В фигурные скобки {} здесь помещены №№ страниц (окончания) издания-оригинала.

 

Дело провокатора Малиновского

Вокруг дела Малиновского — члена ЦК РСДРП, председателя большевистской фракции IV Государственной думы — сложились разного рода легенды и домыслы, которые во многом порождены недостатком достоверной информации. В книге впервые публикуются связанные с этим делом документы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства 1917 г. и Революционного трибунала при ВЦИК, в том числе материалы допросов руководителей департамента полиции, показания В. И. Ленина, Н. К. Крупской, Н. И. Бухарина, А. И. Рыкова и др.

Рассчитана на широкий круг читателей.

ПРЕДИСЛОВИЕ

В ночь с 5 на 6 ноября 1918 г. по приговору Верховного революционного трибунала при ВЦИК был расстрелян провокатор Роман Малиновский. С тех пор прошло более семидесяти лет, но дело Малиновского — «крайне тяжелое», «темное дело», как говорили о нем Н. К. Крупская и В. И. Ленин¹,— и теперь представляется во многом загадочным.

Впечатление загадочности создается, конечно, самой «профессией» авантюриста, непременно предполагающей тайну, заметание следов и т. п. Но не только этим. За всю историю борьбы царской политической полиции с революционным движением ей не часто удавалось добиться столь поразительного успеха. Член ЦК РСДРП, депутат IV Государственной думы, председатель думской большевистской фракции — таковы ступени восхождения секретного сотрудника московской охранки, а затем департамента полиции на вершину партийной иерархии. Успех Малиновского сравним лишь с карьерой другого провокатора — Азефа, который, будучи агентом охранки, в течение ряда лет возглавлял Боевую организацию партии эсеров. Но если Азеф был в конце концов разоблачен (в 1908 г.) и факт его предательства признали руководители партии, то обвинения, выдвигавшиеся против Малиновского, отвергались вплоть до Февральской революции, что также вызывает недоуменные вопросы.

Частичный ответ дает изучение истории царской охранки. Необходимо иметь в виду, что Малиновский — этот, казалось бы, самый удачливый из провокаторов — был все же одним из множества ему подобных. В последние годы существования царского режима провокация проникла во все поры общества. По мере углубления кризиса {3} самодержавия все более совершенствовался призванный защитить его полицейский аппарат. Единственным вполне надежным средством, обеспечивающим осведомленность правительства о деятельности и намерениях революционных партий, департамент полиции считал агентуру из числа их членов, именовавшуюся «внутренней агентурой». Поэтому специальная инструкция департамента, утвержденная в 1907 г., требовала от охранных отделений и жандармских управлений вербовать таких секретных сотрудников в возможно большем количестве, а самим агентам вменялось в обязанность стремиться занять видное положение в той или в иной революционной организации.

Согласно последним подсчетам, только в организациях РСДРП, СДКПиЛ и СДЛК действовало около 2070 штатных секретных сотрудников², не считая «штучников», поставлявших сведения эпизодически, и агентов наружного наблюдения — филеров. Вопреки распространенному мнению, лишь незначительную их часть удалось раскрыть до свержения самодержавия. Малиновский в этом смысле вовсе не был каким-то исключением, так как в большинстве случаев те, на кого падало подозрение, лишь отстранялись от партийной работы ввиду недостатка улик.

С другой стороны, традиционный взгляд на такого рода исторические сюжеты — только под углом зрения борьбы революционеров с происками охранки — стирал своеобразие дела Малиновского, проистекающее из различий между социал-демократами и эсерами. Малиновский вошел в большевистское руководство в качестве популярного деятеля легального рабочего движения, пик его карьеры совпал с новым революционным подъемом, укрепившим пролетарский фундамент РСДРП и влияние большевиков. Феномен доверия к Малиновскому со стороны лидеров партии имел существенно иную природу, чем в деле террориста Азефа, и не может быть понят вне контекста истории российской социал-демократии, особенно проблемы ее единства, отсюда, между прочим, накал полемики, связанной с Малиновским, в 1914 и 1917 гг. Дело Малиновского отражало противоречивость развития революционного движения в России, неоднородность состава его участников, неоднозначность его последствий.

Легенды вокруг дела Малиновского порождены, наконец, недостатком информации о многих аспектах этой темы из-за недоступности важнейших источников. Долгое время они были скрыты не только от широкого читателя, но и от исследователя. Отсюда ошибки, противоречия, произвольные предположения, типичные для освещения ее как в исторических трудах, так и в справочных изданиях и популярных очерках. Между тем дело Малиновского расследовалось трижды, в результате чего был собран обширный конкретно-исторический материал. Вспоминая в начале 30-х гг. о первом, партийном расследовании, проведенном в 1914 г., Г. Е. Зиновьев — один из членов следственной комиссии ЦК РСДРП — писал, что необходимо опубликовать, наряду с другими источниками, протоколы и этого расследования. Однако такой полной публикации нет до сих пор.

Наиболее масштабную работу проделала в 1917 г. Чрезвычайная следственная комиссия Временного правительства, занимавшаяся расследованием противозаконных действий представителей свергнутого режима. Следователи комиссии допросили до трех десятков свидетелей по делу Малиновского и широко использовали документы, извлеченные после Февральской революции из полицейских архивов. Часть этих документов была представлена в изданном в 1918 г. сборнике М. А. Цявловского³. В многотомную публикацию материалов Чрезвычайной следственной комиссии, подготовленную в 20-е гг. П. Е. Щеголевым, вошли показания ряда деятелей царского режима, в той или иной мере освещавших и дело Малиновского⁴. Но за пределами публикации остались показания почти всех допрошенных тогда же социал-демократов, большевиков и меньшевиков (кроме Н. С. Чхеидзе). Читатели могли познакомиться лишь с незначительными по объему фрагментами показаний, которые дал в комиссии В. И. Ленин⁵. {5}

Третье расследование, состоявшееся после того, как Малиновский возвратился в октябре 1918 г. из германского плена в Советскую Россию, основывалось, главным образом, на данных, полученных Чрезвычайной следственной комиссией. Из всего комплекса материалов собственно Революционного трибунала была опубликована только речь государственного обвинителя Н. В. Крыленко⁶. Но наиболее ценной частью этого комплекса, бесспорно, являются показания самого Малиновского, известные лишь в пересказе. Газетные отчеты о суде не могли претендовать на документальную точность.

Несмотря на трехкратное разбирательство, далеко не обо всем, что касается чисто фактической стороны дела, мы можем и теперь говорить с полной определенностью. Это относится даже к началу биографии провокатора. Во время следствия 1914 г. он назвал датой своего рождения 18 марта 1877 г., а в октябре 1918 г. он же определял свой возраст в 40 лет, что и было зафиксировано в приговоре трибунала. Но из этого следует, что родился он в 1878 г. Наконец, в исторической литературе и в энциклопедиях называется третья дата — 1876 г.

Перед партийной следственной комиссией Малиновский заявил о своем дворянском происхождении, о том, что он выходец из обедневшей шляхетской семьи. Об этом он нередко упоминал — не без хвастовства — и в разговорах с товарищами по партийной и профсоюзной работе. Но с момента избрания в IV Государственную думу он числился крестьянином, уроженцем Плоцкой (а не Варшавской, как раньше) губернии Липновского уезда гмины⁷ Чарледер деревни Глодово. На Пражской конференции он сообщил Ленину и Зиновьеву, что давно живет по чужому паспорту, а в ходе расследования 1914 г. добавил, что паспорт принадлежал нечаянно убитому им в драке на пароходе пассажиру⁸. Таким образом, настоящая фамилия провокатора — не Малиновский, и установить ее вряд ли когда-нибудь удастся.

Не просто увидеть и настоящее его лицо, особенно в молодости. Сам Малиновский изображал себя жертвой трагического стечения обстоятельств; на суде в 1918 г. он уверял, что никогда не хотел быть слугой царизма, но был обречен на предательство страхом перед возможным разоблачением его уголовного прошлого. Члены партийной комиссии 1914 г. также склонны были считать Малиновского жертвой — жертвой тяжелых условий, в которых приходилось действовать пролетарской партии. Напротив, Крыленко, выступая в 1918 г. с обвинительной речью, объявил подсудимого чуть ли не прирожденным преступником, извращенным и аморальным с первых своих шагов. В современных справочниках можно прочитать — в духе той же версии Крыленко,— что к рабочему движению Малиновский примкнул «в корыстных целях».

При всех различиях между этими объяснениями их сближает фатализм. Все, что мы знаем о Малиновском, говорит о том, что он был незаурядной личностью, отнюдь не пассивным «продуктом среды», предопределявшей все его поступки. Выбор, когда это было возможно, он делал сам.

В рабочее движение он втянулся в годы первой российской революции, оказавшись после призыва осенью 1901 г. на военную службу в Петербурге, солдатом лейб-гвардии Измайловского полка. Природные способности помогали ему быстро впитывать идеи, насыщавшие революционную атмосферу. Служба его проходила довольно вольготно; переодевшись в штатскую одежду, он участвовал в манифестациях, охранял митинги. После демобилизации в 1906 г. он предпочел не возвращаться в Польшу и остался в столице. Проработав недолго на заводе «Лангезипен», он избирается секретарем сначала районного, а затем центрального правления петербургского союза металлистов — самого крупного профсоюза в стране, представлявшего авангард российского пролетариата.

Если учесть бурный характер тогдашнего рабочего движения в Петербурге и связать это с взрывным темпераментом молодого рабочего, наделенного от природы несомненным ораторским талантом, то легко понять, почему политическая карьера Малиновского началась так удачно. Он без труда находил общий язык с людьми, {7} свободно чувствовал себя в любой компании, подкупая собеседников находчивостью и остроумием.

О том, что в молодости он занимался одно время воровством, никто в Петербурге не знал. Рабочие видели в нем энергичного вожака, бывалого человека, прошедшего нелегкую солдатскую школу. Он и в самом деле увлеченно и бескорыстно отдавал себя общественной деятельности, не жалея времени и сил, чтобы укрепить союз металлистов, расширить его ряды. При этом, подобно многим активистам массовых рабочих организаций, Малиновский не стал связывать себя ни с одной из фракций РСДРП. Он избегал участвовать в каких-либо нелегальных партийных совещаниях. Будучи «нефракционным» социал-демократом, он постоянно подчеркивал, что выступает за единство рабочего класса, а это, как известно, очень ценилось тогда в пролетарской среде. Содержательные выступления Малиновского на всероссийских съездах — кооперативном и фабрично-заводских врачей — снискали ему популярность и за пределами Петербурга.

К кому он был ближе — к большевикам или меньшевикам? На этот счет имеются разноречивые свидетельства. Во всяком случае, отдавали ему должное такие партийные работники-большевики, соприкасавшиеся с ним в Петербурге и на съездах, как И. П. Гольденберг, Г. Е. Зиновьев, В. П. Ногин, Н. А. Скрыпник, М. П. Томский. До определенного момента высоко ценили Малиновского и многие видные меньшевики (Ф. И. Дан, В. В. Шер и другие).

В ходе подготовки очередного всероссийского съезда — по борьбе с пьянством, делегатом которого избрали наряду с другими рабочими Малиновского, 15 ноября 1909 г. он был арестован. Съезд прошел без него. Из тюрьмы его выпустили, лишив права жительства в Петербурге, и в феврале 1910 г. вместе с женой и двумя сыновьями он перебрался в Москву. Здесь он продолжал общаться и с меньшевиками, и с большевиками. В Петербурге его не забыли, вспомнили о нем и на январском Пленуме ЦК РСДРП 1910 г. в Париже, когда намечались кандидатуры в ЦК: согласно свидетельству И. П. Гольденберга, «в первую голову совершенно единогласно был признан заслуживающим кооптации именно Малиновский».

В апреле 1910 г. В. П. Ногин, которому было поручено в соответствии с решением пленума сформировать {8} Русскую коллегию из пяти членов ЦК, навестил Малиновского в Москве и предложил ему войти в ее состав. Однако, по словам Ногина, Малиновский «ломался и как-то не давал определенного ответа». Сделанным ему предложением он был явно ошеломлен, но, посоветовавшись с меньшевиком В. В. Шером, который, вероятно, сослался на объединительную направленность пленума и компромиссный характер его решений, предложение Ногина все же принял.

Осуществить формальную кооптацию помешал арест 13 мая 1910 г. большой группы московских социал-демократов и в их числе Малиновского. На этот раз из тюрьмы он вышел довольно скоро, но уже другим человеком — секретным сотрудником Московского охранного отделения, получив кличку Портной и для начала 50 руб. ежемесячного жалованья. Столь быстрое свое освобождение — спустя десять дней после ареста — он ловко объяснил тем, что правительство, как ему будто бы сказали в охранке, ничего не имеет против его работы в профсоюзах, а в революционных партиях он дал честное слово не участвовать⁹.

Так началась двойная жизнь Романа Малиновского (вопрос о том, предавал ли он товарищей еще в Петербурге, поднимался во время расследований 1917 и 1918 гг., но так и остался непроясненным; сохранившиеся свидетельства, добытые Чрезвычайной следственной комиссией, малодостоверны).

С полицейской провокацией социал-демократы сталкивались и раньше. Новым и неожиданным для многих из них явилось вовлечение в провокаторскую деятельность рабочих-передовиков, выдвинувшихся в период первой революции. Подобно тому как когда-то участники «хождения в народ» идеализировали крестьянство, не избежали идеализации рабочих интеллигенты-марксисты. В 1909 г. Инесса Арманд с горечью и недоумением констатировала: провокаторство становится массовым, оно распространяется «среди интеллигентных рабочих, у которых ведь в противовес личным интересам, несомненно, стоит осознанный классовый инстинкт»; «некоторые здешние товарищи,— писала она, имея в виду Москву,— даже утверждали, что как раз среди интеллигентных рабочих это явление более всего сейчас распространено»¹⁰. В Москве охранка завербовала таких известных в революционной среде рабочих-партийцев, как А. А. Поляков, А. С. Романов, А. К. Маракушев. Имелись провокаторы-рабочие и в Петербурге, например активно работавшие в союзе металлистов В. М. Абросимов, И. П. Сесицкий, В. Е. Шурканов.

Чем же было вызвано падение Малиновского? С одной стороны, это причины сугубо индивидуальные. Малиновский всегда помнил, что начинал отщепенцем, аутсайдером. Видимо, ощущение неполноценности сопровождало его всю жизнь, несмотря на внешнюю самоуверенность. Порвав в ранней юности с социальной средой, в которой он вырос, он хотел во что бы то ни стало реабилитировать себя в глазах родных и близких; с этим, в частности, связана честолюбивая мечта стать депутатом Государственной думы, появившаяся у него еще в Петербурге и подогреваемая лестными отзывами окружающих вроде запомнившихся ему слов: «Товарищ Роман, учитесь, Ваше будущее впереди».

Имелись и более общие причины. В настроениях участников революции, придавленных бесправием, варварской эксплуатацией, национальным гнетом, было немало примитивной революционности, жажды так или иначе отомстить обществу. Пробуждение чувства человеческого достоинства оборачивалось нередко желанием утвердить себя любыми средствами, будь то разбойные «экспроприации» или выпады против интеллигенции во имя якобы развития «рабочей самодеятельности». Как свидетельствуют современники, против интеллигентов социал-демократов, работавших в петербургском союзе металлистов, интриговал и Малиновский. Впрочем, старался он «подсидеть» и ближайшего товарища по руководству союзом, его председателя рабочего А. И. Яцыневича. Поскольку он стремился всегда быть на виду, работа в подполье его не прельщала, и в первую очередь по этой причине он долго не соглашался войти в Русскую коллегию ЦК.

Во время допроса в Московском охранном отделении Малиновскому дали понять, что не считают его убежденным революционером. Несомненно, ловцы душ из охранки — полковник Заварзин и ротмистр Иванов — сумели почувствовать внутреннюю готовность Малиновского к предательству. Созрела она в нем, вероятно, {10} в Москве, где союз металлистов был закрыт еще в 1907 г. и масштабы легальности были несравнимы с петербургскими. Здесь он и пришел к выводу: возможности продвижения вверх в рамках рабочего движения для него исчерпаны, нужно что-то другое... И он не испытал ни малейшего отвращения, когда ему предложили «сотрудничать» в обмен на прекращение дела о нелегальной типографии в Ярославле — в создании ее Малиновский участвовал по поручению Ногина. Как признавался он в 1918 г., совесть его не мучила — по крайней мере в первое время после поступления на службу в охранку — и если вначале он в чем-то сомневался, то только в том, сумеет ли справиться с требуемой от него «двойственной ролью».

Можно поверить Малиновскому, что, как поляк и сын ссыльного, он «до глубины души презирал и ненавидел проклятый строй», да и полицейские покровители Портного не считали его монархистом (что, кстати, и не требовалось по инструкции 1907 г. о внутренней агентуре, в которой прямо говорилось: секретному сотруднику совсем не обязательно изменять свои убеждения «коренным образом»). И он продолжал как ни в чем не бывало вращаться в привычном кругу знакомств, одновременно фиксируя в своей цепкой памяти сведения, нужные охранке.

С 5 июля 1910 г. по 19 октября 1913 г. на основе донесений Малиновского было составлено 88 агентурных записок: за 1910 г.— 25, за 1911 г.— 33, за 1912 г.— 23, за 1913 г.— 7. В итоге Московское охранное отделение имело через Малиновского (но, конечно, не только через него) подробную информацию о жизни партийной организации Москвы и Центрального промышленного района в целом, а также о нелегальных типографиях, каналах распространения нелегальной литературы, партийных адресах и явках. По донесениям провокатора были арестованы многие большевики и меньшевики и среди них лучший его друг Шер.

Руководство политической полиции было в восторге от нового сотрудника. Сложная двойная игра требовала, наряду со способностью к перевоплощению, определенного уровня интеллекта, и в этом смысле Малиновский явился для охранки настоящей находкой. Соответственно росла и оплата его услуг. Она поднялась до 250 руб., а после переезда в Петербург — до 400, 500 и, наконец, до 700 руб. в месяц. Помимо этого, ему оплачивали так называемые {11} «разъездные». Характерно, что, даже перебравшись в Петербург, он продолжал «по старой памяти» снабжать информацией Московское охранное отделение, получая за эту «любезность» еще по 25—50 руб.

Постепенно охранка переориентировала Портного на проникновение в «верхи» большевиков. Получив информацию о подготовке «ленинской конференции», но еще не зная, где она состоится, руководство департамента полиции и Московского охранного отделения приняло все возможные меры, чтобы провести в делегаты своих агентов.

Малиновский попал на Пражскую конференцию до известной степени случайно. В. Н. Лобова — один из двух московских делегатов — не смогла поехать туда по семейным обстоятельствам, другой делегат — Ф. И. Голощекин — не сразу отыскался, так как направился в Прагу кружным путем. Понадобился новый делегат. Им и стал Малиновский, кандидатуру его предложила Лобова. В Прагу он прибыл, когда конференция уже приняла свои основные решения, с мандатом от социал-демократов, работавших в легальных рабочих организациях Москвы.

Но далеко не случайно фигура Малиновского оказалась в эпицентре конфронтации большевиков и меньшевиков-ликвидаторов. Спор шел о том, как строить «настоящую рабочую партию». Фактически это было продолжение спора, начатого на II съезде РСДРП, стимулированное падением численности партии и отходом от нее интеллигенции после поражения революции 1905— 1907 гг. Меньшевики видели перспективу развития российского рабочего движения и коренного обновления в связи с этим РСДРП в скорейшем выходе на путь открытой, допускаемой законом борьбы. Это, считали они, гарантирует массовость и прочность движения. Они делали ставку на легальные профсоюзы, кооперативы, культурно-просветительные общества как основу будущей легальной партии рабочего класса по типу западноевропейских.

Большевики, напротив, были убеждены в том, что третьеиюньский режим «неисправим» и надежды ликвидаторов на его дальнейшую буржуазную эволюцию обнаруживают их оппортунизм. Сохранение и укрепление нелегальной партии большевики рассматривали в качестве приоритетной задачи. Все более сознавалась, впрочем, и невозможность обойтись без использования имеющихся в стране легальных учреждений и организаций. Но и большевики, и ликвидаторы рассчитывали на «рабочую интеллигенцию», на выдвижение из ее среды новых партийных вожаков. И те, и другие мечтали о «русских Бебелях», способных проявить себя прежде всего на парламентской арене.

Репутация Малиновского сложилась задолго до Пражской конференции, имя его говорило политически активным рабочим больше, чем партийные псевдонимы самых видных подпольщиков. И когда Ленину сообщили о приезде Малиновского, он радостно воскликнул: «Вот это то, чего нам не достает на конференции»¹¹. Правда, меньшевики все еще считали Малиновского «своим» и готовы были, как писал Ленин, посадить его «под образа»¹². Но делегатам конференции Малиновский рассказал, что в результате самых серьезных размышлений и наблюдений окончательно перешел к большевизму. Никто не мог подумать, что это заявление заранее отрепетировано под руководством опытного наставника — жандармского ротмистра Иванова. В речах и беседах с делегатами Малиновский выражал глубокую веру в неизбежность новой революции и страстно бичевал меньшевиков. К концу конференции он был бесспорным кандидатом в ЦК партии. К тому же Ленин и Зиновьев знали, что вопрос о кооптации его в ЦК уже стоял в 1910—1911 гг.

За Малиновского проголосовало 12 из 14 делегатов конференции, имевших решающий голос¹³. Кроме того, его кандидатура была намечена для баллотировки по рабочей курии в IV Государственную думу.

После возвращения с Пражской конференции Малиновский был с распростертыми объятиями встречен в Московском охранном отделении, которое решило максимально содействовать его избранию в Думу. Для получения необходимого по избирательному закону ценза Малиновский устроился на постоянную работу на фабрику Фермана в Московской губернии (рабочие Москвы к выборам по рабочей курии не допускались). Московской охранке и департаменту полиции пришлось непосредственно вмешаться в процесс избрания Малиновского. Так, полиция арестовала помощника механика фабрики Фермана Кривова, пытавшегося уволить Малиновского. Было сделано все, чтобы скрыть уголовное прошлое кандидата в депутаты. Разумеется, избирателям все эти закулисные махинации остались неизвестны. Кандидатуру Малиновского поддержали и большевики, и меньшевики, и кадеты. Поддержали, подчиняясь партийной дисциплине, и те, у кого он не вызывал симпатий. В октябре 1912 г. он был избран депутатом и вскоре переехал в Петербург. Московская охранка передала своего «лучшего агента» непосредственно в руки департамента полиции, где он стал значиться под новой кличкой Икс. Теперь его работу лично направлял директор департамента полиции С. П. Белецкий.

В Думе Малиновский сразу же показал себя активным членом социал-демократической фракции. Не случайно именно ему было доверено огласить ее первую программную декларацию. И хотя Малиновский по согласованию с департаментом полиции умышленно опустил при этом несколько принципиально важных положений (о всеобщем избирательном праве и превращении Думы в полновластное законодательное учреждение), общественный резонанс от его выступления был очень велик. Большой успех в пролетарской среде имели также речи Малиновского о проведении в жизнь страхового закона 1912 г., преследовании царскими властями профсоюзов и рабочей печати, положении дел на Ленских золотых приисках, массовых отравлениях работниц в Риге и взрыве на Охтенском пороховом заводе в Петербурге и др.¹⁴

Социал-демократов в Государственной думе было всего лишь 14 из 442 депутатов, и они обращались прежде всего к рабочей аудитории за пределами Таврического дворца. Но Малиновский умел заставить слушать себя и далеко не дружелюбно настроенное большинство Думы. Председатель Думы октябрист М. В. Родзянко признавал, что очень резкие речи Малиновского были в то же время «чрезвычайно интересные, очень увлекательные и обоснованные... и так осторожно составленные, что мне не приходилось прибегать к цензуре» (т. е. прерывать оратора)¹⁵. {14}

Повышение статуса Малиновского в думской фракции и одновременно в охранке не могло не сказаться на его внешнем облике и даже на характере. Получая весьма значительные суммы денег как депутат Думы (350 руб. ежемесячно) и как провокатор, Малиновский стал носить дорогие модные костюмы, часто посещать фешенебельные рестораны. Одновременно все чаще и чаще стало у него проявляться высокомерие по отношению к товарищам, раздражение и даже вспышки гнева, доходившие до истерики и ломания стульев в помещении фракции.

Малиновский неоднократно посещал Краков и Поронин, беседовал с В. И. Лениным, Г. Е. Зиновьевым, Н. К. Крупской, З. И. Лилиной-Зиновьевой. В январе 1914 г. он ездил вместе с Лениным в Париж и Брюссель, где выступал перед русскими политическими эмигрантами и делегатами IV съезда латышских социал-демократов. Все это способствовало укреплению доверия Ленина к Малиновскому. Во время своих публичных выступлений и в личных беседах с Лениным и его окружением Малиновский всегда высказывался как убежденный большевик.

Замечал ли Ленин какие-либо отрицательные черты Малиновского? Ответ на этот вопрос однозначен: да, замечал. Малиновскому неоднократно «выговаривали», требуя, чтобы он относился по-товарищески к коллегам, которых он старался представить людьми малоспособными и бездеятельными. Нельзя было не заметить его хвастливости, тщеславия, чрезмерного самолюбия и всегдашнего желания «властвовать». Однако Ленину и Зиновьеву все же казалось, что эти недостатки характера вполне могут быть исправлены в процессе дальнейшей совместной работы.

Не только Ленин, общавшийся с Малиновским лишь эпизодически, но и товарищи по фракции, с которыми он работал постоянно, наблюдая изо дня в день деятельность лидера фракции по выполнению решений руководящих партийных органов, искренне восхищались его ораторским талантом, умением твердо отстаивать большевистскую точку зрения на думской трибуне и в различных рабочих организациях. Правда, они возмущались порой высокомерием Малиновского, с трудом переносили его истерические выходки, но с этим приходилось так или иначе мириться.

Чтобы сохранить доверие ЦК и думской фракции, Малиновский должен был вести активную революционную {15} работу. Он принимал участие во всех партийных совещаниях 1912—1914 гг., был главным оратором от большевиков в Думе, работал в «Правде» и в примыкавших к ней изданиях партии, поддерживал связи с профсоюзами, часто бывал в своем избирательном округе, выступая перед рабочими. Именно эта сторона его деятельности была на виду у Ленина, депутатов-большевиков, у партийных и профсоюзных работников. Уклоняться от выполнения разнообразных обязанностей, возлагавшихся на него партийным руководством, он не мог и, по-видимому, не хотел.

Итоговая оценка деятельности Малиновского-большевика, высказанная Лениным в 1917 г., сводилась к тому, что он проявил себя выдающимся агитатором, но довольно слабым организатором. Притязания самого Малиновского были явно выше. При этом закулисная жизнь, которую он вел, причастность к святая святых государственной власти позволяли ему испытывать чувство превосходства над другими партийными руководителями.

Регулярно, по вечерам, в отдельных кабинетах самых дорогих петербургских ресторанов он тайно встречался со своим шефом Белецким. До середины 1913 г. Белецкого обычно сопровождал вице-директор департамента полиции С. Е. Виссарионов, выполнявший функции «протоколиста» и эксперта. Во время этих свиданий Малиновский сообщал им обширную информацию о работе руководящих учреждений большевиков, приносил письма Ленина, Зиновьева, Крупской, проекты своих речей в Думе. Однажды он даже ухитрился передать для копирования архив думской фракции. То же самое он проделал со списком подписчиков на «Правду», сведениями о рабочих сборах на «Правду» и ликвидаторский «Луч» и т. д. Не без помощи Малиновского подверглись арестам и высылке некоторые видные большевики-нелегалы. Знаком особого доверия можно считать то, что Белецкий поручал Малиновскому проверку точности сведений из докладов начальников охранных отделений и заграничной агентуры (в то же время он не раз давал почувствовать Иксу, что и его сведения есть чем проверить, так как тот о чем-то умалчивал, где-то привирал).

От Малиновского ожидали, однако, большего, чем «простой осведомительный розыск». Генеральный замысел Белецкого заключался в том, чтобы не допустить консолидации РСДРП. Желая ослабить силы революции, лица, возглавлявшие департамент полиции, полагали, что в интересах правительства сохранить и углубить раздробленность социал-демократического движения. Руководствуясь этой установкой, следовало парализовать любые шаги к сближению социал-демократов разного толка, будь то организованная Троцким Августовская конференция 1912 г. в Вене, куда проникло со специальными поручениями несколько полицейских агентов, в том числе Поляков, или предпринимавшиеся в 1913—1914 гг. усилия исполнительного органа Интернационала — Международного социалистического бюро.

Правда, другим охранникам — Виссарионову, Мартынову — было ясно, что идея регулирования взаимоотношений большевиков и меньшевиков с помощью секретной агентуры утопична. Но так или иначе в ноябре 1913 г. раскол ранее единой социал-демократической думской фракции стал свершившимся фактом — при активном участии Малиновского, который прослыл среди меньшевиков главным раскольником. Белецкий мог торжествовать, хотя в действительности организационное обособление депутатов-большевиков явилось логическим развитием решений Пражской конференции, результатом дальнейшей радикализации настроений рабочих Петербурга и Москвы, среди которых возросло влияние большевистской «Правды». В отличие от некоторых депутатов-большевиков Малиновский не испытывал по этому поводу никаких колебаний, так как следовал не только партийным решениям, но и инструкциям Белецкого. Личина самого левого из депутатов, самого убежденного и последовательного сторонника Ленина лишь укрепляла его положение в партии.

Психологически правдоподобно, что необходимость постоянно вести двойную игру все более угнетала Малиновского. Сомнительна, однако, та причина, о которой он говорил в 1918 г., стараясь представить себя перед судом в лучшем свете: по мере того как он все глубже постигал социалистическое учение, на него действовало возвышающе чувство ответственности перед рабочим классом; он якобы много раз пытался покончить с полицейской службой. Это заявление не поддается проверке. Как и любой другой провокатор, Малиновский страшился разоблачения, но страх толкал его ко все более искусной мимикрии, и не случайно особое рвение он проявлял в поисках провокаторов — подлинных и мнимых. {17} Так, подозрения, возникшие против него у Е. Ф. Розмирович, он сумел отвести, повернув их в другую сторону, против антипатичного всем работника «Правды» Черномазова, действительно оказавшегося провокатором.

Какими бы ни были душевные терзания Малиновского, они не заставили его отказаться от выбора, сделанного в 1910 г. Прекращение «сотрудничества» произошло не по его инициативе и явилось для него полной неожиданностью.

Двойная жизнь Малиновского могла еще продолжаться, если бы не изменилась ситуация в самом департаменте полиции. В результате обострившейся борьбы в верхних эшелонах власти в 1913 и в начале 1914 гг. вынуждены были покинуть свои посты товарищ министра внутренних дел Золотарев, Белецкий и Виссарионов — противники новшеств, посредством которых предполагалось подкрасить фасад полицейского ведомства, таких, например, как прекращение вербовки агентуры среди гимназистов и солдат и т. п.

Лишившись своих непосредственных хозяев, Малиновский на какое-то время как бы повис в воздухе. Инициатор реформ новый товарищ министра внутренних дел и командир отдельного корпуса жандармов В. Ф. Джунковский счел невозможным и опасным для престижа монархии дальнейшее совмещение в одном лице агента полиции и члена Государственной думы. Политический скандал в случае разоблачения провокатора причинил бы, по мнению Джунковского, более серьезный вред, чем утрата той информации, какую поставлял Малиновский. Отказаться от нее было тем легче, что в распоряжении департамента полиции имелось достаточно других источников осведомления, в том числе подслушивающие устройства, установленные рядом с помещением думской большевистской фракции.

Решено было избавиться от Малиновского, потребовав от него ухода из Думы с последующей эмиграцией. За это экс-провокатору выдали щедрое единовременное пособие в размере 6 тыс. руб. и заверили в том, что не осталось ни одной уличающей его «бумажки». Оказавшись в безвыходном положении, Малиновский вынужден был 8 мая 1914 г. подать председателю Думы заявление о сложении депутатских полномочий.

Как только депутаты-большевики узнали о заявлении Малиновского, было собрано экстренное совещание {18} фракции. Присутствовавшие на нем члены ЦК и депутаты приняли решение: за неслыханное нарушение партийной дисциплины исключить Малиновского из рядов РСДРП. В Поронине, где жил тогда Ленин, о внезапном уходе председателя думской фракции узнали из телеграммы Г. И. Петровского, посланной в тот же день на имя Г. Е. Зиновьева: «Малиновский без предупреждения сложил полномочия, дать объяснения отказался, выезжает за границу»¹⁶. Члены Заграничного бюро ЦК были возмущены и встревожены, но мысль о провокаторстве не приходила им в голову. Наиболее вероятным казалось, что уход Малиновского связан с очередным столкновением внутри фракции, вызванным его неуравновешенностью.

По указанию начальника Петербургского охранного отделения Попова два сыщика довезли Малиновского до границы. Прибыв в Поронин, он сам обратился к Ленину и Зиновьеву с просьбой провести расследование фактов его биографии и партийной деятельности в связи с разного рода слухами, которые появились после его ухода из Думы. Весьма характерно, что в показаниях, данных в 1918 г., он обошел молчанием подробности своего поведения в Поронине; он снова лгал, заявляя, будто ему тогда было все равно, откроют его или нет, и тут же, противореча себе, признавал: «В Поронине я не думал сознаваться...» Уповая на свой актерский талант, он заготовил несколько «легенд», объясняющих его поступок (разногласия с депутатами по вопросам тактики, душевный кризис, «личная» история). Готов он был признать, что допустил ошибку, что заслуживает партийного взыскания,— но не более того.

От имени ЦК РСДРП была назначена судебно-следственная комиссия в составе Я. С. Ганецкого (председатель), В. И. Ленина и Г. Е. Зиновьева. В течение полутора с лишним месяцев она проверяла и перепроверяла сведения, поступившие из Петербурга. Анализировались показания самого Малиновского, а также Н. И. Бухарина, Е. Ф. Розмирович, М. А. Савельева, письменные показания А. А. Трояновского, проводились очные ставки Малиновского с Бухариным и Розмирович. Комиссия, писал в своих воспоминаниях Зиновьев, «вникала абсолютно во все детали, но ничего серьезного {19} против Малиновского не получалось»¹⁷. О том же писал в 1917 г. Ленин: «Решительно никаких доказательств ни один член комиссии открыть не мог... Общее убеждение всех трех членов комиссии сводилось к тому, что Малиновский не провокатор». Комиссия запросила мнение одного из крупнейших специалистов по разоблачению провокаторов, В. Л. Бурцева, но последний также отверг предположение о провокаторстве, заявив об этом в печати: «...не могу допустить даже возможности, чтобы такие обвинения Малиновского имели какие-либо основания»¹⁸.

В итоге следственная комиссия поверила в политическую честность Малиновского. Вместе с тем члены комиссии видели в уходе Малиновского из Думы акт дезертирства. Бывший рабочий лидер, рассуждали они, совершил политическое самоубийство, самоустранился, и, следовательно, нет необходимости в формальном исключении его из рядов РСДРП. Но негодовали петербургские рабочие; депутаты-большевики критиковали Ленина и Зиновьева за неоправданную мягкость. Антибольшевистскую кампанию развернули в своей легальной петербургской газете ликвидаторы, намекавшие на провокаторство Малиновского, но не сообщавшие никаких конкретных данных.

Члены следственной комиссии оказались перед дилеммой: им предстояло либо согласиться с принятым членами Русской коллегии ЦК и думской большевистской фракции решением об исключении Малиновского из партии, либо передать дело на дополнительное расследование межфракционному суду, как того требовала ликвидаторская газета. Комиссией был избран первый путь. В опубликованном 31 мая постановлении ЦК РСДРП говорилось, что, сложив депутатские полномочия без ведома ЦК и без предварительных объяснений с избирателями и товарищами по фракции, Малиновский совершил акт чудовищного нарушения дисциплины и тем самым поставил себя вне партии. Намеки же ликвидаторов расценивались в постановлении как злостная клевета. Больше того, допускалась возможность возвращения Малиновского через несколько лет в партию. Эти выводы без существенных изменений были повторены в развернутом заключении комиссии, подготовленном к моменту окончания следствия (опубликованию его помешала война). {20}

Можно ли было разоблачить Малиновского еще в 1914 г.? Действительно ли тогда имело место сознательное «укрывательство», о котором твердили после Февральской революции противники большевиков? Публикуемые документы проливают свет на объем и характер сведений, имевшихся в распоряжении партийной следственной комиссии.

Прежде всего отпадает получивший распространение в исторической литературе тезис об особой роли Н. И. Бухарина как главного разоблачителя Малиновского¹⁹. Бухарин, как видно из его показаний и писем²⁰, был всего лишь посредником в передаче информации от группы московских меньшевиков — В. Ф. Плетнева, В. С. Бронникова и других и долго не придавал ей большого значения. Но и они, заподозрившие Малиновского еще в 1910—1911 гг., не настаивали тогда на своих подозрениях. Не подтверждается заявление А. А. Трояновского о том, что в 1913 г. выяснить поведение Малиновского требовали «многие товарищи»²¹, что имелось «обилие обвинявших Малиновского данных».

С другой стороны, на исход разбирательства не могли не повлиять крайне обострившиеся отношения внутри РСДРП. Если формальный разрыв большевиков с ликвидаторами в 1912 г. был вызван достаточно серьезными расхождениями, то отказ в связи с этим от всякого сотрудничества с ними в борьбе с провокацией, о чем было официально заявлено сразу после Пражской конференции, оказался на руку охранке. Совершенно справедливо осуждалась необоснованная подозрительность, шпиономания и соответственно скорая расправа с подозреваемыми без убедительных доказательств. И в то же время взаимная нетерпимость представителей разных партий, течений и фракций, входивших в революционно-демократический лагерь, приводила, как писал П. А. Кропоткин, к «конспирации друг против друга», к вольной или невольной снисходительности, когда речь шла о «своих». {21}

В случае с Малиновским ни та, ни другая сторона не верила в добросовестность и искренность побуждений идейного противника. Ленин и его сторонники были уверены в том, что ликвидаторами движет желание воспользоваться затруднительной ситуацией в лагере большевиков, чтобы вернуть утраченное влияние на рабочих. «Намеки ликвидаторов — гнуснейший прием,— писала, выражая эту точку зрения, Н. К. Крупская.— Сами они не могут выдвинуть ни одного факта или даже чего-либо похожего на факт, а пускать слухи — ведь это так легко... Когда люди теряют почву под ногами, то хватаются за всякое средство»²². В этом же духе были выдержаны статьи В. И. Ленина «Ликвидаторы и биография Малиновского», «Приемы борьбы буржуазной интеллигенции против рабочих» и другие.

Позицию редакторов ликвидаторской газеты Л. Мартова и Ф. Дана не поддержали некоторые меньшевистские деятели, например А. М. Коллонтай («Нет у них, по-видимому, никаких «улик», а просто «слухи», подлые слухи, и они хотели «использовать» дело Малиновского с тем, чтобы поднять поход на большевиков»,— писала она²³, к сдержанности призывал лидер меньшевиков в Думе Н. С. Чхеидзе, но Ленин эти оттенки проигнорировал. Дело Малиновского еще более углубило раскол в социал-демократическом движении.

Особую сложность представлял вопрос об организации и процедуре расследования дел подозреваемых в провокации. Единообразия здесь не было, но за десятки лет борьбы с царизмом сложились определенные традиции. Положение преследуемой партии не позволяло рассматривать подобные дела открыто, в публичных заседаниях и тем более в официальных судебных учреждениях России или иных государств, где жили русские эмигранты. Когда Малиновский нагло заявил, что привлечет Мартова и Дана «к суду свободной страны» за «клевету», это вызвало всеобщее возмущение. Но прежде большевики не отказывались от участия в межпартийных и в межфракционных расследованиях, что в какой-то мере обеспечивало необходимую всесторонность при разборе имевшихся данных. Что же касается комиссии по делу Малиновского, то сам состав ее был уязвим, ибо в нее вошли «заинтересованные лица». В этом отношении нельзя не признать в основном справедливой ту критику, которая содержится в показаниях Трояновского. Избежать недоверия к результатам работы такой комиссии было трудно.

Впрочем, члены эсеровского ЦК тоже долго не верили в провокаторство Азефа, но все решило признание бывшего директора департамента полиции А. А. Лопухина, подтвердившего, что Азеф — провокатор. У большевиков таких источников информации не оказалось...

Началась мировая война, и Малиновский уехал в Варшаву, где его мобилизовали в царскую армию. Затем в газетах появилось сообщение о том, что он убит. На это сообщение Ленин и Зиновьев откликнулись некрологом на страницах «Социал-демократа». «Каждое слово в нем, конечно, было тщательно обдумано,— вспоминал Зиновьев.— Этот документ лучше всего показывает, что же именно думал тогда Ильич (и я) о Малиновском после всего поронинского разбора дела». Здесь говорилось и про «непростительный грех» Малиновского перед рабочим движением, и про то, что «партия беспощадно осудила его самой тяжкой карой — поставила его вне [ее] рядов», но, поскольку он «был политически честным человеком», партия, подчеркивалось в некрологе, «одинаково обязана как защитить честь умершего бывшего своего члена, так и разоблачить приемы, глубоко позорящие тех, кто прибегает к ним в политической борьбе»²⁴.

Вскоре после публикации некролога газеты опровергли прежние сообщения о гибели Малиновского. В следующем, 34-м номере «Социал-демократа» Ленин и Зиновьев опубликовали небольшую заметку; сообщая, что «Малиновский жив и находится на одном из театров военных действий», они добавляли: «Говорят, люди, которых ошибочно объявляют умершими, потом долго живут. Пожелаем этого и Р. В. Малиновскому».

Затем выяснилось, что Малиновский попал в плен. Около четырех лет он находился в лагере военнопленных Альтен-Грабов в Германии, вел там культурно-просветительную работу и революционную пропаганду среди русских солдат, приобрел большое влияние. В течение двух месяцев он прочитал 52 лекции по марксистской политэкономии, много других лекций на самые {23} разнообразные темы. Узнав обо всем этом, царские власти хотели даже «обезвредить» Малиновского, обменяв его на кого-либо из немецких пленных.

Частично сохранившаяся переписка Ленина, Зиновьева и Крупской с Малиновским свидетельствует о том, что они стремились оказать бывшему члену ЦК РСДРП максимально возможную в тех условиях материальную помощь и моральную поддержку. В Альтен-Грабов, в том числе и через международный Красный Крест, на имя Малиновского направлялись посылки с продовольствием и теплыми вещами, необходимые для пропаганды газеты, журналы, книги. Его информировали также о состоянии российского и международного рабочего движения. Члены Заграничного бюро ЦК не могли не оценить по достоинству проделанной им работы. Значительность ее подтверждали письма военнопленных социал-демократов. Можно было сравнить ее с аналогичной работой в других лагерях, с которыми у Заграничного бюро также имелись связи (всего таких лагерей было 14 в Германии и 7 в Австро-Венгрии)²⁵.

Но начать жизнь снова, с чистого листа, не удалось. После Февральской революции в архиве департамента полиции были обнаружены неопровержимые данные о провокаторстве Малиновского, в том числе собственноручные его расписки в получении жалованья от охранки. Разбиравшая его дело Чрезвычайная следственная комиссия обнародовала уже в июне 1917 г. подробную сводку собранных ею материалов, тут же использованных враждебной большевикам прессой в целях их дискредитации. Однако, несмотря на предубежденность многих членов комиссии и следователей против большевиков, показания В. И. Ленина произвели на них впечатление правдивости (это видно из публикуемых в настоящем сборнике воспоминаний следователя комиссии С. А. Коренева). После июльских событий, когда травля большевиков достигла наивысшего накала, члены ЦИКа — меньшевики отправились в Петропавловскую крепость, чтобы узнать непосредственно у арестованных бывших руководителей полицейского ведомства, находились ли у них на службе вожди большевистской партии, но получили отрицательный ответ²⁶. Опровергнуты были и явные измышления, будто царская охранка щадила большевиков; напротив, именно большевики давали в 1907—1916 гг. самый высокий процент репрессированных²⁷.

До Альтен-Грабова весть о провокаторстве Малиновского дошла с запозданием, в мае 1917 г. Сам Малиновский заверил после этого членов социал-демократической группы лагеря, что при первой возможности вернется в Россию. Такая возможность представилась не скоро — после Октябрьской революции и заключения Брестского мира; лишь 20 октября 1918 г. он приехал с очередной партией освобожденных военнопленных в Петроград.

Действительно ли это было добровольное возвращение, продиктованное искренним раскаянием и желанием кровью смыть свой позор, как настойчиво утверждал потом Малиновский, или новый, хотя и рискованный ход авантюриста, или же его просто заставили вернуться бывшие товарищи по лагерю? Отдать предпочтение какой-либо одной из этих версий невозможно, но для каждой есть известные основания. Не исключено, что в нем теплилась надежда на помилование за былые заслуги, как это уже случилось однажды. При таком обороте дела он мог бы попытаться пристроиться к новой власти — но только, как признавался он, не «рядовым работником».

Придя в Смольный и обратившись к секретарю Петроградского комитета РКП (б) С. М. Гессену, Малиновский заявил, что приехал отдаться в руки советского правосудия. Через несколько дней арестованный провокатор был доставлен в Москву и заключен в тюрьму ВЧК. Следствие продолжалось недолго, и 5 ноября 1918 г. Малиновский предстал перед судом Революционного трибунала. Финал этого суда нам уже известен.

Процесс по делу Малиновского был характерен для упрощенной судебной практики первых лет Советской власти, основанной на «революционном правосознании». Легко заметить, что выводы обвинительного заключения и особенно обвинительной речи Н. В. Крыленко далеко не всегда вытекали из исходных фактических данных (например, относительно исчерпывающей, как утверждал Крыленко, осведомленности Малиновского во внутрипартийных делах еще до того, как его избрали в ЦК и в Государственную думу, о якобы враждебной революции деятельности его в плену и т. д.). Состоялось всего {25} лишь одно судебное заседание, были допрошены только три свидетеля — Виссарионов, Джунковский и Плетнев, повторившие то, что они уже показывали в 1917 г. в Чрезвычайной следственной комиссии. Скоропалительность суда не способствовала выяснению сложных и запутанных обстоятельств дела. Такая задача, видимо, и не ставилась, ведь Малиновский не отрицал своей вины.

Но конечно, не приходится принимать за чистую монету и все, что содержится в его показаниях, обдуманных им задолго до суда, когда он не имел представления об объеме улик и еще не знал, что приговор предрешен. Одна лишь точная дата отставки Белецкого (28 января 1914 г.) разрушила построенную Малиновским конструкцию, с помощью которой он пытался убедить суд в том, что уход его из Думы явился делом абсолютно добровольным и был осуществлен с согласия Белецкого, якобы полученного за месяц до ухода.

Очевидно, что только в совокупности, в результате критического анализа публикуемые документы дают возможность глубже осмыслить дело Малиновского и верно оценить его место в истории.

Рецептами полного избавления от полицейской агентуры в своих рядах не владела ни одна революционная партия. Если большевики долгое время преувеличивали возможности централизованной, тщательно законспирированной организации в борьбе с провокаторством, то меньшевики считали провокаторство неизбежным спутником подполья. После Октябрьской революции, размышляя над историческим опытом большевизма, Ленин усматривал коренную причину ошибки в случае с Малиновским в том, что условия подпольного существования исключали «обычное, нормальное, простое отношение между вождями, партиями и классами», т. е. последовательное проведение в партийном строительстве демократических принципов. Вынужденная нелегальность порождала «глубоко опасные явления», худшим из которых оказалось проникновение провокатора в «главный штаб» партии. Только благодаря тому, что наряду с работой в подполье большевики максимально использовали легальные возможности, удалось уменьшить причиненное Малиновским зло, ибо положение «неприкосновенного» депутата обязывало его активно привлекать к партии широкие слои рабочих — через «Правду», думскую деятельность и т. д., нарушая, таким образом, инструкции {26} полицейского начальства²⁸. Предположение, высказанное Лениным в 1917 г.,— Малиновского его хозяева решили убрать, так как он вел революционную работу в большем объеме, чем это могла терпеть охранка,— подтвердили сами охранники²⁹.

Выводы Ленина не дают, однако, оснований ни для идиллического изображения борьбы с провокаторством и затушевывания ее драматизма, ни для взвешивания на неких весах, чего больше, вреда или пользы, принес Малиновский (этим, по мнению Н. В. Крыленко, должны заняться будущие историки³⁰; моральная сторона дела, утверждал он на суде, большевиков не интересует). Значение проблемы соотношения политики и нравственности стало осознаваться в полной мере только в наше время, в свете всего предшествующего трагического опыта человечества.

В российском революционном движении присутствовала тенденция, ведущая свое начало от Сергея Нечаева с его проповедью абсолютного аморализма как непременного условия достижения революционно-разрушительных целей. В начале XX в. она проявилась в эсеровском терроре, в так называемых экспроприациях и, наконец, в двойной жизни провокаторов, стремившихся «возвыситься» одновременно в сфере полицейского розыска и в революционной среде. Живучести этой тенденции способствовали условия самодержавного режима, исключительные трудности в реализации радикальных преобразовательных программ в отсталой стране, приток в ряды участников революционной борьбы выходцев из маргинальной и люмпенизированной части общества. Либералы-«веховцы», выступая с позиций отрицания революции, первыми сопоставили роман «Бесы», в котором Достоевский типизировал нечаевщину, с распространением провокаторства. В этом зловещем явлении они увидели «коренную духовную болезнь» революционного движения: героический максимализм влечет за собой неразборчивость в средствах, когда «перестаешь уже различать, где кончается революционер и начинается охранник или провокатор»³¹. {27}

Но и отдельные большевики учитывали распространенность провокаторства и подчеркивали в связи с этим, что нельзя игнорировать нравственные изъяны личности при наличии тех или иных деловых достоинств. Обращаясь к Бухарину и рассчитывая на передачу своего письма Ленину, Н. Осинский писал в мае 1914 г., что «такие персоны», как Малиновский или Лобов — «образцовая дрянь» и, продвигая этих «господ самого гнусного свойства» на ответственные посты, руководители партии подрывают собственный авторитет³².

Вспоминая в 1917 г. о властолюбии Малиновского и об аналогичном печальном опыте с некоторыми депутатами I и II Государственных дум, Ленин заключал, что даже при царизме депутатское звание могло иногда кружить голову и «портить» людей. С превращением партии в монопольно правящую число таких людей, неспособных выдержать испытание властью, неизмеримо выросло.

Казалось бы, теперь ничто не мешало видеть как на ладони все достоинства и недостатки любого кандидата на руководящий пост (о желательности такого досконального знания Ленин высказывался еще на заре существования партии³³). Но если происходит отказ от определенных этических ограничений в выборе средств борьбы, то нередко формируется соответствующий тип «готового на все» функционера.

И если последняя карта Романа Малиновского была бита в ноябре 1918 г., то немало авантюристов такого же склада сумело не только удержаться на плаву в бурном водовороте гражданской войны, но и сделать карьеру после нее, воспользовавшись резким сужением поля выбора из-за массовой эмиграции и отторжения от власти «классово чуждых» сил — представителей других партий и интеллигенции. И как следствие этого уже в первые годы Советской власти обнаружилась отмеченная Лениным «нужда в честных отчаянная»³⁴. Поиски выхода из создавшегося положения были фактически прекращены после смерти Ленина.

Послеоктябрьский опыт показал, что сама по себе легальность партии, обладающей всей полнотой власти,— без расширения гласности, развития общественного мнения и политической культуры, без необходимых демократических противовесов — не дает гарантий от «случайностей», вызванных такой «мелочью», как отрицательные личные качества лидеров³⁵. Ручательством их безупречности не могло служить ни социальное происхождение, ни партийный стаж, ни владение марксистской фразеологией.

Дело Малиновского оказалось, таким образом, одним из исторически первых предупреждений об опасностях, воспрепятствовать которым возможно было лишь на пути последовательной демократизации общества.

* * *

Книга состоит из трех частей. В первую часть включены материалы Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства: не вошедшие в публикацию 20-х гг. «Падение царского режима» показания свидетелей по делу Малиновского (написанные ими самими или записанные следователями), а также промежуточный документ комиссии — постановление от 8 июня 1917 г. Документы публикуются в хронологической последовательности их появления и озаглавлены составителями. Опущены некоторые места из показаний, не имеющие непосредственного отношения к теме сборника (они отмечены отточиями), а также стандартные вступления, которыми следователи начинали каждый протокол допроса (сведения о допрашиваемом, его возрасте, профессии, адресе и т. д.). Не воспроизводятся зачеркивания в тексте показаний.

Вторую часть составили материалы Верховного революционного трибунала при ВЦИК. Обвинительная речь Н. В. Крыленко, публиковавшаяся ранее, но подвергнутая при этом значительной авторской обработке, печатается по первоисточнику — стенографической записи. Все документы, включенные в первую и вторую части сборника, хранятся в ЦГАОР СССР (ф. 1467, оп. 1, д. 38; ф. 1005, оп. 8, д. 2). В последнее дело (Революционного трибунала) были подшиты и некоторые показания свидетелей, допрошенных в 1917 г. Чрезвычайной следственной комиссией.

В третьей части книги представлены воспоминания, как правило, в извлечениях, касающихся Малиновского. {29} Все они ранее публиковались, но многие из них давно стали библиографической редкостью. Воспоминания расположены в соответствии с хронологией их написания. Не вошли в сборник более доступные читателю воспоминания Г. Е. Зиновьева, опубликованные в журнале «Известия ЦК КПСС» (1989, № 5—7), но они, как и некоторые другие источники, использованы при составлении комментариев и в предисловии.

Книга иллюстрирована фотографиями из фондов ЦГАОР СССР и Центрального музея Революции СССР. {30}

МАТЕРИАЛЫ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

ИЗ ПОКАЗАНИЙ И. П. ГОЛЬДЕНБЕРГА ¹

Петроград, 21 апреля 1917 г.

...Романа Малиновского я знал приблизительно с 1907 по 1910 год. Он тогда в партийную организацию не входил, работал в профессиональном союзе рабочих по металлу и был деятельным членом комиссии по рабочим вопросам при с.-д. фракции III Государственной думы, где работал и я. Малиновский производил впечатление очень интеллигентного человека, весьма деятельного и преданного делу работника, в личной жизни очень строгий, вел прямо полусобачье существование в какой-то каморке, развивая в то же время огромную организационную работу в союзе рабочих по металлу; отличался полным бескорыстием — через его руки проходили большие суммы, и никогда ничего не пропадало. Был он очень хорошо принят и в с.-д. фракции III Думы.

На пленуме 1910 года в Париже, перед нашим выездом в Россию, были намечены кандидаты в Центральный Комитет, и в первую голову совершенно единогласно был признан заслуживающим кооптации именно Малиновский...

Показания прочел, записано правильно...

Иосиф Гольденберг.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 8, 9

ИЗ ПОКАЗАНИЙ А. И. РЫКОВА ²

Петроград, 25 апреля 1917 г.

...С Романом Малиновским я встретился в Москве в 1914 году³, когда он вместе с Лобовым издавал там партийную газету ⁴. Он предлагал вступить и мне в состав редакции, но с условием, чтобы полным хозяином направления газеты остался Центральный Комитет, я же настаивал, чтобы издание перешло в руки Московской организации, и потому это предложение отклонил. Раньше этого, когда я был в архангельской ссылке, в 1913 году я получил через Малиновского письменное предложение от лица «Шестерки», т. е. думской большевистской фракции, принять место секретаря фракции. Малиновский предложил {32} мне жалованье в 100 рублей в месяц, а затем два раза прибавлял все больше и больше — не помню сколько именно, но я предложение не принял. Он был очень энергичный и деятельный партийный работник, несомненный ленинец...

Показание мною прочитано и записано верно.

Алексей Иванович Рыков.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 9 об., 10 об.

ПОКАЗАНИЯ А. М. НИКИТИНА ⁵

Москва, 6 мая 1917 г.

Мое первое знакомство с Романом Малиновским, если не ошибаюсь, относится к 1910 году. Я состоял тогда в Росс. Соц.-Дем. Раб. партии, примыкая к меньшевистскому течению. По партии мы с Малиновским не сталкивались, так как он был, как я считал, большевиком, а мы, меньшевики, в нелегальную работу, партийную, как большевики, не входили. В то время, когда появился Малиновский в Москве после высылки его из Петрограда, здесь развивалась деятельность кооперативных учреждений и профессиональных союзов, в которых стал принимать участие и Малиновский. Первое время, впрочем, казалось, Малиновский вел себя скромно, старался не выделяться. Во время работы его (на почве кооперативной работы) — в Моск[овском] кооперативном потреб[ительском] обществе — я его и узнал, причем он произвел на меня впечатление человека энергичного, живого, талантливого и способного влиять на других. Некоторое подозрение как будто мелькнуло против него одно время лишь после того, как [одно] из лиц, приехавших в том году на съезд Пироговского общества ⁶,— накануне съезда было арестовано; а это лицо как раз приезжало в Москву с письмом к Роману Малиновскому. Об этом я узнал впоследствии, а арестованными тогда по Пирог[овскому] съезду явились Плетнев, Козлов и Пильщиков ⁷, из которых первый и теперь находится в Москве в Исполнит[ельном] губ[ернском] комитете. Затем Малиновского некоторое время я потерял из вида; он как будто скрывался, а затем он вновь появился,— кажется, это было в 1911 году,— и был у меня, просил меня дать ему студента, чтобы пополнить свое самообразование; я нашел ему такого студента, но Малиновский почему-то им не воспользовался. В 1912 году происходит следующее. Малиновский некоторое время где-то скрывается. Я слышал, что он уезжал за границу на конференцию ⁸. А я тогда уезжал на Лену, на прииски, а когда вернулся, то происходила предвыборная кампания в IV Государственную думу. В то время среди с.-д. были два течения — большевиков и меньшевиков, причем кандидатура выдвигалась моя и Курского ⁹. Тут появился Малиновский и заявил, что он был на конференции и там решено выставить его кандидатуру в члены Госуд[арственной] думы, но что он работал на фабрике, кажется в Ростокине под Москвой, и у него не хватает до 6 месяцев нескольких дней, чтобы иметь право участвовать по закону в выборах: его будто бы хозяин за что-то рассчитал. Я обращался тогда к Курскому и Хинчуку ¹⁰, чтобы принять меры и уладить это обстоятельство. Тогда посоветовали ему сделать запись в книжке рабочей позднее о его расчете, так как он говорил, что запись о времени его ухода с фабрики еще не была сделана. Так он и поступил, и получилось, что он как бы прослужил на фабрике полных 6 месяцев. В этот период времени Малиновский вел себя как-то уже возбужденно, боевиком, причем импонировал своим положением. Мы, меньшевики, решили, что кандидатуре Малиновского мешать не следует, раз его выдвигали партийные круги и местные и раз он на конференции за границей был намечен в кандидаты на члена Госуд[арственной] думы. Он к тому же тогда состоял и членом Областного бюро РСДРП; кстати сказать, бюро состояло, как оказалось теперь, из него, Полякова ¹¹, оказавшегося тоже сотрудником охранного отделения, и третьего прис[яжного] пов[еренного] Курского, стоявшего вне всяких подозрений. Затем Малиновский был выбран членом Госуд[арственной] думы; при этом должен сказать, что на собрании выборщиков хотя и были лица, имевшие большое число голосов, параллельно с Малиновским, но они сняли свою кандидатуру, напр[имер] Безлепков ¹² после некоторых колебаний и Савинов ¹³. Мы тогда пришли к общему соглашению и находили, что это правильно, так как за Малиновского были партийные круги. Но после выборов случилось следующее. Как-то на Рождество, зимой 1912—1913 года, пришли ко мне товарищи Александр Никол[аевич] Потресов ¹⁴ и Дан (Федор Ильич Гурвич) ¹⁵ и сказали, что они получили из Вологды из ссылки письмо от Плетнева или кого другого, которые сообщали, что они подозревают Малиновского в сношениях с охранным отделением, так как перед Пироговским {34} съездом все были арестованы, приехавшие с письмом к Малиновскому, а он остался на свободе. Дальнейшие события были таковы. Во время выборов Малиновский говорил, что он не допустит межфракционности и будет работать в Думе в смысле объединенной работы фракций. Но потом я удивился, узнав, что Малиновский являлся большим фракционистом, хотя опять-таки пришлось это объяснять тем, что было известно, что Малиновский ездил тогда на поклон к Ленину, и думали: это объясняется влиянием на него Ленина. В дальнейшем стало замечаться, это было уже в 1913 году, что Малиновский стал держать себя как-то вызывающе по отношению, напр[имер], ко мне: он прекратил заезжать ко мне и даже старался подрывать мое влияние среди товарищей, окружил себя такими лицами, как Лобов и Поскребухин ¹⁶, которые оказались провокаторами и ныне арестованы после революционного переворота, а также другими лицами, которые хотя не арестованы, но личности которых для нас недостаточно ясны. Словом, здесь, в Москве, как и в Петрограде, Малиновский тогда произвел раскол в партии. Летом 1913 года обратило внимание еще одно обстоятельство, что почти все лица из выборщиков-кандидатов, которые вместе с Малиновским были в списках по выборам в члены Госуд[арственной] думы, которые потом соприкасались с ним и разъезжали, оказывались арестованными. Но тогда это объяснялось как бы тем, что если он не арестовывался, в то время как другие арестовывались, потому, что он пользовался неприкосновенностью своей, как члена Госуд[арственной] думы; мы считали, что, вероятно, за Малиновским следили, а он был неосторожен, и его товарищей арестовывали, а он оставался неприкосновенным. Теперь, после того, что обнаружилось, приходится объяснять все это иначе. Но повторяю, в то время у меня лично никаких более или менее основательных подозрений в том, что Малиновский состоял сотрудником охранного отделения, не было. Добавляю, что никаких директив от Центрального Комитета с.-д. относительно Малиновского в смысле содействия проведению его в члены Госуд[арственной] думы мы не получали.

Прис. пов. А. Никитин.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 20—23 {35}

ПОКАЗАНИЯ В. Н. МАЛЯНТОВИЧА ¹⁷

Москва, 10 мая 1917 г.

С Романом Малиновским я впервые познакомился осенью 1912 года, незадолго перед выборной кампанией в IV Государственную думу. Насколько я помню, его фамилия мне была названа в связи с предполагаемыми кандидатурами от рабочей курии.

На Малиновского мне указали как на желательного депутата от с.-д. У меня на квартире Малиновский был несколько раз: и один, и в сопровождении какого-то рабочего, фамилии которого не помню.

Поводом к посещению меня было то обстоятельство, что я был членом Предвыборного комитета от с.-д. меньшевиков, а также и то, что я — присяжный поверенный.

Малиновского интересовал, между прочим, вопрос, не может ли быть опротестовано его избрание по чисто формальным основаниям.

Те фактические данные, какие Малиновский мне сообщал, дали мне право, как юристу, дать благоприятное для Малиновского заключение. Затрудняюсь сказать, в письменной или устной форме я изложил свои соображения. Вспоминаю, что я ему выдал 50 руб. не то из личных средств, не то из сумм, имеющихся в распоряжении Комитета на предвыборную агитацию. Мы с ним беседовали о предстоящей работе в Гос[ударственной] думе, и у меня от этих бесед осталось впечатление, что Малиновский хотя и принадлежит к фракции большевиков, но не относится непримиримо к деятельности меньшевиков и не лишен правильной оценки действительности.

Когда Малиновский был уже избран в депутаты, он просил как-то меня выступить на одном рабочем собрании делегатов, на котором должно было присутствовать около 20 человек, для того, чтобы произнести речь в связи с избранием его, Малиновского, в Думу, о предстоящих задачах с.-д. фракции Гос[ударственной] думы. Я согласился, но перед отходом Малиновского спросил его, будет ли на этом собрании Поляков. Малиновский ответил утвердительно. Тогда я заявил, что я категорически отказываюсь от посещения собрания, так как Поляков мною заподозревается в провокации. При этом я добавил, что у меня нет достаточных данных для публичного обвинения Полякова в провокации, но их вполне достаточно, чтобы и самому быть настороже, и предупредить его {36} об этом как депутата. Малиновский мне ответил, что он понимает, что при таких условиях мое посещение не может осуществиться, но он не считает возможным устранить Полякова, который представляет большевиков-рабочих в Предвыборном комитете. О партийной деятельности Малиновского я не могу ничего сказать. Знаю только, что он считался одним из наиболее толковых и развитых партийных рабочих, могущих публично выступать. И только со слов товарищей, в частности А. М. Никитина, я поддерживал его кандидатуру, хотя эта поддержка выражалась лишь в том, что на одном собрании, где присутствовал Поляков, отстаивавший другую кандидатуру, не помню кого, я высказал мнение, и по существу и по практическим соображениям, в пользу кандидатуры Малиновского. О директивах Центрального Комитета по поводу Малиновского мне неизвестно. Я помню только, что его кандидатура была утверждена ЦК. После отъезда Малиновского в Петроград в Государственную думу я видел его один или два раза, всегда случайно. Ко мне не являлся, хотя во время выборов и говорил о необходимости поддерживать постоянную связь с Москвой и не только с рабочими, но и с представителями партийной демократической интеллигенции. Такое поведение Малиновского я склонен был объяснять той непримиримой позицией, какую он занял с первых дней выступлений в Думе.

Владимир Николаевич Малянтович.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 25—27

ИЗ ПОКАЗАНИЙ В. П. НОГИНА ¹⁸

Москва, 17 и 31 мая 1917 г.

...В январе 1910 года было созвано в Париже собрание, на котором были кроме 15 человек ЦК представители заграничных органов партии Ленин и Мартов ¹⁹, член Госуд[арственной] думы Чхеидзе²⁰, от группы «Правда» — Троцкий ²¹ и от группы «Вперед» А. А. Малиновский ²². Этим собранием был вынесен ряд решений и между прочим было решено: 1) для воссоединения партийных организаций РСДРП распустить фракционные центры, уничтожив существование между отдельными группами перегородки, а средства большевиков передать в общую центральную кассу. При этом для организации рабочих по моему предложению решено было создать Русскую {37} коллегию Центр[ального] Комитета из пяти лиц с составом главным образом из рабочих. Предполагалось объединить не только лиц, работающих в нелегальных организациях, но и в легальных; 2) кроме того, было решено созвать партийную конференцию. Перед отъездом из-за границы мы соображали, кого же можно бы было наметить в Русскую коллегию. И вот Зиновьев тогда назвал как возможного кандидата Романа Малиновского, которого я знал по Петрограду в 1907 году как работавшего металлиста. По возвращении моем из-за границы, когда предложение о создании «пятерки» Русской коллегии было сообщено через секретаря Центр[ального] Ком[итета] Розенберга в 1910 году в Петербург, то проживавшие там члены ЦК Исуф (Михайлов), Ермолаев (Роман) и Бронштейн (Чацкий) ²³ отказались поддержать это предложение, находя, что вмешательство этой коллегии в деятельность ЦК было бы подобно вмешательству акушерки, преждевременно желающей ускорить естественные роды. А между тем до этого заграничники — товарищи Мартов и Мартынов дали слово мне, что они поддержат предложение о создании Русской коллегии, которая должна была образоваться согласно решению Центрального Комитета. После отказа петербургских членов ЦК содействовать созданию Русской коллегии я написал письмо Мартову через наше Заграничное бюро, через товарищей-большевиков. Ленин это письмо опубликовал и предложил мне, чтобы я порвал связи с меньшевиками. После того я ему ответил, что считаю для себя решение ЦК обязательным и что я решил образовать Русскую коллегию и жду ответа от Мартова.

Между тем я продолжал работать в этом направлении: я стал искать рабочих для Русской коллегии. Весной 1910 года я встретился с Романом Малиновским, который меня познакомил еще с рабочим Шевченко²⁴. Я имел в виду присмотреться к ним и решить вопрос, годятся ли они в «пятерку» Русской коллегии. В то же время я продолжал работать здесь для освещения экономического положения рабочих, политического развития их, стараясь укрепить существовавшие тогда партийные организации. Я сделал доклады в заседании партийной организации, в которой состояли тов. Боков и Варвара Никол[аевна] Яковлева ²⁵, и в легальной организации, где работали Фрумкин ²⁶ (Германов) и В. П. Милютин ²⁷. Подыскивая работников для Русской коллегии и состоя тогда один в Бюро ЦК, я ездил в Иваново-Вознесенск, {38} на Кавказ, в Петербург. Весной же 1910 года, после встречи с Романом Малиновским и знакомства с Шевченко,— мне через них удалось отправить в Ярославль нелегальную типографию для печатания летучих листков. В ту весну, в апреле 1910 года, здесь должна была собраться так называемая «русская пятерка», избранная на съезде в Лондоне; представители от 1) большевиков, 2) меньшевиков, 3) «Бунда», 4) от польской орг[анизации] с.-д. и 5) от латышской. В числе представителей был приехавший из-за границы Иосиф Дубровинский ²⁸, был здесь здешний Милютин, которого мы хотели выбрать в ЦК от меньшевиков; от «Бунда» был Юдин ²⁹. Но в то время случилось обстоятельство, указывавшее на деятельность среди нас провокатора. Некоторые товарищи были арестованы. И я едва не был арестован, и если избежал ареста, то только потому, что меня предупредил товарищ Германов. Однако, несмотря на аресты, наши дела наладились, хотя мы чувствовали, что есть что-то неблагополучное у нас.

