департамента полиции сделана вставка в текст:

«В противовес господствующему в стране народному бесправию, обрекающему Государственную думу на роль канцелярии...» — написано и далее зачеркнуто слово «бюрократии»...— «для проведения видов и намерений бюрократии мы выдвинем требования полного народовластия». Кроме того, приписаны и зачеркнуты затем слова: «законодательное собрание, образующее однопалатную систему». Зачеркнутыми оказались следующие фразы: «В противовес призрачной власти третьеиюньской Думы, превратившейся в канцелярию для проведения видов и намерений бюрократии, мы выдвинем требование полновластного народного представительства. Одним из серьезных препятствий к осуществлению демократической организации народного представительства является избирательный закон 3 июня. Противонародный характер этого закона, его роль орудия в руках бюрократии для искажения воли народа, для замены выборных депутатов назначенными свыше, с необычайной яркостью сказался при выборах в IV Государственную думу, когда бюрократия могла по-своему получить большинство депутатов, выбранное семью тысячами откомандированных к урнам чиновников саблеровского ведомства. В противовес этому избирательному закону с.-д. фракция будет добиваться всеобщего и равного, прямого и тайного избирательного права без различия пола, национальности и религии». В конце текста сделана приписка рукою Виссарионова: «Имеется еще поправка в вопросе о национальном собрании, об учреждениях, гарантирующих развитие национальностей. Это вносится по настоянию Кавказа и Бунда». На полях в разных местах карандашом отчеркнуты отдельные фразы.

Из осмотра стенографического отчета заседания Государственной думы, на котором деп[утатом] Малиновским была оглашена декларация с.-д. фракции IV Государственной думы, я имею честь заявить нижеследующее: Полное текстуальное совпадение слово в слово текста отчета с приведенным выше текстом рукописи, найденной в департаменте полиции, вплоть до {170} упомянутых выше слов «...с.-д. фракция, исходя из с.-д. программы, будет согласовывать свои действия с выдвинутыми движением рабочих масс очередными задачами...» зачеркнутых в рукописи, найденной в департаменте полиции, фраз — вовсе не имеется и в стенографическом отчете речи Малиновского, причем не имеется точно так же и следующих 11 строчек рукописи, и стенограмма начинается далее словами: «в интересах представляемого нами рабочего класса мы будем отстаивать введение 8-часового рабочего дня» и т. д., что представляет собою опять-таки такое же полное текстуальное совпадение с текстом найденной и подвергнутой осмотру рукописи. Зачеркнутое в рукописи Виссарионовым было пропущено при чтении декларации Малиновским в Думе.

В своих показаниях, относящихся к данному случаю, Белецкий говорит: «Но самым острым для меня моментом из всех выступлений Малиновского было выступление его в декабре, если не ошибаюсь, 1912 года с провозглашением декларации партии. Текст декларации мне дал Малиновский на свидании 27 ноября 1912 года. Каждый пункт ее он отстаивал, сильно боясь с первых же пор во фракции возбудить подозрительность со стороны своих сочленов, но вместе с тем каждый пункт ее был неприемлем для меня... Единственным пунктом, который я отвоевал, это было место декларации, где выставлялись требования о широком народовластии, и видоизменил его в несколько смягченной форме, продиктованной мною Виссарионову и принятой Малиновским. Этот текст декларации я представил Макарову, и он вернул мне его 30 ноября, имея в виду переговорить с председателем Совета министров Коковцовым, дабы просить председателя Государственной думы обратить свое внимание на недопустимость оглашения с кафедры означенной декларации... Я сговорился с Малиновским относительно того, чтобы он всем своим поведением на кафедре при выступлении по этому вопросу вывел из равновесия председателя Гос. думы Родзянко и вызвал нервность отношения к себе со стороны депутатов умеренных партий... М. В. Родзянко вынужден был лишить при шуме и криках депутатов правой стороны Малиновского слова, и он, не дойдя даже до оглашения одной трети декларации, под аплодисменты своей партии сошел с кафедры Государственной думы». Белецкий, как видно из вышеизложенного, по сравнению со стенограммой недостаточно точно передает происшедшее. {171}

Родзянко не лишил слова Малиновского, но Малиновский нашел другой выход из положения. Остановленный председателем как раз в момент, когда он дошел до запрещенного охраной к оглашению текста декларации, он пропустил его как бы впопыхах и затем, хотя и с опозданием, бросил Родзянко в ответ на его новое предупреждение о лишении слова спасительный призыв: «Лишайте». К сожалению для Малиновского, Родзянко и на этот раз не понял сигнального призыва, и декларация хотя с выпусками, но была прочитана до конца. Спрошенный по этому поводу обвиняемый, не отрицая факта передачи самой декларации, отрицает факт имевшего место соглашения о выпуске зачеркнутого места.

Особо следует отметить факт, упоминаемый Белецким и подтверждаемый Мартыновым, что в своих отчетах о заграничных поездках Малиновский всячески старался представить Ленина как находящегося в особо дружеских отношениях с австрийскими властями. По словам Малиновского, Ленин был настолько аккредитирован со стороны австрийского правительства, что «его письменные удостоверения имели гораздо большее значение, чем всякие консульские и посольские удостоверения для австрийских властей». Малиновский прозвал тов. Ленина «нашим консулом в Австрии», и «если русский путешественник обращался к Ленину, то наблюдение снималось».

Так продолжалось до середины декабря 1913 года. С уходом Золотарева и назначением товарищем министра заведующего полицией Джунковского и затем быстро последовавшим в январе 1914 года уходом Белецкого и Виссарионова положение Малиновского сразу пошатнулось. В смене Виссарионова и Белецкого он видел, по выражению Белецкого, «молот, поднявшийся над его головой» и потому стал просить Белецкого обеспечить денежно его семью и не передавать его самого никому в департаменте. Как выход Белецкий предложил тогда своему заместителю Брюн-де-Сен Ипполиту выдать Малиновскому 5000 рублей и потребовать от него выхода из Думы. В мае месяце Малиновский вновь обращается к Белецкому с просьбой устроить ему свидание с Васильевым, сменившим Виссарионова, который-де упорно отклоняет все предложения Малиновского от свидания. Малиновский просит при этом Белецкого помочь хотя бы «во имя заслуг его, Малиновского, перед департаментом полиции». Результатов своей просьбы, однако, Малиновский не дождался или дождался совершенно иных.

Согласно показаниям б[ывшего] начальника Петроградского охранного отделения Попова, последний был вызван к себе Брюном в апреле 1914 года, который передал Попову распоряжение Джунковского вручить Малиновскому 6000 рублей с требованием немедленного ухода из Думы. Вместе с ротмистром Ивановым Попов отправился к Малиновскому, который был в первый момент до необычайности обескуражен подобным предложением и все спрашивал, куда же он теперь денется. Но, узнав о единовременной получке в 6000 рублей, согласился. После его выхода из Думы Попов и Иванов еще раз отправились к Малиновскому, которому и вручили 6000 рублей под расписку, которую он выдал, расписавшись «Икс».

Допрошенный по обстоятельствам дела бывш[ий] генерал Джунковский показал, что, узнав по вступлении своем в должность тов[арища] министра зав[едующего] полицией о совместительстве Малиновским звания члена Думы с сотрудничеством в охранном отделении, он решил прекратить это «безобразие», причем на совещании вместе с Брюном было решено уплатить Малиновскому жалованье за год вперед и потребовать от него немедленного сложения полномочий и выезда за границу. О совместительстве Малиновского Джунковский, по его показанию, сообщил Родзянко приблизительно за день до выхода Малиновского из Думы.

Обстоятельства, сопровождавшие Малиновского из Думы, и сложение им своих полномочий также заслуживают быть особо отмеченными. По показаниям Родзянко, 22 апреля предполагалось выступление в Государственной думе председателя Совета министров Горемыкина. В тот же день неизвестная дама, отказавшаяся назвать свою фамилию, предупредила Родзянко по телефону, что революционеры фракции Думы намерены использовать этот день и устроить в Думе «скандал», причем цитировала проект приготовленной декларации. Прибыв в Думу, Родзянко вызвал трудовика Геловани ²⁰⁶ и заявил ему, что он «скандала» не допустит, присовокупил, что содержание декларации ему известно. Демонстрация в Думе, однако, все-таки имела место, в результате которой все левые депутаты были исключены на 15 заседаний. {173}

Приглашенный в тот же день, т. е. 22 апреля, к Родзянко Джунковский сообщил, что содержание декларации действительно было известно департаменту полиции, что в среде депутатов имеется провокатор и что таковым является Малиновский, что уже сделано распоряжение об устранении его из Думы, но что этого нельзя сделать сразу, а нужно сделать осторожно. Разгласив это сообщение между своими политическими единомышленниками, без указания, однако, источника, отчего, по его собственному признанию, «в Думе пошли разговоры», Родзянко не счел нужным, однако, поставить в известность ни с.-д. фракцию, которой это в первую голову касалось, ни печать, только глухо сообщил Геловани, что среди подписавших декларацию имеется предатель. Но расследование все же становилось неизбежным, и пред Малиновским более не было выхода.

8 мая в кабинет Родзянко вошел Малиновский и, бросив на стол ему какую-то бумагу, сказал: «Прощайте». На вопрос, что это значит, ответил: «Прочтите, сами узнаете», прибавив, что он выходит из Думы и уезжает в тот же день. Родзянко немедленно сделал соответствующие распоряжения, одновременно поставил Геловани в известность о сложении Малиновским полномочий. Спешно, не давши фракции никаких объяснений, Малиновский выехал за границу.

На основании всего вышеизложенного Роман Вацлавович Малиновский предается суду Верховного революционного трибунала при ЦИК Советов по обвинению в том:

1) что, будучи арестован в г. Москве 13 мая 1910 года царской полицией по подозрению в участии в революционном собрании и будучи подвергнут допросу, он, Малиновский, добровольно и сознательно по собственной инициативе и исключительно из целей корыстного обогащения предложил свои услуги охранной полиции в качестве секретного сотрудника, заведомо зная, что в результате таковой его деятельности по обслуживанию охранного отделения последуют аресты отдельных партийных товарищей, высылки и преследования их, сопряженные с продолжительным тюремным заключением, и судебные процессы в царских судах с применением тяжелых наказаний, а равно расстройство, распад и разрушение партийных и рабочих организаций, уничтожение и дезорганизация уже создавшихся и укрепившихся ячеек по развитию революционного движения и прямой ущерб русско-{174}му рабочему классу и грядущей российской рабоче-крестьянской революции.

2) Что для этого он, Малиновский, входил во всех районах города Москвы, куда он только мог проникнуть, а также в ее окрестности, в наиболее значительные рабочие организации нелегального и легального характера, партийные учреждения, культурно-просветительные общества, профессиональные союзы, посещая клубы, лекции и собрания, выступая всюду лично в качестве агитатора, пропагандиста и партийного работника, обманывая этим самым рабочих о своей якобы преданности социализму и революции, убеждая одновременно большевиков в своей преданности большевизму и меньшевиков в обратном, в то время как исключительной целью таковой его деятельности было собрание наиболее полных и наиболее точных сведений о революционном движении для передачи их охранному отделению в целях получения денежного вознаграждения.

3) Что он, Малиновский, действуя таким образом в течение продолжительного периода с мая 1910 года по ноябрь 1912 года, узнал и передал Московскому охранному отделению массу ценных и необходимых последнему для его розыскной деятельности сведений, касавшихся как общего состояния отдельных организаций, так и сведений о собраниях, устраиваемых ими, и об отдельных лицах, участниках этих собраний, о предположениях и планах деятельности как отдельных товарищей, так и организаций, об адресах многих товарищей, их партийных кличках и подлинных фамилиях, о нелегальных фамилиях, о нелегальных складах и типографиях, предполагаемых легальных издательствах и их деятелях, в том числе сообщил сведения о ликвидированной в Москве в 1910 году Русской коллегии ЦК, представлявшей собою руководящий центр революционной работы в России РСДР партии; осветил деятельность руководящей группы меньшевиков-ликвидаторов, в результате чего последовал арест наиболее выдающихся и ответственных из их среды работников, как Шера, Чиркина и иных; дал материал для ликвидации третьей центральной руководящей группы примиренческого характера, во главе которой стоял Милютин, благодаря чему и эта организация была ликвидирована, осветил формирование в Туле нового руководящего центра большевиков, благодаря чему были арестованы Ногин, Лейтейзен, Мария Смидович и иные; дал сведения для арестов агентов ЦК товарища Голощекина {175} и тов. Бреслава, выдал нелегальных Котельниковых и т. д., благодаря чему систематически и последовательно разрушал и приводил в расстройство все московские нелегальные организации и без различия фракций, разбивая и ослабляя этим революционное и рабочее движение.

4) Что он, Малиновский, не довольствуясь работой в таком масштабе, расширил и направил ее по обслуживанию главным образом центральных учреждений партии, для чего по поручению и предложению Московского охранного отделения принимал и исполнял ее поручения по поездкам за границу для выслеживания и предательства революционной работы в самых верхах, у источника партийного строительства — в заграничных центрах партии, выехав в том числе на Пражскую конференцию 1912 года партии большевиков, куда он поехал в качестве делегата Московского комитета партии и одновременно как агент охранного отделения, за счет этого ох[ранного] от[деления], причем по возвращении из-за границы, будучи избран на этой конференции в Центральный Комитет партии, сообщил самые подробные и необходимые для охраны сведения о составе участников конференции, о результатах ее работ и предполагаемых планах, а также о составе вновь избранного ЦК партии, составе агентуры ЦК, а также ряд обширных сведений о деятельности ППС левицы и правицы ²⁰⁷, Бунда и Польской социал-демократии, немедленно использованные затем розыскными учреждениями б[ывшей] империи.

5) Не довольствуясь этим и задавшись целью во имя тех же целей денежного вознаграждения и соображений личного честолюбия проникнуть в Государственную думу, в качестве депутата от рабочих гор. Москвы и кандидата с.-д. партии, при ее поддержке выставил и агитировал, состоя одновременно агентом охранного отделения, свою кандидатуру в Думу, устраняя путем личного убеждения и давления через партийные организации своих соперников, не останавливаясь в отдельных случаях перед распространением клеветы и темных слухов, порочащих того или иного из кандидатов, обманывая и предавая этим доверие партийных организаций и рабочего класса и продавая за деньги интересы рабочих и грядущей российской революции.

6) Что в тех же целях он, Малиновский, воспользовался помощью и поддержкой охранной полиции, для чего с ведома высших чинов этой полиции в лице министра внутренних дел Макарова, тов. министра Золота-{176}рева, директора департамента полиции Белецкого, вице-директора Виссарионова, нач. Московского охранного отделения Мартынова и ротмистра того же отделения Иванова учинил двойной подкуп и подлог документов о судимости, а затем наговорами и ложными доносами провоцировал арест мастера фабрики Кривова, мешавшего ему в достижении поставленных целей, причем учинил все это и воспользовался вышеуказанным «содействием» чинов полиции с заведомой по обоюдному с ними соглашению целью дальнейшего предательства интересов рабочего класса, революции и с.-д. партии уже в Государственной думе путем внутреннего освещения будущей с.-д. фракции, ее личного состава, планов и предположений по текущим вопросам ее политической деятельности.

7) Что, добившись своей цели и проникнув в Думу в качестве депутата от московских рабочих, как партийный кандидат и лицо, облеченное высшим доверием партии, он, Малиновский, по взаимному соглашению с бывш[им] директором департамента полиции Белецким под личным руководством последнего и за денежное вознаграждение, как регулярно получаемое, так и за единовременные денежные выдачи, сообщал ему и по его требованию все необходимые для последнего сведения из жизни партийных организаций и с.-д. фракции, доставляя на личных свиданиях в распоряжение Белецкого отчеты товарищей депутатов по их внедумской революционной деятельности, сообщал все распоряжения партийных центров и отчеты о заседаниях руководящих местных центров в России, денежные отчеты по партийному издательству, адреса, явки, списки подписчиков и вкладчиков партийной прессы и намечаемые статьи, причем давал возможность охранной полиции принимать заблаговременно свои меры против распространения рабочей печати и для ее удушения путем ареста издателей, наложения штрафов и конфискацией в типографии, на почте и у газетчиков. Одновременно сообщал подробные сведения о заграничных центрах, выезжая для этого на счет департамента полиции в заграничные командировки и объезды, не останавливая при этом своей деятельности по обслуживанию Московского охранного отделения во время своих случайных приездов в Москву, сообщая ему сведения о работе московск[их] товарищей, в курсе дел которых он, как депутат от Москвы, всегда находился, или предавая не раз, как это было со Свердловым {177} и Сталиным, ценных партийных работников непосредственно из своей квартиры в руки полиции.

8) В том, что Малиновский для тех же целей предательства, попирая доверие партийных организаций в прямой ущерб рабочему классу и измену революции, по взаимному соглашению с Белецким и по прямому его требованию изменял, сокращал и смягчал свои личные думские выступления с трибуны Государственной думы в качестве депутата, для чего предварительно давал на просмотр в департамент полиции заготовленные речи по запросам и пунктам порядка дня заседаний Думы, чем заведомо ослаблял и преуменьшал ту работу по использованию в качестве революционной трибуны Государственной думы, каковую задачу поставила себе с.-д. думская фракция, как это было с принципиальной частью с.-д. декларации IV Государственной думы в декабре 1912 года и декларацией левых групп по поводу выступления Горемыкина 22 апреля 1914 года.

9) И наконец, в том, что разоблаченный Родзянко и Джунковским он, Малиновский, будучи вынужденным покинуть Думу и Россию, приняв опять-таки денежное вознаграждение за свое предательство в сумме 6000 рублей и позорно скрывшись затем, без объяснения причин своей фракции и рабочим России, нанес этим, равно как и всей своей предыдущей деятельностью, непосредственным результатом и выводом из которой явился этот последний факт бегства, чрезвычайно тяжелый удар рабочему движению, внес дезорганизацию в ряды революционеров и партийные организации, посеял смущение в широких рядах рабочих масс, дал возможность использовать его предательство врагам революции для клеветы на все рабочее движение и его вождей, подорвал престиж и революционный авторитет всей фракции в целом и все это произвел в момент подымавшегося революционного движения, которого фракция являлась внешней руководительницей, чем совершил новое и тягчайшее из преступлений перед революцией как заключительный финал всей своей предательской деятельности.