Стремясь в это время создать пятерку Русской коллегии, я устроил 2 совещания в Петровском парке и на Воробьевых горах. Нас собралось пять человек: я, Милютин, Дубровинский (Иннокентий), Малиновский и Шевченко. Мы с Дубровинским тогда предполагали между собой, что для пятерки можно было бы остановиться на Романе Малиновском. Но когда я ему сделал условное предложение, то Малиновский ломался и как-то не давал определенного ответа. Я знал, что он находился под влиянием жены, и давал ему возможность подумать. Интересная подробность, что когда потом я ему вручил 80 рублей, как человеку, который изъявлял готовность отдать себя на работу не в качестве члена ЦК, а как подсобный работник, то он дал, наконец, согласие войти в работу. Подозрений в провокаторстве против Романа Малиновского не было. Но в то время вновь произошли события, которые указывали, что среди нас не все благополучно. Произошел ряд арестов, была произведена масса обысков 12 и 13 мая. За эти два дня были арестованы Моисеев ³⁰, Шевченко, Милютин, Воробьев, Ежов (Цедербаум) ³¹ и другие. Я был арестован 13 мая. В то же время в охранном отделении находился и арестованный Роман Малиновский, хотя он был через 10 дней освобожден, а я был выслан в Тобольскую губ.

Из ссылки я скоро бежал, сначала был в Саратове, а потом, в сентябре или в конце августа, приехал в {39} Тулу. Здесь мне уже нельзя было самому вести широкую работу по партии, в то же время в Туле работал вместе со мной другой член ЦК — Лейтейзен ³². В Туле вокруг нас сгруппировалось несколько лиц: моя жена, Милютин и неск[олько] других. Вот тогда же появился среди нас и Поляков (Кацап), оказавшийся теперь провокатором. Теперь, сопоставляя выяснившуюся провокаторскую деятельность Полякова с некоторыми его поступками в то время, в 1911 году уже,— я вспоминаю следующее: в феврале 1911 года у меня в Туле была моя мать. Еще в 1899, 1900—1901 годах, когда я жил на нелегальном положении, мне было известно, что за квартирой моей матери следили охранники, которых она знала в лицо. А в 1911 году она опять стала встречать этих лиц, а от знакомых, которых у нее много в Сокольничьем участке, где она давно живет, она узнала даже адрес, № дома, где живет один из тех людей, которые за ней следили. Проживая в Туле, я давал поручения Полякову и осведомился об его адресе: адрес этот совпал с тем адресом, который мне сообщила моя мать. Предполагая, что Полякову опасно жить в том доме, где, может быть, живут охранники, я указал ему, что, по имеющимся у меня сведениям, в этом доме живут охранники, посоветовал уехать с этой квартиры. Однако он не послушал моего совета, а потому я к Полякову после того стал относиться с некоторым недоверием, думал, что он должен был находиться «под карантином» в отношении нашей партийной деятельности. Притом же Поляков как-то странно вел себя, выполняя одно мое поручение. Я дал ему в 1911 году поручение свезти во фракцию с.-д. Госуд[арственной] думы некоторые осведомительные сведения, а после я узнал от тов. Фрумкина, что Поляков, выполняя мое поручение, заявлял себя как бы членом ЦК. Это произвело на меня неблагоприятное впечатление.

На масленице 1911 года в Тулу к нам приезжал член Государств[енной] думы Захаров ³³ вместе с Романом Малиновским. В этот приезд Малиновский, работавший тогда на одном из заводов под Москвой, от которого он потом прошел в Гос[ударственную] думу, заявил мне, что центральной работы по партии он не может брать.

Между тем у нас положение дел оказывалось такое. За границей было высказано желание создать «пятерку» — Русскую коллегию, но у нас не удается устроить. И мы решили хотя бы созвать так называемую русскую пятерку (от поляков, латышей, Бунда, большев[иков], меньшев[иков]). К нам приехал от Бунда опять Юдин и бывал или у Лейтейзена или у Марьи Викентьевны Смидович ³⁴. Но в ночь на 26 марта в Туле начались обыски, причем были арестованы Милютин, моя жена (Ермакова), Лейтейзен, Смидович, все мои ученики, которым я давал уроки по англ[ийскому] языку, и другие знакомые, не имевшие никакого отношения к партии. Я был также арестован и выслан в Якутскую область. Обвинение мне было предъявлено за участие «в Тульской СДРП». Прибыв на место высылки в Верхоянск, я постарался узнать там, что имелось против меня, и так как по местным «полярным» условиям там возможно было из переписок ознакомиться с моим делом, то я узнал, что департаменту полиции все было известно о моей деятельности и о том, что мне было поручено создание Русской коллегии. И тогда уже для меня подтвердилось подозрение, что среди нас были провокаторы, осведомившие охранку о нашей деятельности. В ссылке я пробыл до июля 1914 года, когда и вернулся в Европейскую Россию. Показание прочитано.

Виктор Павлович Ногин.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 30—36

ПОКАЗАНИЯ А. Е. БАДАЕВА ³⁵

Петроград, 19 мая 1917 г.

Романа Вацлавовича Малиновского я знаю давно, приблизительно с 1906 года, когда он был секретарем союза рабочих по металлу. Я не знаю, состоял ли он в то время в каких-либо нелегальных организациях; однако помню, что направление его было приближавшееся к большевистскому. Некоторое время спустя, а когда именно, не помню, Малиновский уехал из Петрограда. Затем я его увидел здесь уже в качестве члена IV Государственной думы. После избрания моего в Думу от петроградской рабочей курии кто-то поставил меня в известность о желании Ленина со мной познакомиться. Не помню, кто именно мне это передал, но только не Малиновский.

Я в Краков тогда, однако, не ездил. Перед открытием заседаний в IV Государственной думе, в начале ноября 1912 года, депутаты стали съезжаться в Петроград. Вскоре среди социал-демократов стали происходить совещания о декларации от имени фракции ³⁶. Обсуждение текста продолжалось, помнится, долго, причем у всех нас был отпечатанный на нескольких листах проект этой декларации. Поручили декларацию прочитать и речь {41} произнести Малиновскому. Это объясняется свойствами последнего. Он — человек, обладающий громадным темпераментом, волей, настойчивый, не теряющийся. Речи его всегда производили большее впечатление при их выслушивании, чем при чтении.

Я помню, что во время заседания 7 декабря председатель Государственной думы Родзянко ³⁷ неоднократно прерывал Малиновского, шум справа также мешал ему говорить. Поэтому меня лично нисколько не удивило, что Малиновский, кажется, не все прочитал, что значилось в проекте.

Это было первое выступление Малиновского в Государственной думе. После того он еще много раз по разным вопросам выступал в Думе, причем припоминаю, что он произносил, между прочим, речь как первый подписавший запрос по делу о провокации в связи с арестами членов II Государственной думы. Из отдельных моментов деятельности Малиновского в Думе могу указать, что по вопросу о расколе фракции в Думе Малиновский возмущался действиями семерки и горячо отстаивал позицию, занятую шестеркой. Раскол этот являлся отголоском общего явления в социал-демократической партии, наблюдавшегося еще значительно ранее, вне Думы: произошли разногласия и разделение партии на известные группы. Течения мысли определились у нас во фракции скоро; шестеро примыкали к большевикам, в их числе Малиновский, семеро — к меньшевикам. Особенно это разногласие выяснилось при обсуждении вопроса о принятии в партию депутата Ягелло ³⁸; наша группа была против этого принятия.

При всех голосованиях семерка, имея лишний голос, проваливала все наши проекты и предложения, и мы принуждены были долгое время подчиняться этому положению; в целом ряде вопросов мы оставались в меньшинстве. Ни на какие соглашения и уступки семерка не шла, что нас возмущало. Малиновский горячо возмущался и протестовал вместе с нами всеми против такого положения. Осенью 1913 года мы — т. е. шестерка — решили отделиться и заявили, что образовываем самостоятельную фракцию под наименованием «Российская социал-демократическая рабочая фракция». Так произошел этот раскол.

Припоминаю, далее, что весной 1914 года, когда был возбужден властями вопрос об ответственности члена Думы Чхеидзе за восхваление республиканского строя и левые фракции, настаивавшие на безответственности депутатов {42} за произносимые ими с думской кафедры речи, были подвергнуты, в лице 21 депутата, высшей каре, а именно исключению на 15 заседаний, Малиновский возмущался создавшимся положением и настаивал на том, что с этими карами парламентскими способами бороться нельзя, что нужны другие приемы борьбы, но что именно он подразумевал под этими словами, я не знаю. Вскоре после этого Малиновский внезапно подал председателю Государственной думы Родзянко заявление о сложении им с себя депутатских полномочий. Фракцию он об этом не предупреждал, и это обстоятельство нас, конечно, до крайности поразило. Объяснение его с Родзянко происходило без нас, и потому я не знаю содержания этих объяснений. Узнав об этом неожиданном шаге Малиновского лишь с думской кафедры, ибо Родзянко немедленно довел об отказе Малиновского от звания члена Государственной думы до сведения общего собрания, мы немедленно пригласили Малиновского во фракцию и потребовали объяснений. Для переговоров был командирован Петровский ³⁹. Малиновский отказался прийти, причем Петровский рассказывал, что он был очень взволнован и говорил: «Судите меня как хотите, делайте со мной, что знаете, но я ничего не могу вам объяснить». У меня тогда была мысль, что Малиновский, при его крайней горячности, издергался и изнервничался до последней степени, особенно в связи с упомянутыми событиями, имевшими место в жизни IV Государственной думы в то время. Никакого другого объяснения поступку Малиновского мы тогда найти не могли. Не особенно удивил меня и состоявшийся в тот же вечер внезапный отъезд Малиновского за границу, ибо, сняв с себя депутатские полномочия, он, по нашему предположению, мог потерпеть, как обыкновенный социал-демократ, от преследований полиции.

Однако вскоре после его отъезда впервые на страницах «буржуазной» печати появились какие-то намеки на провокацию со стороны Малиновского. То же предположение делали и некоторые меньшевики. Один из них — Устинский определенно высказывался в этом духе, но на все наши требования представить доказательства выставленных обвинений, указать хоть один факт оказывалось, что никаких доказательств не имеется, а существует лишь предположение, основанное на умозаключении: раз Малиновский так внезапно исчез, сложив с себя полномочия депутата, значит, тут дело нечисто. Был назначен суд из 5 лиц (2 большевика, 2 меньшевика и 1 внепартийный присяжный поверенный); меня тогда тоже допрашивали в качестве свидетеля, и я вынес определенное впечатление, что никаких доказательств против Малиновского не имеется. Потому-то все мы тогда осудили ту клевету, которую мы усмотрели в не подкрепленных доказательствами намеках на измену Малиновского. Опубликовать это решение не удалось. Вскоре начались преследования, аресты, ссылки, закрытия рабочих газет; сам я скоро очутился в Сибири; читал, между прочим, то письмо, в котором член Думы Муранов ⁴⁰ опровергал слухи о Малиновском, и должен сказать, что Муранов при этом, несомненно, руководствовался тем же отсутствием доказательств виновности, о котором я только что показывал.

К изложенному на Ваши отдельные вопросы могу добавить следующее. Когда еще Малиновский только что прибыл в Петроград в качестве члена Государственной думы 4-го созыва, то он мне рассказывал, что при выборах у него встретилось какое-то серьезное препятствие, которое могло его лишить ценза, но что он ловко вывернулся. Рассказывал он об этом с большим пафосом. Во время состояния членом Государственной думы Малиновский ездил как-то за границу к Ленину, но когда именно, не помню. Я тоже был как-то у Ленина в Кракове; был и еще как-то раз в другом местечке Австрии и никаких стеснений со стороны австрийской полиции не испытывал.

Валентина Николаевна Лобова была у нас при шестерке в роли секретаря фракции ⁴¹. Она была рекомендована, кажется, из-за границы Лениным и Зиновьевым, кто знакомил ее с нами в Петрограде и содействовал ли ее устройству при фракции Малиновский, я не помню. О том, что последний когда-либо судился за кражи, я сегодня от Вас слышу впервые.

От Ленина, как и от многих других лиц, в нашей фракции получались письма. Речи для отдельных депутатов, а также запросы составлялись или редактировались разными лицами. Предъявляемые Вами листы с рукописью, озаглавленной «К вопросу о взрыве на пороховых и борьба с несчастными случаями» (предъявлено вещественное доказательство), заключают в себе текст, писанный рукой Григория Зиновьева (Радомысльского) ⁴².

По поводу приведенного выше моего заявления, что направление Малиновского в качестве секретаря союза рабочих по металлу приближалось к большевистскому, должен пояснить, что я с Малиновским тогда в нелегальных организациях не состоял и потому детально его тогдашних взглядов не знал. Однако все его выступления в союзе металлистов были ярки, производили большое впечатление и казались мне подходящими к большевистской точке зрения. Однако потом я слышал, что меньшевики, напротив, в тот период времени причисляли его к своим единомышленникам. Таким образом, я не имею данных ответить на вопрос о том, когда именно Малиновский стал большевиком.

По поводу предъявленного мне документа — листка бумаги с надписью «Памятная записка» (протокол осмотра от 22 мая) могу объяснить следующее. Я не знаю, чьим почерком сделаны записи: «¹/₃ отдана Бадаеву» и т. д., но могу по этому поводу сказать, что содержание ее относится, несомненно, к передаче нелегальной литературы. Иногда литература приходила к нам для распространения из-за границы. Я помню, что раз, а вполне возможно, что и больше, Роман Малиновский передал мне часть такой литературы. Я ее в свою очередь распространил среди рабочих. Я Малиновскому не сообщал, когда и кому я передаю литературу. Обысков и арестов в связи с передачей мною такой литературы я не припоминаю.

Что касается суда над нами ⁴³, депутатами IV Думы, то я могу сказать, что нам вменялось в вину нарушение 102 ст. Угол[овного] улож[ения], которое усмотрено было в целом ряде действий большевиков. Книга протоколов нашей фракции была отобрана при обыске, и нам никаких материалов затем не возвратили. Пять депутатов-большевиков и четверо посторонних были приговорены к ссылке на поселение. Обвинение было возбуждено в ноябре 1914 года; еще раньше, перед войной, были закрыты все рабочие союзы, газеты, в том числе и «Правда». Малиновский одно время принимал участие и в редакторской и в хозяйственной частях этого издания.

Газета «Правда» и вся организация вокруг нее сыграла, несомненно, весьма значительную роль в подъеме настроения и рабочего движения; перед войной на Выборгской стороне были баррикады, трамваи лежали на боку, вообще движение было начиная с 1912 года и до войны постепенно повышающимся. В июне 1914 года в Петрограде доходило дело до вооруженных столкновений рабочих с полицией...

Больше добавить ничего не имею. Протокол прочитан...

Член Гос[ударственной] думы А. Е. Бадаев.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 38—44

ПОКАЗАНИЯ Н. К. КРУПСКОЙ ⁴⁴

Петроград, 26 мая 1917 г.

На предлагаемые мне вами вопросы отвечаю следующее. На Пражской конференции в январе 1912 года я не была, и так как Малиновский через Париж, где я находилась тогда, не проезжал, то я с ним тогда и не имела случая познакомиться. После конференции от мужа своего Владимира Ильича Ульянова (Ленина), а также от Зиновьева (Радомысльского) я узнала, что Малиновский произвел хорошее впечатление, что он является даже желательным кандидатом от партии в Государственную думу 4-го созыва. Впервые мне пришлось видеть Романа Малиновского осенью 1912 года, когда он, уже будучи избран членом Государственной думы от Московской губернии, приехал к нам в Краков, вероятно, по соглашению с лицами, входившими в ЦК. Переписку мне пришлось вести с Малиновским еще ранее. Предъявляемые мне вами копии писем, оказавшихся уже в ноябре 1912 года в департаменте полиции, действительно сняты с моих писем к Малиновскому, и те объяснения, которые приведены к этим письмам начальником Московского охранного отделения в представлении № 306352 (предъявлены вещественные доказательства, осмотренные 11-го сего мая),— соответствуют действительности. Кстати могу сказать еще, что те письма с химическим текстом, которые вы мне предъявляете (предъявлено вещественное доказательство, осмотренное 22 мая), также писаны мною по адресам, указанным или самим Малиновским, или же жившей на его квартире личным его секретарем Валентиной Николаевной Лобовой; письмо с надписью «для № 3» предназначено для Малиновского, остальные же письма — другим лицам. Малиновскому в общем писалось значительно больше писем, чем сколько вы мне предъявляете. Ему давались Центральным Комитетом директивы и лично, так как он приезжал к нам несколько раз за время состояния членом Думы, и письменно. Я могу сказать, что Роман Малиновский производил на меня хорошее впечатление; он великолепно, в деталях, знал рабочее движение, очень хорошо умел говорить по профессиональным вопросам; мне никогда и в голову не приходило его провокаторство. Впоследствии, когда я его ближе узнала, он на меня произвел уже более отрицательное впечатление, но уже своими личными свойствами, в политическом же отношении никаких подозрений у меня против Малиновского не было. Отрицательные свойства его характера выражались в некоторой хвастливости, чрезмерном самолюбии, желании везде быть первым; конкуренции он не признавал и не переносил; на этой почве у него с товарищами по фракции произошел ряд недоразумений, причем Малиновский всегда нам старался изобразить своих софракционеров, и особенно Петровского, с плохой стороны, как людей малопригодных и будто бы бездеятельных. Себя же он выставлял центральной фигурой и в Думе, и по сношению с рабочими, и по организации «Правды»; я не помню, был ли Малиновский казначеем «Правды», но некоторое участие он в «Правде» принимал, какое именно, я в точности указать не могу и полагаю, что роль Малиновского в этом отношении более точно могут осветить депутаты Думы.

Самая же организация «Правды», несомненно, сыграла большую роль в общественном подъеме, начавшемся в 1912 году. Более подробно о роли Малиновского я вам не могу передать. Я считаю, что Малиновский — человек способный, хорошо умевший говорить, но очень нервный; только в первый свой приезд он держался спокойно; все же остальные разы нервничал до крайности. Когда затем Малиновский неожиданно вышел из членов Думы, то это обстоятельство объяснялось нами как следствие его нервности, его недоразумений с софракционерами. Сам Малиновский приехал к нам в Краков и представлял не вполне ясные причины своего ухода; лишь некоторое время спустя он дал более или менее принципиальное объяснение своему поступку; вначале же ссылался на то, что погорячился, что если бы председатель Государственной думы не поторопился, то он, Малиновский, взял бы свое заявление об отказе от звания члена Думы обратно, и, между прочим, жаловался на то, что другие депутаты, кажется Шагов⁴⁵ и Муранов, требовали от него каких-то 15 рублей. Обращала на себя внимание некоторая театральность Малиновского. Какие же принципиальные объяснения своего ухода Малиновский представил впоследствии, я в точности не помню, однако могу сказать, что он ссылался на разногласия к товарищам по фракции. Данных, изобличавших Малиновского в сотрудничестве в охранных отделениях, не имелось в нашем распоряжении, потому партийный суд единогласно постановил считать обвинение недоказанным; свидетели Розмирович (Трояновская) ⁴⁶ и Бухарин⁴⁷ не могли, насколько я знаю, {47} подтвердить своих подозрений никакими серьезными фактами.

Я припоминаю теперь из отдельных эпизодов деятельности Малиновского такой факт. Как-то в 1913 или начале 1914 года Малиновский приехал в Краков с каким-то железнодорожным рабочим, кличку коего я не припоминаю, но она была известна в партийных кругах еще с 1905 года, и объяснил, что этот человек может провезти в Петроград большое количество литературы. Последняя была зашита определенным образом и отправлена с этим рабочим; мне известно, что в Петрограде эта партийная литература, весом пуда в 2, была как-то очень дешево и скоро доставлена; нам сообщили, что произошла какая-то задержка литературы, но все же она была доставлена Малиновскому во фракцию. Не помню, кто сообщил об этом. Относится ли к этой литературе предъявляемая мне вами записка (предъявлена найденная в конверте с надписью: «Документы, полученные от Икса, записка — протокол осмотра от 22 мая), где говорится, что «¹/₃ отдана Бадаеву, ¹/₃ прилагаю при сем» и т. д., я, конечно, не знаю. Вообще же литература предназначалась не лично для Малиновского, а также и для других депутатов, в том числе и Бадаева, который, весьма возможно, как депутат Петрограда, и заведовал распространением этой литературы в столице.

Я не могу припомнить, поручалась ли Роману Малиновскому установка типографии в Гельсингфорсе.

Что касается упомянутого уже вопроса о транспорте литературы, могу сказать, что заведовал этим транспортом Альберт (Таршис) ⁴⁸, который до начала 1912 года передавал ее затем Бряндинскому ⁴⁹, по кличке Матвей; но так как из этого транспортирования ничего не выходило, то мы впоследствии пользовались другими способами передачи через местных крестьян. Принимал ли участие в перевозке литературы Андрей Романов ⁵⁰ (по нашей кличке Георгий или Жорж), я не помню; от нас он литературы не получал лично, но по нескольку экземпляров он постоянно получал от нас по почте, по указанному им адресу. Кроме того, он был близок с Шумкиным ⁵¹ (Старичок), через которого он также мог получить литературу, ибо Шумкин однажды получил от нас и провез транспорт литературы. Должна сказать, что Романов последнее время старался отстраниться от дела и неохотно принимал поручения наши.

О том, что Кацап (Андрей Поляков) является провокатором, я ничего решительно не знала. Лично я с ним знакома не была.

Больше добавить ничего не имею. Протокол мне прочитан.

Надежда Ульянова.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 54—58

ПОКАЗАНИЯ В. И. ЛЕНИНА

Петроград, 26 мая 1917 г.

Я первый раз увидал Малиновского на Пражской конференции нашей партии (Росс. С.-Д. Раб. Партии, «большевиков») в январе 1912 г. Малиновский явился на конференцию с именем одного из очень видных работников легального рабочего движения, про которого немало говорили в меньшевистских кругах, считавших Малиновского своим. Я слышал, что меньшевик Шер называл даже Малиновского «русским Бебелем» ⁵².

Особенно большую популярность Малиновскому, и притом не только среди руководителей с.-д. партии, но и среди широкой рабочей массы, создало то, что он был секретарем одного из самых крупных профессиональных союзов, именно союза металлистов ⁵³. Выдвинуться вперед среди этой профессии, насчитывавшей много вполне развитых рабочих, приобрести популярность на должности, требовавшей постоянного общения с массой, было нелегко, и потому авторитетность Малиновского казалась всем нам, участникам Пражской конференции, совершенно бесспорной. Когда Малиновский рассказал еще нам, что он лишь постепенно, после самых серьезных размышлений и наблюдений, переходил от меньшевизма к большевизму, что весной 1911 года он из-за этого своего перехода имел самое резкое столкновение с виднейшими рабочими-меньшевиками, позвавшими его на одно из наиболее важных и ответственных меньшевистских совещаний ⁵⁴, то авторитетность Малиновского еще более поднялась в глазах всех конферентов. Кстати сказать, к истории провокаторства Малиновского это весеннее совещание 1911 года меньшевиков, о коем мы рассказали в одном из номеров нашего заграничного «С.-Д-та» ⁵⁵, особенно поучительно было бы изучить и исследовать. Помнится, из фамилий участников Малиновский называл Чиркина, с которым я лично сталкивался раз или два в 1905—1906 годах как с ярым меньшевиком⁵⁶. {49}

Малиновский был выбран в ЦК на Пражской конференции, и мы сразу же наметили его кандидатуру в Г. думу. В интересах обеспеченности избрания его, мы в ЦК дали ему прямой приказ держаться до выборов архиосторожно, сидеть на своем заводе, не ездить в Москву и т. д.⁵⁷

Что касается линии нашей партии, то линия эта, ведущая прямо и неизбежно к расколу с оппортунистами — меньшевиками, вытекала сама собой из истории партии с 1903 года, особенно из борьбы с «ликвидаторством» 1908—1910 годов и из крайнего обострения этой борьбы после срыва вождями ликвидаторства в России решений январского «пленума» 1910 года. Малиновский не мог бы пройти ни в ЦК, ни в Думу от нашей партии, если бы не изобразил из себя горячего и убежденного большевика, «собственным опытом» изведавшего всю опасность ликвидаторства в своей долгой легальной работе.

Под большим секретом «только» будто бы мне (впоследствии оказалось, что не только мне) Малиновский сказал мне в Праге, что ему пришлось жить под чужим паспортом в связи с событиями 1905 года. После революции и японской войны это вовсе не было необычно в рядах с.-д., и доверие к Малиновскому многих тысяч рабочих-металлистов, наблюдавших шаг за шагом жизнь и деятельность своего секретаря, устранило во мне всякую тень сомнений.

Второй раз я видел Малиновского уже в Кракове, куда я переехал из Парижа весной 1912 года, чтобы работать ежедневно для «Правды», поставленной в апреле 1912 года и сразу ставшей нашим главным органом воздействия на массы. Малиновский приехал в Краков уже членом Г. думы, как и Муранов; позже — помнится, в декабре — приехали Петровский и Бадаев.

Малиновский — человек с темпераментом, несомненно, очень способный. Уверяли, что он пользовался успехом на рабочих собраниях. Я слышал только одну его большую речь (на съезде латышской с.-д. партии в январе 1914 года в Брюсселе) ⁵⁸, и эта речь казалась мне подтверждающей популярность Малиновского как агитатора. Как цекиста, мы ценили Малиновского именно за его агитаторскую и думскую деятельность особенно; как организатор, он казался нам слишком нервным и неровным с людьми. Ко включению в ЦК других депутатов (а мы очень скоро стали постепенно одного за другим кооптировать в ЦК всех наших депутатов ⁵⁹) Малиновский относился несколько нервно, не возражая, но {50} как будто неохотно. Мы объясняли это чрезмерным самолюбием и властолюбием, на которое и местные работники иногда жаловались и которое заметно было и на совещаниях. После печального опыта с некоторыми депутатами I и II Г. думы нас не удивляло, что «высокое звание» члена Г. думы кружит голову и «портит» иногда людей.

Теперь для меня ясно, что Малиновский нервничал, видя включение в ЦК других депутатов, ибо это совершенно подрывало его «всевластие» (будь он один, он держал бы в руках все нити в России, ибо мы вынуждены были жить за границей).

Малиновский чаще других приезжал в Краков, объясняя это, с одной стороны, крайним переутомлением, затем желанием побывать в Варшаве (где у него будто бы были польские знакомые и родные) и пр. В Кракове Малиновский, как поляк, познакомился и с Дашинским ⁶⁰ (я с ним не был знаком), и с вождями польских с.-д., с коими мы были очень дружны и которым он тоже внушил полное доверие.

За организационными связями и делами Малиновского больше следила моя жена, бывшая секретарем ЦК в течение долгого ряда лет. Меня всего больше интересовала думская работа, я часто беседовал о ней с Малиновским и писал ему, как и другим депутатам, проекты речей, а затем «Правда». Зная, как много сделал для «Правды» Полетаев⁶¹, мы и от Малиновского требовали больше всего заботы о «Правде» и ее распространении, ее упрочении. Относясь к легальной работе, если она ведется в духе непримиримой борьбы с ликвидаторством и неуклонной верности революционным принципам, крайне серьезно, мы требовали строгого соблюдения легальности «Правды». Было бы поучительно проверить через других работников и служащих «Правды», насколько соблюдал Малиновский наши настояния.

С другими депутатами, особенно когда они все стали членами ЦК, у Малиновского бывали частенько трения и конфликты — все на почве его самолюбия и любви властвовать. Мы неоднократно выговаривали за это Малиновскому и требовали от него более товарищеского отношения к его коллегам.

В вопросе о линии «Правды» и о расколе с.-д. фракции ⁶² Малиновский всецело вел политику, намечавшуюся нами (мною, Зиновьевым и др.) на заграничных совещаниях и предопределявшуюся, как я уже сказал, историей большевизма. {51}

Я слышал, что в Москве в эпоху приблизительно 1911 года возникали подозрения насчет политической честности Малиновского, а нам эти подозрения в особенно определенной форме были сообщены после его внезапного ухода из Г. думы весной 1914 года⁶³. Что касается до московских слухов, они относились ко времени, когда «шпиономания» доходила до кульминационного пункта, и ни одного факта, хоть сколько-нибудь допускавшего проверку, не сообщалось.

После ухода Малиновского мы назначили комиссию для расследования подозрений (Зиновьев, Ганецкий ⁶⁴ и я). Мы допросили немало свидетелей, устроили очные ставки с Малиновским, исписали не одну сотню страниц протоколами этих показаний (к сожалению, из-за войны многое погибло или застряло в Кракове). Решительно никаких доказательств ни один член комиссии открыть не мог. Малиновский объяснил нам свой уход тем, что не мог дольше скрывать своей личной истории, заставившей его переменить имя, что история эта связана была с женской честью, что история имела место задолго до его женитьбы, он назвал нам ряд свидетелей в Варшаве и в Казани, между прочим, одного, помнится, профессора Казанского университета. История казалась нам правдоподобной, бурный темперамент Малиновского придавал ей обличье вероятности, оглашать такого рода дела мы считали не нашим делом. Свидетелей мы постановили вызвать в Краков или послать к ним агентов комиссии в Россию. Война помешала этому.

Но общее убеждение всех трех членов комиссии сводилось к тому, что Малиновский не провокатор, и мы заявили это в печати.

Мне лично не раз приходилось рассуждать так: после дела Азефа ⁶⁵ меня ничем не удивишь. Но я не верю-де в провокаторство здесь не только потому, что не вижу ни доказательств, ни улик, а также потому, что, будь Малиновский провокатором, от этого охранка не выиграла бы так, как выиграла наша партия от «Правды» и всего легального аппарата.

Ясно, что, проводя провокатора в Думу, устраняя для этого соперников большевизма и т. п., охранка руководилась грубым представлением о большевизме, я бы сказал, лубочной карикатурой на него: большевики-де будут «устраивать вооруженное восстание». Чтобы иметь в руках все нити подготовляемого восстания, стоило — {52} с точки зрения охранки — пойти на все, чтобы провести Малиновского в Г. думу и в ЦК.

А когда охранка добилась и того и другого, то оказалось, что Малиновский превратился в одно из звеньев длинной и прочной цепи, связывавшей (и притом с разных сторон) нашу нелегальную базу с двумя крупнейшими органами воздействия партии на массы, именно с «Правдой» и с думской с.-д. фракцией. Оба эти органа провокатор должен был охранять, чтобы оправдать себя перед нами.

Оба эти органа направлялись нами непосредственно, ибо я и Зиновьев писали в «Правду» ежедневно, а резолюции партии определяли целиком ее линию. Воздействие на 40—60 тысяч рабочих было так[им] обр[азом] обеспечено. То же и с думской фракцией, в которой особенно Муранов, Петровский, Бадаев работали все более независимо от Малиновского, расширяли свои связи, воздействовали сами на широкие слои рабочих.

Малиновский мог губить и губил ряд отдельных лиц. Роста партийной работы в смысле развития ее значения и влияния на массы, на десятки и сотни тысяч (через стачки, усилившиеся после апреля 1912 года), этого роста он ни остановить, ни контролировать, ни «направлять» не мог. Я бы не удивился, если бы в охранке среди доводов за удаление Малиновского из Думы всплыл и такой довод, что Малиновский на деле оказался слишком связанным легальною «Правдою» и легальной фракцией депутатов, которые вели революционную работу в массах [более], чем это терпимо было для «них», для охранки.

Настоящие показания собственноручно мной записаны.

Владимир Ульянов.

Продолжаю свое показание по отдельным, предлагаемым мне вопросам ⁶⁶.

Русских членов ЦК было немного; ведь я и Зиновьев жили за границей. Из здешних Сталин (Джугашвили) большею частью был в тюрьме или в ссылке⁶⁷. Малиновский здесь, конечно, выделялся. Возможно, что мы из-за границы и давали ему инструкции по связи с Финляндской социал-демократией или по установке типографии в Гельсингфорсе. Однако я этого не помню. Малиновский имел право и возможность и самостоятельно действовать в этом направлении. Таким образом, и установку типографии Малиновский мог предпринять и по собственному почину. Я могу сказать, что Малиновский был, по моему мнению, выдающимся, как активный работник.

В Брюсселе в январе 1914 года мы с Малиновским были вместе, выехав с ним вместе из Кракова на латышский съезд как представители ЦК. Из Брюсселя ездили с ним в Париж, где он читал большой, открытый реферат о думской деятельности перед несколькими стами слушателей. Я, должно быть, был тогда занят и, кажется, не присутствовал на реферате Малиновского ⁶⁸.

По поводу отношения Малиновского к нам могу пояснить еще следующее. Малиновский приезжал к нам в общем раз 6 или 7, во всяком случае, чаще всех депутатов. Он хотел играть главенствующую роль среди русских цекистов, бывал, видимо, недоволен, когда не ему, а кому-либо другому давалось нами ответственное поручение. Вообще у нас был такой порядок: левее нас мы не допускали выступлений; если выступление было несколько правее, это еще можно было поправить, а более левые выступления могли причинить большой вред. Казалось, что Малиновскому не всегда нравилась эта линия поведения; ему бы хотелось более смелой нелегальной работы, и неоднократно на эту тему были разговоры у нас в Кракове; однако мы это приписывали лишь горячности Малиновского. Я могу теперь, вспоминая всю деятельность Малиновского, сказать, что за его спиной стояла, несомненно, комиссия умных людей, которая направляла каждый его политический шаг, ибо собственными силами он бы не мог так тонко вести свою линию. Я не в состоянии теперь припомнить какие-либо другие подробности о Малиновском, могущие представить интерес. После того как Малиновский вышел из Думы и за недостатком улик мы не могли сосчитать его провокатором,— он из дер. Поронина (близ Кракова) уехал, и я его больше не видел. До меня, однако, дошли сведения, что Малиновский попал в плен к германцам. Среди наших военнопленных он открыл партийные занятия, читал лекции, разъяснял Эрфуртскую программу; об этом я знаю из писем Малиновского ко мне, а также из писем нескольких других пленных, которые восторженно отзывались о Малиновском и его лекциях. Вообще это человек ловкий и очень приспособляющийся к обстоятельствам. Больше добавить ничего не имею.

Вопросы истории КПСС. 1990. №11. С. 21—26 {54}

ПОКАЗАНИЯ Г. Е. ЗИНОВЬЕВА

Петроград, 26 мая 1917 г.

Предъявленная мне рукопись о взрыве на пороховых заводах принадлежит мне. Я послал ее Малиновскому для произнесения в Г[осударственной] думе — как посылал ему и ряд других речей.

Я познакомился впервые с Малиновским в 1906 году осенью или в начале 1907 года (точно не помню). Малиновский работал тогда в профессиональном движении — у металлистов. Он был ближе тогда к меньшевикам, но в общем старался занимать позицию нейтральную между обеими фракциями. Встречался я тогда с Малиновским редко, так как в профес[сиональном] движении я работал только эпизодически. В наши партийные организации, напр[имер] в Пет[ербургский] комитет нашей партии, Малиновский, насколько я помню, тогда не входил.

Летом 1908 года я эмигрировал за границу. О Малиновском только изредка кое-что слышал. За годы контрреволюции (1908—1910) Малиновский выдвинулся выступлениями на открытых общественных съездах (московский съезд фабрично-заводских врачей). Популярность он имел тогда большую, как бывший секретарь союза металлистов. На этих съездах он защищал линию партии, но никогда не примыкал вплотную к большевикам.

Вновь встретился я с Малиновским в 1912 году в Праге на конференции. Он приехал уже в разгаре работ конференции. Продолжал держать себя как человек, в общем сочувствующий б[ольшеви]кам, но желающий сохранить беспристрастие. Сразу завоевал себе авторитет на конференции и к концу ее работ был бесспорным кандидатом в ЦК.

Когда мы решили проводить его в Думу, он сказал по секрету, что он живет нелегально, по чужому, но очень «прочному» паспорту. Если не ошибаюсь, он сказал мне это уже именно в Праге. Но возможно, что я запамятовал и что я слышал это от него уже позднее.

Следующее свидание с М[алиновским] было в Кракове — уже после избрания его членом Думы.

Он приезжал в Краков часто, перевозил много нелег[альной] литературы, исполнял массу поручений.

О желании сложить полномочия я слышал от него впервые после того совещания в Поронине, на котором решено было поставить ультиматум «семерке» (Чхеидзе {55} и др.) и, в случае отклонения, создать особую думскую фракцию. Но тогда мы подумали, что это просто капризы. Мал[иновский] казался очень самолюбивым, болезненно самолюбивым человеком. Так как мы выдвигали тогда на руководящие места Петровского, то, казалось, он именно на это реагирует капризами.

М[алиновский] — талантливейший оратор. Когда он рассказывал даже просто о быте рабочих (напр[имер], помню его речь о различии в типе питерского рабочего и рабочего Моск[овской] области), можно было заслушаться. Подкупал горячностью. Что такой человек может быть провокатором — никому не могло и прийти в голову.

После сложения полномочий М[алиновский] приехал в Поронин и потребовал суда над собой. (Грозил застрелиться и пр.) К[омиссия] была образована из Ленина, меня и Ганецкого (польск[ого] с.-д.). Мы выслушали ряд свидетелей (Бухарин, Розмирович), М[алиновский] рассказал нам подробно биографию. У нас не осталось и тени сомнения в том, что он не провокатор. Уход объяснялся личными делами, усталостью, нервностью, болезненным самолюбием. Питерцы требовали более строгих мер за нарушение дисциплины. Но в провокацию ни Петровский, ни Каменев⁶⁹, ни др. ни секунды не верили.

Из германского плена Мал[иновский] стал писать мне и Ленину. Он стал там организовывать лекции, распростр[анять] революционную литературу и пр. Скоро он завоевал тем большую популярность (сначала его и там ругали за уход из Думы). Мы получали десятки писем пленных солдат, к[ото]рые хвалили М[алинов]ского, превозносили его за громадную общественную работу в плену.

До последней минуты я был глубочайше убежден в политической честности М[алинов]ского. В Торнео я из газет узнал правду ⁷⁰.

Г. Зиновьев (Е. Радомысльский).

К этому собственноручно мною записанному показанию добавляю следующее: по поводу поездок Малиновского в Финляндию могу сказать, что у него там был какой-то знакомый металлист финн, про которого Малиновский говорил нам, что через него можно устроить транспорт литературы. Это нам было весьма на руку, и мы просили потому Малиновского съездить туда. Вообще {56} связь с финляндской социал-демократией представляла, конечно, для нас интерес. Относительно типографии в Гельсингфорсе я могу сказать, что не помню, давалось ли Малиновскому специальное поручение поставить ее там. Но припоминаю, что у нас, возможно, что именно с. Малиновским, был как-то разговор о необходимости разыскать там старую нелегальную типографию. Никаких сведений о том, сделал ли что-либо по этой части Малиновский, у меня не имеется. Я припоминаю теперь, что где-то в Финляндии при участии Малиновского был разыскан старый архив большевиков и, в частности, отдельных товарищей; там были письма Плеханова к Линдову (Лейтейзен) за 1902—1903 годы. Могу еще для характеристики Малиновского добавить, что он казался лишь увлекающимся, но вполне искренним. Он был очень нервный, чувствовалась в нем ревность к своим коллегам, которой он не мог скрыть.

На Пражской конференции, кроме Малиновского, был и Андрей Сергеев Романов (Аля Алексинский). Бряндинский (по кличке Матвей) знаком мне не был лично; я слышал, что он приезжал в Париж в то время, когда мы уже уехали на Пражскую конференцию, так как против него уже были какие-то подозрения. О том, что эти оба лица также провокаторы, мы получили сведения лишь теперь, по возвращении из-за границы в Россию после революции.

Из плена Малиновский посылал нам очень много писем; письма его были всегда очень неграмотны, но умны, оригинальны. Ни одного из них у меня не сохранилось здесь; я думаю, что в архиве нашем в Кракове сохранилось довольно много писем Малиновского. Кроме того, после ухода из Думы он привез нам не одну сотню писем, полученных им от рабочих, в частности от избирателей его. Из писем этих была видна большая и бесспорная популярность Малиновского. Эти письма были также оставлены нами в архиве в Кракове или Поронине. Больше добавить ничего не имею. Прочитано.

Г. Зиновьев (Евс. Радомысльский).

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 60—63 {57}

ПОКАЗАНИЯ В. Л. БУРЦЕВА⁷¹

Петроград, 1 июня 1917 г.

Романа Малиновского я впервые увидел в Париже в конце декабря 1913 года или начале января 1914 года ⁷². Он приехал ко мне с письмом от Ленина (Ульянова). В этом письме Ленин передавал мне постановление Центрального Комитета о секретном назначении меня председателем по расследованию провокаторской деятельности некоего Житомирского (Отцова) ⁷³ и рекомендовал передавшего мне письмо члена Государственной думы Малиновского, члена Центрального Комитета, как лицо, интересовавшееся тем же делом Житомирского. Малиновский действительно интересовался моими сведениями как по отношении к Житомирскому, так и вообще о провокаторах, в частности в социал-демократической партии. Имея сведения о Малиновском как члене ЦК, члене Государственной думы и принимая во внимание рекомендацию Ленина, я сообщил Малиновскому некоторые данные для расследования ⁷⁴. Однако поставил условием — сообщение мне в определенный срок, что именно им было сделано. Этого условия Малиновский не исполнил и в конце концов около марта 1914 года сообщил мне, что ему некогда было съездить для наведения нужных справок. Это обстоятельство дало мне основание сосчитать Малиновского политически нечестным человеком, и тут он мне стал казаться несколько подозрительным; однако, не имея данных, я не мог заявить о провокаторской деятельности Малиновского и в этом смысле послал «Русскому слову» в ответ на телеграмму соответствующее сообщение, после того как Малиновский неожиданно бежал из Думы ⁷⁵. Гораздо определеннее стала мне в этом отношении выясняться роль Малиновского уже по возвращении моем в Россию, а именно в 1916 году. Тут уже я, наводя справки, слышал и от Председателя Государственной думы Родзянко, что, по его предположениям, основанным на заявлении генерал-майора Джунковского ⁷⁶, Малиновский являлся агентом департамента полиции. После же революции я получил уже прямые об этом сведения от содержавшихся под стражей чинов департамента полиции, причем выяснил, что за уход свой из Думы Малиновский получил 6000 рублей и что на этом уходе настоял Джунковский. {58}

Затем я предал указанные сведения гласности через печать и подтвердил их затем в заседании Чрезвычайной следственной комиссии.

Могу теперь еще добавить, что ко времени приезда Малиновского в Париж при упомянутых выше условиях, слава Малиновского была велика: он пользовался большой известностью как член Государственной думы и как член ЦК. В то время он устроил турне по Европе, был в Париже и в Швейцарии, читал лекции открытые и в закрытых заседаниях. На одной лекции в Париже я присутствовал. Аудитория была человек 400 русских. Малиновский отстаивал идеи чистого большевизма, хвастался произведенным в думской фракции расколом и проповедовал развитие этого раскола и за границей. Он говорил о бесполезности Государственной думы, о непригодности ее даже в смысле использования трибуны, о необходимости апеллировать к народу и призывать к восстанию и т. д. Мне тогда, конечно, не могла прийти в голову мысль о провокации, ибо Малиновский проповедовал идеи партии и ее руководителя Ленина. Малиновский крайне враждебно тогда отзывался о других думских партиях, в особенности о кадетах. Настроение аудитории было довольно бурное; там было прямое продолжение раскола думской фракции с.-д.; одни стояли на большевистской, другие на меньшевистской точках зрения.

Малиновский упрекал своих противников в нелюбви к народному движению; словом, тут он был знаменосцем большевизма ⁷⁷. Малиновский совершил это турне совместно с Лениным, и в тот период времени, как Малиновский читал свою лекцию в одном месте, Ленин в тот же день или в один из следующих читал свою лекцию на тему о большевизме в другом месте. По интимным, тактическим вопросам Малиновский затем в закрытом заседании выступал среди своих единомышленников; от людей, непосредственно слышавших там Малиновского, я знаю, что последний выступал там в качестве инструктора большевизма.

Для характеристики Малиновского могу еще припомнить мелкий штрих. Когда мы с ним беседовали на тему о провокации и я ему выразил сожаление, что члены Государственной думы с ней не борются, он возразил мне, что это такая гадость, что не хочется даже к ней прикасаться⁷⁸. Теперь я припоминаю, что состояние его во время разговора со мной было тревожное. Вероятно, потому он вторично ко мне не явился. {59}

Более показать ничего не имею. Прочитано.

Владимир Львович Бурцев.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 80—81

ПОСТАНОВЛЕНИЕ

ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ СЛЕДСТВЕННОЙ КОМИССИИ

ВРЕМЕННОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА

8 июня 1917 года.

Командированный в Чрезвычайную следственную комиссию для производства следствий Н. А. Колоколов, рассмотрев настоящее дело, нашел следующее.

При расследовании, по поручению Комиссии, деятельности высших чинов министерства внутренних дел и подчиненных им должностных лиц департамента полиции было обращено, между прочим, внимание на те руководящие указания, которые были преподаваемы местным учреждениям по расследованию так называемых политических преступлений, т. е. нарушений норм, воспрещающих «бунт против Верховной Власти» и «смуту» (главы 3 и 5 Уголовного уложения). При этом было установлено широкое пользование «сотрудниками», коим было присвоено наименование «секретных». Как видно из разосланной департаментом полиции в 1907 году «инструкции по организации и ведению внутреннего наблюдения» в жандармских и розыскных учреждениях, под «секретными сотрудниками» разумелись «лица, которые состоят или состояли членами революционных партий, организаций и групп», или «непосредственно и тесно связаны с ними» и «систематически доставляют сведения об их деятельности». Целью политического розыска «инструкция» ставила выяснение центров революционных организаций и уничтожение их не тотчас же, а в момент наибольшего проявления их деятельности; при этом упоминалось (§8), что не следует ради обнаружения какой-либо подпольной типографии или «мертво лежащего» на сохранении склада оружия «срывать дело розыска», памятуя, что изъятие этих предметов приобретает особо важную ценность лишь тогда, когда они послужат к изобличению видных революционных деятелей. Наряду с приведенным положением инструкция допускала принятие секретным сотрудником на себя партийных поручений активного характера и рекомендовала уклоняться лишь от участия в предприятиях, угрожающих серьезной опасностью. Таким образом, вопреки установленной общими законами обязанности полиции предупреждать и пресекать преступления немедленно по их обнаружении, упомянутая инструкция давала указания, допускающие развитие преступлений до наивысших пределов и даже совершение агентами лично преступных деяний, ответственность за каковые, по возможности, подлежала, по мысли авторов, устранению и лишь в крайнем случае можно было, производя ликвидацию, подвергать аресту и сотрудника, да и то входя с ним в соглашение, а затем освободить его вместе с наименее вредными соучастниками. Вообще по инструкции необходимо всячески избегать «провалов» сотрудников, для чего, между прочим, рекомендуется при хороших отношениях с офицерами корпуса жандармов и чинами судебного ведомства, производящими дела о государственных преступлениях, принимать меры к тому, чтобы показания сотрудников или вовсе не заносились в протокол, или же, по крайней мере, не оглашались (§10). Согласно §28, на случай необходимости ареста жалованье сотруднику не только сохраняется, но даже по возможности увеличивается. Способы приобретения секретной агентуры также предусмотрены инструкцией, которая рекомендует в § 10 умелое использование слабохарактерности или недоразумений с товарищами или, наконец, склонности к легкой наживе как лиц, привлекавшихся по делам о государственных преступлениях, так и других, о коих будут получены со стороны подходящие сведения; постоянное общение этих лиц с розыскными органами и склонение последними на работу по агентуре могло бы, по мнению составителей инструкции, привести к желанному результату, т. е. к приобретению нового «сотрудника». При настоящем расследовании действительно выяснилось, что таких секретных сотрудников было весьма много в охранных отделениях, жандармских управлениях и в руководящем ими органе — департаменте полиции.

В числе «секретных сотрудников» значился и кр[естьянин] Плоцкой губернии Роман Вацлавович Малиновский. Время его первого сближения с розыскными органами в точности установить не удалось как вследствие отсутствия самого Малиновского, так и по причине существовавшего издавна обычая именовать секретных сотрудников различными кличками, которые менялись в случае перехода сотрудника из одного розыскного учреждения в другое. Установлено лишь документально, что в апреле {61} 1910 года, будучи арестован в Москве, Малиновский стал сотрудничать с Московским отделением по охране общественной безопасности и порядка ⁷⁹. Обладая при весьма скромном домашнем образовании недюжинными способностями и большой энергией, Малиновский — по профессии токарь и слесарь — не отличался склонностью к расчетливости, и, не обладая, по-видимому, личными средствами, он в стремлении добыть таковые не останавливался даже перед корыстными преступлениями: по справкам о судимости, издаваемым министерством юстиции, Малиновский был неоднократно в молодости своей осужден за кражи, даже со взломом преград, препятствовавших доступу в обитаемые строения ⁸⁰. Впоследствии, по-видимому, Малиновский оставил этот способ приобретения денежных средств. Из дела видно, что еще около 1901—1902 годов Роман Малиновский стал сближаться с прогрессивными рабочими кругами⁸¹. Причем интересовался социал-демократическими течениями; позднее, по свидетельству Гольденберга, Малиновский был деятельным членом комиссии по рабочим вопросам при с.-д. фракции III Думы. Около 1906—1910 года Малиновский состоял секретарем союза рабочих по металлу. Сам он впоследствии на страницах «Правды» (1913 г.) так описывал деятельность этого союза в его время: «Третьеиюньский режим обрушился на профессиональные союзы, но смести союза металлистов ему не удалось. Вопреки ударам, сыпавшимся со всех сторон, и официальному закрытию союза, работа кипела, количество членов росло». К этому времени относится первое знакомство Малиновского с кругами, близкими к Ленину (Ульянову). Допрошенный в качестве свидетеля журналист Радомысльский (Зиновьев) объяснил, что, познакомившись с Малиновским в Петрограде в 1906 или в начале 1907 года, он получил впечатление, что Малиновский по своим взглядам был ближе к меньшевикам, чем к большевикам, в общем же старался занимать позицию между обеими фракциями. Какое отношение в тот период времени Роман Малиновский имел к розыскным органам, точно не установлено. Однако один из приобщенных к сему делу документов заставляет остановиться на этом вопросе с весьма основательными предположениями. В деле № 202 департамента полиции за 1912 год имеется справка о деятельности секретного сотрудника Портного, каковая кличка была присвоена Малиновскому, причем после указаний ряда сведений, доставленных им Московскому охранному отделению, рукою {62} вице-директора С. Е. Виссарионова ⁸² сделана следующая приписка: «с 1906 г. по 1910 г. б[ыл] секретарем Петерб[ургского] союза металлистов. Эрнест — в 1907 и 1910 г. говорил добровольно с нач[альником] о[хранного] отд[еления] по телефону; чл[ен] партии с 1901 г.» Из справок департамента полиции не видно вместе с тем, чтобы Малиновский подвергался арестам до 1909 года. По тем же данным, Малиновский принимал участие в Москве на I Всероссийском съезде фабричных врачей и представителей фабрично-заводской промышленности. По свидетельству названного журналиста Радомысльского (Зиновьева), Малиновский, принадлежавший к числу «талантливейших ораторов», выделился своими выступлениями уже на этом съезде врачей. 15 ноября 1909 года, по справке департамента полиции, Малиновский был арестован в Петрограде на сходе местной социал-демократической организации, после чего ему было воспрещено пребывание там и он непосредственно за тем переехал на жительство в Москву. Как сказано выше, официальное вступление Малиновского в сотрудники Московского охранного отделения состоялось в апреле 1910 года, после чего, однако, у него еще 5 раз производились обыски в 1910 и 1911 годах, но каждый раз они оказывались безрезультатными и Малиновский был оставляем на свободе ⁸³. Допрошенный по делу подполковник Иванов⁸⁴ объяснил, что Малиновский сам заявил ему при допросе о своем желании переговорить откровенно с начальником отделения, после чего полковник Заварзин ⁸⁵ объяснил свидетелю, что Малиновский выразил готовность вступить в число секретных сотрудников Московского охранного отделения. Вскоре Малиновский проявил в этой своей деятельности большие способности, его начинают считать все более и более «ценным» сотрудником, постепенно увеличивают его жалованье, первоначальный размер которого не превышал 50 рублей в месяц. Он получает различные командировки за границу, где поддерживает связи с Лениным и приближенными к нему лицами. В январе 1912 года на Пражскую конференцию социал-демократов большевиков был в числе других сотрудников охраны командирован и Малиновский ⁸⁶. На следствии свидетель Ульянов (Ленин) по поводу этого факта представил следующие объяснения: Малиновский явился на конференцию с именем одного из очень видных деятелей рабочего движения, секретаря союза металлистов, про которого немало говорили в меньшевистских кругах, считавших {63} его своим, причем его даже прозвали «русским Бебелем»; в силу этого авторитетность Малиновского казалась ему, Ульянову, а также другим участникам Пражской конференции совершенно бесспорной, а когда Малиновский рассказал еще им, что он лишь постепенно, после самых серьезных размышлений и наблюдений переходил от меньшевизма к большевизму, то значение Малиновского поднялось еще больше. Тут же на Пражской конференции Малиновский был выбран в Центральный Комитет РСДРП и сразу же был намечен кандидатом в Государственную думу 4-го созыва, причем, по словам Ульянова, Малиновский, конечно, не мог бы пройти ни в ЦК, ни в Думу от партии, «если бы не изобразил из себя горячего и убежденного большевика». К этому Ульянов добавил, что, по вступлению Малиновского в ЦК, он «оценил» агитаторскую деятельность последнего. По возвращении с Пражской конференции Малиновский, по-видимому, довел до сведения начальника Московского охранного отделения о намерении Ленина и других участников Пражской конференции проводить его в члены Государственной думы. Уже в мае 1912 года в рапорте своем от 5-го числа б. вице-директор департамента полиции С. Е. Виссарионов, сообщая из Москвы министру внутренних дел результаты ревизии Московского охранного отделения, уведомлял его, что предполагается «выставить сотрудника Портного (кличка Малиновского в охранном отделении) кандидатом в члены Государственной думы». На этом рапорте имеются резолюции 1) министра внутренних дел А. А. Макарова ⁸⁷: «Читал 8.5.1912 г.», 2) директора департамента полиции С. П. Белецкого ⁸⁸: «Представить его превосходительству товарищу министра внутренних дел», 3) товарища министра внутренних дел И. М. Золотарева ⁸⁹: «Прошу его превосходительство С. Е. Виссарионова переговорить 11 мая. 10/V И. З. Пр[ошу] обр[атить] вним[ание] на мои пометки в рапорте». На полях рапорта этих пометок И. М. Золотарева имеется весьма много. Таким образом, намерение провести в Государственную думу Малиновского, исходившее от ленинцев и вслед за тем поддержанное Московским охранным отделением, было известно следующим высшим чинам министерства внутренних дел: министру А. А. Макарову, товарищу министра И. М. Золотареву, директору департамента полиции С. П. Белецкому, вице-директору того же департамента С. Е. Виссарионову. В обнаруженных делах департамента полиции не найдено никаких указаний на то, {64} чтобы кто-либо из этих лиц выразил протест против проведения в высокое законодательное учреждение под знаменем «цекиста» и ленинца сотрудника охранного отделения. При допросе на следствии упомянутый подполковник Иванов объяснил, что идею проведения Малиновского в Думу одобрили не только начальник охранного отделения полковник Мартынов ⁹⁰, но и вице-директор департамента полиции Виссарионов, которые имели между собой в присутствии его, Иванова, беседу на указанную тему. 25 августа 1912 года за № 303377 начальник Московского охранного отделения Мартынов обратился к вице-директору департамента полиции С. Е. Виссарионову с официальным письмом следующего содержания: «При последней встрече Вашего Превосходительства с секретным сотрудником вверенного мне отделения Портным было выяснено, что одним из существенных препятствий в деле известных Вам предположений является недоброжелательное отношение одного из старших его сослуживцев, из-за коего Портной может лишиться легального заработка и как следствие сего утерять полноту присущих ему и крайне важных в данный момент прав. В настоящее время окончательно установлено, что мирное улажение обострившихся отношений между Портным и его сослуживцем, благодаря упорству последнего, не может быть достигнуто ни в коем случае. Принимая же во внимание то обстоятельство, что серьезность партийных связей Портного (при отказе от известных Вашему Превосходительству предположений) приведет или к полному отдалению его от дела, или же, в противном случае, при его широкой популярности к более чем нежелательному провалу,— является настоятельная необходимость способствовать до известной степени достижению его намерений, когда он окажется окончательно забронированным от упреков в бездеятельности со стороны своих единомышленников и от возможности непосредственного воздействия розыскных органов Империи. Единственным же путем для сего в данный момент является хотя бы временное удаление его недоброжелателя из учреждения, в коем оба они служат. Так как мастер Моисей Степанов Кривов в настоящее время неожиданно выехал по месту своей родины в район Можайского уезда и намерен присутствовать на Бородинских юбилейных торжествах ⁹¹, то представляется удобный случай задержать его там приблизительно до 10 сентября сего года, мотивируя арест, без ссылки на Москву и место его службы {65} исключительно местными сведениями и сомнениями относительно истинных причин его приезда в столь серьезный для Бородинского района момент. Буде настоящие мои предположения признаны будут Вашим Превосходительством соответствующими важности создавшейся вокруг Портного обстановки, почтительнейше ходатайствую о преподании личных руководящих о сем указаний отдельного корпуса жандармов ротмистру Ершову, коему одновременно с сим мною послана представленная при сем в копии депеша». На этом письме начальника Московского охранного отделения, по-видимому, рукой С. П. Белецкого отмечено: «Доложено г. министру внутренних дел 26/8». При расследовании этой даты надлежит иметь в виду, что как С. Е. Виссарионов, так и С. П. Белецкий и министр внутренних дел А. А. Макаров в то время находились в пределах Московской губернии по поводу Бородинских торжеств. В приложенной к этому письму копии телеграммы в Бородино ротмистру Ершову предлагается действительно арестовать Моисея Кривова с соблюдением упомянутых выше предосторожностей.

При допросе на следствии названного выше полковника Мартынова он заявил следующее. Вступив в должность начальника Московского охранного отделения в июле 1912 года, он не успел сразу ознакомиться со всеми делами, а во время спешки по поводу приезда государя он точно не мог осведомиться о подробностях дела сотрудника Портного и не знал, в каком отношении Моисей Кривов мог помешать Малиновскому и зачем его нужно арестовать; он, Мартынов, лишь подписал бумагу, составленную Ивановым, на которого вполне полагался, тем более что именно Иванов «вел» сотрудника Портного. К этому Мартынов добавил, что из слов как С. Е. Виссарионова, так и С. П. Белецкого, приезжавших в Москву, он видел желание департамента полиции провести Малиновского в Государственную думу. Таким образом, следствием установлено, что Малиновского проводили в Государственную думу партия большевиков во главе с Лениным, с одной стороны, и департамент полиции с ведома министра внутренних дел Макарова и его товарища Золотарева — с другой. Это совпадение планов облегчило Малиновскому доступ в выборщики в IV Государственную думу. По словам допрошенного в качестве свидетеля также участника Пражской конференции и сотрудника Московского охранного отделения Андрея Сергеева Романова (по кличке Пелагея), сам Малиновский энергично устраи-{66}вал избирательную кампанию, ленинцы ему в том дружно помогали; в отношении же неожиданно возникшего препятствия в исполнении задуманного плана — в лице недоброжелательно относившегося к Малиновскому мастера завода Моисея Кривова, собиравшегося уволить Малиновского и тем лишить его ценза,— пришли на помощь чины министерства внутренних дел. Вскоре, однако, появилось новое препятствие. На основании 10-й ст. Полож. о выборах в Госуд. думу не могут участвовать в этих выборах лица, подвергнувшиеся по суду наказанию за кражи, мошенничества и присвоения, причем означенное ограничение не покрывается и давностью. Между тем именно в этом отношении, как указано выше, в прошлом Малиновского был весьма серьезный дефект, ибо еще в 1899 году он по приговору Плоцкого окружного суда был осужден за кражу со взломом из обитаемого помещения, на основании 2 ч. 1655 и 2 п. 1647 ст. Уложения о наказаниях и назначенное ему наказание отбыл в 1902 году. 11 октября 1912 года вице-директор департамента полиции Виссарионов представил директору Белецкому следующий рапорт: «Вследствие личного приказания имею честь представить Вашему Превосходительству положение о выборах в Государственную думу и доложить, что согласно 1 п. 10 ст. известное Вам лицо, как отбывшее наказание в 1902 году за кражу со взломом из обитаемого строения, как за кражу в третий раз, по моему мнению, не может участвовать в выборах. К изложенному считаю долгом присовокупить, что Вы изволили приказать доложить Вам, что надлежит возбудить перед господином министром вопрос о том, следует ли ставить в известность о существующем ограничении Московского губернатора или это лицо должно пройти для него совершенно незамеченным. Вице-директор С. Виссарионов». На представлении рукой С. П. Белецкого отмечено: «Доложено г. министру В. Д. 12/Х. Предоставить дело избрания его естественному ходу. С. Б.» К переписке приложен лист бумаги, на коем изложен отпуск телеграммы следующего содержания: «Шифр Москва начальнику охранного отделения. Вопрос об участии известного Вам лица в выборах предоставьте его естественному ходу. № 1254 и. д. директора Белецкий 17 октября 1912 г.»; на другом листке бумаги с оттиском штемпеля особого отдела «20 окт. 1912 г. вход. № 31090» изложен следующий текст: «Разбор шифрованной телеграммы из Москвы от начальника охранного отделения на имя г. директора департамента {67} полиции № 193230 от 19 октября 1912 г. 1254. Дело предоставлено его естественному ходу. Успех обеспечен. № 290502. Подполковник Мартынов». Наконец, 26 того же октября начальник Московского охранного отделения телеграммой за № 290514 донес директору департамента: «К № 290502. Исполнено успешно».

Выборы Малиновского в Государственную думу от Московской рабочей курии, как оказывается, 26 октября 1912 года прошли успешно. Жена Ленина Надежда Констатиновна Ульянова (урожденная Крупская) прислала поздравительное письмо по поводу этого успеха; в органе большевиков петроградской «Правде» уже 3 ноября появляется горячая приветственная по его адресу статья с выражением уверенности, что Малиновский, уже более десяти лет являющийся социал-демократом и пользующийся горячей любовью и уважением, «своими способностями, несомненно, скоро заявит о себе по всей России»; департамент же полиции увеличил ему жалование, которое довел в конце концов до 500 рублей в месяц.

Как видно из приобщенных к делу документов, в октябре 1912 года Малиновский, согласно полученным директивам от Ленина, выехал в село Зуево Владимирской губ., причем остановился там под вымышленным именем Генриха Эрнестовича Эйвальдта, предъявив годовой паспорт от имени Томской мещанской управы от 27 мая 1912 года за № 774. При настоящем расследовании Томская мещанская управа прислала справку, что Генрих Эрнестович Эйвальдт приписан к томскому мещанству никогда не был и паспортов 27 мая 1912 года никому не выдавалось.

Допрошенный при следствии вышеназванный подполковник Иванов пояснил, что хотя он и не помнит, ездил ли Малиновский во Владимирскую губернию и выдавался ли ему из охранного отделения подложный паспорт, однако он утверждает, что в отделении велась под наблюдением начальника книга таких паспортов, и не отрицает возможности того, что паспорт Эйвальдта мог по поручению начальника отделения пройти для передачи Малиновскому и через его, Иванова, руки. Как видно из дела, целью указанной поездки Малиновского было свидание с депутатом от рабочих Владимирской губ. Самойловым ⁹² для приглашения его выехать в Краков на конференцию. Посему владимирский губернатор запросил департамент полиции, как ему поступить в случае, если член Думы Самойлов возбудит ходатайство о выдаче ему заграничного паспорта. На переписке имеется справка такого содержания: «Доложено 27 октября. Г. директор приказал представить Его Превосход. всю переписку о Малиновском для доклада г-ну министру и телеграфировать губернатору, что паспорт члену Гос. думы Самойлову должен быть выдан. Полковн. Еремин ⁹³ 23/Х. Телеграмма послана 27/Х». Далее отметка: «Доложено г. министру. В. Д. 29/Х. Командиров[ать] в Москву Его П-во С. Е. Виссарионова С. Б.».

Вслед за тем, как видно из письма начальника Московского охранного отделения директору департамента полиции от 8 ноября 1912 года за № 306352, ввиду последовавшего со стороны Ленина приглашения Малиновского в целях координирования действий будущих представителей социал-демократической думской фракции, Мартынов поручил сотруднику Портному отправиться для этого делового свидания за границу, причем, как сказано в письме, перед своим отъездом сотрудник успел «получить ряд соответствующих директив от г. вице-директора департамента полиции С. Е. Виссарионова». По этому поводу свидетель Ульянов (Ленин) показал, что Малиновский действительно приезжал к нему тогда в Краков. По возвращении в Петроград к открытию заседаний IV Государственной думы Малиновский переходит под непосредственное руководство С. Е. Виссарионова уже под псевдонимом Икс. В делах департамента полиции была обнаружена тетрадь агентурных записей со слов этого сотрудника, сделанных рукой Виссарионова, а одна запись — рукой С. П. Белецкого. Записи относятся лишь ко времени до 6 апреля 1913 года, позднейших же до сего времени не обнаружено. На 1-й странице от 14 ноября 1912 года, между прочим, значится: «Ленин дал фракции следующие директивы: 1) провести Лобову секретарем фракции, 2) поставить активную работу, 3) урегулировать внесение членских взносов в ЦК, 4) восстановить работу на местах, 5) участвовать в «Правде» и 6) на Рождестве съехаться в Кракове... Как видно из дела, эти директивы Ленина не встретили противодействия со стороны департамента полиции, ибо «секретный сотрудник Икс» — он же Малиновский: 1) добился назначения Лобовой секретарем, 2) вел активную работу в Думе и вне ее и заслужил лестную оценку со стороны Ленина, который при допросе признал Малиновского выдающимся деятелем в этой области, 3) содействовал установлению 25 рублевого взноса в ЦК членами социал-демократической фракции, 4) усиленно проповедовал и в своих выступлениях с трибуны Государственной думы и другими способами полную необходимость организации всех местных сил для борьбы с царизмом и для провозглашения демократической республики, 5) принимал энергичное участие в газете «Правда», горячо пропагандируя ее, распространяя ее лично в Москве (во время съезда торговых служащих) ⁹⁴, собирая в ее пользу деньги, содействуя устройству вечеров в целях поддержания газеты, участвуя в ней в качестве сотрудника, причем за одну его статью о союзе металлистов редактор был оштрафован на 500 рублей с заменой 3-месячным арестом; некоторое время он состоял при газете даже в качестве казначея; свои отчеты по газете «Правда» Малиновский также представлял на просмотр С. Е. Виссарионова и С. П. Белецкого. По показанию свидетеля Ульянова (Ленина), он весной 1912 года переехал из Парижа в Краков со специальной целью работать ежедневно для «Правды», поставленной в апреле 1912 года и сразу ставшей главным органом воздействия большевиков на массы. В то же время участие Малиновского в «Правде» не только не встречало противодействия со стороны его петроградских руководителей, но и в одном из денежных отчетов С. Е. Виссарионова в израсходовании отпущенного ему на агентурные траты аванса упоминается, между прочим, что 4 декабря 1912 года 30 рублей уплачено Иксу в качестве расходных по вечеру в пользу «Правды», 6) наконец, по словам Ульянова (Ленина), Малиновский чаще всех остальных депутатов посещал его в Кракове. Деятельность Малиновского в Государственной думе носит весьма яркий характер. Будучи избран в товарищи председателя с.-д. фракции,— первоначально единой,— Малиновский, руководствуясь дальнейшими директивами Ленина, проводит в Думе идеи большевизма и отделения от более умеренных течений; в то же время и С. Е. Виссарионов отмечает на одной из записей, что агентуре даны указания в смысле недопущения слияния партий. Общий взгляд департамента полиции, аналогичный сему последнему, высказан также позднее в одном из последующих циркуляров директора департамента полиции, в коем тезис, записанный С. Е. Виссарионовым, изложен более подробно. Малиновский своими выступлениями в Думе содействовал начавшемуся расколу фракции, и, когда этот раскол осенью 1913 года окончательно состоялся, он был избран председателем большевистской «шестерки», именовавшейся «Российской социал-демократической рабочей фракцией». Его выступления в Думе были ярко оппозиционны. Допрошенный в качестве свидетеля председатель IV Государственной думы М. В. Родзянко установил, что товарищи его по должности отказывались председательствовать, когда выступал Малиновский. Между тем председатели совета министров неоднократно намекали М. В. Родзянко на возможность роспуска Думы, если левым будет предоставляема свобода при высказывании своих суждений. При дальнейшем исследовании оказалось, что речи Малиновский произносил частью от себя, частью же заранее приготовленные Лениным, Зиновьевым и другими лицами. Эти заранее заготовленные речи Малиновского представляли и на просмотр в департамент полиции. Так, речь, произнесенная им в Думе по поводу взрыва на пороховых заводах, была заготовлена свидетелем Радомысльским (Зиновьевым); рукопись же была найдена в делах департамента полиции со сделанной С. П. Белецким надписью «Радомысльский (Зиновьев)». Особенно характерна в этом отношении история декларации, оглашенной 7 декабря 1912 года в Думе Малиновским от имени социал-демократической фракции. Декларация эта обсуждалась в течение довольно долгого промежутка времени, причем некоторые депутаты получили копии декларации. В конце записи в упомянутом агентурном дневнике от 27 ноября 1912 года С. Е. Виссарионовым отмечено: «Копия декларации получена»; в следующей записи имелась также отметка о том, что эта копия была своевременно представлена г. директору. В соответствии с этим среди бумаг департамента была обнаружена и указанная копия декларации, вложенная в лист бумаги, на коем рукой б. министра внутренних дел Макарова сделана надпись: «Читал 30.11.1912». В тексте этой декларации имелось место вычеркнутое и на полях сделаны исправления рукой С. Е. Виссарионова. Хотя вставленный последним текст не был, судя по стенографическому отчету, провозглашен Малиновским, тем не менее вычеркнутое Виссарионовым место также не было им прочитано. За напечатание этой речи Малиновского против редакторов газет «Правда» и «Луч» — по сообщению «Правды» — было возбуждено уголовное преследование по 129-й ст. Угол. улож.

Таким образом, факт цензуры речей Малиновского чинами министерства внутренних дел надлежит признать установленным. В речах его неоднократно заключалось резкое порицание третьеиюньской Думе, суровая критика {71} капиталистического строя, требование демократической республики, конфискация помещичьих земель и т. д. Для характеристики деятельности Малиновского и стоявших за ним чинов министерства внутренних дел по отношению к достоинству Государственной думы надлежит отметить, что Малиновский был первым подписавшим запрос к министрам внутренних дел и юстиции по вопросу о провокации в деле с.-д. депутатов II Государственной думы и произнес горячую речь в защиту спешности этого запроса. По этому поводу свидетель Ульянов показал следующее: «Малиновский мог губить и губил ряд отдельных лиц. Роста партийной работы в смысле развития ее значения и влияния на массы, на десятки и сотни тысяч он ни остановить, ни направлять не мог. Я бы не удивился, если бы в охранке среди доводов за удаление Малиновского из Думы всплыл и такой довод, что Малиновский на деле оказался слишком связанным легальною «Правдою» и легальной фракцией депутатов, которые вели революционную работу в массах, чем это терпимо было для охранки». Как видно из целого ряда сочувственных отзывов и приветствий, напечатанных в газете «Правда», речи Малиновского и вся его деятельность доставили ему весьма широкую популярность. Многочисленные польские рабочие, выражая ему благодарность за стойкое проведение идей большевизма, просили даже Малиновского быть их представителем вместо Ягелло, примыкающего к ликвидаторству. Неоднократно выезжая за указаниями к Ленину и получая от него письменные директивы, Малиновский последовательно проводил те идеи, которые соответствовали взглядам ЦК и вместе с тем не противоречили видам департамента полиции. Во время одной из своих заграничных поездок в начале 1914 года Малиновский, по свидетельству журналиста В. Л. Бурцева, совершил турне по Европе вместе с Лениным. Оказалось, что они были в Швейцарии, Брюсселе и Париже, где читали поочередно лекции; Ленин одобрил ту речь Малиновского, которую последний произнес в Брюсселе. Что же касается пребывания Малиновского в Париже, то в этом отношении освещает его деятельность с достаточной полнотой показание свидетеля Бурцева, присутствовавшего на одной из открытых лекций Малиновского, в присутствии до 400 человек русских слушателей. Малиновский был тогда «знаменосцем чистого большевизма», «хвастался произведенным в думской с.‑д. фракции расколом» и проповедовал развитие этого раскола там, за границей; {72} по интимным, тактическим вопросам Малиновский затем, в качестве инструктора большевизма, читал лекцию в закрытом заседании, о чем свидетелю известно от некоторых слушателей его. Характерны для всесторонней оценки деятельности Малиновского также имеющиеся сведения о поездке его в Финляндию. Сам он так рассказывал об этом С. Е. Виссарионову (запись в дневнике от 6 февраля 1913 г.): «2 февраля 1913 года в рабочем доме в Выборге состоялось собрание финляндской социал-демократической партии с членами Государственной думы. Присутствовали Малиновский, Скобелев, Хаустов, Петровский, Туляков, Шагов, Муранов, Ягелло и Бурьянов ⁹⁵. Последние двое не были переписаны полицией. В Выборге были Шотман и Хуттонен. В Гельсингфорсе были те же чл[ены] Госуд[арственной] думы, за исключением последних 4-х. В Выборге не было никаких партийных обсуждений. В Гельсингфорсе было формальное заседание в ресторане»; в предыдущей же записи дневника, от 23 января, значится: «Сегодня с 5 час. дня до 7 час. было в кв. Петровского заседание русского ЦК. Присутствовали: Андрей Свердлов ⁹⁶, Малиновский, Петровский, Филипп (Голощекин) ⁹⁷ и Валентина Николаевна Лобова... Во исполнение директив Ленина поручено бюро командировать Малиновского поставить в Гельсингфорсе типографию. Связь должна быть с Шотманом»... Свидетель Ульянов (Ленин) по этому поводу объяснил, что хотя он и.не помнит, давались ли Малиновскому инструкции по связи с финляндской с.-д. партией или по установке типографии в Гельсингфорсе, однако признал вполне возможным возложение на Малиновского исполнения подобных директив. Свидетель Радомысльский (Зиновьев) припомнил по сему поводу, что в указанный период времени был разговор об отыскании в Финляндии одной старой нелегальной типографии. По поводу той же поездки Малиновского в Финляндию начальник местного жандармского управления 26 июня 1913 года за № 931 доносил департаменту полиции, в ответ на его запрос, следующее: «17 февраля по новому стилю в г. Гельсингфорсе около 7 ч. вечера с.-д. депутаты Государственной думы, между прочим, посетили так называемый сословный дом. В это время там происходило заседание с.-д. сеймовой группы. Заседание, которое состоялось в особом помещении, посетили члены Государственной думы. На заседании в это время разбирался с принципиальной стороны вопрос о том, выбирать ли представителя от Финляндии в Государственную думу и Государственный совет. Когда по этому поводу спросили мнение бывшего в числе русских депутата с.-д. Малиновского, то последний высказал тот взгляд, что существование двух параллельных законодательств недопустимо. Но т. к. этот закон о выборах депутатов от Финляндии в Государственную думу породил непорядок в финляндских основных законах, то речи о выборах в Государственную думу представителей от Финляндии в настоящий момент быть не может... Если бы удалось изменить закон о выборах в Государственную думу в том смысле, чтобы состав ее мог состоять из элементов, сочувствующих Финляндии, то тогда поднятие вопроса о выборах представителей от Финляндии в Государственную думу было бы вполне целесообразным. При этом Малиновским было высказано сожаление, что Финляндский сейм не поднял этого вопроса во время заседания I Думы, а особенно созыва II Государственной думы. На этом заседании были почти все 86 депутатов сейма финской социал-демократической партии».

О внедумской деятельности Малиновского известно еще, что он выезжал в Москву и другие города, где пытался читать лекции на тему о страховании рабочих, и что на съезде торгово-промышленных служащих в Москве весной 1913 года представитель полиции, судя по известиям «Правды», предупредил Малиновского, что в случае повторения им раздачи номеров этой газеты съезд может быть вовсе закрыт; вслед за тем закрытие съезда состоялось по распоряжению министра внутренних дел.

Обращает на себя внимание также следующий документ. В конверте со сделанной С. Е. Виссарионовым надписью: «Документы, полученные от Икса» — оказался, между прочим, памятный листок с отметкой чернилами: «¹/₃ отдана Бадаеву, ¹/₃ прилагаю при сем, ¹/₃ осталась у меня на всякий случай. Распространено не будет». По этому поводу свидетель член Государственной думы Бадаев показал, что листок этот, несомненно, заключает сведения, относящиеся к передаче нелегальной литературы, которую, по крайней мере, раз, а может быть, и больше вручал ему для распространения Малиновский, он же со своей стороны раздал литературу среди избирателей. Допрошенная в качестве свидетельницы жена Ленина — Надежда Константиновна Ульянова по поводу транспортирования из-за границы партийной литературы объяснила, между прочим, следующее. Как-то в 1913-м или начале 1914 года Малиновский приехал в Краков с каким-то железнодорожным рабочим, который, по его словам, брался провезти в Петроград большое количество литературы; последняя и была вследствие рекомендации Малиновского отправлена в Россию с этим рабочим, причем вся эта литература, весом около 2 пудов, действительно оказалась очень дешево и скоро доставленной в Петроград, в думскую с.-д. фракцию.

22 апреля 1914 года состоялась бурная обструкция со стороны левого крыла Государственной думы против Председателя Совета министров Горемыкина ⁹⁸, причем 21 депутат, в том числе и Малиновский, были исключены на 15 заседаний. По словам членов Государственной думы Бадаева и Муранова, Малиновский возмущался создавшимся положением и настаивал на том, что «с этими карами парламентскими способами бороться нельзя», что «нужны другие приемы борьбы», что «возвращение в Думу было бы позорным», что необходимы более революционные выступления, в виде «уличных манифестаций рабочих», которых «депутаты должны были поднять на защиту». Этот взгляд Малиновского не встретил сочувствия среди левых элементов Думы, и 7 мая 1914 года депутаты, по окончании срока исключения, возвратились в Думу. Здесь они по очереди читали декларацию с выражением протеста против насилия, причем председатель лишал говоривших слова. Когда после членов Думы Керенского ⁹⁹ и Хаустова выступил Малиновский и упорно продолжал читать декларацию, несмотря на лишение его слова председателем Думы, последний вынужден был поручить приставу Государственной думы предложить Малиновскому покинуть кафедру. И только после этого Малиновский ушел на свое место.

В тот же день Председатель Думы М. В. Родзянко узнал от товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, что Малиновский является сотрудником охраны. 8-го того же мая Малиновский внезапно сложил с себя депутатские полномочия и немедленно выехал за границу. Как видно из показания допрошенного в качестве свидетеля генерал-лейтенанта Джунковского, он, узнав о том, что еще до его назначения на должность товарища министра в Государственную думу был проведен при содействии департамента полиции сотрудник охраны, «твердо решил прекратить это безобразие», но так, чтобы «не вызвать скандала ни для Думы, ни для министров», после неоднократных совещаний с директором департамента Брюн-де-Сент-Ипполитом ¹⁰⁰, было решено выдать Малиновскому годовое жалованье в размере 6000 рублей, потребовав от него выхода из Государственной думы, и отправить его немедленно за границу. Все это и было вслед за тем исполнено, причем, как оказалось, Малиновский не счел нужным представить какие-либо объяснения своего ухода софракционерам. По приезде же в Австрию он явился к Ленину и там, несмотря на противоречивые объяснения причин своего ухода, был партийным судом оправдан по обвинению в провокаторстве по недостаточности улик. Пошедшие же сначала в Государственной думе, а затем и в печати и в обществе слухи о сношениях Малиновского с деятелями охраны были энергично опровергаемы в печати как самим Ульяновым (Лениным), так и другими представителями большевиков.

Про дальнейшую судьбу Малиновского достоверно известно лишь, что он оказался в одном из лагерей военнопленных в Германии, но, как он туда попал, не установлено ¹⁰¹. По словам вышеназванных свидетелей Ульянова и Радомысльского, Малиновский неоднократно им писал после этого из Германии, причем из писем других военнопленных выяснилось, что Малиновский открыл там партийные занятия, читал лекции, разъяснял Эрфуртскую программу, причем слушатели присылали главе большевизма восторженные отзывы о нынешней деятельности Романа Малиновского.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 121—129 об.

ПОКАЗАНИЯ А. А. ТРОЯНОВСКОГО ¹⁰²

Петроград, 9 июня 1917 г.

С Малиновским я познакомился на совещании Центрального Комитета с партийными работниками на местах и вновь избранными членами Думы большевиками, совещании, происходившем в конце 1912 и начале 1913 года в Кракове ¹⁰³. Это совещание имело целью согласовать деятельность ЦК и видных партийных работников.

Малиновский тогда еще произвел на меня неприятное впечатление своей манерой держаться, своими разговорами и всем своим внешним видом. Большого понимания политического положения и широты взглядов он не обнаруживал. Все его выступления на этом совещании сводились к освещению экономического положения рабочих различных категорий и почти не касались политических вопросов. Помню, что он обиделся на меня, когда я его шутя назвал в разговоре унтер-офицером. Почему-то он необыкновенно гордился, что у него есть личный секретарь (Валентина Николаевна) ¹⁰⁴. Сохранилось в памяти, что на вечеринке по случаю встречи Нового года Малиновский много плясал и пел. На этой вечеринке были почти все члены конференции.

Возвращаясь после этой конференции из Кракова в Вену с Еленой Федоровной Розмирович и обмениваясь с ней впечатлениями по поводу этой конференции, я говорил ей о Малиновском, что от разговоров с ним остается какой-то неприятный осадок, что Малиновский представляется человеком, способным на все, что выражение глаз у него чрезвычайно напоминает выражение глаз палача, с которым мне пришлось ехать в одном вагоне от Самары до Челябинска, когда я отправлялся по этапу в Сибирь на поселение летом 1909 года.

Кажется, нечто подобное я говорил и проживавшему в то время в Вене моему приятелю Николаю Ивановичу Бухарину. В ответ ли на это или по какому-либо другому поводу,— точно не помню,— Николай Иванович Бухарин рассказал мне, что еще до выборов Малиновского в Думу в Москве среди рабочих возникали подозрения против Малиновского, так что группа рабочих просила Н. И. Бухарина официально довести об этих подозрениях до сведения функционировавшей тогда в Москве следственной комиссии по делам о провокации. Кто-то из этой группы, по словам Бухарина, как-то прямо сказал Малиновскому: «Роман, ведь ты провокатор». «Мало ли что болтают»,— будто бы ответил на это довольно спокойно Малиновский.

После этого весной 1913 года Елена Федоровна Розмирович отправилась после окончания трехлетнего срока высылки за границу в Россию, причем получила от Центрального Комитета ряд весьма важных поручений. В Петербурге она виделась со многими лицами. Причем о ее планах и данных ей поручениях все прекрасно знал Малиновский (кое-что знал и Черномазов, с которым она встречалась также в Петербурге) ¹⁰⁵. Из Петербурга она проехала в Киев, где и была арестована по распоряжению из Петербурга. И вот из тюрьмы она прислала мне письмо, в котором писала, что, кажется, мои предположения имеют большие основания и подтверждаются многими ставшими ей известными фактами.

Под влиянием этого письма я, зная, что Малиновский {77} в это время находится в Поронине (в Галиции), написал письмо Зиновьеву в расчете, что письмо это будет показано Малиновскому, и одновременно послал сходного содержания письмо своему брату, служившему тогда врачом в Черниговской губернии. В этих письмах я высказывал подозрение по поводу провокации «одного» видного члена нашей партии, причем говорил, что, если Е. Ф. не будет освобождена немедленно, то это будет означать, что я прав в своих подозрениях, что это будет служить доказательством виновности этого лица. Мое удивление было очень велико, когда я узнал, что Е. Ф. освобождена тотчас же по возвращении Малиновского в Петербург.

Когда после этого Е. Ф. вернулась снова за границу, я с ней увиделся в Поронине. Она мне рассказывала, что в киевском жандармском управлении ей сообщали такие факты по поводу ее приезда, которые могли быть известны только Малиновскому, напр[имер] ее свидание с Шотманом ¹⁰⁶ и т. д. Рассказывала она также, что на кооперативном съезде ¹⁰⁷ в Киеве ей говорил о своих подозрениях против Малиновского депутат Петровский, который, между прочим, удивлялся широкому образу жизни Малиновского.

Я еще раньше уговорился с Бухариным, затем после разговоров с Е. Ф. и с ним довести обо всем до сведения членов ЦК Ленина и Зиновьева. Это мы и сделали вдвоем с Е. Ф. От них мы получили официальный ответ, что они берут на себя полную ответственность за Малиновского. Мы требовали проверки деятельности последнего и установления контроля за ним. Нам сказали, что в этом не видят никакой надобности. Подобный же ответ был послан в Вену Николаю Ивановичу Бухарину.

Таким исходом дела мы не были удовлетворены. Мы все же обратили внимание, что вскоре после этого по окончании «летнего совещания 1913 года» ¹⁰⁸ Малиновский был освобожден от обязанностей кассира, каковые обязанности были возложены на депутата Муранова. Нас это обрадовало, и мы склонны были считать, что Ленин перестал доверять в прежней мере Малиновскому, тем более что сам Малиновский, видимо, нервничал по этому поводу — однажды проплакал целую ночь, говорил о сложении полномочий и проч.

После совещания Е. Ф. была назначена секретарем большевистской части с.-д. фракции и уехала в Петербург. {78}

Надо к этому прибавить, что самым горячим и, кажется, единственным сторонником раскола с.-д. фракции среди депутатов был Малиновский. До весны 1914 года особых разговоров по поводу подозрений против Малиновского я, кажется, не вел. Помнится только, что в один из своих приездов Малиновский просил меня купить ему револьвер, рассказывал о каком-то фантастическом покушении на него, где-то во время его перехода по полотну железной дороги.

Во время своих приездов за границу Малиновский всегда брал для России большое количество нелегальной литературы, отличаясь в этом от всех своих остальных товарищей депутатов, которые не решались брать очень много такой литературы. По этому поводу в нашей среде говорили о смелости Малиновского.

Припоминаю, что я как-то сообщил Малиновскому новость, вычитанную мною из газет, об уходе директора департамента полиции Белецкого. Когда я ему это сказал, он весь вздрогнул, но потом овладел собой и стал напевать какую-то песенку.

Когда это было, не помню. Может быть, даже летом 1913 года. Может быть, волнение Малиновского и его разговоры об уходе из Думы были вызваны как раз этим обстоятельством.

Между прочим, относительно выборов в Думу Малиновского он сам мне рассказывал следующее. Чтобы пройти в Думу, он поступил на маленький завод Московской губ. Перед самыми выборами уполномоченных он поссорился с кем-то из администрации завода и был уволен, но каким-то образом уговорил конторщика завода записать его уволенным в отпуск, а не совсем от службы. В результате он был избран уполномоченным. Хозяин, узнав об этом, послал будто бы две телеграммы в соответствующее учреждение в Москву (губернатору?), но никакого ответа не получил.

Когда Малиновский ушел из Думы и в печати начались разговоры о его провокации, Ленин сразу же в «Правде» объявил Малиновского чистым и честным человеком, а всех обвинителей его клеветниками. Затем ЦК (Лениным и Зиновьевым) была назначена комиссия, состоящая из Ленина, Зиновьева и Ганецкого, которая и приступила к допросу свидетелей.

При этом был допущен ряд неправильностей, сделавших эту комиссию совершенно не авторитетной.

1) Ленин и Зиновьев политически и во всей своей {79} деятельности были связаны с Малиновским, поэтому не могли быть судьями в своем собственном деле.

2) Они не могли быть ими тем более, что в этом деле необходимо должен был быть поставлен вопрос, приняты ли были ими все меры для обеспечения интересов партии.

3) Они взяли летом 1913 года формально на себя ответственность за Малиновского, а, проводя его в Думу и в ЦК, несли ее по существу, а потому, судя Малиновского, до известной степени судили и самих себя.

4) Ганецкий также был связан с Малиновским, который был опорой для его политики в Польше.

5) Что Ленин и Зиновьев все это чувствовали и сознавали, видно из того, что они запретили свидетелю Бухарину рассказывать кому бы то ни было о составе комиссии.

6) Телеграммы в Петербург с реабилитацией Малиновского, якобы установленной комиссией, посылались тогда, когда комиссия только приступала к допросу свидетелей. Резолюция по делу Малиновского была вынесена комиссией лишь в сентябре — октябре 1914 года в Швейцарии ¹⁰⁹.

7) Комиссия отказалась допросить меня лично и удовлетворилась моим письменным показанием из Вены.

8) На запросы по поводу всех этих неправильностей, требовавших опровержений и заявлений в печати, члены комиссии все время указывали, что все будет исправлено, и этими обещаниями, к которым мы питали доверие, лишили меня возможности выступить с освещением дела раньше.

9) Допрос свидетелей велся пристрастно.

10) В резолюции многие показания были искажены (Бухарина), а другие совсем оставлены без внимания (Елены Федоровны Розмирович).

11) Несмотря на обилие обвинявших Малиновского данных, комиссия даже не усомнилась в его честности.

Особенно много данных могла указать Елена Федоровна Розмирович, которая была секретарем фракции и в течение нескольких месяцев снимала комнату в квартире Малиновского.

Когда разнесся в начале войны слух о смерти Малиновского, то в органе Ленина «Социал-демократ» № 33 была помещена хвалебная статья в честь Малиновского ¹¹⁰. Статья эта кончалась заявлением: говорят, Малиновский перед смертью написал своим друзьям письмо, {80} в котором он прощал своих клеветников. Это его личное дело, говорил «С.-Д.», но партия не может их простить и должна разоблачить их гнусные приемы политической борьбы.

Война заставила забыть дело Малиновского.

О нем снова напомнил Марков 2-й своим заявлением в Думе ¹¹¹, кажется в начале 1917 года или в конце 1916-го. Я тотчас обратился в редакции заграничных революционных изданий с письмом, в котором настаивал на расследовании дела Малиновского, но ничего от этого не вышло.

Вскоре после этого я встретился вместе с Дмитрием Александровичем Страховым с бельгийским солдатом, говорящим по-русски, Lambert’ом, который рассказал о деятельности Малиновского в плену. Сначала он рассказывал охотно, а потом стал уклоняться от разговоров, боясь неприятностей для себя.

От него мы узнали, что Малиновский развивал большую деятельность в лагере и пользовался сначала там большой популярностью, но потом у него оказался недочет в деньгах и он устранен был из всех комитетов.

Затем оказалось, что он доносил немецким офицерам на русских солдат, из-за чего их привязывали к столбам. Выяснилось, что он, будучи старшим в бараке, бил солдат, ссылаясь на то, что «мы, социал-демократы, за порядок и дисциплину». Lambert говорил, что там, в лагере, образовалась группа лиц во главе с одним (фамилии не помню) артистом Александринского театра и фотографом из Читы, которая, ничего не зная о существовавших когда-то подозрениях против Малиновского, решила собрать материал о его деятельности в лагере и ознакомить с ним русское общество.

Для характеристики Малиновского могу прибавить, что он из лагеря писал в Лозанну в комитет помощи военнопленным, в котором председательствует Альшванг. В одном из писем он благодарил комитет за присылку нелегальной литературы и просил присылать еще, тогда как этот комитет рассылкой нелегальной литературы не занимался и состоял в большинстве из лиц, которые совсем не были склонны заниматься ей. Вписанному собственноручно и надписанному прошу верить.

Показания эти написаны мною собственноручно.

Ал. Трояновский.

ЦГАОР СССР. ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 135—137 {81}

ПОКАЗАНИЯ В. Ф. ПЛЕТНЕВА

Москва, 10 июня 1917 г.

Я познакомился с Романом Вацлавовичем Малиновским осенью или зимой 1909—1910 года в Москве. Он тогда служил в Сокольничьем парке токарем ¹¹². А я тогда работал в профессиональном союзе текстильщиков. Познакомившись с Малиновским, я получил впечатление, что это — человек деятельный, с большой инициативой, хороший оратор, а в смысле фракционном он был меньшевик и примыкал к умеренным течениям. И вот в то время было у нас созвано совещание в связи с начавшимся тогда профессиональным строительством; совещание имело полупартийный характер. На нем был и Малиновский. После совещания были произведены аресты участников его. Но эти аресты (были арестованы представители портных) были тогда нами объяснены как общими причинами, так и личными связями арестованных. Но подозрения против Малиновского еще не возникало.

Затем летом 1910 года я встретился с Малиновским у него в квартире в Сокольниках. Там была его жена, некий имевший кличку Кацап и приехавший член Госуд[арственной] думы Захаров. Здесь в разговоре, между прочим, Малиновский упоминал, что на днях будет обнаружен ряд провокаторов. Затем из полупонятного разговора Кацапа с Малиновским я понял, что они собираются в Тулу. После того действительно я узнал, что Малиновский был в Туле, и там были аресты.

С этого времени впервые среди товарищей стали появляться намеки, хотя и легкие, на то, что Малиновский как бы ставится под сомнение, но эти намеки погашались другого рода разговорами о том, что выдвигается кандидатура Малиновского в Госуд[арственную] думу.

Далее были такие события. Осенью 1910 года перед созывом съезда фабричных врачей, предполагавшегося весной 1911 года,— у нас было созвано совещание представителей професс[иональных] союзов. На квартире, где жили союзы бухгалтеров, золотосеребряников и столяров (на 1-й Мещ[анской]. улице), было это совещание. Там был и я. Был и Малиновский, как работавший на 1-м съезде фабр[ичных] врачей. На собрание нагрянула полиция, и все 9 представителей были арестованы. Мой товарищ Алексей Григорьевич Козлов тогда при аресте шепнул мне, что Роман (т. е. Малиновский) — {82} провокатор. Под арестом мы пробыли 2—3 суток, причем нам объясняли, будто вменяется нам в вину, что мы подготавливали демонстрацию против смертной казни ¹¹³. С этого момента у нас Малиновский в кругу товарищей был взят под подозрение.

Зимой 1910 года под Новый год мы гуляли в компании товарищей в числе 10—12 человек, в числе которых были я, Михаил Павл[ович] Быков, Вас[илий] Семен[ович] Бронников ¹¹⁴, Алексей Григ[орьевич] Козлов (упомянутый выше) и др. и Малиновский. Были в театре Незлобина, потом встречали Новый год у Марьи Ив[ановны] Лазаревой на Смоленск[ом] бульваре. Самый факт этот сам по себе не имел никаких последствий, но это пребывание с Малиновским важным оказалось впоследствии, о чем я скажу сейчас.

Весной 1911 года перед съездом фабричных врачей я получил от Малиновского письмо ¹¹⁵, в котором он просил добыть меня для него мандат от союза текстильщиков, но я ему не мог достать такового, а сам имел мандат. В конце марта или первых числах апреля (а съезд был назначен 14 апреля) — мы вчетвером с товарищами (в том числе Быков, Бронников и Козлов) были арестованы на Смоленском бульваре. На съезде, таким образом, мы не могли быть. Однако оказалось, что нас привлекли по 38-й ст. Устава о нак[азаниях] и в апреле или мае, когда нас судил мир[овой] судья, мы были оправданы. Когда еще мы были арестованы, то у нас возникла мысль о Малиновском и тогда от других содержавшихся там товарищей, кажется Бухарина, узнали, что перед съездом был арестован и один харьковский делегат, у которого было письмо к товарищу о том, чтобы его познакомили с Малиновским ¹¹⁶.

Мы содержались в Сущевской части. Тут произошло интересное обстоятельство, которое указало на связь нашего ареста с осведомленностью Малиновского. Дело в том, что к Козлову приходил отец его (ныне покойный), который встретился со своим кумом, бывшим кондуктором или контролером ж. д., а потом бывшим агентом охранного отделения, и этот кум сказал отцу Козлова, он, по-видимому, узнавши в охранном отделении, рассказывал это, о том, как мы проводили канун Нового года, т. е. оказалось известным охранному отделению наше провождение времени среди тесного кружка товарищей в тот именно день, когда среди нас был Малиновский. Тогда с того времени мы уже более насторожились, {83} чем раньше, против Малиновского, и у нас возникало подозрение в его провокаторской деятельности.

Затем апрельский арест повлек за собой предъявленное нам охранным отделением обвинение в принадлежности к с.-д. партии, и после 4 ¹/₂ месяцев ареста я был выслан в Вологодскую губ. Там уже, в Вологодской губ., мы слышали, что Малиновский выдвинут кандидатом и прошел в Госуд[арственную] думу. Мы следили по газетам за его выступлениями. Первое время я еще был с ним в переписке, даже получил от него 5 рублей, а затем всякая переписка кончилась.

Обсуждая с товарищами вопрос о подозрительной провокаторской деятельности Малиновского, мы думали, что нужно бы об этом предупредить товарищей по партии, но находили, что у нас нет все-таки документальных доказательств.

Когда я был в ссылке в Вологодской губ., мы узнали, что за границей собирались сведения о Малиновском в Центр. Комитете. Я слышал от Кржижановского ¹¹⁷, что приехал из-за границы какой-то товарищ с целью узнать от нас какие-нибудь сведения о Малиновском. Я лично опасался, что сведения или, вернее, подозрения, которые я имел, окажутся, с одной стороны, недостаточными, а с другой — могут быть использованы фракционно. Я сказал тогда Кржижановскому, что, если бы была образована следственная комиссия, тогда я решился бы высказать свои подозрения против Малиновского.

Затем, уже во время войны, или нет, до войны, я узнал, что Малиновский сложил полномочия [члена] Госуд[арственной] думы. В июне 1914 года я вернулся из ссылки из Вологод[ской] губ., а в 1915 году в июле был арестован вновь в Петрограде за принадлежность к организации РСДРП и был выслан в Сибирь.

Наконец после революционного переворота, когда я вернулся в Петроград в конце марта этого года, я узнал, что Малиновский объявлен провокатором и о нем собираются сведения. Тогда я решил написать в Чрезвычайную следственную комиссию, что желаю дать показание о Малиновском, и указал другого свид[етеля] — своего товарища, упомянутого Козлова. Письмо — это самое, которое я послал в Комиссию (предъявлено письмо, присланное при треб[овании] Чрезвыч[айной] след[ственной] комиссии от 10 июня с. г. № 20013). Более по делу объяснить ничего не могу. Об обстоятельствах, при которых происходили выборы Малиновского в Госуд[ар-{84}ственную] думу, о деятельности д[епартамен]та полиции и охр[анного] отделения в смысле провокации не могу ничего более показать. Где находится Малиновский, не знаю, но в 1915 году в мае я видел в Петрограде у товарища (фамилии не помню) в больничной кассе «Треугольника» открытку Малиновского, адресованную его жене, из которой было видно, что он жил в Магдебурге, лагерь военнопленных. Протокол прочитан.

Валериан Федорович Плетнев.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 73—77

ПОКАЗАНИЯ Н. И. БУХАРИНА

Москва, 10 июня 1917 г.

1. Познакомился с Малиновским, если не ошибаюсь, осенью 1910 года; я был тогда студентом Моск[овского] унив[ерситета], работал в «легальных ячейках» с.-д. партии, в частности в рабочем клубе и воскресных школах. Первый раз видел М[алиновск]ого на частном собрании сотрудников профессионального органа текстильщиков ¹¹⁸, где между мною, как большевиком, и Малиновским, который тогда принадлежал к группе ликвидаторов (в числе их был, между прочим, мой хороший знакомый, Вас[илий] Вл[адимирович] Шер), произошел конфликт. Второй раз я видел Малиновского в одной из воскресных школ, где я читал лекции по политической экономии ¹¹⁹. Встречался еще раза два-три. В декабре я был арестован, а осенью 1911 года бежал за границу.2. Лично у меня в Москве не было подозрений против Малиновского. Весною же 1910 года ¹²⁰, во время моего вынужденного пребывания в Сущевском полицейском доме, мне было сообщено несколькими товарищами из той среды, в которой «работал» Малиновский (т. е. из группы «ликвидаторов»), что они опасаются, не провокатор ли Малиновский (их имена: Плетнев, Козлов, Быков). Из всех конкретных указаний я в настоящее время помню лишь одно: при «провале» Центр[ального] бюро проф[ессиональных] союзов, когда в числе других был арестован и Малиновский, жена последнего принесла ему белье преждевременно рано, что наводило товарищей на мысль о том, что она знала о предстоящем аресте. Считаю нужным указать (это важно и для последующих моих показаний), что в то время в Москве была {85} эпидемия шпиономании, которая часто превращала всю нелегальную партийную работу в перманентное следствие. Слухов ходило n + 1.

3. Малиновский был выбран, кажется, в ЦК партии на так называемой январской конференции (1912 г.), где конструировалась наша партия после периода распада во время контрреволюции. Об этом я узнал, уже будучи за границей; мне казалось немного странным то обстоятельство, что Малиновский превратился в большевика, хотя я с ним сталкивался как с ликвидатором.

4. Малиновский имел такое же отношение к Вл[адимиру] Ульянову, как и всякий другой более или менее видный работник. Насколько мне известно, Вл[адимир] Ильич не знал о слухах про Малиновского до более позднего времени, близкого ко времени выхода Мал[иновского] из Думы. В частности, первоначальные (хронологически) слухи 1910 года (о более ранних я не знаю) были впервые официально сообщены мною в наш ЦК приблизительно ко времени суда (партийного) над Малиновским.

5. Поводом к этому моему обращению послужил мой разговор с Вас[илием] Вл[адимировичем] Шером, который со своей стороны (но сугубо осторожно) говорил о «странности» ряда арестов в их группе, среди которой был и М[алиновский] ¹²¹.

6. Я на партийном суде присутствовал лишь в той мере, в какой давал сам показания. Показаний других свидетелей я не знаю (кроме косвенных и шедших, так сказать, через меня догадок В. В. Шера и группы моск[овских] рабочих 1910 г.). Я сам, несмотря на то что мое внутреннее отношение к Малиновскому было отнюдь не положительное, не выступал и не считал себя вправе официально выступать в качестве прямого обвинителя. Это объясняется рядом обстоятельств: во-первых, большинство известных мне тогда и почти позабытых теперь «улик» носило неопределенный характер, может быть, достаточный для подозрений, но недостаточный для обвинения; оценка таких imponderabilia не могла не быть чрезвычайно субъективной; во-вторых, как я указывал, у нас одно время была эпидемия шпиономании; мне лично известен был ряд случаев, чрезвычайно мучительно переживавшихся, когда бывали подозреваемы лица абсолютно чистые; в-третьих, мне было известно, что московская охранка не прочь была нарочно раздувать разного рода «слухи», чтобы создавать панику. Все это усугублялось тем обстоятельством, что Малиновский был, {86} несомненно, человек очень талантливый, игравший роль и т. д., так что выдвинуть против него прямое обвинение можно было бы, лишь имея в руках совершенно определенные доказательства. Эти доказательства, какие имелись, как теперь выяснилось, у г. Родзянки, не имелись у нас.

7. Мы все (т. е. все большевики) очень возмущались той кампанией, которая велась против нас в связи с делом М[алиновск]ого со стороны наших фракционных противников, говоривших исключительно намеками. Лица, показания которых — насколько мне могло быть известно «через третьи руки» — были допрошены партийным судом. (Я имею, гл[авным] обр[азом], в виду Е. Ф. Розмирович.)

8. Более чем странный выход Малиновского из Думы, произведший на всех нас, б[ольшеви]ков, удручающее впечатление и пробудивший, напр[имер], лично во мне очень недоброжелательное отношение к М[алиновск]ому, объяснялся, наск[олько] мне известно, этим последним,— обстоятельствами его личной жизни.

9. Вышеуказанное объясняет и оправдательный приговор М[алиновск]ому, который тем не менее от партийной деятельности был отстранен, о чем были сделаны соответствующие заявления «руководящим учреждением» (ЦК) ¹²².

10. Малиновский вошел в с.-д. партию (к «ликвидаторам-меньшевикам»), пробравшись туда после того, как он укрепил свою позицию в качестве работника в професс[иональном] движении (петерб[ургский] союз металлистов, куда, если не ошибаюсь, он поступил прямо с военной службы). Этот период его деятельности лучше всего может быть известен деятелям легального движения в Питере соответствующих годов.

11. О другом не знаю. Из газет знаю лишь, что М[алиновский] был взят в плен, но не в Германии, а в Австрии (или Венгрии).

12. Вообще же никаких подробностей по вопросам о прошлом М[алиновск]ого (до вышеизложенных фактов), а также о его родных, о местонахождении его жены, о его деятельности во время отбывания воинской повинности в молодости, а равно и о том, где именно находится М[алиновск]ий и что он делает,— я не знаю.

Показания писал собственноручно.

Николай Иванович Бухарин.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 245—246 об. {87}

ПОКАЗАНИЯ И. Т. САВИНОВА

Ярославль, 12 июня 1917 г.

На предложенные мне Вами вопросы относительно моего знакомства с Романом Вацлавовичем Малиновским и об обстоятельствах, сопровождавших выборы в IV Государственную думу по рабочей курии в Москве могу объяснить следующее: впервые я узнал о Малиновском, вероятно, в сентябре 1912 года. Я был выбран от рабочих Пехорской мануфактуры в уполномоченные по избранию выборщиков; Малиновский также попал в число таковых от красочно-аппретурной фабрики Фермана в Ростокине. На этой почве в Москве на собрании уполномоченных и произошло наше с ним знакомство. Узнав, что я, как деятель кооперативов, имею значительное влияние среди рабочих, Малиновский подошел ко мне и сразу заявил мне, что он член Центрального Комитета РСДРП. Предварительно он лишь осведомился у меня, принадлежу ли я к социал-демократам, и получив утвердительный ответ, сообщил о своем положении в партии, что меня весьма удивило, ибо он меня совсем не знал раньше. Тут же от Малиновского я узнал, что он кандидат в Думу от ЦК. Я было сначала не поверил, а затем получил подтверждение этого заявления Малиновского от присяжных поверенных А. М. Никитина и Д. И. Курского. А не поверил я тогда лично Малиновскому, потому что он произвел на меня впечатление Хлестакова. Во все последующее время выборов Малиновский чрезвычайно энергично хлопотал о том, чтобы пройти в Думу, и в этом отношении особенно ухаживал за мной. Я могу смело сказать, что, если бы не я, никогда Малиновскому не пройти в Государственную думу, а я бы никогда его кандидатуры не поддержал, если бы не знал, что Малиновский — кандидат Ленина и вообще ЦК.

30 сентября состоялись выборы 9 выборщиков. Из общего количества 230 уполномоченных (приблизительно) я получил 175 голосов, Малиновский — 170, остальные меньше. При этом надлежит отметить, что в числе предполагавшихся кандидатов в выборщики был и член II Думы Морев от Коломны ¹²³. Малиновский вел энергичную компанию за то, чтобы не Морев, а кто-либо другой прошел в выборщики от Коломны, он намекал, что у Морева была какая-то история, что его в чем-то подозревали. Должен сказать, что Морев и сам отказался {88} от своей кандидатуры. Решено было проводить в выборщики Безлепкова, которого рекомендовал, как деятельного, один доктор, и Малиновский поддерживал эту кандидатуру. Нужно еще сказать, что Малиновский давал здесь деньги на приезды в Москву по 2, по 3 рубля (я знаю, что после он отчитывался в израсходовании денег перед А. М. Никитиным). Я денег от Малиновского не взял. Безлепкову же он, я видел, дал 10 рублей. Тем временем я написал в редакцию петроградской «Правды» с целью получить подтверждение того обстоятельства, что Малиновский — кандидат ЦК. Однако ответ на мое письмо некий студент, именовавшийся Виктором ¹²⁴, привез лишь через месяц, когда уже выборы Малиновского в Думу состоялись. Кем был подписан этот ответ с уведомлением, что Малиновский действительно кандидат ЦК, я не помню. Я ни этого письма, ни других относящихся к выборам материалов у себя не сохранил. Подробнейший же отчет — целую историю московских выборов я представил в Краков Ленину.

Но возвращаюсь к продолжению своего рассказа об истории московских выборов в IV Думу. Я приезжал тогда в Москву по воскресеньям и каждый раз виделся с Малиновским. Безлепков на эти предварительные собрания не приезжал. Из остальных же на частном совещании я получил, кажется, 3 голоса, Малиновский — 4. Словом, я имел на 1 голос меньше его. Однако я решил поддерживать партийного кандидата и отказался от мысли пройти самому в члены Думы. Это определилось приблизительно в половине октября 1912 года, и потому я думаю, что Малиновский мог вполне в тот период времени надеяться на успехи при выборах. Его смущало только отсутствие Безлепкова. Последний приехал лишь накануне выборов, т. е. 25 октября. В это время в одной из московских газет появилось сообщение, что Безлепкова на выборах собираются проводить в Думу от рабочей курии правые. Малиновский был вне себя от этого известия, заявляя, что все пропало. Я его успокаивал, говоря что Безлепков не пойдет против товарищей. Однако оказалось, что Безлепкову самому, видимо, очень хотелось пройти в члены Государственной думы. На предвыборном собрании 25 октября в доме Мазинга ¹²⁵ произошло настолько бурное наше совещание, что г. Мазинг принужден был прийти к ним с просьбой не так шуметь, ибо на улице все слышно. При этом Малиновский разгорячился до того, что ударил Безлепкова в грудь. После {89} совещания я стал уговаривать Безлепкова не выставлять своей кандидатуры, на что он возразил, что не уверен, действительно ли Малиновский проводится Лениным или же нет, и что уж очень, по его мнению, Малиновский «лезет в Думу» и не ошибиться бы нам с его избранием. Тогда я уговорил его пойти утром для разрешения всех сомнений к Алексею Максимовичу Никитину, Безлепков на это согласился, и Никитин подтвердил ему решение Центрального Комитета относительно кандидатуры Малиновского. Так было подготовлено прохождение последнего в Думу. Однако правые чуть не перевернули все по-своему. Мы могли рассчитывать провести своего кандидата только голосами прогрессивного блока, из коего некоторые смущались польским происхождением Малиновского и предпочитали провести русского рабочего; посему были в блоке колеблющиеся. Учтя это, правые стали уговаривать Безлепкова баллотироваться, а мы, напротив, не советовали ему это делать. Безлепков заколебался, но в конце концов все-таки отказался выставить свою кандидатуру. Тогда и прошел Малиновский голосами блока относительным большинством (кажется, 37 голосов из 94). Если бы Безлепков стал баллотироваться, то, вероятно, он бы и прошел. Вот история выборов Малиновского, в которой важную роль сыграло желание ЦК и вследствие этого поддержка А. М. Никитина и моя.

После того Малиновский высказывал мне, однако, сомнение, будут ли утверждены его выборы, так как на заводе Фермана он не дослужил что-то около двух недель до 6-месячного ценза из-за недоброжелательства мастера завода, который боялся его конкуренции на заводе, ибо Малиновский на вопросы хозяина Фермана объяснял, что он — шляхтич и что если состоит рабочим на заводе, то это для того, чтобы хорошо изучить дело и быть в состоянии самому сделаться мастером. В конце концов Малиновского обвинили в слишком большом якшании с рабочими, что ему было необходимо для того, чтобы пройти в уполномоченные; администрация завода его уволила, но, по словам Малиновского, здесь, в Москве, это дело удалось уладить: какой-то конторщик согласился его зачислить отпущенным в отпуск, а не уволенным, и тогда он не лишился ценза. Малиновский рассказывал, что конторщик тот был уволен и что хозяин завода писал какой-то протест по поводу выборов Малиновского в уполномоченные. Однако в Москве все как-то уладилось, {90} и он опасался лишь, как бы не отменили его выборов в Петрограде.

О том, что мастер завода Фермана Кривов был когда-либо арестован, я совершенно не знаю. О судимости Малиновского за кражи мне решительно ничего не было известно до газетных о нем разоблачений.

Могу сказать, что Малиновский еще в Москве, а затем в особенности в Петрограде жил явно не по средствам. В Москве на мои расспросы Малиновский объяснял по этому поводу, что накопил некоторую сумму, заработанную сотрудничеством в газетах.

Могу еще добавить о нем следующее. Осенью 1912 года, перед отъездом Малиновского в Думу, у прис[яжного] повер[енного] Никитина, Малиновского и у меня возникла мысль устроить в Москве издательство рабочей газеты. Малиновский в организации этого предприятия принимал весьма живое участие. Однако в марте 1913 года в связи с предполагавшимся выпуском «Нашего пути» были арестованы Лобов, Федорков, Алексеев (химик) и Голубев ¹²⁶ и подвергнуты затем высылке. Лобов, однако, вскоре был возвращен в Москву и сделался активным работником по созданию «Нашего пути», которого и вышло около 16 номеров, после чего 13 сентября газету приостановили. Затем Малиновский принимал участие в петроградской «Правде», и я знаю, что одно время, кажется, уже в 1914 году жена Малиновского (имени ее не знаю, но, кажется, Софья) была даже издательницеи этой газеты ¹²⁷.

От Малиновского я разновременно из Петрограда получал письма, причем он постоянно требовал, чтобы я ему сообщал подробно все, что делается на местах. Я, однако, избегал об этом писать. Между прочим, Малиновский присылал мне отпечатанные на машинке резолюции партийных совещаний с просьбой их перепечатать и распространять среди товарищей; посылал ли он такие резолюции также и другим лицам, я не знаю. После выхода Малиновского из Думы я узнал от депутата Петровского, что против Малиновского возникали сомнения во фракции относительно провокаторства, но не было никаких доказательств. Во фракции также, по словам Петровского, возникал вопрос о том, что Малиновский живет не по средствам; однако Малиновский уверил товарищей, что жена его получила наследство от родственников. Что касается до думского раскола с.-д. фракции, то, после того как он состоялся, Малиновский усиленно {91} настаивал передо мной в письме и, кажется, еще через кого-то, чтобы мы выносили резолюции для поддержки шестерки, что и было вслед за тем исполнено.

Малиновский приезжал в Москву в 1912 году перед Рождеством или на святках, причем, кажется, он приезжал к нам из-за границы, потом перед Пасхой 1913 года, затем после роспуска Думы на каникулы; все время выпуска в свет «Нашего пути» Малиновский был в Москве. Затем в последних числах ноября или начале декабря 1913 года меня вызвал из Павловского Посада на дачу на Лосиный остров Алексей Иванович Лобов письмом по важному делу. Там оказался и Малиновский, и еще какая-то женщина, работница с Урала ¹²⁸, которая ездила на сентябрьское совещание к Ленину. Малиновский смутился, увидев меня. Поэтому я подумал, что он приезжал в Москву конспиративно. Особенного ничего в этот раз Малиновский мне не рассказывал. Больше я Малиновского не видал. Во время поездок Малиновский в кружках рабочих при фабриках и заводах делал доклады о деятельности в Думе и о заграничных поездках. Малиновский здесь подчеркивал правильность позиции, занятой в IV Думе шестеркой, и всегда просил рабочих выносить соответствующие резолюции. На таком собрании на Климовском заводе было около 600 рабочих, и Малиновский перед ними отстаивал большевистские позиции. При этом я, впрочем, не был, но я слышал от тех членов социал-демократической местной организации, которые лично присутствовали на докладе Малиновского.

Какое отношение было Московского охранного отделения к Малиновскому, я не знаю; сам Малиновский еще в период выборов говорил, что за ним всюду следят «шпики»; я хотел посмотреть хоть одного такого «шпика» и поехал для этого с Малиновским на завод Фермана, но никаких «шпиков» там не оказалось, что Малиновский объяснял простой случайностью.

Я могу сказать, что от жены Ленина Надежды Константиновны Крупской (Ульяновой) я получал письма по адресу, который скоро был, однако, обнаружен, и мне пришлось получать письма уже из главного почтамта, обозначенные «до востребования». Я сам отвечал Крупской шифром, данным мне Малиновским. Андрея Сергеева Романова я знаю. Мне известно, что он бывал у Ленина за границей, что он член Московского областного комитета; Романов также делал иногда доклады о заграничных поездках, передавая идеи Ленина. Относительно Романова у меня никогда не было подозрений в провокаторстве. Лобов также ездил за границу к Ленину, он был деятельным организатором «Нашего пути»... Больше добавить ничего не имею.

Протокол прочитан.

И. Т. Савинов.

ЦГАОР СССР, ф. 1005. оп. 8, д. 2. лл. 79—85

ПОКАЗАНИЯ Д. И. ЗАСЛАВСКОГО ¹²⁹

Петроград, 13 июня 1917 г.

На предложенные мне вопросы отвечаю. Малиновского я знаю лишь как члена Государственной думы, слышал его речи в Думе и на частных собраниях. Заинтересовал он меня как талантливый и властный руководитель рабочего движения, и, когда произошла загадочная история бегства его из России, я с большим вниманием следил за всем, что появлялось о нем в печати. Нелегальной заграничной литературы о нем я не имел, и лишь недавно, уже после того как Малиновский был разоблачен, я прочитал в газете «Социал-демократ» заявление комиссии, расследовавшей его дело, что все слухи о провокации Малиновского абсолютно вздорны. Там же в этом заявлении сообщалось, что Малиновский перед войной находился в Берлине и был там после объявления войны задержан. У меня тогда же явилась мысль, не служит ли Малиновский германскому правительству, так же как служил русскому. Через несколько дней я случайно узнал, что один из членов партийной комиссии, разбиравшей дело Малиновского, Ганецкий, есть Яков Фюрстенберг, известный в партийных кругах под именем Кубы, видный деятель польской социал-демократической партии, очень близкий к большевистскому центру циммервальдист, подписавший манифест Циммервальдской конференции ¹³⁰. Проживая во время войны в Копенгагене, Ганецкий занимался коммерческими делами, причем был очень близок к Парвусу, выступал как доверенное его лицо, заведовал некоторыми его денежными делами ¹³¹. Нынешней зимой, в конце декабря или в начале января, Ганецкий был уличен в контрабандном вывозе в Россию некоторых товаров, которые он получал из Германии. При этом подделкой знаков фирмы и документов он уничтожал следы германского происхождения товаров. Уличенный в этом Ганецкий был приговорен к 10 000 кр. {93} штрафа и к высылке из Дании. Выяснившаяся таким образом моральная физиономия Ганецкого, а также близость его к Парвусу, которого открыто называют агентом германского правительства, заставили меня поднять в газете «День» ¹³² вопрос о необходимости расследования действия той партийной комиссии, которая реабилитировала Малиновского. Прилагаю при сем номер «Социал-демократа» от 31 января 1917 года, который прошу вернуть мне. Показание написано мной собственноручно.

Д. Заславский.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 154—154 об.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ Б. И. ГОЛЬДМАНА ¹³³

Петроград, 26 июня 1917 г.

...Первое смутное, неопределенное, не оставившее почти следов подозрение относительно Малиновского возникло у меня еще летом 1910 или 1911 г. Я состоял тогда в Заграничном бюро ЦК Росс. С. Д. Раб. партии и жил в Париже. Это было до окончательного раскола с большевиками, и Загр[аничное] бюро было общепартийным. В это время от одного из большевистских членов ЦК, пытавшихся организовать коллегию ЦК в России, если не ошибаюсь, покойного Дубровинского или Ногина,— не то из тюрьмы, не то после побега — получилось письмо, где сообщалось, что охранному отделению в Москве оказался известным разговор, происходивший в самом интимном кругу нескольких видных членов партии, среди которых был и Малиновский. Это подозрение в тот момент не оставило почти никаких следов, так как было слишком неопределенным; но я ярко вспомнил о нем, как только узнал, уже в Туруханском крае, о побеге Малиновского из Госуд[арственной] думы. Вспомнил я также, что еще летом или осенью 1910 г. какой-то большевик в письме из Москвы Заграничному бюро ЦК обвинял Малиновского в том, что он собирается строить партию по профессиональному принципу, а, попав в Думу, тот же Малиновский сделался самым ревностным «партийцем», в большевистском смысле этого слова, и самым яростным изобличителем «ликвидаторов» за их якобы отрицание партии. Это было для меня свидетельством его явной неискренности и беспринципности, что, впрочем, меня не удивляло, так как для меня было несомненно, что среди руководителей большевистской фракции эти {94} качества отнюдь не были редкостью. Поэтому, когда тотчас после побега Малиновского, весной 1914 г., возникли и появились в меньшевистской печати подозрения в политической нечестности Малиновского, я счел их вполне вероятными. В этих подозрениях меня еще укрепило нежелание лидеров большевизма допустить общепартийное расследование дела Малиновского и тот келейный характер, который имело их собственное расследование. Сам я был в Туруханском крае и своими подозрениями и воспоминаниями мог поделиться лишь с товарищами по ссылке, в частности с большевиком Свердловым, который рассказал мне, что на заседаниях большевистского ЦК зимою 1912/13 г. Малиновский проявлял иногда совершенно исключительную нервность, бросавшуюся в глаза. Упорное нежелание Ленина, Зиновьева и других посвятить в дело Малиновского представителей других фракций было вполне последовательным и вытекало из их общего отношения к расследованию дел о центральной провокации в партии... Настоящее подозрение писал собственноручно.

Борис Гольдман.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 87—88

ПОКАЗАНИЯ Е. Ф. РОЗМИРОВИЧ

Петроград, 26 июня 1917 г.

О Романе Малиновском я услышала впервые в Париже, где я жила тогда, от Каменева (Розенфельда); это было в начале 1912 г. после январской конференции в Праге. Каменев мне передавал, что Малиновский своими выступлениями на конференции произвел хорошее впечатление; впоследствии я узнала, что он тогда же был избран членом Центрального Комитета РСДРП. Кажется, в августе 1912 г. я встретилась в Вене с Николаем Ивановичем Бухариным, который в разговоре со мной выразил удивление, каким образом Малиновский, о котором у него имелись неблагоприятные сведения как о человеке чрезвычайно неустойчивом в принципиальном отношении, мог быть выставленным в кандидаты от ЦК РСДРП в Государственную думу 4-го созыва. Личное мое знакомство с Малиновским относится уже к концу 1912 и началу 1913 г. Я встретилась тогда с ним в Кракове. Могу сказать, что тот доклад о сочетании нелегальных и легальных форм в построении организации нашей партии, который сделал там Малиновский, произвел не только на меня, но и на других блестящее впечатление. Позднее я имела еще случай убедиться в ораторском даровании Малиновского, когда я была уже в Петрограде. Сюда я была командирована Центр[альным] Комитетом с различными поручениями и приехала из-за границы в конце апреля или начале мая 1913 г. Здесь все мои действия, во исполнение данных мне директив, были известны в числе небольшого количества лиц и Роману Малиновскому. Так у последнего на даче в Мустамяках было совещание, на коем кроме Малиновского были члены Думы из шестерки, кроме Самойлова, который был болен, а также Черномазов. Затем у меня было свидание с Шотманом, о котором было известно только Малиновскому. Летом того же года я выехала в Киев по поручению партии; кстати же, в Киеве у меня проживали родные. Там я была внезапно арестована, причем местный жандармский офицер Иванов, которому было поручено производство предварительного дознания по моему делу, спрашивал меня, не носила ли я когда-нибудь партийную кличку Галина (об этом знал Малиновский), упоминал о совещании за границей в Кракове и, кроме того, настойчиво указывал на мое знакомство с членом Думы Бадаевым, с которым я якобы встречалась в Петрограде, и рассказал о моем свидании с Шотманом. Это меня, конечно, очень удивило и поразило. В разговорах со мной этот жандармский офицер как бы между прочим заметил, что он служит не по призванию, а по нужде и что он охотно за приличную сумму сообщил бы, кто меня выдал и кто вообще в нашей партии является провокатором. Он говорил это, зная, что в то время мои родные обладали порядочными средствами. О моем аресте знал и тов. Трояновский, впоследствии он мне сообщил, что посылал письма относительно моего ареста; сыграли ли эти письма какую-либо роль или нет, я не знаю, но вскоре, через месяц, я была освобождена из-под стражи. В этот период времени приехал в Киев член Государственной думы Петровский. В беседе с ним я сказала, что подозреваю одного человека в верхах нашей партии в провокации. На это он мне в свою очередь высказал свои сомнения по поводу одного лица. Ни он, ни я не хотели первыми называть заподозренного. В конце концов выяснилось, что оба мы подозревали одного и того же человека, а именно Романа Малиновского. Некоторое время спустя я выехала за границу и в Кракове поставила в {96} известность тт. Зиновьева и Ленина о своих подозрениях против Малиновского. Когда вслед за тем приехал туда же и Петровский, то он прежде всего спросил меня, сообщила ли я в ЦК о нашей с ним беседе в Киеве. Я ответила, что согласно нашему обоюдному уговору я довела обо всем до сведения ЦК. Тогда Петровский стал говорить, что напрасно я его впутала в это дело, что он теперь вполне разуверился в возможности провокации со стороны Малиновского.

После подробного обсуждения вопроса о провокации с членами ЦК и указаний т. Ленина на возможность провокации со стороны других лиц, в частности Черномазова, я подумала, что ошиблась, и скоро острота прежних подозрений сгладилась.

Осенью 1913 г. я получила поручение от партии принять на себя секретарство в думской соц[иал]-демократической рабочей фракции шестерки, во главе которой стоял Малиновский. В то время я имела право проживания в Петрограде, чем и воспользовалась. Случилось так, что с января месяца 1914 г. я поселилась на квартире у Малиновского. Первоначально он был не особенно доволен моими предположениями о переезде к нему, мотивируя свое недовольство соображениями семейного свойства. Однако переезд мой состоялся все же, и я получила полную возможность наблюдать за Малиновским. Долгое время у меня не было ни малейших оснований возвратиться к своим первоначальным подозрениям. Занятая массой дела и по фракции и по секретариату в русской части ЦК я лишена была возможности специально останавливаться на деятельности Малиновского. Работать с ним было очень трудно. Это был человек болезненно самолюбивый, нервный, неуравновешенный. В домашней же его жизни я заметила только, что он очень часто уходил куда-то по вечерам, надевая для этого сюртук. Сам Малиновский объяснял эти переодевания часто встречавшейся необходимостью видеться то с Родзянко, то с кн. Волконским ¹³⁴ по делам фракции, и потому это обстоятельство меня не смущало. Но некоторое время спустя я стала замечать, что многочисленные так наз[ываемые] «провалы» стали совпадать с отъездами Малиновского из Петрограда. Один из провалов питерского Комитета в начале 1914 г. привел меня уже вплотную к мысли о провокации со стороны Малиновского, и тут у меня с новой силой воскресли былые подозрения против него и уверенность, что мой собственный провал всецело зависит от воли Малиновского. Отношения мои с Малиновским стали обостряться и в конце концов привели к открытому конфликту, и мне было ясно, что теперь и я буду арестована очень скоро. К тому же Малиновский, как раз в это время уезжавший, сказал мне не «до свидания», а «прощайте, Елена Федоровна» и сказал это достаточно выразительно. И действительно, 19 февраля, спустя несколько дней после его отъезда, я была арестована, но не в квартире Малиновского, а на одном из заседаний редакции легального журнала «Работница» — очевидно, это было сделано с расчетом. Просидела я тогда в тюрьме два месяца и была выслана на пять лет под гласный надзор полиции без разрешения остаться более трех дней для устройства личных дел, несмотря на якобы энергичные хлопоты Малиновского. Сам Малиновский встретил меня холодно. Тогда же он настойчиво начал меня расспрашивать, не получала ли я от швейцара одного дома пакета на его имя с объяснениями Черномазова по возникшим подозрениям в провокации со стороны последнего (эти объяснения комиссией по расследованию было поручено истребовать от Черномазова именно Малиновскому). Когда же я ответила отрицательно, то Малиновский заявил, что в таком случае необходимо устроить мне очную ставку со швейцаром. После подобного заявления я немедленно стала сама настаивать на этой ставке. Однако некоторое время спустя Малиновский сообщил, что ставка уже не нужна, так как от Черномазова он уже получил вторично объяснения. Впоследствии, уже в Киеве, разбираясь в своих вещах, привезенных из Питера, я нашла вскрытый пакет с объяснениями Черномазова. Если бы до моего ареста пакет с объяснениями Черномазова был мною получен, то он был бы отобран при обыске или лично у меня, или на квартире, где был произведен тщательный обыск. Что хотел доказать Малиновский всей этой историей с объяснениями Черномазова, боялся ли он реабилитации последнего в результате работы комиссии, чувствовал ли он вообще неловкость при расследовании его дела и потому желал выиграть время или же, быть может, думал бросить тень подозрения на меня — не знаю. Но обнаружив этот пакет среди своих вещей, которые укладывала жена Малиновского, Стефания Андреевна, я была ошеломлена и все мои прежние подозрения против Малиновского получили еще одно подтверждение. Тогда же я немедленно написала за границу в Центр. Комитет письмо {98} с требованием допросить меня по делу Малиновского. В то же время, как я вскоре узнала, Малиновский подал в Петрограде свое заявление о сложении с себя депутатских полномочий и слухи о его провокации сделались достоянием печати. Из Киева я поехала в Харьков. Тут я получила требование от ЦК явиться в Поронин для дачи показаний по назначенному расследованию. Я не сразу поехала, так как мне не хотелось скрываться из-под гласного надзора и переходить на нелегальное положение. Однако после повторного требования ЦК я через две недели после получения первого выехала за границу. В следственной партийной комиссии я давала против Малиновского обширные показания, рассказала все доходящие до меня слухи, все свои подозрения, перешедшие затем в уверенность; хотя мне было и тяжело, Ленин все же настоял на том, чтобы я повторила свои показания в присутствии Малиновского, что и было мною исполнено. Малиновский давал объяснения по некоторым пунктам моих показаний, причем старался дискредитировать меня в глазах членов комиссии, не останавливаясь и перед инсинуациями личного характера.

Когда в результате работы комиссии Малиновский был реабилитирован, я заявила членам комиссии о своем несогласии с таким разрешением вопроса и о своем намерении перенести дело на общепартийный съезд ¹³⁵. Но хотя я и была несогласна с постановлением комиссии, однако я должна сказать, что все производство протекало совершенно правильно. Тов. Трояновский, правда, не был допрошен лично в комиссии, ввиду чрезвычайной обремененности делами членов комиссии, но от него было истребовано письменное показание, которое и было приобщено к делу. Кроме того, т. Трояновский мог, знать только то, что ему сообщали я или т. Бухарин, а мы оба были допрошены на суде. Вообще, несмотря на мое несогласие с окончательным результатом работ комиссии, я не могла вынести никакого неблагоприятного впечатления о самом суде над Малиновским. Нужно принять при этом во внимание, что я неоднократно в своих показаниях выражалась так: «Если бы вы сами видели или слышали его (Малиновского) речи или выступления, у вас тоже была бы уверенность в его виновности». Такая фраза была между прочим мною допущена по отношению к выступлению Малиновского во фракции в апреле 1914 г. после исключения депутатов в числе 21 человека на 15 заседаний. Тогда он горячо доказывал невозможность возвращения к прежнему характеру думской работы, призывал к подготовке вооруженного восстания и к устройству стачек и забастовок. На это ему один из членов Думы, редко выступавший и вообще не отличавшийся красноречием, Шагов, возразил в прекрасной речи, что революции так не делаются, что для этого должны быть подходящие объективные условия. Вот это выступление Малиновского, мне, лично видевшей и слышавшей его тогда, представилось безусловно провокационным, о чем я и довела до сведения суда. Могу еще вам указать на одно обстоятельство, которое я приводила и на суде. Дело в том, что Малиновскому вообще редко писались речи кем-либо заранее. Обыкновенно же я и другие товарищи словесно передавали ему различные тезисы, которые он сам записывал с наших слов и потом уже сам прекрасно их развивал, как человек весьма способный, быстро все усваивающий и необыкновенно находчивый. При этом иногда на наших собраниях он сообщал свои впечатления по поводу каких-либо фактов, необыкновенно увлекательно и красноречиво изображая описываемые им события. В Думе же те его речи, им и нами подготовленные, выходили гораздо бледнее, он как бы сглаживал острые углы, и потому его выступления выходили смягченными по сравнению с первоначальными планами. Я на это много раз обращала внимание, но объясняла себе это тем, что Малиновский чувствует известную неловкость при произнесении резких речей против министров в их же присутствии, а потому и избегает резкостей.

По поводу предъявленных мне расписок Икса в получении жалованья, я, как хорошо по должности секретаря фракции знавшая почерк Малиновского, могу удостоверить, что эти расписки писаны действительно им. Точно так же несомненно им писана предъявленная мне расписка о том, что «одна треть отдана Бадаеву, одну треть прилагаю при сем» и т. д. (предъявлены вещественные по делу доказательства). Почерк им, видимо, несколько изменен, но тем не менее некоторые буквы сохранили свои весьма характерные для Малиновского начертания. Относительно дальнейшей судьбы Малиновского не могу представить вам точных сведений, не знаю также, где находится Стефания Андреевна Малиновская (жена Р. Малиновского), которая в 1914 г. была издательницей газеты «Путь правды». Про нее и ее отношения к мужу могу сказать, что она заведовала всеми его денежными {100} делами. По крайней мере, когда однажды я обратилась к Малиновскому с просьбой одолжить денег одной знакомой, он рекомендовал мне обратиться к жене, которая действительно сходила куда-то и вручила затем деньги. Кстати, этот сообщенный мной в партийной следственной комиссии факт послужил некоторым подтверждением для того показания Малиновского, в котором он оправдывал свое проживание не по депутатским средствам, а наличностью известного состояния у Стефании Андреевны... Более добавить ничего не имею...

Елена Розмирович.

ЦГАОР СССР, ф. 1005. оп. 8, д. 2, лл. 93—100

ПОКАЗАНИЯ Я. М. СВЕРДЛОВА

Петроград, 30 июня 1917 г.

Впервые о Малиновском как о партийном работнике мне пришлось слышать в августе в 1910 г., по моем возвращении из ссылки из Нарымского края. Лично же столкнулся с ним после приезда в Петроград из ссылки в декабре 1912 г. До моего ареста в феврале 1913 г. в Петрограде с Малиновским встречался неоднократно. Ни до ареста, ни после ареста своего, до официального опубликования Малиновского в списке провокаторов, никаких подозрений против него не было. Лишь после опубликования, припоминая прошлое, я подозреваю, что арест в Москве в 1910 г. (помнится, арест произошел в мае) членов Русской коллегии ЦК, был делом рук Малиновского. Не сомневаюсь, что мой арест в феврале 1913 г. на квартире у члена Думы с.-д. Петровского устроил Малин[овский]. При этом к Петровскому в вечер накануне ареста я пришел от Малиновского, который и настаивал на приезде моей жены в кв[артиру] Петровского, против чего я возражал. Уже в ссылке, в Туруханском крае, после выхода Малиновского из Думы, среди некот[орых] товарищей поднимался вопрос о возможности подозрений против него, но никто не настаивал на этом. Получив же сведения, что при ЦК образована комиссия по его делу и что она не нашла улик, мы отнеслись с полным доверием к заключению комиссии.

Я совершенно не помню, чтобы Малиновскому было поручено Русским бюро ЦК в 1913 г. организовать типографию в Гельсингфорсе. Постановку типографии на Урале решили положительно. Насколько помню, постановка типографии на Урале была поручена главным образом мне, как и восстановление деятельности Уральского обл. бюро.

Прочитанное мне из дневника агентурных записей со слов Малиновского упоминание о возвращении из ссылки Андрея Уральского относится ко мне. Упоминание в том же дневнике о предположении поставить меня во главе «Правды» соответствует действительности...

Показания писал собственноручно.

Я. Свердлов.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 107—108

ПОКАЗАНИЯ С. П. БЕЛЕЦКОГО

Петроград, 6 июля 1917 г.