10) В том, что, уже будучи за границей и в плену, зная свое преступное прошлое, скрыв его от партийной следственной комиссии, продолжал свою якобы революционную деятельность и новый подрыв и дискредитирование революции и ее деятелей в глазах широких масс населения.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 135—165 {178}

Список судей Верховного трибунала:

Председательствующий: тов. О. Карклин

Члены трибунала:       тов. Бруно, тов. Галкин,

тов. Петерсон, тов. Жуков,

тов. Томский, Черный

Запасные члены трибунала: тов. Веселовский

Общественный обвинитель: тов. Крыленко ²⁰⁸

ЦГАОР СССР, ф. 1005. оп. 8, д. 2. л. 166

СПИСОК СВИДЕТЕЛЕЙ ОБВИНЕНИЯ

Б. министр внутренних дел Макаров (не разыскан), б. тов. министра Золотарев (не разыскан), б. директор департамента полиции Белецкий (расстрелян), вице-директор Виссарионов, б. тов. министра внутренних дел Джунковский, б. начальник Московского охранного отделения Мартынов (не разыскан), б. жандармский ротмистр Иванов (не разыскан), б. председатель Государственной думы Родзянко (не разыскан), Стефания Андреевна Малиновская (не разыскана), Алексей Григорьевич Козлов, Василий Гавриилович Чиркин, Валерьян Федорович Плетнев и Иван Тимофеевич Савинов, полковник Попов (не разыскан).

Общественный обвинитель Н. Крыленко

Составлен

3/XI 1918 г.

г. Москва

ЦГАОР СССР. ф. 1005, оп. 8, д. 2, л. 167

ПРОТОКОЛ

ЗАСЕДАНИЯ РЕВОЛЮЦИОННОГО ТРИБУНАЛА ПРИ ВЦИК

5 ноября 1918 г. Революционный трибунал при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете в открытом [заседании] в составе:

Председательствующего

Заместителя председателя О. Я. Карклина,

Бруно,

Галкина,

Членов:           Жукова,

Петерсона,

Томского и

Черных {179}

При секретаре И. В. Зыбко,

В присутствии представителя Обвинительной коллегии при Трибунале тов. Н. В. Крыленко,

Разбирал дело по обвинению гр. Романа Малиновского в провокаторстве.

Из вызванных к разбору дела свидетелей явились: Виссарионов, Джунковский и Плетнев; остальные же свидетели — Чиркин, Савинов и Козлов — не явились и за нерозыском последних повестки не вручены.

Представитель Обвинительной коллегии тов. Крыленко заявил, что те лица, которые должны быть вызванными по сему делу в качестве свидетелей, б[ывший] председатель Государственной думы 4-го созыва Родзянко, бывш[ий] начальник Московского охранного отделения Мартынов, Иванов, Заварзин и бывш[ий] начальник Петербургского охранного отделения скрылись; бывш[ий] же директор департамента полиции Белецкий расстрелян, ввиду чего он, обвинитель, просит рассматривать дело и без этих вышепоименованных свидетелей.

Обвиняемый Роман Вацлавович Малиновский заявил, что ему 40 лет от роду, по поводу изменившегося состава Трибунала ничего не имеет, а что же касается самого процесса, то по сему вопросу считает [нужным] довести до сведения, [что] копию обвинительного акта получил лишь только вчера, около 5 часов дня, о дне назначения к слушанию дела также заявлено не было, защите тоже не было дано достаточно времени ознакомиться с делом, ввиду чего просит Трибунал дело слушанием отложить хотя бы на дня четыре, чтобы дать, таким образом, возможность защите ознакомиться с делом. Защитник Малиновского Оцеп заявил, что о дне слушания дела он узнал только вчера, 4 ноября, не раньше как около 6 часов вечера, поэтому он не имел физической возможности ознакомиться с делом своего подзащитного; тем более даже, что он имел с ним и одно только свидание. Дословно поддерживает ходатайство своего подзащитного об отложении дела.

Обвинитель Крыленко заявил, что копия обвинительного акта была вручена обвиняемому лично секретарем Обвинительной коллегии и расписка была доставлена в канцелярию задолго раньше до окончания занятия — 4 часов дня, следовательно, заявление обвиняемого не соответствует действительности. Что же касается извещения защиты, то, как это видно из имеющегося в деле отношения, Следственной комиссией еще за неделю было {180} сообщено в Коллегию правозаступников о назначении подсудимому защитника, и, как это видно из ответного отношения Коллегии правозаступников, датированного 2 ноября, защитником был назначен член Коллегии правозаступников Линдов. Ввиду отказа последнего от защиты подсудимого Малиновского вчера вторично мною было сообщено в Коллегию о командировании нового защитника. Следственный материал был предоставлен для ознакомления, поэтому ходатайствует об отказе обвиняемому в отложении дела.

Защитник Оцеп вторично подтвердил свое первоначальное ходатайство.

Трибунал ПОСТАНОВИЛ:

В ходатайстве обвиняемому Малиновскому и его защите об отложении дела отказать и дело слушанием продолжать.

Обвиняемый Малиновский заявил, что он отказывается от допроса свидетелей постольку, поскольку показания их ничего нового в дело не внесут, так как вины своей он вовсе не отрицает. Обвинитель Крыленко заявил, что, поскольку обвиняемый Малиновский отказывается от допроса свидетелей и не отрицает своей вины, постольку надобность в допросе свидетелей со стороны обвинения не встречается.

Трибунал ПОСТАНОВИЛ:

Явившихся свидетелей Джунковского, Плетнева и Виссарионова допросить.

После прочтения обвинительного акта слово предоставляется обвиняемому Малиновскому.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. (Читает обвинительный акт.) Вы признаете себя виновным?

МАЛИНОВСКИЙ. По существу признаю себя виновным, но некоторые пункты отрицаю.

КРЫЛЕНКО. Я хотел бы выяснить, какие именно моменты отрицаются подсудимым? Если подсудимый в общем признает себя виновным, но имеет что-то против отдельных фактов, то я полагал бы, что желательно, чтобы обвиняемый указал, какие именно факты им отрицаются, чтобы обвинение могло удостоверить правильность всех заключений обвинительного акта.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вы желаете высказаться?

МАЛИНОВСКИЙ. Я могу сказать по существу все как есть.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Нет, желаете ли вы высказаться только относительно фактов, которые вы отрицаете? {181}

МАЛИНОВСКИЙ. Я не понимаю постановки вопроса.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. По существу вы получите слово потом.

МАЛИНОВСКИЙ. Тогда теперь я только скажу следующее: то, что говорят на стр. 18, будто бы я по месту своего рождения уплатил 200—300 руб. для получения какого-то свидетельства о сокрытии моей бывшей подсудности, я категорически отрицаю. Никогда я такой попытки не делал. Второе — то, что раскол фракции произошел под давлением и по соглашению с департаментом полиции, стр. 20, то относительно этого я заявляю, что раскол фракции произошел не под давлением департамента полиции, а как естественный ход политических событий, правда, при моем активном участии, далее на 21-й стр. говорится, что Белецкий говорит о прибавке мне от 500—700 руб., прибавки такой я не получал. Если она и была, то Белецкий ее себе в карман клал. Далее стр. 21 говорит об устройстве типографии в Финляндии, я ничего об этом не знал и никогда никакой типографии в Финляндии не устраивал. Меня поражает, что ни один из членов партии не говорит об этом, хотя все знают, что никогда никакой типографии в Финляндии я не ставил. Поездка в Финляндию была простой прогулкой на Иматру, которую задумал Хаустов, и мы присоединились к экскурсии, устроенной обществом народных университетов. Затем на стр. 21 говорится еще о наградных. Никогда никаких наградных я не получал. На расходы по поездке получал, но сколько, не помню. Стр. 23, насколько я помню, «Правда» начала выходить раньше моего избрания в Думу. Стр. 24: денежные отчеты, которые я производил во время деятельности Полетаева, были отчетами, которые Белецкий почему-то категорически требовал ²⁰⁹. Стр. 25: никогда в своей квартире я не имел телефона. Ни в одной из своих квартир, которые я занимал во всю свою жизнь, я телефона не имел, а Белецкий показывал, что ставил телефон. Стр. 26: личных средств я никогда не имел и во время моей военной службы в Измайлов[ском полку] совершенно относительно охранного отделения не знал. 27—28 стр.: относительно австрийской власти к Ленину должен сказать, что это гнусная ложь, что так низко я не падал никогда, как бы низко я не упал вообще. Может быть, это и смешно для некоторых членов суда, что же поделать. Стр. 102—103: все то, что нужно было сделать, чтобы скрыть мою судимость в 1897 году, сделали Иванов с Мартыновым, {182} участвовал ли Белецкий в этом или нет, я не знаю. Это чисто фактическая поправка, которая и для дела не имеет существенного значения.

КРЫЛЕНКО. По поводу фактической поправки я должен заявить, что здесь определенное недоразумение, которое кроется в одном заявлении подсудимого. Я должен заявить, что ни обвинительный акт, ни Следственная комиссия, ни следственные власти никогда не утверждали и не ставили в вину подсудимому его деятельности по расколу с Белецким. Это была версия, которая была пущена буржуазной прессой, и из подробного изучения документов, которое имело место в Следственной комиссии, и из всех следственных материалов, и из дальнейшего подобного рода обвинение подсудимому не ставится. То лишь недоразумение, основанное на неправильном понимании.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Пригласите свидетеля Плетнева.

(Свидетель Плетнев.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше имя, отчество?

ПЛЕТНЕВ. Валентин Федорович.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Что вы можете показать по делу Малиновского, обвиняемого в провокаторстве?

ПЛЕТНЕВ. Я встретился с Малиновским в Москве примерно летом или весною 1909 года, по приезде его из Петрограда. В то время он приехал вместе с Чиркиным и Рыковым, после высылки его из Петрограда, и здесь обосновался ²¹⁰. Вскоре он поступил на городскую службу, затем принимал участие в нашей работе. Встречались мы с ним периодически на районных собраниях в районе Смоленского рынка, а после этого работали вместе в вечерней школе в Дорогомиловском районе. Затем первое подозрение относительно Малиновского появилось у нас пред 2-м съездом фабричных врачей. Тут был такого рода инцидент. Пред съездом фабричных врачей в квартире союза печатников и мет[аллистов] нами было назначено совместное заседание с представителями союза для обсуждения нашей политики на 2-м съезде фабричных врачей. Это собрание было довольно тщательно подготовлено, но наутро все участники его были задержаны, в том числе и Малиновский. При этом здесь в первый раз у тов. Козлова Ал. Гр. возникло первое подозрение. Он там при аресте заявил, что Роман провокатор. Но все же доказательств прямых не было. Это подозрение заставило нас насторожиться, и мы стали вни-{183}мательнее наблюдать. Дальнейшее показало нам следующее: место заключения нашего никому не было известно, и до нас скоро нельзя было дойти нашим родным. И только жена Малиновского принесла ему все, что ему требовалось. Потом перед съездом фабричных врачей Малиновский прислал мне письмо, в котором писал, что он хочет быть членом съезда, но что он мандата ниоткуда добыть не может, и просил меня, чтобы я употребил все свое влияние, чтобы он получил мандат на 2-й съезд фабричных врачей. Я был секретарем на этом съезде и мог ему поспособствовать, но комитет по предоставлению мандатов Малиновскому отказал, и мандат не был ему дан. Письмо это во время моего ареста было взято вместе с другими бумагами при обыске перед съездом фабричных врачей. Меня арестовали на улице, и первоначально я был помещен в Хамовнический полицейский дом, затем в Сущевский полицейский дом. Когда мы туда прибыли, там сидели уже товарищи Бухарин, Яковлев ²¹¹, Оболенский ²¹² и др. У нас у всех сразу возникла мысль: арестован Малиновский или нет? Оказалось, что он на свободе, несмотря на то что письмо его, указывающее на желание участвовать в съезде, было найдено. Затем один из товарищей рассказывал, что харьковский делегат, приехавший на этот съезд, привез с собой письмо, в котором указывалось просить товарищей свести с Малиновским, который находится в курсе всех политических дел. Это письмо было взято, и Малиновский не был арестован. И последний инцидент, который нам показал окончательно, в чем дело, был следующий. У одного из наших товарищей, Козлова, был старик отец, который служил на городской службе, в трамвайном парке, этот человек совершенно не был осведомлен о партийной работе своего сына и из его товарищей знал только меня, вследствие нашей дружбы с его сыном. Этот отец, пришедши на свидание, рассказал, что, когда он был в охранке, он там встретил одного из его старых знакомых, служивших уже давно в охранном отделении. Этот отец наводил там справку и рассказал следующее. Я не знаю, может ли это быть бессмыслицей, так как здесь есть один факт, подтверждающий его слова. Дело в том, что под Новый год мы справляли встречу Нового года. Эта встреча была организована таким образом. Я, тов. Захаров, Малиновский и еще не помню кто отправились в театр, затем после театра,— кажется, мы были у Незлобина,— мы отправились в один из ресторанов в районе {184} Зубовской площади, после этого мы направились на частную квартиру к М. П. Лазаревой, встретили Новый год и затем пошли на улицу и играли в снежки на бульваре и смеялись еще над товарищем Захаровым, над неприкосновенностью его личности как члена Государственной думы, потом поехали мы кататься и зашли в чайную пить чай. Затем расстались. Все это произошло в ночь под Новый год, и вся эта ночь до последнего шага была изложена отцу Козлова его товарищем из охранного отделения. Отец Козлова — человек старый, интересовавшийся всеми нашими делами только с точки зрения того, что грозило его сыну, и то, что он из другого источника узнал про эту ночь, очень показательно.

Затем после этого вскоре я пошел в ссылку в Вологодскую губернию, там с некоторыми нашими товарищами я обменивался мнениями по этому вопросу. Скоро прошел слух о том, что Малиновский будет, наверное, членом Государственной думы. Этот вопрос стал перед нами с очень большой остротой. Мы считали невозможным, если у нас есть такое подозрение, допустить, чтобы он попал в Государственную думу, но, с другой стороны, никаких конкретных доказательств у нас не было. Мы думали и объясняли себе таким образом, что, если Малиновский не был арестован в первый раз, то, может быть, это практика охранки, которая оставляет видных людей; она это делает для того, чтобы захватить как можно глубже и выловить побольше людей. А относительно второго факта, ночи под Новый год, то мы не могли его приписать непосредственно Малиновскому, потому что там была у нас большая компания, человек 10—12. Однако все это возбуждало подозрение, все эти мелкие факты и до нашего ареста и то, что он, приехавши в Москву, так скоро поступил на городскую службу, что было в то время достаточно затруднительно, но все-таки все это не давало нам возможности резко поставить вопрос относительно того, что Малиновский провокатор и проводить его в Думу не следует. В ссылке кто-то из нас, не помню кто, получил письмо, которое я читал совместно с товарищем Шером, в котором писалось, что Малиновский выбран депутатом. В этом письме состав фракции был охарактеризован как очень хороший, за исключением одного. После этого я от него получил 5 р. денег, и после этого сношения у нас прервались.

Я упустил из виду еще один факт. Когда Малиновский приехал в Москву летом, мы устраивали целый ряд {185} совещаний под Москвой в Кунцеве относительно возрождения Московской организации. На этих заседаниях принимали участие товарищи Гаврилов, Буксин и некоторые другие. После одного из этих собраний мое внимание остановил на себе следующий факт. Малиновский не представлялся мне в то время человеком, который имеет определенную партийную окраску, он был человеком очень мягким. Мы ставили вопрос относительно организации партийного центра, так как хотя он существовал, но бездействовал. Малиновский предлагал организовать корреспондентское бюро и, главным образом, начать работать. Он все время вращался в меньшевистских кругах. Так что тот факт, когда Малиновский выставил свою кандидатуру в Государственную думу как большевик, был очень странным, так как в партии он нигде не был зарегистрирован. Мне этот факт показался очень странным. Отношения мои с Малиновским были таковы, что он, по-видимому, боялся конкуренции с моей стороны и вообще со стороны всех товарищей. Приехавши в Москву, он читал очень хорошие доклады о страховании рабочих. Затем было мне предложено заняться этим вопросом о страховании и было предложено прочесть доклад. Я обратился к Малиновскому, так как он говорил, что у него есть много материалов. Я пришел к нему на квартиру, где встретил Захарова и Кацапа, в то время еще неизвестного. Я попросил у него материалы, но их у него не оказалось, и он предложил мне свои статьи, большего я от него не добился. Здесь в этот вечер присутствовали Кацап и Захаров. Между Малиновским и Кацапом происходил разговор о том, что можно открыть целый ряд провокаторов и что партия требует работы в этом отношении. Я лично связал этот факт со следующей их поездкой. Кацап и Захаров собрались уезжать. Я связал их поездку с арестом Тульской организации, среди которой были товарищ Смидович, жена товарища Мил[ютина]. Этот целый ряд фактов и наблюдений над Малиновским поставил нас в подозрение относительно его неблаговидной роли в Московской организации. Затем, когда он был членом в Государственной думе, вопрос об этом забылся и всплыл только тогда, когда в вологодскую ссылку по поручению из-за границы приехал какой-то товарищ, чтобы навести справки и собрать материалы по этому делу. Он обратился ко мне с вопросами. Я ему сказал, что не считаю тех данных, которые у меня есть, достаточными для уличения Малиновского. На этом {186} дело закончилось. После этого о том, что Малиновский провокатор, я узнал от товарища (?), который заявил, что Малиновский уже объявлен провокатором. Я бы мог в этом отношении сослаться на наблюдения моих товарищей, которые, если это интересно для Трибунала, могли бы быть допрошены. В этот период наша компания состояла из товарищей Чир[кина], Быкова, Бронникова. Безусловно, все мы по отношению к Малиновскому испытывали подозрения, которые мы не могли высказать в первую минуту, но они были достаточно назревшими и если, когда Малиновский был на пути в Государственную думу, их не удалось обнаружить, то только потому, что был бы большой скандал, а мы не имели в руках конкретных данных доказательства, и с точки зрения партийной это было в таком случае невозможно.

Может быть, суд найдет необходимым задать мне вопросы, тогда я буду на них отвечать, а так я больше ничего сказать не могу.

СУДЬЯ. Представлял ли он из себя в то время вполне выдержанного социал-демократа марксиста?

ПЛЕТНЕВ. Да, он был марксист.

СУДЬЯ. Вполне выдержанный марксист?