В дополнение к моему показанию по делу Малиновского ¹³⁶ считаю долгом совести несколько подробнее, насколько мне память восстанавливает события, осветить как обстоятельства, предшествовавшие избранию Малиновского в Государственную думу, так и последующие. Вопрос об избрании Малиновского в Государственную думу был выдвинут в силу обстановки положения дел в Московской партийной организации, в среде которой вращался Малиновский, и той роли, которую он играл в них как сотрудник Московского охранного отделения. Малиновский сотрудником охранного отделения официально числился по отчетным данным департамента полиции с апреля 1910 года под кличкою Портной и получал жалованье небольшое — 100 рублей. От природы Малиновский был богато одарен способностями, в особенности поразительной, я бы даже сказал, феноменальной памятью, тем ораторским искусством, которое, как бы проникнутое силою, убежденностью, могло увлекать и взвинчивать слушателей, и, наконец, дерзостною смелостью, которая граничила с фанатизмом партийного энтузиаста. Поэтому неудивительно, что, находясь в умелых руках опытных руководителей Московского охранного отделения, каким я считал полк. Заварзина, Мартынова и Иванова, который вел С.-Д. отдел охранного отделения, Малиновский начал постепенно вырастать в партийной среде в крупную фигуру, являясь, с одной стороны, и гордостью местной организации, и в то же время гордостью перед департаментом полиции Московского охранного отделения, потому что ценность агентуры определялась силою выношенности ее, своею работою над нею и постепенным возвышением или, лучше сказать, поднятием ее значения в организации и проведением ее в верхи партийного руководительства. Вместе с тем и Малиновский — по натуре своей человек честолюбивый и самолюбивый — сам стремился к доминирующему положению в партии, понимал значение депутатского представительства, знал многих из них и давал им известную оценку; затем как агент охранного отделения он видел, что не только его значение, но главным образом материальная оценка его услуг, оказываемых правительству, зависит исключительно от степени его влиятельности в партии. В силу всех приведенных причин, когда в местной партийной среде начались разговоры о предстоящих выборах рабочих в Государственную думу, то не без участия Малиновского и его сторонников его кандидатура в числе других была выдвинута его приверженцами, о ней сведения дошли и помимо Малиновского до охранного отделения, а затем и он сам начал доказывать не только полковнику Иванову, но и начальнику отделения всю важность и выгоду для правительства иметь агентуру в с.-д. группе Государственной думы. Что это так, я должен сделать некоторое пояснение. Каждое розыскное учреждение очень дорожит той агентурой, которую оно выращивает, и неохотно с нею расстается, в чем можно убедиться из дел департамента полиции по политическому отделу по вопросу о передаче ценной агентуры в заграничный политический отдел и из ряда переписок по жалобам начальников губернских жандармских управлений на своих предшественников, переводивших вслед за собой и свою ценную агентуру (напр[имер], переписка того же времени по поводу жалоб Мартынова на полковника Комиссарова, его заступившего в Саратове ¹³⁷, на нежелание последнего отпустить двух сотрудников и многие др.). Только ревизионные объезды чинов департамента полиции в связи с разработкою получаемых из местных розыскных органов сведений давали департаменту полиции возможность путем личного общения с сотрудником вынести целостное впечатление о последнем. В делах департамента полиции имеются предъявленные мне документы по ревизионному объезду С. Е. Виссарионова; в своем отчете он отражает обстановку событий того времени в московской партийной среде в связи {103} с возможностью избрания Малиновского в Государственную думу. Ввиду этого я при явке ко мне полковника Мартынова проявил к этому делу живой интерес; при обсуждении всесторонне этого вопроса с ближайшими моими сослуживцами по политическому отделу г. Виссарионовым и полк. Ереминым, несмотря на высказанные С. Е. Виссарионовым опасения относительно Малиновского и серьезное предостережение, сделанное мне полковником Ереминым относительно отношения Государственной думы, если только обнаружится в будущем проведение в члены ее сотрудника охранного отделения,— я тем не менее, исходя из особенных соображений, которых я коснусь впоследствии, дал полковнику Мартынову поручение не сдерживать Малиновского в его честолюбивых замыслах, а, наоборот, дать ему возможность еще больше поднять свой партийный авторитет, чтобы этим путем подготовить ЦК, в особенности Ленина, к восприятию кандидатуры Малиновского ¹³⁸. Последствием этого явилось то, что на месте Малиновский приобрел преимущественное значение перед остальными и был командирован как организацией, так и охранным отделением, с моего ведома, в числе еще, кажется, двух сотрудников, как мне было известно, в январе 1912 года на Пражскую конференцию. Перед выездом Малиновского было предложено начальнику охранного отделения поручить Малиновскому войти в доверие к Ленину, остановить на себе внимание, как его, так и окружающих г. Ульянова лиц, собрать как можно точнее справки о задачах момента и произвести своими выступлениями известное впечатление в свою пользу. На этой конференции были сотрудники и от Петроградского охранного отделения, и от заграничной агентуры ¹³⁹; доклады как полков. Заварзина и Коттена ¹⁴⁰, так и Красильникова ¹⁴¹ в департаменте полиции имеются, кроме словесных докладов полк. Коттена и Заварзина и письменных отчетов, присылаемых полк. Коттену в ту пору его сотрудниками из-за границы, с которыми я был полковником Коттеном ознакомлен.

Из всех отчетов, ко мне поступивших по этому предмету, я увидел, что Малиновский выполнил мое задание и достиг намеченной им и мною цели. Его назвали «русским Бебелем», он был намечен в ЦК и в Государственную думу, и, таким образом, успех его кандидатуры был вполне обеспечен. Ввиду этого мною было поручено полковнику Заварзину предложить Малиновскому обеспечить {104} себе право установленного законом для выборов от рабочих шестимесячного ценза, и для этой цели он поступил на аппретурную фабрику Фермана. Из переписки департамента полиции по делу Кривова видно, что положение цензовых прав Малиновского в самый последний период до истечения двухнедельного срока, вследствие поведенной против него агитации со стороны Кривова, сильно поколебалось.

Кривов в эту пору приехал на Бородинские в высочайшем присутствии торжества, где находились по обязанностям службы Виссарионов, я и Макаров. Перед отъездом в Бородино С. Е. Виссарионов, по моему поручению, выяснил этот вопрос у полк. Мартынова и передал последнему мое предложение переговорить по этому поводу и с Малиновским и сообщить мне путем письма на имя С. Е. Виссарионова. Полк. Мартынов, судя по его письму, единственным выходом из создавшегося положения находил арест Кривова под видом, если не ошибаюсь, выяснения его личности в связи с пребыванием государя в Бородине, чтобы этим путем в течение двух недель содержания Кривова под стражей дать возможность Малиновскому закончить свой избирательный ценз. Я более чем убежден, зная А. А. Макарова, коему это письмо было доложено, так как товарищ министра внутренних дел выехал в Смоленск вперед по линии поезда его величества, что разрешение на арест с его стороны не могло бы быть дано, так как, как я помню, Моисей Кривов оказался по докладу мне человеком благонамеренного образа мыслей и поведения, но я хотел бы очистить свою совесть признанием этой вины в случае состоявшегося по моему распоряжению, быть может, под влиянием увлечения мыслью о проводе Малиновского в Государственную думу, ареста этого ни в чем не повинного человека. Поэтому прошу разыскать Кривова или опросить в случае его нерозыска владельца фабрики г. Фермана и товарищей Кривова, вернулся ли он с торжеств на фабрику и если он действительно арестован, то, так как это могла быть только моя вина, привлечь меня одного за это к ответственности. Все напряжение моей больной в настоящее время памяти этого воспоминания не дает, а только напоминает мне, что я по возвращении в Москву снова лично уже предложил полк. Мартынову принять меры к оставлению Малиновского на фабрике и даже рекомендовать ему, не обнаруживая цели, переговорить с владельцем фабрики, но от него узнал, что {105} г. Ферману намерение Малиновского известно было, и поэтому от этой мысли я отказался.

Затем, зная, каким уважением населения губернии пользовался ген. Джунковский, я, уезжая из Москвы, поручил полк. Мартынову обратиться к содействию ген. Джунковского. В деле департамента полиции есть пробел событий с 25 августа по 25 сентября 1912 года. Этот пробел я должен пополнить изложением фактов со слов самого Малиновского, лично мне сообщившего их уже впоследствии на одном из наших свиданий, когда он несколько со мною сблизился. Вследствие начатой против Малиновского на заводе агитации со стороны Кривова завод г. Фермана он должен был оставить, но, дабы не потерять ценза, он путем подкупа конторщика на недостающий до окончания ценза срок получил отпуск и это время использовал с ведома начальника охранного отделения полк. Мартынова, который в этот период времени мне ничего об этом не передал, на поездку в свою гмину Плоцкой губернии и там, при посредничестве данной писарю взятки в 200 или в 300 рублей, получил справку о своей несудимости, которая заменила собою соответствующий документ, основанный на данных министерства юстиции. Только за несколько дней до самых выборов приехал ко мне полк. Мартынов с докладом о том, что Малиновский ему сознался и, по наведенной им справке, это оказалось правильным, что в 1896 и 1899 годах он судился и был признан виновным в кражах и даже со взломом, за что и понес наказание, лишающее его прав представительства. И. М. Золотарева в это время в Петрограде не было; он был за границей; поэтому я приказал дать мне справку в докладе г. министру. Справка эта при докладе С. Е. Виссарионова была мною представлена г. Макарову, и он приказал предоставить дело избрания своему естественному ходу и в него не вмешиваться, что мною и было исполнено путем телеграфного предложения 19 октября, а 27-го было получено уже сообщение полк. Мартынова по телеграфу о состоявшемся избрании Малиновского в члены Государственной думы. Таким образом, только в последний момент чины центрального ведомства, в том числе и министр внутренних дел, узнали о прошлом Малиновского. Это правда, иначе я бы не скрыл в настоящее время и этого факта своей виновности. До передачи мне Малиновским сведений о своей поездке я был уверен, что полк. Мартынов, следуя моим указаниям, в решительный момент прибег к {106} содействию ген. Джунковского; но впоследствии уже, со слов Виссарионова, я узнал, что ген. Джунковскому, с которым мы по вопросу о сотрудничестве расходились,— и в силу этого я ушел, по его настоянию, из департамента полиции,— полк. Мартыновым доложено не было. В этом я пред собою полк. Мартынова не виню, потому что в деле проведения Малиновского в Государственную думу я чересчур ясно обнаруживал ему свое желание иметь в с.-д. думской фракции свою агентуру, а он чувствовал свою неловкость передо мною в том, что не собрал предварительно всех необходимых сведений о Малиновском, который только в минуту крайности обнаружил ему свое прошлое, о котором он вообще старался всегда избегать разговоров.

Как только выборы Малиновского состоялись, до моего сведения было доведено владимирским губернатором о намерении избранного по Владимирской губернии депутата Самойлова отправиться за границу для получения соответствующих директив от Ленина. Переписка о выдаче Самойлову заграничного паспорта в департаменте полиции имеется. Ввиду имевшей важное и для меня значение, в целях определения позиции представителей большевиков в Госуд. думе, поездки последних к Ленину, я предложил полк. Мартынову немедленно командировать к Самойлову Малиновского, дабы знать, с какими планами и намерениями едет Самойлов. Вместе с тем я ввиду дошедших до меня от полк. Мартынова сведений о том, что Малиновский известен двум филерам Московского охранного отделения братьям Клинковым, начавшим вести пьяную жизнь, как сотрудник, боясь, чтобы они не проговорились в возбужденном состоянии о роли Малиновского, послал в Москву С. Е. Виссарионова как для расследования этого дела, так и для урегулирования отношений охранного отделения к этим филерам. С. Е. Виссарионову, кроме того, лично поручил предложить охранному отделению всячески охранять от провала Малиновского и затем переговорить с ним по поводу необходимости ему также поехать к Ленину за границу, куда направлялись некоторые вновь избранные депутаты, ибо кроме Самойлова ехал к Ленину и Петровский, и поручить Малиновскому выехать самому и отдельно от Самойлова и быть очень осторожным в своих выступлениях. Малиновский ездил во Владимир по секретному паспорту, выданному Московским охранным отделением на имя Эйвальда. Всякое действие, а тем более преступное, в конечном своем исходе должно иметь в виду ту или другую цель. Идя сознательно на то преступное деяние, которое мне ныне вменяется в вину, я также преследовал, в соответствии с тем огромным риском, который мог бы нанести ущерб правительственным интересам в случае обнаружения Госуд. думой инкриминируемого мне факта, более серьезные задачи, чем простой осведомительный розыск по партии большевиков, так как я эту партию в то время достаточно хорошо освещал наличными агентурными силами и, кроме того, мог бы, не вводя Малиновского в Думу, также сблизить его с Лениным и знать многое из планов организации. Делая Малиновского сотрудником не охранного отделения, а департамента полиции, не только органа руководительного розыскными действиями имперской исполнительной политической полиции, но главным образом учреждения, призванного стоять на страже охранения существовавшего в то время государственного строя, с которым боролась с.-демократия, я лагерь своих политических противников изучал всесторонне. Ленин и некоторые другие жившие за границей крупные величины революционных организаций помнили департамент полиции времен Медникова ¹⁴², т. е. того времени, когда существовали пробковые комнаты, свои типографии, печатавшие свои же прокламации, когда во главе политического отдела стояли люди, бывшие до того в филерских отрядах. В мою пору департамент полиции плохо или хорошо — это другой вопрос,— но эволюционировался; 9/10 служащих были люди с высшим образованием и в большинстве с практическим судебным стажем. Все, что было нового в подпольной прессе и на русском и заграничном книжном рынке из области социальных вопросов, все выписывалось, переводилось, читалось, посылалось в форме ежемесячников розыскным офицерам; всякие сведения, даже личного свойства, касающиеся того или другого политического видного противника, мною принимались во внимание при обсуждении плана борьбы и т. п. Изучая с одинаковым вниманием как большевистское, так и меньшевистское течение того времени, я большевиков в ту пору, взятых в отдельности или, лучше сказать, в своей обособленности, не так опасался, чтобы предполагать в лице их одних наличность достаточных в то время сил и средств для нанесения серьезного удара правительственному строю. Для меня более серьезную опасность в ту пору представляли меньшевики, которые обдуманно, не порывисто, сознательно {108} и постепенно шли к намеченной ими цели, нанося незаметные, но мне ощутительные удары; в это время намечалось со стороны меньшевистской партии стремление, путем уступок, идти на реальное полное слияние с большевиками, и я понимал, насколько такая соединенная и сплоченная сила была опасна существовавшему строю с точки зрения будущего; поэтому этого соединения я не должен был допустить и, взвешивая тот лагерь; в который я должен был проникнуть для осуществления своих планов, я пошел в сторону наименьшего сопротивления, считаясь со многими, выгодно для меня складывавшимися условиями, в том числе и с личностью партийного вождя г. Ленина, который, при своем большом уме, партийной убежденности, фанатической ненависти к самодержавному режиму, все-таки был догматик, больше знал австрийскую, чем русскую действительную жизнь и не имел в самом себе качества борца-руководителя. Давая ему Малиновского, который мог и умел, в силу особенностей своей натуры и своих качеств, своим видимым энтузиазмом и энергией, не только внушить к себе доверие, но, я бы сказал, загипнотизировать Ленина, я рассчитывал сделать Ленина горячим сторонником идеи раскола с меньшевиками, т. е. того, что мне в ту пору реально необходимо было достигнуть. Мне преследование и достижение в конце концов намеченной цели стоило больших напряжений и сил. Прежде всего мне надо было потратить много усилий, чтобы самого Малиновского, по своей натуре склонного к позировке и самоуверенности, сдерживать, заставить серьезно проникнуться моими намерениями, так как, оставляя в стороне Ленина, вполне в Малиновского уверовавшего, я должен был считаться с окружающими Ленина лицами, с его женою г. Крупской, с г. Радомысльским, имевшим, с моей точки зрения, тяготение к меньшевикам, и с Трояновским и его подозрительно ко всему подходившему к центру относившейся женою г. Розмирович; Трояновский меня в ту пору очень интересовал; я собирал много о нем сведений через Малиновского и агентуру, с большим вниманием читал то, что он писал для думских выступлений, в особенности по бюджету, следил за его перепиской и видел в нем убежденного противника, умного и вдумчивого человека, который, как я предполагал, в будущем должен был от Ленина отколоться. Осуществилось ли теперь мое предположение или нет, я не знаю; но я такое впечатление выносил из всего того, что ко мне поступило в ка-{109}честве материала, обрисовывавшего личность г. Трояновского. Затем мне надо было изучить с.‑д. думскую фракцию в целом в числе новых лиц, до сего в нее не входивших, повести там через Малиновского борьбу и, наконец, мне все-таки необходимо было и не дать возможность идее большевизма и разрастаться, что было для меня затруднительно при наличности Малиновского, как одного из видных вожаков ее в России, и только то, что он одновременно был моим сотрудником, облегчало меня. Достиг ли я своей цели, это видно из того, что за мой период управления департаментом полиции Ленин и его сторонники в Государственной думе не только не пошли на слияние с меньшевиками — членами Госуд. думы, несмотря на сильный напор последних, но даже образовали вошедшую в разговорный обиход шестерку ¹⁴³, а Ленин вместе с командированным мною за границу Малиновским, доведенным даже до председателя фракции, осенью 1913 года совершая турне по Европе ¹⁴⁴, судя по имеющимся в департаменте донесениям заграничной агентуры, окружавшей их сотрудниками и филерским наблюдением, оба были горячими проповедниками полной изоляции большевиков от меньшевиков. Кроме того, мне, как представителю русской высшей политической полиции, необходимо было выяснить отношение Австрии к нашей политической эмиграции в эту страну, что в мое время (следы этому можно найти в департаменте полиции) мне представлялось подозрительным вообще поведение этой страны к нашему государству по многим вопросам нашей внутренней политики, как, напр., отношение к мазепинцам, стремление Шептицкого завести связи с русским старообрядчеством ¹⁴⁵ и пр. Инструктированный мною в этом направлении Малиновский дал мне сведения об отношении австрийского правительства к польским партиям и о покровительстве ее русским революционерам, приходившим под покровительство Ленина, которого австрийское правительство того времени ни в чем не стесняло и к его ручательству за того или другого эмигранта относилось с полным доверием.

Переходя далее к объяснению по остальным пунктам обвинения, я еще раз должен подтвердить, что С. Е. Виссарионов, присутствовавший при моих свиданиях с Малиновским, был протоколистом, ведшим все время записи моих деловых разговоров с Малиновским (что видно из книги записи, где один раз (21 марта 1913 г.) в отсутствие по делам службы Виссарионова имеется моя запись), экспертом по вопросам национальных партийных отражений и казначеем. Жалованье Р. В. Малиновскому было назначено вначале 500 руб., согласно его заявлению, а затем впоследствии я увеличил его до 700 руб., так как жена г. Малиновского — женщина скромная, с наклонностями к буржуазной жизни,— знала о его сотрудничестве, видела в этом несение Малиновским служебных правительственных функций и, в силу присущей бережливости, распоряжалась всеми средствами мужа, зная источник и сумму его получек, ввиду этого я, после откровенного разговора Малиновского на эту тему, прибавил ему 200 руб. на его личные расходы. Кроме того, я широко оплачивал все его поездки за границу и отдельные его услуги, как, напр[имер], когда он передал мне 2/3 шрифта и остов станка во время возникавших предположений о постановке тайной типографии в Финляндии; против чего я воспротивился и таковая не была поставлена; отчет об этой поездке в форме донесения начальника губернского жандармского управления имеется и в нем содержится и речь Малиновского, заранее меня осведомившего об этой поездке в Выборг и Гельсингфорс, ввиду чего мною были даны соответствующие директивы начальнику управления и на заседания были введены наши сотрудники; это было в феврале 1913 года; затем, когда г. Розмирович привезла прокламации, Малиновский об этом сообщил мне; хотя я должен был бы всю эту литературу задержать, но, опасаясь подозрительности г-жи Розмирович, я вынужден был 1/3 часть разрешить дать Бадаеву, как представителю петроградских рабочих, всю же остальную литературу прислать, но Малиновский по тем же причинам прислал мне только 1/3 часть при записке своей, написанной измененным почерком, что 1/3 он оставил у себя; затем, когда через некоторое время вопрос об этой литературе не подымался, он сам прислал мне не всю, правда, оставшуюся у него часть; потом при каждом возвращении из-за заграничной поездки я, ввиду ценности сведений, им привозимых, и точности исполнения им даваемых мною поручений, выдавал ему наградные и, наконец, когда одно время архив фракции перекочевывал с места на место, переходя на сохранение каждого из депутатов шестерки, то, вследствие выраженного мною желания ознакомиться с ним, Малиновский доставил мне его на квартиру, и я ночью в департаменте полиции в политическом отделении перепечатал все то, что могло представить для нас ценность, и утром с разными предосторожностями переслал Малиновскому. Свидания Малиновскому я назначал в отдельных кабинетах второклассных и первоклассных ресторанов (имеющих двойные входы) с принятием мер предосторожности, заранее обеспечивая на подставное имя кабинет и заранее придя, чтобы установленная за Малиновским проследка не могла догадаться о моем присутствии, а иногда в экстренных случаях в закрытых, наемных, один раз в департаменте полиции, куда он явился ко мне в качестве уполномоченного шестеркой с просьбой по поводу арестованных партийных работников; со времени ухода из департамента полиции, согласно желанию ген. Джунковского, С. Е. Виссарионова — [его] в апреле 1913 года назначили на должность председателя цензурного комитета, свидания с Малиновским продолжались вплоть до конца января 1914 года с той же регулярностью, но на них никто не присутствовал и записи его передач и ответов на мои вопросы я вел в небольших, в 1/8 формата, тетрадях, а затем по каждому вопросу отрывные листки со своими резолюциями передавал заступившему место полк. Еремина, тоже переведенного ген. Джунковским в Гельсингфорс начальником губернского жандармского управления, М. Е. Броецкому ¹⁴⁶ для исполнения, который эти листки и присоединял как мои резолюции к соответствующему делу. Приходя на каждое заседание, я брал с собой ряд переписок из департамента полиции или поступивших бумаг, чтоб получить от Малиновского те или другие разъяснения относительно возникавших на местах партийных вопросов или лиц, проходивших по перепискам департамента полиции, как активных работников группы, поручая ему, если он не мог мне дать ответа, узнать у соответствующих депутатов и к следующему разу мне сообщить, затем, перед разъездом депутатов на места, когда вырабатывался ими план их деятельности в своих округах в каникулярное время, он меня держал в курсе предположений каждого из депутатов, последствием чего являлись мои распоряжения соответствующим розыскным провинциальным органам о наблюдении за такими поездками и о расстройстве намеченных собраний; после приезда депутатов на заседания Государственной думы Малиновский неукоснительно мне докладывал о всех привезенных депутатами из своих районов впечатлениях и данных о местной партийной работе, чем {112} давал возможность не только проверять деятельность моих наблюдательных учреждений, но и принимать меры к пресечению партийного местного движения. Самого Малиновского я от таких поездок в район его избирателей,— хотя он всегда порывался ехать по многим, иногда даже не партийного характера причинам,— по мере возможности сдерживал; но в таких редких случаях, когда он выезжал, я настойчиво требовал от него проявления осторожности сношений с Мартыновым, через которого он должен был сообщать мне о своих выступлениях, а полк. Мартынову давал директивы всячески мешать агитационной деятельности Малиновского путем срывания собраний партийного характера с участием Малиновского, но с тем, чтобы не было поводов к привлечению его и других к ответственности. Что же касается до закрытия съезда торгово-промышленных служащих, на котором Малиновский вынужден был, как московский представитель рабочих, выступить весной 1913 года со своею лекцией о страховании рабочих и пропагандировать, по уполномочию партии, «Правду», то были даны соответствующие указания от меня через полк. Мартынова чинам полиции, с ведома градоначальника, об остановке Малиновского в тех местах его речи, о коих было уже заранее условлено, где проскальзывал наиболее яркий агитационный призыв; затем, когда Малиновский довел до сведения моего через полк. Мартынова о том, что съезд вследствие участия в нем партийных деятелей и приезда и ожидаемых выездов из Петрограда некоторых членов левых партий Государственной думы, в том числе, если память не изменяет мне, и г. Керенского ¹⁴⁷, может играть значительную объединительную роль в выработке тактики борьбы с правительством и рекомендовал скорее его закрыть, то из переписки по вопросу о съезде можно усмотреть, что он был немедленно местной администрацией, по приказанию из Петрограда, вследствие моего доклада, закрыт.

Выступления Малиновского в Госуд. думе были для меня тягостными, и поэтому всякий его выход на кафедру Государственной думы мною обсуждался с разных сторон и если была возможность этого избежать, то я пользовался каждым таким случаем, прибегая иногда к рекомендации ему заболеть. Но в тех случаях, когда он, в силу своего положения в ЦК и в группе, как товарищ, а затем и председатель фракции, должен был выступать, я принимал все меры к тому, чтобы всячески смягчить {113} его речи; это надо было делать осторожно, потому что речи не им составлялись и он должен был придерживаться партийного подлинника; что это так, это можно проследить по думским отчетам и партийным архивным данным, напр[имер] речь по поводу взрыва на пороховых заводских складах вблизи Петрограда, куда он с некоторыми депутатами ездил, и другие. Но самым для меня острым моментом из всех выступлений Малиновского за мой период было выступление его в декабре, если не ошибаюсь, 1912 года с провозглашением декларации партии. Текст декларации мне дал Малиновский на свидании 27 ноября 1912 года; каждый пункт он отстаивал сильно, боясь с первых же шагов во фракции возбудить к себе подозрительность со стороны своих сочленов; но вместе с тем каждый пункт был неприемлем для меня; способов избежать оглашения декларации не было никаких, так как то лицо, которое заступило бы Малиновского как фракционный оратор, для меня было неприкосновенно, и поэтому, выбирая из двух зол, надо было, в силу необходимости, согласиться на разрешение Малиновскому выступить по этому вопросу в Государственной думе. Единственным пунктом, который я отвоевал, это было то место декларации, где выставлялось требование о широком народовластии, и видоизменил его в несколько смягченной форме, продиктованной мною Виссарионову, по принятии ее Малиновским. Этот текст декларации с моими исправлениями я представил г. Макарову при докладе, и он, ознакомившись с ним, вернул мне 30 ноября, имея в виду переговорить с председателем совета В. Н. Коковцовым ¹⁴⁸, дабы просить председателя Государственной думы обратить особое внимание на недопустимость оглашения с кафедры означенной декларации. Зная, таким образом, взгляд министра на выступление Малиновского, я сговорился с Малиновским относительно того, чтобы он всем своим поведением на кафедре Государственной думы при выступлении по этому вопросу вывел из равновесия председателя Государственной думы, который должен был председательствовать на этом заседании лично, и вызвал нервность отношения к себе со стороны депутатов умеренных партий. Если взять стенографический отчет этого заседания Думы, то можно видеть, что М. В. Родзянко принужден был лишить при шуме и криках депутатов правой и умеренных групп Малиновского слова и он, не дойдя даже до оглашения одной трети декларации, под аплодисменты своей партии {114} сошел с кафедры Государственной думы. Что касается выдачи Малиновскому 30 рубл[ей] за билеты, то этот расход касается студенческого вечера 4 декабря 1913 года, устроенного для пополнения партийной кассы, причем депутатам левого крыла были вручены билетные с талонами книжки для распространения среди сочувствующих организации лиц. Такая книжка была и у Малиновского. Желая уменьшить количество партийной публики, я хотел купить у него всю книжку, но он из-за боязни проверки талонов отказал в продаже мне всех билетов и потому я закупил у него только несколько билетов на сумму 30 рублей, которые и раздал некоторым чиновникам департамента полиции, но не для них лично, а для их жен и сестер. Затем на этом вечере должен был выступить артист императорских театров Ходотов ¹⁴⁹, который, по докладу Малиновского, тяготел по своим политическим убеждениям к левым партиям, всегда выступал бесплатно, конечно, на подобного рода замаскированных партийных вечерах. Ввиду этого я поручил Малиновскому быть на этом вечере, собрать сведения более подробные о Ходотове и мне потом высказать свои впечатления о нем и обо всей закулисной обстановке вечера. Последствием этого было сообщение секретным письмом директору императорских театров с просьбой, если не ошибаюсь, о воспрещении Ходотову, как артисту императорских театров, выступать на таких вечерах, причем была дана обрисовка и убеждений г. Ходотова. Что касается вопроса о партийном периодическом органе печати «Правда», то инициатива издания этой газеты всецело принадлежала г. Ленину и поручение об исходатайствовании официального разрешения на ежедневный выпуск этой газеты было дано Малиновскому до открытия Государственной думы ¹⁵⁰. На эту газету Ленин смотрел как на одно из прочных звеньев той цепи, которая связывала бы всю нелегальную базу не только с ЦК, но и с думской с.-д. фракцией. Эта мысль была им обдуманно выношена, и в преследовании осуществления ее он был настолько настойчив, что все предпринимаемые мною меры борьбы не привели ни к каким результатам и только на время могли отсрочить вопрос об издании этой газеты. Никогда я с таким вниманием не просматривал закон о печати и законодательные мотивы к нему, как в этот период, для того чтобы найти какой-либо формальный повод к отказу в разрешении выпуска этой газеты. Данные секретной имперской агентуры, имеющиеся в де-{115}лах департамента полиции, подтверждают, насколько серьезный ущерб интересам правительственной политики моего времени в деле борьбы с означенной партией мог бы принести этот легальный партийный орган, так как он отвечал и отражал общепартийные пожелания. Когда разрешено было издавать эту газету не в Москве, а в Петрограде и были в полности на оборудование собраны деньги и приступлено к выпуску газеты, имея в портфеле редакции значительное количество ценного (с точки зрения, конечно, партии) газетного материала, присланного Лениным и его ближайшими сотрудниками, то я, понимая значение этого периодического издания, повел против него всеми имевшимися в моем распоряжении средствами борьбу; для этой цели мною по соглашению с главным управлением по делам печати и градоначальником, имевшим соответствующие права на основании усиленной охраны, по обязательному постановлению о печати, несколько вследствие этого измененному в отношении кар за распространение конфискованных номеров и за выкрикивание газетчиками содержания газет, были даны соответствующего определенного направления указания лицам, пропускавшим первый очередной номер, причем полиция была привлечена к наблюдению за типографией в том смысле, чтобы до пропуска первого очередного номера газета не выпускалась из типографии; впоследствии, по специально изданному в отношении типографий обязательному постановлению, владельцы типографий настолько были обязаны личной ответственностью в этом отношении, что отказывались печатать у себя эту газету; за №№, временно приостановленными по постановлению цензора, было установлено наблюдение за тщательным их хранением; судебная власть, осуществлявшая преследование по делам периодической прессы, была введена в курс правительственной борьбы с этим изданием в тех случаях, когда она не имела в своем распоряжении законных причин к наложению конфискации, а инкриминируемая та или другая статья могла поднимать партийное самочувствование читателя, административная власть накладывала свое взыскание в высшей мере; полиция действовала на разносчиков, не допуская их по возможности в фабричные районы и скупая в нужных случаях номера газеты; за теми партийными рабочими, которые приходили сами для забора номеров на фабрики, охранное отделение имело наблюдение и держало их на своем учете; жандармская железнодорожная полиция {116} была инструктирована в отношении газетного багажа, чтобы в нужных случаях, пока не состоится судебное решение о конфискации, передаваемое мною на места губернаторам и начальникам губ. жанд. управлений, железнодорожная полиция не выдавала на места получения груза; затем административные кары денежные были заменяемы в некоторых случаях личным арестом издателей, вследствие чего руководителям газеты пришлось нанимать чуть ли не еженедельно издателей, далеких от партийных побуждений, как мне их обрисовывал Малиновский, из числа лиц, вышедших в жизненный тираж ¹⁵¹; и, наконец, Малиновский, держа меня в курсе намеченных статей, присылаемых из-за границы или местных, всех планов редакции, внутреннего ее обихода, посещающей редакцию партийной среды, в особенности иногородней, или командированных Лениным лиц, представляя мне отчеты и постоянно докладывая мне о состоянии кассы, дабы я мог знать, когда удобнее и какую меру административной репрессии применить к газете,— дал в мои руки важный для меня материал, который мною был использован как в видах задерживания в нужных случаях посылаемых по почте в провинции отдельных номеров, распространение коих я признавал нежелательным, так и в целях осведомления провинциальных розыскных органов с партийными лицами — это все адреса и списки подписчиков и вкладчиков на газеты. Как представитель политической партии, я, действуя единолично, полагал, что всеми принятыми мною мерами и способами борьбы против «Правды» я часто рвал цепь Ленина, прекращая или ослабляя электрический ток его влияния ¹⁵². Бережно охраняя Малиновского от провала, я с крайней осторожностью относился ко всем лицам, кои входили с ним в соприкосновение или о коих он мне передавал сведения особо секретного характера, известные ограниченному кругу лиц. Поэтому с его именем связано небольшое число арестов, причем о каждом аресте, вызываемом только особою необходимостью или силою складывавшейся обстановки, я с ним подробно обсуждал, дабы это не могло заронить какого-либо в отношении его подозрения. Да это и понятно, потому что я иначе определял его роль и значение как сотрудника департамента полиции. В особенности я всегда старался быть осторожным в отношении делегатов Ленина, прибегая в большинстве случаев к вспугиванию их и отъезду. Что же касается ареста г-жи Розмирович, супруги Трояновского, то ее арест был вызван крайней необходимостью, ибо начальник охранного отделения в Петрограде мог бы, не зная о сотрудничестве Малиновского, обнаружить его, так как и я на основании слов Малиновского и агентуры охранного отделения дал начальнику отделения, стоя вплотную около Розмирович и Малиновского, ряд таких сведений, по коим г-жа Розмирович, в случае ее ареста в Петрограде, в силу присущей ей подозрительности, догадалась бы непременно о роли Малиновского и могла бы не в то время, а в будущем повредить Малиновскому. Поэтому по его совету я арестовал ее в Киеве; через месяц г-жа Розмирович была выпущена и исключительно по настоянию Малиновского, испуганного несколько намеками г. Трояновского в письме по поводу ареста жены, которым Малиновский придавал несколько, с моей точки зрения, нервное значение; лично я, наоборот, считал необходимым именно вследствие этого письма для охраны интересов Малиновского дальнейшее преследование г-жи Розмирович, против которой у меня имелись законные основания к обвинению ее.

Мои свидания с Малиновским устраивались по предварительному соглашению в дни, намеченные на предыдущем свидании; если же что-нибудь задерживало его или меня или являлась экстренная необходимость, то у него в квартире был заведен на отпущенные мною деньги телефон и у нас были условленные с ним имена, отчества и разговорные шифры, причем я преимущественно пользовался городскими общего пользования телефонами для срочных разговоров; к этому и он для тех же передач прибегал, пользуясь иногда думскими телефонами. В образовавшейся впоследствии во фракции шестерке единственным человеком, которого и я, и Малиновский боялись, был Петровский в силу его партийной выдержанности, замкнутости, подозрительного приглядывания даже к близким единомышленикам и чуткости; меня и Малиновского спасало то, что г. Петровский был очень осторожен в своих выводах и не поддавался без фактических оснований своему настроению. Поэтому я все время Малиновского предупреждал быть осторожным, неоднократно обращал его внимание не выделяться образом жизни, удерживал его от увлечения внешним видом своей одежды и пр. и в последнее время поставил даже постоянное наблюдение за Петровским, так как последний начал скрывать некоторые свои партийные шаги от некоторых софракционеров, в том числе и Малиновского. {118} Не скажу, чтобы Малиновскому, в особенности в первое время, нравилось общение со мной и С. Е. Виссарионовым; мы были для него несколько иными людьми, кои его стесняли своим методом изучения партии и планом наступательной борьбы с ней; он привык видеть реальное проявление результатов своих докладов в форме активной деятельности охранного отделения и долгое время пытался меня убедить в необходимости перевода в Петроград для сношения с ним полк. Иванова, который вел его в Москве, наблюдая в Московском охранном отделении за с.-д. местной организацией. Затем Малиновский, сильно дорожа положением в партии и во фракции вообще и в частности званием депутата и боясь его потерять, пытался иногда вырваться из-под моего руководительства и влияния, иногда скрывал свои активные выступления в рабочей среде, свои посещения партийных лиц, свою переписку, переводя адреса на близких своих родственников по жене в Петрограде, и свои фракционные переговоры. Но, в силу того же положения, вследствие широко поставленной в ту пору по с.-д. партии агентуры в охранном отделении по моему требованию, затем перлюстрации партийной переписки, отчетов думской агентуры полк. Бертгольдта ¹⁵³, работавшего в направлении даваемых ему мною указаний и реорганизованной мною в департамент полиции разработки данных по партиям, я был в курсе многого того, что Малиновский желал скрыть от меня, и часто ему давал это чувствовать; наконец, чтобы окончательно от этого его отучить, я прибег к следующему приему. Когда его фракция искала себе помещение, то я, опрашивая его о намечаемых квартирах, добился при содействии розыскной полиции того, что фракция наняла такое помещение, рядом с которым я мог нанять помещение для интеллигентных развитых агентов, и провел в помещение фракционной комнаты сеть слуховых аппаратов. В это время я, будучи директором департамента полиции, предпринял ряд шагов к улучшению постановки имперского уголовного сыска с применением научных приемов борьбы с преступностью, завершившейся созванным мною впервые в истории департамента съездом начальников сыскных отделений; предварительно мною были командированы за границу чиновники особых поручений для изучения некоторых отраслей уголовного розыска; они в числе других новинок привезли и эти аппараты. Пользуясь этим приспособлением, я вел журнал через своих агентов, конечно, {119} всех заседаний; журнал этот был полным отражением всех фракционных разговоров, и, когда Малиновский, докладывая мне о заседаниях фракции, или чего-нибудь не договаривал или обходил молчанием, я ему передавал сам ход заседания с фотографической точностью, поправлял его, напоминал ему те или другие вопросы, ему задаваемые софракционерами, и в конце концов довел его до полной убежденности, что у меня, кроме него, есть и другой сотрудник из членов фракции, в чем, конечно, я не пытался его разуверять; после этого Малиновский сам спешил мне во всех подробностях давать отчет во всем, что относилось к делам фракции. Ко мне Малиновский относился с уважением, и я в свою очередь никогда не задевал его самолюбия, не пытаясь без нужды приподнимать завесу его прошлого. На меня, как дилетанта в области личного ведения агентуры в левых партиях, ибо Малиновский был моим первым сотрудником, последний все-таки производил впечатление человека, знающего свои обязанности. По словам Малиновского, он считал себя по складу личных своих воззрений сторонником правительства и, как, например, указывал на его служение правительственным интересам во время прохождении службы им в Измайловском полку, когда он сообщил безвозмездно даже Петроградскому охранному отделению сведения о брожении в антиправительственном направлении в воинской части; но вообще о своем прошлом он говорил только вскользь. После оставления мною службы в департаменте полиции я, видя, что ген. Джунковский во время моих докладов, после свидания с Малиновским, всегда ограничивался молчаливым выслушиванием и что вообще вопрос о сотрудничестве является больным местом в его наблюдательной и руководительной роли товарища министра внутренних дел, заведующего полицией, счел нужным не подвести Малиновского под какой-нибудь неожиданный удар, который мог бы явиться несчастьем и для него, и для его ни в чем не повинной семьи, которой он гордился и любил по-своему. Для Малиновского мой уход из министерства внутренних дел был тяжелым ударом, и он в смене Виссарионова и меня видел поднявшийся и над его головой молот, тем более что ген. Джунковского он почему-то всегда, я бы сказал, не боялся, а опасался. Поэтому Малиновский просил меня обеспечить денежно его семью и дать ему свободу действий, не передавая его никому из чинов департамента полиции, чего, конечно, я сделать {120} не мог уже в период моего оставления службы. Ввиду этого я при своем свидании со своим заместителем Брюн-де-Сент-Ипполитом заговорил сам с ним о Малиновском, передал ему слова Малиновского и посоветовал ему дать 5 тыс. рублей и, если ген. Джунковский не признает, из опасения активной деятельности со стороны Малиновского, оставления его в числе депутатов, то потребовать от Малиновского выхода из Государственной думы, обещая в этом направлении и Брюну свое содействие; но, во всяком случае, просил его указать, ввиду проявляемой Малиновским в это время вполне понятной нервности, кому я должен передать его — ему ли, Брюн-де-Сент-Ипполиту, или Васильеву ¹⁵⁴, бывшему после Виссарионова вице-директором департамента полиции и посвященному, конечно, в тайну Малиновского. Брюн мне сказал, что он о Малиновском переговорит с В. Ф. Джунковским, и заявил, что лично он отказывается от свидания и знакомства с Малиновским, а просит меня передать его Васильеву, которому он и сообщит дальнейшие результаты решения ходатайства Малиновского товарищу министра. Вследствие этого я по телефону сообщил г. Васильеву о существе разговора с новым директором по поводу Икса (так подписывался Малиновский в сношениях со мною и в расписках о получении денег), а Малиновскому передал, чтобы он по телефону, данному мне г. Васильевым, с ним условился о дне и часе и месте свидания. После этого я, вследствие существовавшего обычая, принятого оставляющими департамент полиции директорами, не считал себя вправе не только говорить или видеться с Малиновским, о чем я ему, прощаясь и благодаря за службу, передал, но и узнавать о нем у кого-либо из чинов департамента полиции. Только в мае 1914 года, когда у меня умирал мой старший сын, Малиновский встревоженным тоном передал мне, что он не понимает поведения Васильева в отношении его, так как Васильев в течение полутора недель отклоняет все его, Малиновского, попытки к свиданию, и он из всей окружающей его в Государственной думе обстановки видит шатающуюся под ногами почву и просит меня во имя его заслуг для департамента полиции и моих постоянно добрых к нему отношений выяснить, что хочет от него ген. Джунковский, так как он, Малиновский, в этом видит отражение отношений к нему со стороны ген. Джунковского, и, во всяком случае, просил устроить ему свидание с Васильевым. Мне его было жалко; такого растерянного тона я никогда у Малиновского не слышал, и я понял, что, действительно, его положение, видимо, трагическое. Указав ему причины, по которым я не могу лично выйти из дома, я успокоил его обещанием настоять, чтобы Васильев с ним лично повидался, и по телефону по этому поводу переговорил с Васильевым и указал ему, что если департамент полиции не желает пользоваться услугами Малиновского, то надо все-таки с ним расстаться таким образом, чтобы Малиновский был спокоен за себя, потребовав от него только гарантии прекратить свою партийную и сотрудническую деятельность. Какие дальнейшие результаты были от моего вмешательства, я не знаю, ибо у меня умер сын и я больную жену и семью отвез на Кавказ, затем по приезде осенью узнал, что Малиновский ушел из состава Думы по прошению, а из газет во время войны со слов С. Е. Виссарионова, что Малиновский был ранен в качестве призывного солдата в бою бомбой и был взят германцами в плен ¹⁵⁵.

По вопросу об отношениях австрийского правительства к Ленину могу добавить, что Ленин настолько, по словам Малиновского, был аккредитован доверием со стороны австрийского правительства, что его письменные удостоверения с ручательством за то или другое лицо имели гораздо более значения, чем всякие посольские или консульские удостоверения для австрийских властей. Малиновский Ленина прозвал нашим консулом в Австрии. Малиновский мне также говорил, что вся литература пропускалась в нашу границу со стороны Австрии вполне свободно, если провожавшее лицо имело от Ленина пропуск. Сам Малиновский ездил к Ленину, проходя границу через посредство партийных лиц, известных Ленину, ибо я ему своих паспортов не давал и к градоначальнику он не обращался. Между тем в Австрии наблюдение за всяким приезжавшим из России в мою пору службы, по моим сведениям, было сильно стеснено и такое лицо было окружаемо большим филерным наблюдением, причем Малиновский говорил, что если в таких случаях наш русский путешественник обращался к Ленину, то наблюдение снималось. Показание писал собственноручно

С. П. Белецкий.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 212—224 об. {122}

ПОКАЗАНИЯ В. Г. ИВАНОВА

Петроград, 8 июля 1917 г.

Постановление от 8—14 июня 1917 года мне предъявлено. Я не признаю себя виновным в том преступлении, юридические и фактические признаки коего подробно в этом постановлении изложены. Я уже давал вам 13 и 17 мая 1917 года свои подробные объяснения по поводу главнейших фактов, касающихся истории прохождения Малиновского в члены Государственной думы 4-го созыва. Подтверждая ныне эти свои показания, я могу их дополнить следующими данными. По поводу инструкции по ведению внутренней, секретной агентуры я заявляю, что знал о факте существования какой-то инструкции у начальника охранного отделения, но сам такой инструкции я не читал; те положения инструкции, которые приведены в постановлении о привлечении меня в качестве обвиняемого, мне совершенно неизвестны, и я даже утверждаю, что я никогда не руководствовался в своей деятельности никакими правилами, допускавшими развитие преступления до наивысших пределов при невмешательстве чинов жандармской полиции, о таком преступлении осведомленных.

Что касается Романа Малиновского, то я могу категорически заявить, что я совершенно не припоминаю, чтобы Малиновский мне когда-либо заявлял о своем сотрудничестве с чинами охраны до апреля 1910 года. Помнится, что при мне Малиновский никому не говорил ничего по этому поводу. Примечания, сделанного Виссарионовым на справке о деятельности секретного сотрудника Портного, я не могу понять. Кто такой Эрнест — не знаю (предъявлено вещественное доказательство). Я никогда не стал бы скрывать, если бы что-либо знал об услугах, оказанных Малиновским какому-либо розыскному органу до Московского охранного отделения. Я не представляю себе, чтобы Виссарионов делал какие-либо отметки при мне на справках о секретных сотрудниках. Вообще смысл и история происхождения примечаний С. Е. Виссарионова на листке, посвященном сотруднику Портному,— мне неизвестны.

По поводу избрания Малиновского в члены Государственной думы я должен, прежде всего, заявить, что совершенно не припоминаю ни одного случая каких-либо моих разговоров по поводу возможности такого избрания {123} с полковником Заварзиным. Я хорошо помню, что разговор о том, что Малиновский может быть избран в члены Думы, имел место между мною, Мартыновым и Виссарионовым. От чего все эти разговоры начинались, я точно не помню. Я припоминаю, что Малиновский сам поставил этот вопрос, сообщив, как мне кажется, или мне, или при мне Мартынову, что он может быть избран в члены Государственной думы от партии с.-д. Я не припоминаю, чтобы этот вопрос поднимался ранее июля или августа 1912 года; не припоминаю, какие могли быть данные у Виссарионова сообщать в своем рапорте еще от 5 мая 1912 года о том, что предполагается кандидатура сотрудника Портного в члены Государственной думы. Здесь нужно иметь в виду, что при собеседовании вице-директора департамента полиции с секретными сотрудниками мы, чины розыскного ведомства, присутствовали лишь постольку, поскольку получали приглашение от вице-директора; вполне возможно посему, что не все разговоры с Портным происходили в моем присутствии, тем более что при свиданиях моих с Портным вообще обыкновенно присутствовал и начальник отделения. Скажу кстати, я даже не могу себя считать руководителем этого сотрудника; я только записывал при свиданиях наиболее интересные сообщаемые сведения в кратких словах. Здесь необходимо мне пояснить, что подполковник Мартынов превосходно знал все, что касается Малиновского (Портного). Мартынов приехал в отделение в июле 1912 года из Петрограда и объяснил, что ему дела отделения уже известны по перепискам, находившимся в департаменте полиции. Поэтому его ссылка на меня, что он лишь на меня полагается, подписывая бумагу с донесением о необходимости ареста Моисея Кривова, совершенно не соответствует действительности. Он был вполне в курсе дела, и, не одобряя содержания бумаги, конечно бы, ее не подписал. По поводу этого рапорта я представляю себе следующую картину; вероятно, при мне Виссарионов и Мартынов совещались по вопросу о препятствии, возникающем при проходе Малиновского в Думу, вероятно, они тут же посовещались и продиктовали мне текст этого рапорта, который я, очевидно, и занес в секретный журнал, проставив на бумаге соответствующий номер. Иначе я не могу себе представить, чтобы Мартынов послал ротмистру Ершову телеграмму об аресте Кривова без санкции вице-директора, которого, однако, просил дать личные указания тому же Ершову. Точно всего этого не припоминаю, но представляю себе именно вышеуказанную картину событий. Был ли Кривов арестован или нет, я так и не знаю до сего времени.

С Белецким у меня никогда не было разговоров по поводу секретных сотрудников, и в частности о Малиновском. При мне он никаких личных указаний подп. Мартынову о сотрудниках не давал. По поводу выдачи Малиновскому паспорта Эйвальдта, а также о переписке по поводу судимости Малиновского я остаюсь при своих прежних объяснениях, к коим добавить ничего не могу. Я припоминаю еще, что после того, как Малиновский уже был выбран в члены Государственной думы, тут как-то при мне он имел свидание с вице-директором Виссарионовым. Очень возможно, что это было в начале ноября 1912 года перед отъездом Малиновского к Ленину, когда, как Вы говорите на основании документов, Виссарионов, приезжал в Москву в связи с вопросом о подозрениях в провале Портного. Во время этого свидания С. Е. Виссарионов объяснил Малиновскому, что он теперь переходит из ведения Московского охранного отделения в ведение департамента полиции, куда он и должен по приезде в Петроград позвонить по указанному номеру телефона, назвавшись, помнится, Славянским, или Славиным, или Славным, кажется, именно Славянским. Хотя по приезде своем в Петроград Малиновский из-под руководства Московского охранного отделения [вышел], однако он при своих неоднократных после того приездах в Москву оказывал любезность Московскому охранному отделению и по старой памяти давал еще разные сведения, освещавшие имевшиеся у нас частью или же дотоль неизвестные данные общего характера; какие это именно были сведения, я сейчас не помню. Я несколько раз видел после избрания Малиновского в Думу и после переезда в Петроград этого нашего сотрудника в Москве. Я помню, что я вел даже записи дававшихся им сведений и в этот период времени, причем начальник отделения за любезность Малиновского, выражавшуюся в сообщении сведений, уплачивал ему разные суммы денег — по 25 рублей, то 50 рублей. Эти записи, а равно и предыдущие, касавшиеся сведений, полученных от Портного, должны находиться в Московском охранном отделении и в департаменте полиции. Я не помню, какой тут был псевдоним у Малиновского после его избрания в депутаты. Мне почему-то думается, {125} что он и в Москве у нас числился в то время под именем Икса.

По отдельным вопросам поясняю. Я совершенно не представляю себе, ездил ли Малиновский на свою родину в Плоцкую губернию для получения удостоверения о своей несудимости. Не помню даже и разговоров на эту тему. Я не помню, говорил ли мне Малиновский или слышал ли я хотя бы от кого бы то ни было, чтобы на фабрике Фермана были какие-либо недоразумения со временем службы Малиновского на заводе, требуемым законом для участия в выборах в Думу. Я не помню, чтобы Малиновский мне рассказывал что-либо о 25-рублевой взятке конторщику фабрики Фермана за улажение этого инцидента.

Могу добавить к своему объяснению, что ни с кем я в предварительное соглашение на служебные злоупотребления не входил, с Макаровым, Золотаревым и Белецким даже вовсе никаких бесед о Малиновском не имел. Распоряжения начальства для меня были обязательны, ибо такова уже служба по военному ведомству. Прошу обратить внимание на то, что в вопросе о несообщении сведений о судимости Малиновского московскому губернатору я никакого участия и не мог принимать, ибо не имел права с ним сноситься. В соглашении на арест Кривова я также не участвовал, и если где-либо и окажется, что поступил неправильно, то лишь по приказанию начальства. К сему считаю нужным присовокупить, что у Московского охранного отделения даже и не могло быть, мне думается, никакого желания проводить Малиновского в Государственную думу, ибо оно вследствие его отъезда из Москвы почти лишалось ценного секретного сотрудника, освещавшего партию с.-д. Резюмируя все сказанное, я должен еще раз повторить, что никакой вины за собой не чувствую. Я исполнял лишь чужие приказания, исходившие от моего начальства и для меня обязательные.

На ваш вопрос дополнительно объясняю. Стефания Андреевна Малиновская сотрудницей Московского охранного отделения не была. В конце 1912 года я узнал, что ей известно о том, что ее муж состоял сотрудником охранного отделения. Насколько я могу припомнить, дело это выяснилось так: как-то незадолго до отъезда в Петроград Малиновский мне сообщил, что какие-то сведения, если он не успеет сам, сообщит мне его жена; на мой вопрос о том, разве ей известно секретное сотрудничество мужа с охранным отделением, Малиновский мне ответил утвердительно. Если память мне не изменяет, Малиновская действительно тогда, по поручению мужа, сообщила мне те сведения, которые были получены им. Помнится, что я видел Стефанию Андреевну и лично на улице или на вокзале при назначенном Роману Вацлавовичу свидании. Кажется, и по телефону она мне сообщала сведения раза два. Словом, здесь в конце их пребывания в Москве перед переездом в Петроград Стефания Андреевна Малиновская была в курсе дела по поводу связей ее мужа с охранным отделением. Что было раньше, свидание с Малиновским или же разговор наш по телефону,— я не помню. Больше к своему показанию ничего добавить не имею. Прочитано.

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 227—229 об.

ИЗ ПОКАЗАНИЙ С. Е. ВИССАРИОНОВА

Петроград, 11 июля 1917 г.¹⁵⁶

...О том, чтобы Малиновский мог приехать в Россию из германского плена в текущем году, я ни от кого решительно ничего не слышал ¹⁵⁷.

Я прошу предыдущее свое показание дополнить тем, что по вопросу о судимости Малиновского я в своем рапорте высказал мнение о недопустимости с точки зрения закона избрания его в Государственную думу; затем я возбудил в том же рапорте вопрос о необходимости сообщить московскому губернатору сведения о судимости Малиновского. Но когда я увидал отметку С. П. Белецкого о докладе министру внутренних дел, то я подчинился авторитету министра. Далее на свидания с Малиновским я ходил, имея в виду освещение деятельности думской с.-д. фракции. Теперь я признаю, что как проведение Малиновского в Государственную думу, так и оставление его там являлось совершенно недопустимым. Затем, я считаю, что Малиновский, как человек, наиболее знающий партийную жизнь и очень ловкий, обходил и фракцию и С. П. Белецкого, не говоря уже обо мне. К этому выводу меня приводят резкие выступления Малиновского в Государственной думе и на местах, вопреки дававшимся ему указаниям. Я и теперь не могу припомнить, представлял ли директору департамента вторую часть дневника агентурных записей со слов Малиновского или нет.

Я точно так же не могу вспомнить чего-либо освещающего сделанную мною отметку о том, что Портной говорил добровольно в 1907 и 1910 гг. с начальником охранного отделения по телефону, а также о кличке Эрнест...

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 238—238 об.

ПОКАЗАНИЯ А. Г. КОЗЛОВА

Нитачил [Пермь], 20 июля 1917 г.

С б. членом Государственной думы Романом Вацлавовичем Малиновским я познакомился, кажется, весной 1910 года, на одном из конспиративных собраний под Москвой в Кунцеве. Спустя несколько месяцев после этого собрания некоторые участники этого собрания были арестованы и им было предъявлено обвинение — участие в собрании в Кунцеве. После этого я близко познакомился с Малиновским и часто виделся с ним. В 1910 году, в ноябре месяце, когда производились аресты в связи с предполагавшейся толстовской студенческой демонстрацией, я был арестован на собрании представителей профессиональных союзов на 1-й Мещанской, в д[оме] Вердеревского. На собрании этом были Малиновский, Валерьян Федорович Плетнев, Василий Семенович Бронников, Михаил Павлович Быков (прож[ивает] сейчас в Туле, секретарь больничной кассы патронного завода). Часов около 9 вечера в квартиру явилась полиция. Мы все были испуганы, и мне бросилось в глаза, что Малиновский был совершенно спокоен. При допросе нас ротмистром Ивановым мне бросилось в глаза, что Малиновский допрошен был очень скоро, тем более, что он, как сам говорил, будет объяснять свое присутствие на этом собрании интересом к профессиональному движению, тогда я в первый раз усомнился в политической честности Малиновского. Все арестованные в д. Вердеревского были освобождены через несколько дней. В марте 1911 года я, Быков, Плетнев и Бронников были арестованы на улице Москвы под предлогом какого-то скандала ¹⁵⁸. У Плетнева в кармане оказался подписной лист в пользу арестованного. В это время Плетнев уже был делегатом от профессионального союза мануфактуристов на съезде фабрично-заводских врачей, состоявшемся в Москве. После находки подписного листа на наших квартирах был произведен обыск, причем у Плетнева было найдено письмо некоего рабочего Сковыша, в котором он просил Плетнева от имени профессиональных союзов мандат на съезде врачей Малиновскому ¹⁵⁹. Всех нас продержали в тюрьме 4 месяца и выслали в Вологодскую губернию, а между тем Малиновский не был даже арестован. В Сущевском арестном доме вместе со мною содержался арестованный по делу участия на съезде Иван Пильщиков, у которого при обыске нашли письмо, кажется, из Харькова, в котором рекомендовался некто Булочников; партийный работник, хорошо известным Малиновскому ¹⁶⁰. Это письмо было передано в охранное отделение, и все-таки Малиновский остался на свободе. Тут же в Сущевской части у меня и у моих товарищей возникло подозрение, что Малиновский провокатор, о чем мы тогда же сообщили большевику Бухарину, нынешнему редактору «Социал-демократа». Кроме нас четверых и Бухарина, о своих подозрениях о Малиновском никому не сообщали. После ареста мы были сосланы в Вологодскую губернию, однако я продолжал переписываться с Малиновским, уговорившись с товарищами не порывать с ним. Будучи в ссылке, Бронников встретился с одним из приятелей Малиновского — Чиркиным. В разговоре Чиркин высказал Бронникову свое подозрение относительно провокаторства Малиновского. Когда я узнал об этом разговоре, мы решили сообщить Чхеидзе. Мне известно от Бронникова, что Чиркин был у Чхеидзе, передал ему наше предположение о провокаторстве Малиновского, и Чхеидзе говорил, что он имеет уже несколько писем из Москвы относительно Малиновского, но фактических данных, уличающих его, не имел ¹⁶¹. После того я потерял Малиновского из виду и уже из газет узнал о выборе его в Государственную думу и бегстве за границу. Что касается партийной работы Малиновского, то я должен указать, что Малиновский участвовал в работе обеих фракций — большевиков, меньшевиков. Что касается относительно остальных предложенных мне вопросов, я ответить ничего не могу, так как не был близок к центрам партий и находился или в ссылке, или работал по окраинам России. Более показать ничего не имею. Прочитано.

Алексей Григорьевич Козлов. {129}

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 244—245 {129}

ИЗ ПОКАЗАНИЙ А. П. МАРТЫНОВА

Петроград, 30 июля 1917 г.

...Для меня вопрос стоял, как, очевидно, и для р[отмист]ра Иванова, в исполнении указаний и выраженного желания, т. е. равносильного приказанию департамента полиции в лице названных Белецкого и Виссарионова о том, чтобы мы не мешали проведению Малиновского в члены Гос. думы, и значит, если бы представилась необходимость, то устраняли бы препятствия к этому. Этим, напр[имер], объясняется то обстоятельство, что, когда у Малиновского возникли опасения, что на фабрике Фермана он не дослужит положенного для ценза выборов срока, то я получил приказание от директора департамента полиции, не помню теперь точно, в какой форме, телеграммой ли, или бумагой, доложить московскому губернатору генералу Джунковскому, чтобы он знал, что Малиновский, проживавший в пределах вверенной ему губернии, есть секретный сотрудник департамента полиции и что участие его в выборах и, следовательно, прохождение его в члены Гос. думы есть желание д[епартамен]та полиции. Я это выполнил и генералу Джунковскому доложил. Доложил именно только это, так как, во-1-х, я получил приказание так осведомить губернатора, причем мне не было объяснено в приказании д[епартамен]та полиции, для чего я должен это сделать, и я делал уже сам выводы, что, вероятно, департамент полиции желает получить у ген. Джунковского какую-нибудь поддержку, если бы встретились затруднения какие-либо при формальной стороне выборов. Утверждение Белецкого, что он поручил мне переговорить с директором фабрики Фермана, чтобы уладить вопросы об оставлении Малиновского на фабрике, не соответствует действительности. Во-1-х, я тогда и не виделся с Белецким, а затем это уже потому было бы невозможно, что если бы я, начальник Моск. охр. отделения, поехал бы к Ферману, в пределы губернии, где был свой розыскной жандармский офицер и фабрика находилась в пределах ведения Моск. губ. жанд. управления, где был свой надзор, то вместо конспиративности, так нужной в этом деле, получился бы провал Малиновского. Это настолько ясно, что если Белецкий еще раз вспомнит обстоятельства этого дела и это мое соображение, вытекающее из всей обстановки розыска, то он согласится, что {130} это поручение не могло быть мне дано и не было дано. В этом смысле для меня представлялось все время, что дело выборов Малиновского именно «и представлено его естественному ходу», как мне сообщено в известной и предъявленной мне телеграмме департамента полиции. Поэтому когда я получил эту телеграмму, то первое мое внутреннее движение было удивление, по какой причине она мне была послана; теперь после предъявления мне следственного материала и когда видел резолюцию министра об этом, т. е. чтобы дело предоставить его естественному ходу, то я понимаю эту телеграмму как шаблонное исполнение резолюции министра. Для меня же это не изменяло дела. Поэтому я и ответил, что дело предоставлено его естественному ходу, потому что я фактически и не вмешивался в него, а так как знал, со слов Малиновского, что, по его мнению, успех выборов его обеспечен, то добавил и это для сведения д-та полиции. Малиновский в разговорах со мной говорил мне очень туманно, что за ним есть прошлое, но какое, я точно не знал, и он мне говорил, что, по его мнению, это не будет препятствовать его выборам и утверждению их. Сам Малиновский очень стремился попасть в члены Гос. думы, и для меня представлялось тогда, что это в значительной степени основано на его громадном самолюбии; этим самым он превращался из простого рабочего в члены Гос. думы и, так как он, конечно, не мог не понимать, что в душе я не могу сочувствовать его уходу от моего ведения, так как я лишался хорошего осведомителя, то я объясняю себе многие действия Малиновского со мной желанием скрыть от меня некоторые подробности, которые могли бы мешать его прохождению в члены Гос. думы. Так, напр[имер], он говорил мне о том, что у него случилась неприятность в том смысле, что ему не хватает двух недель, кажется, для законного срока пребывания на фабрике, но что он это уладит. Как именно он уладит, я узнал только теперь, после предъявления мне следственного материала, а именно из показания А. М. Никитина, из которого вижу, что у Малиновского и Никитина состоялось свидание и соглашение о том, как нужно поступить Малиновскому в этом случае, т. е. дать какую-то взятку или «на чай» какому-то конторщику фабрики Фермана, с тем чтобы тот изменил или что-то неправильно записал о сроках пребывания Малиновского на фабрике. Кроме того, по тем же причинам Малиновский мне ничего не говорил о причинах своей поездки в Плоцкую губ. для доставления себе какого-то удостоверения, что он не судился, и будто бы за деньги, за 300 рублей, как я узнал это теперь из следственного материала. Если бы Малиновский мне это сказал тогда, так я бы и не поверил, что это можно сделать. Вопросу о бывшей судимости я не придавал значения, считая, во-1-х, что если с этой стороны будут препятствия, то Малиновский и не пройдет в члены Гос. думы, так как выборы его будут не утверждены губернской комиссией, а во-2-х, сам Малиновский мне говорил, что препятствий в этом смысле не будет. Справку о судимости, мне предъявленную, я не видел; когда она отпечатана на бумаге с бланком охр. отделения, я не знаю. Я печатать на пишущей машине не умею, а давать ее печатать кому-либо из служащих отделения едва ли бы было поручено из конспирации перед служащими. Время ее напечатания мне неизвестно. То обстоятельство, что она пришита к бумагам, помеченным осенью 1912 г., я объясняю случайности подшивки этого материала, да и не знаю, когда она была подшита. По поводу бумаги и материала о Малиновском и его сведений, я получил из департамента полиции приказание, в какой именно форме, не помню, телеграфной или письменной, что весь материал этот подлежит уничтожению. Что в отделении и было исполнено. К какому именно времени относится это распоряжение, я совершенно не могу вспомнить. Мне представляется, что тогда уже р[отмист]ра Иванова в отделении не было, значит, это было уже после 1913 г., и поручал я это выполнить р[отмист]ру Ганько, тогда, после Иванова, заведовавшему непосредственным освещением с.-демокр. организаций в Москве. Если р[отмист]р Ганько получил от меня это распоряжение, то он его и выполнил. Я помню, как мне было доложено, как будто именно им, что это поручение выполнено. Я думал, что департамент полиции у себя также уничтожил эту переписку. Точно вспомнить время, в которое состоялось это распоряжение, я не могу. По заявлению Белецкого, Малиновский ему говорил потом, при каких-то разговорах, что он мне объяснял и рассказывал, как он ездил в Плоцкую губ. и как он достал там удостоверение о несудимости за 300 руб. Если это Малиновский и рассказывал Белецкому, в чем, конечно, я не сомневаюсь, то это я объясняю желанием Малиновского показать, что он ничего не скрывал. Я же после утверждения выборов Малиновского считал, что у него не было обстоятельств, {132} помешавших ему пройти в члены Гос. думы, а когда много позже я узнал, что у него все же было прошлое, которое выразилось в каких-то преступлениях, которые мешали его прохождению в члены Гос. думы, то я становился сам в тупик, не зная, как это произошло, и даже думал, что департамент полиции дал какие-нибудь инструкции московскому губернатору в смысле оказания содействия утверждению Малиновского. Тогда именно, осенью 1912 г., я настолько был перегружен новым и большим делом, которое было мне поручено, что я не уделял столько внимания делу Малиновского, которое вообще мне представлялось уже решенным департаментом полиции и как бы для меня исчерпанным. Кличка Икс относится, как я знал, к Малиновскому; относится ли кличка Старый к нему же — в точности не помню. Возможно, что это относится и к какому-нибудь из прежних сотрудников, случайно снова явившемуся в отделение и давшему сведения. Приезд в Москву в октябре 1912 г. Виссарионова был вызван желанием департамента полиции проверить мои действия о филерах Клинковых, которые намеренно, по неудовольствию на меня, основанному, кажется, на наказании, которое я наложил на одного из братьев Клинковых, провалили мою секретную агентуру в лице, кажется, сотрудника под псевдонимом, кажется, Кацап или Сидор, не помню точно. Дело это касалось только одного этого сотрудника, однако я видел, как вице-директор Виссарионов выражал почему-то беспокойство, что может быть провален Малиновский, хотя это ниоткуда не вытекало. По неудовольствию, высказанному мне тогда департаментом полиции, мне тогда же казалось, что департамент полиции готов подозревать меня в каких-то действиях, направленных к торможению дела ухода от меня Малиновского, и возможно, что приезд тогда Виссарионова имел целью выяснить это обстоятельство. Виделся ли тогда Виссарионов с Малиновским или нет, я теперь не помню. Но могу допустить, что виделся, и если он имел цель обследовать и вопрос, не провален ли Малиновский вследствие ряда моих действий, повлекших за собой проступок Клинковых, то я могу допустить, что он виделся с Малиновским и без меня, т. е. именно для проверки моих распоряжений. Может быть, поэтому Виссарионов и поместил свои соображения о Малиновском в свою докладную записку о Клинковых, мне предъявляемую. О жене Малиновского Стефании Малиновской я первый раз слышу, с ним мне не пришлось говорить о ней. Упоминание в показании р[отмист]ра Иванова о ней и переговорах с Малиновским о ней я объясняю себе тем, что Малиновский, будучи более близко и доверчиво знаком тогда с р[отмист]ром Ивановым, говорил и о своей жене, и о всем том разговоре, который приведен в показании р[отмист]ра Иванова. Этой же близостью, основанной на долгом знакомстве, я объясняю себе перевод р[отмист]ра Иванова из Харькова в Петроград. охр. отделение в начале 1914 г., так как я думал тогда, что Малиновский будет снова поручен ему. В показании б. директора департамента полиции Васильева, мне предъявленном, есть подтверждение этому. После одной из поездок Малиновского за границу к Ленину он по возвращении рассказывал подробности этой поездки; я тогда, вероятно, с р[отмист]ром Ивановым был вместе на свидании с Малиновским. По обыкновению, я сначала прослушал рассказ Малиновского, а затем поручил р[отмист]ру Иванову записать все сведения, которые дал Малиновский для доклада потом в департамент полиции, который я и сделал в ноябре 1912 г. Почти все данные этого доклада относились к общему ходу розыска и для д-та полиции представляли большой интерес. Фраза в этом докладе, об отношении австрийской полиции, придирчивой к русским путешественникам вообще и предупредительной к Ленину и лицам, прибывающим к нему, записана со слов рассказа Малиновского, как весь материал, данный им, как фактический, так и эпизодический. Я тогда, в 1912 г., конечно, не связывал, да и не мог связывать его с какими-нибудь выводами о планомеренности действий австрийской полиции, а отнесся к этому как к эпизоду путешествия Малиновского и, как записано было р[отмист]ром Ивановым, так целиком и послал в д-т полиции. Телеграмму от 17 февраля с. г., данную на имя приставов г. Москвы и подписанную моим помощником подп[олковником] Знаменским и содержащую в себе сведения о возможности приезда в Москву Малиновского, я объясняю так: послана не бумагой, а телеграммой, для скорости и простоты выполнения дела; причем я не давал поручения специального подп[олковнику] Знаменскому послать именно телеграмму, а он это сделал, очевидно, для сокращения переписки; телеграмма послана полицейским телеграфом, значит, подписан один экземпляр, с указанием, что надлежит передать всем приставам; если же писать бумагой, то приходилось бы печатать 48 бумаг, {134} по числу участков подписывать их 48 раз. Поэтому подп[олковник] Знаменский, очевидно, для сокращения переписки и сделал так, да это так обычно и практиковалось. Уверен, что подп[олковник] Знаменский выскажет то же соображение в объяснение своих действий; насколько же шаблонно для меня было исполнение этой бумаги, то я помню, что на полученном мной из д-та полиции уведомлении о возможности появления в России и Москве Малиновского (если бумага была послана мне, как это и было) я написал «Подп-ку Знаменскому исполнить», без разъяснения, как исполнить, так как это было ясно и подразумевалось наблюдение по Москве за этим. Я помню, что я получил уведомление об этом именно из департамента полиции. Сам этим сведениям придавал мало вероятия. Кроме того, по практике я знал, что департамент полиции посылает для проверки всякие сведения, в свою очередь полученные им. Получив в свое время известный циркуляр д-та полиции с предложением направлять агентуру к большему разъединению фракций большевиков и меньшевиков и не допускать их слияния ¹⁶², я считал, что д-т полиции стремится к разъединению сил противника и ослаблению этим его; но самый способ выполнения, конечно, легче было написать, чем выполнить. Вопросы слияния этих фракций, конечно, принадлежали к таким, которые регулируются общим ходом жизни партий, да и самой страны в ее политическом и экономическом отношении, и регулировать их взаимоотношения усилиями секретной агентуры — это утопия и довольно наивная. Во-1-х, если бы деп. полиции знал, что по всей империи, в каждом розыскном органе имеется достаточно влиятельная для выполнения этих предначертаний агентура, чего, конечно, не было, а во-2-х, если бы можно было это делать через агентуру вообще. Выполнить эту задачу можно было, до известной степени, через интеллигентную часть агентуры, которая обычно была в «меньшевизме», значит, надо действовать через нее. Как раз этой агентуры всегда было меньше; это понятно, я думаю, без пояснений, так как в более культурных слоях труднее было доставать осведомителей. Сотрудники же большевики в большинстве были недостаточно интеллигентны, чтобы проводить пожелания д-та полиции. Лично я себе представлял этот циркуляр д-та полиции просто недостаточно продуманным. В предъявленном мне показании сотрудника Пелагея есть, между прочим, заявление, что я через одного из офицеров реко-{135}мендовал сделать так, чтобы Ленин приехал в Россию; категорически заявляю, что такого разговора не было и поручения, офицерам, такового не давал, да я и отлично понимал, что Ленин же не поедет же в Россию по приглашению Пелагеи. Слишком наивно. К изложенному считаю необходимым дополнительно пояснить следующее: 1) по принятии мной должности в июле 1912 г. начальника Моск[овского] охр[анного] отделения я был завален делами не только Моск[овского] охр[анного] отделения и делами по Высочайшему проезду, но, кроме того, я, по должности еще, совмещал и должность начальника Моск[овского] районного охранного отделения, заключавшую в себе обязанности по контролю и руководству розыском в 11 губерниях Московского района, губерниях, совпадающих по своему географическому положению с Московским промышленным районом. Каждый день в этот отдел охранного отделения, который назывался районным охранным отделением и имел особого офицера, моего 2-го помощника, накапливалась целая груда сведений по этим губерниям и возникала масса вопросов, требовавших большого срочного внимания и труда; 2) в своем показании от 6 июля 1917 г. Белецкий, говоря об отчете, представленном ему Виссарионовым, об обстановке событий того времени в московской партийной среде, в связи с возможностью избрания Малиновского в Гос. думу добавляет, что он, Белецкий, ввиду этого «при явке ко мне н[ачальника] Мартынова проявил к этому делу живой интерес». Я напоминаю, к какому времени это относится. Я знаю, что до встречи со мной на Бородинских торжествах в авг[усте] 1912 г. я с Белецким о Малиновском не говорил; тем более это ясно, что из дальнейшего показания видно, что Белецкий совещался по этому поводу с Виссарионовым и полк[овником] Ереминым. В Москве этого быть не могло, значит, это относится к какому-нибудь другому времени...

ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, лл. 292—295 об. {136}

МАТЕРИАЛЫ ВЕРХОВНОГО РЕВОЛЮЦИОННОГО ТРИБУНАЛА ПРИ ВЦИК

ПОКАЗАНИЯ МАЛИНОВСКОГО

27—28 октября 1918 г.

ВО ВСЕРОССИЙСКИЙ НАРОДНЫЙ ТРИБУНАЛ РСФСР

В 1892 или 1894 году я остался сиротой, когда отец помер, мне было 8 лет, а к смерти матери — 14, старшие сестры отдали меня в книжный магазин Баера в гор. Плоцке в учение, но я не хотел там быть, меня тянуло на завод, и я бежал в Варшаву, там поступил на фабрику мельхиоровых изделий «Грошковский-Годыцкий», где и пробыл около трех лет, но и там мне было нехорошо; я решил пуститься в кругосветное путешествие, для чего подговорил некоего Кокуляра, и в июле 1897 года мы бежали с намерением пробраться в Германию, денег для этого мы имели три рубля.

Добираясь до границы в Липновском уезде, по дороге попался нам одинокий дом, куда я вошел; в нем не было никого. Я стал искать, нашел хлеб, сыр, масло и 13 или 23 рубля денег; по дороге в Липно нас арестовали и осудили за кражу. Взломав печку в Чарнском волостном аресте, я бежал. Два или три месяца провел среди самых страшных подонков о[бщест]ва и был арестован и осужден за кражу и взлом казенного здания на 1 год и 6 месяцев тюрьмы.

В Плоцкой тюрьме была фабрика перламутровых пуговиц «Дубно», где я, а после отбытия наказания владелец этой фабрики взял меня к себе на такую же работу. Этим он спас меня от гибели. В 1901 году я был призван на военную службу и служил в лейб-гвардейском Измайловском полку. В 1904 и 5-м годах никакого участия в экспедициях или других тому подобных нарядах не принимал, т. к. служил конюхом у полк. Ботерьянова. В 1905 году осенью вернулся в роту и здесь за агитацию должен был идти под суд, но шт[абс]-кап[итан] Розгильдеев зачислил меня добровольцем на Дальний Восток, куда я не доехал, а был в гор. Могилеве в 20-м марш[евом] батальоне до марта 1906 года.

В апреле 1906 года в Петрограде уволился в запас и поступил токарем на завод Лангезипена. Здесь впервые я знакомлюсь с политической агитацией и начинаю сам работать на общественном поприще. Сперва член заводского беспартийного комитета, затем районный секретарь союза рабочих по металлу, а осенью 1906 года из-{138}бирают меня в секретари правления, в должности которой я пробыл до осени 1910 года ¹⁶³; за это время в каких-нибудь ячейках или других партийных организациях не участвовал, но сочувствовал всегда большевистскому течению и по поручению разных лиц и учреждений линию большевиков проводил.

За это время участвовал в съезде кооперативном ¹⁶⁴ и фабрично-заводских врачей.

Работал я в союзе честно, отдавал этой организации всю душу и сердце и в то время, когда я видел, как развиваются мои способности, какую роль придется мне сыграть впереди, мозг сверлила опасность, что при первом моем аресте откроют, что я сидел в тюрьме за кражу.

Я помню случай с Кувшинской ¹⁶⁵, когда она говорила: «Тов. Роман, учитесь, Ваше будущее впереди», а я знал, что эта будущность до первого ареста; при первом аресте откроют, что я сидел за кражу, назовут вором, и я погиб.

Шер, а также Козельский ¹⁶⁶ говорили тоже, и мне так хотелось об этом поговорить с Шером, которого я очень уважал, но ложный стыд не позволял этого сделать.

В ноябре 1909 года я, как делегат на Всероссийский антиалкогольный съезд, был арестован вместе с доктором Предкальном ¹⁶⁷, просидел около 3 месяцев в предварилке, а в январе 1910 года выпущен с воспрещением права жительства в Петрограде.

В январе переехал в Москву, хотел учиться, поступил на завод Штолле за Бутырскую заставу. Боясь ареста, от политической работы я ушел, но ненадолго. В апреле 1910 года приехал ко мне Макар и после нескольких свиданий предложил мне войти в состав ЦК, на что я согласился и ожидал кооптации.

За это время тов. Савва Шевченко, меньшевик, при моем участии по поручению ЦК организовал в гор[оде] Ярославле типографию ЦК.

Кооптация еще не состоялась, а я уже был арестован и по приводе в охранку узнал, что арестованы Макар, Шевченко, Милютин, а за Иннокентием гонятся.

Держали нас в охранке 7 или 8 дней, и 15 и 16 мая меня вызвали на допрос. Ротмистр Иванов там показал мне целый ряд фотографий. Первоначально на допросе я отрицал все, но когда он показал мне снимок меня и Макара, снятых в Петровском парке, и рассказал мне, что он знает и все дело с типографией, мне стало страшно — ничего еще не сделал и уже в каторгу, буквально без {139} гроша, жена и двое детей, а он тут, как сатана: «Согласитесь у нас служить, и все закроем». Нужно быть жандармом и таким, каким был Иванов, чтобы передать те приемы и слова, какими он пользовался, чтобы меня уговорить. Представил партию и многих ее руководителей как группу предателей, при помощи которых вылавливается бунтующий рабочий элемент.

Гарантировал полную безопасность, материальное обеспечение, а от меня даже не хотел доносов. Я помню его слова: «Нам не нужно, чтобы вы доносили, на это у нас есть много других». Рассказывал мне мои встречи, разговоры, и я увидел, что это правда, что кругом ложь и продажа. В душе уже тогда зарождалась мысль согласия, но я сказал «нет». Меня отвели в камеру.

На другой день мысль отказа окрепла во мне, хотя его слова: «12 лет каторги» не выходили из головы, и, когда вечером он вызвал меня еще раз, я уже спокойно ответил, что нет. Начались опять угрозы, уговоры, угощение чаем, папиросами, отвлеченные разговоры о семейной жизни, о роли охранки, что они не против прогресса, а все это нужно медленно. Боже мой, что это было. Это был человек, который, как паук, опутывал мою душу и тело и когда подметил, что я, наверно, колеблюсь, то ласково, как кот, подошел: «Согласитесь, а если не согласитесь, то не только вы, но и многие ни в чем не повинные поедете на каторгу, а вы, кроме того, будете открыты, что вы сидели за кражу».

Ложный стыд за себя, позор, которым покрою имя брата, тогда уже доктора в Казани, судьба сестер, из которых одна служила учительницей, другая — гувернанткой, третья только что вышла замуж за техника, боязнь за нищету и голод жены и детей сделали свое.

Я согласился. Обещали жалованье 100 рублей. Эта угроза заявить всем, что я вор, была решающим моментом, рухнуло все, что было под ногами,— я покатился в пропасть лжи и клеветы. Первые дни я ходил как очумелый. Перевели нас в Мясницкий полицейский дом и через 10 дней уволили. Я перешел на работу в городск[ой] электр[ический] трамвай, и первые несколько недель охранка оставила меня в покое. Я никуда не ходил, они ничего не спрашивали, и когда уже не Иванов, а полковник Заварзин хотел платить мне деньги, то я отказывался, говоря просто, за что вы мне хотите платить — ведь я даже никого не видел и ничего не знаю. Теперь мне многие говорят: «Почему ты не бежал. Почему не {140} сознался». Но ведь мне тогда некуда было бежать, разве сам от себя убежишь. Если б я верил, что партия не назовет меня вором, если б я знал партию, ее программу, ее цели, если б я знал учение Маркса так, как его знаю теперь, если б я был тем Малиновским, которым был впоследствии, то я без ваших советов решил бы так, как нужно было решить.

Но вы поймите, что социал-демократом и большевиком я был потому, что попал на этот поезд, попади я на другой, возможно, что с такой же быстротой мчался бы и в другую сторону.

Да я не мог быть черносотенцем, потому что до глубины души презирал и ненавидел проклятый строй, я не мог быть с. р., потому что их не знал, я не мог быть ликвидатором, потому что я чутьем, а не разумом не одобрял их тактики, но и большевиком я был не потому, что знал философию революционного марксизма, а был потому, что большевизм был ясен своей чистой, простой и без колебаний тактикой, от него пахло потом рабочей рубахи.

Это я знал и тогда, для меня этого было достаточно, чтобы быть в его рядах.

До декабря 1910 года моя деятельность в охранке была почти безвредной, я никуда не ходил, никаких связей не искал, наоборот, сколько было сил, прятался от всех. Записался на вечерние курсы по истории в университете Шанявского ¹⁶⁸ и на вечерние курсы по кооперации, ни с одним человеком там не разговаривал, сознательно себя оберегая, чтобы ничего не знать.

Но это не значит, что я ничего не доносил, были случаи, когда у меня не было выхода, такой случай с организацией примиренцев Шер, Круглов (Козельский), Дмитриев ¹⁶⁹, Чиркин и другие, об этом совещании я донес, это был первый шаг моей подлости. Я знаю, что в тот момент никто не был арестован, я знаю, что не создали с этого процесса, но они, хоть позже и в разных местах, были арестованы и что я этому причиной — я признаюсь.

Зимою я познакомился с Плетневым, Бронниковым и не с целью провокации или доноса, а просто ведь нужно было куда-нибудь идти. Стал ходить в Дорогомиловское о[бщест]во трезвости и должен же я хоть что-нибудь сказать. Трудно, чтоб вы мне теперь верили, но я говорю правду, я рассказывал разные небылицы, а Николая (после узнал, что он Батурин ¹⁷⁰) берег; как мог, и, когда о нем спрашивали, я лез из кожи, чтобы оградить его, и, кажется, мне это удалось. {141}

1 января 1911 года меня Кацап повез в Тулу к Макару, зачем там был Макар, жил ли он в Туле или был только проездом, я не знал, он меня только спрашивал о положении в Москве и ничего не говорил мне о своих планах. Поездку к нему я скрыл и, когда через некоторое время, дней через десять, я явился на условленное свидание и умолчал, что был в Туле, то Заварзин впервые тогда прочитал мне инструкцию, в которой говорилось, что за ложные сведения наказывают по суду.

Весной 1911 года созвался 2-й съезд фабр[ичных] врачей. Я работал в трамвае, охранка требовала, чтобы я пошел туда, велела взять отпуск, но я его не взял и не помню ни одной личности, с которой я бы познакомился там, за исключением московской делегации, которая охранке была, просто как легальная, известна. В работах съезда я не участвовал и в обыске у Шера подозреваю Лобову, о которой напишу в приложении.

Летом 1911 года, а также осенью я не помню ни одного случая доноса и, проверяя себя, прав ли я, повторяю, что это правда. Это мне помогло сделать попытку уйти от этого позорного дела. Осенью я обратился с просьбой освободить меня, клялся всем, чем мог, что отойду от всего, доказывал ему, что мне тяжело, что не могу так жить, да и просто, что я им ни к чему не нужен, но он не соглашался, обещал поговорить с Виссарионовым, и я верю, если б Заварзин пробыл еще начальником охр[анного] от[деления], он просто по негодности согласился бы меня отпустить.

Но, к несчастью, назначают Мартынова, а того я просто боялся. Долголетний страх, что могут меня открыть, что я сидел за кражу, прибавление к тому службы в охранке превратили меня в какого-то жалкого труса. Там на собрании я казался смел, но дома где-нибудь наедине превращали меня в какое-то ничтожество. Эта двойная игра всосалась уже в организм, и я был собою только в бессонные ночи и годен только к страданиям и угрызениям совести, которая таилась еще где-то в глубине.

В ноябре 1911 года ко мне пришла Валентина Николаевна Лобова и предложила мне принять от имени МК кандидатуру на январскую конференцию. Мартынов вызвал меня и сообщил, что такое намерение есть у МК, и категорически потребовал моего согласия. Цель поездки была не доклад, а известить, где она откроется, для чего дали мне адрес матери жены Иванова, а главное — {142} познакомиться с Лениным. Тут я понял, зачем меня держали, почему мне так долго платили жалованье и ничего не хотели. Зародилась мысль не вернуться с конференции, но страх — не провокатор, так вор — убил все.

Адреса, где была конференция, я не послал, из-за чего был большой скандал, когда я вернулся.

Лиц, бывших на конференции, я не выдал, за исключением Георгия ¹⁷¹, которого я подозревал в провокации. Но случилось более страшное — я вошел в ЦК и согласился на кандидатуру в Думу.

Правда, я Ленину, Григорию ¹⁷², Каменеву создал легенду, что я нелегальный, что у меня есть преступление в молодости, которое может повредить делу, но разве я за эту легенду боролся, разве я представил ее в таком виде, чтобы Ленин или Григорий не согласились на это — НЕТ! — я усыплял, я обманывал самого себя и мою совесть, которая кричала: что ты делаешь! А даже тогда, когда я уже работал на фабрике Фермана для получения ценза, разве не было сотни поводов, чтобы быть рассчитанным, т. е. уволенным, и сразу провалилась бы вся эта преступная затея. Но нет, мне льстило звание члена Думы, в это время я создавал себе лживую фантазию, как и с первого начала. В 1911 году пойду в охрану, узнаю, что там делается, кто там служит, с этой целью ходил даже караулить около этого дома, где имел свидание, но они были умнее меня, они эти дома охраняли лучше своих домов.

Так и теперь обманывал себя, что пойду в Думу, покажу родным, до чего я выбился, создам каким-нибудь образом условия к отказу и уйду. Но это была фальшь, бред уже больного человека.

После доклада, который я сделал в феврале нескольким лицам (о конференции), в том числе и Кацапу, я скрылся, поступил на фабрику Фермана и за это время, т. е. до сентября 1912 года, видел только один раз партийного человека — это Серго Кавказца ¹⁷³, члена ЦК. Видел его ночью в ресторане в Москве, и так как ему некуда было деться, то мы ночью пешком пошли в деревню (8 верст от Москвы) ко мне. Он у меня в деревне (жена жила в Москве) переночевал, и я никому ничего о нем не говорил.

В сентябре переехал в Петроград ¹⁷⁴, московская охрана передала меня департаменту полиции, а там я встретился с Белецким. Не для того, чтобы оправдывать себя, я пишу эти строки, а пишу только для того, чтобы вы {143} знали правду. Белецкий сразу предложил мне такие условия: «Встречаться мы будем редко, ни в каких доносах местной жизни, в доносах на каких-нибудь лиц я не нуждаюсь, это дело охранного отделения. Арестов, по нашим разговорам, я производить не буду.

Мне нужно знать общее настроение и положение в партии. Два раза в месяц я получаю сводку докладов от охр[анного] отд[еления] и заграничных агентов.

Всегда такая путаница и разногласие, что нуждаюсь в проверке. Вот этим мы с вами будем заниматься»,— что и было сначала, и только когда подошло время обсуждения бюджета, потребовал от меня присылки писаных речей, что я несколько раз сделал. Резолюций фракции ему на утверждение никогда не давал, по его поручению ни в фракцию, ни в Думу, ни в ЦК, ни в «Правду» никогда не вносил. Жизнь фракции, как до раскола одной, так и после раскола обеих, он через охранку знал лучше другой раз, чем я.

Я всю мою бытность при нем свел к проверке получаемых им докладов, были случаи, он освещал мне события во фракции Чхеидзе, были случаи, когда на меня самого доносили такие небылицы, которые мне и не снились. Ограничений в моих выступлениях в Думе никогда не делал, за исключением одного раза.

Препятствовал внесению запроса об избиении рабочих на фабрике Гивартовского в Москве, а когда запрос был все-таки внесен, категорически запретил мне по нему выступать, мотивируя, что Модель ¹⁷⁵ знает, что я служу, и может меня выдать, если я выступлю против него. К расколу фракции меня не подстрекал, хотя и не отговаривал.

«Правда». За все время на сотрудников «Правды» я никогда не донес, все разговоры, которых было очень мало, сводились «но как живет Конкордия ¹⁷⁶», или дурак Мирон (Черномазов), и только когда приехал Каменев, то спрашивал, что он делает. Я Каменева оберегал как мог, утверждал, что, за исключением литературной работы, он ничего не делает. О «Вопросах страхования», кажется, спросил раз, что делает там Скрыпник ¹⁷⁷. Я сказал то же, что и о Каменеве.

О «Просвещении» не помню разговора; спрашивал как-то раз о Ветрове ¹⁷⁸, но подробности не помню.

О заседаниях ЦК, которые были за границей, спрашивал подробно, и здесь я врал спокойнее, ибо чувствовал, что там, кроме меня, никого нет ¹⁷⁹. Интересовало его {144} больше мнение Ленина (резолюции он получал раньше, чем я). Резолюции, не подлежащие оглашению, передавал, но всегда в так перестроенном виде, как это только мог. Доклад о совещании с партийными работниками, когда я с него вернулся, он уже имел.

Присутствие Балашова и Миритеева ¹⁸⁰ подтвердил. Доклад поэтому поступил из Москвы, о 200 рублях, полученных от Кржижановского на их поездку, смолчал, сказав, что возил их на свой счет.

В той деятельности, которую описал, всегда старался нанести партии как можно меньший вред, и если есть люди, которые способны понять, что в такие минуты, как теперь, не врут, то они поверят этим нескольким словам, а если не верят, то я их больше убеждать не буду. Но, кроме того, что я описал, были дни и хуже этого.

Андрей и Коба ¹⁸¹. Андрея я выдал, и дело было так: прибежал ко мне в Думу Бадаев и говорит, что к швейцару дома, в котором он жил, приехал сегодня шпик и спрашивал, нет ли у Бадаева человека, по приметам речь шла об Андрее. Нужно было сейчас действовать. Андрей был у Бадаева. Я тут же, не имея под руками никого другого, взял с собою Ягелло и к Бадаеву. Там мы с Андреем условились, что около девяти я подойду с набережной Невы, зажгу папироску, что означает — проход свободен,— он должен два раза прикрутить огонь, что означало — вылезаю (кажется, окошком), и в тот момент, когда Андрей уже прыгал с окна или на забор, со стоящей на берегу пустой баржи показался человек. Ягелло за браунинг, я прошу — стой, человек выходит на берег, берет несколько поленьев дров и обратно, а мы с Андреем на Охту по льду и каждый в свою сторону. Но какой был ужас, когда, придя домой около двенадцати ночи, я нашел Андрея у себя (он не нашел ночевки). На другой день, утром, в Думе мне звонит Белецкий и требует просто, чтоб я Андрея просто чуть ли не выгнал. Я сказал ему сейчас по его уходе, куда он ушел. Это ужас, что тогда было, я примерял ему другую шапку и знал, что он все равно будет арестован. Я не помню точно, кто еще, но я уговаривал его идти куда-нибудь подальше, а Петровский звал его к себе, чуть ли не напротив меня, в дом, где помещалась фракция Чхеидзе. Когда он ушел, я сообщил по телефону, что он ушел к Петровскому, и в тот или на другой день он был арестован.

Другой случай с Кобой (Сталиным). Тут я его не выдал, но Белецкий мне сказал, чтоб я был как можно {145} дальше от Кобы, так как он будет на днях арестован, а он как на зло, точно желая меня испытать, терзать и так уж гниющую рану, пришел к нам, а от нас в Калашниковскую биржу, где и был арестован.

Пишу уже 12 часов, с 8 часов вечера 27 октября по 8 часов утра 28 октября. Больше нет сил.

9 часов утра 28 октября.

Арест Елены Федоровны ¹⁸² был для меня полной неожиданностью. И показания Черномазова были получены только ею, я о них ничего не знал.

Оканчивая эту часть, заявляю, что с Белецким встречался очень редко, встречался в ресторанах Палкин, М. Ярославец, ст. Донон, нов. Донон, два раза у него на квартире (личной) и один раз у него в департаменте без посредников, за исключением какой-то дамы, которая один раз принесла мне от него бумаги. На время своего отпуска в Карлсбад зимой 1913/14 года на свое место никого не оставил, и я его не видел около двух или больше месяцев.

Меня часто обвиняли, что я плохой организатор, что я в Москве или губернии не создал никакой организации, поймите хоть теперь, что я этого делать не мог, да, я пал до того, что служил в охранке, но это было еще далеко до того, чтобы быть ее слугой.

Это нужно было сегодня организовать, чтобы завтра их арестовали, а я этого делать не хотел и не мог.

Этим я кончаю мою исповедь, и если я, может быть, сказал не все, то не потому, что хочу что-нибудь скрыть перед вами, а потому, что это было давно, скоро пять лет тому назад, и за это время пришлось пережить войну с ее 11 боями и 4 года плена.

За все мое время работы в союзе металлистов, «Правде», фракции и т. д. я никогда ни одной копейки не присвоил себе.

Уход из Думы.

Я слыхал, что в России распространено мнение, что я ушел из Думы по требованию Джунковского; я верю, что у вас всех есть достаточно данных, чтобы вы все верили этому, но это неправда. Я ушел из Думы потому, что не было больше сил переносить эти мучения. Эти длинные годы страха, эта полная беспомощность, эти годы внутренней борьбы привели к тому, что я просто погибал, ведь дошло уже до того, что я, как малый ребенок, плакал при малейшем возбуждении, стоило во фракции кому из {146} депутатов говорить длинную речь, как я вынужден был, весь трясясь, уходить в другую комнату плакать, или в моменты этих страданий я ругался как сумасшедший и только в том, что кусал свои руки до крови, находил успокоение.

Никто не знал правды, почему я ходил неделю или больше с перевязанной головой, говоря, что меня лошадь ударила; так знайте правду,— я бил головой о стену так, что до кости рассек голову, а на какой-нибудь решительный шаг не был способен.

Если вы способны подняться так высоко, чтобы отвергнуть от себя то гадливое отвращение, которое есть у вас ко мне, то верьте, я никогда не хотел быть провокатором и с каждым днем мне было хуже не только потому, что тянулось время, а потому, что с каждым днем я приходил в большее сознание и не видел никакого выхода.

Зимой, с 13-го на 14-й год, я хотел отказаться от Думы. На январском совещании ¹⁸³ я хотел сознаться, но отсутствие веры, что вы меня поймете, стыд сказать вам правду не дали этого сделать. С этой целью я в Поронине напился пьян до потери сознания, в пьяном виде хотел сознаться, но и тут роковая судьба повернула дело иначе.

Но тут я уже решил во что бы то ни стало отказаться. Крестинскому ¹⁸⁴, Козловскому ¹⁸⁵, Каменеву, во фракции, в редакции, дома я, оправдывая[сь] разными способами, говорил всем, что я откажусь.

Белецкий об этом не мог не знать, если бы я даже ему этого не говорил, у него было достаточно мелких сошек, которые вертелись около нас всех и доносили в местную охранку. На этой почве у меня с ним раз разыгрался такой скандал, что он стал креститься и сказал: «Ну хорошо, нужно только подыскать удобный момент». Исключение на 15 заседаний и было этим моментом. Нет сил этого описывать, я действовал так, чтобы создать как можно больший конфликт между мною и фракцией. Удастся он или нет, провалюсь я в эту пропасть или нет,— я не думал. Я думал одно: вырваться из этого ада страданий. И вырвался, откроют ли меня в этот момент, поверят ли Маркову ¹⁸⁶ или нет,— мне было все равно. В Поронине я не думал сознаться ¹⁸⁷, зачем, ведь я уж покончил, уйду от всякой работы, ну поругают, что я не оправдал доверия, но не назовут ни вором, ни провокатором. И если Ганецкий говорит, как я мог так прощаться с Лениным, то знайте, что каждая клетчатка моего тела {147} дрожала в это время. Если вам было тяжело, то подумайте, что было со мной, хоть я и провокатор, но ведь я человек. А потом пошла война и плен. Я часто на войне лез на рожон, был случай, что из роты осталось меньше половины, но я оставался жив.

Попался в плен, и тут только я стал очухиваться. Раньше казалось, что стоит только отказаться от службы в охранке — и наступит покой, но нет, да, миновало время ежедневного страха. Но понимаете ли вы, что это такое, допускаете ли вы, что может быть большее наказание, как ежедневно, ежеминутно, ложась спать вечером и вставая утром, думать все время — ты провокатор. Пятерка пошла на поселение, а ты провокатор. Чем я был хуже их, но они пошли честно в Сибирь, а я бежал из Думы, и никто еще не знает, но я-то знаю — я провокатор.

О ужас, что это такое, это можно сравнить с духовной проказой, с духовным сифилисом, разлагающим весь духовный организм. Тут только я увидел, что не будет мне покоя никогда.

Убила, на время уменьшила мою боль культурно-просветительная работа. Работал около организации о[бщест]ва взаимопомощи, библиотеки, театры, школы, чтение лекций и рефератов, а их было:

 

Февраль                      1915 г.             1 лекция

Март                           »                      4 лекции

Июнь                           »                      1 лекция

Июль                           »                      1 лекция

С ноября                     1915 г.

по апрель                    1916 г.

Июнь                           1916 г.

Сентябрь                     1916 г.

 

«Крестьянский банк в России».

«Налоговая система в России».

«Как нужно читать книги».

«Роль театра в освободительном движении».

4 раз[а] в нед[елю] «Полит[ическая] экономия» (по Эрф[уртской] прогр[амме]).

Курс о теории Калюса счетоводства по кооперации.

Цикл 10—12 лекций на тему «Манифест 17 окт[ября]»

Годовщины 1 мая, 9 января и т. д.

И там уже работал честно, я говорил уже не умом, а сердцем и душой, я уже говорил то, во что верил, попадись я с этим сознанием своей правоты в этот ад охраны, то и я бы плюнул им в харю, как сделали сотни и тысячи товарищей, и когда меня разоблачали, то это уже было {148} бессильно открыть мое имя позором. Альтенграбовская группа с.-д., узнав, что я еду в Россию, удовлетворилась этим ¹⁸⁸, и когда в июне 1918 года я был несколько дней в лагере, попросила меня прочесть ряд лекций на тему «Ход революции в России». Большинство конспектов отняты здесь у меня при аресте, там есть и письма от отдельных лиц и организаций. Отношение не изменилось до последнего дня, и товарищи, которым я сознался во всем, не простили, это не то, они поняли меня, они видели меня два года, кто три, а кто и четыре, ежедневно они видели мою преданность, мою любовь к этой работе, они видели мои радости или страдания, вызываемые теми или другими событиями в лагере или России, и это время является самым светлым, самым дорогим для меня из всей моей жизни.

Пусть я был преступник, но здесь я работал честно, здесь я заражал других своей чистотой; теперь в России их только 5: Поляков, Брукер, Курицын, Жарков и ?, я одного из них видел в Петрограде и присутствовал при его споре с седобородым братом. Он сам тоже в моих годах. И когда брат, противник Советской власти, никак не мог ему возразить, но крикнул: «Ну и пухни от голода вместе со своей властью», то он спокойно ответил: «Да, я пухну и пусть распухну до того, что лопну, но буду гордо терпеть». Их только здесь 5, но их, сознательных, прошедших школу, раскинутых по Германии, сотни, а сочувствующих, которые не имели времени пройти все,— тысячи, и пусть я сдохну, останутся они, они сюда придут на мое место.

Когда меня разоблачили, я был на работе в деревне и узнал об этом только в конце мая или начале июня, и только тогда я понял, какая тяжесть свалилась с моих плеч. Свалилось все с того больного, всегда нервного, дрожавшего перед каждым взглядом труса, я стал другим человеком, нормальным человеком, я не решал, это решилось само, что я должен стать перед народным Революционным трибуналом.

Куда мне деться, мне нечем жить, как только верой в ваше правое дело, а туда мне двери закрыты, я их закрыл сам. Ехать в Польшу, куда меня хотели послать как к месту рождения, остаться в Германии — это значит скрываться, этого я не хочу, потому что не могу.

Вот моя исповедь. Если что не ясно — спросите, я дам ответ. {149}

Зачем я приехал? Приехал кровью смыть мою когда-то позорную жизнь. Ведь после того вы поверите, я думаю — да. Но а больше мне ничего не надо.

Роман Малиновский.

Москва, 28 октября 1918 г.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 112—126.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА РОМАНА МАЛИНОВСКОГО

29 октября 1918 г.

Секретным сотрудником Московского охранного отделения я стал в мае 1910 года.

В Москве я носил кличку Портной, в Петрограде Икс, других кличек не имел. Кличку Портной мне дал Заварзин.

Валентину Николаевну Лобову я подозревал и подозреваю в провокаторстве ¹⁸⁹ по следующим основаниям: мне кажется, что именно Лобова устроила так, чтобы я прошел в Государственную думу, и сделала это по поручению охранного отделения: 1) московские рабочие меня вовсе не знали и меня, поскольку меня знал МК, считали недостаточным большевиком. 2) Она же усиленно настаивала, чтобы я поехал на Пражскую конференцию, причем мотивы и настойчивость совпадали с теми, которые были у Московской охранки. 3) С того времени я ее уже не жалел, но, несмотря на мои доносы, ее не арестовывали. 4) Когда я поехал из Москвы в Петербург, в Думу, то ротмистр Иванов мне прямо предложил взять ее с собой в качестве секретарши. 5) Когда я, будучи в Думе, сообщал ей нарочито выдуманное, это через Московское охранное отделение доходило до Белецкого. 6) Как-то, зная, что у нее не должно быть денег, случайно обнаружил, что у нее в кошельке 50 руб. Если установлено, что Лобов был секретным сотрудником, то возможно, что она непосредственно сотрудницей не состояла, а работала через него.

Когда я поехал на конференцию в Прагу, в охранном отделении и речи не было о какой бы то ни было моей кандидатуре в Гос[ударственную] думу. Моя кандидатура была решена в ЦК партии, и я об этом доложил Иванову по своем возвращении. Я вынес, делая доклад о конференции, вполне определенное впечатление, что Иванов уже все знает и вовсе не интересуется моим докладом. Я уверен, что Георгий, бывший тоже на конференции, его обо всем осведомил. {150}

Я служил в то время в Сокольнических трамвайных мастерских. Так как эта работа не давала мне избирательного ценза, то я поступил к Ферману. Оплата труда была ниже, работа грязная и не по моей профессии, и я должен был как-нибудь мотивировать свой переход на эту работу. Я и объяснял, что работа в трамвайных мастерских мне не сулила ничего в будущем, здесь же, проработав год или два, я смогу стать механиком или помощником. Старший слесарь, пом. механика Крылов ¹⁹⁰ поэтому явно видал во мне своего соперника. К тому же он слыл среди рабочих за прохвоста, и те его не любили. Вследствие этого и я, не желая потерять популярности среди рабочих, не мог ему подсоблять и — в результате Крылов рассчитал меня за месяц до выборов. Крылов был политически совершенно безграмотным, и не думаю, чтобы он мог состоять в партии. Выборы были осенью, а весной мне рабочие говорили, что Крылов, напившись пьяным, умер.

В Праге я сильно сомневался, согласится ли Московское охранное отделение на мою кандидатуру в Гос[ударственную] думу, но Мартынов или Иванов (не помню, был ли тогда уже отстранен Иванов) именно настаивал, чтобы я не снял своей кандидатуры.

Мне было известно, что Крылов был под арестом 7 дней, но мне не было известно, почему произошел этот арест. Он вернулся до выборов.

Чтобы создать надлежащую обстановку для сложения полномочий члена Гос[ударственной] думы, я воспользовался обстоятельствами, которые сложились благодаря исключению нашей фракции на 15 заседаний. Хотя было постановлено не продолжать демонстрации, я по возвращении в Думу все же, выступив с заявлением, пошел вразрез с фракцией. Когда Родзянко вычеркнул мою речь из стенограммы, я протестовал и требовал, чтобы фракция добилась восстановления моей речи в стенограмме, чего они не сделали. Я сознательно занял позицию, что парламентские методы борьбы надо отбросить и вступить на путь внедумской борьбы, я это сделал, чтобы опять-таки создать и обосновать расхождение с фракцией и иметь повод для сложения полномочий.

Я неоднократно Белецкому говорил, что не в силах более и что хочу уйти из Думы. Именно Белецкий разрешил мне уйти, а после отставки самого Белецкого я на Офицерской от некоего лица в штатском ¹⁹¹, которое мне неизвестно, получил 6000 руб. как расчет. Вместе {151} с этим неизвестным был б. ротмистр Иванов. Там мы обсуждали только технику моего ухода и официальное согласие на мой уход. Согласие Белецкого носило характер лишь его личного согласия, а не согласия учреждения.

Скажу откровенно, хотя это и не в мою пользу, что в то время я не был бы способен ни на какое самопожертвование для партии. Социализм стал для меня религией лишь в германском плену. Только тут совершился во мне коренной душевный перелом.

Когда я, сложив полномочия, прибыл к Ленину в Поронин, мне нетрудно было убедить и Ленина, и Зиновьева, и Ганецкого, и других, что я не провокатор, ибо они мне вполне доверяли. Если бы они исходили не из этого доверия ко мне, а недоверия, то, м. б., я и сознался бы. Но они не доверяли именно тем, кто меня обвинял.

Я приводил мотивы политического характера: расхождение с фракцией, а какие именно мотивы личного характера — и, в частности, в связи с моим прошлым — я приводил, я сейчас точно не помню.

Обстановка подачи мною заявления о сложении депутатских полномочий была такова: через Екатерининский зал я вошел в кабинет Родзянко. Рядом с ним стоял, кажется, Глинка ¹⁹². Я бросил на стол свое заявление и, не произнесши ни одного слова, вышел. Мне совершенно неизвестно, был ли Родзянко осведомлен о моих связях с департаментом полиции.

За исключением случая с запросом относительно избиения рабочих на фабрике Гевартовского, Белецкий ни разу не запрещал мне выступлений в Думе. Ни разу я не отказывался ни от каких выступлений, мотивируя это болезнью. Декларацию я действительно представил Белецкому. Но категорически утверждаю, что показанное им не соответствует действительности. Белецкий не давал мне директивы выпустить и не огласить некоторые места декларации. Если я действительно не огласил 1—2 абзацев декларации, то потому, что нечаянно пропустил их при перелистывании.

Белецкий никогда не давал мне указки, как выступать в Думе. Только раз, после моей речи по смете мин[истер]ства торговли и промышленности, Белецкий выразил свое неудовольствие по поводу сказанных мной заключительных слов: ни гроша правительству, руки которого обагрены кровью ленских рабочих!

Если же я в Думе вообще не выступал с надлежащей {152} резкостью, то потому, что чувствовал свою неискренность и тяготение надо мной моей связи с департаментом полиции.

Показание прочитано. Записано верно:

Р. Малиновский.

29/Х                Допрашивал В. Кингисепп ¹⁹³.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 130—133

ПРОТОКОЛ ВТОРИЧНОГО ДОПРОСА

РОМАНА МАЛИНОВСКОГО

30 октября 1918 г.

Летом 1913 года, когда начинались летние каникулы и часть архива фракции поступила ко мне на хранение, я часть документов передал Белецкому. Он мне их потом вернул. Какие именно документы это были, я не помню.

Я делал Белецкому доклады о своих поездках в другие города и передавал ему также и содержание докладов, которые делались другими членами фракции, возвращавшимися из какой-либо поездки. Я избегал давать при этом сведения о партийных работниках на местах, да и в самих докладах моих товарищей по фракции таковые обыкновенно не упоминались.

Список подписчиков «Правды» и адресов, по коим «Правда» высылалась пачками в провинцию, я Белецкому не давал, и Белецкий от меня этого не требовал.

Я делал Белецкому доклады о своих поездках за границу. Вообще Белецкий больше всего интересовался Лениным и политической стороной дела.

По непосредственному моему указанию за время моего пребывания членом Думы был арестован только Свердлов. Этого Белецкий требовал от меня категорически.

Я подтверждаю, что посылал в 1917 году министру юстиции заявление о моем желании явиться на суд по моему делу ¹⁹⁴.

Характер моих выступлений в лагере для военнопленных в Германии явствует из тех конспектов, которые я привез с собой и были у меня отобраны во Всеросс[ийской] чрезвычайной комиссии. Я содержался все время в одном и том же лагере в Альтен-Грабове.

Р. Малиновский.

30/Х — 1918               Допрашивал В. Кингисепп.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 12 {153}

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

ОБВИНИТЕЛЬНОЙ КОЛЛЕГИИ

РЕВОЛЮЦИОННОГО ТРИБУНАЛА ПРИ ВЦИК

ПО ДЕЛУ РОМАНА ВАЦЛАВОВИЧА МАЛИНОВСКОГО

ПО ОБВИНЕНИЮ ЕГО В ПРОВОКАТОРСТВЕ

При разборе секретной переписки б[ывшего] департамента полиции царской империи и архивов охранного отделения Московской губернии среди иных документов была обнаружена особая «Инструкция по организации и ведению внутреннего наблюдения», изданная в 1907 году и разосланная деп[артаментом] полиции жандармским управлениям и охранным отделениям для руководства. Из обзора этой инструкции видно, что в распоряжении розыскных учреждений политической полиции б[ывшей] империи состояли в качестве агентов особые лица под названием «секретных сотрудников». Таковыми являлись лица, которые «состоят или состояли членами революционных партий, организаций и групп или непосредственно были связаны с ними» и чья деятельность была направлена на систематическое доставление сведений о деятельности этих партий. Целью политического розыска инструкция ставила выяснение центров революционных организаций и уничтожение их, но не тотчас же, а в момент наибольшего проявления их деятельности. В одном из пунктов той же инструкции жандармским управлениям рекомендовалось для наиболее верного и скорейшего проникновения в центр революционного движения помогать секретному сотруднику пробираться в верхи партийных организаций путем устранения с его пути, посредством арестов, окружавших его более видных партийных работников и тем самым «подымать сотрудника в наиболее законспирированные центры партии». Все секретные сотрудники состояли на жалованье ежемесячном или «поштучном», причем за наиболее ценные донесения рекомендовалось их поощрять путем выдач денежных наград и иными средствами.

Таких секретных сотрудников по раскрытии их и установлении работавшими над разборкой архивов специальными комиссиями оказалось несколько сот, наиболее крупные из которых в настоящее время расстреляны по приговору Верховного трибунала в его июньскую сессию ¹⁹⁵.

В числе секретных сотрудников Московского охранного отделения значился и крестьянин Плоцкой губер-{154}нии Роман Вацлавович Малиновский — бывший член IV Государственной думы, член Российской социал-демократической рабочей фракции Госуд[арственной] думы, занимавший во фракции наиболее ответственный пост ее председателя, он же член Центрального Комитета Российской социал-демократической партии (большевиков), избранный, как это явствует из его собственного показания и ряда свидетельских показаний, на партийной конференции в январе месяце 1912 года в Праге.

Времени первого сближения Малиновского с органами политической полиции точно установить не удалось, так как, в то время как сам Малиновский, согласно собственному показанию, относит свое вступление к апрелю 1910 года, имеется ряд косвенных показаний, которые относят дату его сближения с охранкой к более раннему времени. В деле № 202 департ[амента] полиции за 1912 год имеется справка о деятельности секретного сотрудника Портного, каковая кличка была присвоена Малиновскому, причем после указания ряда сведений, доставленных им Московскому охранному отделению, рукою вице-директора деп[артамента] полиции Виссарионова сделана следующая приписка: «1906 г. по 1910 г. был секретарем Петербургского союза металлистов. Эрнест в 1907 и 1910 г. говорил добровольно с начальником охранного отделения по телефону. Член партии с 1901 г.» Все указанные даты и данные подтверждаются собственными показаниями обвиняемого за исключением факта переговоров по телефону. Однако в показаниях б[ывшего] директора деп[артамента] полиции Белецкого, ныне расстрелянного ¹⁹⁶, Малиновский сам указывал Белецкому во время личных с ним свиданий, что он, Малиновский, во время прохождения службы в Измайловском полку сообщал безвозмездно Петроградскому охр[анному] отделению о брожении в антиправительственном направлении в воинской части. По показаниям жены обвиняемого Стефании Андреевны Малиновской, за период с 1906 по 1908 год Малиновский, будучи арестован в Петрограде, получил предложение сотрудничать в охранном отделении, но согласился ли он на такое предложение, свидетельница не знает, как равно неизвестно ей, носил ли он тогда кличку Эрнест, ибо она такой клички не слыхала ¹⁹⁷.

Все это вместе заставляет предполагать, что пометка, сделанная Виссарионовым, имеет за собой значительную дозу достоверности. Из событий биографии Малиновского указанного периода следует отметить его судимость, {155} удостоверенную приложенной к делу копией справки о судимости, по сведениям министерства юстиции, где указано, что Малиновский Роман Вацлавов судился за кражу со взломом 3 раза: в 1894 году, в 1896 и в 1899 годах и был осужден в тюрьму на сроки 1¹/₂ месяца, 1¹/₂ года и 2¹/₂ года. Эти факты не отрицаются самим обвиняемым, объясняющим их тяжелыми материальными обстоятельствами и условиями личной жизни и воспитания. Приведенные обстоятельства в достаточной мере обрисовывают личность Малиновского к моменту, когда после отбывания воинской повинности и увольнения в запас он поселился в Петрограде и поступил токарем на завод Лангезипена в апреле месяце 1906 года. В противоречие с собственными показаниями о том, что, еще будучи в Измайловском полку, он должен был быть за агитацию предан суду, Малиновский утверждает, что лишь впервые тут на заводе Лангезипена он познакомился с политической агитацией. По справкам деп[артамента] полиции, дальнейшая его политическая карьера представляется в следующем виде: 15 ноября 1909 года арестован за участие в антиалкогольном съезде в Петрограде, освобожден после трехмесячного ареста с воспрещением жительства в Петрограде, после чего переехал в Москву. Арестован 13 мая 1910 года и освобожден 23 мая того же года, когда и состоялось его зачисление в секретные сотрудники с жалованьем в 100 р. в месяц. Арестованный 14 ноября 1910 года, он 16 ноября уже освобожден. 16 декабря должен был быть обыскан по требованию Петроградского охранного отделения, что, однако, согласно резолюции московского ротмистра Иванова, не было исполнено, и затем подвергался обыску 30 декабря 1910 года, 14 апреля и 16 ноября 1911 года каждый раз без результатов; был переписан на собрании других членов партии 1 января 1912 года и также оставлен на свободе. В дальнейшем, в связи с избранием его членом Государственной думы, более обыскам и арестам не подвергался. Одновременно его партийная карьера представляется согласно его собственным показаниям в следующем виде: «С момента поступления на завод Лангезипена первоначально член беспартийного рабочего комитета, затем районный секретарь союза рабочих по металлу и, наконец, секретарь правления союза с осени 1906-го по осень 1910 года. За это время участвовал в кооперативном съезде и съезде фабрично-заводских врачей. В ноябре 1909 года делегат на Всероссийский антиалкогольный съезд. Весной 1911 года {156} имел прикосновение ко второму съезду фабрично-заводских врачей». В то же время Малиновский развивает все шире и шире чисто партийную деятельность. По его собственным словам, уже в апреле 1910 года к нему приехал партийный работник Макар, предложивший войти в состав ЦК партии путем кооптации. В ноябре же 1911 года к нему явилась партийная работница Валентина Николаевна Лобова с предложением принять от Московского комитета партии кандидатуру на январскую конференцию в Праге. На конференции он был избран в Ц[ентральный] Комитет, а осенью 1912 года был, как известно, уже членом Думы. Осенью 1913 года избран председателем думской с.-д. рабочей фракции (показания обвиняемого) .

Период с 1910 по 1912 год может быть назван «московским» периодом его деятельности. Следствие представляет достаточно данных для суждения о том значении и роли, какую стал играть Малиновский для Московского охранного отделения.

Из показаний начальника Московского охранного отделения Мартынова видно, что он считался «серьезным осведомителем» и его доклады представляли для деп[артамента] полиции «серьезный интерес». По показаниям Белецкого, Малиновский был «гордостью Московского охранного отделения, и его ценность определялась возвышением его в организации и проведением в верхи партийной организации». В уже цитированной пометке Виссарионова Малиновский характеризуется как «весьма ценный сотрудник по своей осведомленности в партийных делах и добросовестности». Из показаний партийных работников того времени Московской организации выясняется, что деятельность Малиновского в этот период в достаточной степени оправдывала подобное мнение о нем Московской охранной полиции.

По показаниям Алексея Григорьевича Козлова, свидетель познакомился с Малиновским весной 1910 года на одном из конспиративных собраний под Москвою в Кунцеве. Все участники собрания, кроме Малиновского, были арестованы через несколько месяцев, и всем было предъявлено обвинение в организации данного собрания. На другом собрании в ноябре месяце того же года, где также присутствовал Малиновский, последний настолько спокойно держал себя при появлении полиции, что невольно вызвал тогда у свидетеля сомнения в политической честности Малиновского. Во время новых арестов в марте месяце 1911 года, несмотря на то что у одного из арестованных были найдены документы, устанавливающие связь с Малиновским, последний не был, однако, арестован. Во время содержания под арестом в Сущевском полицейском доме свидетель познакомился с неким Пильщиковым, чей арест также был связан с Малиновским. По словам свидетеля, Малиновский в это время участвовал в работе обеих фракций, как большевистской, так и меньшевистской, и посещал собрания обоих течений. По показанию свидетеля Плетнева, Малиновский в период 1909—1910 годов по своим фракционным взглядам тяготел к меньшевикам, примыкал к самым умеренным течениям. Свидетель удостоверяет, что Малиновский ездил в то время в Тулу и в результате этой поездки были аресты. Свидетель приводит ряд доказательств провала Малиновским собрания под Новый год в 1910 году. Еще более показательны показания свидетеля Чиркина. По его показаниям, за период до переезда в Москву в бытность секретарем в союзе металлистов Малиновский поддерживал самую тесную связь с меньшевиками и крайне резко выражался о большевиках. Но уже в конце 1909 года Малиновский встретился с Чиркиным в Москве и сообщил последнему, что Ленин просил его «беречь» себя для будущей кандидатуры в Думу ¹⁹⁸. Тем не менее Малиновский старательно продолжал поддерживать отношения с меньшевиками, стараясь в то же время с большим усердием втереться к большевикам. Он успевал, по словам Чиркина, бывать во всех районах, клубах, союзах, учреждениях и на собраниях. Он состоял одновременно членом большевистского комитета и в то же время сообщал о его заседаниях Чиркину и о своих выступлениях там в качестве меньшевика. Частые аресты, имевшие в это время место в Москве, никогда, однако, не захватывали Малиновского, несмотря на то что он был непременным участником почти всех собраний. Провал Тульской большевистской конференции свидетель также связывает с именем Малиновского. Летом 1911 года состоялось два конспиративных собрания меньшевиков с участием Малиновского, где Чиркин в категорической форме поставил вопрос о двойственной политике Малиновского. Через некоторое время свидетель был арестован вместе с остальными участниками собрания за исключением Малиновского. Согласно показаниям Бухарина, Малиновский вошел в партию первоначально к меньшевикам, пробравшись в {158} качестве работника по профессиональному движению. Все эти показания свидетелей подтверждаются документальными данными. Из обзора агентурных записок-донесений секр. сотруд[ника] Портного от 5 июля 1910 года и по 19 окт[ября] 1913 года, содержащих 88 донесений, постепенно все более и более обширных за последние два года, видно, что Портной дал за 1910 год 25 донесений, за 1911 год — 33 донесения, 1912 год — 23 донесения и в 1913 году — 7 донесений.

Донесения последних лет отличаются большой обстоятельностью по содержанию, а к 1913 году превращаются из сообщений об отдельных фактах или собраниях в систематический обзор партийных организаций Москвы, а иногда, как в сообщении от 11 сентября, в обзор положения партийных организаций в Московской области. Уменьшение количества донесений объясняется переездом Малиновского в Петроград, куда он перенес центр своей провокаторской деятельности. По показаниям ротмистра Иванова, Малиновский, «хотя вышел из-под руководства Моск[овского] охр[анного] отдел[ения], однако при своих неоднократных поездках в Москву оказывал любезность Моск[овскому] охран[ному] отделению и по старой памяти давал еще разные сведения, освещавшие имевшиеся у нас частью или дотоле неизвестные данные общего характера». Свидетель вел записки этих сведений, причем начальник отделения «за любезность Малиновского, выражавшуюся в сообщении сведений, уплачивал ему разные суммы денег, то 25, то 50 руб.». Какого рода были эти общие сведения, показывает донесение от 31 августа, где перечислены 8 ответственных работников в районах с указанием адресов и сообщено, что у Петроградской организации имеется в Коломне хорошо оборудованная подпольная типография, а также сообщено о партийном работнике, который должен был служить транспортером нелегальной литературы.

В систематической сводке деятельности Малиновского по Москве, о которой уже упоминалось как об обнаруженной в деле деп[артамента] полиции в качестве сведений, данных Портным, указано: «1) дал подробные сведения о ликвидированной в 1910 году в Москве Русской коллегии ЦК, состоявшейся в результате решения пленума ЦК 1910 года, 2) осветил работу меньшевиков-ликвидаторов, стремившихся к реорганизации партии путем создания руководящего центра в сфере легальных возможностей, результатом чего явился арест Шера, Кибрика, {159} Чиркина ¹⁹⁹ и ряда других, 3) дал материал для ликвидации и по освещению возникавшей в Москве группы «Возрождение», в результате чего последовали аресты законспирированного собрания группы прибывших из-за границы центровиков Милютина, Генгросса и местных меньшевиков Цукасова и Баграцева и др., 4) осветил формирование в Туле Русской коллегии ЦК, в результате чего последовал арест Ногина, Лейтейзена, Марии Смидович и др., 5) дал сведения, в результате которых ликвидированы без дальнейшего агентурного освещения активный большевик Мамонтов и прибывший из-за границы делегат Ленина — Бреслав ²⁰⁰, 6) дал сведения о порядке работ и участниках закончившейся Пражской общепартийной конференции большевиков, 7) дал детальное освещение деятельности вновь сформированного на конференции ЦК, 8) осветил и освещает ныне деятельность Московского комитета, сформировавшегося усилиями партийного агента ЦК Голощекина, 9) находится в непосредственных сношениях с заграничным центром, 10) дал сведения для ликвидации нелегальных Котельниковых». Сводка перечисляет, как видно, только ряд наиболее крупных и выдающихся «услуг», оказанных Малиновским. Именно на этой сводке имеется пометка рукою Виссарионова об Эрнесте и лестная характеристика «добросовестности» и «осведомленности» Малиновского.

Чтобы покончить с «московским» периодом деятельности Малиновского, следует остановиться на сравнении показания самого Малиновского о причинах и обстоятельствах его поступления в охрану с показаниями ротмистра Иванова, Белецкого. Ротмистр Иванов сообщает, что при первом же допросе Малиновский заявил ему, что желает дать лично начальнику отделения откровенные показания. Свидетель проводил Малиновского к полковнику Заварзину, который затем объяснил ему, что Малиновский пожелал давать сведения охранному отделению (показания Иванова).

Белецкий точно так же утверждает, что Малиновский ему сам себя рекомендовал как сторонника правительства и впоследствии также убеждал Иванова поддержать его кандидатуру в Государственную думу как чрезвычайно важную для охранной политики. По указанию жены Малиновского, ее муж поступил «на жалованье» в партию социал-демократов, а затем в охранное отделение, причем, сколько он получал жалованья от последнего, она не знает. Приведенными показаниями в {160} достаточной степени опровергается объяснение Малиновского о тяжелой драме, пережитой им после первого предложения ротмистра Иванова. По показаниям Белецкого, после избрания Малиновского членом Думы жалонанье его возросло до 500 руб., однако впоследствии Белецкий увеличил его до 700 руб., так как жена Малиновского, «женщина скромная, распоряжалась всеми средствами мужа и знала сумму его получек». После откровенного разговора Малиновского на эту тему 200 руб. было добавлено на его личные расходы.

Этого мало, Белецкий оплачивал все его поездки за границу и отдельные услуги, как, например, передачу шрифта или остова станка, и за особо ценные сведения выдавал наградные. Общая сумма одного жалованья Малиновского доходила, таким образом, до 1100 руб. По показаниям же Савинова, он вообще любил жить широко и на вопрос товарищей — откуда он берет деньги — отвечал ссылками на сбережения, наследство от родственников или газетный заработок.

Из обзора протоколов осмотра секретных дел департамента полиции выясняется, что у Белецкого существовал особый авансовый счет агентурных расходов и обнаруженными счетами и оправдательными расписками по этим счетам установлены погасительные расписки Малиновского, причем отчет Белецкого от 22 ноября 1912 года оказался такого содержания: «Уплачено Х-су 200 рублей и свидания: 15 ноября — 32 рубля, 18 ноября — 38 р., 19 ноября — 16 рублей». В отчете от 19 декабря сказано: «Уплачено Х-су в счет жалованья 200 руб. При последнем свидании он заявил просьбу о выдаче ему на поездку за границу 150 рублей». В отчете от 14 января указано, что подлежит оплате его иногородняя поездка; в отчете от 11 февраля упомянута прибавка жалованья в 100 руб. в месяц; в отчете от 27 июня опять расходных 50 руб. В приложенном к делу доверительном письме Мартынова от 19 ноября 1912 года указано, что Портному выдано сверх жалованья 458 руб., каковые подлежат погашению департаментом полиции. Протоколами каллиграфической экспертизы установлена безусловная принадлежность Малиновскому расписок за подписью «Икс». Сохранившиеся же 30 расписок в общем на сумму в 8730 руб. дают картину постоянных получек иногда крупного размера и с крайне незначительными промежутками во времени. Так, имеются расписки от 20 января — одна на 400 руб., другая на 250 руб., подряд четыре расписки от 11, 6, 15 {161} и 17 апреля на суммы в 250, 250, 350 и 50 руб. и т. д. Указанные суммы не вполне совпадают с отчетами Белецкого об уплате жалованья.

На основании всего вышеизложенного представляется безусловно установленным, что Роман Вацлавович Малиновский, он же по охранной кличке Портной, за московский период своей деятельности:

а) состоял в числе секретных сотрудников Московского охранного отделения,

б) выдал, работая «добросовестно» и с большой осведомленностью в партийных делах, целый ряд партийных работников крупного калибра и рядовых деятелей, одинаково как из среды большевиков, так и из среды меньшевиков, все время старательно поддерживая связь с обеими организациями,

с) поступил в число секретных сотрудников по собственной инициативе,

д) движущим мотивом в его деятельности следует признать корыстные мотивы.

Деятельность «петербургского» периода представляет собою картину еще большего размаха как по масштабу работы, так и по циничности приемов и методов провокаторской деятельности Малиновского.

Едва ли не наиболее характеризующим его следует признать деятельность Малиновского во время избирательной кампании в Государственную думу и те приемы, при помощи которых он стремился обеспечить себе успех.

По характеристике Белецкого, Малиновский «по натуре своей человек честолюбивый, понимал значение депутатского представительства для укрепления влияния в партии; а как агент охранного отделения он видел, что не только значение, но главным образом материальная оценка его услуг, оказываемых им правительству, зависит исключительно от его влиятельности в партии», почему «не без участия Малиновского его кандидатура была выдвинута его приверженцами». Одновременно, как это установлено выше, Малиновский начал действовать и с другой стороны, доказывая выгодность иметь агентуру в Думе как Иванову, так и полковнику Мартынову. Согласно показаниям Савинова, его главного соперника на выборах от большевиков, Малиновский чрезвычайно энергично хлопотал, чтобы пройти в Думу, и в этом отношении ухаживал особенно за мной. «Чтобы отвести другого опасного кандидата — Марева, он неоднократно намекал, что у Марева была какая-то история, {162} что его в чем-то подозревали». Что касается третьего кандидата — Безлепкова, относительно которого ходили слухи, что его предпочитают правые, Малиновский приходил в отчаяние, говорил, что «все пропало», и на предвыборном собрании разгорячился до того, что «ударил Безлепкова в грудь». Пройдя в Думу в результате добровольного снятия кандидатур Савиновым и Безлепковым, Малиновский начал развивать энергию по устранению остальных препятствий для избрания. Его судимость была первым и самым большим препятствием. Для устранения его он обратился к помощи охранного отделения. Из показания б[ывшего] министра внутренних дел Макарова, тов. министра, зав. полицией Золотарева, директора департамента Белецкого, вице-директора Виссарионова, нач[альника] Московского охранного отделения Мартынова и ротмистра Иванова ясно, что им всем была известна прежняя судимость Малиновского. Макаров, хотя и «с особым напряжением памяти, вспомнил о докладе, который ему по этому поводу делал Белецкий, Золотарев положил на рапорте Виссарионова пометку: «Прошу его пр-во переговорить». Белецкий доложил о существующих препятствиях Макарову, и, наконец, Виссарионов запросил рапортом Белецкого: следует ли уведомлять об оказавшемся препятствии Джунковского или нет? Малиновский не ошибся на избранном пути. Шифрованной телеграммой от 17 октября Белецкий сообщил Мартынову: «Вопрос об участии в выборах известного вам лица представьте его естественному ходу, успех обеспечен» — и телеграммой от 26 октября донес: «Исполнено успешно». Но лично для Малиновского этим еще не все было сделано. Согласно показаниям Белецкого, получивши путем подкупа конторщика фабрики, где он работал, отпуск, Малиновский с ведома Мартынова выехал на родину в Плоцкую губернию и там путем вторичного подкупа на этот раз писаря за взятку в 200 или 300 руб. получил справку о своей несудимости, которая и заменила собой недостающий документ министерства юстиции. Путем двойного подкупа и подлога, при явном попустительстве со стороны местных и центральных властей империи первое препятствие было устранено.

Второе препятствие заключалось в отсутствии у Малиновского требуемого по закону о выборах ценза оседлости. Для получения права быть выбранным требовался шестимесячный непрерывный ценз работы в предприятии, между тем у Малиновского не хватало двух недель. Мало {163} этого, сам он уже был заявлен к расчету и, таким образом, не мог принять участия в выборах. Главным противником его был мастер Кривов. По показаниям собственника фабрики Фермана, Малиновский первоначально резко протестовал против расчета и не уходил с фабрики, так как Ферман даже подал иск о выселении, но с 19 сентября Малиновский заявил, что уходит, и уехал; однако Ферман не знает, оставался ли его паспорт в конторе или нет. За помощью против мастера Кривова Малиновский опять-таки обратился в охранное отделение. Согласно показаниям Белецкого, Мартынов, Виссарионов, Макаров были осведомлены обо всем, результатом их общей осведомленности последовала официальная телеграмма Мартынова в Бородино, по месту временного там нахождения Кривова, местному жандармскому ротмистру Ершову об аресте Кривова. Объяснением телеграммы служит секретное письмо Мартынова на имя Виссарионова с изложением мотивов необходимости ареста для обеспечения успеха Малиновскому. С конторщиком, устроившим Малиновскому отпуск вместо расчета, видимо, обделал дело сам Малиновский. К подкупу, подлогу, попустительству присоединились теперь новые преступления: арест Кривова и покрывательство ареста. Непосредственным вторым шагом тех же лиц был второй подлог, совершенный Московским охранным отделением. По полученному от Мартынова подложному паспорту на имя Эйвальда Малиновский выехал с ведома Белецкого и Макарова во Владимир к депутату Самойлову и затем по возвращении за счет департамента полиции выехал за границу к тов. Ленину. Это не была уже первая поездка Малиновского. Но она была его первой поездкой в качестве члена Думы, который должен был теперь от партийного центра получить руководящие указания и затем сам руководить. Иные, чем доселе, получает он теперь руководящие указания от Белецкого, переходя под непосредственное его руководство от Мартынова и Иванова вместе с повышением жалованья до 500 руб. и затем 700 руб. Поставив себе, по свидетельству такого старого охранника, как Мартынов, «утопическую цель» руководить при посредстве Малиновского деятельностью РСДР партии, Белецкий, по его собственным словам, теперь тщательно охранял Малиновского от провала. Собственно, с этим изменяется и характер провокаторской деятельности последнего. «С его именем,— говорит Белецкий,— в этот период связано небольшое число арестов». Однако каждый арест обсуждается зато совместно, дабы избежать возможности зародить подозрение. Характерно в этом отношении сообщение об обстоятельствах ареста т. Розмирович в феврале 1913 года после ее приезда из-за границы. Сведения, данные Малиновским, были таковы, что провал Розмирович неминуемо вызвал бы у нее подозрение. Поэтому, по совету Малиновского, ее арестовывают в Киеве и через месяц, опять-таки по настоянию Малиновского, она освобождается, так как по перехваченным из-за границы письмам было ясно, что ее арест все-таки вызвал подозрения. Из других арестов выделяется арест тов. Свердлова, произведенный на этот раз по категорическому требованию Белецкого. Белецкий потребовал от Малиновского, чтобы тот удалил Свердлова из своей квартиры и затем сообщил по телефону, куда тот пойдет. «Я примерял ему,— говорит Малиновский,— другую шапку и знал, что все равно он будет арестован». Третий из выдающихся арестов был арест Сталина, последний также был арестован по выходе с квартиры Малиновского и с ведома Малиновского.

Показания Мартынова, Иванова и документы секретных донесений Портного показывают, однако, что Малиновский отнюдь не прекращал своей деятельности по «любезному сообщению общих сведений» и что его приезды в Москву всегда влекли за собою аресты. По словам того же Белецкого, доклады и сообщения Малиновского давали возможность «принимать меры пресечения местного партийного движения». Подробный же осмотр подлинных записей сообщений Малиновского удостоверил наличность среди них самых точных указаний, фамилий, кличек ряда партийных деятелей. Содержание записей подтверждает показания Белецкого лишь в том смысле, что главная роль Малиновского свелась теперь к общему освещению предположений и планов партийных центров и самой точной информации о конкретных решениях партийных учреждений, их состояния, личном составе и составе ближайших сотрудников и о финансовом состоянии тех или иных партийных предприятий. Свидания Малиновского с Белецким происходили обыкновенно в присутствии Виссарионова, игравшего роль стенографа и эксперта по вопросам партийной терминологии, и продолжались вплоть до января 1914 года, т. е. до выхода Белецкого в отставку. Приходя на свидание, Белецкий брал с собою ряд переписок из департамента полиции, чтобы {165} получить от Малиновского ряд сведений или разъяснений, поручая иногда доставить соответствующие сведения к следующему разу. Записи велись в особой тетради и по каждому вопросу резолюции Белецкого на отрывных листках блокнота передавались для исполнения чинам департамента. При каждом возвращении из-за границы, ввиду ценности привозимых сведений, выдавались наградные. В качестве характеристики поручений, исполнявшихся Малиновским по приказанию Белецкого, достаточно указать два, о которых упоминает сам Белецкий: доставление нелегальной литературы, привезенной из-за границы т. Розмирович и доставление на просмотр Белецкому партийного архива фракции. В течение одной ночи все необходимое для охраны было перепечатано и передано в распоряжение департамента полиции. Обзор дат записей говорит о достаточной их регулярности. Так, на период с 14 ноября 1912 года и по 6 апреля 1913 года их записано 16, или приблизительно до трех раз в месяц, или одна запись падала на промежуток в 10 дней. Полной регулярности, однако, нет. На ноябрь падает три даты, на декабрь — только 2, зато на февраль мы имеем целых пять дат на 28 дней, т. е. одно посещение Малиновским Белецкого падало на каждые пять дней. Малиновский, по словам Белецкого, «держал его в курсе предположений каждого из депутатов», в особенности перед их разъездами, последствием чего являлись распоряжения на места о недопущении предположенных собраний. После приезда депутатов он «неукоснительно докладывал мне о привезенных депутатами впечатлениях из районов, данных о местной партийной работе». Что касается партийной печати, к которой Малиновский имел непосредственное касательство, и в частности «Правды», то Малиновский обрисовывал Белецкому положение газеты, состав редакции и издателей и, «держа меня в курсе всех намеченных статей, посылаемых из-за границы или местных, всех планов редакции, внутреннего обихода, посещавшей редакцию партийной среды, в особенности иногородней, или командированных Лениным лиц, предоставлял мне отчеты и постоянно докладывал о состоянии кассы, дабы я знал, когда удобнее и какую меру административной репрессии применить к газете; дал мне в руки материал, который я использовал для задерживания посылаемых по почте номеров, так и в целях осведомления розыскных органов — все списки вкладчиков и адреса подписчиков газеты». Сам Малиновский, однако, по словам Белецкого, был недоволен его малой активностью и пытался убедить Белецкого в необходимости перевода в Петроград ротмистра Иванова, который его вел в Москве. На квартире Малиновского стоял поставленный на средства департамента полиции телефон и были всегда условлены шифры, имена и отчества, клички и т. д.

Показания Белецкого подтверждаются целиком как документальными данными, так и показаниями Виссарионова. Так, запись от 18 декабря гласит: «Вечеринки в пользу «Правды» и «Луча» дали чистой прибыли 1300 и 1500 р. Из них 800 р. на «Правду» и остальные деньги на покрытие избирательных расходов. Из второй суммы половина пошла на «Луч» ²⁰¹, а вторая в пользу 2-й с.-д. фракции — каторжан ²⁰². Теперь предполагается в пользу тех же газет устройство встречи Нового года. С членов с.-д. фракции, т. е. с 6 большевиков, установлен 25 руб. взнос в пользу ЦК. Меньшевики такой же взнос делают в Организационном Комитете».

Запись от 8 января гласит: «Заседания ЦК с партийными работниками происходили в Кракове с 28 декабря по 1 января. Присутствовали Ленин, Зиновьев, Над[ежда] Конст[антиновна] Крупская, члены Государственной думы Малиновский, Бадаев, Петровский, Вал[ентина] Николаевна Лобова... рабочий Медведев ²⁰³... поручик Трояновский, жена Трояновского Галина, бывшая работница на юге ²⁰⁴, и Коба. На совещании приняты следующие резолюции. Современный ЦК состоит: Ленин, Зиновьев, Коба, Петровский, Малиновский, Свердлов, Филипп, Спица, Белостоцкий ²⁰⁵. Есть в Петербурге доверенные лица, агенты: по Моск[овской] губ[ернии] выборщик Савинов, в Петербурге Михаил, Шотман в Гельсингфорсе, работа коего в переправе через границу, устройство типографии...»