ПЛЕТНЕВ. Если я буду судить сейчас по тому впечатлению, которое я получил тогда, то мне кажется, что в отношении страхования рабочих он был марксистом, в отношении партийном я с ним особенно не сталкивался, за исключением мелких заседаний, на которых обсуждались вопросы об устройстве мастерских, теоретические вопросы о составе союзов. В области партийной он был связан с меньшевистскими организациями, а в смысле фракционном он, по моему мнению, не производил впечатления фракционного человека.

КРЫЛЕНКО. Вы утверждаете, что Малиновский был в достаточной степени видный работник?

ПЛЕТНЕВ. Да.

КРЫЛЕНКО. В области профессионального движения или как политический деятель?

ПЛЕТНЕВ. В области профессионального движения он был видным работником по Петрограду, в Москве он работал главным образом в области страхования рабочих, затем он был членом первого съезда фабричных врачей, в области политической я конкретно с ним не сталкивался.

КРЫЛЕНКО. Ваша фракция?

ПЛЕТНЕВ. Я был меньшевиком. {187}

КРЫЛЕНКО. Это было весной 10-го года?

ПЛЕТНЕВ. В конце 1909 и в начале 1910 года.

КРЫЛЕНКО. Когда впервые поднялся вопрос о кандидатуре в Государственную думу?

ПЛЕТНЕВ. Этого я не помню.

КРЫЛЕНКО. Когда до вас дошли сведения о повороте его к большевикам?

ПЛЕТНЕВ. Дошли сведения, когда Малиновский звонил из Петрограда в Москву и передавал сведения, что прошло большое количество большевиков, и выражал свое удивление.

КРЫЛЕНКО. После избрания в Государственную думу?

ПЛЕТНЕВ. Да.

КРЫЛЕНКО. А до выборов в Государственную думу?

ПЛЕТНЕВ. А до выборов говорил, что будет жить в Москве, и в этом отношении обращало внимание, что Малиновский, во всяком случае, выставил свою кандидатуру.

КРЫЛЕНКО. Не случалось ли вам присутствовать при личном выступлении его в пользу своей кандидатуры, или вы имеете эти сведения из третьих рук? Был ли его переход к большевикам к моменту выборов, что вызвало недоумение в партии? Был ли он работником районных или центральных организаций?

ПЛЕТНЕВ. Он не был работником районным, по крайней мере, когда он был в Москве. Когда стоял вопрос относительно партийной связи, то было указано на Малиновского, что он имеет связи в партийных кругах, и к нему обращались. Поэтому Малиновского ни в коем случае нельзя считать районным работником, а работником центральных организаций.

КРЫЛЕНКО. Это был момент резкой борьбы фракций?

ПЛЕТНЕВ. Да, в достаточной степени.

ЗАЩИТНИК. Скажите, пожалуйста, меня интересует тот разговор о провокации, который происходил у Малиновского, когда вы пришли к нему за литературой по страхованию. Вопрос с чего начался, что было поводом для разговора и как отозвался Малиновский о провокации?

ПЛЕТНЕВ. Это был мимолетный разговор, широкого разговора по этому поводу не было. Потом с тех пор прошло уже 8 лет, и детали я мог забыть. Он говорил, что предполагается открыть целый ряд провокаторов, но {188} широкого разговора, характеристики этого явления не происходило. Тут присутствовал также член Государственной думы Захаров, с которым велся разговор относительно Государственной думы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. У обвинителя есть еще вопросы?

КРЫЛЕНКО. Нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Попросите свидетеля Джунковского.

(Свидетель В. Ф. Джунковский.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше имя, отчество и фамилия?

ДЖУНКОВСКИЙ. Джунковский Владимир Федорович.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Что вы можете показать по делу Р. В. Малиновского, в провокаторстве.

ДЖУНКОВСКИЙ. По этому делу я могу показать следующее: когда я узнал, что он состоит в числе сотрудников директора департамента полиции и в то же время занимает пост члена Государственной думы, я нашел совершенно несовместимым одно с другим. Я слишком уважал звание члена Государственной думы и не мог допустить, чтобы членом Государственной думы было лицо, состоящее на службе в департаменте полиции, и поэтому я считал нужным принять все меры к тому, чтобы избавить Государственную думу от члена ее Малиновского, но так как мне пришлось много бороться по этому вопросу с бывш[им] директором департамента полиции Белецким, который имел его в качестве своего сотрудника, то поэтому я мог это сделать только тогда, когда Белецкий со своего поста ушел и когда мною было отдано распоряжение ликвидировать Малиновского как члена Государственной думы, причем я сказал, что это должно быть сделано без всякой огласки и чтобы член Государственной думы Малиновский оставил бы Думу и выехал за границу, для того чтобы не производить никакого скандала и разговора по этому поводу. И затем я разрешил выдать ему из сумм департамента полиции 6 тысяч рублей, насколько мне помнится, годовое содержание, которое получил Малиновский. Так и было сделано.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вы по своим соображениям пришли к такому заключению или вам это было предписано?

ДЖУНКОВСКИЙ. Это я лично нашел, что это несовместимо. Мне претило такое отношение. Когда я всту-{189}пил в должность товарища министра, я первым долгом обратил внимание на провокацию и боролся против нее всеми силами, если я не всегда достигал цели, то все же я старался бороться с провокацией всеми способами, которые были в моей власти.

КРЫЛЕНКО. Когда вы вступили в должность товарища министра, когда вы были заведующим полицией?

ДЖУНКОВСКИЙ. Я не был заведующим полицией. Я был командиром отдельного корпуса жандармов, это совсем другое, это сыскная должность, ее в то время не было, она была уничтожена. Я был товарищем министра и заведовал делами департамента полиции. Это было в начале 13-го года.

КРЫЛЕНКО. Это не было в декабре 13-го года?

ДЖУНКОВСКИЙ. Это было в начале 13-го года.

КРЫЛЕНКО. Вы вступили в должность товарища министра в декабре 13-го года?

ДЖУНКОВСКИЙ. Нет, в феврале 13-го года.

КРЫЛЕНКО. И непосредственно тогда же стали заведовать делами департамента полиции?

ДЖУНКОВСКИЙ. Тогда же, через несколько дней после вступления в должность.

КРЫЛЕНКО. А Золотницкий ²¹³ когда ушел?

ДЖУНКОВСКИЙ. Золотарев ушел тогда же.

КРЫЛЕНКО. Когда ушел Белецкий?

ДЖУНКОВСКИЙ. Или в конце 13-го или в начале 14-го года, не могу припомнить точно.

КРЫЛЕНКО. Вам не докладывал начальник Московского охранного отделения Мартынов о тех видах, которые имеются для Малиновского на выборах в Государственную думу?

ДЖУНКОВСКИЙ. Нет, не докладывал, он вообще не делал никаких докладов.

КРЫЛЕНКО. Во время приезда бывш[его] государя на Бородинские торжества у вас по этому поводу никаких докладов не делалось, не было никаких разговоров ни с Мартыновым, ни с другими лицами из бывш[его] департамента полиции по этому поводу?

ДЖУНКОВСКИЙ. Не помню.

КРЫЛЕНКО. Относительно съезда торгово-промышленных служащих в Москве вам не докладывали?

ДЖУНКОВСКИЙ. Меня это не касалось, это касалось градоначальника.

КРЫЛЕНКО. Вам не докладывали о выступлении Малиновского на этом съезде? {190}

ДЖУНКОВСКИЙ. Я не касался города Москвы, только один съезд меня касался, мне он был поручен губернатором. Это был съезд по народному образованию, и тогда представитель от меня был послан на этот съезд. А съезда торгово-промышленных служащих я не касался.

КРЫЛЕНКО. При вашем вступлении в должность, вы впервые узнали о сотруднике Малиновском?

ДЖУНКОВСКИЙ. Не при вступлении, а позже.

КРЫЛЕНКО. От кого вы узнали?

ДЖУНКОВСКИЙ. Не помню как. Когда Белецкий мне докладывал, он никогда не говорил кто, а просто докладывал, что X сообщил то-то. Я никогда не интересовался, какие имеются сотрудники.

КРЫЛЕНКО. Как вы узнали о личности Малиновского в качестве сотрудника?

ДЖУНКОВСКИЙ. Я не совсем хорошо помню, кто сказал, сказал ли Белецкий или еще директор департамента полиции.

КРЫЛЕНКО. Когда вы узнали, вы решили его деятельность прекратить?

ДЖУНКОВСКИЙ. Решил сейчас же прекратить.

КРЫЛЕНКО. Вас вызывал к себе Родзянко 22 апреля, в день чтения декларации Горемыкина?

ДЖУНКОВСКИЙ. Он меня не вызывал, я заехал сам и сказал, что вот мне известно по докладу директора департамента полиции, что по поводу декларации в Государственной думе будет возбуждение. Я хотел его предупредить.

КРЫЛЕНКО. Вам декларация была заранее известна через департамент полиции?

ДЖУНКОВСКИЙ. Я знал, что какая-то декларация, но какая, не знал.

КРЫЛЕНКО. Вы не знали, что было оглашено левыми депутатами?

ДЖУНКОВСКИЙ. Нет.

КРЫЛЕНКО. Вы не говорили Родзянко, что вам известно о деле?

ДЖУНКОВСКИЙ. Что декларация будет, не говорил.

КРЫЛЕНКО. Вы сказали Родзянко, что именно Малиновский является провокатором?

ДЖУНКОВСКИЙ. Нет. Это было именно после отъезда Малиновского. Родзянко спросил меня: скажите, Малиновский был сотрудником департамента полиции, мне вы это сказать можете? {191}

КРЫЛЕНКО. Если вы считали недопустимым такое совместительство, то огласить этот факт вы не считали необходимым?

ДЖУНКОВСКИЙ. Мне претил этот факт, потому что это произвело бы слишком большой скандал.

КРЫЛЕНКО. После окончания допроса свидетелей я попрошу все-таки огласить часть показаний Родзянко. Вы находитесь в противоречии с его показаниями.

ДЖУНКОВСКИЙ. Я знаю показания Родзянко, я считаю их несколько ошибочными.

КРЫЛЕНКО. Вы удостоверяете факт выдачи 6 тысяч рублей при отъезде Малиновского?

ДЖУНКОВСКИЙ. Безусловно.

ЗАЩИТНИК. А вам было известно, когда Малиновский уехал?

ДЖУНКОВСКИЙ. Мне было доложено, после того как было все сделано, что он уехал, потом через некоторое время было доложено, что он переехал через границу.

ЗАЩИТНИК. Как он себя при всем этом держал, что говорил?

ДЖУНКОВСКИЙ. Этого я не знаю, я не спрашивал.

ЗАЩИТНИК. Вам не докладывали и вы не спрашивали?

ДЖУНКОВСКИЙ. Я только сказал, чтобы Малиновский уехал, и мне было сказано, что это исполнено.

МАЛИНОВСКИЙ. Почему ваш приказ о моем уходе из Думы совпал как раз с инцидентом исключения нас на 15 заседаний?

ДЖУНКОВСКИЙ. Это совпадение совершенно случайное.

СУДЬЯ. Когда вы открыли, что Р. Малиновский является секретным сотрудником, агентом охранной полиции, когда это вас, по вашим словам, возмутило, что этим самым принижается звание члена Государственной думы, вы, может быть, заинтересовались, что же на самом деле представляет из себя Р. Малиновский? Вероятно, есть лица, которые вам докладывали по этому поводу, вы имели по этому поводу разговор, является ли он убежденным монархистом или просто действует ради материальных целей?

ДЖУНКОВСКИЙ. Я никогда не слыхал, чтобы он был убежденным монархистом. Я его себе представил таким образом: я считал, что он действительно принадлежит к партии с.-д. и является, как толковый человек, {192} в ней лидером. У меня было такое представление. И затем у меня было представление такое, что его департамент полиции так опутал, как это и было со многими лицами, которых опутывал департамент полиции. Я не знаю, как выразиться, но я думаю, что вы меня понимаете. Но, чтобы он был монархистом, этого я не слыхал.

СУДЬЯ. Вы Малиновского к себе призывали, он к вам являлся?

ДЖУНКОВСКИЙ. Нет, не помню.

ЗАЩИТНИК. Будьте любезны сказать, в чем именно выражалось это опутывание департаментом полиции?

ДЖУНКОВСКИЙ. Сначала он давал маленькие поручения, затем такие поручения, которые компрометировали партию, затем этот клубок завязывался, и человек попадал в сети. Подробности я вам не могу рассказать, я никогда ими не интересовался. Я находил вообще, что директору департамента иметь своих частных сотрудников излишне, и высказал тогда Белецкому, что я нахожу лишним, чтобы директор департамента имел своих тайных сотрудников.

ЗАЩИТНИК. Не приходилось ли вам слышать от некоторых лиц, в чем именно выражался этот процесс опутывания, как он происходил, как завлекали они свою жертву, не приходилось ли вам слышать от кого-нибудь, почему человек, может быть, стойкий, или не стойкий, но все-таки дельный, попадался к ним? Нарисуйте приблизительно картину.

ДЖУНКОВ[СКИЙ]. Нарисовать такую картину довольно трудно.

ЗАЩИТНИК. Какие-нибудь отдельные факты.

ДЖУНКОВСКИЙ. В отношении того, как это было к Малиновскому и в отношении других лиц?

ЗАЩИТНИК. Меня интересует ближе его жизнь, как происходила борьба у него?

ДЖУНКОВСКИЙ. Относительно Малиновского трудно сказать, потому что я не знаю его материальных средств, а у некоторых сотрудников было так: совершенно бедный человек, жить нечем, семья голодает, предлагают деньги, конечно, первый раз поневоле возьмет, сделает какие-нибудь мелкие указания, во второй раз сделает более серьезные указания, опять деньги возьмет и привыкнет к этому.

ЗАЩИТНИК. Но, помимо этого, вы можете допустить, что там завлекали жертву угрозой разоблачения?

ДЖУНКОВСКИЙ. Это, конечно, очевидно, бывало. {193} Я не могу установить фактов, но я могу прямо сказать, что такие случаи бывали.

ЗАЩИТНИК. Помимо угроз еще какие-нибудь психологические приемы известны вам, при помощи которых партийные работники переводились в линию провокаторов?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ставьте, пожалуйста, вопросы, которые конкретно касаются данного дела, и не задавайте вопросов посторонних, которые к делу не имеют существенного отношения.

ЗАЩИТНИК. Меня интересуют не только факты, но и те мотивы, которые устанавливают поведение Р. Малиновского. Меня интересует, было ли то, что можно назвать психологической пыткой?

ДЖУНКОВСКИЙ. Этого я не слыхал.

ЗАЩИТНИК. А физической?

ДЖУНКОВСКИЙ. Тоже не слыхал.

КРЫЛЕНКО. Можно установить, что вы конкретно Малиновского не знали, конкретной обстановки его участия в провокации не знали и только общая постановка дел департамента полиции заставляет вас так думать?

ДЖУНКОВСКИЙ. Да, только общая постановка.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Что касается ходатайства обвинителя об оглашении показаний, Трибунал считает его несущественным и потому отказывает в этом ходатайстве.

(ПЕРЕРЫВ НА 10 МИНУТ.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Попросите свидетеля Виссарионова.

(Свидетель Виссарионов.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше имя и отчество?

ВИССАРИОНОВ. Сергей Геннадиевич ²¹⁴.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Что вы можете сказать по делу Малиновского, обвиняемого в провокаторстве?

ВИССАРИОНОВ. Уже лет шесть назад, в 1912 году, бывш[ий] директор департамента Белецкий поручил мне, во время нахождения моего в Москве, узнать, насколько и в каком положении находится поручение, данное бывшему полковнику Заварзину, о том, чтобы Малиновский прошел в Государственную думу в качестве члена Государственной думы. Я тогда поручение исполнил и доставил доклад о том, что положение Малиновского среди рабочих кругов настолько твердо и он поль-{194}зуется настолько большим авторитетом, что его кандидатура в Государственную думу является обеспеченной. После того как я, прибыв в Петроград, написал об этом доклад, министр внутренних дел Макаров заметил, что по действовавшим тогда законам, на основании положения о выборах в Государственную думу, Малиновский едва ли может быть туда проведен, так как его судимость является тем началом, которое противоречит этому. Тогда Белецким была послана на имя полковника Мартынова телеграмма, чтобы не препятствовать естественному ходу событий и чтобы Малиновский был пропущен в Государственную думу без всякого противодействия со стороны властей административных, и, когда Малиновский таким образом сделался членом Государственной думы, он поступил в непосредственное ведение бывшего директора Белецкого. Я несколько раз видел Малиновского в период времени, насколько я могу припомнить, с ноября по март, так как в начале марта или в середине апреля я должен был выехать с бывшим товарищем министра в командировку в целый ряд городов, так что неизбежно последний раз я видел Малиновского, если не ошибаюсь, в апреле 13-го года, а затем я его больше не видел, а в ноябре 13-го года я оставил службу в качестве вице-директора и был назначен членом правления по делам печати. За это время мне много приходилось видеть Малиновского. Он производил впечатление человека, очень хорошо знающего партийную жизнь, очень хорошо осведомленного, человека глубоко нервного, видимо, очень отзывчивого и, как мне казалось, всегда тяготящегося своим положением. Я всегда отмечал невозможность продолжения деятельности Малиновского в той роли, в которую он вступил. То же самое при ознакомлении с ним по докладам директора департамента, я каждый раз отмечал это его положение и подавал свой голос за то, что необходимо это положение Малиновского так или иначе прекратить, т. е. отпустить его и прервать с ним сношения, так как та двойственность, которая им принята на себя, в значительной степени тяготит его и не дает уверенность административной власти. Но бывший директор Белецкий в этом отношении с моим мнением не считался и говорил, что Малиновский ему необходим, что через Малиновского он может проверить то, что делается на местах. Мне в моем положении оставалось только выжидать, так как это был декабрь месяц и были слухи о том, что министр уходит {195} и его заменяет другое лицо — Маклаков ²¹⁵, а обыкновенно с уходом министра менялись и следующие должностные лица. Уходил товарищ министра Золотарев, и должен был уйти и директор, и я мог надеяться, что мне удастся то положение, которое меня так беспокоит, довести до сведения следующих руководителей. Действительно так и вышло. Как только прибыл генерал Джунковский и я имел возможность поехать с ним в Ярославль и в Кострому²¹⁶, я не помню, в каком городе, я ему сообщил об этом. Он тогда же мне ответил, что решил прекратить это, т. е. так или иначе прервать деятельность Малиновского. Он так и сделал, как я потом узнал, т. е., кажется, было приказано выдать годовой оклад жалованья Малиновскому и отпустить его.