И в записи от 23 января: «Сегодня в 5 час. дня до 7 час. было в квартире Петровского заседание русского ЦК. Присутствовали Андрей Свердлов, Малиновский, Петровский, Филипп и Вал[ентина] Ник[олаевна] Лобова. Во исполнение директив Ленина поручено было командировать Малиновского поставить в Гельсингфорсе типографию. Связь должна быть с Шотманом».

Этими обычными способами освещения и предательства деятельность Малиновского, однако, не ограничивалась.

Особенным способом проявлялись помощь по борьбе с с.-д. фракцией Думы, которую оказывал охране Малиновский через свои выступления в Думе. По свидетельству председателя Гос[ударственной] думы Родзянко, царское правительство крайне нервно относилось ко всем выступлениям с.-д. рабочей фракции в Думе. «Неоднократно устно, а затем и письменно Горемыкиным и другими председателями Совета Министров делались намеки на возможность роспуска Думы, если левым будет предоставлена возможность говорить то, что они произносят в заседаниях».

Там, где имелась возможность ограничить выступления фракции, когда от ее имени говорил Малиновский вне Думы — последнее было ранее обусловлено между ним и Белецким. Так, при выступлениях Малиновского на съезде торгово-промышленных служащих в Москве, наружной полиции было предписано прерывать его в местах речи, о коих было заранее условлено, где проскользнет более яркий агитационный порыв, «или прямо закрывать собрание». Иначе было в Государственной думе, где речи писались не Малиновским и то или иное смягчение или изменение текста должно было невольно броситься в глаза товарищам по фракции, которым текст также был заранее известен. По показаниям Белецкого, в таких случаях имело место совместное обсуждение, как предупредить выступление, и в случае возможности обусловливалось смягчение в допустимых пределах. Так было с речью по поводу взрыва на пороховых заводах и в особенности с декларацией с.-д. фракции в декабре 1912 года при открытии сессии IV Думы.

Протокол осмотра стенографического отчета, соответствующего выступления Малиновского и найденного в архивах Департамента полиции текста того же выступления подтверждает только что приведенное утверждение Белецкого. На заглавном листе найденного текста копии речи Малиновского рукою Белецкого написано: «Радомысль... Зиновьев...» Текст найденной копии и текст стенографического отчета представляет собою буквально совпадающий, по роду фраз, начинающих отдельные абзацы — один и тот же текст. Разница между обоими текстами явственно сказывается только тогда, когда у оратора на кафедре ускользали из памяти, видимо, недостаточно твердо усвоенные им цифровые и статистические данные. Совершенно иное впечатление получается от сравнения заключительных абзацев обоих текстов. В то время как текст найденной в департаменте полиции рукописи с пометкой «Зиновьев» гласит: «И требуя признания за нашим запросом спешности, мы хорошо отдаем себе отчет, каковы те пути, которые могут привести нас к победе. Все наше русское рабочее законодательство, все те крохи, которых мы добились, добыты не просьбами, а исключительно борьбой. Проследите и увидите, что только натиском масс, только стотысячными стачками мы вырывали у правительства ряд мелких уступок. Только на борьбу надеемся мы и теперь. От вас, господа, мы требуем немного: признания спешности нашего запроса, который волнует рабочую Россию. Рабочие сегодня чутко прислушиваются к тому, что в этих стенах происходит. Это не наш только запрос. Это запрос сотен тысяч рабочих. Рабочие десятками тысяч недавно бастовали, когда мы внесли свой запрос об издевательствах в связи с введением страхования. Так или иначе рабочие отзовутся и сегодня; мы ждем, господа. Найдется ли в вас столько холодной смелости, чтобы отвергнуть даже сегодняшний запрос, запрос о невинной крови десятков рабочих, о сотнях оставшихся сирот. Знайте, господа, что рабочие сумеют возложить ответственность на тех, кто сегодня поддержит их угнетателей. Рабочий класс России проснулся. Его борьба ширится и растет. В 1912 году в одних политических стачках участвовал миллион рабочих. Мы знаем, что весь третьеиюньский режим несет нашей стране беды и страдания, и мы боремся против всего этого режима. Рабочие собираются с силами и готовятся к бою. Их не остановят ни катастрофы на пороховых, ни катастрофы на Лене. Но и насильникам не избежать повторения катастрофы 1905 года — только в гораздо более широком и всенародном масштабе».

Весь этот абзац в стенографическом отчете отсутствует и вместо него имеется: «И, требуя признания за нашим запросом спешности, мы хотим от вас, господа, одного: поддержите уже запрос не наш, так как он не запрос социал-демократической фракции четвертой Думы, а запрос миллионов рабочих. Ответьте им открыто, не скрываясь, господа, октябристы, правые и кадеты, и открыто голосуйте за или против».

Еще более поразительное доказательство представляет собой второй момент, где Малиновскому приходилось читать писаный текст и где поэтому не могло иметь место ни запамятование, ни случайное искажение.

В архивах департамента полиции обнаружен документ на трех листах, содержащий проект заявления в IV Государственную думу от с.-д. фракции. На заглавном листе рукою б[ывшего] министра Макарова надпись: {169} «Читал 30.11.1912». После чистого текста, не содержавшего в себе никаких помарок, после слов: «...с.-д. фракция будет, исходя из с.-д. программы, согласовывать свои действия с выдвинутыми движением рабочих масс очередными задачами»... 15 далее следующих строк зачеркнуто, и против этого места рукою вице-директора департамента полиции сделана вставка в текст:

«В противовес господствующему в стране народному бесправию, обрекающему Государственную думу на роль канцелярии...» — написано и далее зачеркнуто слово «бюрократии»...— «для проведения видов и намерений бюрократии мы выдвинем требования полного народовластия». Кроме того, приписаны и зачеркнуты затем слова: «законодательное собрание, образующее однопалатную систему». Зачеркнутыми оказались следующие фразы: «В противовес призрачной власти третьеиюньской Думы, превратившейся в канцелярию для проведения видов и намерений бюрократии, мы выдвинем требование полновластного народного представительства. Одним из серьезных препятствий к осуществлению демократической организации народного представительства является избирательный закон 3 июня. Противонародный характер этого закона, его роль орудия в руках бюрократии для искажения воли народа, для замены выборных депутатов назначенными свыше, с необычайной яркостью сказался при выборах в IV Государственную думу, когда бюрократия могла по-своему получить большинство депутатов, выбранное семью тысячами откомандированных к урнам чиновников саблеровского ведомства. В противовес этому избирательному закону с.-д. фракция будет добиваться всеобщего и равного, прямого и тайного избирательного права без различия пола, национальности и религии». В конце текста сделана приписка рукою Виссарионова: «Имеется еще поправка в вопросе о национальном собрании, об учреждениях, гарантирующих развитие национальностей. Это вносится по настоянию Кавказа и Бунда». На полях в разных местах карандашом отчеркнуты отдельные фразы.

Из осмотра стенографического отчета заседания Государственной думы, на котором деп[утатом] Малиновским была оглашена декларация с.-д. фракции IV Государственной думы, я имею честь заявить нижеследующее: Полное текстуальное совпадение слово в слово текста отчета с приведенным выше текстом рукописи, найденной в департаменте полиции, вплоть до {170} упомянутых выше слов «...с.-д. фракция, исходя из с.-д. программы, будет согласовывать свои действия с выдвинутыми движением рабочих масс очередными задачами...» зачеркнутых в рукописи, найденной в департаменте полиции, фраз — вовсе не имеется и в стенографическом отчете речи Малиновского, причем не имеется точно так же и следующих 11 строчек рукописи, и стенограмма начинается далее словами: «в интересах представляемого нами рабочего класса мы будем отстаивать введение 8-часового рабочего дня» и т. д., что представляет собою опять-таки такое же полное текстуальное совпадение с текстом найденной и подвергнутой осмотру рукописи. Зачеркнутое в рукописи Виссарионовым было пропущено при чтении декларации Малиновским в Думе.

В своих показаниях, относящихся к данному случаю, Белецкий говорит: «Но самым острым для меня моментом из всех выступлений Малиновского было выступление его в декабре, если не ошибаюсь, 1912 года с провозглашением декларации партии. Текст декларации мне дал Малиновский на свидании 27 ноября 1912 года. Каждый пункт ее он отстаивал, сильно боясь с первых же пор во фракции возбудить подозрительность со стороны своих сочленов, но вместе с тем каждый пункт ее был неприемлем для меня... Единственным пунктом, который я отвоевал, это было место декларации, где выставлялись требования о широком народовластии, и видоизменил его в несколько смягченной форме, продиктованной мною Виссарионову и принятой Малиновским. Этот текст декларации я представил Макарову, и он вернул мне его 30 ноября, имея в виду переговорить с председателем Совета министров Коковцовым, дабы просить председателя Государственной думы обратить свое внимание на недопустимость оглашения с кафедры означенной декларации... Я сговорился с Малиновским относительно того, чтобы он всем своим поведением на кафедре при выступлении по этому вопросу вывел из равновесия председателя Гос. думы Родзянко и вызвал нервность отношения к себе со стороны депутатов умеренных партий... М. В. Родзянко вынужден был лишить при шуме и криках депутатов правой стороны Малиновского слова, и он, не дойдя даже до оглашения одной трети декларации, под аплодисменты своей партии сошел с кафедры Государственной думы». Белецкий, как видно из вышеизложенного, по сравнению со стенограммой недостаточно точно передает происшедшее. {171}

Родзянко не лишил слова Малиновского, но Малиновский нашел другой выход из положения. Остановленный председателем как раз в момент, когда он дошел до запрещенного охраной к оглашению текста декларации, он пропустил его как бы впопыхах и затем, хотя и с опозданием, бросил Родзянко в ответ на его новое предупреждение о лишении слова спасительный призыв: «Лишайте». К сожалению для Малиновского, Родзянко и на этот раз не понял сигнального призыва, и декларация хотя с выпусками, но была прочитана до конца. Спрошенный по этому поводу обвиняемый, не отрицая факта передачи самой декларации, отрицает факт имевшего место соглашения о выпуске зачеркнутого места.

Особо следует отметить факт, упоминаемый Белецким и подтверждаемый Мартыновым, что в своих отчетах о заграничных поездках Малиновский всячески старался представить Ленина как находящегося в особо дружеских отношениях с австрийскими властями. По словам Малиновского, Ленин был настолько аккредитирован со стороны австрийского правительства, что «его письменные удостоверения имели гораздо большее значение, чем всякие консульские и посольские удостоверения для австрийских властей». Малиновский прозвал тов. Ленина «нашим консулом в Австрии», и «если русский путешественник обращался к Ленину, то наблюдение снималось».

Так продолжалось до середины декабря 1913 года. С уходом Золотарева и назначением товарищем министра заведующего полицией Джунковского и затем быстро последовавшим в январе 1914 года уходом Белецкого и Виссарионова положение Малиновского сразу пошатнулось. В смене Виссарионова и Белецкого он видел, по выражению Белецкого, «молот, поднявшийся над его головой» и потому стал просить Белецкого обеспечить денежно его семью и не передавать его самого никому в департаменте. Как выход Белецкий предложил тогда своему заместителю Брюн-де-Сен Ипполиту выдать Малиновскому 5000 рублей и потребовать от него выхода из Думы. В мае месяце Малиновский вновь обращается к Белецкому с просьбой устроить ему свидание с Васильевым, сменившим Виссарионова, который-де упорно отклоняет все предложения Малиновского от свидания. Малиновский просит при этом Белецкого помочь хотя бы «во имя заслуг его, Малиновского, перед департаментом полиции». Результатов своей просьбы, однако, Малиновский не дождался или дождался совершенно иных.

Согласно показаниям б[ывшего] начальника Петроградского охранного отделения Попова, последний был вызван к себе Брюном в апреле 1914 года, который передал Попову распоряжение Джунковского вручить Малиновскому 6000 рублей с требованием немедленного ухода из Думы. Вместе с ротмистром Ивановым Попов отправился к Малиновскому, который был в первый момент до необычайности обескуражен подобным предложением и все спрашивал, куда же он теперь денется. Но, узнав о единовременной получке в 6000 рублей, согласился. После его выхода из Думы Попов и Иванов еще раз отправились к Малиновскому, которому и вручили 6000 рублей под расписку, которую он выдал, расписавшись «Икс».

Допрошенный по обстоятельствам дела бывш[ий] генерал Джунковский показал, что, узнав по вступлении своем в должность тов[арища] министра зав[едующего] полицией о совместительстве Малиновским звания члена Думы с сотрудничеством в охранном отделении, он решил прекратить это «безобразие», причем на совещании вместе с Брюном было решено уплатить Малиновскому жалованье за год вперед и потребовать от него немедленного сложения полномочий и выезда за границу. О совместительстве Малиновского Джунковский, по его показанию, сообщил Родзянко приблизительно за день до выхода Малиновского из Думы.

Обстоятельства, сопровождавшие Малиновского из Думы, и сложение им своих полномочий также заслуживают быть особо отмеченными. По показаниям Родзянко, 22 апреля предполагалось выступление в Государственной думе председателя Совета министров Горемыкина. В тот же день неизвестная дама, отказавшаяся назвать свою фамилию, предупредила Родзянко по телефону, что революционеры фракции Думы намерены использовать этот день и устроить в Думе «скандал», причем цитировала проект приготовленной декларации. Прибыв в Думу, Родзянко вызвал трудовика Геловани ²⁰⁶ и заявил ему, что он «скандала» не допустит, присовокупил, что содержание декларации ему известно. Демонстрация в Думе, однако, все-таки имела место, в результате которой все левые депутаты были исключены на 15 заседаний. {173}

Приглашенный в тот же день, т. е. 22 апреля, к Родзянко Джунковский сообщил, что содержание декларации действительно было известно департаменту полиции, что в среде депутатов имеется провокатор и что таковым является Малиновский, что уже сделано распоряжение об устранении его из Думы, но что этого нельзя сделать сразу, а нужно сделать осторожно. Разгласив это сообщение между своими политическими единомышленниками, без указания, однако, источника, отчего, по его собственному признанию, «в Думе пошли разговоры», Родзянко не счел нужным, однако, поставить в известность ни с.-д. фракцию, которой это в первую голову касалось, ни печать, только глухо сообщил Геловани, что среди подписавших декларацию имеется предатель. Но расследование все же становилось неизбежным, и пред Малиновским более не было выхода.

8 мая в кабинет Родзянко вошел Малиновский и, бросив на стол ему какую-то бумагу, сказал: «Прощайте». На вопрос, что это значит, ответил: «Прочтите, сами узнаете», прибавив, что он выходит из Думы и уезжает в тот же день. Родзянко немедленно сделал соответствующие распоряжения, одновременно поставил Геловани в известность о сложении Малиновским полномочий. Спешно, не давши фракции никаких объяснений, Малиновский выехал за границу.

На основании всего вышеизложенного Роман Вацлавович Малиновский предается суду Верховного революционного трибунала при ЦИК Советов по обвинению в том:

1) что, будучи арестован в г. Москве 13 мая 1910 года царской полицией по подозрению в участии в революционном собрании и будучи подвергнут допросу, он, Малиновский, добровольно и сознательно по собственной инициативе и исключительно из целей корыстного обогащения предложил свои услуги охранной полиции в качестве секретного сотрудника, заведомо зная, что в результате таковой его деятельности по обслуживанию охранного отделения последуют аресты отдельных партийных товарищей, высылки и преследования их, сопряженные с продолжительным тюремным заключением, и судебные процессы в царских судах с применением тяжелых наказаний, а равно расстройство, распад и разрушение партийных и рабочих организаций, уничтожение и дезорганизация уже создавшихся и укрепившихся ячеек по развитию революционного движения и прямой ущерб русско-{174}му рабочему классу и грядущей российской рабоче-крестьянской революции.

2) Что для этого он, Малиновский, входил во всех районах города Москвы, куда он только мог проникнуть, а также в ее окрестности, в наиболее значительные рабочие организации нелегального и легального характера, партийные учреждения, культурно-просветительные общества, профессиональные союзы, посещая клубы, лекции и собрания, выступая всюду лично в качестве агитатора, пропагандиста и партийного работника, обманывая этим самым рабочих о своей якобы преданности социализму и революции, убеждая одновременно большевиков в своей преданности большевизму и меньшевиков в обратном, в то время как исключительной целью таковой его деятельности было собрание наиболее полных и наиболее точных сведений о революционном движении для передачи их охранному отделению в целях получения денежного вознаграждения.

3) Что он, Малиновский, действуя таким образом в течение продолжительного периода с мая 1910 года по ноябрь 1912 года, узнал и передал Московскому охранному отделению массу ценных и необходимых последнему для его розыскной деятельности сведений, касавшихся как общего состояния отдельных организаций, так и сведений о собраниях, устраиваемых ими, и об отдельных лицах, участниках этих собраний, о предположениях и планах деятельности как отдельных товарищей, так и организаций, об адресах многих товарищей, их партийных кличках и подлинных фамилиях, о нелегальных фамилиях, о нелегальных складах и типографиях, предполагаемых легальных издательствах и их деятелях, в том числе сообщил сведения о ликвидированной в Москве в 1910 году Русской коллегии ЦК, представлявшей собою руководящий центр революционной работы в России РСДР партии; осветил деятельность руководящей группы меньшевиков-ликвидаторов, в результате чего последовал арест наиболее выдающихся и ответственных из их среды работников, как Шера, Чиркина и иных; дал материал для ликвидации третьей центральной руководящей группы примиренческого характера, во главе которой стоял Милютин, благодаря чему и эта организация была ликвидирована, осветил формирование в Туле нового руководящего центра большевиков, благодаря чему были арестованы Ногин, Лейтейзен, Мария Смидович и иные; дал сведения для арестов агентов ЦК товарища Голощекина {175} и тов. Бреслава, выдал нелегальных Котельниковых и т. д., благодаря чему систематически и последовательно разрушал и приводил в расстройство все московские нелегальные организации и без различия фракций, разбивая и ослабляя этим революционное и рабочее движение.

4) Что он, Малиновский, не довольствуясь работой в таком масштабе, расширил и направил ее по обслуживанию главным образом центральных учреждений партии, для чего по поручению и предложению Московского охранного отделения принимал и исполнял ее поручения по поездкам за границу для выслеживания и предательства революционной работы в самых верхах, у источника партийного строительства — в заграничных центрах партии, выехав в том числе на Пражскую конференцию 1912 года партии большевиков, куда он поехал в качестве делегата Московского комитета партии и одновременно как агент охранного отделения, за счет этого ох[ранного] от[деления], причем по возвращении из-за границы, будучи избран на этой конференции в Центральный Комитет партии, сообщил самые подробные и необходимые для охраны сведения о составе участников конференции, о результатах ее работ и предполагаемых планах, а также о составе вновь избранного ЦК партии, составе агентуры ЦК, а также ряд обширных сведений о деятельности ППС левицы и правицы ²⁰⁷, Бунда и Польской социал-демократии, немедленно использованные затем розыскными учреждениями б[ывшей] империи.

5) Не довольствуясь этим и задавшись целью во имя тех же целей денежного вознаграждения и соображений личного честолюбия проникнуть в Государственную думу, в качестве депутата от рабочих гор. Москвы и кандидата с.-д. партии, при ее поддержке выставил и агитировал, состоя одновременно агентом охранного отделения, свою кандидатуру в Думу, устраняя путем личного убеждения и давления через партийные организации своих соперников, не останавливаясь в отдельных случаях перед распространением клеветы и темных слухов, порочащих того или иного из кандидатов, обманывая и предавая этим доверие партийных организаций и рабочего класса и продавая за деньги интересы рабочих и грядущей российской революции.

6) Что в тех же целях он, Малиновский, воспользовался помощью и поддержкой охранной полиции, для чего с ведома высших чинов этой полиции в лице министра внутренних дел Макарова, тов. министра Золота-{176}рева, директора департамента полиции Белецкого, вице-директора Виссарионова, нач. Московского охранного отделения Мартынова и ротмистра того же отделения Иванова учинил двойной подкуп и подлог документов о судимости, а затем наговорами и ложными доносами провоцировал арест мастера фабрики Кривова, мешавшего ему в достижении поставленных целей, причем учинил все это и воспользовался вышеуказанным «содействием» чинов полиции с заведомой по обоюдному с ними соглашению целью дальнейшего предательства интересов рабочего класса, революции и с.-д. партии уже в Государственной думе путем внутреннего освещения будущей с.-д. фракции, ее личного состава, планов и предположений по текущим вопросам ее политической деятельности.

7) Что, добившись своей цели и проникнув в Думу в качестве депутата от московских рабочих, как партийный кандидат и лицо, облеченное высшим доверием партии, он, Малиновский, по взаимному соглашению с бывш[им] директором департамента полиции Белецким под личным руководством последнего и за денежное вознаграждение, как регулярно получаемое, так и за единовременные денежные выдачи, сообщал ему и по его требованию все необходимые для последнего сведения из жизни партийных организаций и с.-д. фракции, доставляя на личных свиданиях в распоряжение Белецкого отчеты товарищей депутатов по их внедумской революционной деятельности, сообщал все распоряжения партийных центров и отчеты о заседаниях руководящих местных центров в России, денежные отчеты по партийному издательству, адреса, явки, списки подписчиков и вкладчиков партийной прессы и намечаемые статьи, причем давал возможность охранной полиции принимать заблаговременно свои меры против распространения рабочей печати и для ее удушения путем ареста издателей, наложения штрафов и конфискацией в типографии, на почте и у газетчиков. Одновременно сообщал подробные сведения о заграничных центрах, выезжая для этого на счет департамента полиции в заграничные командировки и объезды, не останавливая при этом своей деятельности по обслуживанию Московского охранного отделения во время своих случайных приездов в Москву, сообщая ему сведения о работе московск[их] товарищей, в курсе дел которых он, как депутат от Москвы, всегда находился, или предавая не раз, как это было со Свердловым {177} и Сталиным, ценных партийных работников непосредственно из своей квартиры в руки полиции.

8) В том, что Малиновский для тех же целей предательства, попирая доверие партийных организаций в прямой ущерб рабочему классу и измену революции, по взаимному соглашению с Белецким и по прямому его требованию изменял, сокращал и смягчал свои личные думские выступления с трибуны Государственной думы в качестве депутата, для чего предварительно давал на просмотр в департамент полиции заготовленные речи по запросам и пунктам порядка дня заседаний Думы, чем заведомо ослаблял и преуменьшал ту работу по использованию в качестве революционной трибуны Государственной думы, каковую задачу поставила себе с.-д. думская фракция, как это было с принципиальной частью с.-д. декларации IV Государственной думы в декабре 1912 года и декларацией левых групп по поводу выступления Горемыкина 22 апреля 1914 года.

9) И наконец, в том, что разоблаченный Родзянко и Джунковским он, Малиновский, будучи вынужденным покинуть Думу и Россию, приняв опять-таки денежное вознаграждение за свое предательство в сумме 6000 рублей и позорно скрывшись затем, без объяснения причин своей фракции и рабочим России, нанес этим, равно как и всей своей предыдущей деятельностью, непосредственным результатом и выводом из которой явился этот последний факт бегства, чрезвычайно тяжелый удар рабочему движению, внес дезорганизацию в ряды революционеров и партийные организации, посеял смущение в широких рядах рабочих масс, дал возможность использовать его предательство врагам революции для клеветы на все рабочее движение и его вождей, подорвал престиж и революционный авторитет всей фракции в целом и все это произвел в момент подымавшегося революционного движения, которого фракция являлась внешней руководительницей, чем совершил новое и тягчайшее из преступлений перед революцией как заключительный финал всей своей предательской деятельности.

10) В том, что, уже будучи за границей и в плену, зная свое преступное прошлое, скрыв его от партийной следственной комиссии, продолжал свою якобы революционную деятельность и новый подрыв и дискредитирование революции и ее деятелей в глазах широких масс населения.

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 135—165 {178}

Список судей Верховного трибунала:

Председательствующий: тов. О. Карклин

Члены трибунала:       тов. Бруно, тов. Галкин,

тов. Петерсон, тов. Жуков,

тов. Томский, Черный

Запасные члены трибунала: тов. Веселовский

Общественный обвинитель: тов. Крыленко ²⁰⁸

ЦГАОР СССР, ф. 1005. оп. 8, д. 2. л. 166

СПИСОК СВИДЕТЕЛЕЙ ОБВИНЕНИЯ

Б. министр внутренних дел Макаров (не разыскан), б. тов. министра Золотарев (не разыскан), б. директор департамента полиции Белецкий (расстрелян), вице-директор Виссарионов, б. тов. министра внутренних дел Джунковский, б. начальник Московского охранного отделения Мартынов (не разыскан), б. жандармский ротмистр Иванов (не разыскан), б. председатель Государственной думы Родзянко (не разыскан), Стефания Андреевна Малиновская (не разыскана), Алексей Григорьевич Козлов, Василий Гавриилович Чиркин, Валерьян Федорович Плетнев и Иван Тимофеевич Савинов, полковник Попов (не разыскан).

Общественный обвинитель Н. Крыленко

Составлен

3/XI 1918 г.

г. Москва

ЦГАОР СССР. ф. 1005, оп. 8, д. 2, л. 167

ПРОТОКОЛ

ЗАСЕДАНИЯ РЕВОЛЮЦИОННОГО ТРИБУНАЛА ПРИ ВЦИК

5 ноября 1918 г. Революционный трибунал при Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете в открытом [заседании] в составе:

Председательствующего

Заместителя председателя О. Я. Карклина,

Бруно,

Галкина,

Членов:           Жукова,

Петерсона,

Томского и

Черных {179}

При секретаре И. В. Зыбко,

В присутствии представителя Обвинительной коллегии при Трибунале тов. Н. В. Крыленко,

Разбирал дело по обвинению гр. Романа Малиновского в провокаторстве.

Из вызванных к разбору дела свидетелей явились: Виссарионов, Джунковский и Плетнев; остальные же свидетели — Чиркин, Савинов и Козлов — не явились и за нерозыском последних повестки не вручены.

Представитель Обвинительной коллегии тов. Крыленко заявил, что те лица, которые должны быть вызванными по сему делу в качестве свидетелей, б[ывший] председатель Государственной думы 4-го созыва Родзянко, бывш[ий] начальник Московского охранного отделения Мартынов, Иванов, Заварзин и бывш[ий] начальник Петербургского охранного отделения скрылись; бывш[ий] же директор департамента полиции Белецкий расстрелян, ввиду чего он, обвинитель, просит рассматривать дело и без этих вышепоименованных свидетелей.

Обвиняемый Роман Вацлавович Малиновский заявил, что ему 40 лет от роду, по поводу изменившегося состава Трибунала ничего не имеет, а что же касается самого процесса, то по сему вопросу считает [нужным] довести до сведения, [что] копию обвинительного акта получил лишь только вчера, около 5 часов дня, о дне назначения к слушанию дела также заявлено не было, защите тоже не было дано достаточно времени ознакомиться с делом, ввиду чего просит Трибунал дело слушанием отложить хотя бы на дня четыре, чтобы дать, таким образом, возможность защите ознакомиться с делом. Защитник Малиновского Оцеп заявил, что о дне слушания дела он узнал только вчера, 4 ноября, не раньше как около 6 часов вечера, поэтому он не имел физической возможности ознакомиться с делом своего подзащитного; тем более даже, что он имел с ним и одно только свидание. Дословно поддерживает ходатайство своего подзащитного об отложении дела.

Обвинитель Крыленко заявил, что копия обвинительного акта была вручена обвиняемому лично секретарем Обвинительной коллегии и расписка была доставлена в канцелярию задолго раньше до окончания занятия — 4 часов дня, следовательно, заявление обвиняемого не соответствует действительности. Что же касается извещения защиты, то, как это видно из имеющегося в деле отношения, Следственной комиссией еще за неделю было {180} сообщено в Коллегию правозаступников о назначении подсудимому защитника, и, как это видно из ответного отношения Коллегии правозаступников, датированного 2 ноября, защитником был назначен член Коллегии правозаступников Линдов. Ввиду отказа последнего от защиты подсудимого Малиновского вчера вторично мною было сообщено в Коллегию о командировании нового защитника. Следственный материал был предоставлен для ознакомления, поэтому ходатайствует об отказе обвиняемому в отложении дела.

Защитник Оцеп вторично подтвердил свое первоначальное ходатайство.

Трибунал ПОСТАНОВИЛ:

В ходатайстве обвиняемому Малиновскому и его защите об отложении дела отказать и дело слушанием продолжать.

Обвиняемый Малиновский заявил, что он отказывается от допроса свидетелей постольку, поскольку показания их ничего нового в дело не внесут, так как вины своей он вовсе не отрицает. Обвинитель Крыленко заявил, что, поскольку обвиняемый Малиновский отказывается от допроса свидетелей и не отрицает своей вины, постольку надобность в допросе свидетелей со стороны обвинения не встречается.

Трибунал ПОСТАНОВИЛ:

Явившихся свидетелей Джунковского, Плетнева и Виссарионова допросить.

После прочтения обвинительного акта слово предоставляется обвиняемому Малиновскому.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. (Читает обвинительный акт.) Вы признаете себя виновным?

МАЛИНОВСКИЙ. По существу признаю себя виновным, но некоторые пункты отрицаю.

КРЫЛЕНКО. Я хотел бы выяснить, какие именно моменты отрицаются подсудимым? Если подсудимый в общем признает себя виновным, но имеет что-то против отдельных фактов, то я полагал бы, что желательно, чтобы обвиняемый указал, какие именно факты им отрицаются, чтобы обвинение могло удостоверить правильность всех заключений обвинительного акта.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вы желаете высказаться?

МАЛИНОВСКИЙ. Я могу сказать по существу все как есть.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Нет, желаете ли вы высказаться только относительно фактов, которые вы отрицаете? {181}

МАЛИНОВСКИЙ. Я не понимаю постановки вопроса.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. По существу вы получите слово потом.

МАЛИНОВСКИЙ. Тогда теперь я только скажу следующее: то, что говорят на стр. 18, будто бы я по месту своего рождения уплатил 200—300 руб. для получения какого-то свидетельства о сокрытии моей бывшей подсудности, я категорически отрицаю. Никогда я такой попытки не делал. Второе — то, что раскол фракции произошел под давлением и по соглашению с департаментом полиции, стр. 20, то относительно этого я заявляю, что раскол фракции произошел не под давлением департамента полиции, а как естественный ход политических событий, правда, при моем активном участии, далее на 21-й стр. говорится, что Белецкий говорит о прибавке мне от 500—700 руб., прибавки такой я не получал. Если она и была, то Белецкий ее себе в карман клал. Далее стр. 21 говорит об устройстве типографии в Финляндии, я ничего об этом не знал и никогда никакой типографии в Финляндии не устраивал. Меня поражает, что ни один из членов партии не говорит об этом, хотя все знают, что никогда никакой типографии в Финляндии я не ставил. Поездка в Финляндию была простой прогулкой на Иматру, которую задумал Хаустов, и мы присоединились к экскурсии, устроенной обществом народных университетов. Затем на стр. 21 говорится еще о наградных. Никогда никаких наградных я не получал. На расходы по поездке получал, но сколько, не помню. Стр. 23, насколько я помню, «Правда» начала выходить раньше моего избрания в Думу. Стр. 24: денежные отчеты, которые я производил во время деятельности Полетаева, были отчетами, которые Белецкий почему-то категорически требовал ²⁰⁹. Стр. 25: никогда в своей квартире я не имел телефона. Ни в одной из своих квартир, которые я занимал во всю свою жизнь, я телефона не имел, а Белецкий показывал, что ставил телефон. Стр. 26: личных средств я никогда не имел и во время моей военной службы в Измайлов[ском полку] совершенно относительно охранного отделения не знал. 27—28 стр.: относительно австрийской власти к Ленину должен сказать, что это гнусная ложь, что так низко я не падал никогда, как бы низко я не упал вообще. Может быть, это и смешно для некоторых членов суда, что же поделать. Стр. 102—103: все то, что нужно было сделать, чтобы скрыть мою судимость в 1897 году, сделали Иванов с Мартыновым, {182} участвовал ли Белецкий в этом или нет, я не знаю. Это чисто фактическая поправка, которая и для дела не имеет существенного значения.

КРЫЛЕНКО. По поводу фактической поправки я должен заявить, что здесь определенное недоразумение, которое кроется в одном заявлении подсудимого. Я должен заявить, что ни обвинительный акт, ни Следственная комиссия, ни следственные власти никогда не утверждали и не ставили в вину подсудимому его деятельности по расколу с Белецким. Это была версия, которая была пущена буржуазной прессой, и из подробного изучения документов, которое имело место в Следственной комиссии, и из всех следственных материалов, и из дальнейшего подобного рода обвинение подсудимому не ставится. То лишь недоразумение, основанное на неправильном понимании.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Пригласите свидетеля Плетнева.

(Свидетель Плетнев.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше имя, отчество?

ПЛЕТНЕВ. Валентин Федорович.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Что вы можете показать по делу Малиновского, обвиняемого в провокаторстве?

ПЛЕТНЕВ. Я встретился с Малиновским в Москве примерно летом или весною 1909 года, по приезде его из Петрограда. В то время он приехал вместе с Чиркиным и Рыковым, после высылки его из Петрограда, и здесь обосновался ²¹⁰. Вскоре он поступил на городскую службу, затем принимал участие в нашей работе. Встречались мы с ним периодически на районных собраниях в районе Смоленского рынка, а после этого работали вместе в вечерней школе в Дорогомиловском районе. Затем первое подозрение относительно Малиновского появилось у нас пред 2-м съездом фабричных врачей. Тут был такого рода инцидент. Пред съездом фабричных врачей в квартире союза печатников и мет[аллистов] нами было назначено совместное заседание с представителями союза для обсуждения нашей политики на 2-м съезде фабричных врачей. Это собрание было довольно тщательно подготовлено, но наутро все участники его были задержаны, в том числе и Малиновский. При этом здесь в первый раз у тов. Козлова Ал. Гр. возникло первое подозрение. Он там при аресте заявил, что Роман провокатор. Но все же доказательств прямых не было. Это подозрение заставило нас насторожиться, и мы стали вни-{183}мательнее наблюдать. Дальнейшее показало нам следующее: место заключения нашего никому не было известно, и до нас скоро нельзя было дойти нашим родным. И только жена Малиновского принесла ему все, что ему требовалось. Потом перед съездом фабричных врачей Малиновский прислал мне письмо, в котором писал, что он хочет быть членом съезда, но что он мандата ниоткуда добыть не может, и просил меня, чтобы я употребил все свое влияние, чтобы он получил мандат на 2-й съезд фабричных врачей. Я был секретарем на этом съезде и мог ему поспособствовать, но комитет по предоставлению мандатов Малиновскому отказал, и мандат не был ему дан. Письмо это во время моего ареста было взято вместе с другими бумагами при обыске перед съездом фабричных врачей. Меня арестовали на улице, и первоначально я был помещен в Хамовнический полицейский дом, затем в Сущевский полицейский дом. Когда мы туда прибыли, там сидели уже товарищи Бухарин, Яковлев ²¹¹, Оболенский ²¹² и др. У нас у всех сразу возникла мысль: арестован Малиновский или нет? Оказалось, что он на свободе, несмотря на то что письмо его, указывающее на желание участвовать в съезде, было найдено. Затем один из товарищей рассказывал, что харьковский делегат, приехавший на этот съезд, привез с собой письмо, в котором указывалось просить товарищей свести с Малиновским, который находится в курсе всех политических дел. Это письмо было взято, и Малиновский не был арестован. И последний инцидент, который нам показал окончательно, в чем дело, был следующий. У одного из наших товарищей, Козлова, был старик отец, который служил на городской службе, в трамвайном парке, этот человек совершенно не был осведомлен о партийной работе своего сына и из его товарищей знал только меня, вследствие нашей дружбы с его сыном. Этот отец, пришедши на свидание, рассказал, что, когда он был в охранке, он там встретил одного из его старых знакомых, служивших уже давно в охранном отделении. Этот отец наводил там справку и рассказал следующее. Я не знаю, может ли это быть бессмыслицей, так как здесь есть один факт, подтверждающий его слова. Дело в том, что под Новый год мы справляли встречу Нового года. Эта встреча была организована таким образом. Я, тов. Захаров, Малиновский и еще не помню кто отправились в театр, затем после театра,— кажется, мы были у Незлобина,— мы отправились в один из ресторанов в районе {184} Зубовской площади, после этого мы направились на частную квартиру к М. П. Лазаревой, встретили Новый год и затем пошли на улицу и играли в снежки на бульваре и смеялись еще над товарищем Захаровым, над неприкосновенностью его личности как члена Государственной думы, потом поехали мы кататься и зашли в чайную пить чай. Затем расстались. Все это произошло в ночь под Новый год, и вся эта ночь до последнего шага была изложена отцу Козлова его товарищем из охранного отделения. Отец Козлова — человек старый, интересовавшийся всеми нашими делами только с точки зрения того, что грозило его сыну, и то, что он из другого источника узнал про эту ночь, очень показательно.

Затем после этого вскоре я пошел в ссылку в Вологодскую губернию, там с некоторыми нашими товарищами я обменивался мнениями по этому вопросу. Скоро прошел слух о том, что Малиновский будет, наверное, членом Государственной думы. Этот вопрос стал перед нами с очень большой остротой. Мы считали невозможным, если у нас есть такое подозрение, допустить, чтобы он попал в Государственную думу, но, с другой стороны, никаких конкретных доказательств у нас не было. Мы думали и объясняли себе таким образом, что, если Малиновский не был арестован в первый раз, то, может быть, это практика охранки, которая оставляет видных людей; она это делает для того, чтобы захватить как можно глубже и выловить побольше людей. А относительно второго факта, ночи под Новый год, то мы не могли его приписать непосредственно Малиновскому, потому что там была у нас большая компания, человек 10—12. Однако все это возбуждало подозрение, все эти мелкие факты и до нашего ареста и то, что он, приехавши в Москву, так скоро поступил на городскую службу, что было в то время достаточно затруднительно, но все-таки все это не давало нам возможности резко поставить вопрос относительно того, что Малиновский провокатор и проводить его в Думу не следует. В ссылке кто-то из нас, не помню кто, получил письмо, которое я читал совместно с товарищем Шером, в котором писалось, что Малиновский выбран депутатом. В этом письме состав фракции был охарактеризован как очень хороший, за исключением одного. После этого я от него получил 5 р. денег, и после этого сношения у нас прервались.

Я упустил из виду еще один факт. Когда Малиновский приехал в Москву летом, мы устраивали целый ряд {185} совещаний под Москвой в Кунцеве относительно возрождения Московской организации. На этих заседаниях принимали участие товарищи Гаврилов, Буксин и некоторые другие. После одного из этих собраний мое внимание остановил на себе следующий факт. Малиновский не представлялся мне в то время человеком, который имеет определенную партийную окраску, он был человеком очень мягким. Мы ставили вопрос относительно организации партийного центра, так как хотя он существовал, но бездействовал. Малиновский предлагал организовать корреспондентское бюро и, главным образом, начать работать. Он все время вращался в меньшевистских кругах. Так что тот факт, когда Малиновский выставил свою кандидатуру в Государственную думу как большевик, был очень странным, так как в партии он нигде не был зарегистрирован. Мне этот факт показался очень странным. Отношения мои с Малиновским были таковы, что он, по-видимому, боялся конкуренции с моей стороны и вообще со стороны всех товарищей. Приехавши в Москву, он читал очень хорошие доклады о страховании рабочих. Затем было мне предложено заняться этим вопросом о страховании и было предложено прочесть доклад. Я обратился к Малиновскому, так как он говорил, что у него есть много материалов. Я пришел к нему на квартиру, где встретил Захарова и Кацапа, в то время еще неизвестного. Я попросил у него материалы, но их у него не оказалось, и он предложил мне свои статьи, большего я от него не добился. Здесь в этот вечер присутствовали Кацап и Захаров. Между Малиновским и Кацапом происходил разговор о том, что можно открыть целый ряд провокаторов и что партия требует работы в этом отношении. Я лично связал этот факт со следующей их поездкой. Кацап и Захаров собрались уезжать. Я связал их поездку с арестом Тульской организации, среди которой были товарищ Смидович, жена товарища Мил[ютина]. Этот целый ряд фактов и наблюдений над Малиновским поставил нас в подозрение относительно его неблаговидной роли в Московской организации. Затем, когда он был членом в Государственной думе, вопрос об этом забылся и всплыл только тогда, когда в вологодскую ссылку по поручению из-за границы приехал какой-то товарищ, чтобы навести справки и собрать материалы по этому делу. Он обратился ко мне с вопросами. Я ему сказал, что не считаю тех данных, которые у меня есть, достаточными для уличения Малиновского. На этом {186} дело закончилось. После этого о том, что Малиновский провокатор, я узнал от товарища (?), который заявил, что Малиновский уже объявлен провокатором. Я бы мог в этом отношении сослаться на наблюдения моих товарищей, которые, если это интересно для Трибунала, могли бы быть допрошены. В этот период наша компания состояла из товарищей Чир[кина], Быкова, Бронникова. Безусловно, все мы по отношению к Малиновскому испытывали подозрения, которые мы не могли высказать в первую минуту, но они были достаточно назревшими и если, когда Малиновский был на пути в Государственную думу, их не удалось обнаружить, то только потому, что был бы большой скандал, а мы не имели в руках конкретных данных доказательства, и с точки зрения партийной это было в таком случае невозможно.

Может быть, суд найдет необходимым задать мне вопросы, тогда я буду на них отвечать, а так я больше ничего сказать не могу.

СУДЬЯ. Представлял ли он из себя в то время вполне выдержанного социал-демократа марксиста?

ПЛЕТНЕВ. Да, он был марксист.

СУДЬЯ. Вполне выдержанный марксист?

ПЛЕТНЕВ. Если я буду судить сейчас по тому впечатлению, которое я получил тогда, то мне кажется, что в отношении страхования рабочих он был марксистом, в отношении партийном я с ним особенно не сталкивался, за исключением мелких заседаний, на которых обсуждались вопросы об устройстве мастерских, теоретические вопросы о составе союзов. В области партийной он был связан с меньшевистскими организациями, а в смысле фракционном он, по моему мнению, не производил впечатления фракционного человека.

КРЫЛЕНКО. Вы утверждаете, что Малиновский был в достаточной степени видный работник?

ПЛЕТНЕВ. Да.

КРЫЛЕНКО. В области профессионального движения или как политический деятель?

ПЛЕТНЕВ. В области профессионального движения он был видным работником по Петрограду, в Москве он работал главным образом в области страхования рабочих, затем он был членом первого съезда фабричных врачей, в области политической я конкретно с ним не сталкивался.

КРЫЛЕНКО. Ваша фракция?

ПЛЕТНЕВ. Я был меньшевиком. {187}

КРЫЛЕНКО. Это было весной 10-го года?

ПЛЕТНЕВ. В конце 1909 и в начале 1910 года.

КРЫЛЕНКО. Когда впервые поднялся вопрос о кандидатуре в Государственную думу?

ПЛЕТНЕВ. Этого я не помню.

КРЫЛЕНКО. Когда до вас дошли сведения о повороте его к большевикам?

ПЛЕТНЕВ. Дошли сведения, когда Малиновский звонил из Петрограда в Москву и передавал сведения, что прошло большое количество большевиков, и выражал свое удивление.

КРЫЛЕНКО. После избрания в Государственную думу?

ПЛЕТНЕВ. Да.

КРЫЛЕНКО. А до выборов в Государственную думу?

ПЛЕТНЕВ. А до выборов говорил, что будет жить в Москве, и в этом отношении обращало внимание, что Малиновский, во всяком случае, выставил свою кандидатуру.

КРЫЛЕНКО. Не случалось ли вам присутствовать при личном выступлении его в пользу своей кандидатуры, или вы имеете эти сведения из третьих рук? Был ли его переход к большевикам к моменту выборов, что вызвало недоумение в партии? Был ли он работником районных или центральных организаций?

ПЛЕТНЕВ. Он не был работником районным, по крайней мере, когда он был в Москве. Когда стоял вопрос относительно партийной связи, то было указано на Малиновского, что он имеет связи в партийных кругах, и к нему обращались. Поэтому Малиновского ни в коем случае нельзя считать районным работником, а работником центральных организаций.

КРЫЛЕНКО. Это был момент резкой борьбы фракций?

ПЛЕТНЕВ. Да, в достаточной степени.

ЗАЩИТНИК. Скажите, пожалуйста, меня интересует тот разговор о провокации, который происходил у Малиновского, когда вы пришли к нему за литературой по страхованию. Вопрос с чего начался, что было поводом для разговора и как отозвался Малиновский о провокации?

ПЛЕТНЕВ. Это был мимолетный разговор, широкого разговора по этому поводу не было. Потом с тех пор прошло уже 8 лет, и детали я мог забыть. Он говорил, что предполагается открыть целый ряд провокаторов, но {188} широкого разговора, характеристики этого явления не происходило. Тут присутствовал также член Государственной думы Захаров, с которым велся разговор относительно Государственной думы.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. У обвинителя есть еще вопросы?

КРЫЛЕНКО. Нет.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Попросите свидетеля Джунковского.

(Свидетель В. Ф. Джунковский.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше имя, отчество и фамилия?

ДЖУНКОВСКИЙ. Джунковский Владимир Федорович.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Что вы можете показать по делу Р. В. Малиновского, в провокаторстве.

ДЖУНКОВСКИЙ. По этому делу я могу показать следующее: когда я узнал, что он состоит в числе сотрудников директора департамента полиции и в то же время занимает пост члена Государственной думы, я нашел совершенно несовместимым одно с другим. Я слишком уважал звание члена Государственной думы и не мог допустить, чтобы членом Государственной думы было лицо, состоящее на службе в департаменте полиции, и поэтому я считал нужным принять все меры к тому, чтобы избавить Государственную думу от члена ее Малиновского, но так как мне пришлось много бороться по этому вопросу с бывш[им] директором департамента полиции Белецким, который имел его в качестве своего сотрудника, то поэтому я мог это сделать только тогда, когда Белецкий со своего поста ушел и когда мною было отдано распоряжение ликвидировать Малиновского как члена Государственной думы, причем я сказал, что это должно быть сделано без всякой огласки и чтобы член Государственной думы Малиновский оставил бы Думу и выехал за границу, для того чтобы не производить никакого скандала и разговора по этому поводу. И затем я разрешил выдать ему из сумм департамента полиции 6 тысяч рублей, насколько мне помнится, годовое содержание, которое получил Малиновский. Так и было сделано.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вы по своим соображениям пришли к такому заключению или вам это было предписано?

ДЖУНКОВСКИЙ. Это я лично нашел, что это несовместимо. Мне претило такое отношение. Когда я всту-{189}пил в должность товарища министра, я первым долгом обратил внимание на провокацию и боролся против нее всеми силами, если я не всегда достигал цели, то все же я старался бороться с провокацией всеми способами, которые были в моей власти.

КРЫЛЕНКО. Когда вы вступили в должность товарища министра, когда вы были заведующим полицией?

ДЖУНКОВСКИЙ. Я не был заведующим полицией. Я был командиром отдельного корпуса жандармов, это совсем другое, это сыскная должность, ее в то время не было, она была уничтожена. Я был товарищем министра и заведовал делами департамента полиции. Это было в начале 13-го года.

КРЫЛЕНКО. Это не было в декабре 13-го года?

ДЖУНКОВСКИЙ. Это было в начале 13-го года.

КРЫЛЕНКО. Вы вступили в должность товарища министра в декабре 13-го года?

ДЖУНКОВСКИЙ. Нет, в феврале 13-го года.

КРЫЛЕНКО. И непосредственно тогда же стали заведовать делами департамента полиции?

ДЖУНКОВСКИЙ. Тогда же, через несколько дней после вступления в должность.

КРЫЛЕНКО. А Золотницкий ²¹³ когда ушел?

ДЖУНКОВСКИЙ. Золотарев ушел тогда же.

КРЫЛЕНКО. Когда ушел Белецкий?

ДЖУНКОВСКИЙ. Или в конце 13-го или в начале 14-го года, не могу припомнить точно.

КРЫЛЕНКО. Вам не докладывал начальник Московского охранного отделения Мартынов о тех видах, которые имеются для Малиновского на выборах в Государственную думу?

ДЖУНКОВСКИЙ. Нет, не докладывал, он вообще не делал никаких докладов.

КРЫЛЕНКО. Во время приезда бывш[его] государя на Бородинские торжества у вас по этому поводу никаких докладов не делалось, не было никаких разговоров ни с Мартыновым, ни с другими лицами из бывш[его] департамента полиции по этому поводу?

ДЖУНКОВСКИЙ. Не помню.

КРЫЛЕНКО. Относительно съезда торгово-промышленных служащих в Москве вам не докладывали?

ДЖУНКОВСКИЙ. Меня это не касалось, это касалось градоначальника.

КРЫЛЕНКО. Вам не докладывали о выступлении Малиновского на этом съезде? {190}

ДЖУНКОВСКИЙ. Я не касался города Москвы, только один съезд меня касался, мне он был поручен губернатором. Это был съезд по народному образованию, и тогда представитель от меня был послан на этот съезд. А съезда торгово-промышленных служащих я не касался.

КРЫЛЕНКО. При вашем вступлении в должность, вы впервые узнали о сотруднике Малиновском?

ДЖУНКОВСКИЙ. Не при вступлении, а позже.

КРЫЛЕНКО. От кого вы узнали?

ДЖУНКОВСКИЙ. Не помню как. Когда Белецкий мне докладывал, он никогда не говорил кто, а просто докладывал, что X сообщил то-то. Я никогда не интересовался, какие имеются сотрудники.

КРЫЛЕНКО. Как вы узнали о личности Малиновского в качестве сотрудника?

ДЖУНКОВСКИЙ. Я не совсем хорошо помню, кто сказал, сказал ли Белецкий или еще директор департамента полиции.

КРЫЛЕНКО. Когда вы узнали, вы решили его деятельность прекратить?

ДЖУНКОВСКИЙ. Решил сейчас же прекратить.

КРЫЛЕНКО. Вас вызывал к себе Родзянко 22 апреля, в день чтения декларации Горемыкина?

ДЖУНКОВСКИЙ. Он меня не вызывал, я заехал сам и сказал, что вот мне известно по докладу директора департамента полиции, что по поводу декларации в Государственной думе будет возбуждение. Я хотел его предупредить.

КРЫЛЕНКО. Вам декларация была заранее известна через департамент полиции?

ДЖУНКОВСКИЙ. Я знал, что какая-то декларация, но какая, не знал.

КРЫЛЕНКО. Вы не знали, что было оглашено левыми депутатами?

ДЖУНКОВСКИЙ. Нет.

КРЫЛЕНКО. Вы не говорили Родзянко, что вам известно о деле?

ДЖУНКОВСКИЙ. Что декларация будет, не говорил.

КРЫЛЕНКО. Вы сказали Родзянко, что именно Малиновский является провокатором?

ДЖУНКОВСКИЙ. Нет. Это было именно после отъезда Малиновского. Родзянко спросил меня: скажите, Малиновский был сотрудником департамента полиции, мне вы это сказать можете? {191}

КРЫЛЕНКО. Если вы считали недопустимым такое совместительство, то огласить этот факт вы не считали необходимым?

ДЖУНКОВСКИЙ. Мне претил этот факт, потому что это произвело бы слишком большой скандал.

КРЫЛЕНКО. После окончания допроса свидетелей я попрошу все-таки огласить часть показаний Родзянко. Вы находитесь в противоречии с его показаниями.

ДЖУНКОВСКИЙ. Я знаю показания Родзянко, я считаю их несколько ошибочными.

КРЫЛЕНКО. Вы удостоверяете факт выдачи 6 тысяч рублей при отъезде Малиновского?

ДЖУНКОВСКИЙ. Безусловно.

ЗАЩИТНИК. А вам было известно, когда Малиновский уехал?

ДЖУНКОВСКИЙ. Мне было доложено, после того как было все сделано, что он уехал, потом через некоторое время было доложено, что он переехал через границу.

ЗАЩИТНИК. Как он себя при всем этом держал, что говорил?

ДЖУНКОВСКИЙ. Этого я не знаю, я не спрашивал.

ЗАЩИТНИК. Вам не докладывали и вы не спрашивали?

ДЖУНКОВСКИЙ. Я только сказал, чтобы Малиновский уехал, и мне было сказано, что это исполнено.

МАЛИНОВСКИЙ. Почему ваш приказ о моем уходе из Думы совпал как раз с инцидентом исключения нас на 15 заседаний?

ДЖУНКОВСКИЙ. Это совпадение совершенно случайное.

СУДЬЯ. Когда вы открыли, что Р. Малиновский является секретным сотрудником, агентом охранной полиции, когда это вас, по вашим словам, возмутило, что этим самым принижается звание члена Государственной думы, вы, может быть, заинтересовались, что же на самом деле представляет из себя Р. Малиновский? Вероятно, есть лица, которые вам докладывали по этому поводу, вы имели по этому поводу разговор, является ли он убежденным монархистом или просто действует ради материальных целей?

ДЖУНКОВСКИЙ. Я никогда не слыхал, чтобы он был убежденным монархистом. Я его себе представил таким образом: я считал, что он действительно принадлежит к партии с.-д. и является, как толковый человек, {192} в ней лидером. У меня было такое представление. И затем у меня было представление такое, что его департамент полиции так опутал, как это и было со многими лицами, которых опутывал департамент полиции. Я не знаю, как выразиться, но я думаю, что вы меня понимаете. Но, чтобы он был монархистом, этого я не слыхал.

СУДЬЯ. Вы Малиновского к себе призывали, он к вам являлся?

ДЖУНКОВСКИЙ. Нет, не помню.

ЗАЩИТНИК. Будьте любезны сказать, в чем именно выражалось это опутывание департаментом полиции?

ДЖУНКОВСКИЙ. Сначала он давал маленькие поручения, затем такие поручения, которые компрометировали партию, затем этот клубок завязывался, и человек попадал в сети. Подробности я вам не могу рассказать, я никогда ими не интересовался. Я находил вообще, что директору департамента иметь своих частных сотрудников излишне, и высказал тогда Белецкому, что я нахожу лишним, чтобы директор департамента имел своих тайных сотрудников.

ЗАЩИТНИК. Не приходилось ли вам слышать от некоторых лиц, в чем именно выражался этот процесс опутывания, как он происходил, как завлекали они свою жертву, не приходилось ли вам слышать от кого-нибудь, почему человек, может быть, стойкий, или не стойкий, но все-таки дельный, попадался к ним? Нарисуйте приблизительно картину.

ДЖУНКОВ[СКИЙ]. Нарисовать такую картину довольно трудно.

ЗАЩИТНИК. Какие-нибудь отдельные факты.

ДЖУНКОВСКИЙ. В отношении того, как это было к Малиновскому и в отношении других лиц?

ЗАЩИТНИК. Меня интересует ближе его жизнь, как происходила борьба у него?

ДЖУНКОВСКИЙ. Относительно Малиновского трудно сказать, потому что я не знаю его материальных средств, а у некоторых сотрудников было так: совершенно бедный человек, жить нечем, семья голодает, предлагают деньги, конечно, первый раз поневоле возьмет, сделает какие-нибудь мелкие указания, во второй раз сделает более серьезные указания, опять деньги возьмет и привыкнет к этому.

ЗАЩИТНИК. Но, помимо этого, вы можете допустить, что там завлекали жертву угрозой разоблачения?

ДЖУНКОВСКИЙ. Это, конечно, очевидно, бывало. {193} Я не могу установить фактов, но я могу прямо сказать, что такие случаи бывали.

ЗАЩИТНИК. Помимо угроз еще какие-нибудь психологические приемы известны вам, при помощи которых партийные работники переводились в линию провокаторов?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ставьте, пожалуйста, вопросы, которые конкретно касаются данного дела, и не задавайте вопросов посторонних, которые к делу не имеют существенного отношения.

ЗАЩИТНИК. Меня интересуют не только факты, но и те мотивы, которые устанавливают поведение Р. Малиновского. Меня интересует, было ли то, что можно назвать психологической пыткой?

ДЖУНКОВСКИЙ. Этого я не слыхал.

ЗАЩИТНИК. А физической?

ДЖУНКОВСКИЙ. Тоже не слыхал.

КРЫЛЕНКО. Можно установить, что вы конкретно Малиновского не знали, конкретной обстановки его участия в провокации не знали и только общая постановка дел департамента полиции заставляет вас так думать?

ДЖУНКОВСКИЙ. Да, только общая постановка.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Что касается ходатайства обвинителя об оглашении показаний, Трибунал считает его несущественным и потому отказывает в этом ходатайстве.

(ПЕРЕРЫВ НА 10 МИНУТ.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Попросите свидетеля Виссарионова.

(Свидетель Виссарионов.)

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше имя и отчество?

ВИССАРИОНОВ. Сергей Геннадиевич ²¹⁴.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Что вы можете сказать по делу Малиновского, обвиняемого в провокаторстве?

ВИССАРИОНОВ. Уже лет шесть назад, в 1912 году, бывш[ий] директор департамента Белецкий поручил мне, во время нахождения моего в Москве, узнать, насколько и в каком положении находится поручение, данное бывшему полковнику Заварзину, о том, чтобы Малиновский прошел в Государственную думу в качестве члена Государственной думы. Я тогда поручение исполнил и доставил доклад о том, что положение Малиновского среди рабочих кругов настолько твердо и он поль-{194}зуется настолько большим авторитетом, что его кандидатура в Государственную думу является обеспеченной. После того как я, прибыв в Петроград, написал об этом доклад, министр внутренних дел Макаров заметил, что по действовавшим тогда законам, на основании положения о выборах в Государственную думу, Малиновский едва ли может быть туда проведен, так как его судимость является тем началом, которое противоречит этому. Тогда Белецким была послана на имя полковника Мартынова телеграмма, чтобы не препятствовать естественному ходу событий и чтобы Малиновский был пропущен в Государственную думу без всякого противодействия со стороны властей административных, и, когда Малиновский таким образом сделался членом Государственной думы, он поступил в непосредственное ведение бывшего директора Белецкого. Я несколько раз видел Малиновского в период времени, насколько я могу припомнить, с ноября по март, так как в начале марта или в середине апреля я должен был выехать с бывшим товарищем министра в командировку в целый ряд городов, так что неизбежно последний раз я видел Малиновского, если не ошибаюсь, в апреле 13-го года, а затем я его больше не видел, а в ноябре 13-го года я оставил службу в качестве вице-директора и был назначен членом правления по делам печати. За это время мне много приходилось видеть Малиновского. Он производил впечатление человека, очень хорошо знающего партийную жизнь, очень хорошо осведомленного, человека глубоко нервного, видимо, очень отзывчивого и, как мне казалось, всегда тяготящегося своим положением. Я всегда отмечал невозможность продолжения деятельности Малиновского в той роли, в которую он вступил. То же самое при ознакомлении с ним по докладам директора департамента, я каждый раз отмечал это его положение и подавал свой голос за то, что необходимо это положение Малиновского так или иначе прекратить, т. е. отпустить его и прервать с ним сношения, так как та двойственность, которая им принята на себя, в значительной степени тяготит его и не дает уверенность административной власти. Но бывший директор Белецкий в этом отношении с моим мнением не считался и говорил, что Малиновский ему необходим, что через Малиновского он может проверить то, что делается на местах. Мне в моем положении оставалось только выжидать, так как это был декабрь месяц и были слухи о том, что министр уходит {195} и его заменяет другое лицо — Маклаков ²¹⁵, а обыкновенно с уходом министра менялись и следующие должностные лица. Уходил товарищ министра Золотарев, и должен был уйти и директор, и я мог надеяться, что мне удастся то положение, которое меня так беспокоит, довести до сведения следующих руководителей. Действительно так и вышло. Как только прибыл генерал Джунковский и я имел возможность поехать с ним в Ярославль и в Кострому²¹⁶, я не помню, в каком городе, я ему сообщил об этом. Он тогда же мне ответил, что решил прекратить это, т. е. так или иначе прервать деятельность Малиновского. Он так и сделал, как я потом узнал, т. е., кажется, было приказано выдать годовой оклад жалованья Малиновскому и отпустить его.

КРЫЛЕНКО. Вам известно дело департамента полиции под № 202?

ВИССАРИОНОВ. Под номером, этого я не могу припомнить.

КРЫЛЕНКО. Это дело заключало в себе справку о деятельности Портного, сотрудника Московского охранного отделения.

ВИССАРИОНОВ. Весьма возможно, что я и видел его в то время, если оно проходило через мои руки.

КРЫЛЕНКО. В нем имеются ваши ремарки о каком-то сотруднике Эрне[сте]. Вы не помните, что в этом деле была справка, что был сотрудник Эрне[ст], который в 1906—1907 году говорил по телефону и предлагал свои услуги Петроградскому охранному отделению? Далее ремарка: Эрне[ст] сотрудник в силу своей осведомленности и добросовестности ценный. Справка эта была в 1912 году. ВИССАРИОНОВ. Если отметка сделана моей рукой, то, несомненно, так и было. Я не могу припомнить — отождествлялся ли Малиновский с Эрне[стом].

КРЫЛЕНКО. Вы присутствовали при свидании Малиновского с Белецким?

ВИССАРИОНОВ. Да.

КРЫЛЕНКО. Как часто было это?

ВИССАРИОНОВ. Приблизительно так раз в неделю, а если у него бывали сведения, с его точки зрения существенные, то и чаще.

КРЫЛЕНКО. Его вызывали или он сам приходил?

ВИССАРИОНОВ. Обыкновенно на каждом свидании происходило условие между Малиновским и Белецким о следующем свидании или он говорил: если что-нибудь будет, я позвоню. {196}

КРЫЛЕНКО. У него был телефон для разговоров?

ВИССАРИОНОВ. Не знаю. Белецкий имел телефон дома и собственный.

КРЫЛЕНКО. Вы присутствовали при таком условии: что я вам позвоню?

ВИССАРИОНОВ. Да.

КРЫЛЕНКО. Вы вели записи?

ВИССАРИОНОВ. Вел и один раз записывал Белецкий, когда меня не было.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Почему вы вели запись, вы могли быстро записывать?

ВИССАРИОНОВ. Обыкновенно Белецкий вел беседу, а мне поручал записывать.

КРЫЛЕНКО. Такого рода сводки были с упоминанием фамилий?

ВИССАРИОНОВ. Никаких фамилий не было.

КРЫЛЕНКО. А указания заданий?

ВИССАРИОНОВ. Да, и задания.

КРЫЛЕНКО. И отчет стоимости?

ВИССАРИОНОВ. Точно не могу доложить Трибуналу, но, насколько припоминаю, может быть, в конце записывалось.

КРЫЛЕНКО. В результате какое вознаграждение было?

ВИССАРИОНОВ. Белецкий очень высоко ценил услуги Малиновского, и вознаграждение он ему увеличивал все время. Я боюсь ошибиться в точности цифр, но, кажется, вознаграждение было доведено до 500—600 р. и отдельно за каждое поручение.

КРЫЛЕНКО. А расходы отдельно тоже?

ВИССАРИОНОВ. Так точно расчетов я не могу припомнить, но кажется, что расходы оплачивались отдельно.

КРЫЛЕНКО. Значит, отдельно расходы, отдельно ценные сведения и высокое вознаграждение?

ВИССАРИОНОВ. Нет, кажется, вознаграждение содержало и расходы.

КРЫЛЕНКО. Вы не можете отрицать, что отдельно оплачивалось?

ВИССАРИОНОВ. Нет, отрицать не могу.

КРЫЛЕНКО. Вам известно что-нибудь по поводу ареста некоего Кривошеина ²¹⁷ во время избирательной кампании, связанной с избранием Малиновского?

ВИССАРИОНОВ. Лично от департамента, как такового, не исходило распоряжения об аресте Кривошеина, {197} но я припоминаю, что меня допрашивали по этому поводу еще в комиссии Муравьева ²¹⁸ и тут, насколько я теперь припоминаю, бывшие офицеры Иванов и Мартынов вошли в противоречие, как и по чьему распоряжению был составлен приказ об аресте Кривошеина. Я лично никаких распоряжений по этому поводу не отдавал.

КРЫЛЕНКО. К вам не поступал рапорт от 18 ноября о необходимости ареста?

ВИССАРИОНОВ. Он был написан на мое имя, но ко мне не поступал. Я его увидал впервые, когда мне его предъявили.

КРЫЛЕНКО. Это письмо было на ваше имя?

ВИССАРИОНОВ. На мое.

КРЫЛЕНКО. Вы не знаете, состоялся ли арест?

ВИССАРИОНОВ. Насколько мне говорили, арест Кривошеина не состоялся.

КРЫЛЕНКО. Кто предлагал этот арест?

ВИССАРИОНОВ. Я не смею этого доложить, так как я был не в курсе того, с кем Мартынов обсуждал этот вопрос, получил ли он приказание от Белецкого или по собственной инициативе, я не знаю.

КРЫЛЕНКО. Много вам приходилось видеть Малиновского?

ВИССАРИОНОВ. Нет, не много.

КРЫЛЕНКО. В бытность его членом Государственной думы?

ВИССАРИОНОВ. Накануне выступления его в Государственной думе я им интересовался именно в этот период времени, когда он выступал в Думе.

КРЫЛЕНКО. Не приходилось ли вам просматривать проекта декларации?

ВИССАРИОНОВ. Я помню, что был проект декларации, но какой именно, не помню. Помню только, что на одном из этих свиданий был прочитан проект декларации.

КРЫЛЕНКО. Возбуждался ли вопрос об оглашении ее целиком?

ВИССАРИОНОВ. Я помню, что Белецкий говорил, что те или иные места необходимо смягчить.

КРЫЛЕНКО. Вы лично не делали своей рукой отметки, что именно нужно изменить?

ВИССАРИОНОВ. Делал по указанию Белецкого.

КРЫЛЕНКО. Вы пытались вместе с Малиновским придать другую форму некоторым положениям?

ВИССАРИОНОВ. Это было, может быть, один-два раза. {198}

КРЫЛЕНКО. Затем были и словесные указания?

ВИССАРИОНОВ. Этого не могу вспомнить.

КРЫЛЕНКО. Вы когда уехали?

ВИССАРИОНОВ. В июне 13-го года.

КРЫЛЕНКО. А не в 14-м?

ВИССАРИОНОВ. Нет, так что Малиновский после меня оставался еще.

КРЫЛЕНКО. А Белецкий когда ушел?

ВИССАРИОНОВ. В 1914 году.

КРЫЛЕНКО. Кто заменил Белецкого?

ВИССАРИОНОВ. Вице-директор Вас[ильев].

КРЫЛЕНКО. Он принимал участие в дальнейших беседах и ведении записей?

ВИССАРИОНОВ. Не знаю.

КРЫЛЕНКО. Какое значение для Московского охранного отделения мог иметь Малиновский? Что вы могли по этому поводу выяснить из бесед с Мартыновым и Заварзиным?

ВИССАРИОНОВ. Заварзин и Мартынов считали Малиновского выдающимся работником.

КРЫЛЕНКО. Одним из наиболее ценных сотрудников?

ВИССАРИОНОВ. Да. Но когда он уже был членом Государственной думы, я уже видел, что он лично поставлен был в тяжелое положение. Когда приходилось сверять те или иные сведения, которые поступали в департамент из другого источника, видно было, что Малиновский докладывал не полностью тот материал, который, по мнению Белецкого, он должен был давать, и в то же время давал много лишнего. Это давало право настаивать на том, что Малиновского необходимо удалить.

КРЫЛЕНКО. Вам известно было то место, откуда слушали все то, что происходит в заседаниях фракции?

ВИССАРИОНОВ. Об этом я узнал много времени спустя.

КРЫЛЕНКО. Об этом способе контроля над Малиновским вам не было известно?

ВИССАРИОНОВ. Нет.

ЗАЩИТНИК. Скажите, поскольку вам известно, с какого года начал свою провокаторскую деятельность Малиновский?

ВИССАРИОНОВ. Я Малиновского только узнал в 1913 году ²¹⁹.

ЗАЩИТНИК. Может быть, вам известно из особых документов или из слов Белецкого, с какого года он начал эти свои деяния? {199}

ВИССАРИОНОВ. Насколько я слышал из вопросов, предложенных представителем обвинения, то выходит с 1906 года.

ЗАЩИТНИК. Меня интересуют ваши личные данные.

ВИССАРИОНОВ. Я лично узнал его только с половины 13-го года.

ЗАЩИТНИК. Вы не отождествляли Эрне[ста] с Малиновским?

ВИССАРИОНОВ. Я лично не мог бы отождествлять, так как у меня нет никаких основных доказательств. Но, как я слышал из предложенного мне вопроса, там была составлена справка на основании документов. Я не решился на вопрос представителя обвинения дать отрицательный ответ.

ЗАЩИТНИК. Но может быть, это не одно и то же лицо, может быть, это было другое лицо?