КРЫЛЕНКО. Вам известно дело департамента полиции под № 202?

ВИССАРИОНОВ. Под номером, этого я не могу припомнить.

КРЫЛЕНКО. Это дело заключало в себе справку о деятельности Портного, сотрудника Московского охранного отделения.

ВИССАРИОНОВ. Весьма возможно, что я и видел его в то время, если оно проходило через мои руки.

КРЫЛЕНКО. В нем имеются ваши ремарки о каком-то сотруднике Эрне[сте]. Вы не помните, что в этом деле была справка, что был сотрудник Эрне[ст], который в 1906—1907 году говорил по телефону и предлагал свои услуги Петроградскому охранному отделению? Далее ремарка: Эрне[ст] сотрудник в силу своей осведомленности и добросовестности ценный. Справка эта была в 1912 году. ВИССАРИОНОВ. Если отметка сделана моей рукой, то, несомненно, так и было. Я не могу припомнить — отождествлялся ли Малиновский с Эрне[стом].

КРЫЛЕНКО. Вы присутствовали при свидании Малиновского с Белецким?

ВИССАРИОНОВ. Да.

КРЫЛЕНКО. Как часто было это?

ВИССАРИОНОВ. Приблизительно так раз в неделю, а если у него бывали сведения, с его точки зрения существенные, то и чаще.

КРЫЛЕНКО. Его вызывали или он сам приходил?

ВИССАРИОНОВ. Обыкновенно на каждом свидании происходило условие между Малиновским и Белецким о следующем свидании или он говорил: если что-нибудь будет, я позвоню. {196}

КРЫЛЕНКО. У него был телефон для разговоров?

ВИССАРИОНОВ. Не знаю. Белецкий имел телефон дома и собственный.

КРЫЛЕНКО. Вы присутствовали при таком условии: что я вам позвоню?

ВИССАРИОНОВ. Да.

КРЫЛЕНКО. Вы вели записи?

ВИССАРИОНОВ. Вел и один раз записывал Белецкий, когда меня не было.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Почему вы вели запись, вы могли быстро записывать?

ВИССАРИОНОВ. Обыкновенно Белецкий вел беседу, а мне поручал записывать.

КРЫЛЕНКО. Такого рода сводки были с упоминанием фамилий?

ВИССАРИОНОВ. Никаких фамилий не было.

КРЫЛЕНКО. А указания заданий?

ВИССАРИОНОВ. Да, и задания.

КРЫЛЕНКО. И отчет стоимости?

ВИССАРИОНОВ. Точно не могу доложить Трибуналу, но, насколько припоминаю, может быть, в конце записывалось.

КРЫЛЕНКО. В результате какое вознаграждение было?

ВИССАРИОНОВ. Белецкий очень высоко ценил услуги Малиновского, и вознаграждение он ему увеличивал все время. Я боюсь ошибиться в точности цифр, но, кажется, вознаграждение было доведено до 500—600 р. и отдельно за каждое поручение.

КРЫЛЕНКО. А расходы отдельно тоже?

ВИССАРИОНОВ. Так точно расчетов я не могу припомнить, но кажется, что расходы оплачивались отдельно.

КРЫЛЕНКО. Значит, отдельно расходы, отдельно ценные сведения и высокое вознаграждение?

ВИССАРИОНОВ. Нет, кажется, вознаграждение содержало и расходы.

КРЫЛЕНКО. Вы не можете отрицать, что отдельно оплачивалось?

ВИССАРИОНОВ. Нет, отрицать не могу.

КРЫЛЕНКО. Вам известно что-нибудь по поводу ареста некоего Кривошеина ²¹⁷ во время избирательной кампании, связанной с избранием Малиновского?

ВИССАРИОНОВ. Лично от департамента, как такового, не исходило распоряжения об аресте Кривошеина, {197} но я припоминаю, что меня допрашивали по этому поводу еще в комиссии Муравьева ²¹⁸ и тут, насколько я теперь припоминаю, бывшие офицеры Иванов и Мартынов вошли в противоречие, как и по чьему распоряжению был составлен приказ об аресте Кривошеина. Я лично никаких распоряжений по этому поводу не отдавал.

КРЫЛЕНКО. К вам не поступал рапорт от 18 ноября о необходимости ареста?

ВИССАРИОНОВ. Он был написан на мое имя, но ко мне не поступал. Я его увидал впервые, когда мне его предъявили.

КРЫЛЕНКО. Это письмо было на ваше имя?

ВИССАРИОНОВ. На мое.

КРЫЛЕНКО. Вы не знаете, состоялся ли арест?

ВИССАРИОНОВ. Насколько мне говорили, арест Кривошеина не состоялся.

КРЫЛЕНКО. Кто предлагал этот арест?

ВИССАРИОНОВ. Я не смею этого доложить, так как я был не в курсе того, с кем Мартынов обсуждал этот вопрос, получил ли он приказание от Белецкого или по собственной инициативе, я не знаю.

КРЫЛЕНКО. Много вам приходилось видеть Малиновского?

ВИССАРИОНОВ. Нет, не много.

КРЫЛЕНКО. В бытность его членом Государственной думы?

ВИССАРИОНОВ. Накануне выступления его в Государственной думе я им интересовался именно в этот период времени, когда он выступал в Думе.

КРЫЛЕНКО. Не приходилось ли вам просматривать проекта декларации?

ВИССАРИОНОВ. Я помню, что был проект декларации, но какой именно, не помню. Помню только, что на одном из этих свиданий был прочитан проект декларации.

КРЫЛЕНКО. Возбуждался ли вопрос об оглашении ее целиком?

ВИССАРИОНОВ. Я помню, что Белецкий говорил, что те или иные места необходимо смягчить.

КРЫЛЕНКО. Вы лично не делали своей рукой отметки, что именно нужно изменить?

ВИССАРИОНОВ. Делал по указанию Белецкого.

КРЫЛЕНКО. Вы пытались вместе с Малиновским придать другую форму некоторым положениям?

ВИССАРИОНОВ. Это было, может быть, один-два раза. {198}

КРЫЛЕНКО. Затем были и словесные указания?

ВИССАРИОНОВ. Этого не могу вспомнить.

КРЫЛЕНКО. Вы когда уехали?

ВИССАРИОНОВ. В июне 13-го года.

КРЫЛЕНКО. А не в 14-м?

ВИССАРИОНОВ. Нет, так что Малиновский после меня оставался еще.

КРЫЛЕНКО. А Белецкий когда ушел?

ВИССАРИОНОВ. В 1914 году.

КРЫЛЕНКО. Кто заменил Белецкого?

ВИССАРИОНОВ. Вице-директор Вас[ильев].

КРЫЛЕНКО. Он принимал участие в дальнейших беседах и ведении записей?

ВИССАРИОНОВ. Не знаю.

КРЫЛЕНКО. Какое значение для Московского охранного отделения мог иметь Малиновский? Что вы могли по этому поводу выяснить из бесед с Мартыновым и Заварзиным?

ВИССАРИОНОВ. Заварзин и Мартынов считали Малиновского выдающимся работником.

КРЫЛЕНКО. Одним из наиболее ценных сотрудников?

ВИССАРИОНОВ. Да. Но когда он уже был членом Государственной думы, я уже видел, что он лично поставлен был в тяжелое положение. Когда приходилось сверять те или иные сведения, которые поступали в департамент из другого источника, видно было, что Малиновский докладывал не полностью тот материал, который, по мнению Белецкого, он должен был давать, и в то же время давал много лишнего. Это давало право настаивать на том, что Малиновского необходимо удалить.

КРЫЛЕНКО. Вам известно было то место, откуда слушали все то, что происходит в заседаниях фракции?

ВИССАРИОНОВ. Об этом я узнал много времени спустя.

КРЫЛЕНКО. Об этом способе контроля над Малиновским вам не было известно?

ВИССАРИОНОВ. Нет.

ЗАЩИТНИК. Скажите, поскольку вам известно, с какого года начал свою провокаторскую деятельность Малиновский?

ВИССАРИОНОВ. Я Малиновского только узнал в 1913 году ²¹⁹.

ЗАЩИТНИК. Может быть, вам известно из особых документов или из слов Белецкого, с какого года он начал эти свои деяния? {199}

ВИССАРИОНОВ. Насколько я слышал из вопросов, предложенных представителем обвинения, то выходит с 1906 года.

ЗАЩИТНИК. Меня интересуют ваши личные данные.

ВИССАРИОНОВ. Я лично узнал его только с половины 13-го года.

ЗАЩИТНИК. Вы не отождествляли Эрне[ста] с Малиновским?

ВИССАРИОНОВ. Я лично не мог бы отождествлять, так как у меня нет никаких основных доказательств. Но, как я слышал из предложенного мне вопроса, там была составлена справка на основании документов. Я не решился на вопрос представителя обвинения дать отрицательный ответ.

ЗАЩИТНИК. Но может быть, это не одно и то же лицо, может быть, это было другое лицо?

ВИССАРИОНОВ. Мне это неизвестно, и я не могу утверждать такой факт, который я не знаю.

ЗАЩИТНИК. Я хочу установить у вас отсутствие твердой уверенности.

ВИССАРИОНОВ. Да, это так.

ЗАЩИТНИК. Известно ли вам, был ли на квартире у Малиновского телефон?

ВИССАРИОНОВ. Не знаю.

ЗАЩИТНИК. Относительно первой стадии деятельности Малиновского, как провокатора, вам что-нибудь известно, что кто-нибудь вынудил его, почему он стал провокатором, что было ближайшей причиной, которая побудила его к этому?

ВИССАРИОНОВ. Мне в точности неизвестно, но, несомненно, был арест и затем последовало предложение одного из представителей охранного отделения избавиться от неприятных последствий путем предложения своих услуг. Это обычный прием, который применялся в то время.

ЗАЩИТНИК. Почему вы говорите: несомненно, арест? Вы убеждены, что это было в отношении Малиновского так или как общее явление?

ВИССАРИОНОВ. Я говорю об этом как об общем явлении, а в отношении Малиновского я не знаю.

ЗАЩИТНИК. Вы говорили, что замечали у Малиновского неоднократно глубокую нервность, что он, должно быть, тяготился двойственным своим положением. Не можете ли вы указать на какие-нибудь отдельные штрихи, факты, из которых вы вывели это заключение? {200}

ВИССАРИОНОВ. Нервность эта доводила его до болезненного состояния. Затем при собеседованиях с Белецким. Белецкий говорил ему иногда, что по такому вопросу не выступайте в Думе, если же вы все-таки будете поставлены в необходимость выступать, то говорите таким-то образом. Между тем из газетного отчета было потом видно, что все эти указания Белецкого бывали Малиновским нарушены, а затем, уже на следующем свидании, Малиновский говорил, что он был поставлен в такое положение, что он, как партийный работник, не мог поступить иначе. Отсюда я вывожу заключение, что таким образом, Малиновский действовал якобы как осведомитель министерства и в то же время выступал как очень серьезный противник министерства, т. е. правительства.

ЗАЩИТНИК. Какой же вывод вы можете сделать отсюда, что из себя представлял Малиновский как личность и чем он был побуждаем вести эту двойственную политику и что в этой двойственной политике было наиболее характерным для него, он ли как сообщник Белецкого, или он как член определенной группы фракции Государственной думы? Что в этой двойственности было для него более характерным для вас как для частного наблюдателя?

ВИССАРИОНОВ. Я приходил к заключению, что несчастное стечение обстоятельств поставило Малиновского в такое положение, в котором он очутился. А затем при каждом выступлении в нем опять просыпался тот партийный деятель, каким он был вначале и который в нем все время продолжал жить. Он увлекался и, как человек темпераментный, возвращался на тот путь, с которого сошел в силу обстоятельств. Так что я лично, хотя я и не имел решающего голоса, но все же я каждый раз настаивал на том, что такому человеку, как Малиновский, т. е. человеку с живой душой, нельзя работать в той роли, в которой он находится, что ему нужно отойти от этого дела, а министерству, в лице директора, нужно как можно скорее освободиться от него. Но с Белецким невозможно было разговаривать на эту тему, он все стоял на том, что Малиновского он должен удержать, и он очень старался его удержать все время, повышая ему оклад.

ЗАЩИТНИК. Вы сказали, что министерству нужно было освободиться от такой личности, как Малиновский. Была ли какая-нибудь опасность министерству? {201}

ВИССАРИОНОВ. Я лично воспринимал тяжелое впечатление от этих свиданий. А затем я находил, и Белецкий с этим соглашался, что в партийном отношении все-таки, вероятно, целый ряд мест оставался, с точки зрения директора департамента, недостаточно освещенным, т. е. Малиновский должен был часть сведений давать, а многое все-таки не так освещать. Вот это положение еще более подкрепляло и давало мне право, как подчиненному Белецкого, настаивать перед ним на разрыве сношений с Малиновским.

ЗАЩИТНИК. Вы не дали вполне точного ответа на мой вопрос. Вы говорите, что деятельностью Малиновского мог бы быть оказан вред министерству ввиду той двойственности, принимая которую на себя Малиновский должен был все-таки блюсти партийную политику.

ВИССАРИОНОВ. Я этого не могу сказать, потому что часть сведений все-таки давалась. Но так как сведения приходили к директору и он должен был до известной степени направлять деятельность Малиновского, то, вот, та неспособность Малиновского — принимать на себя некоторые поручения — оттеняла его все-таки как человека, сохранившего в глубине своей души верность той партии, в которой он начал работать. Это мое личное впечатление.

ЗАЩИТНИК. Вы припоминаете или нет тот факт, что Малиновский ходил с повязанной головой? Вам не приходилось видеть его в таком виде?

ВИССАРИОНОВ. Не припоминаю.

КРЫЛЕНКО. Что казалось вам более опасным: деятельность Малиновского как социал-демократа или его ценность как сотрудника охранного отделения была выше с точки зрения министерства?

ВИССАРИОНОВ. Министерство было бы поставлено в большую опасность, если бы роль Малиновского была бы разоблачена.

КРЫЛЕНКО. Я вас не об этом спрашиваю. Что было ценнее: его деятельность как социал-демократа или те сведения, которые он давал охранному отделению? Что из двух невесомых фактов являлось все-таки более весомым: опасность Малиновского для правительства как дельного с.-демократа или, с другой стороны, его ценность в качестве осведомительного агента? В какую сторону от его деятельности было больше пользы? Если сравнить для министерства, для правительства, что являлось более ценным из этих двух фактов? Можно тут поставить знак {202} равенства, что эти стороны являются равными по своему объективному значению? Т. е. равны ли: сведения, которые он давал как охранник и опасность от его деятельности как социал-демократа? Какие объективные результаты вытекали из этих двух фактов?

ВИССАРИОНОВ. С моей точки зрения, его деятельность как социал-демократа превалировала. Это с моей точки зрения. Я уже докладывал несколько раз Трибуналу, что мое мнение не имело значения.

КРЫЛЕНКО. Это ваше мнение как человека, стоявшего на страже определенного порядка.

ЗАЩИТНИК. А с внешней стороны выступления Малиновского в думских собраниях какое впечатление производили?

ВИССАРИОНОВ. Он выступал с большим подъемом.

СУДЬЯ (к Малиновскому). Когда вы вернулись в Россию?

МАЛИНОВСКИЙ. 20 октября прош[лого] года.

СУДЬЯ. Из какого места?

МАЛИНОВСКИЙ. Из Альтен-Грабова в районе Магдебурга в Саксонии.

СУДЬЯ. Какие обстоятельства заставили вас вернуться?

МАЛИНОВСКИЙ. Я буду об этом говорить в моей речи. Если я скажу сейчас, то будет только разрыв в моих объяснениях. Вы будете удовлетворены моими объяснениями.

СУДЬЯ. Тут упоминалось, что вы беседовали на одной из квартир с неким Кацапом, знали ли вы, что он провокатор?

МАЛИНОВСКИЙ. Не знал и не подозревал. Других подозревал, а о Кацапе ничего не знал.

СУДЬЯ. Вы его давно знали?

МАЛИНОВСКИЙ. Узнал только после того, как он вышел из тюрьмы, он сидел в Таганской тюрьме. После этого через три недели видел его, и затем знакомство наше было довольно краткое, потому что он из Таганской тюрьмы был выпущен 11-го года весной или 10-го осенью, а я 11-го года весной удалился для получения ценза ²²⁰.

СУДЬЯ. Во время вашей московской деятельности вы должны были встречаться с Бряндинским?

МАЛИНОВСКИЙ. Нет, может быть, у него была какая-нибудь другая кличка или имя?

СУДЬЯ. Матвей. {203}

МАЛИНОВСКИЙ. Нет, этого я не помню.

СУДЬЯ. Вы Лобова знали?

МАЛИНОВСКИЙ. Как же.

СУДЬЯ. Что заставило вас в Москве в гостинице «Деловой Двор» высказать, что он провокатор? Было ли так?

МАЛИНОВСКИЙ. Неправда, я этого не сказал. Никогда. Подозревать Л[обова] для этого было много оснований, но сказать этого я не сказал.

СУДЬЯ. А было ли так, что вы сказали, что вы — провокатор, а он тогда сказал: вы тоже провокатор!..?

МАЛИНОВСКИЙ. Неправда, я не говорил этого, и он не говорил.

СУДЬЯ. В редакции «Правды» в 1912 году, когда там был Романов, не указал ли он вам на ваше поведение, которое не соответствует тем принципам партии, которые в то время были приняты по отношению к проведению забастовок? Он не указал вам, что ваше поведение в этом случае подает подозрение?

МАЛИНОВСКИЙ. Не помню.

СУДЬЯ. Вы его знаете?

МАЛИНОВСКИЙ. Как же.

СУДЬЯ. Значит, в качестве секретного сотрудника охранного отделения вы не были в курсе того, какие еще провокаторы работали?

МАЛИНОВСКИЙ. Я пытался это узнать, и для этого я ходил по тем домам, где мы устраивали свидания, но это немыслимо было, так как эти дома охранялись лучше, чем Государственный банк. Но по отношению к Лобову я применил простой способ. С целью проверить его я сообщил ему ложные, неверные сведения. А так как в бытность мою у Белецкого я занимался проверкой сведений, поступавших из местного охранного отделения, то я с точностью установил связь Лобова с Московским охранным отделением, а сначала я подозревал только Лобову.