ВИССАРИОНОВ. Мне это неизвестно, и я не могу утверждать такой факт, который я не знаю.

ЗАЩИТНИК. Я хочу установить у вас отсутствие твердой уверенности.

ВИССАРИОНОВ. Да, это так.

ЗАЩИТНИК. Известно ли вам, был ли на квартире у Малиновского телефон?

ВИССАРИОНОВ. Не знаю.

ЗАЩИТНИК. Относительно первой стадии деятельности Малиновского, как провокатора, вам что-нибудь известно, что кто-нибудь вынудил его, почему он стал провокатором, что было ближайшей причиной, которая побудила его к этому?

ВИССАРИОНОВ. Мне в точности неизвестно, но, несомненно, был арест и затем последовало предложение одного из представителей охранного отделения избавиться от неприятных последствий путем предложения своих услуг. Это обычный прием, который применялся в то время.

ЗАЩИТНИК. Почему вы говорите: несомненно, арест? Вы убеждены, что это было в отношении Малиновского так или как общее явление?

ВИССАРИОНОВ. Я говорю об этом как об общем явлении, а в отношении Малиновского я не знаю.

ЗАЩИТНИК. Вы говорили, что замечали у Малиновского неоднократно глубокую нервность, что он, должно быть, тяготился двойственным своим положением. Не можете ли вы указать на какие-нибудь отдельные штрихи, факты, из которых вы вывели это заключение? {200}

ВИССАРИОНОВ. Нервность эта доводила его до болезненного состояния. Затем при собеседованиях с Белецким. Белецкий говорил ему иногда, что по такому вопросу не выступайте в Думе, если же вы все-таки будете поставлены в необходимость выступать, то говорите таким-то образом. Между тем из газетного отчета было потом видно, что все эти указания Белецкого бывали Малиновским нарушены, а затем, уже на следующем свидании, Малиновский говорил, что он был поставлен в такое положение, что он, как партийный работник, не мог поступить иначе. Отсюда я вывожу заключение, что таким образом, Малиновский действовал якобы как осведомитель министерства и в то же время выступал как очень серьезный противник министерства, т. е. правительства.

ЗАЩИТНИК. Какой же вывод вы можете сделать отсюда, что из себя представлял Малиновский как личность и чем он был побуждаем вести эту двойственную политику и что в этой двойственной политике было наиболее характерным для него, он ли как сообщник Белецкого, или он как член определенной группы фракции Государственной думы? Что в этой двойственности было для него более характерным для вас как для частного наблюдателя?

ВИССАРИОНОВ. Я приходил к заключению, что несчастное стечение обстоятельств поставило Малиновского в такое положение, в котором он очутился. А затем при каждом выступлении в нем опять просыпался тот партийный деятель, каким он был вначале и который в нем все время продолжал жить. Он увлекался и, как человек темпераментный, возвращался на тот путь, с которого сошел в силу обстоятельств. Так что я лично, хотя я и не имел решающего голоса, но все же я каждый раз настаивал на том, что такому человеку, как Малиновский, т. е. человеку с живой душой, нельзя работать в той роли, в которой он находится, что ему нужно отойти от этого дела, а министерству, в лице директора, нужно как можно скорее освободиться от него. Но с Белецким невозможно было разговаривать на эту тему, он все стоял на том, что Малиновского он должен удержать, и он очень старался его удержать все время, повышая ему оклад.

ЗАЩИТНИК. Вы сказали, что министерству нужно было освободиться от такой личности, как Малиновский. Была ли какая-нибудь опасность министерству? {201}

ВИССАРИОНОВ. Я лично воспринимал тяжелое впечатление от этих свиданий. А затем я находил, и Белецкий с этим соглашался, что в партийном отношении все-таки, вероятно, целый ряд мест оставался, с точки зрения директора департамента, недостаточно освещенным, т. е. Малиновский должен был часть сведений давать, а многое все-таки не так освещать. Вот это положение еще более подкрепляло и давало мне право, как подчиненному Белецкого, настаивать перед ним на разрыве сношений с Малиновским.

ЗАЩИТНИК. Вы не дали вполне точного ответа на мой вопрос. Вы говорите, что деятельностью Малиновского мог бы быть оказан вред министерству ввиду той двойственности, принимая которую на себя Малиновский должен был все-таки блюсти партийную политику.

ВИССАРИОНОВ. Я этого не могу сказать, потому что часть сведений все-таки давалась. Но так как сведения приходили к директору и он должен был до известной степени направлять деятельность Малиновского, то, вот, та неспособность Малиновского — принимать на себя некоторые поручения — оттеняла его все-таки как человека, сохранившего в глубине своей души верность той партии, в которой он начал работать. Это мое личное впечатление.

ЗАЩИТНИК. Вы припоминаете или нет тот факт, что Малиновский ходил с повязанной головой? Вам не приходилось видеть его в таком виде?

ВИССАРИОНОВ. Не припоминаю.

КРЫЛЕНКО. Что казалось вам более опасным: деятельность Малиновского как социал-демократа или его ценность как сотрудника охранного отделения была выше с точки зрения министерства?

ВИССАРИОНОВ. Министерство было бы поставлено в большую опасность, если бы роль Малиновского была бы разоблачена.

КРЫЛЕНКО. Я вас не об этом спрашиваю. Что было ценнее: его деятельность как социал-демократа или те сведения, которые он давал охранному отделению? Что из двух невесомых фактов являлось все-таки более весомым: опасность Малиновского для правительства как дельного с.-демократа или, с другой стороны, его ценность в качестве осведомительного агента? В какую сторону от его деятельности было больше пользы? Если сравнить для министерства, для правительства, что являлось более ценным из этих двух фактов? Можно тут поставить знак {202} равенства, что эти стороны являются равными по своему объективному значению? Т. е. равны ли: сведения, которые он давал как охранник и опасность от его деятельности как социал-демократа? Какие объективные результаты вытекали из этих двух фактов?

ВИССАРИОНОВ. С моей точки зрения, его деятельность как социал-демократа превалировала. Это с моей точки зрения. Я уже докладывал несколько раз Трибуналу, что мое мнение не имело значения.

КРЫЛЕНКО. Это ваше мнение как человека, стоявшего на страже определенного порядка.

ЗАЩИТНИК. А с внешней стороны выступления Малиновского в думских собраниях какое впечатление производили?

ВИССАРИОНОВ. Он выступал с большим подъемом.

СУДЬЯ (к Малиновскому). Когда вы вернулись в Россию?

МАЛИНОВСКИЙ. 20 октября прош[лого] года.

СУДЬЯ. Из какого места?

МАЛИНОВСКИЙ. Из Альтен-Грабова в районе Магдебурга в Саксонии.

СУДЬЯ. Какие обстоятельства заставили вас вернуться?

МАЛИНОВСКИЙ. Я буду об этом говорить в моей речи. Если я скажу сейчас, то будет только разрыв в моих объяснениях. Вы будете удовлетворены моими объяснениями.

СУДЬЯ. Тут упоминалось, что вы беседовали на одной из квартир с неким Кацапом, знали ли вы, что он провокатор?

МАЛИНОВСКИЙ. Не знал и не подозревал. Других подозревал, а о Кацапе ничего не знал.

СУДЬЯ. Вы его давно знали?

МАЛИНОВСКИЙ. Узнал только после того, как он вышел из тюрьмы, он сидел в Таганской тюрьме. После этого через три недели видел его, и затем знакомство наше было довольно краткое, потому что он из Таганской тюрьмы был выпущен 11-го года весной или 10-го осенью, а я 11-го года весной удалился для получения ценза ²²⁰.

СУДЬЯ. Во время вашей московской деятельности вы должны были встречаться с Бряндинским?

МАЛИНОВСКИЙ. Нет, может быть, у него была какая-нибудь другая кличка или имя?

СУДЬЯ. Матвей. {203}

МАЛИНОВСКИЙ. Нет, этого я не помню.

СУДЬЯ. Вы Лобова знали?

МАЛИНОВСКИЙ. Как же.

СУДЬЯ. Что заставило вас в Москве в гостинице «Деловой Двор» высказать, что он провокатор? Было ли так?

МАЛИНОВСКИЙ. Неправда, я этого не сказал. Никогда. Подозревать Л[обова] для этого было много оснований, но сказать этого я не сказал.

СУДЬЯ. А было ли так, что вы сказали, что вы — провокатор, а он тогда сказал: вы тоже провокатор!..?

МАЛИНОВСКИЙ. Неправда, я не говорил этого, и он не говорил.

СУДЬЯ. В редакции «Правды» в 1912 году, когда там был Романов, не указал ли он вам на ваше поведение, которое не соответствует тем принципам партии, которые в то время были приняты по отношению к проведению забастовок? Он не указал вам, что ваше поведение в этом случае подает подозрение?

МАЛИНОВСКИЙ. Не помню.

СУДЬЯ. Вы его знаете?

МАЛИНОВСКИЙ. Как же.

СУДЬЯ. Значит, в качестве секретного сотрудника охранного отделения вы не были в курсе того, какие еще провокаторы работали?

МАЛИНОВСКИЙ. Я пытался это узнать, и для этого я ходил по тем домам, где мы устраивали свидания, но это немыслимо было, так как эти дома охранялись лучше, чем Государственный банк. Но по отношению к Лобову я применил простой способ. С целью проверить его я сообщил ему ложные, неверные сведения. А так как в бытность мою у Белецкого я занимался проверкой сведений, поступавших из местного охранного отделения, то я с точностью установил связь Лобова с Московским охранным отделением, а сначала я подозревал только Лобову.

СУДЬЯ. Когда с вами разговаривал Правдин ²²¹, которого вы от имени Центрального Комитета партии посылали в Харьков, с одной стороны, а с другой стороны, сообщили в департамент полиции, чтобы его выслеживали.

МАЛИНОВСКИЙ. Нет, этого не было. Я говорю так не в смысле умаления своих преступлений, вы услышите потом сами, как я к ним отношусь. Но того факта, чтобы был назначаем куда-нибудь, этого не было, так как он {204} всегда от этого отказывался и не хотел сниматься с местной работы. Конечно, это не значит, что если бы это было, что я бы не донес, но этого не было.

СУДЬЯ. Не припомните ли вы разговора в редакции газеты «Правда» в 1913 году опять с тем же Лобовым. Он принес к вам статью для того, чтобы поместить ее в газете. Вы эту статью взяли, в газете она не появилась, но она потом попала к Белецкому. Не припомните ли вы этого случая?

МАЛИНОВСКИЙ. Я не припоминаю, чтобы Лобов писал когда-нибудь вообще статьи, не помню ни одной статьи, которую написал бы Лобов. Как литератор он мне совершенно неизвестен, может быть, заметки какого-нибудь фактического характера, а статьи ни одной не помню. Он был хорошим техником-метранпажем по составлению номера, но не помню, чтобы он хотя бы один раз написал статью.

КРЫЛЕНКО. В чем выразилась ваша деятельность по ликвидации газеты «Наш путь»?

МАЛИНОВСКИЙ. Ни в чем, потому что меня не было в это время в Москве.

КРЫЛЕНКО. Во время ваших наездов.

МАЛИНОВСКИЙ. Меня не было в Москве во время ликвидации газеты «Наш путь».

КРЫЛЕНКО. Вы категорически отрицаете, что при вашем содействии произошел арест Розмирович?

МАЛИНОВСКИЙ. Категорически отрицаю.

КРЫЛЕНКО. Известно ли вам, при каких обстоятельствах оказались документы в вещах Розмирович по поводу провокатора Черн[омазова]?

МАЛИНОВСКИЙ. Мне кажется, что если этот вопрос судом не обсуждается, то мы с вами его хорошо знаем, потому что он подробно разбирался в Следственной комиссии.

КРЫЛЕНКО. Вы говорите, что не знаете?

МАЛИНОВСКИЙ. Не знаю.

КРЫЛЕНКО. По окончании судебного следствия согласно практике Верховного трибунала принято вместо оглашения документов разрешать сторонам ссылаться на все документы, которые имеются в деле. Если это так, то я не имею ничего против окончания судебного следствия.

(ПЕРЕРЫВ.) {205}

МАЛИНОВСКИЙ. После того как я пришел в суд, на одно из моих искренних выражений я встретил смех Трибунала, так что у меня, может быть, нет той искренности теперь, как бы мне хотелось, но я буду бороться с этим не для того, чтобы оправдаться перед вами, но для того, чтобы вы взглянули в психологическую сторону всего того, что было и случилось, и как этот клубок завязывался, и почему на самом деле другого выхода, как выход в этот зал, у меня не было и не могло быть. Поэтому я вынужден посвятить вас во все мои переживания, которые вытекали из того, что я служил провокатором.

Я остался сиротой без отца и без матери с малых лет. Мои старшие и младшие родственники хотели сделать из меня приказчика, но меня тянуло в то время к тяжелой работе. Я поехал в Варшаву и проработал там три года. Затем мне пришла в голову мысль поехать в кругосветное путешествие. 17 лет вместе с неким Ко[куляром] я отправился в Германию, имея в кармане только 3 р. До Плоцка мы доехали пароходом, потом пошли пешком, и, идя по одной из деревень около города Плоцка, мы встретили отдельно стоящий домик, вошли туда. Мы там нашли на столе хлеб, масло, 13 р. денег, все это мы забрали и отправились в дальнейшее путешествие, но, не доходя до города Липно, нас догнали на лошадях и арестовали, обвинили в краже и присудили к 6 неделям тюрьмы. Из этого места заключения я вскоре попал в самые подонки общества. Меня обвиняют в том, что три раза судился за кражу и имел 2 ¹/₂ года заключения. Это не совсем так. Я судился и получил только 1 ¹/₂ года, но ведь вопрос не в формальной стороне дела, что я судился 3 раза, я крал не только 3 раза. Я исключительно вращался среди молодежи такой же, как и я, которая занималась воровством. И потому, когда меня обвиняют в том, что я судился 3 раза, то это чисто формальная сторона, по существу я в то время вел самую преступную жизнь, какую может вести человек, попавший в такую среду. И если я судился не 3, а два раза, то не потому, что я был слишком малым преступником, а потому, что я мало попадался. Сначала я попал в тюрьму в Плоцке. Там была фабрика перламутровых пуговиц, туда я поступил в качестве токаря и проработал там все время моего заключения и после окончания заключения поступил к этому самому владельцу на работу, но проработал очень мало и был взят на военную службу. Если в {206} последнее время моя жизнь была другая, то только потому, что меня приютил у себя этот хозяин. Если бы я не попал к нему на фабрику, то, может быть, моя жизнь была бы другая. На военной службе, в Измайловском полку, я был определен для исполнения обязанностей конюха. На этой должности я пробыл до последнего года военной службы. Последние несколько месяцев нужно было служить вновь в строю. Я перешел в казармы, это было на Измайловском проспекте в Петрограде. В один из дней шли мимо нас окруженные конвоем какие-то рабочие. Сказали, что ведут забастовщиков. Я стал говорить, что это не преступники, а хорошие люди, и потом возмущал солдат. Я был привлечен по докладу фельдфебеля перед ротным командиром, который говорил, что я пойду под суд. В то время такое преступление считалось очень большим. Но ротный командир, не знаю почему, из сочувствия ли ко мне, предложил мне поехать на Дальний Восток добровольцем. Так как было требование добровольцев. Я согласился, был произведен в ефрейторы и поехал на Дальний Восток. Правда, не доехал туда.

Вернулся в 1906 году и поступил на завод, проработал там до ноября 1906 года. Тогда мне предложили бросить работу на заводе и остаться секретарем союза рабочих по металлу. Это были мои первые шаги на общественной работе. И нужно сказать, что в эти три года, когда я работал в союзе, я работал так, как могу только я один, самым честным образом, с полным увлечением, присущим моему характеру. Так было до 1909 года. Но я чувствовал, что у меня мало знаний, чтобы стоять на таком ответственном посту, и, когда меня арестовали по делу в связи со съездом, я думал, приехав в Москву, поступить в университет Шанявского, куда я поступил позднее, и не думал участвовать в политике. В университете Шанявского и на курсах я свел много знакомства. Познакомился с Плетневым и начал знакомиться с московскими рабочими. Я в то время работал на фабрике Штоль за Бутырской заставой. В апреле 10-го года приезжает ко мне Макар и предлагает мне вступить в члены ЦК. Макар предлагает организовать типографию, предлагает Шевченко-большевику и мне с ним вместе организовать типографию Центрального Комитета в Ярославле. Была ли организована типография, я не знаю, но, что она должна была быть организована в Ярославле, я знаю. Я покупал шрифт. {207}

Вскоре после этого я был арестован при Московском охранном отделении, и тут я узнал, что арестованы Савва Шевченко и Макар и др. В первый раз меня вызвал ротмистр Иванов и допрашивал; я все отрицал. Он мне говорил, что знает подробности, зачем приехал Макар и т. д. Я все отрицал. Потом он вынимает и показывает мне фотографическую карточку, которая была снята случайно, когда мы в Петровском парке простоквашу ели. Уже это во мне возбудило известный страх и опасность, что дело принимает серьезный оборот. Затем после этого говорят о типографии. Я удивляюсь, почему во всем деле нет ни слова об этом ни со стороны обвинителя, ни со стороны свидетелей; нет ни слова о том, что тогда задело Центральный Комитет. Дело организации типографии и арест этот был одним из самых крупных арестов за последние 5 лет. Во всем судебном следствии не слышно об этом. Сразу, ни с того ни с сего, Малиновский предлагает свои услуги служить в охранном отделении. При организации Центрального Комитета известной семерки мне делают предложение служить в охранном отделении. Я отказываюсь. И если есть возможность у кого-нибудь, чтобы подняться выше и понять тот факт, что бывают такие моменты, когда самый страшный преступник, которым я себя признаю, когда он хочет на несколько часов своей жизни быть человеком, то я прошу верить, что такую попытку я делаю сейчас и повторяю, что на первое предложение я не мог согласиться и не потому, что я почувствовал отвращение к этому предложению,— я этого не переживал,— а просто я не хотел, потому что я не видел возможности справиться с той двойственной ролью, которую я должен был нести.

На 2—3-й день меня вызвали снова, стали говорить о семейном положении, о заработной плате. И, когда во время этого допроса стали мне говорить о Ярославской типографии, что там все арестованы и чтобы потому я соглашался идти служить или иначе меня ждет 12 лет каторги, то тут у меня зародилась мысль согласиться. Во всяком случае, я еще не согласился, но мысль согласиться уже у меня была. Был ли то страх 12 лет каторги или то, что я боялся, что все наше дело было делом рук провокации. У меня создалось такое впечатление, что все равно, что бы мы ни делали, все будет известно, что кругом партия окружена этой провокацией, что не разберешь, где честный работник и где провокатор. Вот те мотивы, которые меня побудили вступить в охранку. Внут-{208}ренне я уже согласился вступить в охранку, но сказать еще не сказал, а внутренне уже решился и переживал это решение. Решающим вопросом в этом отношении было еще то, что в качестве обвинения мне еще предъявили и то, что я судился за кражу. Тут уже для меня вопрос был решен совершенно, тут уже я не колебался ни в чем, ни вопроса об угрызении совести у меня не было, у меня был только страх перед тем, что меня разоблачат, что я судился за кражу. Я не мог подняться так высоко, и я верю, что окружающие меня люди не могли бы подняться так высоко, чтобы примириться с тем, что человек, который судился за кражу, теперь мог бы работать в партии. И вот я согласился совершенно спокойно служить в охранке из-за страха, что меня разоблачат, что я сидел в тюрьме. После этого начал я ходить в охранку; здесь идет разговор о том, много ли я донес или мало. Если я донес тогда мало, то потому, что нечего было доносить. Если вы видите, что там показана цифра 10 или 15, если вы видите, что некоторые показания я подтверждаю, а другие отвергаю, то это не потому, что я хочу сказать, что я малый преступник, а потому, что или это неправда, или так было на самом деле. Если я не сообщал много, то не потому, что я скрывал, а потому, что я сам тогда знал очень мало и не вполне деятельно работал; не потому, что меня совесть мучила. Я, главным образом, боялся разоблачений, потому что я судился за кражу. Я даже спрашивал тогда Заварзина, за что мне деньги платят, он мне говорил: что все очень хорошо, мы от вас ничего и не хотим. Я помню мой разговор с Ивановым, который говорил, что он не хотел вовсе, чтобы я служил доносчиком, он мне говорил: мы вас просто купим, чтобы вы сами нам не вредили. Я мог бы больше сказать о периоде моей московской службы, но вряд ли об этом стоит говорить. Просто-напросто никакого значения это по существу не имело, и только в 1910—1911 годах я начал известное участие принимать в политической работе.

До тех пор если бывал, то исключительно в профессиональных организациях и в политической работе как таковой не участвовал. И когда Валентина Николаевна Лобова пришла и сразу предложила поездку в качестве московского делегата на Пражскую конференцию, я не знал ни одного из членов Московского Комитета и не знал, существовали ли они, и не знал, каково положение организации. Я совсем не бывал на собрани-{209}ях, так что предложение В[алентины] Н[иколаевны] показалось мне очень странным, и характерно то, что ее мотивировка моей поездки если не целиком, то отчасти совпадала с теми мотивами, о которых Заварзин говорил. С того времени начинается преступление за преступлением. Здесь я стал понимать и чувствовать всей душой, что я делал, и не понимал, зачем меня держат, потому что никаких показаний не было. Мне все-таки платили, хотя я внутренне чувствовал, что не за что. Я говорю, что в момент поездки я не знал ничего, это не было сделано сознательно, как бы здесь ни говорилось, что вопрос о моей кандидатуре был решен, это неправда. Я повторяю, что я услышал о моих выборах, возможности их, на январской конференции. Там ко мне подошел Ленин и стал со мной говорить о возможности моей кандидатуры. И здесь я совершаю сознательное преступление, за которое отвечаю целиком, которое мне покою не давало. Я Ленину стал говорить, что не стоит выставлять мою кандидатуру в Думу, потому что принесу вред себе и партии. Ленин не спрашивал подробности — в чем дело. Я ограничивался небольшими заявлениями. В этом мое первое сознательное преступление, я мог в то время представить в таком виде, что Ленин, Зиновьев, который присутствовал в то время тоже, могли понять, что нельзя меня послать в Думу, потому что может быть вред для партии, и если я говорил Ленину и остальным, то говорил, чтобы обмануть самого себя, что я не совершаю большого преступления. Стоило мне немножко показать, что нельзя, и Ленин не согласился бы на мою кандидатуру, но я так представил, что Ленин счел возможным меня послать, но я искажал, сам верил и хотел обмануть самого себя.

Когда я вернулся обратно с конференции, то товарищи в моем докладе не нуждались. Я бы его сделал, но в нем не нуждались. Я был на конференции, как член ЦК, но вернулся оттуда гораздо раньше. Доклада не сделал, потому что не требовали. Не могу сказать, чтобы я в моей работе был искренним от начала до конца перед охранным отделением. Но это ничуть не умаляло моего преступления и не потому, чтобы я был слишком честным или что-нибудь еще, потому что был монархистом и черносотенцем, но скрывал и делал что мог, чтобы не сказать того или другого. И в этот период московской деятельности я тоже делал, как делал в Петербурге. Если делал, то делал только потому, что мне {210} люди были жалки как личности, или просто мне доставляло удовольствие мстить до известной степени за то, что я сам переживал. Мстить тому же Иванову, Мартынову, чтобы их можно было надуть или дать неверные сведения. Этот вопрос личных переживаний, а не чего-нибудь другого. Между прочим, здесь говорилось, что я ярый большевик или меньшевик, но я в своем первом заявлении говорил, что потому был большевиком, что имел сродство с ними, может быть, вам будет тяжело, что я употребляю это слово, но оно есть, таким я был. Не был с.-р., потому что не знал, не был меньшевиком, потому что не разделял их позиции, их путаницы, если сочувствовал большевикам, то потому, что чувствовал прямоту их позиции, их линии и как-то сказал в каком-то разговоре, что от них пахнет рабочим потом. Я слишком отдавался работе в это время, здесь мало людей, которые меня видели, видели бы, как мне приходилось работать, я не мог уделять времени маленьким или большим делам, для меня не было различия, меня захватывали и маленькие, и большие дела. Черносотенцем я не мог быть, потому что отец был в ссылке, ненавидел их как поляк. Это первое начало моей ненависти старого режима. Пойти в политике за с.-р. я все равно не мог, не мог я им сочувствовать. Я немного отвлекаюсь, перейду к Думе. Когда начались выборы, я здесь категорически отрицаю целый ряд преступлений. Об аресте Кривова не знал, и вообще эта история слишком раздута. Кривов был ничтожный человек, рабочий — пьяница до последней степени, это был человек негодный, который пил запоем, неделю работал, а две недели лежал больной, и если работал у Фермана, то только потому, что был незаконнорожденным его сыном, и вся эта история с обыском могла быть только потому, что меня не спросили об аресте Кривова, я и не знал. Затем, еще события извращены в обвинительном акте, отпуск я получил от самого Фермана, а не от конторщика, которого не было и в живых. Затем Нернин* не прав, я никакого предложения не делал, а только при выборах в Думу скрыл, что я был судим за кражу. Я отрицаю не для того, чтобы уменьшить свою вину, у меня будут сотни других не менее важных преступлений, зачем в дело, которое решается не в старом порядке, а здесь, вводить ложь, когда без лжи и так достаточно преступлений, и так {211} достаточно обвинений, и так достаточно страданий, зачем сюда, в это дело, приписывать ненужную ложь. Вот почему возражаю против этого. Я не подкупал конторщика, чтобы он мне дал отпуск, у меня было сотни других поводов, чтобы отказаться, я мог легко отказаться и сорвать выборы. Достаточно было не прилагать стараний с отпуском, достаточно было не работать, не угождать Ферману и Кривову, и я был бы рассчитан. Нет, моя совесть была усыплена в это время. У меня было другое: я хотел попасть в Думу, и хотелось не ради денег, о которых здесь говорят, мне хотелось быть членом Думы доказать родным, что я выбран. Я обманывал себя, я верил и не верил, обманывал себя, думал: дойду до высокого поста, а потом откажусь; глупости приходили в голову, что, может быть, покончу самоубийством. И если все-таки я попал в Думу, то потому, что этого хотел, и если бы не хотел, если бы не прикладывал стараний, то я не попал бы туда, если попал, то потому, что из кожи лез вон, и если были такие препятствия, то не такие, в которых обвиняют; препятствия были другие, с которыми приходилось бороться и другими средствами, другими приемами, а не теми, в которых обвиняют, и может быть целый ряд других людей, которые разрушали меня морально, но не было того, что мне приписывают.

И вот, когда попал в Думу, со мной случился перелом: добился Думы, член Думы, председатель фракции, но что же дальше, какая цель? Нет, ничего. И тут начинается уже другое, то, чего не было раньше. И может быть, одна из причин этого, почему перелом во мне начался, были те условия, в которых мне приходилось работать в охранке в то время, так и приходилось главным образом работать с Белецким и Виссарионовым. Более преступных личностей, чем Виссарионов и Иванов, я никогда не видал и не могу себе представить. Это такие охранники до мозга костей, так умело могли высасывать из человека все то, чего не хочешь сказать. Иванов несколько другой тип, чем Виссарионов. Он верил в то дело, которое делал. Я видел один раз на собрании в Москве Иванова, когда он был в цивильном платье. Во всем его разговоре видна была преданность тому делу, которому он служил. Это был человек, который своим присутствием, собой создавал уважение к себе и тому учреждению, в котором работал. И тот перелом, который во мне начался, он начался благодаря тем способам, тем приемам, той ловкости, если так можно выразиться, {212} с которой они могли высасывать из человека все, что им нужно, это был период, когда они делали из меня орудие. Я не могу сказать, что это без моего согласия, я бы ведь мог протестовать. Эти способы, приемы были до того тяжелы, что они начали действовать разрушающим образом на мою психологию и на мое состояние. Одновременно с этим была Дума, которая являлась школой в моем политическом воспитании, у меня была ответственность, как у члена Думы. И доносы, которые я должен был делать, они носили несколько другой характер. Неудивительно, что целый ряд событий, мое ответственное положение, все те мелочи, которые приходилось переживать, создали во мне тот перелом, который был в это время во мне. Я тогда с радостью смеялся, издевался над Мартыновым и Ивановым, когда им врал. Здесь я вру иначе, вру, потому я никогда не могу говорить, не могу сделать многого того, что делал раньше, не могу помириться с тем, чтобы то или другое сделать. Это не потому, чтобы я сделался лучше, чище как человек, чтобы я изменился как-нибудь особенно. Если бы у них были другие приемы, способы, возможно, что моя совесть совсем не могла бы проснуться, но в этом не моя заслуга, а заслуга их неумелости, что они помогли моей совести проснуться. Согласитесь с тем, что в это время начинает во мне проявляться то, что я сделался ненормальным. У меня с особенной силой проявлялся страх, что могут открыть, что я судился за кражу. Я помню разговор с Кувшин[ской], когда она мне сказала как-то раз, когда мы вернулись с собрания, которое было в связи с женским движением: «Учитесь, Малиновский, у вас знаний мало, у вас будущее впереди». На это мне ей хотелось сказать: «А знаешь ли ты, что я судился за кражу?» Эти мысли о том, кем я могу быть в будущем, и, наряду с этим, страх, что могут обнаружить, что я судился за кражу. Этот страх, что я могу быть открытым, делал из меня такого человека, что я дрожу перед каждым. И сидящий здесь обвинитель, который имел со мной на личной почве столкновения, он тогда не знал, как я дрожал перед ним. Сегодня не дрожу, я не боюсь вас, а тогда дрожал и боялся, что я могу быть открытым, сегодня я спокоен. Этот страх превратил меня в человека, который постоянно дрожал, я не был человек, я не знаю, чем можно назвать. Порвались нервы, я доходил до того, что на заседании фракции стоило кому-нибудь из депутатов, говоривших речь, повторить, что было сказано, чтоб я уходил {213} из помещения и плакал, как маленький ребенок; ругался самыми бранными словами во фракции, потому что нельзя было иначе; порвалось все и не было спасения, видел, что не переживу никоим образом. С Белецким был такой случай. Белецкому я говорил об уходе, Виссарионову не помню, говорил или нет. И вот Белецкому я заявил, что ухожу, что не могу больше, что я могу кончить самоубийством, когда Белецкий мне отказывал. И на это Белецкий перекрестился, он испугался, он был религиозным человеком, очевидно, боясь, что его душа из-за меня не попадет на небо. Я отравлял жизнь не только жены, я делал еще большее преступление перед своими детьми, что было не меньшим преступлением, чем то, в котором я обвиняюсь — в провокации. Я развращал собственного ребенка и совершал преступление перед ним не меньше, чем совершал, служа в охранке. Это преступление перед моим собственным ребенком я привожу как одно из крупных моих преступлений. В это время Н[адежда] К[онстантиновна] пишет в письме: «Роман заработался». Нет, не заработался, я не мог ничем жить, мне хотелось уйти, и в результате не буду говорить, как это было, это неважно, но важно, что получил согласие Белецкого на уход. Было это перед тем, как мы вышли на 15 заседаний, приблизительно, наверное, за месяц. Одна из причин была та, что мне не верили, когда он мне посмел сказать, что я ему вру. Это произвело на меня впечатление. Я еще старался успокоить свою совесть, и, когда мне говорят, что мне не верят, когда меня ловят, когда показывали, что мне как человеку нет никакой веры, потому что я соврал, я уже начинал думать, что кругом меня всюду провокация, у меня уже ничего не оставалось, все отняли у меня, я уже ничего не мог дать. Это была одна из причин моего ухода, потому что веры мне не было. Переходя к показаниям Белецкого, я удивляюсь, что и у Белецкого, и у Иванова, и у свидетелей партийных, которые были в этом деле, когда во время Керенского попала бумага, которая теперь не имеет значения, упоминалось, что в то время была типография в Ярославле, в момент ареста меня и Макара была организация Центрального Комитета и что в то время не было процесса создано только потому, что я согласился служить в охранке. Тогда не было создано процесса по Ярославской типографии только потому, что тогда все, за исключением Макара, были выпущены на свободу. Когда, упоминают об этом факте, то неужели {214} только потому, чтобы придать большую круглоту моим преступлениям. Почему не судили за типографию, почему тогда не создали процесса, почему выпустили меня и Шевченко. Я думаю, что здесь одно: допрос, который производили во время правительства Керенского, когда Керенский ставил вопрос не на чисто моральную сторону, а как преступление по должности, и понятно, что в рамках этого этот вопрос разрешался. И Белецкий, и Виссарионов верили, что если докажут, что Малиновский провоцировал, то они будут оправданы. Кончая этот период, я хотел бы обратить внимание на обвинительный акт, где говорилось о том, что я явился в Смольный. Я не представлял себе, когда я явился в Смольный, чтобы была процедура такая, какая была теперь. Потом о чем говорить? Преступник, и больше ничего. Неужели надо здесь, чтобы доказывать, что я провокатор, неужели надо доказывать, что я не 10 раз, 15 кого-то выдал. Да разве 10 недостаточно, когда из этих 10 раз 5 были сделаны тогда, когда я сознавал свое преступление; разве оттого, что я выдал еще лишних два-три человека, я сделался большим преступником, чем был. Ничуть, я тот же самый, тем более что вещи, которые мне приписывают, носят более моральный характер, чем это было на самом деле. Я не буду говорить, как я оказался в Думе. Выйти из Думы без причины было нельзя, нужно было иметь какую-нибудь причину. Такая причина для меня нашлась, это то, что мы были исключены на 15 заседаний, и когда в момент обсуждения протеста по этому поводу я видел, что между мной и членами фракции есть разногласия. Выяснилось, что фракция признавала только парламентский способ борьбы, а я хотел большего. Это было мною сделано, чтобы создать конфликт, чтобы легализовать уход, потому что вся русская, читающая газеты публика нашла, что я нервно заболел. Джунковскому я категорически заявил, что мой уход из Думы был не по приказанию кого-нибудь, а потому, что создались условия, при которых я никоим образом не мог исполнять своих функций по целому ряду причин морального характера и по целому ряду других. Что касается предъявляемого мне обвинения в смысле выдачи кого-нибудь из друзей, то я повторяю, что я сам себя обвиняю в двух, так сказать, преступлениях: я выдал лучшего друга — Андрея Свердлова, это вышло таким образом,— я не знаю, знают судьи или нет,— я был в Думе, прибежал Бадаев и сказал, что только что приходил швейцар и {215} сообщил, что приходил охранник и расспрашивал, находится ли в их квартире такой-то человек. Когда Бадаев сказал, что не бывал, то сразу понял, что как описывалась наружность, что спрашивали Свердлова. И говорит: у меня Свердлов, что делать? Мы решили, чтобы выручить Свердлова, что в девять часов вечера пойдем на набережную реки Невы и зажжем папиросу. Это будет доказательством, что никого нет на улице. Он должен два раза потушить огонь, это было доказательством, что он понял. Мы через лесной склад и забор вышли на реку Неву. Кругом было пусто и темно. Мы зажгли папиросу. Свердлов отвечает. Слышим, открывается окошко, и в это время с баржи, находящейся на Неве, вылезает человек. Я сразу сказал: пристрелить нужно. Слышим: Свердлов прыгает на забор, а человек вышел на мостовую, нагнулся, взял 10 дров на руки, повернулся и ушел обратно. Свердлов выскочил, и мы его провели, и он ушел. Я пошел в театр и, вернувшись обратно, застал Свердлова у себя. Он вырвался из одного плена и чуть не попал в другой; и здесь, когда я был вызван по телефону, я сказал, что Свердлов у меня, и с меня потребовали сказать, куда Свердлов идет. Свердлов ушел и в ту же ночь был арестован. В эту ночь был другой случай, когда Белецкий сообщил, что Коба будет арестован; Коба в этот вечер приходил ко мне и отправляется на вечеринку в Калашниковскую биржу, и его там арестуют. Я знал, что его будут арестовывать, и не предупредил, а там, в Калашниковской бирже, были два хорошие места, я знал все это и не предупредил. Это два моих преступления; я, как человек, знал их и с ними примирился. О многих арестах я фактически не знал, это подтверждается департаментом полиции, подтверждают показания охранного отделения. Я говорил на собрании, а арестовывали через три недели, через месяц, два; и утверждать, что эти люди были арестованы через меня, нельзя. Зачем говорить, есть такие вещи, которые незачем впутывать в это дело. Мне предъявляется обвинение в том, что я дал декларацию во время исключения на 15 заседаний и что будто бы Белецкий делал пометку. Я повторяю: я ее не давал, я был член комиссии по выработке декларации, я ее имел, но не давал, и если она у них была, то была дана не мной, а кем-то другим. Затем самым страшным преступлением моим является, что я докладывал в охранное отделение. Просто смешно было, я, несмотря на то что совершал преступление, {216} способен был смеяться, потому что приплетал небылицы. Доклады, которые делались в охранное отделение, я их просматривал, исправлял, говорил, что неверно. Были случаи, когда говорил неправду, скрывал, были случаи, когда я по тем или иным мотивам давал ложные сведения. И если бы говорил сейчас не перед судьями, а с человеком как с человеком, то многое сказал бы, что было сделано; что касается того, что сообщал о заседаниях ЦК, то неужели к моим преступлениям нужно приплетать эти мелочи? Зачем? Я думаю, что в той плоскости, в которой разбирается здесь дело, не стоит вплетать эти мелочи. Я думаю, что тот факт, что я служил в охранном отделении, сам по себе говорит, что я совершил огромное преступление, и хотя у вас вызвало насмешку, когда я сказал, что я о Ленине не говорил, но я могу опять доставить вам удовольствие смеяться, смейтесь, но я не говорил, что Ленин был слугой австрийской полиции. Я не был настолько подл, чтобы его оскорблять, до того я не мог оподлиться. Я совершал сотни других дел, но о Ленине не мог говорить. Был такой человек, который пользовался таким исключением, может, только он один. Когда я вышел из Думы и приехал в Австрию, там в Следственной комиссии, пусть это будет не в моем оправдании, а правду скажу, если бы допрос исходил из моего обвинения, из недоверия ко мне, я, может быть, и сознался бы, но мне верили, и я не мог. Был такой момент у меня в это время, на совещании партийных работников, в январе, когда я напился пьяным, купил бутылку Бенедиктина и напился пьяным, я не мог решиться в трезвом виде сознаться, решился напиться пьяным. Когда я приехал в Поронин, на допросе Следственной комиссии не сознался, не сознался, главным образом, потому, что люди мне верили сильно. Я уже не служу, не буду никогда служить, уйду и из партийных работников, кончу с охранкой, получил 6 тысяч и уйду, больше никогда не буду служить, зачем говорить, когда люди мне верят, может быть, не откроется; меня охранка убеждала, что ни одна бумажка не останется ни в департаменте, ни в охранке, я не хотел брать расписок. Говорил не с Белецким, не с Ивановым, а с господином Поповым, которого я не знал тогда; он меня уверил, что все расписки будут уничтожены и следа не останется, и поэтому о том, что я могу быть раскрытым, я думать не мог. Когда ушел из охранки, когда сдал все дела, то они меня также уверяли, что все кончено. Как мне было сознаваться в то {217} время, если что и осталось, то мои внутренние переживания; я знал, что не могут быть открыты какие-нибудь сведения, может быть, поэтому и не сознавался. Это было мотивом, почему не сознавался. В конце концов, когда следствие закончилось, я попал на военную службу, был мобилизован, 4 ¹/₂ месяца был на фронте, затем был взят в плен, попал в плен. Там впервые несколько месяцев был спокоен. Здесь я, по заключению обвинительного акта, совершил последнее тяжкое преступление. На это преступление разрешите обратить внимание. В плену я прикоснулся к людям, которые не только ничего не понимали в политике, но даже не знали самых обыкновенных истин. Я беседовал с ними, невольно заинтересовался; как-то разговорились мы на тему о деятельности крестьянского банка, потому я прочел 4 лекции. Стал чувствовать, что оказываю влияние. Но знал уже, что если вернусь, то в партии работать не могу, потому что не смогу быть рядовым работником, в силу присущих мне качеств я бы опять выдвинулся на высоту. Я верил, что никогда не обнаружится, что я был провокатором, но два с половиной года тюрьмы за кражу так и остались, и поэтому все равно не будет спокойной жизни, поэтому нельзя думать о том, что смогу вернуться к партийной работе, потому что слишком я много испытал, много пережил за это время моей работы в партии в связи с моей службой в охранке. Здесь, в плену, я стал учить, учился сам, здесь не было того страха, что обнаружится, что я судился за кражу, тут не было той партийной борьбы, которая была на воле, тех партийных мелочей, а была спокойная просветительная деятельность. Приписывать мне эти годы моей работы как тяжкое преступление нельзя; эти годы были для меня самыми светлыми годами моей жизни. В этом мы расходимся с вами и будем расходиться до того дня, пока вас и меня не засыплют песком. Как бы вы меня ни убеждали, что я был преступник в плену, я не пойму этого, и, наверное, вам не понять моей вины. В 1914—1916 годах я работал, как может работать самый честный человек. И за то, что я сделал, ничто не в силах меня вознаградить за мой этот труд. Моих учеников, которые образовались за это время, было четыре. Один из них, швейцар, когда приехал в Петроград, зашел ко мне. Я слышал как он говорил, как защищал Советскую власть, и как он ответил брату, который ему сказал: ну и опухнешь с голоду, сдохнешь. Какая внутренняя радость была у меня, {218} когда я увидел этого человека и слышал, как он говорил. В 16-м году я уехал на полевые крестьянские работы в плену. Может быть, это не интересно, но выслушайте меня. Это, может быть, мелочи. Когда во время работ я лежал на траве и присматривался к сотням тысяч козявок, которые живут так же, как и я, я стал думать о себе как о человеке, что я сделал, что сделали другие люди, стал думать о том, какова моя оценка жизни, совпадает ли она с другими оценками, официально признанными, или нет. И тогда я думал не только о преступлении провокации, но и о целом ряде других. Я многое раньше делал того, что я теперь считаю как преступление, с точки зрения человека, я мог это признать, работая два года, и, может быть, вам будет оскорбительно слушать, для меня социализм стал религией. Я никогда раньше не способен был принести себя в жертву, а здесь пришел к этой мысли совершенно спокойно и если сейчас немного волнуюсь, то потому, что выкладываю страдания своей души, а не потому, чтобы меня волновал ваш приговор. Больше вам скажу, я кончаю, не думайте, что я к людям, которые не могут меня понять и которые с глубоким чувством отвращения относятся ко мне, что я их считаю неправыми. Я скажу следующее: когда я виделся в Париже с Бурцевым, беседовал с ним о разных вещах, то он мне предложил повидаться с тем человеком, который выдавал, так же как я, других. Я не мог, однако же, с ним видеться. Он, так же как и я, по тем или иным мотивам не сознавался и сделал больше, чем я. Я вам говорю, что чувство отвращения к этому человеку не дало мне возможности видеться с этим человеком. Вы меня поймете, что я питал чувство отвращения, так же и каждый из вас питает такое же чувство по отношению ко мне, потому что вы люди, как и я. 19 декабря 1916 года меня вызвали с полевых работ по требованию царского правительства, чтобы обменять, как больного, и перевести в Россию. Впоследствии узнал с дел, что было сделано подробное распоряжение, как арестовать. Находящийся в плену бельгийский посланник офицер ²²², бывший там солдатом, научился русскому языку и посещал мои лекции, их было много. Курс политической экономии я прошел целиком, историю среднюю, русскую историю. Нас работало много, и большие заслуги, чем мне, принадлежали Кристальсу, Штамеру, Синицину ²²³. И когда он бежал, то он посланнику русскому сообщил о том, что я делаю. Правительство приняло все меры, вошло в {219} соглашение с датским Красным Крестом, чтобы как вредный элемент меня вырвать. 19 декабря 1916 года меня вызвали с работ, при осмотре присутствовал находящийся в плену доктор Поспелов, живущий в селе Медведь ²²⁴. Тогда я старался уехать в Россию, на пересмотре старался, чтобы был признан больным, в это время был человеком, который мог поехать, не боялся за себя, что могу поколебаться. Это сделали два года жизни в плену, два года одинокой жизни на крестьянских полевых работах, сделали то, чего не могли сделать долгие годы. Я здесь не могу назвать одной вещи, отчего мне удалось спастись за это время. Если разрешите, я в виде записки передам потом председателю Трибунала. Когда началась революция, то, верьте мне, мне не было совершенно страшно раскрытия моего, верьте мне, я не боялся моего раскрытия, не боялся раскрытия меня Бурцевым или кем-нибудь другим. И когда раскрылось, то само собой было решено, что я поеду в Россию, и я ни одной минуты не сомневался, ехать мне или нет. Я сознал глубоко свою преступность, сознавал, что, если я не откроюсь, если не скажу, все равно жить нечем; и приговор, который вы вынесете, приму совершенно спокойно, потому что я до глубины души сознаю законную его правоту, и все то, что я говорил, не для того, чтобы вызвать чувство сожаления в вас к себе, как у судей, но я хочу, чтобы вы меня поняли, как люди. Но я знаю, что вы еще, кроме того, что вы люди, вы судьи. Я отлично понимаю, что для меня не было другого выхода, как открыться в ЦК и заявить о себе. ЦК мне отказывает; помню дословное письмо, в котором говорится, что «ваше дело перестало быть делом партии» ²²⁵. Тогда я пишу министру юстиции Переверзеву, что, «услыхав, что провокаторов будут судить, что я хочу явиться, что я не скрываюсь и не буду скрываться, поэтому прошу об отложении дела или освобождении каким-нибудь путем, чтобы я мог явиться». Когда начали делать отправку, то отправляли по национальности, по партиям, латышей с латышами, поляков с поляками, украинцев с украинцами, выделяли и сибиряков. Меня как уроженца Польши хотели послать в Польшу. Я пишу 10 прошений, что я натурализировался давно, женат я на русской, дети мои русские, что я связан с Россией и требую, чтобы меня послали в Россию. В крайнем случае, если бы я не захотел ехать в Польшу, я бы мог остаться в плену. Мне не было плохо в смысле материальных условий, жить было можно. При обмене пленных предусматривалось, чтобы сперва больных послать, потом здоровых. Отправка была процентуальная. Назначено было, когда началась отправка, отправлять сначала рядовых, потом офицеров, потом вербуют таким образом, что отправляют сначала взятых в плен в 14-м году, потом высылают взятых после 14-го года. Наша партия в количестве 850 человек отправляется. Едем через Вильну, там делают опрос, нет ли кого-нибудь, кто как поляк едет в Россию и желает остаться в Польше, если таковой имеется, то он будет отправлен в Польшу. Я не думал вовсе, чтобы заявлять об этом. Затем приезжаем в Двинск, Псков. Стали подозревать, что я черносотенец, что я присутствую при организации белогвардейцев, я срываю адреса. Приезжаем в Петроград, здесь впервые узнаю, какова действительность есть. Здесь подтверждается, что с провокаторами не иначе как расстрел. Для меня создалось такое положение, что повернуться некуда, скрываться, что я Малиновский, что я служил в охранке, я не хочу, потому что не могу; сил больше нет. Да и в это время я преследовал другую цель и другие задачи. Приехав в Петроград, отправляюсь в Совет; это было в воскресенье; мне сказали, что Совет закрыт, и пришлось вернуться обратно, взял 4—5 товарищей, показал им достопримечательности Петрограда, переночевал на вокзале. На другой день был смотр, выдача одежды; половина четвертого, вырвался, побежал в Совет, мне сказали, что Совет закрыт, иду ночевать в лазарет № 144, потому что выдали больничную одежду, там карантин, отправляюсь ночевать к Шныреву, там ночую; на другой день иду в Совет, предъявляю письмо ЦК. Меня не берут, дают какой-то пропуск в 93-ю комнату, там часа полтора хожу, наконец, встречаю секретаря Петроградского Комитета ²²⁶, ему моя фамилия знакома, он меня повел в комнату ЦК, где меня и арестовали. Вот все, что я хотел сказать. Все это я говорил не с целью оправдания, потому что, повторяю, я не представляю себе, как бы я мог жить среди вас теперь. Верьте моей искренности, я еще представляю себе, чтобы я мог жить, если бы попал опять в такую среду, в какой был, когда был в плену, где меня не знал ни один человек, представляю себе, что я мог бы жить, если бы по мановению руки был бы переслан в Канаду, в Африку, там я бы мог, наверное, жить, но как я мог жить после всего того, что со мной было здесь, я не представляю {221} и не могу этого понять. Вы, выслушав мои слова, судите меня, как я должен быть судим; вы сами видите, что нет иного выхода и его не может быть, и мне и вам приговор ясен; и верьте мне, я его спокойно приму, потому что другого не заслужил. Все!

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Ваше слово, гражданин обвинитель.

КРЫЛЕНКО. Обвинительный материал так, как представлен в обвинительном акте, нашел себе достаточное подтверждение в тех объяснениях, которые были даны подсудимым. Но, поскольку перед нами не прошел целый ряд свидетелей, показания которых имеются в обвинительном акте, поскольку нет никаких оснований придавать им абсолютную точность, абсолютную достоверность, постольку при предъявлении фактической стороны обвиняемый стремился с самого начала не только построить свои показания на показаниях тех свидетелей,— одни из которых умерли, и их нельзя позвать сюда и нельзя заставить здесь повторить то, что они говорили во время допроса на предварительном следствии,— поскольку обвиняемый стремился обосновать свои объяснения не только на основании документальных данных, фактах, которые не могут быть опровергнуты и не нашли подтверждения в фактах, которые могут быть выведены путем противопоставления умозаключений, сопоставлений показаний свидетелей, чтобы товарищи судьи могли выяснить эту сторону, совместно с доказательством уликовой стороны и оценки не только с точки зрения исторической, моральной, психологической тех объяснений, которые были даны. Я принужден остановиться на уликовой стороне в показаниях, которые в достаточной степени искренно были продемонстрированы подсудимым на целом ряде фактов, которые позволяют оценить все то, что говорил подсудимый. Прежде всего с точки зрения фактической стороны, если будем руководиться конспектом, который представлен в обвинительном акте, то, что касается первоначальных объяснений относительно периода выступлений на заводе Лангезипен и того искреннего участия в политической работе, приходится остановиться на фактах, и не вам, товарищи судьи, и не мне перед вами говорить, что в ваших глазах социалиста и революционера то или другое преступление против капиталистического порядка является результатом этого порядка, не нам говорить, что уголовная судимость в наших глазах является фактом, который кладет пятно, от {222} которого нельзя уйти. Мы знаем и много примеров, когда в наших рядах находились лица, у которых в прошлом были такие факты. И с нашей точки зрения, когда мы подходим к таким фактам, мы никогда не делаем вывода, что это кладет пятно и что необходимо изгнать этого человека из нашей среды. Мы не так смотрим, и человек, который хорошо знает общие предпосылки нашего дела, который глубоко проник в сущность и значение наших принципов и который, по крайней мере, представляет из себя человека ловкого в достаточной степени, что[бы] использовать целый ряд средств в определенном смысле, у этого человека не могло быть сомнения в том, что ссылка на прошлую судимость не является тем, что выводит этого человека из рядов революционеров. С другой стороны, позвольте указать на чисто формальные документы, которые имеются в деле, это справка, имеющаяся в двух экземплярах. Это справка о судимости. Обвиняемый говорит, что он судился два раза. Я говорю об этом не потому, чтобы я хотел поставить в вину судимость, но с точки зрения восстановления фактического положения вещей, восстановления фактической истины и в связи с этим оценки всей совокупности объяснений, которые были даны подсудимым. Я повторяю, обратите внимание на этот документ, точную справку о судимости, которая имеется в деле. Другой документ — сведения о судимости, данные на бланке Московского охранного отделения, в них указан срок годов судимости и указан определенный срок наказания, которое последовало за обвинением. Нет никаких оснований не доверять официальной справке и не оценивать ее как факт, который не подлежит сомнению. Этот документ нашел себе подтверждение в сообщении министерства юстиции, к Малиновскому непосредственного отношения не имеющем. Это не департамент полиции, не Белецкий, который был заинтересован, эта справка с указанием года, числа, даты. Если так, то спрашивается, зачем бы обвиняемому отрицать то, что имеется, как факт, как официальная справка, то, что есть как конкретный факт, то, чему мы не можем не доверять. Но дело в том, что ему нужно было построить определенную картину в качестве предпосылки, из которой можно сделать определенный вывод. Почему не создать определенной картины, почему не создать всего того, что все-таки может служить тем, на чем потом можно базироваться, создать дальнейшие выводы, чтобы создать окончательное впечатление. Переходим ко {223} второму периоду деятельности подсудимого, когда он поступил на завод Лангезипена. Здесь, товарищи, сопоставив ряд мелочей, штрихов, фактов, мы придем к другому заключению, не к тому, которое выведем, слушая подсудимого. Секретарь партийного комитета ²²⁷, секретарь районного союза и почти в течение трех лет — с 903-го по 905-й — секретарь одной из громаднейших профессиональных организаций рабочего класса, в период самой тяжелой, отчаянной реакции, период третьей Думы, когда в партийных рядах шел один большой основной спор, который заключался в том, что следует или нет ликвидировать нелегальные партийные организации, отказаться от приемов политической борьбы, которые тогда были, следует ли углубляться в легальную возможность и создать то, что товарищ Ленин называл столыпинской рабочей партией. И вот этот человек, секретарь правления громаднейшей организации рабочего класса, этот человек утверждает, что вплоть до дальнейшего его ареста в Москве он не имел достаточного соприкосновения с политикой как таковой, с политической деятельностью как таковой и не бывал в фракционных течениях как политический деятель. Исходя из практики революционного движения тех дней, трудно логически допустить, чтобы такая аполитичность, политическая индифферентность, на которую ссылается подсудимый, могла иметь место в то время. Я больше склонен заключить, что Полетаев в течение этих двух лет в Петрограде не только не мог не знать, а прекрасно и отчетливо знал политические вопросы того момента, по крайней мере, поскольку шел вопрос об основном моменте, о сохранении политической позиции и прежних целей социалистов, революционеров. Это первый вывод, который напрашивается и который проливает определенный свет на значение и ценность показаний подсудимого. Затем дальше обращаясь к дальнейшим объяснениям подсудимого, в момент, когда к нему приходит партийный работник Макар и предлагает вступить в члены ЦК. Вы знаете, товарищи, характер работы ЦК. Вы знаете, что требовалось в это время от такого человека, чтобы за него можно было ручаться головой как за самого себя, и поэтому a priori можно сказать, что такое предложение Макара находится в непримиримом противоречии с заявлениями подсудимого, что он не прикасался к политической деятельности в это время как таковой. Наконец, мы имеем фактические документы, на которых мы можем базироваться. Это дело {224} департамента полиции за № 202, сводка деятельности сотрудника Портного, который был представлен Виссарионову. Так, говорится, что «дал обширные сведения о деятельности Русской коллегии ЦК». Чтобы дать обширные сведения, нужно знать внутреннюю жизнь ЦК. Спрашивается, может быть, Виссарионов врал в своих сведениях? Может быть, Мартынов врал? Виссарионов был послан для выяснения вопроса об оценке деятельности ЦК в 13-м году. От Виссарионова потребовали совокупность сведений в охранное отделение и дать ответ относительно ценности деятельности Малиновского. Спрашивается: из каких мотивов, из каких побуждений человек, производящий ревизию такого учреждения, приехавший со специальной целью расследования, из каких мотивов будет вступать в противоречие с действительностью? Это совершенно не вытекает из соображений элементарной логики. В 1910 году были даны сведения о ликвидации коллегии ЦК. Это доказывает, что Малиновский, как человек, прекрасно знал о положении вещей и мог давать в этот момент определенные сведения. Затем он нам говорит о том, что его поразило предложение ехать за границу на Пражскую конференцию и что там впервые от тов. Ленина он узнал о том, что ставится его кандидатура в Думу. У нас есть показания свидетелей Козлова, Чиркина, Плетнева, которые утверждают, что раньше до этого времени Малиновскому было сказано о том, что Ленин просил его беречь, потому что он намечен как кандидат в Думу. Следовательно, еще до этого момента был поставлен вопрос об этом. Я спрашиваю: какие основания логические, психологические имели место у Чиркина, Козлова, Плетнева, чтобы говорить не то, что было в действительности? Их допрашивали в период правительства Керенского, тогда ничего нельзя было знать о современной ситуации. Спрашивается: зачем эти люди будут говорить неправду? Я полагаю, что ваша логика вам подскажет определенный ответ на это. Я привожу мелкие факты, чтобы дать общие основания для общей оценки всей совокупности объяснений подсудимого. Я перейду к другим фактам. Обратимся к показаниям Плетнева, Чиркина. Чиркин говорит о том, что Малиновский входил во все крупные профессиональные организации. Плетнев говорил, что Малиновский был чрезвычайно видным, активным деятелем, что он входил в сношение с меньшевистскими организациями, бывал на собраниях, когда решался вопрос {225} о меньшевистских организациях, в Туле, когда решался вопрос о большевистских организациях. Если возьмем эти факты, запротоколированные показания свидетелей и сопоставим со словами подсудимого, то, спрашивается, чему мы больше можем придать цены? Подсудимый заявлял, что не пошел к меньшевикам, а был большевиком, потому что «слышал пот рабочей рубахи». Так ли это было, или это было потому, что при оценке тех или иных возможностей, того или иного направления дальнейшей деятельности совершенно ясно было в этот момент, в 12-м году, особенно после 4 апреля, в момент восстания революционного движения**, какой ответ ставила жизнь на вопрос о том, где, в какой области открывается больше возможности для дальнейшей его деятельности. Я не буду утверждать категорически, что исключительно только корыстные мотивы как таковые руководили подсудимым. Я буду утверждать, что корыстные мотивы руководили им, это я буду доказывать фактически ссылками, что они играли большую роль; затем достаточно посмотреть на показания Савинова, чтобы утверждать, что здесь, безусловно, были мотивы чисто авантюристические. Эти два мотива, которые его толкали на преступление, в том числе и идти на провокацию. И та обстановка, о которой говорит подсудимый, которая, по его словам, заставила его идти на провокацию, это возбуждает сомнения, основанные на фактической стороне. Мы имеем показания Заварзина, Белецкого, имеется также утверждение Иванова, они указывают на определенную инициативу, которая исходила от самого Малиновского. В это время предполагалось со стороны Малиновского в прошлом преступление по должности, но преступление по должности не являлось тем, что вовлекает в охранку, это преступление с точки зрения старых законов не являлось преступлением. Заварзин и Иванов давали показания в таком духе, что здесь была самостоятельная инициатива со стороны Малиновского, чтобы попасть в Думу. Никто из них не знал, что Малиновский попадет в Думу, следовательно, мнение, что в то время нуждались в его объяснениях, отпадает. Нет данных, чтобы так говорить. Если посмотрим на показания Белецкого и сравним его роль, которую он сыграл в раскрытии провокаторской деятельности Шнеура*** в целом ряде показаний, то мы {226} увидим, что Белецкий представлял человека, который принимал определенную позицию. Мы видим линию поведения, которую осуществляло царское правительство, и нам нет основания отбрасывать или уменьшать ценность показаний Белецкого, когда он говорил, что Малиновский провокатор, что в Измайловском полку докладывал об антиправительственном движении. Зачем бы понадобилось Белецкому говорить неправду? Он был допрошен как обвиняемый по другому делу, если предполагать, что он это рассказывал, чтобы свалить на Малиновского, но он к этому делу никакого отношения не имел. Перейдем к дальнейшим обстоятельствам, к фактам, которые Малиновский отрицает. Он говорит, что он уезжал, чтобы скрыть свою прошлую судимость. Это, может быть, убедило Мартынова и Иванова, но не меня; для меня ясно совсем другое. Малиновский говорил, что он стремился всегда и ставил своей целью попасть в Думу. У нас есть показания Савинова, показания Фермана, которое есть в деле, показание рабочего Богатырева, которое имеется в деле. У нас есть документы, которые приложены к делу. Если мы все это сопоставим, то получим совершенно другую картину, чем та, которую пытается нарисовать подсудимый. Ферман заявляет, что «я рассчитал Малиновского, он сказал, что не согласен служить, потому и ушел, сказав, что уезжает». Когда допрашивали Фермана, то какой смысл был ему отказываться от действительности и какой смысл говорить неправду? Малиновский пришел и сказал: «Я уезжаю» — и после этого уехал, и Ферман не знает, взял ли он паспорт. Как мог Ферман, человек посторонний, говорить неправду? Если с этими показаниями сопоставим показания Богатырева, рабочего фабрики, человека постороннего, который говорит, что Малиновский говорил: вы меня погубите, я уйду. У нас имеется заявление Кривова, которого вызвали в охранку. У нас имеется письмо Малиновского, в котором он пишет московской охранке: следует ли препятствовать в агитации Кривову против Малиновского, предлагает произвести арест Кривова, чтобы задержать его. Малиновский был заинтересован, чтобы спровоцировать Кривова, Малиновский заинтересован в том, что Кривов агитирует против него. Это удостоверяет и Ферман. Имеется документ о болезни Кривова, затем у нас есть слова Кривова, который говорит, что был дурачком, когда поднимал всю эту махинацию против Малиновского. В данном случае логика требует {227} признания того, что Малиновский хотел пройти в Думу и делать доносы в охранное отделение. Это маленькие факты; зачем прибавлять, говорит Малиновский, эти мелкие факты к огромной сумме моих преступлений. Эти маленькие факты дают возможность оценить объективно все то, что говорил подсудимый. Это дает возможность товарищам судьям оценить все то, что излагал Малиновский, человек, который не останавливается перед покупками, подлогами. Затем мы имеем деятельность Малиновского в Думе. Здесь позвольте остановиться на показаниях Иванова, который говорил о том, что, будучи в Думе, Малиновский оказывал любезности за старые услуги, сообщал сведения о рабочих Московскому охранному отделению. Если посмотрим на списки доносов между 1912—1913 годами, то мы здесь получим подтверждение того, что по старой памяти оказывал содействие за старые услуги, когда он еще был сотрудником ЦК, с одной стороны, с другой — был в среде преданных старому режиму, когда, как говорит Иванов, начальник отделения давал от 25 до 50 рублей. Подсудимый говорит, что не брал наградных. Не спрашивая Виссарионова, посмотрим повнимательнее на расписки, сравним отчет Белецкого с суммами в расписках. Мы видим, что в феврале за четыре дня было получено 250—350 рублей. Эти суммы никоим образом не укладываются в сумму жалованья. Возьмем расписки на 500—700 рублей и наряду с этим расписка на 50 рублей, имея также заявление, что на заграничную поездку было прибавлено сто рублей жалованья. Из всех этих дат вытекает подтверждение слов Белецкого, который говорит, что за ценные сведения выдавались наградные. Показания Белецкого подтверждаются документальными данными — расписками. Если это так, то мы имеем возможность оценить объяснения, которые давал подсудимый. Эти незначительные черточки необходимы, чтобы подойти к окончательным выводам. Имеем также заявление, что прибавки 200 рублей не было. Показания Белецкого, Виссарионова и расписки опровергают слова подсудимого об устройстве типографии в Финляндии. Ее не было, мы имеем документ, писанный Виссарионовым, который писал, что необходимо установить типографию, что на заседании ЦК 8 января постановлено было командировать Малиновского, но мы имеем данные, опровергающие это, имеем заявление Хаустова, который говорит, что хотели устроить поездку в Финляндию, но не устроили. Эти фактические документы, подтвержденные показаниями свидетелей, дают возможность оценить все то, что говорил подсудимый, относительно наградных. Подсудимый затем говорит, что он никогда не отзывался дурно о Ленине и не говорил, что он слуга австрийской полиции. Здесь спрашивается, зачем бы Малиновскому врать, что толкает его на ложь. Если поставить вопрос так, может быть, он прав, может быть, не было никаких мотивов; если так поставим вопрос, то увидим и ответим, что найдем наличность таких побудительных мотивов. Если это нужно было Белецкому, то почему Малиновский не мог этого сказать, если так ставить вопрос, почему он не мог этого утверждать. Мы имеем почти в категорической форме показания Белецкого, Мартынова, которые спрашивают, не является ли Ленин слугой австрийской полиции, почему бы Малиновскому не ответить: да; что его обязывало к тому, чтобы не говорить этого? Здесь мы видим приспособляемость, хамелеонство, угодничество, которые характерны для деятельности подсудимого в это время. Касаясь деятельности Малиновского в Думе, то вы все, товарищи, знаете, что такое была в это время Дума, фракция, что такое сообщение об агентах русского ЦК. Вы все, товарищи, знаете, какие меры принимала полиция для уничтожения, сколько было положено сил на создание партийной газеты, сколько было положено сил на то, чтобы сделать то, что было сделано. Здесь фактическая сторона слишком хорошо доказана, чтобы потребовались еще доказательства. Я не буду говорить также об аресте товарища Свердлова. Вам это лучше известно, чем кому бы то ни было. Я перейду к последнему штриху объективной картины, к моменту выхода из Думы. Вы слышали показания Чук., Поп.****, показания Васильева, Белецкого, наконец, нужно указать на один мелкий факт, чрезвычайно характерный, что Белецкий обещал отпустить из Думы за месяц до ухода. Выход Малиновского из Думы имел место 8 мая, следовательно, Белецкий разрешил уйти 8 апреля. Белецкий ушел в отставку в январе 14-го года, следовательно, никаких разрешений не мог давать, потому что не был директором деп[артамента] полиции. Здесь сопоставим одну маленькую характерную черточку; подсудимый говорит, что он взял 6 тысяч рублей, это подтверждает картину, которую рисовал Джунковский. Вы помните показание Родзянко, {229} который сказал, что провокатор выдал содержание декларации, когда Геловани сказал, что нужно устроить расследование. Это было как раз к моменту 8 мая, когда Малиновский призывал бросить работу и выйти на улицу. Если сопоставим это с тем, что говорил Джунковский, свидетель Попов, то получим определенную картину, что было предписание дано уйти Джунковским и нужно было найти предлог. И вся та картина, которую пытался нарисовать подсудимый о моральных переживаниях, об исканиях выхода, тупике, о том, что он поэтому должен был уйти и кончить работу, все это красиво, хорошо, но не соответствует формальным документам, фактическому материалу, уликовой стороне. Я прошу товарищей судей обратить особенное внимание на то, какое впечатление произвел в то время уход Малиновского из Думы, мы знаем, что сделал для революции этот уход, он знал, что он опасен для правительства как деятель социалист-демократ. Он совершил ужасный удар, когда бросил Думу, выйдя без всякого объяснения, он нанес удар, от которого мы не сразу могли очухаться. Вы помните, товарищи, тот шум, который поднялся по поводу этого ухода со стороны врагов рабочего движения. Мы, которые судим не во имя моральных или других качеств, не их подвергаем оценке; мы судим с точки зрения вреда революции, опасности революции, с точки зрения ограждения революционных завоеваний, как говорит статья № 8 пункта № 1 о суде; с этой точки зрения оцениваем факты, и объективно мы не можем дать двух ответов на этот вопрос, и один ответ есть. Перехожу к оценке последнего обстоятельства. Мы работаем в Думе, где каждое слово было написано кровью, и в том, что создано кровью, грязные руки Виссарионова зачеркивают 15 строк. Малиновский отстаивает некоторые пункты и потом принимает их условия. Вы помните, товарищи, как началось думское заседание, начинают читать декларацию, председатель предупреждает не читать декларацию: «Я вас лишу слова». Малиновский начинает читать, не обращает внимания, продолжает читать, чтобы вызвать перерыв в соответствующий момент, и слушает, что ему тоже будет сказано, что его лишают слова. Но без предупреждения он продолжает читать, пропустив 15 строк и 11 строк заведомо по указанию охранного отделения. Наконец Родзянко говорит: я вас лишаю слова, Малиновский говорит: лишайте. Родзянко не догадался лишить его слова. Это была насмешка, издевательство над всей {230} работой, которую совершала с.-д. фракция. Этого преступления перед революцией достаточно, чтобы подсудимый находился на скамье подсудимых. Я кончаю, но нам не приходится оценивать совокупность всех этих обстоятельств, которые ясны товарищам судьям. Если 10-й пункт возбуждает сомнение, то я укажу на некоторые моменты, которые играли руководящее значение во время процесса Деконского, 14 провокаторов; вопрос идет о том, что объективная польза данной работы не может искупить объективного вреда, который наступает в тот момент, когда увлеченные этим человеком люди вдруг получают удар в самое сердце, тот человек, который их вел, давал светоч, вдруг оказывается провокатором, и для нас это преступление дискредитирует революцию в широких народных массах, подрывает ее влияние. Вот почему этот пункт стоял в обвинительном акте. Когда подходим к общей оценке, то я полагаю, что к тем объяснениям, которые давал подсудимый, следует относиться с достаточной осторожностью. В тяжелый момент борьбы с врагами, что бы ни говорил подсудимый о том, что он знает или не знает приговор, как к нему надо относиться, я полагаю, что Верховный трибунал решит вопрос о судебной мере, которая должна быть принята во имя ограждения интересов революции, борьбы против контрреволюционных сил. Я полагаю, что никто из вас не будет колебаться в вынесении того приговора, который в данном случае должен быть вынесен человеку, который нанес самые тяжелые удары революции, поставив ее под насмешки, издевательства врагов революции, и потом пришел сюда, чтобы продемонстрировать здесь раскаяние. Я думаю, что отсюда он выйдет только с одним приговором, каковым будет расстрел!