СУДЬЯ. Когда с вами разговаривал Правдин ²²¹, которого вы от имени Центрального Комитета партии посылали в Харьков, с одной стороны, а с другой стороны, сообщили в департамент полиции, чтобы его выслеживали.

МАЛИНОВСКИЙ. Нет, этого не было. Я говорю так не в смысле умаления своих преступлений, вы услышите потом сами, как я к ним отношусь. Но того факта, чтобы был назначаем куда-нибудь, этого не было, так как он {204} всегда от этого отказывался и не хотел сниматься с местной работы. Конечно, это не значит, что если бы это было, что я бы не донес, но этого не было.

СУДЬЯ. Не припомните ли вы разговора в редакции газеты «Правда» в 1913 году опять с тем же Лобовым. Он принес к вам статью для того, чтобы поместить ее в газете. Вы эту статью взяли, в газете она не появилась, но она потом попала к Белецкому. Не припомните ли вы этого случая?

МАЛИНОВСКИЙ. Я не припоминаю, чтобы Лобов писал когда-нибудь вообще статьи, не помню ни одной статьи, которую написал бы Лобов. Как литератор он мне совершенно неизвестен, может быть, заметки какого-нибудь фактического характера, а статьи ни одной не помню. Он был хорошим техником-метранпажем по составлению номера, но не помню, чтобы он хотя бы один раз написал статью.

КРЫЛЕНКО. В чем выразилась ваша деятельность по ликвидации газеты «Наш путь»?

МАЛИНОВСКИЙ. Ни в чем, потому что меня не было в это время в Москве.

КРЫЛЕНКО. Во время ваших наездов.

МАЛИНОВСКИЙ. Меня не было в Москве во время ликвидации газеты «Наш путь».

КРЫЛЕНКО. Вы категорически отрицаете, что при вашем содействии произошел арест Розмирович?

МАЛИНОВСКИЙ. Категорически отрицаю.

КРЫЛЕНКО. Известно ли вам, при каких обстоятельствах оказались документы в вещах Розмирович по поводу провокатора Черн[омазова]?

МАЛИНОВСКИЙ. Мне кажется, что если этот вопрос судом не обсуждается, то мы с вами его хорошо знаем, потому что он подробно разбирался в Следственной комиссии.

КРЫЛЕНКО. Вы говорите, что не знаете?

МАЛИНОВСКИЙ. Не знаю.

КРЫЛЕНКО. По окончании судебного следствия согласно практике Верховного трибунала принято вместо оглашения документов разрешать сторонам ссылаться на все документы, которые имеются в деле. Если это так, то я не имею ничего против окончания судебного следствия.

(ПЕРЕРЫВ.) {205}

МАЛИНОВСКИЙ. После того как я пришел в суд, на одно из моих искренних выражений я встретил смех Трибунала, так что у меня, может быть, нет той искренности теперь, как бы мне хотелось, но я буду бороться с этим не для того, чтобы оправдаться перед вами, но для того, чтобы вы взглянули в психологическую сторону всего того, что было и случилось, и как этот клубок завязывался, и почему на самом деле другого выхода, как выход в этот зал, у меня не было и не могло быть. Поэтому я вынужден посвятить вас во все мои переживания, которые вытекали из того, что я служил провокатором.

Я остался сиротой без отца и без матери с малых лет. Мои старшие и младшие родственники хотели сделать из меня приказчика, но меня тянуло в то время к тяжелой работе. Я поехал в Варшаву и проработал там три года. Затем мне пришла в голову мысль поехать в кругосветное путешествие. 17 лет вместе с неким Ко[куляром] я отправился в Германию, имея в кармане только 3 р. До Плоцка мы доехали пароходом, потом пошли пешком, и, идя по одной из деревень около города Плоцка, мы встретили отдельно стоящий домик, вошли туда. Мы там нашли на столе хлеб, масло, 13 р. денег, все это мы забрали и отправились в дальнейшее путешествие, но, не доходя до города Липно, нас догнали на лошадях и арестовали, обвинили в краже и присудили к 6 неделям тюрьмы. Из этого места заключения я вскоре попал в самые подонки общества. Меня обвиняют в том, что три раза судился за кражу и имел 2 ¹/₂ года заключения. Это не совсем так. Я судился и получил только 1 ¹/₂ года, но ведь вопрос не в формальной стороне дела, что я судился 3 раза, я крал не только 3 раза. Я исключительно вращался среди молодежи такой же, как и я, которая занималась воровством. И потому, когда меня обвиняют в том, что я судился 3 раза, то это чисто формальная сторона, по существу я в то время вел самую преступную жизнь, какую может вести человек, попавший в такую среду. И если я судился не 3, а два раза, то не потому, что я был слишком малым преступником, а потому, что я мало попадался. Сначала я попал в тюрьму в Плоцке. Там была фабрика перламутровых пуговиц, туда я поступил в качестве токаря и проработал там все время моего заключения и после окончания заключения поступил к этому самому владельцу на работу, но проработал очень мало и был взят на военную службу. Если в {206} последнее время моя жизнь была другая, то только потому, что меня приютил у себя этот хозяин. Если бы я не попал к нему на фабрику, то, может быть, моя жизнь была бы другая. На военной службе, в Измайловском полку, я был определен для исполнения обязанностей конюха. На этой должности я пробыл до последнего года военной службы. Последние несколько месяцев нужно было служить вновь в строю. Я перешел в казармы, это было на Измайловском проспекте в Петрограде. В один из дней шли мимо нас окруженные конвоем какие-то рабочие. Сказали, что ведут забастовщиков. Я стал говорить, что это не преступники, а хорошие люди, и потом возмущал солдат. Я был привлечен по докладу фельдфебеля перед ротным командиром, который говорил, что я пойду под суд. В то время такое преступление считалось очень большим. Но ротный командир, не знаю почему, из сочувствия ли ко мне, предложил мне поехать на Дальний Восток добровольцем. Так как было требование добровольцев. Я согласился, был произведен в ефрейторы и поехал на Дальний Восток. Правда, не доехал туда.

Вернулся в 1906 году и поступил на завод, проработал там до ноября 1906 года. Тогда мне предложили бросить работу на заводе и остаться секретарем союза рабочих по металлу. Это были мои первые шаги на общественной работе. И нужно сказать, что в эти три года, когда я работал в союзе, я работал так, как могу только я один, самым честным образом, с полным увлечением, присущим моему характеру. Так было до 1909 года. Но я чувствовал, что у меня мало знаний, чтобы стоять на таком ответственном посту, и, когда меня арестовали по делу в связи со съездом, я думал, приехав в Москву, поступить в университет Шанявского, куда я поступил позднее, и не думал участвовать в политике. В университете Шанявского и на курсах я свел много знакомства. Познакомился с Плетневым и начал знакомиться с московскими рабочими. Я в то время работал на фабрике Штоль за Бутырской заставой. В апреле 10-го года приезжает ко мне Макар и предлагает мне вступить в члены ЦК. Макар предлагает организовать типографию, предлагает Шевченко-большевику и мне с ним вместе организовать типографию Центрального Комитета в Ярославле. Была ли организована типография, я не знаю, но, что она должна была быть организована в Ярославле, я знаю. Я покупал шрифт. {207}

Вскоре после этого я был арестован при Московском охранном отделении, и тут я узнал, что арестованы Савва Шевченко и Макар и др. В первый раз меня вызвал ротмистр Иванов и допрашивал; я все отрицал. Он мне говорил, что знает подробности, зачем приехал Макар и т. д. Я все отрицал. Потом он вынимает и показывает мне фотографическую карточку, которая была снята случайно, когда мы в Петровском парке простоквашу ели. Уже это во мне возбудило известный страх и опасность, что дело принимает серьезный оборот. Затем после этого говорят о типографии. Я удивляюсь, почему во всем деле нет ни слова об этом ни со стороны обвинителя, ни со стороны свидетелей; нет ни слова о том, что тогда задело Центральный Комитет. Дело организации типографии и арест этот был одним из самых крупных арестов за последние 5 лет. Во всем судебном следствии не слышно об этом. Сразу, ни с того ни с сего, Малиновский предлагает свои услуги служить в охранном отделении. При организации Центрального Комитета известной семерки мне делают предложение служить в охранном отделении. Я отказываюсь. И если есть возможность у кого-нибудь, чтобы подняться выше и понять тот факт, что бывают такие моменты, когда самый страшный преступник, которым я себя признаю, когда он хочет на несколько часов своей жизни быть человеком, то я прошу верить, что такую попытку я делаю сейчас и повторяю, что на первое предложение я не мог согласиться и не потому, что я почувствовал отвращение к этому предложению,— я этого не переживал,— а просто я не хотел, потому что я не видел возможности справиться с той двойственной ролью, которую я должен был нести.

На 2—3-й день меня вызвали снова, стали говорить о семейном положении, о заработной плате. И, когда во время этого допроса стали мне говорить о Ярославской типографии, что там все арестованы и чтобы потому я соглашался идти служить или иначе меня ждет 12 лет каторги, то тут у меня зародилась мысль согласиться. Во всяком случае, я еще не согласился, но мысль согласиться уже у меня была. Был ли то страх 12 лет каторги или то, что я боялся, что все наше дело было делом рук провокации. У меня создалось такое впечатление, что все равно, что бы мы ни делали, все будет известно, что кругом партия окружена этой провокацией, что не разберешь, где честный работник и где провокатор. Вот те мотивы, которые меня побудили вступить в охранку. Внут-{208}ренне я уже согласился вступить в охранку, но сказать еще не сказал, а внутренне уже решился и переживал это решение. Решающим вопросом в этом отношении было еще то, что в качестве обвинения мне еще предъявили и то, что я судился за кражу. Тут уже для меня вопрос был решен совершенно, тут уже я не колебался ни в чем, ни вопроса об угрызении совести у меня не было, у меня был только страх перед тем, что меня разоблачат, что я судился за кражу. Я не мог подняться так высоко, и я верю, что окружающие меня люди не могли бы подняться так высоко, чтобы примириться с тем, что человек, который судился за кражу, теперь мог бы работать в партии. И вот я согласился совершенно спокойно служить в охранке из-за страха, что меня разоблачат, что я сидел в тюрьме. После этого начал я ходить в охранку; здесь идет разговор о том, много ли я донес или мало. Если я донес тогда мало, то потому, что нечего было доносить. Если вы видите, что там показана цифра 10 или 15, если вы видите, что некоторые показания я подтверждаю, а другие отвергаю, то это не потому, что я хочу сказать, что я малый преступник, а потому, что или это неправда, или так было на самом деле. Если я не сообщал много, то не потому, что я скрывал, а потому, что я сам тогда знал очень мало и не вполне деятельно работал; не потому, что меня совесть мучила. Я, главным образом, боялся разоблачений, потому что я судился за кражу. Я даже спрашивал тогда Заварзина, за что мне деньги платят, он мне говорил: что все очень хорошо, мы от вас ничего и не хотим. Я помню мой разговор с Ивановым, который говорил, что он не хотел вовсе, чтобы я служил доносчиком, он мне говорил: мы вас просто купим, чтобы вы сами нам не вредили. Я мог бы больше сказать о периоде моей московской службы, но вряд ли об этом стоит говорить. Просто-напросто никакого значения это по существу не имело, и только в 1910—1911 годах я начал известное участие принимать в политической работе.

До тех пор если бывал, то исключительно в профессиональных организациях и в политической работе как таковой не участвовал. И когда Валентина Николаевна Лобова пришла и сразу предложила поездку в качестве московского делегата на Пражскую конференцию, я не знал ни одного из членов Московского Комитета и не знал, существовали ли они, и не знал, каково положение организации. Я совсем не бывал на собрани-{209}ях, так что предложение В[алентины] Н[иколаевны] показалось мне очень странным, и характерно то, что ее мотивировка моей поездки если не целиком, то отчасти совпадала с теми мотивами, о которых Заварзин говорил. С того времени начинается преступление за преступлением. Здесь я стал понимать и чувствовать всей душой, что я делал, и не понимал, зачем меня держат, потому что никаких показаний не было. Мне все-таки платили, хотя я внутренне чувствовал, что не за что. Я говорю, что в момент поездки я не знал ничего, это не было сделано сознательно, как бы здесь ни говорилось, что вопрос о моей кандидатуре был решен, это неправда. Я повторяю, что я услышал о моих выборах, возможности их, на январской конференции. Там ко мне подошел Ленин и стал со мной говорить о возможности моей кандидатуры. И здесь я совершаю сознательное преступление, за которое отвечаю целиком, которое мне покою не давало. Я Ленину стал говорить, что не стоит выставлять мою кандидатуру в Думу, потому что принесу вред себе и партии. Ленин не спрашивал подробности — в чем дело. Я ограничивался небольшими заявлениями. В этом мое первое сознательное преступление, я мог в то время представить в таком виде, что Ленин, Зиновьев, который присутствовал в то время тоже, могли понять, что нельзя меня послать в Думу, потому что может быть вред для партии, и если я говорил Ленину и остальным, то говорил, чтобы обмануть самого себя, что я не совершаю большого преступления. Стоило мне немножко показать, что нельзя, и Ленин не согласился бы на мою кандидатуру, но я так представил, что Ленин счел возможным меня послать, но я искажал, сам верил и хотел обмануть самого себя.

Когда я вернулся обратно с конференции, то товарищи в моем докладе не нуждались. Я бы его сделал, но в нем не нуждались. Я был на конференции, как член ЦК, но вернулся оттуда гораздо раньше. Доклада не сделал, потому что не требовали. Не могу сказать, чтобы я в моей работе был искренним от начала до конца перед охранным отделением. Но это ничуть не умаляло моего преступления и не потому, чтобы я был слишком честным или что-нибудь еще, потому что был монархистом и черносотенцем, но скрывал и делал что мог, чтобы не сказать того или другого. И в этот период московской деятельности я тоже делал, как делал в Петербурге. Если делал, то делал только потому, что мне {210} люди были жалки как личности, или просто мне доставляло удовольствие мстить до известной степени за то, что я сам переживал. Мстить тому же Иванову, Мартынову, чтобы их можно было надуть или дать неверные сведения. Этот вопрос личных переживаний, а не чего-нибудь другого. Между прочим, здесь говорилось, что я ярый большевик или меньшевик, но я в своем первом заявлении говорил, что потому был большевиком, что имел сродство с ними, может быть, вам будет тяжело, что я употребляю это слово, но оно есть, таким я был. Не был с.-р., потому что не знал, не был меньшевиком, потому что не разделял их позиции, их путаницы, если сочувствовал большевикам, то потому, что чувствовал прямоту их позиции, их линии и как-то сказал в каком-то разговоре, что от них пахнет рабочим потом. Я слишком отдавался работе в это время, здесь мало людей, которые меня видели, видели бы, как мне приходилось работать, я не мог уделять времени маленьким или большим делам, для меня не было различия, меня захватывали и маленькие, и большие дела. Черносотенцем я не мог быть, потому что отец был в ссылке, ненавидел их как поляк. Это первое начало моей ненависти старого режима. Пойти в политике за с.-р. я все равно не мог, не мог я им сочувствовать. Я немного отвлекаюсь, перейду к Думе. Когда начались выборы, я здесь категорически отрицаю целый ряд преступлений. Об аресте Кривова не знал, и вообще эта история слишком раздута. Кривов был ничтожный человек, рабочий — пьяница до последней степени, это был человек негодный, который пил запоем, неделю работал, а две недели лежал больной, и если работал у Фермана, то только потому, что был незаконнорожденным его сыном, и вся эта история с обыском могла быть только потому, что меня не спросили об аресте Кривова, я и не знал. Затем, еще события извращены в обвинительном акте, отпуск я получил от самого Фермана, а не от конторщика, которого не было и в живых. Затем Нернин* не прав, я никакого предложения не делал, а только при выборах в Думу скрыл, что я был судим за кражу. Я отрицаю не для того, чтобы уменьшить свою вину, у меня будут сотни других не менее важных преступлений, зачем в дело, которое решается не в старом порядке, а здесь, вводить ложь, когда без лжи и так достаточно преступлений, и так {211} достаточно обвинений, и так достаточно страданий, зачем сюда, в это дело, приписывать ненужную ложь. Вот почему возражаю против этого. Я не подкупал конторщика, чтобы он мне дал отпуск, у меня было сотни других поводов, чтобы отказаться, я мог легко отказаться и сорвать выборы. Достаточно было не прилагать стараний с отпуском, достаточно было не работать, не угождать Ферману и Кривову, и я был бы рассчитан. Нет, моя совесть была усыплена в это время. У меня было другое: я хотел попасть в Думу, и хотелось не ради денег, о которых здесь говорят, мне хотелось быть членом Думы доказать родным, что я выбран. Я обманывал себя, я верил и не верил, обманывал себя, думал: дойду до высокого поста, а потом откажусь; глупости приходили в голову, что, может быть, покончу самоубийством. И если все-таки я попал в Думу, то потому, что этого хотел, и если бы не хотел, если бы не прикладывал стараний, то я не попал бы туда, если попал, то потому, что из кожи лез вон, и если были такие препятствия, то не такие, в которых обвиняют; препятствия были другие, с которыми приходилось бороться и другими средствами, другими приемами, а не теми, в которых обвиняют, и может быть целый ряд других людей, которые разрушали меня морально, но не было того, что мне приписывают.

И вот, когда попал в Думу, со мной случился перелом: добился Думы, член Думы, председатель фракции, но что же дальше, какая цель? Нет, ничего. И тут начинается уже другое, то, чего не было раньше. И может быть, одна из причин этого, почему перелом во мне начался, были те условия, в которых мне приходилось работать в охранке в то время, так и приходилось главным образом работать с Белецким и Виссарионовым. Более преступных личностей, чем Виссарионов и Иванов, я никогда не видал и не могу себе представить. Это такие охранники до мозга костей, так умело могли высасывать из человека все то, чего не хочешь сказать. Иванов несколько другой тип, чем Виссарионов. Он верил в то дело, которое делал. Я видел один раз на собрании в Москве Иванова, когда он был в цивильном платье. Во всем его разговоре видна была преданность тому делу, которому он служил. Это был человек, который своим присутствием, собой создавал уважение к себе и тому учреждению, в котором работал. И тот перелом, который во мне начался, он начался благодаря тем способам, тем приемам, той ловкости, если так можно выразиться, {212} с которой они могли высасывать из человека все, что им нужно, это был период, когда они делали из меня орудие. Я не могу сказать, что это без моего согласия, я бы ведь мог протестовать. Эти способы, приемы были до того тяжелы, что они начали действовать разрушающим образом на мою психологию и на мое состояние. Одновременно с этим была Дума, которая являлась школой в моем политическом воспитании, у меня была ответственность, как у члена Думы. И доносы, которые я должен был делать, они носили несколько другой характер. Неудивительно, что целый ряд событий, мое ответственное положение, все те мелочи, которые приходилось переживать, создали во мне тот перелом, который был в это время во мне. Я тогда с радостью смеялся, издевался над Мартыновым и Ивановым, когда им врал. Здесь я вру иначе, вру, потому я никогда не могу говорить, не могу сделать многого того, что делал раньше, не могу помириться с тем, чтобы то или другое сделать. Это не потому, чтобы я сделался лучше, чище как человек, чтобы я изменился как-нибудь особенно. Если бы у них были другие приемы, способы, возможно, что моя совесть совсем не могла бы проснуться, но в этом не моя заслуга, а заслуга их неумелости, что они помогли моей совести проснуться. Согласитесь с тем, что в это время начинает во мне проявляться то, что я сделался ненормальным. У меня с особенной силой проявлялся страх, что могут открыть, что я судился за кражу. Я помню разговор с Кувшин[ской], когда она мне сказала как-то раз, когда мы вернулись с собрания, которое было в связи с женским движением: «Учитесь, Малиновский, у вас знаний мало, у вас будущее впереди». На это мне ей хотелось сказать: «А знаешь ли ты, что я судился за кражу?» Эти мысли о том, кем я могу быть в будущем, и, наряду с этим, страх, что могут обнаружить, что я судился за кражу. Этот страх, что я могу быть открытым, делал из меня такого человека, что я дрожу перед каждым. И сидящий здесь обвинитель, который имел со мной на личной почве столкновения, он тогда не знал, как я дрожал перед ним. Сегодня не дрожу, я не боюсь вас, а тогда дрожал и боялся, что я могу быть открытым, сегодня я спокоен. Этот страх превратил меня в человека, который постоянно дрожал, я не был человек, я не знаю, чем можно назвать. Порвались нервы, я доходил до того, что на заседании фракции стоило кому-нибудь из депутатов, говоривших речь, повторить, что было сказано, чтоб я уходил {213} из помещения и плакал, как маленький ребенок; ругался самыми бранными словами во фракции, потому что нельзя было иначе; порвалось все и не было спасения, видел, что не переживу никоим образом. С Белецким был такой случай. Белецкому я говорил об уходе, Виссарионову не помню, говорил или нет. И вот Белецкому я заявил, что ухожу, что не могу больше, что я могу кончить самоубийством, когда Белецкий мне отказывал. И на это Белецкий перекрестился, он испугался, он был религиозным человеком, очевидно, боясь, что его душа из-за меня не попадет на небо. Я отравлял жизнь не только жены, я делал еще большее преступление перед своими детьми, что было не меньшим преступлением, чем то, в котором я обвиняюсь — в провокации. Я развращал собственного ребенка и совершал преступление перед ним не меньше, чем совершал, служа в охранке. Это преступление перед моим собственным ребенком я привожу как одно из крупных моих преступлений. В это время Н[адежда] К[онстантиновна] пишет в письме: «Роман заработался». Нет, не заработался, я не мог ничем жить, мне хотелось уйти, и в результате не буду говорить, как это было, это неважно, но важно, что получил согласие Белецкого на уход. Было это перед тем, как мы вышли на 15 заседаний, приблизительно, наверное, за месяц. Одна из причин была та, что мне не верили, когда он мне посмел сказать, что я ему вру. Это произвело на меня впечатление. Я еще старался успокоить свою совесть, и, когда мне говорят, что мне не верят, когда меня ловят, когда показывали, что мне как человеку нет никакой веры, потому что я соврал, я уже начинал думать, что кругом меня всюду провокация, у меня уже ничего не оставалось, все отняли у меня, я уже ничего не мог дать. Это была одна из причин моего ухода, потому что веры мне не было. Переходя к показаниям Белецкого, я удивляюсь, что и у Белецкого, и у Иванова, и у свидетелей партийных, которые были в этом деле, когда во время Керенского попала бумага, которая теперь не имеет значения, упоминалось, что в то время была типография в Ярославле, в момент ареста меня и Макара была организация Центрального Комитета и что в то время не было процесса создано только потому, что я согласился служить в охранке. Тогда не было создано процесса по Ярославской типографии только потому, что тогда все, за исключением Макара, были выпущены на свободу. Когда, упоминают об этом факте, то неужели {214} только потому, чтобы придать большую круглоту моим преступлениям. Почему не судили за типографию, почему тогда не создали процесса, почему выпустили меня и Шевченко. Я думаю, что здесь одно: допрос, который производили во время правительства Керенского, когда Керенский ставил вопрос не на чисто моральную сторону, а как преступление по должности, и понятно, что в рамках этого этот вопрос разрешался. И Белецкий, и Виссарионов верили, что если докажут, что Малиновский провоцировал, то они будут оправданы. Кончая этот период, я хотел бы обратить внимание на обвинительный акт, где говорилось о том, что я явился в Смольный. Я не представлял себе, когда я явился в Смольный, чтобы была процедура такая, какая была теперь. Потом о чем говорить? Преступник, и больше ничего. Неужели надо здесь, чтобы доказывать, что я провокатор, неужели надо доказывать, что я не 10 раз, 15 кого-то выдал. Да разве 10 недостаточно, когда из этих 10 раз 5 были сделаны тогда, когда я сознавал свое преступление; разве оттого, что я выдал еще лишних два-три человека, я сделался большим преступником, чем был. Ничуть, я тот же самый, тем более что вещи, которые мне приписывают, носят более моральный характер, чем это было на самом деле. Я не буду говорить, как я оказался в Думе. Выйти из Думы без причины было нельзя, нужно было иметь какую-нибудь причину. Такая причина для меня нашлась, это то, что мы были исключены на 15 заседаний, и когда в момент обсуждения протеста по этому поводу я видел, что между мной и членами фракции есть разногласия. Выяснилось, что фракция признавала только парламентский способ борьбы, а я хотел большего. Это было мною сделано, чтобы создать конфликт, чтобы легализовать уход, потому что вся русская, читающая газеты публика нашла, что я нервно заболел. Джунковскому я категорически заявил, что мой уход из Думы был не по приказанию кого-нибудь, а потому, что создались условия, при которых я никоим образом не мог исполнять своих функций по целому ряду причин морального характера и по целому ряду других. Что касается предъявляемого мне обвинения в смысле выдачи кого-нибудь из друзей, то я повторяю, что я сам себя обвиняю в двух, так сказать, преступлениях: я выдал лучшего друга — Андрея Свердлова, это вышло таким образом,— я не знаю, знают судьи или нет,— я был в Думе, прибежал Бадаев и сказал, что только что приходил швейцар и {215} сообщил, что приходил охранник и расспрашивал, находится ли в их квартире такой-то человек. Когда Бадаев сказал, что не бывал, то сразу понял, что как описывалась наружность, что спрашивали Свердлова. И говорит: у меня Свердлов, что делать? Мы решили, чтобы выручить Свердлова, что в девять часов вечера пойдем на набережную реки Невы и зажжем папиросу. Это будет доказательством, что никого нет на улице. Он должен два раза потушить огонь, это было доказательством, что он понял. Мы через лесной склад и забор вышли на реку Неву. Кругом было пусто и темно. Мы зажгли папиросу. Свердлов отвечает. Слышим, открывается окошко, и в это время с баржи, находящейся на Неве, вылезает человек. Я сразу сказал: пристрелить нужно. Слышим: Свердлов прыгает на забор, а человек вышел на мостовую, нагнулся, взял 10 дров на руки, повернулся и ушел обратно. Свердлов выскочил, и мы его провели, и он ушел. Я пошел в театр и, вернувшись обратно, застал Свердлова у себя. Он вырвался из одного плена и чуть не попал в другой; и здесь, когда я был вызван по телефону, я сказал, что Свердлов у меня, и с меня потребовали сказать, куда Свердлов идет. Свердлов ушел и в ту же ночь был арестован. В эту ночь был другой случай, когда Белецкий сообщил, что Коба будет арестован; Коба в этот вечер приходил ко мне и отправляется на вечеринку в Калашниковскую биржу, и его там арестуют. Я знал, что его будут арестовывать, и не предупредил, а там, в Калашниковской бирже, были два хорошие места, я знал все это и не предупредил. Это два моих преступления; я, как человек, знал их и с ними примирился. О многих арестах я фактически не знал, это подтверждается департаментом полиции, подтверждают показания охранного отделения. Я говорил на собрании, а арестовывали через три недели, через месяц, два; и утверждать, что эти люди были арестованы через меня, нельзя. Зачем говорить, есть такие вещи, которые незачем впутывать в это дело. Мне предъявляется обвинение в том, что я дал декларацию во время исключения на 15 заседаний и что будто бы Белецкий делал пометку. Я повторяю: я ее не давал, я был член комиссии по выработке декларации, я ее имел, но не давал, и если она у них была, то была дана не мной, а кем-то другим. Затем самым страшным преступлением моим является, что я докладывал в охранное отделение. Просто смешно было, я, несмотря на то что совершал преступление, {216} способен был смеяться, потому что приплетал небылицы. Доклады, которые делались в охранное отделение, я их просматривал, исправлял, говорил, что неверно. Были случаи, когда говорил неправду, скрывал, были случаи, когда я по тем или иным мотивам давал ложные сведения. И если бы говорил сейчас не перед судьями, а с человеком как с человеком, то многое сказал бы, что было сделано; что касается того, что сообщал о заседаниях ЦК, то неужели к моим преступлениям нужно приплетать эти мелочи? Зачем? Я думаю, что в той плоскости, в которой разбирается здесь дело, не стоит вплетать эти мелочи. Я думаю, что тот факт, что я служил в охранном отделении, сам по себе говорит, что я совершил огромное преступление, и хотя у вас вызвало насмешку, когда я сказал, что я о Ленине не говорил, но я могу опять доставить вам удовольствие смеяться, смейтесь, но я не говорил, что Ленин был слугой австрийской полиции. Я не был настолько подл, чтобы его оскорблять, до того я не мог оподлиться. Я совершал сотни других дел, но о Ленине не мог говорить. Был такой человек, который пользовался таким исключением, может, только он один. Когда я вышел из Думы и приехал в Австрию, там в Следственной комиссии, пусть это будет не в моем оправдании, а правду скажу, если бы допрос исходил из моего обвинения, из недоверия ко мне, я, может быть, и сознался бы, но мне верили, и я не мог. Был такой момент у меня в это время, на совещании партийных работников, в январе, когда я напился пьяным, купил бутылку Бенедиктина и напился пьяным, я не мог решиться в трезвом виде сознаться, решился напиться пьяным. Когда я приехал в Поронин, на допросе Следственной комиссии не сознался, не сознался, главным образом, потому, что люди мне верили сильно. Я уже не служу, не буду никогда служить, уйду и из партийных работников, кончу с охранкой, получил 6 тысяч и уйду, больше никогда не буду служить, зачем говорить, когда люди мне верят, может быть, не откроется; меня охранка убеждала, что ни одна бумажка не останется ни в департаменте, ни в охранке, я не хотел брать расписок. Говорил не с Белецким, не с Ивановым, а с господином Поповым, которого я не знал тогда; он меня уверил, что все расписки будут уничтожены и следа не останется, и поэтому о том, что я могу быть раскрытым, я думать не мог. Когда ушел из охранки, когда сдал все дела, то они меня также уверяли, что все кончено. Как мне было сознаваться в то {217} время, если что и осталось, то мои внутренние переживания; я знал, что не могут быть открыты какие-нибудь сведения, может быть, поэтому и не сознавался. Это было мотивом, почему не сознавался. В конце концов, когда следствие закончилось, я попал на военную службу, был мобилизован, 4 ¹/₂ месяца был на фронте, затем был взят в плен, попал в плен. Там впервые несколько месяцев был спокоен. Здесь я, по заключению обвинительного акта, совершил последнее тяжкое преступление. На это преступление разрешите обратить внимание. В плену я прикоснулся к людям, которые не только ничего не понимали в политике, но даже не знали самых обыкновенных истин. Я беседовал с ними, невольно заинтересовался; как-то разговорились мы на тему о деятельности крестьянского банка, потому я прочел 4 лекции. Стал чувствовать, что оказываю влияние. Но знал уже, что если вернусь, то в партии работать не могу, потому что не смогу быть рядовым работником, в силу присущих мне качеств я бы опять выдвинулся на высоту. Я верил, что никогда не обнаружится, что я был провокатором, но два с половиной года тюрьмы за кражу так и остались, и поэтому все равно не будет спокойной жизни, поэтому нельзя думать о том, что смогу вернуться к партийной работе, потому что слишком я много испытал, много пережил за это время моей работы в партии в связи с моей службой в охранке. Здесь, в плену, я стал учить, учился сам, здесь не было того страха, что обнаружится, что я судился за кражу, тут не было той партийной борьбы, которая была на воле, тех партийных мелочей, а была спокойная просветительная деятельность. Приписывать мне эти годы моей работы как тяжкое преступление нельзя; эти годы были для меня самыми светлыми годами моей жизни. В этом мы расходимся с вами и будем расходиться до того дня, пока вас и меня не засыплют песком. Как бы вы меня ни убеждали, что я был преступник в плену, я не пойму этого, и, наверное, вам не понять моей вины. В 1914—1916 годах я работал, как может работать самый честный человек. И за то, что я сделал, ничто не в силах меня вознаградить за мой этот труд. Моих учеников, которые образовались за это время, было четыре. Один из них, швейцар, когда приехал в Петроград, зашел ко мне. Я слышал как он говорил, как защищал Советскую власть, и как он ответил брату, который ему сказал: ну и опухнешь с голоду, сдохнешь. Какая внутренняя радость была у меня, {218} когда я увидел этого человека и слышал, как он говорил. В 16-м году я уехал на полевые крестьянские работы в плену. Может быть, это не интересно, но выслушайте меня. Это, может быть, мелочи. Когда во время работ я лежал на траве и присматривался к сотням тысяч козявок, которые живут так же, как и я, я стал думать о себе как о человеке, что я сделал, что сделали другие люди, стал думать о том, какова моя оценка жизни, совпадает ли она с другими оценками, официально признанными, или нет. И тогда я думал не только о преступлении провокации, но и о целом ряде других. Я многое раньше делал того, что я теперь считаю как преступление, с точки зрения человека, я мог это признать, работая два года, и, может быть, вам будет оскорбительно слушать, для меня социализм стал религией. Я никогда раньше не способен был принести себя в жертву, а здесь пришел к этой мысли совершенно спокойно и если сейчас немного волнуюсь, то потому, что выкладываю страдания своей души, а не потому, чтобы меня волновал ваш приговор. Больше вам скажу, я кончаю, не думайте, что я к людям, которые не могут меня понять и которые с глубоким чувством отвращения относятся ко мне, что я их считаю неправыми. Я скажу следующее: когда я виделся в Париже с Бурцевым, беседовал с ним о разных вещах, то он мне предложил повидаться с тем человеком, который выдавал, так же как я, других. Я не мог, однако же, с ним видеться. Он, так же как и я, по тем или иным мотивам не сознавался и сделал больше, чем я. Я вам говорю, что чувство отвращения к этому человеку не дало мне возможности видеться с этим человеком. Вы меня поймете, что я питал чувство отвращения, так же и каждый из вас питает такое же чувство по отношению ко мне, потому что вы люди, как и я. 19 декабря 1916 года меня вызвали с полевых работ по требованию царского правительства, чтобы обменять, как больного, и перевести в Россию. Впоследствии узнал с дел, что было сделано подробное распоряжение, как арестовать. Находящийся в плену бельгийский посланник офицер ²²², бывший там солдатом, научился русскому языку и посещал мои лекции, их было много. Курс политической экономии я прошел целиком, историю среднюю, русскую историю. Нас работало много, и большие заслуги, чем мне, принадлежали Кристальсу, Штамеру, Синицину ²²³. И когда он бежал, то он посланнику русскому сообщил о том, что я делаю. Правительство приняло все меры, вошло в {219} соглашение с датским Красным Крестом, чтобы как вредный элемент меня вырвать. 19 декабря 1916 года меня вызвали с работ, при осмотре присутствовал находящийся в плену доктор Поспелов, живущий в селе Медведь ²²⁴. Тогда я старался уехать в Россию, на пересмотре старался, чтобы был признан больным, в это время был человеком, который мог поехать, не боялся за себя, что могу поколебаться. Это сделали два года жизни в плену, два года одинокой жизни на крестьянских полевых работах, сделали то, чего не могли сделать долгие годы. Я здесь не могу назвать одной вещи, отчего мне удалось спастись за это время. Если разрешите, я в виде записки передам потом председателю Трибунала. Когда началась революция, то, верьте мне, мне не было совершенно страшно раскрытия моего, верьте мне, я не боялся моего раскрытия, не боялся раскрытия меня Бурцевым или кем-нибудь другим. И когда раскрылось, то само собой было решено, что я поеду в Россию, и я ни одной минуты не сомневался, ехать мне или нет. Я сознал глубоко свою преступность, сознавал, что, если я не откроюсь, если не скажу, все равно жить нечем; и приговор, который вы вынесете, приму совершенно спокойно, потому что я до глубины души сознаю законную его правоту, и все то, что я говорил, не для того, чтобы вызвать чувство сожаления в вас к себе, как у судей, но я хочу, чтобы вы меня поняли, как люди. Но я знаю, что вы еще, кроме того, что вы люди, вы судьи. Я отлично понимаю, что для меня не было другого выхода, как открыться в ЦК и заявить о себе. ЦК мне отказывает; помню дословное письмо, в котором говорится, что «ваше дело перестало быть делом партии» ²²⁵. Тогда я пишу министру юстиции Переверзеву, что, «услыхав, что провокаторов будут судить, что я хочу явиться, что я не скрываюсь и не буду скрываться, поэтому прошу об отложении дела или освобождении каким-нибудь путем, чтобы я мог явиться». Когда начали делать отправку, то отправляли по национальности, по партиям, латышей с латышами, поляков с поляками, украинцев с украинцами, выделяли и сибиряков. Меня как уроженца Польши хотели послать в Польшу. Я пишу 10 прошений, что я натурализировался давно, женат я на русской, дети мои русские, что я связан с Россией и требую, чтобы меня послали в Россию. В крайнем случае, если бы я не захотел ехать в Польшу, я бы мог остаться в плену. Мне не было плохо в смысле материальных условий, жить было можно. При обмене пленных предусматривалось, чтобы сперва больных послать, потом здоровых. Отправка была процентуальная. Назначено было, когда началась отправка, отправлять сначала рядовых, потом офицеров, потом вербуют таким образом, что отправляют сначала взятых в плен в 14-м году, потом высылают взятых после 14-го года. Наша партия в количестве 850 человек отправляется. Едем через Вильну, там делают опрос, нет ли кого-нибудь, кто как поляк едет в Россию и желает остаться в Польше, если таковой имеется, то он будет отправлен в Польшу. Я не думал вовсе, чтобы заявлять об этом. Затем приезжаем в Двинск, Псков. Стали подозревать, что я черносотенец, что я присутствую при организации белогвардейцев, я срываю адреса. Приезжаем в Петроград, здесь впервые узнаю, какова действительность есть. Здесь подтверждается, что с провокаторами не иначе как расстрел. Для меня создалось такое положение, что повернуться некуда, скрываться, что я Малиновский, что я служил в охранке, я не хочу, потому что не могу; сил больше нет. Да и в это время я преследовал другую цель и другие задачи. Приехав в Петроград, отправляюсь в Совет; это было в воскресенье; мне сказали, что Совет закрыт, и пришлось вернуться обратно, взял 4—5 товарищей, показал им достопримечательности Петрограда, переночевал на вокзале. На другой день был смотр, выдача одежды; половина четвертого, вырвался, побежал в Совет, мне сказали, что Совет закрыт, иду ночевать в лазарет № 144, потому что выдали больничную одежду, там карантин, отправляюсь ночевать к Шныреву, там ночую; на другой день иду в Совет, предъявляю письмо ЦК. Меня не берут, дают какой-то пропуск в 93-ю комнату, там часа полтора хожу, наконец, встречаю секретаря Петроградского Комитета ²²⁶, ему моя фамилия знакома, он меня повел в комнату ЦК, где меня и арестовали. Вот все, что я хотел сказать. Все это я говорил не с целью оправдания, потому что, повторяю, я не представляю себе, как бы я мог жить среди вас теперь. Верьте моей искренности, я еще представляю себе, чтобы я мог жить, если бы попал опять в такую среду, в какой был, когда был в плену, где меня не знал ни один человек, представляю себе, что я мог бы жить, если бы по мановению руки был бы переслан в Канаду, в Африку, там я бы мог, наверное, жить, но как я мог жить после всего того, что со мной было здесь, я не представляю {221} и не могу этого понять. Вы, выслушав мои слова, судите меня, как я должен быть судим; вы сами видите, что нет иного выхода и его не может быть, и мне и вам приговор ясен; и верьте мне, я его спокойно приму, потому что другого не заслужил. Все!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше слово, гражданин обвинитель.

КРЫЛЕНКО. Обвинительный материал так, как представлен в обвинительном акте, нашел себе достаточное подтверждение в тех объяснениях, которые были даны подсудимым. Но, поскольку перед нами не прошел целый ряд свидетелей, показания которых имеются в обвинительном акте, поскольку нет никаких оснований придавать им абсолютную точность, абсолютную достоверность, постольку при предъявлении фактической стороны обвиняемый стремился с самого начала не только построить свои показания на показаниях тех свидетелей,— одни из которых умерли, и их нельзя позвать сюда и нельзя заставить здесь повторить то, что они говорили во время допроса на предварительном следствии,— поскольку обвиняемый стремился обосновать свои объяснения не только на основании документальных данных, фактах, которые не могут быть опровергнуты и не нашли подтверждения в фактах, которые могут быть выведены путем противопоставления умозаключений, сопоставлений показаний свидетелей, чтобы товарищи судьи могли выяснить эту сторону, совместно с доказательством уликовой стороны и оценки не только с точки зрения исторической, моральной, психологической тех объяснений, которые были даны. Я принужден остановиться на уликовой стороне в показаниях, которые в достаточной степени искренно были продемонстрированы подсудимым на целом ряде фактов, которые позволяют оценить все то, что говорил подсудимый. Прежде всего с точки зрения фактической стороны, если будем руководиться конспектом, который представлен в обвинительном акте, то, что касается первоначальных объяснений относительно периода выступлений на заводе Лангезипен и того искреннего участия в политической работе, приходится остановиться на фактах, и не вам, товарищи судьи, и не мне перед вами говорить, что в ваших глазах социалиста и революционера то или другое преступление против капиталистического порядка является результатом этого порядка, не нам говорить, что уголовная судимость в наших глазах является фактом, который кладет пятно, от {222} которого нельзя уйти. Мы знаем и много примеров, когда в наших рядах находились лица, у которых в прошлом были такие факты. И с нашей точки зрения, когда мы подходим к таким фактам, мы никогда не делаем вывода, что это кладет пятно и что необходимо изгнать этого человека из нашей среды. Мы не так смотрим, и человек, который хорошо знает общие предпосылки нашего дела, который глубоко проник в сущность и значение наших принципов и который, по крайней мере, представляет из себя человека ловкого в достаточной степени, что[бы] использовать целый ряд средств в определенном смысле, у этого человека не могло быть сомнения в том, что ссылка на прошлую судимость не является тем, что выводит этого человека из рядов революционеров. С другой стороны, позвольте указать на чисто формальные документы, которые имеются в деле, это справка, имеющаяся в двух экземплярах. Это справка о судимости. Обвиняемый говорит, что он судился два раза. Я говорю об этом не потому, чтобы я хотел поставить в вину судимость, но с точки зрения восстановления фактического положения вещей, восстановления фактической истины и в связи с этим оценки всей совокупности объяснений, которые были даны подсудимым. Я повторяю, обратите внимание на этот документ, точную справку о судимости, которая имеется в деле. Другой документ — сведения о судимости, данные на бланке Московского охранного отделения, в них указан срок годов судимости и указан определенный срок наказания, которое последовало за обвинением. Нет никаких оснований не доверять официальной справке и не оценивать ее как факт, который не подлежит сомнению. Этот документ нашел себе подтверждение в сообщении министерства юстиции, к Малиновскому непосредственного отношения не имеющем. Это не департамент полиции, не Белецкий, который был заинтересован, эта справка с указанием года, числа, даты. Если так, то спрашивается, зачем бы обвиняемому отрицать то, что имеется, как факт, как официальная справка, то, что есть как конкретный факт, то, чему мы не можем не доверять. Но дело в том, что ему нужно было построить определенную картину в качестве предпосылки, из которой можно сделать определенный вывод. Почему не создать определенной картины, почему не создать всего того, что все-таки может служить тем, на чем потом можно базироваться, создать дальнейшие выводы, чтобы создать окончательное впечатление. Переходим ко {223} второму периоду деятельности подсудимого, когда он поступил на завод Лангезипена. Здесь, товарищи, сопоставив ряд мелочей, штрихов, фактов, мы придем к другому заключению, не к тому, которое выведем, слушая подсудимого. Секретарь партийного комитета ²²⁷, секретарь районного союза и почти в течение трех лет — с 903-го по 905-й — секретарь одной из громаднейших профессиональных организаций рабочего класса, в период самой тяжелой, отчаянной реакции, период третьей Думы, когда в партийных рядах шел один большой основной спор, который заключался в том, что следует или нет ликвидировать нелегальные партийные организации, отказаться от приемов политической борьбы, которые тогда были, следует ли углубляться в легальную возможность и создать то, что товарищ Ленин называл столыпинской рабочей партией. И вот этот человек, секретарь правления громаднейшей организации рабочего класса, этот человек утверждает, что вплоть до дальнейшего его ареста в Москве он не имел достаточного соприкосновения с политикой как таковой, с политической деятельностью как таковой и не бывал в фракционных течениях как политический деятель. Исходя из практики революционного движения тех дней, трудно логически допустить, чтобы такая аполитичность, политическая индифферентность, на которую ссылается подсудимый, могла иметь место в то время. Я больше склонен заключить, что Полетаев в течение этих двух лет в Петрограде не только не мог не знать, а прекрасно и отчетливо знал политические вопросы того момента, по крайней мере, поскольку шел вопрос об основном моменте, о сохранении политической позиции и прежних целей социалистов, революционеров. Это первый вывод, который напрашивается и который проливает определенный свет на значение и ценность показаний подсудимого. Затем дальше обращаясь к дальнейшим объяснениям подсудимого, в момент, когда к нему приходит партийный работник Макар и предлагает вступить в члены ЦК. Вы знаете, товарищи, характер работы ЦК. Вы знаете, что требовалось в это время от такого человека, чтобы за него можно было ручаться головой как за самого себя, и поэтому a priori можно сказать, что такое предложение Макара находится в непримиримом противоречии с заявлениями подсудимого, что он не прикасался к политической деятельности в это время как таковой. Наконец, мы имеем фактические документы, на которых мы можем базироваться. Это дело {224} департамента полиции за № 202, сводка деятельности сотрудника Портного, который был представлен Виссарионову. Так, говорится, что «дал обширные сведения о деятельности Русской коллегии ЦК». Чтобы дать обширные сведения, нужно знать внутреннюю жизнь ЦК. Спрашивается, может быть, Виссарионов врал в своих сведениях? Может быть, Мартынов врал? Виссарионов был послан для выяснения вопроса об оценке деятельности ЦК в 13-м году. От Виссарионова потребовали совокупность сведений в охранное отделение и дать ответ относительно ценности деятельности Малиновского. Спрашивается: из каких мотивов, из каких побуждений человек, производящий ревизию такого учреждения, приехавший со специальной целью расследования, из каких мотивов будет вступать в противоречие с действительностью? Это совершенно не вытекает из соображений элементарной логики. В 1910 году были даны сведения о ликвидации коллегии ЦК. Это доказывает, что Малиновский, как человек, прекрасно знал о положении вещей и мог давать в этот момент определенные сведения. Затем он нам говорит о том, что его поразило предложение ехать за границу на Пражскую конференцию и что там впервые от тов. Ленина он узнал о том, что ставится его кандидатура в Думу. У нас есть показания свидетелей Козлова, Чиркина, Плетнева, которые утверждают, что раньше до этого времени Малиновскому было сказано о том, что Ленин просил его беречь, потому что он намечен как кандидат в Думу. Следовательно, еще до этого момента был поставлен вопрос об этом. Я спрашиваю: какие основания логические, психологические имели место у Чиркина, Козлова, Плетнева, чтобы говорить не то, что было в действительности? Их допрашивали в период правительства Керенского, тогда ничего нельзя было знать о современной ситуации. Спрашивается: зачем эти люди будут говорить неправду? Я полагаю, что ваша логика вам подскажет определенный ответ на это. Я привожу мелкие факты, чтобы дать общие основания для общей оценки всей совокупности объяснений подсудимого. Я перейду к другим фактам. Обратимся к показаниям Плетнева, Чиркина. Чиркин говорит о том, что Малиновский входил во все крупные профессиональные организации. Плетнев говорил, что Малиновский был чрезвычайно видным, активным деятелем, что он входил в сношение с меньшевистскими организациями, бывал на собраниях, когда решался вопрос {225} о меньшевистских организациях, в Туле, когда решался вопрос о большевистских организациях. Если возьмем эти факты, запротоколированные показания свидетелей и сопоставим со словами подсудимого, то, спрашивается, чему мы больше можем придать цены? Подсудимый заявлял, что не пошел к меньшевикам, а был большевиком, потому что «слышал пот рабочей рубахи». Так ли это было, или это было потому, что при оценке тех или иных возможностей, того или иного направления дальнейшей деятельности совершенно ясно было в этот момент, в 12-м году, особенно после 4 апреля, в момент восстания революционного движения**, какой ответ ставила жизнь на вопрос о том, где, в какой области открывается больше возможности для дальнейшей его деятельности. Я не буду утверждать категорически, что исключительно только корыстные мотивы как таковые руководили подсудимым. Я буду утверждать, что корыстные мотивы руководили им, это я буду доказывать фактически ссылками, что они играли большую роль; затем достаточно посмотреть на показания Савинова, чтобы утверждать, что здесь, безусловно, были мотивы чисто авантюристические. Эти два мотива, которые его толкали на преступление, в том числе и идти на провокацию. И та обстановка, о которой говорит подсудимый, которая, по его словам, заставила его идти на провокацию, это возбуждает сомнения, основанные на фактической стороне. Мы имеем показания Заварзина, Белецкого, имеется также утверждение Иванова, они указывают на определенную инициативу, которая исходила от самого Малиновского. В это время предполагалось со стороны Малиновского в прошлом преступление по должности, но преступление по должности не являлось тем, что вовлекает в охранку, это преступление с точки зрения старых законов не являлось преступлением. Заварзин и Иванов давали показания в таком духе, что здесь была самостоятельная инициатива со стороны Малиновского, чтобы попасть в Думу. Никто из них не знал, что Малиновский попадет в Думу, следовательно, мнение, что в то время нуждались в его объяснениях, отпадает. Нет данных, чтобы так говорить. Если посмотрим на показания Белецкого и сравним его роль, которую он сыграл в раскрытии провокаторской деятельности Шнеура*** в целом ряде показаний, то мы {226} увидим, что Белецкий представлял человека, который принимал определенную позицию. Мы видим линию поведения, которую осуществляло царское правительство, и нам нет основания отбрасывать или уменьшать ценность показаний Белецкого, когда он говорил, что Малиновский провокатор, что в Измайловском полку докладывал об антиправительственном движении. Зачем бы понадобилось Белецкому говорить неправду? Он был допрошен как обвиняемый по другому делу, если предполагать, что он это рассказывал, чтобы свалить на Малиновского, но он к этому делу никакого отношения не имел. Перейдем к дальнейшим обстоятельствам, к фактам, которые Малиновский отрицает. Он говорит, что он уезжал, чтобы скрыть свою прошлую судимость. Это, может быть, убедило Мартынова и Иванова, но не меня; для меня ясно совсем другое. Малиновский говорил, что он стремился всегда и ставил своей целью попасть в Думу. У нас есть показания Савинова, показания Фермана, которое есть в деле, показание рабочего Богатырева, которое имеется в деле. У нас есть документы, которые приложены к делу. Если мы все это сопоставим, то получим совершенно другую картину, чем та, которую пытается нарисовать подсудимый. Ферман заявляет, что «я рассчитал Малиновского, он сказал, что не согласен служить, потому и ушел, сказав, что уезжает». Когда допрашивали Фермана, то какой смысл был ему отказываться от действительности и какой смысл говорить неправду? Малиновский пришел и сказал: «Я уезжаю» — и после этого уехал, и Ферман не знает, взял ли он паспорт. Как мог Ферман, человек посторонний, говорить неправду? Если с этими показаниями сопоставим показания Богатырева, рабочего фабрики, человека постороннего, который говорит, что Малиновский говорил: вы меня погубите, я уйду. У нас имеется заявление Кривова, которого вызвали в охранку. У нас имеется письмо Малиновского, в котором он пишет московской охранке: следует ли препятствовать в агитации Кривову против Малиновского, предлагает произвести арест Кривова, чтобы задержать его. Малиновский был заинтересован, чтобы спровоцировать Кривова, Малиновский заинтересован в том, что Кривов агитирует против него. Это удостоверяет и Ферман. Имеется документ о болезни Кривова, затем у нас есть слова Кривова, который говорит, что был дурачком, когда поднимал всю эту махинацию против Малиновского. В данном случае логика требует {227} признания того, что Малиновский хотел пройти в Думу и делать доносы в охранное отделение. Это маленькие факты; зачем прибавлять, говорит Малиновский, эти мелкие факты к огромной сумме моих преступлений. Эти маленькие факты дают возможность оценить объективно все то, что говорил подсудимый. Это дает возможность товарищам судьям оценить все то, что излагал Малиновский, человек, который не останавливается перед покупками, подлогами. Затем мы имеем деятельность Малиновского в Думе. Здесь позвольте остановиться на показаниях Иванова, который говорил о том, что, будучи в Думе, Малиновский оказывал любезности за старые услуги, сообщал сведения о рабочих Московскому охранному отделению. Если посмотрим на списки доносов между 1912—1913 годами, то мы здесь получим подтверждение того, что по старой памяти оказывал содействие за старые услуги, когда он еще был сотрудником ЦК, с одной стороны, с другой — был в среде преданных старому режиму, когда, как говорит Иванов, начальник отделения давал от 25 до 50 рублей. Подсудимый говорит, что не брал наградных. Не спрашивая Виссарионова, посмотрим повнимательнее на расписки, сравним отчет Белецкого с суммами в расписках. Мы видим, что в феврале за четыре дня было получено 250—350 рублей. Эти суммы никоим образом не укладываются в сумму жалованья. Возьмем расписки на 500—700 рублей и наряду с этим расписка на 50 рублей, имея также заявление, что на заграничную поездку было прибавлено сто рублей жалованья. Из всех этих дат вытекает подтверждение слов Белецкого, который говорит, что за ценные сведения выдавались наградные. Показания Белецкого подтверждаются документальными данными — расписками. Если это так, то мы имеем возможность оценить объяснения, которые давал подсудимый. Эти незначительные черточки необходимы, чтобы подойти к окончательным выводам. Имеем также заявление, что прибавки 200 рублей не было. Показания Белецкого, Виссарионова и расписки опровергают слова подсудимого об устройстве типографии в Финляндии. Ее не было, мы имеем документ, писанный Виссарионовым, который писал, что необходимо установить типографию, что на заседании ЦК 8 января постановлено было командировать Малиновского, но мы имеем данные, опровергающие это, имеем заявление Хаустова, который говорит, что хотели устроить поездку в Финляндию, но не устроили. Эти фактические документы, подтвержденные показаниями свидетелей, дают возможность оценить все то, что говорил подсудимый, относительно наградных. Подсудимый затем говорит, что он никогда не отзывался дурно о Ленине и не говорил, что он слуга австрийской полиции. Здесь спрашивается, зачем бы Малиновскому врать, что толкает его на ложь. Если поставить вопрос так, может быть, он прав, может быть, не было никаких мотивов; если так поставим вопрос, то увидим и ответим, что найдем наличность таких побудительных мотивов. Если это нужно было Белецкому, то почему Малиновский не мог этого сказать, если так ставить вопрос, почему он не мог этого утверждать. Мы имеем почти в категорической форме показания Белецкого, Мартынова, которые спрашивают, не является ли Ленин слугой австрийской полиции, почему бы Малиновскому не ответить: да; что его обязывало к тому, чтобы не говорить этого? Здесь мы видим приспособляемость, хамелеонство, угодничество, которые характерны для деятельности подсудимого в это время. Касаясь деятельности Малиновского в Думе, то вы все, товарищи, знаете, что такое была в это время Дума, фракция, что такое сообщение об агентах русского ЦК. Вы все, товарищи, знаете, какие меры принимала полиция для уничтожения, сколько было положено сил на создание партийной газеты, сколько было положено сил на то, чтобы сделать то, что было сделано. Здесь фактическая сторона слишком хорошо доказана, чтобы потребовались еще доказательства. Я не буду говорить также об аресте товарища Свердлова. Вам это лучше известно, чем кому бы то ни было. Я перейду к последнему штриху объективной картины, к моменту выхода из Думы. Вы слышали показания Чук., Поп.****, показания Васильева, Белецкого, наконец, нужно указать на один мелкий факт, чрезвычайно характерный, что Белецкий обещал отпустить из Думы за месяц до ухода. Выход Малиновского из Думы имел место 8 мая, следовательно, Белецкий разрешил уйти 8 апреля. Белецкий ушел в отставку в январе 14-го года, следовательно, никаких разрешений не мог давать, потому что не был директором деп[артамента] полиции. Здесь сопоставим одну маленькую характерную черточку; подсудимый говорит, что он взял 6 тысяч рублей, это подтверждает картину, которую рисовал Джунковский. Вы помните показание Родзянко, {229} который сказал, что провокатор выдал содержание декларации, когда Геловани сказал, что нужно устроить расследование. Это было как раз к моменту 8 мая, когда Малиновский призывал бросить работу и выйти на улицу. Если сопоставим это с тем, что говорил Джунковский, свидетель Попов, то получим определенную картину, что было предписание дано уйти Джунковским и нужно было найти предлог. И вся та картина, которую пытался нарисовать подсудимый о моральных переживаниях, об исканиях выхода, тупике, о том, что он поэтому должен был уйти и кончить работу, все это красиво, хорошо, но не соответствует формальным документам, фактическому материалу, уликовой стороне. Я прошу товарищей судей обратить особенное внимание на то, какое впечатление произвел в то время уход Малиновского из Думы, мы знаем, что сделал для революции этот уход, он знал, что он опасен для правительства как деятель социалист-демократ. Он совершил ужасный удар, когда бросил Думу, выйдя без всякого объяснения, он нанес удар, от которого мы не сразу могли очухаться. Вы помните, товарищи, тот шум, который поднялся по поводу этого ухода со стороны врагов рабочего движения. Мы, которые судим не во имя моральных или других качеств, не их подвергаем оценке; мы судим с точки зрения вреда революции, опасности революции, с точки зрения ограждения революционных завоеваний, как говорит статья № 8 пункта № 1 о суде; с этой точки зрения оцениваем факты, и объективно мы не можем дать двух ответов на этот вопрос, и один ответ есть. Перехожу к оценке последнего обстоятельства. Мы работаем в Думе, где каждое слово было написано кровью, и в том, что создано кровью, грязные руки Виссарионова зачеркивают 15 строк. Малиновский отстаивает некоторые пункты и потом принимает их условия. Вы помните, товарищи, как началось думское заседание, начинают читать декларацию, председатель предупреждает не читать декларацию: «Я вас лишу слова». Малиновский начинает читать, не обращает внимания, продолжает читать, чтобы вызвать перерыв в соответствующий момент, и слушает, что ему тоже будет сказано, что его лишают слова. Но без предупреждения он продолжает читать, пропустив 15 строк и 11 строк заведомо по указанию охранного отделения. Наконец Родзянко говорит: я вас лишаю слова, Малиновский говорит: лишайте. Родзянко не догадался лишить его слова. Это была насмешка, издевательство над всей {230} работой, которую совершала с.-д. фракция. Этого преступления перед революцией достаточно, чтобы подсудимый находился на скамье подсудимых. Я кончаю, но нам не приходится оценивать совокупность всех этих обстоятельств, которые ясны товарищам судьям. Если 10-й пункт возбуждает сомнение, то я укажу на некоторые моменты, которые играли руководящее значение во время процесса Деконского, 14 провокаторов; вопрос идет о том, что объективная польза данной работы не может искупить объективного вреда, который наступает в тот момент, когда увлеченные этим человеком люди вдруг получают удар в самое сердце, тот человек, который их вел, давал светоч, вдруг оказывается провокатором, и для нас это преступление дискредитирует революцию в широких народных массах, подрывает ее влияние. Вот почему этот пункт стоял в обвинительном акте. Когда подходим к общей оценке, то я полагаю, что к тем объяснениям, которые давал подсудимый, следует относиться с достаточной осторожностью. В тяжелый момент борьбы с врагами, что бы ни говорил подсудимый о том, что он знает или не знает приговор, как к нему надо относиться, я полагаю, что Верховный трибунал решит вопрос о судебной мере, которая должна быть принята во имя ограждения интересов революции, борьбы против контрреволюционных сил. Я полагаю, что никто из вас не будет колебаться в вынесении того приговора, который в данном случае должен быть вынесен человеку, который нанес самые тяжелые удары революции, поставив ее под насмешки, издевательства врагов революции, и потом пришел сюда, чтобы продемонстрировать здесь раскаяние. Я думаю, что отсюда он выйдет только с одним приговором, каковым будет расстрел!

ЗАЩИТНИК. Я, присланный сюда, нахожусь в исключительно тяжелом состоянии. Я чувствую ненужность, излишество формальной защиты там, где, может быть, творится политическое таинство, где мне необыкновенно трудно уловить остроту, трудно понять моральный пафос, с которым гражданин обвинитель закончил свою речь. Но моя задача становится еще труднее после того, как не только обвинитель, но и мой подзащитный говорит: приговор ясен и для вас и для меня — расстрел. После всего этого спрашивается, что мог бы представить я? Дать критику отдельных уликовых положений, которую выставил обвинитель? Этого я физически не могу, потому что не овладел в момент сегодняшнего процесса, также {231} и потому, что это бесцельно. Вопрос не в количестве действий, не в том, что 15 раз или сотни раз он выдал, в этом нельзя отказать в правоте моему подзащитному, когда он говорит, что самый факт, что служил в охранке, этого одного факта достаточно для его осуждения. Все детали будут излишни. Если я, как защитник, буду говорить о мотивах, то, несомненно, мы найдем мотивы, которые прольют свет оправдания на этот единственный факт. Не мне и здесь пытаться найти скрытую силу этих мотивов, которые бы оправдывали деятельность не одного Малиновского, а целого ряда людей, которые парализовали революционное движение в России. Это особое народное явление, которое может подлежать не анализу суда, не в процессе, когда решается судьба одного человека, это задача объективного историка, психолога, который в будущем расскажет нам, чем обуславливалось это явление. Что же я могу сказать как защитник, присланный сюда? Я могу установить отдельные обрывки фактов. Мне казалось, что мой слух меня не обманывает, подсудимый был искренен, когда говорил, что не добровольное желание, не его личная инициатива, а проклятые условия толкнули его на провокацию, и провокатор Малиновский был все же человек, его живая натура увлекала его к словам и действиям. Он социал-демократ, и, выступая в Думе, он памятует о тех обязанностях, которые возложены на него, он, как носитель известных идей, подвигал массу, и, может быть, многое простится ему за то, что он многих пробудил. И если в отношении Малиновского мы спросим, что же, его добрая воля заставила его быть провокатором или проклятые условия жизни толкнули его в щупальца жандармов с инквизиторской психологией, которые творили из человека провокатора, то всякий скажет: конечно, последнее; конечно, политический сыск, инквизиторская методология творили из человека, сплошь и рядом искреннего, преданного идеям, то, что им было нужно: изуродованного, извращенного, и такой человек, попавший в эти щупальца жандармов, бывал бессилен. И прав гражданин обвинитель, когда говорит, что известные общественные условия порождают общественные криминальные явления. И вот, когда мы спрашиваем Малиновского, что обусловило этот первый шаг его, этот первый надлом, трещину, в его совести, когда он стал провокатором, то он нам говорит, что та общая система, которая была принята у этих тонких спекулянтов по части опустошения человеческой души. {232} С другой стороны, как говорит он, он не мог отрешиться от мысли, что его политические друзья узнают, что он вор и, может быть, брезгливо отвернутся от него. И когда гражданин обвинитель говорит о том, что социал-демократ, социалист, проникший в принципы идеи социализма, должен прекрасно понимать, что прошлая судимость не является препятствием для политической работы, то я скажу, что это не исключает в данном случае того, что конкретно субъективно, может быть, Малиновский считал, что это вырывает пропасть между ним и товарищами по политической работе. И может быть, этот страх и вовлек его в эту пропасть. Наряду с этим, у него видим желание работать, жажду политической борьбы, желание осмыслить свою жизнь, и это все время сопровождается страхом, что каждую минуту могут его вышвырнуть из своей среды. И разве вы можете сказать, что он абсолютно не прав, если ближе всмотреться в это дело, если быть справедливым в оценке, если не быть только человеком, для которого документ, известная схема дороже живого человека. И может быть, на несчастие подсудимого, он не встретил того человека, за которым бы он мог пойти, который бы не был жандармом, опустошающим душу, который бы ему мог разъяснить, что уголовная судимость — это не есть пропасть. Почем мы знаем, какие мысли бродили в голове Малиновского, мы не можем проникнуть в его мозг, как это хотел сделать обвинитель. Только ли корыстное тщеславие толкнуло его на преступление, или в данном случае мы имеем психологическую загадку. Я должен сказать, что только в одной части, которую я успел проверить, гражданин обвинитель не вполне прав, когда подходит к первому моменту и черпает доказательства недоверия гражданину Малиновскому относительно его судимости. Здесь я покорнейше просил бы проверить, на листе дела том второй есть справка, которая гласит следующее: что судился по этой справке три раза, в 904, 908, 909 годах. И справка о судимости 909 года, между прочим, говорит о четвертой краже, но о четвертой краже говорить нельзя, потому что по делу нет справки о третьей краже, третья кража пропущена. Как же человек после второй кражи сразу мог судиться за четвертую. И может быть, приговор на 2¹/₂ года был ошибкой, и, может быть, здесь подтверждается версия о судимости, которую выдвигал Малиновский. Но это детали, может быть, трижды, четырежды он судился и еще большее количество раз, что же, пропасть от этого стала разве меньше, {233} чтобы не терзать душу, не мучать ее? Третья причина того, что не добровольно, а мучительски он был вынужден идти на провокацию, это то, что до него существовало это массовое явление, ему казалось, что вокруг него провокаторы, на этом спекулировало охранное отделение, оно говорило: не ты первый, не ты последний. И в данном случае скажу, что Малиновский человек с тем надломом воли, которые часто проявляются в уголовных делах, человек со злосчастной судьбой и такие люди будут достоянием психолога, историка. Малиновский в своих объяснениях, подтвержденных показаниями Иванова, указывает обстановку, которая была в это время. Это подтверждается показаниями свидетеля Бухарина, который говорит,— это на странице 132 тома первого,— он пишет: считаю нужным показать, что в то время в Москве в 1910 году была эпидемия, которая превращала партийного работника в перманентного следователя, кончалось дело тем, что каждый, заподозревая любого человека, мог спокойно в математической формуле обвинять того или иного революционного деятеля. И вот Малиновский попал в эти сети, из которых не мог вырваться, и этим воспользовались, на этом спекулировали жандармы охранки, действуя с известным методом; к этому присоединилось то, что он судился за кражу, все это вместе обусловило тот надрыв, который в нем совершился, и он стал провокатором. Я немножко детально остановился на этом моменте, но мне хотелось выяснить, добровольно или принудительно Малиновский стал провокатором, поскольку мне это удалось выяснить путем краткого судебного следствия, после краткого обзора всего производства дела. Вы здесь слышали, что свидетели случайные говорили, что тяжело было смотреть на Малиновского, он рвался, мучался этой двойственностью, это подтверждает и он сам, было что-то больное, что-то мучительное во всей его жизни. У него постоянная борьба: с одной стороны, социалист, с другой стороны, предатель социализма — провокатор, и, что же, этот человек вырывается из-под тисков провокации; тогда, в первый год войны, он не уклоняется от гражданского долга, он остается жив, и оттуда, когда отправляли пленных, он приезжает в Россию; спрашивается: зачем он приехал, когда он знал,— не мог не знать,— что провокаторы меньшего ранга понесли заслуженное наказание, на их деятельность ответом был расстрел. Он мог не приезжать туда, где ему грозила смерть, но он искал этой смерти, {234} может быть, этот приговор мы и услышим, но когда обвинитель требует этого приговора, когда подсудимый сам по себе вынес его, я не допускаю, чтобы он был, как кажется подсудимому в его болезненном воображении. Я хочу думать, что не будет этого приговора, я имею право на это, имею право сказать, как человек, и сказать почему: может быть, во имя того, чтобы не дать успокоиться душе виноватой, душе страшна смерть, но каждый комок земли заставляет нас быть равнодушным к смерти, когда живая человеческая душа терзается, конвульсирует, тогда она острее начинает сознавать всю глубину своей вины, земля нас успокоит, а агония, которая в душе провокатора и социалиста, она ужасна, это не может нас успокоить, и каждый уходящий из этого процесса не может этого не понять, как мне кажется. Граждане судьи, теперь идет борьба там, на фронте, орудия на фронте творят дело социализма, там смерть понятна; здесь, в тиши спокойствия, при такой обстановке так не вяжутся, не мирятся со смертью те лозунги, которые провозглашает социализм, и я не только как защитник, но как и человек прошу с вашей стороны гуманизма по отношению к моему подзащитному.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Желаете воспользоваться последним словом?

МАЛИНОВСКИЙ. Мне вопрос можно задать?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вы имеете последнее слово.

МАЛИНОВСКИЙ. Я хотел бы, чтобы вы удостоверили по справке, когда я последний раз судился.

КРЫЛЕНКО. Я не возражаю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. (Читает.)

МАЛИНОВСКИЙ. Я удовлетворен. По справке, находящейся здесь, я призван на военную службу в ноябре 1901 года, считаю сроком службы 1902 год. Затем, неужели мой обвинитель не может отрешиться от той простой мысли, что есть все-таки вещи, которые не могут быть оспариваемы? Я вам говорю, что наказание на 2 ¹/₂ года — этого не было, я судился и в совокупности всего был приговорен к 1¹/₂ годам. Есть вещи, которые можно установить, для этого нужно навести справку. Я все-таки суду заявляю, что не был осужден на 2 ¹/₂ года, был осужден по всей совокупности на 1¹/₂ года. Что касается того, что Ленин говорил, что меня нужно беречь, потому что я намечен как кандидат в Думу, то я должен сказать, что до январской конференции ни непосредственно от Ленина, ни от кого бы то ни было я не слышал этого. {235} Но до январской конференции с Зиновьевым, Каменевым виделся, но с Лениным не виделся. Относительно денег,— я говорю не для того, чтобы оправдаться, но для того, чтобы установить истину,— ни 500, ни 700 руб. я не получал, может быть, Белецкий взял себе их, но я не получал. Никогда и никаких наградных я не получал, на поездку за границу получил, но сколько — не помню. Относительно моего выхода из Думы я должен бы был бежать, потому что мне выхода не было. Родзянко и Геловани стали говорить между собой, я должен был бежать. Но тогда, чтобы быть последовательным, гражданин обвинитель, скажите, куда я бежал? Я бежал к Ленину в ЦК, хотел этим изменить положение. Это фактическая сторона. Я испугался, и выхода мне не было, потому что должны были меня разоблачить, но помните, этих причин, чтобы разоблачить, их не было; в нашем заседании участвовали и вы. Вы могли участвовать в качестве свидетеля по вопросу о револьвере; это было в Следственной комиссии, вы были там, в заседании Следственной комиссии, вы приехали в момент заседания по поводу моего следствия. Я из Думы побежал в Следственную комиссию, но меня там не только не обвинили, но даже и не поставили вопроса о моем обвинении. Это все, что здесь говорю, я говорю не для того, чтобы умалить мое преступление, потому что это не имеет абсолютно никакого значения; если это говорю, то только для того, чтобы к вам в присутствии других обратиться и сказать, что вы в своих выступлениях против меня руководились не ценными документами, а это была ошибка, которая страшнее для меня всяких приговоров. Что касается защитника, я его благодарю за все, он по совести смог проследить за вашими выступлениями, и если я согласился на защитника, то только потому, что Чрезвычайная комиссия сама предложила. Но зачем защитник? Я прекрасно понимаю, что вы, как люди, можете меня понять, но вы еще судьи, кроме того, и я прекрасно понимаю, что прощение неприемлемо для меня; может быть, лет через сто и будет возможно, но не теперь. И вы меня должны теперь, судить как судьи, и я знаю, что другого приговора, кроме расстрела, мне не может быть.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Трибунал удаляется на совещание. (Читает приговор.) {236}

Приговор

Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, Революционный трибунал при ВЦИК Советов Рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, заслушав и рассмотрев в заседании своем 5 ноября сего года дело Романа Вацеславова Малиновского, уроженца Плоцкой губернии Липновского уезда гмины Чарны деревни Глодово, 40 лет, по обвинению его в провокаторстве, признал:

Предъявленные к нему, Малиновскому, в заключении Обвинительной коллегии Революционного трибунала при ВЦИК обвинения доказанными, постановил его, Малиновского, расстрелять.

Приговор привести в исполнение в 24 часа.

Председатель трибунала                     О. Карклин

Члены:             А. Галкин

М. Томский

И. Жуков

В. Черный

П. Бруно

К. Петерсон

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 169—241 {237}

Примечания:

* Неизвестно, кто имеется в виду. Сост.

** Так в тексте. Сост.

*** Неизвестно, кто имеется в виду. Сост.

**** Так в тексте. Сост.