ЗАЩИТНИК. Я, присланный сюда, нахожусь в исключительно тяжелом состоянии. Я чувствую ненужность, излишество формальной защиты там, где, может быть, творится политическое таинство, где мне необыкновенно трудно уловить остроту, трудно понять моральный пафос, с которым гражданин обвинитель закончил свою речь. Но моя задача становится еще труднее после того, как не только обвинитель, но и мой подзащитный говорит: приговор ясен и для вас и для меня — расстрел. После всего этого спрашивается, что мог бы представить я? Дать критику отдельных уликовых положений, которую выставил обвинитель? Этого я физически не могу, потому что не овладел в момент сегодняшнего процесса, также {231} и потому, что это бесцельно. Вопрос не в количестве действий, не в том, что 15 раз или сотни раз он выдал, в этом нельзя отказать в правоте моему подзащитному, когда он говорит, что самый факт, что служил в охранке, этого одного факта достаточно для его осуждения. Все детали будут излишни. Если я, как защитник, буду говорить о мотивах, то, несомненно, мы найдем мотивы, которые прольют свет оправдания на этот единственный факт. Не мне и здесь пытаться найти скрытую силу этих мотивов, которые бы оправдывали деятельность не одного Малиновского, а целого ряда людей, которые парализовали революционное движение в России. Это особое народное явление, которое может подлежать не анализу суда, не в процессе, когда решается судьба одного человека, это задача объективного историка, психолога, который в будущем расскажет нам, чем обуславливалось это явление. Что же я могу сказать как защитник, присланный сюда? Я могу установить отдельные обрывки фактов. Мне казалось, что мой слух меня не обманывает, подсудимый был искренен, когда говорил, что не добровольное желание, не его личная инициатива, а проклятые условия толкнули его на провокацию, и провокатор Малиновский был все же человек, его живая натура увлекала его к словам и действиям. Он социал-демократ, и, выступая в Думе, он памятует о тех обязанностях, которые возложены на него, он, как носитель известных идей, подвигал массу, и, может быть, многое простится ему за то, что он многих пробудил. И если в отношении Малиновского мы спросим, что же, его добрая воля заставила его быть провокатором или проклятые условия жизни толкнули его в щупальца жандармов с инквизиторской психологией, которые творили из человека провокатора, то всякий скажет: конечно, последнее; конечно, политический сыск, инквизиторская методология творили из человека, сплошь и рядом искреннего, преданного идеям, то, что им было нужно: изуродованного, извращенного, и такой человек, попавший в эти щупальца жандармов, бывал бессилен. И прав гражданин обвинитель, когда говорит, что известные общественные условия порождают общественные криминальные явления. И вот, когда мы спрашиваем Малиновского, что обусловило этот первый шаг его, этот первый надлом, трещину, в его совести, когда он стал провокатором, то он нам говорит, что та общая система, которая была принята у этих тонких спекулянтов по части опустошения человеческой души. {232} С другой стороны, как говорит он, он не мог отрешиться от мысли, что его политические друзья узнают, что он вор и, может быть, брезгливо отвернутся от него. И когда гражданин обвинитель говорит о том, что социал-демократ, социалист, проникший в принципы идеи социализма, должен прекрасно понимать, что прошлая судимость не является препятствием для политической работы, то я скажу, что это не исключает в данном случае того, что конкретно субъективно, может быть, Малиновский считал, что это вырывает пропасть между ним и товарищами по политической работе. И может быть, этот страх и вовлек его в эту пропасть. Наряду с этим, у него видим желание работать, жажду политической борьбы, желание осмыслить свою жизнь, и это все время сопровождается страхом, что каждую минуту могут его вышвырнуть из своей среды. И разве вы можете сказать, что он абсолютно не прав, если ближе всмотреться в это дело, если быть справедливым в оценке, если не быть только человеком, для которого документ, известная схема дороже живого человека. И может быть, на несчастие подсудимого, он не встретил того человека, за которым бы он мог пойти, который бы не был жандармом, опустошающим душу, который бы ему мог разъяснить, что уголовная судимость — это не есть пропасть. Почем мы знаем, какие мысли бродили в голове Малиновского, мы не можем проникнуть в его мозг, как это хотел сделать обвинитель. Только ли корыстное тщеславие толкнуло его на преступление, или в данном случае мы имеем психологическую загадку. Я должен сказать, что только в одной части, которую я успел проверить, гражданин обвинитель не вполне прав, когда подходит к первому моменту и черпает доказательства недоверия гражданину Малиновскому относительно его судимости. Здесь я покорнейше просил бы проверить, на листе дела том второй есть справка, которая гласит следующее: что судился по этой справке три раза, в 904, 908, 909 годах. И справка о судимости 909 года, между прочим, говорит о четвертой краже, но о четвертой краже говорить нельзя, потому что по делу нет справки о третьей краже, третья кража пропущена. Как же человек после второй кражи сразу мог судиться за четвертую. И может быть, приговор на 2¹/₂ года был ошибкой, и, может быть, здесь подтверждается версия о судимости, которую выдвигал Малиновский. Но это детали, может быть, трижды, четырежды он судился и еще большее количество раз, что же, пропасть от этого стала разве меньше, {233} чтобы не терзать душу, не мучать ее? Третья причина того, что не добровольно, а мучительски он был вынужден идти на провокацию, это то, что до него существовало это массовое явление, ему казалось, что вокруг него провокаторы, на этом спекулировало охранное отделение, оно говорило: не ты первый, не ты последний. И в данном случае скажу, что Малиновский человек с тем надломом воли, которые часто проявляются в уголовных делах, человек со злосчастной судьбой и такие люди будут достоянием психолога, историка. Малиновский в своих объяснениях, подтвержденных показаниями Иванова, указывает обстановку, которая была в это время. Это подтверждается показаниями свидетеля Бухарина, который говорит,— это на странице 132 тома первого,— он пишет: считаю нужным показать, что в то время в Москве в 1910 году была эпидемия, которая превращала партийного работника в перманентного следователя, кончалось дело тем, что каждый, заподозревая любого человека, мог спокойно в математической формуле обвинять того или иного революционного деятеля. И вот Малиновский попал в эти сети, из которых не мог вырваться, и этим воспользовались, на этом спекулировали жандармы охранки, действуя с известным методом; к этому присоединилось то, что он судился за кражу, все это вместе обусловило тот надрыв, который в нем совершился, и он стал провокатором. Я немножко детально остановился на этом моменте, но мне хотелось выяснить, добровольно или принудительно Малиновский стал провокатором, поскольку мне это удалось выяснить путем краткого судебного следствия, после краткого обзора всего производства дела. Вы здесь слышали, что свидетели случайные говорили, что тяжело было смотреть на Малиновского, он рвался, мучался этой двойственностью, это подтверждает и он сам, было что-то больное, что-то мучительное во всей его жизни. У него постоянная борьба: с одной стороны, социалист, с другой стороны, предатель социализма — провокатор, и, что же, этот человек вырывается из-под тисков провокации; тогда, в первый год войны, он не уклоняется от гражданского долга, он остается жив, и оттуда, когда отправляли пленных, он приезжает в Россию; спрашивается: зачем он приехал, когда он знал,— не мог не знать,— что провокаторы меньшего ранга понесли заслуженное наказание, на их деятельность ответом был расстрел. Он мог не приезжать туда, где ему грозила смерть, но он искал этой смерти, {234} может быть, этот приговор мы и услышим, но когда обвинитель требует этого приговора, когда подсудимый сам по себе вынес его, я не допускаю, чтобы он был, как кажется подсудимому в его болезненном воображении. Я хочу думать, что не будет этого приговора, я имею право на это, имею право сказать, как человек, и сказать почему: может быть, во имя того, чтобы не дать успокоиться душе виноватой, душе страшна смерть, но каждый комок земли заставляет нас быть равнодушным к смерти, когда живая человеческая душа терзается, конвульсирует, тогда она острее начинает сознавать всю глубину своей вины, земля нас успокоит, а агония, которая в душе провокатора и социалиста, она ужасна, это не может нас успокоить, и каждый уходящий из этого процесса не может этого не понять, как мне кажется. Граждане судьи, теперь идет борьба там, на фронте, орудия на фронте творят дело социализма, там смерть понятна; здесь, в тиши спокойствия, при такой обстановке так не вяжутся, не мирятся со смертью те лозунги, которые провозглашает социализм, и я не только как защитник, но как и человек прошу с вашей стороны гуманизма по отношению к моему подзащитному.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Желаете воспользоваться последним словом?

МАЛИНОВСКИЙ. Мне вопрос можно задать?

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Вы имеете последнее слово.

МАЛИНОВСКИЙ. Я хотел бы, чтобы вы удостоверили по справке, когда я последний раз судился.

КРЫЛЕНКО. Я не возражаю.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. (Читает.)

МАЛИНОВСКИЙ. Я удовлетворен. По справке, находящейся здесь, я призван на военную службу в ноябре 1901 года, считаю сроком службы 1902 год. Затем, неужели мой обвинитель не может отрешиться от той простой мысли, что есть все-таки вещи, которые не могут быть оспариваемы? Я вам говорю, что наказание на 2 ¹/₂ года — этого не было, я судился и в совокупности всего был приговорен к 1¹/₂ годам. Есть вещи, которые можно установить, для этого нужно навести справку. Я все-таки суду заявляю, что не был осужден на 2 ¹/₂ года, был осужден по всей совокупности на 1¹/₂ года. Что касается того, что Ленин говорил, что меня нужно беречь, потому что я намечен как кандидат в Думу, то я должен сказать, что до январской конференции ни непосредственно от Ленина, ни от кого бы то ни было я не слышал этого. {235} Но до январской конференции с Зиновьевым, Каменевым виделся, но с Лениным не виделся. Относительно денег,— я говорю не для того, чтобы оправдаться, но для того, чтобы установить истину,— ни 500, ни 700 руб. я не получал, может быть, Белецкий взял себе их, но я не получал. Никогда и никаких наградных я не получал, на поездку за границу получил, но сколько — не помню. Относительно моего выхода из Думы я должен бы был бежать, потому что мне выхода не было. Родзянко и Геловани стали говорить между собой, я должен был бежать. Но тогда, чтобы быть последовательным, гражданин обвинитель, скажите, куда я бежал? Я бежал к Ленину в ЦК, хотел этим изменить положение. Это фактическая сторона. Я испугался, и выхода мне не было, потому что должны были меня разоблачить, но помните, этих причин, чтобы разоблачить, их не было; в нашем заседании участвовали и вы. Вы могли участвовать в качестве свидетеля по вопросу о револьвере; это было в Следственной комиссии, вы были там, в заседании Следственной комиссии, вы приехали в момент заседания по поводу моего следствия. Я из Думы побежал в Следственную комиссию, но меня там не только не обвинили, но даже и не поставили вопроса о моем обвинении. Это все, что здесь говорю, я говорю не для того, чтобы умалить мое преступление, потому что это не имеет абсолютно никакого значения; если это говорю, то только для того, чтобы к вам в присутствии других обратиться и сказать, что вы в своих выступлениях против меня руководились не ценными документами, а это была ошибка, которая страшнее для меня всяких приговоров. Что касается защитника, я его благодарю за все, он по совести смог проследить за вашими выступлениями, и если я согласился на защитника, то только потому, что Чрезвычайная комиссия сама предложила. Но зачем защитник? Я прекрасно понимаю, что вы, как люди, можете меня понять, но вы еще судьи, кроме того, и я прекрасно понимаю, что прощение неприемлемо для меня; может быть, лет через сто и будет возможно, но не теперь. И вы меня должны теперь, судить как судьи, и я знаю, что другого приговора, кроме расстрела, мне не может быть.

ПРЕДСЕДАТЕЛЬ. Трибунал удаляется на совещание. (Читает приговор.) {236}

Приговор

Именем Российской Социалистической Федеративной Советской Республики, Революционный трибунал при ВЦИК Советов Рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов, заслушав и рассмотрев в заседании своем 5 ноября сего года дело Романа Вацеславова Малиновского, уроженца Плоцкой губернии Липновского уезда гмины Чарны деревни Глодово, 40 лет, по обвинению его в провокаторстве, признал:

Предъявленные к нему, Малиновскому, в заключении Обвинительной коллегии Революционного трибунала при ВЦИК обвинения доказанными, постановил его, Малиновского, расстрелять.

Приговор привести в исполнение в 24 часа.

Председатель трибунала                     О. Карклин

Члены:             А. Галкин

М. Томский

И. Жуков

В. Черный

П. Бруно

К. Петерсон

ЦГАОР СССР, ф. 1005, оп. 8, д. 2, лл. 169—241 {237}

Примечания:

* Неизвестно, кто имеется в виду. Сост.

** Так в тексте. Сост.

*** Неизвестно, кто имеется в виду. Сост.

**** Так в тексте. Сост.

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ М. И. ФРУМКИНА

...Приблизительно в конце февраля 1910 года приехал в Москву из-за границы с пленума ЦК — В. П. Ногин (Макар). Основная его задача была организовать часть ЦК, которая должна была работать в России. В эту русскую часть, по соглашению с заграничными меньшевиками, должны были войти три их представителя: Роман, Михаил (Исув) и, если память мне не изменяет, Ю. Чацкий. Но эта тройка категорически отказалась вступить в грешную деловую связь с большевиками. Положение в Москве было таково, что Макар воздерживался делать доклады на собраниях представителей районов из-за опасения провала. По его просьбе были созваны два собрания (в Ростокинской больнице, на кв. фельдшерицы Бланк) представителей большевистских ячеек профсоюзов. Все решения пленума по его докладу были одобрены, в том числе и необходимость введения в ЦК в первую очередь рабочих.

Обсуждая кандидатуру рабочего в ЦК, мы не могли найти более яркой фигуры, чем Малиновский. Он, правда, часто колебался в сторону меньшевиков, но мы считали эти колебания присущими легальной работе профсоюзов, рассчитывая, что активное вступление на руководящую политическую работу выпрямит зигзаги прошлого.

На совещании пишущего эти строки с Ногиным было решено предложить ЦК утвердить следующий список пятерки,— русской части ЦК: Ногин, Дубровинский Иннокентий (приезд его из-за границы был решен), Р. В. Малиновский, К. Сталин* и Владимир Павлович Милютин.

Милютин был включен по соображениям «дипломатическим». По заграничному соглашению в российскую часть должны были войти меньшевики, но, как указано выше, российские меньшевики, более ликвидаторски настроенные, отказались от этой чести. Мы считали необходимым включить приемлемого для нас меньшевика: В. П. Милютин,— в то время плехановец, периода «Под градом пуль»,— дружно работал с нами во всех легальных организациях. Сталин был нам обоим лично известен как один из лучших и более активных бакинских работников. В. П. Ногин поехал в Баку договориться с ним; но по ряду причин Сталин не мог взять на себя обязанности члена ЦК.

Приблизительно в начале апреля Ногин вернулся из Баку. После нескольких свиданий с Малиновским они {240} оба попали в охранку (последнее свидание было на Ходынке) в смежные камеры. Малиновский стал спрашивать в форточку фамилию соседа. На ответ «Ногин»,— Малиновский стал кричать: «Я вас знаю, я встречался с вами в Петербурге, интересуясь вопросами страхования!» Ногин, возмущенный, ответил, что никакого Малиновского не знает, что он путает. В результате Ногин совершил свое (вероятно) восьмое путешествие в Сибирь (Тобольскую губернию), а Малиновский был выпущен...

В мае приехал Иннокентий. Он часто бывал у Кржижановских, из которых активное участие в работе принимала Зинаида Павловна Кржижановская. Она поддерживала сношения с заграницей, выполняя поручения ЦК, и выступала как лектор в рабочих клубах, «по географии», пользуясь аудиторией для легальной агитации. После двух свиданий с Малиновским Иннокентий также был арестован и осенью отправлен в Туруханский край. Таким образом, русская часть ЦК не наладилась. Малиновский «проявлял осторожность», часто бывал у своего приятеля меньшевика В. В. Шера. До осени он в работу не путался.

Через год предстояли выборы в IV Государственную думу. В легальной нашей полупрофессиональной, полуполитической газете «Наш путь» мы напечатали статью о необходимости готовиться к выборам заблаговременно. Летом, при встрече с Малиновским, я спросил его, будет ли он возражать против внесения предложения в ЦК о выставлении его кандидатуры в члены Государственной думы от рабочих Московской губернии. Само собой разумеется, что Малиновский принял предложение...

Профессиональные союзы продолжали крепнуть и расти, преобладающее влияние большевиков не ослабевало, за исключением союза печатников, в котором после ареста секретаря Исидора Любимова мы не имели своих активных работников. Меньшевики пытались проводить кампанию за подачу петиции о закреплении свободы коалиции к открытию осенней сессии Государственной думы, но мы без особенного труда эту кампанию провалили. Мы дали лозунг непрерывной борьбой активно проводить право коалиции**...

Ногин успел попутешествовать туда и обратно. В конце октября или начале ноября он вернулся из Тобольской губернии и поселился в Туле представлять ЦК совместно с Линдовым, жившим там же. Приблизительно в это же время был выпущен из тюрьмы видный рабочий Поляков (Кацап), который был оставлен на жительство в Москве. Он скоро сделался агентом ЦК (помимо Ногина) и часто ездил в Петербург во фракцию III Думы для связи с ЦК. Ногину во время приезда в Москву удалось случайно узнать некоторые подробности о Полякове, заставившие нас быть с ним настороже.

В ноябре выбыл из Гос. думы московский депутат Ф. Головин, по случаю вступления в какую-то промышленную компанию ²²⁸. В середине декабря москвичи потребовали моего приезда в Москву для участия в избирательной кампании. Я поселился в Кускове во избежание прописки в Москве.

Решено было привлечь к этой работе меньшевиков; составилось центральное избирательное бюро из следующих товарищей: И. Скворцова²²⁹, Обуха ²³⁰ и Германова — от большевиков, Колокольникова и Хинчука — от меньшевиков. Единогласно решили выставить кандидатуру Скворцова. Стали подбирать публику для организации кампании. В том числе был намечен д-р Канель, который в это время отошел от всякой работы.

Центральное избирательное бюро несколько раз собиралось в квартире Обуха и Голенко²³¹. Никто из нас не замечал за собою слежки. Малиновский при встрече спросил меня, думаем ли мы выступить на выборах; я отговорился отсутствием указаний от ЦК. В действительности Ногин от имени ЦК утвердил уже состав избирательного бюро и кандидатуру Скворцова. 8 января (1911 г.) Малиновский и Поляков поехали к Ногину в Тулу. После их возвращения из Тулы мы все сразу заметили слежку за собой. На свидании с Ногиным мы решили отстранить Малиновского от всякой работы под предлогом его проваленности. У нас не было данных лишить его политического доверия, но у нас накопилось достаточно оснований считать его идейно ненадежным человеком, не в меру болтливым и сверх меры честолюбивым. Тут же мы решили прекратить разговоры о выставлении его кандидатуры от рабочей курии в IV Гос. думу по Московской губернии. Решили отдалить от работы и Полякова. Мы уже не сомневались, что кто-то из парочки нечист, но, кто кого обхаживает, нам неясно было***. {242}

Канель²³², ни разу нигде не выступавший, продолжавший жить в нетях, был вскоре арестован, за ним последовал арест Ив. Ив. Скворцова. Мы все-таки решили продолжать кампанию, которая была чрезвычайно затруднена. Хинчук и Колокольников укрылись от шпионов, Обух не отличался большой поворотливостью. Я поехал в Питер, в думскую фракцию; там настаивали на ведении избирательной кампании и обещали всякую помощь.

Условия все-таки были таковы, что и мне необходимо было убраться из Москвы. Я наметил день отъезда 27 февраля. 24 февраля в о-ве фабричных врачей на Арбате читался доклад о страховании рабочих. Я должен был выступить в качестве официального оппонента от ЦБ профсоюзов. Явившись на собрание, я увидел Малиновского, с которым не встречался уже в течение месяца. Вскоре он подошел ко мне вместе с интеллигентного вида рабочим, с длинной бородой, фигурой апостола, который отрекомендовался Поляковым: «Мне необходимо с вами повидаться». Впечатление было таково, что я твердо решил не повидаться с ним и назначил ему свидание на 1 марта, т. е. через два дня после моего предполагавшегося отъезда.

Я ушел, не дожидаясь конца заседания. Выйдя в переднюю, я услышал шепотом сказанное одним швейцаром другому: «Вот этот». Вслед за этим из зала заседания вышел пом. пристава. «Кончено»,— подумал я. Я оделся и стал спускаться по лестнице; меня догоняет швейцар, который любезно раскрыл дверь на улицу, где не было швейцара. Отойдя шагов сто, я вскочил в трамвай, за мной вскочили. Пересел на другой трамвай, за мной вошел тот же субъект. Я вертелся часа два и на извозчике уехал с Покровского бульвара на Рогожскую платформу, чтобы попасть к себе в Кусково. 26-го я заметил на платформе Рогожской того же шпика. 27-го я не уехал — попутал театр Зимина. Получив билеты на 28-е в оперу, я, грешный человек, не отказался от этого удовольствия, решил поехать из театра прямо на вокзал, вещи мои уже были там. 28-го меня арестовали на улице — на Б. Лубянке.

В охранке мне задали один вопрос: «Мы вас зря выпустили весной. Вы не Рубин, кто вы такой?» Через три дня я решил сыграть ва-банк, открыться, чтобы сразу избавиться от дела, по которому привлекался в 1906 году (дело военной организации при ЦК во время Свеаборгского восстания). Меня отправили в военно-окружной суд {243} в Питер. В качестве адвоката ходил ко мне на свидание мой друг Н. Н. Крестинский. Я долго говорил с ним от имени Ногина и своего о Малиновском как о человеке, недостойном доверия, и настаивал на снятии его кандидатуры в Государственную думу.

Скворцов угодил в Астраханскую губернию. Я — в ссылку на поселение в Енисейской губернии, Ногин — в Якутку. Малиновский, вопреки нашим настояниям и ожиданиям, попал в лидеры рабочей фракции IV Государственной думы...

Примечания:

* Так напечатано. Видимо, назван так по партийной кличке — Коба Сталин.— Ю. Ш.

** Характерно, что Малиновский убеждал пишущего эти строки взять в свои руки инициативу по проведению петиционной камлании, дабы меньшевики не усилили своего влияния в рабочей среде. М. Ф.

*** Впоследствии, как известно, оказалось, что они оба были провокаторами. М Ф.

 

Германов Л. Из партийной жизни в 1910 г.//

Пролетарская революция. 1922. № 5. С. 231 — 237

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ С. А. КОРЕНЕВА²³³

...Куда тише и без всяких уже привходящих инцидентов проходят [в Чрезвычайной следственной комиссии] мертвые дела, давно уже завядшие и теперь снова вынырнувшие на свет Божий. Таких дел несколько, но главные из них — это о провокации Азефа и дело о Малиновском — том самом Малиновском, который большевиками был проведен в члены Государственной думы и впоследствии оказался агентом охранного отделения.

Самого Малиновского, кажется, нет уже в живых или он где-то скрывается, но главные свидетели здесь в Петрограде налицо. Эти свидетели — Ленин и Зиновьев. Малиновский прошел в Думу именно от группы социалистов, которую они тогда возглавляли. Следствие по этому делу производил следователь по особо важным делам Александров ²³⁴.

Когда он допрашивал Ленина, у нас в комиссии переполох. Все стремятся посмотреть на продавца России и хоть вслед ему плюнуть: на большее пороху ни у кого не хватает, да и Ленин-то пока еще многим из нас кажется всего лишь клоуном от революции — Пуришкевичем навыворот.

На допросе Ленин и Зиновьев ведут себя совершенно различно. Последний — рыжеватый, плотный мужчина, не старый, но уже с потрепанной пухнущей физиономией, и по манерам, и по костюму не то частный поверенный из плохеньких, не то коммивояжер по галантерейной части.

Он намерен, кажется, свое посещение комиссии превратить в некоторую демонстрацию наглости: меня, мол, {244} сюда никто не тащил, а я сам по дороге заехал посмотреть, какую вы тут комедию разыгрываете. Голова у него задрана кверху — развалился в кресле, курит, на предлагаемые ему вопросы отвечает нехотя, а то и вовсе не отвечает и с места же сцепляется с Александровым из-за своей фамилии:

«Я вам не Апфельбаум ²³⁵, а был, есть и буду Зиновьев,— таким меня знают и в партии, и в печати, и не вам это переделывать».

Допрос его продолжается недолго,— он изображает в своей партии вторую скрипку,— и весь интерес следователя сосредоточивается на Ленине.

Здесь получается уже совсем другая картина. Ленин на допросе оказывается не только приличным, но и крайне скромным. Положим, по сравнению с Зиновьевым его роль на следствии очень невыгодная. Ленин здесь если не обвиняемый, то наиболее ответственное лицо — глава партии, который лично наметил ответственного представителя от своей группы в законодательное собрание, чтобы оттуда «через головы капиталистических прихвостней говорить с народом», а там получился этакий скандал.

И Ленин оправдывается. Он приводит данные, излагает свои соображения, которые объясняют, почему он доверял, не мог не доверять Малиновскому и — в душу человеческую ведь не влезешь, но у нас, присутствовавших при этом допросе, складывается впечатление, что, пожалуй, по этому-то делу Ленин душой не кривит, когда отрицает всякое свое знакомство с русской охранкой...

Коренев С. А. Чрезвычайная комиссия по делам о бывших министрах //

Архив русской революции. № VII. Берлин, 1922. С. 25 — 26

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ И. П. ХОНЯВКО²³⁶

...Осенью 1913 года в Париж приехал Ильич с Р. Малиновским ²³⁷. Секция назначила открытое собрание с докладом Малиновского о рабочем движении в России, расколе думской с.-д. фракции. Последний вопрос настолько сильно волновал русскую эмиграцию, что огромный зал (на площади Д’Орлеан) был битком набит. Настроение у всех напряженное; наши враги — ликвидаторы, бундовцы, плехановцы, «впередовцы» и примиренцы — приготовились, что называется, разбить нас в пух и прах за деяния Малиновского. {245}

Но вот вышел Малиновский, и публика сразу сосредоточила свои взоры на нем. В зале полная тишина. Малиновский начал свой доклад с обзора развития рабочего движения в России и его борьбы с царизмом и русской буржуазией как за улучшение своего материального положения, так и за укрепление тех легальных возможностей, какие представлял ему царизм, и подошел к тому, как на этой почве думская с.-д. фракция должна была разделиться, вследствие разногласий, на две самостоятельные фракции. Он тут же указал, что, несмотря на то что Чхеидзе, как человек, заслуживает самого глубокого уважения («и я особенно его уважал»), но, как политик и представитель революционных рабочих масс, он не хотел целиком и полно защищать интересы рабочих в черносотенной Думе. Почти в каждом вопросе занимал половинчатую позицию, с чем часть фракции так называемых ленинцев не могла дальше мириться и решилась на то, чтобы отделиться от сторонников Чхеидзе; в подавляющем большинстве русские рабочие массы одобрили этот поступок шести депутатов с Малиновским во главе²³⁸. В прениях выступили Луначарский ²³⁹, Алексинский ²⁴⁰, Павлович ²⁴¹ и целый ряд других противников с ярыми нападками на Малиновского, обвиняя его в расколе думской фракции.

А в это время за кулисами сцены произошла трагическая картина: Малиновский плакал навзрыд, как маленький ребенок, и так долго, что прения уже были закончены, а Малиновский все еще не мог прийти в себя. В зале среди публики начали недоумевать, почему докладчик не выходит с заключительным словом. Когда же Малиновский вышел на трибуну, все еще плача и вытирая глаза, он заявил, что он со своими товарищами по фракции исполнил долг революционера для полной и неурезанной защиты интересов русских рабочих и отнюдь не преследовал цели делить рабочих на «овец и козлищ», как это определил г. Алексинский в своих нападках на фракцию большевиков.

...Приблизительно в октябре ²⁴² ликвидаторы несколько было утихли после ряда удачных наших выступлений, но снова повели кампанию против нас и уже на совершенно неожиданной для нас почве — о провокаторстве Малиновского. Так как об этом мы еще ничего не знали, и, с другой стороны, трудно было допустить, что Малиновский, выдвинутый на столь высокий пост почти вождя рабочего движения, мог пойти на такую позорную роль. {246} Но ликвидаторы не унимались и упорно приставали к нам; я особенно находился под влиянием Малиновского с того момента, когда он несколько месяцев тому назад, во время своего доклада, как ребенок, плакал по поводу раскола фракции, который он сделал только во имя интересов рабочего класса. Нам приходилось отмалчиваться незнанием до получения проверенных данных. Это стоило нам много больших душевных переживаний.

Хонявко И. П. В подполье и в эмиграции (1911 —1917 гг.) //

Пролетарская революция. 1923. №4 (16). С. 166—167

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ А. С. КИСЕЛЕВА²⁴³

...Для проведения подготовительной кампании к парт. конференции были привлечены тт. Авилов-Глебов ²⁴⁴, А. Никифорова ²⁴⁵ и пишущий эти строки. Но прежде чем начать объезд по России, нам было предложено отправиться за границу для детального выяснения планов и намерений ЦК партии.

...Через 2—3 часа после нашего приезда пришел член ЦК нашей партии тов. Г. Зиновьев, который торопился к определенному времени в больницу навестить больную жену и просил нас в свободное время зайти к нему побеседовать о питерских делах. Так как мы имели свободное время, то Над. Конст. предложила нам пойти осмотреть окрестности Поронина, пригласив с нами одного товарища-эмигранта, который жил неподалеку от квартиры Ульяновых. Мы были очень рады сделанному предложению и, быстро собравшись, двинулись в путь. Прошли мы не более полуверсты, как навстречу нам попалась крестьянская бричка, на которой сидело несколько человек, по внешнему виду, крестьян, и среди них небезызвестный Роман Малиновский. Малиновский только что оставил при загадочных, для того времени, обстоятельствах Гос. думу, но то, что он — провокатор, еще не было установлено. Рабочие, подстрекаемые ликвидаторами и той неожиданной поспешностью, с которой Малиновский оставил Думу, распространяли массу всевозможных толков и сплетен. Многие не только массовики-партийцы, но даже активная партийная публика находилась в большом недоумении по поводу происшедшего. Печатавшиеся и выходившие в то время в «Правде» документы нас не удовлетворяли, хотя они и были очень категоричны.

Помню, мы говорили рабочим: «Допустим, что Малиновский поступил плохо; может быть, он окажется даже {247} очень плохим членом партии, но ведь партия оттого, что один из членов ее плох, не перестанет быть пролетарской партией, борющейся за конечные цели рабочего класса — свержение капиталистического рабства. Можно допустить ошибки отдельных лиц, но это не есть «ошибки партии» и т. д. Нам, большевикам, тогда пришлось выдержать огромный нажим рабочих масс. И вот после недавно пережитой нами острой фракционной борьбы попадается нам навстречу виновник всего этого Малиновский. Мы, не предполагая так неожиданно его встретить, предварительно ничего не говоривши о нем, как по команде все трое отвернулись, как будто он нам совсем незнаком. Когда бричка немного проехала, мы из любопытства оглянулись, оглянулся также и Малиновский, и у него на лице отразился такой испуг, что мы были поражены происшедшей с ним переменой.

По возвращении с прогулки мы зашли к тов. Зиновьеву. Он сообщил нам, что у него был Малиновский и жаловался на то, что приезжие из Питера товарищи (это говорилось про нас) так жестоко обошлись с ним, что при встрече даже не поздоровались. «Что, они мне не доверяют, что ли?»— закончил свою жалобу Малиновский. Мы сделали заключение, что Малиновский решил, что его как провокатора открыли и мы приехали доложить об этом в ЦК партии, а вероятнее всего, он сделал предположение, что мы приехали для расправы с ним как провокатором. Во время нашего пребывания в Поронине (а мы прожили там около 3 недель) мы ни разу не встретили у Вл. Ильича Малиновского, несмотря на то что жили по соседству и ежедневно бывали у В. И. по нескольку раз. Тов. Никифорова все время жила в их квартире. Позднее приехал в Поронино тов. Г. И. Петровский — член Гос. думы, с которым Малиновский работал, и все же Малиновский, кажется, не пришел с ним повидаться ²⁴⁶. Конец Малиновского после революции известен, и об этом писать я считаю излишним...

Киселев А. В июле 1914 года //

Пролетарская революция. 1924. № 7. С. 40—42

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Г. К. ОРДЖОНИКИДЗЕ

...Как был проведен в ЦК провокатор Малиновский.

Далее идут выборы ЦК партии. Ильич ставит кандидатуры, и каков был мой ужас, когда намечает и мою кандидатуру. Я говорю: «Что вы, в самом деле. Что я буду там делать в ЦК? Вы подумайте, наряду с Ильичем заседать в ЦК». Ильич убеждает, что как раз в ЦК нужно сидеть таким, как я, Голощекин, Залуцкий ²⁴⁷ и прочие совсем молодые, рядовые работники. Мы говорим: «Что вы, Владимир Ильич, как мы будем руководить?»— «Ничего,— говорит,— рабочими будете хорошо руководить. Так и надо. Вы думаете, что из интеллигенции выйдет толк? А поезжайте, соберите каждый из вас хотя бы по десятку рабочих, организуйте, и это будет большое дело». Конечно, он нас убедил, что мы должны быть в ЦК.

Был тогда такой момент. Был Малиновский, как депутат IV Государственной думы — лидер нашей большевистской группы, на самом деле провокатор. Малиновский приехал от профсоюзной фракции. Он выступал великолепно, сделав великолепный доклад, и мы стали настаивать, чтобы его ввести в ЦК. Ильич против. Идем мы с ним по улице, и он доказывает, что не надо вводить Малиновского в ЦК. Мы говорим: «Вы же говорили, что нужны рабочие, это же рабочий». Он ответил: «Рабочих нужно вводить в ЦК, но нужно вводить таких рабочих, которых знаешь. Вы говорите о Малиновском, а если он завтра выкинет какую-нибудь штуку? Если он выскочит из ЦК и создаст оппозицию, что вы будете делать?» Конечно, никто не мог додуматься, что мы имеем дело с провокатором, но характерно то, что Владимир Ильич стоит за то, чтобы нас, молодых работников, которые стояли ниже этого Малиновского, по крайней мере по выступлениям, обязательно поставить в ЦК, а Малиновского не хочет. Он чувствует, что в нем что-то предательское будет. Мы голоснули и все же провели. «Ну, смотрите,— говорит,— ребята, чтобы не раскаяться». Никто, конечно, не мог подумать, что Малиновский провокатор, но факт остается, что чутье Ленина не могло его обмануть...²⁴⁸

Воспоминания об Ильиче тов. Серго Орджоникидзе //

Под знаменем Ильича. № 2. 1925. 26 января

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ В. КРАЕВСКОГО ²⁴⁹

...За несколько недель до войны, когда Ленин пребывал в Галиции и жил на даче в Белом Дунайце (около Поронина, в нескольких верстах от города Закопане), к нему приехал Роман Малиновский, который по непонятным для нас тогда причинам сложил мандат депутата в Гос. думу и спустя некоторое время явился к Ленину с повинной головой. Малиновский поселился в Поронине, где в то время жило несколько товарищей из польской СД. Поблизости Поронина, в деревушке Зупсухе, проживал тов. Зиновьев.

О том, что Малиновский — провокатор, никто из нас, конечно, не догадывался. Но в связи с бегством Малиновского из Думы в питерской меньшевистской газете (кажется, тогда выходила «Новая рабочая газета») появилась заметка, намекающая на то, что Малиновский — провокатор, но не дающая никаких данных, ни даже сколько-нибудь серьезных опорных пунктов для подтверждения этого обвинения. Эта заметка сильно взволновала Владимира Ильича. Он раздраженно говорил: «Бросят же, сволочи, такое обвинение, а о доказательствах не заботятся».

Все мы считали эту заметку злостной клеветой, низким фракционным выпадом. Несмотря на то, Ильич чрезвычайно сильно волновался самой возможностью такого обвинения, хотя старался не показывать этого. Он публично потребовал от меньшевиков доказательств или отказа от обвинения. Но ни одного, ни другого не последовало ²⁵⁰.

Хотя в провокаторство Малиновского никто из нас не верил, хотя у Ильича было к Малиновскому самое теплое отношение, все же факт его ухода из Думы все мы считали не только недопустимым нарушением партийной дисциплины, но и темной, требующей разъяснения загадкой. А в таких делах Владимир Ильич, несмотря на всю свою симпатию к Малиновскому, не склонен был шутить. Когда газеты принесли первое известие о неслыханном поступке Малиновского, Ильич сначала вообще не поверил, считая это репортерской выдумкой. Когда же известие подтвердилось, Ильич, пожимая плечами, говорил со злобой: «Что же это с ним случилось? Ведь не сошел же он, черт возьми, с ума!» А когда получились подробности ухода Малиновского из Думы, когда пришлось убедиться, что это был самовольный поступок Малиновского, без ведома и против воли всей большевистской думской фракции, Ленин сказал: «Да, тут что-то неладно. Это дело надо основательным образом выяснить. Но есть ли тут неизвестные нам более глубокие причины, или это просто какое-то непостижимое сумасбродство, одно ясно: из партии его придется исключить». {250}

Еще до приезда Малиновского в Поронин была установлена Следственная комиссия по его делу. Если не ошибаюсь, в состав ее вошли: сам Ильич и тов. Зиновьев и — по предложению Владимира Ильича — от польских с.-д. тов. Ганецкий.

Комиссия эта самым тщательным образом рассмотрела все, что было тогда доступно по этому делу. Доступно, впрочем, было, к сожалению, очень немного данных. Никаких улик провокации Малиновского не было найдено; как я уже упоминал, меньшевики тоже ответили молчанием на публичный запрос Владимира Ильича относительно провокации Малиновского.

К тому же времени приехал и сам Малиновский. Допрошенный Ильичем относительно причин его ухода из Думы, Малиновский стал увертываться, говорить, что он сейчас же после своего поступка понял, что он сделал непростительную глупость, что он сам не понимает, что его попутало. Но когда Ильич, раздраженный этими бессмысленными объяснениями, стал еще настойчивее, Малиновский начал как будто сдаваться и, полуговоря, полунамекая, дал понять, что причины его поступка просто романтического характера. Он, дескать, в порыве какой-то страсти забыл все, бросил политическую работу, бросил семью и поехал за какой-то женщиной за границу. Теперь только он как будто пришел в себя, понял, что он наделал, и является к Ильичу с повинной головой.

Говоря с нами об объяснениях Малиновского, Ильич качал головой: «Черт знает что думать обо всем этом. Может быть, он говорит правду. Но тогда он, при всех своих громадных способностях, при своем крупном политическом темпераменте просто сумасброд и безответственный человек. Его надо исключить. Ничего тут не поделаешь!» В провокацию Малиновского по-прежнему никто из нас не верил.

Исключение из партии было для Малиновского полной неожиданностью. Он, очевидно, рассчитывал, зная благорасположение к себе Ильича, что дело ограничится каким-нибудь «строгим выговором». Но Малиновскому пришлось на собственном опыте убедиться, что Ильич умел быть непримиримым.

Малиновский не уехал из Поронина, надеясь, по-видимому, повлиять со временем на Ленина и выклянчить себе облегчение приговора. Но это было, конечно, вполне безнадежное дело.

Все расчеты Малиновского сорвались. Он надеялся на {251} то, что, несмотря на свой поступок, он останется членом партии и сможет и в дальнейшем вести свою провокаторскую двойную игру.

Незадолго до начала мировой войны Малиновский уехал в Россию, чтобы — как он говаривал — заслужить себе снова доверие партии. Спустя некоторое время, мы, находясь уже в Швейцарии, получили известие, что Малиновский взят на фронт, а затем, что он, тяжело раненный в бою, умер в австрийском плену. Известие это впоследствии оказалось ложным (Малиновский попал живым в плен и, вернувшись в конце 1918 года в РСФСР, был приговорен к смерти и расстрелян), но тогда оно казалось верным. Известие это произвело очень сильное впечатление на Ильича. В одном из номеров издаваемого тогда в Швейцарии «Социал-демократа» он посвятил Малиновскому товарищеское воспоминание, в котором писал, что хотя Малиновского пришлось исключить из партии, но все же, глядя на его недюжинные способности, верилось, что этот человек не пропадет, что он упорным трудом загладит свое преступление перед партией, завоюет себе снова доверие рабочего класса.

Да, Ильич ошибся в Малиновском. Как и все мы, Ильич не раскусил провокатора, не разглядел маски на его лице. Но ничто не характеризует так Ильича, как его непримиримость к Малиновскому, когда эта непримиримость была необходима для пользы партии, и одновременно его дружеское, непоколебимо верное отношение к нему как к одному из соратников в борьбе против капитализма...

Краевский В. Из воспоминаний о В. И. Ленине //

Печать и революция. М., 1922. № 1—2. С. 5—7

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ А. К. ВОРОНСКОГО ²⁵¹

...[Пражская] Конференция уже успела принять ряд решений, когда приехал делегат от Москвы Роман Малиновский. По внешнему своему виду он производил отрицательное впечатление. Он был высок ростом, крепок, почти щегольски одет. Глубокие и многочисленные оспины придавали его лицу свирепое выражение, оно казалось обожженным. Рыжие волосы жестко и густо покрывали голову, желтые глаза быстро скользили и перебегали с одного предмета на другой. Он казался излишне суетливым и шумным. От разговора с ним я сразу уставал. Русские делегаты встретили его настороженно и {252} холодно. Он часто вертелся около Ленина, Зиновьева и Каменева, на заседаниях усердно им поддакивал, доводил до крайности их положения. Все это мы отметили, впрочем, неясно и полусознательно. Прошлое Малиновского было безупречно. Исконный рабочий, он имел большие связи в профессиональных союзах, обладал даром слова, практической сметкой и большим запасом энергии. Кто-то на конференции назвал его русским Бебелем. Ему доверяли заграничные товарищи. Наше сдержанное к нему отношение казалось совсем им не заслуженным. ...Еще за несколько дней до закрытия конференции среди ее участников оживленно обсуждался вопрос о составе Центрального Комитета. Ленин настаивал на введении в него Малиновского. Русские делегаты его отводили. Узнав о нашем сговоре, Ленин убеждал нас, как он выражался, «голоснуть» за Малиновского: его надо провести в Думу, у него связи, он рабочий. Кой-кого из нас Ленину удалось перетянуть на свою сторону, но большинство было против Малиновского, и за своего кандидата. Мы подсчитали свои голоса: провал Малиновского казался обеспеченным. Голосование происходило тайное. Избранный состав Центрального Комитета по вполне понятным соображениям не оглашался. Вышло так, что ни Малиновский, ни наш кандидат не собрали нужного большинства. Решили переголосовать. Ленин обходил делегатов, шепотом сообщал имена кандидатов, отбирал записки. Вечером «по секрету» сделалось известно, что избран Малиновский. Все были удивлены. В «измене» одни заподозрили Серго, другие Филиппа. И тот и другой клялись, что они неповинны в предательстве ²⁵². Об этом избрании Малиновского в центр я беседовал с тов. Лениным спустя семь лет на III съезде Советов, при первом свидании с ним ²⁵³. Мы гуляли по залу Таврического дворца, Ленин расспрашивал об Одессе и румынском фронте. В конце беседы я напомнил ему былые споры в Праге, указав, что он напрасно отстаивал тогда Малиновского, оказавшегося провокатором. Почему-то очень хотелось, чтобы Ленин признал эту свою ошибку. Я ждал, что он с готовностью скажет: «Да, да, вы были правы, я тогда опростоволосился». Выслушав меня, Ленин отвел взгляд куда-то в сторону, мельком скользнул по пустым группам делегатов, перевел его затем вверх, куда-то сначала на стенку, потом на потолок, прищурился и, как бы не понимая, куда я направляю разговор, действительно с сокрушением промолвил: {253}

— Да, что поделаешь: помимо Малиновского, у нас был тогда еще провокатор.

Он посмотрел на меня с добродушным соболезнованием. Огорошенный, я стал опять рассказывать о румынском фронте...

Воронский А. За живой и мертвой водой. М., 1934. С. 516, 518

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ П. П. ЗАВАРЗИНА

...В 1910 г. в Москве был арестован Малиновский — член так называемой семерки ЦК РСДРП, «фракции большевиков».

Слесарь по ремеслу, 30 лет, высокого роста, шатен с застенчивым взглядом серых глаз, Малиновский производил впечатление заурядного фабричного рабочего, но из агентурных источников было известно, что он смелый и бойкий митинговый оратор и видный деятель фракции ²⁵⁴.

На основании таких данных было решено попытаться склонить Малиновского работать по розыску в качестве секретного сотрудника. Прямого предложения ему не было сделано, но осторожно, касаясь общих принципиальных вопросов, партийных тенденций и даже обстоятельств частной жизни, Малиновскому дано было понять, что убежденности в его поступках как большевика нет и что в нем сквозит деятель, толкаемый на революционную работу лишь авантюризмом его натуры, денежным расчетом и желанием быть в глазах рабочих окруженным ореолом борца за народную свободу. Ему было также указано на не совсем устойчивое его прошлое и преследование по суду за присвоение чужой собственности²⁵⁵.

Долго Малиновский молчал и размышлял. Он понял, что настроение его учтено верно.

Наконец после долгого разговора Малиновский выразил согласие и на заданные ему вопросы, относительно текущего момента и его сопартийников, дал правдивые ответы и тем убедил в искренности своего решения.

Свидание с ним затянулось до утра. Чтобы маскировать столь продолжительное пребывание Малиновского в охранном отделении, а также и его освобождение, пришлось немедленно же вызвать из тюрьмы остальных членов большевистской группы, опросить их и одновременно всех освободить²⁵⁶.

Все меры предосторожности были приняты, и образ действия охранного отделения никому из членов партии {254} не дал никакого подозрения, что Малиновский сделался секретным сотрудником, сначала под кличкой Портной, а потом под псевдонимом Икс.

Малиновский оказался весьма обстоятельным агентом, его свидания всегда отличались точностью и полнотою, почему, когда он был избран членом Государственной думы, все намерения революционных кругов были известны правительству.

Впоследствии Малиновский продолжал своё тайное сотрудничество с директором департамента полиции С. П. Белецким; последний, между прочим, дал указания Малиновскому искусственно вызвать между думскими социал-демократами раскол и тем ослабить, при голосовании, значение фракции с.-д., насчитывающей в своей среде тринадцать человек. Сотрудник это поручение выполнил, совершенно незаметно для своих товарищей, которые, может быть, до сего времени не догадались, что все их распри и последовавший затем раскол фракции на две группы — одна в шесть, а другая в семь человек — были вызваны и проведены изложенным выше путем.

Малиновский официально, как секретный сотрудник, был разоблачен после февральского переворота 1917 года; деятельность его получила совершенно несоответствующее действительности освещение в прессе, будто бы при посредстве этого и других сотрудников департамент полиции поддерживал большевиков. Кроме того, следует отметить, что в условиях порядка вещей, до Временного правительства, деятельность большевиков в России проявлялась весьма замкнуто и только после переворота она развилась до пределов, позволивших им захватить государственную власть в свои руки...

Заварзин П. П. Жандармы и большевики. Париж, 1930. С. 195—198

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Н. К. КРУПСКОЙ

...Первое совещание с депутатами состоялось в конце декабря — начале января.

Первым приехал Малиновский, приехал какой-то очень возбужденный. В первую минуту он мне очень не понравился, глаза показались какими-то неприятными, не понравилась его деланная развязность, но это впечатление стерлось при первом же деловом разговоре²⁵⁷. Затем подъехали еще Петровский и Бадаев. Депутаты рассказали о первом месяце своей работы, о своей работе с массами. Я помню, как Бадаич, стоя в дверях и размахивая фуражкой, говорил: «Массы, они ведь подросли за эти годы». Малиновский производил впечатление очень развитого, влиятельного рабочего. Бадаев и Петровский, видимо, смущались, но сразу было видно — настоящие, надежные пролетарии, на которых можно положиться. Намечен был на этом совещании план работы, обсужден характер выступлений, характер работы с массами, необходимость самой тесной увязки с работой партии, с ее нелегальной деятельностью...

...В Краков заезжало теперь много народу. Ехавшие в Россию товарищи заезжали условиться о работе. Одно время у нас недели две жил Николай Николаевич Яковлев, брат Варвары Николаевны. Он ехал в Москву налаживать большевистский «Наш путь». Был он твердокаменным надежным большевиком. Ильич очень много с ним разговаривал. Газету Николай Николаевич наладил, но она скоро была закрыта, а Николай Николаевич арестован. Дело немудреное, ибо «помогал» налаживать «Наш путь» Малиновский, депутат от Москвы. Малиновский много рассказывал о своих объездах Московской губернии, о рабочих собраниях, которые он проводил. Помню его рассказ о том, как на одном из собраний присутствовал городовой, очень внимательно слушал и старался услужить. И, рассказывая это, Малиновский смеялся. Малиновский много рассказывал о себе. Между прочим, рассказывал и о том, почему он пошел добровольцем в русско-японскую войну, как во время призыва проходила мимо демонстрация, как он не выдержал и сказал из окна речь, как был за это арестован и как потом полковник говорил с ним и сказал, что он его сгноит в тюрьме, в арестантских ротах, если он не пойдет добровольцем на войну. У него, говорил Малиновский, не было иного выхода. Рассказывал также, что жена его была верующей и, когда она узнала, что он — атеист, она чуть не кончила самоубийством, что и сейчас у ней бывают нервные припадки. Странны были рассказы Малиновского. Несомненно, доля правды в них была, он рассказывал о пережитом, очевидно, только не все договаривал до конца, опускал существенное, неверно излагал многое.

Я потом думала, может быть, вся эта история во {256} время призыва и была правдой и, может быть, она и была причиной, что по возвращении с фронта ему поставили ультиматум или стать провокатором, или идти в тюрьму. Жена его действительно что-то болезненно переживала, покушалась на самоубийство, но, может быть, причина покушения была другая, может быть, причиной было подозрение мужа в провокатуре. Во всяком случае, в рассказах Малиновского ложь переплеталась с правдой, что придавало всем его рассказам характер правдоподобности. Вначале и в голову никому не приходило, что Малиновский может быть провокатором...

...Шла подготовка партийной конференции, так называемого «летнего совещания». Оно состоялось в Поронине 22 сентября — 1 октября. Приехали на него все депутаты, кроме Самойлова, двое московских выборщиков, Новожилов и Балашов, Розмирович из Киева, Сима Дерябина — от Урала, Шотман — от Питера и другие. От «Просвещения» был Трояновский, от поляков — Ганецкий и Домский и еще двое розламовцев (влияние розламовцев распространялось тогда на четыре крупнейших промышленных района — Варшавский, Лодзинский, Домбровский и Калишский).

Из депутатов помню только Малиновского...

На этот раз Малиновский нервничал вовсю. По ночам напивался пьяным, рыдал, говорил, что к нему относятся с недоверием. Я помню, как возмущались его поведением московские выборщики Балашов и Новожилов. Почувствовали они какую-то фальшь, комедию во всех этих объяснениях Малиновского ²⁵⁸...

...В январе 1914 г. приехал в Краков Малиновский, и они вместе с Владимиром Ильичем поехали в Париж, а оттуда в Брюссель, чтобы присутствовать на IV съезде Социал-демократии Латышского края, который открылся 13 января.

В Париже Малиновский сделал очень удачный — по словам Ильича — доклад о работе думской фракции, а Ильич делал большой открытый доклад по национальному вопросу, выступал на митинге, посвященном 9 января, а в группе парижских большевиков выступал по поводу желания Международного социалистического бюро вмешаться в русские дела с целью примирения и речи Каутского на декабрьском совещании Международного бюро о том, что социал-демократическая партия в России умерла...

...Одновременно с брюссельской объединительной канителью внимание Ильича было летом 1914 г. поглощено другим крайне тяжелым делом — делом Малиновского.

Когда товарищем министра внутренних дел назначен был генерал Джунковский и когда он узнал о провокаторской роли Малиновского, он сообщил об этом председателю Государственной думы Родзянко и заговорил о необходимости ликвидировать это дело во избежание громадного политического скандала.

8 мая Малиновский подал Родзянко заявление об уходе своем из числа членов Думы и уехал за границу. Местные и центральные учреждения осудили анархический, дезорганизаторский поступок Малиновского и исключили его из партии. Но что касается провокатуры, то обвинение в ней Малиновского казалось настолько чудовищным, что ЦК назначил особую комиссию под председательством Ганецкого, куда вошли Ленин и Зиновьев.

Слухи о провокатуре Малиновского ползли уже давно: шли они из меньшевистских кругов, были серьезные подозрения у Елены Федоровны Розмирович в связи с ее арестом — она работала при думской фракции, жандармы оказались осведомлены о таких деталях, которые иначе как путем провокации нельзя было им узнать. Были какие-то сведения у Бухарина. Владимир Ильич считал совершенно невероятным, чтобы Малиновский был провокатором. Раз только у него мелькнуло сомнение. Помню, как-то в Поронине, когда мы возвращались от Зиновьевых и говорили о ползущих слухах, Ильич вдруг остановился на мостике и сказал: «А вдруг правда?» И лицо его было полно тревоги. «Ну что ты»,— ответила я. И Ильич успокоился, принялся ругательски ругать меньшевиков за то, что те никакими средствами не брезгуют в борьбе с большевиками. Больше у него не было никаких колебаний в этом вопросе.

Расследовав все слухи о провокатуре Малиновского, получив заявление Бурцева, что тот считает провокатуру Малиновского невероятной, заслушав Бухарина, Розмирович, комиссия все же не могла установить факт провокатуры Малиновского. {258}

Совершенно выбитый из колеи, растерянный Малиновский околачивался в Поронине. Аллах ведает, что переживал он в это время. Куда он делся из Поронина — никто не знал. Февральская революция разоблачила его.

После Октябрьской революции он добровольно вернулся в Россию, отдался в руки Советской власти и был расстрелян по приговору Верховного трибунала...

Крупская Н. К. Воспоминания о Ленине.

М., 1989. С. 198—199, 210—211, 215—216, 217, 218—219, 222—223

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ Ф. Н. САМОЙЛОВА

...Вначале Малиновский в «Правде» стремился вести себя как хозяин, вмешиваясь во все без исключения стороны жизни газеты, а потом роли разделились так: Петровский вошел в редакцию, Бадаев и Шагов стали заведовать хозяйственной и издательской частью (Бадаев был официальным издателем), а Малиновскому было поручено ведать вопросами профессионального движения, держать связь с профессиональными союзами и информировать фракцию о положении дел в этой области. Связь с «Правдой» установилась у нас самая тесная и неразрывная. Мы, депутаты, находились в постоянном общении со всеми виднейшими сотрудниками и руководителями газеты, как-то: Савельевым М. А., Самойловой К. Н., Еремеевым, Гертиком и т. д.

...Нам предлагали поехать туда месяца на 1¹/₂ — на 2, но проект не осуществился. На совещании шестерки после роспуска Думы на летние каникулы было решено сначала ехать на места, а за границу уже потом. Помню, на этом совещании Малиновский настаивал во что бы то ни стало на поездке сначала за границу, но подавляющее большинство решило ехать на места для докладов местным организациям. Недовольный решением, Малиновский сорвал с себя часы и бросил их о стол так, что они разбились. Возмущенные его поведением, мы, остальные члены шестерки, призвали его к порядку, однако он еще долго кричал и волновался ²⁵⁹.

Вообще, Малиновский по характеру своему был горяч и вспыльчив, самолюбив и властолюбив. Он имел о себе очень высокое мнение и заметно проявлял тенденцию {259} играть роль руководителя, обладая при этом изрядной долей нахальства. Наблюдалось у него и желание подделаться к нам, как бы выслужиться перед нами, чтобы прочнее себя чувствовать в своей роли руководителя. Но это был безусловно способный человек, хорошо, ясно и убедительно высказывавший свои мысли, а в спорах всегда довольно умело отражавший удары противника. Часто все же у него не хватало необходимой сдержанности, и из-за этой его излишней горячности на заседаниях нашей фракции у меня, тов. Муранова и других нередко бывали с ним горячие схватки...

* В партийную школу в Поронин. Сост.

Самойлов Ф. Н. По следам минувшего М., 1934. С. 314, 320 {260}

КОММЕНТАРИИ

¹ Гольденберг И. П. (Мешковский) * (1873—1922) — социал-демократ с 1892 г., большевик. В 1905—1910 гг. работал в Петербурге, с 1907 г. член ЦК РСДРП и Большевистского центра. В 1914 г. примкнул к оборонцам, после Февральской революции член Исполкома Петроградского Совета. С 1920 г. снова в РКП (б).

² Рыков А. И. (1881—1938) — социал-демократ с 1899 г., большевик. После V (Лондонского) съезда партии — член Большевистского центра. В 1917 г. член Президиума Московского Совета рабочих депутатов, член ЦК РСДРП (б).

³ Встреча с Малиновским состоялась в 1913 г., после возвращения А. И. Рыкова из ссылки в Пинеге Архангельской губернии по амнистии в связи с 300-летием дома Романовых.

⁴ Имеется в виду ежедневная легальная газета «Наш путь», издавалась в Москве с 25 августа по 12 сентября 1913 г. Малиновский, на имя которого было снято помещение для редакции, в состав редакции не входил, но пытался подчинить ее своему контролю как член Русского бюро ЦК РСДРП и московский рабочий депутат.

Лобов А. И. (? — 1918) — журналист, социал-демократ с 1903 г., большевик. Был членом редакции «Нашего пути» и одновременно (с марта 1913 г.) секретным сотрудником Московского охранного отделения под кличкой Мек; в конце 1915 г. уволен из охранки за пьянство.

⁵ Никитин А. М. (1876—?), — присяжный поверенный, социал-демократ, меньшевик. Работал в легальных рабочих организациях Москвы. В 1912 г. член московского социал-демократического избирательного комитета. В 1917 г. комиссар московского градоначальства, министр почт и телеграфов, а затем внутренних дел Временного правительства.

⁶ Речь идет о 2-м Всероссийском съезде фабрично-заводских врачей, проходившем в Москве с 14 по 22 апреля 1911 г. Почти всех делегатов-рабочих полиция арестовала до открытия съезда, остальные в знак протеста отказались участвовать в его работе.

⁷ Плетнев В. Ф. (1886—1942) — рабочий, социал-демократ, меньшевик в 1904—1914 гг. Был секретарем московского союза текстильщиков, делегатом 2-го съезда фабрично-заводских врачей; с 1920 г. член РКП (б). {261}

Пильщиков И. А. — делегат съезда от московского союза портных.

Козлов А. Г. (1888— ?) — рабочий-меньшевик.

⁸ Имеется в виду VI Всероссийская (Пражская) конференция РСДРП, проходившая 5—17 (18—30) января 1912 г.

⁹ Курский Д. И. (1874—1932) — присяжный поверенный, социал-демократ с 1904 г., большевик. Работал в Московской партийной организации и в профсоюзах. В 1912 г. член московского социал-демократического избирательного комитета.

¹⁰ Хинчук Л. М. (1868—1944) — социал-демократ с 1889 г., меньшевик (до 1919 г.), затем большевик. В годы реакции и нового революционного подъема работал в Москве, участвовал в проведении избирательной кампании по выборам в IV Государственную думу.

¹¹ Поляков А. А. (Кацап) (1884—1918) — рабочий социал-демократ, большевик. Работал в Одессе, Петербурге, с 1909 г.— в Москве. В 1911 —1915 гг. секретный сотрудник Московского охранного отделения под кличкой Сидор. Делегат Августовской конференции 1912 г. в Вене. В 1912 г. входил в состав московского социал-демократического избирательного комитета; во время избирательной кампании отстранен от партийной работы в связи с подозрениями в провокации.

¹² Безлепков (Безлепкин) А. И.— рабочий, в революционном движении с 1905 г., большевик с 1917 г. Выборщик в IV Государственную думу от рабочей курии Московской губернии.

¹³ Савинов И. Т. (1884—1918) — рабочий, социал-демократ, большевик, выборщик в IV Государственную думу от рабочей курии Московской губернии. В 1913 г. член Московского окружного бюро РСДРП, в 1913—1914 гг.— доверенное лицо ЦК РСДРП. После ухода Малиновского из Думы предполагалось, что его преемником будет Савинов. В дальнейшем меньшевик; в 1917 г. возглавлял меньшевистский комитет в Ярославле, член Ярославского Совета рабочих депутатов.

¹⁴ Потресов А. Н. (Старовер) (1869—1934) — социал-демократ, меньшевик-ликвидатор.

¹⁵ Дан Ф. И. (Гурвич) (1871 — 1947) — социал-демократ с 1894 г., меньшевик-ликвидатор; член редакций газеты «Социал-демократ» (до 1911 г.) и ликвидаторских изданий.

¹⁶ Поскребухин А. А. (1887—1918) — конторский служащий, социал-демократ, большевик. С декабря 1911 г. секретный сотрудник Московского охранного отделения под кличкой Евгений.

¹⁷ Малянтович В. Н. (?—1940) — присяжный поверенный, социал-демократ, меньшевик, работал в Москве. В 1912 г. член московского социал-демократического избирательного комитета. После Февральской революции товарищ председателя Комиссии по обеспечению нового строя.

¹⁸ Ногин В. П. (1878—1924) — социал-демократ с 1898 г., большевик. С 1907 г. был членом ЦК РСДРП и Большевистского {262} центра. После Февральской революции товарищ председателя, с сентября председатель Московского Совета рабочих депутатов; член ЦК РСДРП (б).

¹⁹ Мартов Л. (Цедербаум Ю. О.) (1873—1923) — социал-демократ, меньшевик-ликвидатор. Был членом редакций газеты «Социал-демократ (до 1911 г.) и ликвидаторских изданий.

²⁰ Чхеидзе Н. С. (1864—1926) — социал-демократ, меньшевик. Был депутатом III и IV Государственных дум, председателем социал-демократической фракции до ее раскола в 1913 г., затем — меньшевистской фракции. После Февральской революции 1917 г. председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов и ВЦИК.

²¹ Троцкий Л. Д. (Бронштейн) (1879—1940) — социал-демократ с 1897 г., в 1903—1904 гг. меньшевик, затем вне фракций, с 1917 г.— большевик.

Имеется в виду газета «Правда», которую с 1908 по 1912 г. издавали в Вене Троцкий и его сторонники.

²² Малиновский А. А. (Богданов А.) (1873—1928) — социал-демократ с 1896 г., большевик до 1909 г. В 1905—1909 гг. был членом ЦК РСДРП; в 1907—1909 гг. член Большевистского центра. В 1909—1911 гг. входил в группу «Вперед».

²³ Исув И. А. (Михаил) (1878—1920) — меньшевик-ликвидатор. С 1907 г. был членом ЦК РСДРП.

Ермолаев К. М. (Роман) (1884—1919) — меньшевик-ликвидатор. С 1907 г. был кандидатом в члены ЦК РСДРП.

Бронштейн П. А. (Чацкий, Гарви) (1881 —1944) — меньшевик-ликвидатор. С 1907 г. был кандидатом в члены ЦК.

²⁴ Шевченко С. Е. — петербургский рабочий-меньшевик. Был выслан из Петербурга вместе с Малиновским за участие в подготовке 1-го Всероссийского съезда по борьбе с пьянством; проживал вместе с ним в Москве.

²⁵ Яковлева В. Н. (1884—1941) — социал-демократка с 1904 г., большевичка. Вела партийную работу в Москве; в 1912—1913 гг. агент ЦК РСДРП в Центральном промышленном районе.

²⁶ Фрумкин М. И. (Германов Л.) (1878—1938) — социал-демократ с 1898 г., большевик. В 1908—1910 гг. председатели Центрального бюро московских профсоюзов; в 1910 г. участник формирования Русской коллегии ЦК РСДРП.

²⁷ Милютин В. П. (1884—1937) — социал-демократ с 1903 г., меньшевик-партиец, затем большевик.

²⁸ Дубровинский И. Ф. (Иннокентий) (1877—1913) — в революционном движении с 1893 г., социал-демократ, большевик. В 1903—1905, 1907—1910 гг. член ЦК РСДРП и Большевистского центра.

²⁹ Юдин (Айзенштадт И. Л.) (1867—1937) с 1902 г. член ЦК Бунда; после II съезда РСДРП — меньшевик. {263}

³⁰ Моисеев С. И. (Зефир) (1879—1951) — социал-демократ с 1902 г., большевик. Разъездной агент ЦК РСДРП. С 1912 по 1917 г. в эмиграции во Франции.

³¹ Ежов В. (Цедербаум С. О.) (1879—1939) — социал-демократ, меньшевик-ликвидатор.

³² Лейтейзен Г. Д. (Линдов) (1874—1919) — социал-демократ, большевик в 1903—1916 гг. и с 1918 г. После V (Лондонского) съезда РСДРП член Большевистского центра.

³³ Захаров М. В. (1881—?) — рабочий, социал-демократ, большевик. Был депутатом III Государственной думы от рабочих Московской губернии.

³⁴ Смидович М. В. — социал-демократка, большевичка. Работала в Туле.

³⁵ Бадаев А. Е. (1883—1951) — рабочий, социал-демократ с 1904 г., большевик. Был депутатом IV Государственной думы от рабочих Петербургской губернии. Участник Краковского и Поронинского совещаний ЦК РСДРП с партийными работниками, член Русского бюро ЦК РСДРП.

³⁶ Декларация социал-демократической фракции IV Государственной думы была оглашена Малиновским 7 декабря 1912 г. в ответ на декларацию правительства, с которой 5 декабря выступил председатель Совета министров В. Н. Коковцов. Первоначальный проект декларации социал-демократов составил Ф. И. Дан; в ходе обсуждения он подвергся значительной переработке на основе тезисов В. И. Ленина «К вопросу о некоторых выступлениях рабочих депутатов».

³⁷ Родзянко М. В. (1859—1924) — действительный статский советник, октябрист. В 1911 —1917 гг. был председателем III и IV Государственных дум. После Февральской революции 1917 г. председатель Временного комитета Государственной думы.

³⁸ Ягелло Е. И. (1873—?) — рабочий, член ППС-левицы, депутат IV Государственной думы от Варшавской губернии. В социал-демократическую фракцию был принят с решающим голосом в вопросах думской работы и с совещательным — по внутрипартийным делам, так как на выборах прошел в депутаты в результате объединения ППС с Бундом против польских социал-демократов.

³⁹ Петровский Г. И. (1878—1958) — рабочий, социал-демократ с 1897 г., большевик. Был депутатом IV Государственной думы от рабочих Екатеринославской губернии. Участник Краковского и Поронинского совещаний ЦК РСДРП с партийными работниками. С мая 1914 г. председатель большевистской фракции Думы.

⁴⁰ Муранов М. К. (1873—1959) — рабочий, социал-демократ с 1904 г., большевик. Был депутатом IV Государственной думы от рабочих Харьковской губернии, участник Поронинского совещания ЦК РСДРП с партийными работниками.

Имеется в виду письмо Муранова в газету «Речь» с протестом против обвинений в адрес Малиновского, снова появившихся в печати после выступления в ноябре 1916 г. в Думе депутата Маркова 2-го, {264} который утверждал, в частности, что Малиновский присвоил рабочие деньги. Муранов сообщил, что, сложив 8 мая 1914 г. депутатские полномочия, Малиновский передал ему «всю кассу».

⁴¹ Лобова В. Н. (1888—1924) — социал-демократка с 1905 г., большевичка. С 1911 г. член МК РСДРП, с ноября 1912 г. секретарь Русского бюро ЦК и группы большевиков-депутатов IV Государственной думы, участница Краковского совещания ЦК РСДРП с партийными работниками. С конца февраля 1913 г. снова работала в Москве, организовала отделение конторы «Правды».

⁴² Зиновьев Г. Е. (Радомысльский Е. А.) (1883—1936) — социал-демократ с 1901 г., большевик. В 1906—1908 гг. член Петербургского комитета партии, входил в комиссию ПК по работе в профсоюзах. С 1908 по 1917 г. находился в эмиграции. После V (Лондонского) съезда РСДРП член Большевистского центра, с 1912 г. член ЦК. Делегат Пражской конференции, участник Краковского и Поронинского совещаний ЦК РСДРП с партийными работниками. С речью в защиту спешности запроса социал-демократической фракции о взрыве на Охтенском пороховом заводе Малиновский выступил 25 января 1913 г.

⁴³ Судебный процесс над членами большевистской фракции IV Государственной думы проходил в Петрограде 10—13 февраля 1915 г. Суду были преданы также большевики, принимавшие участие вместе с депутатами во всероссийском совещании партийных работников 2—4 ноября 1914 г. в Озерках. Все они обвинялись «в преступном сообществе», поставившем целью «насильственное ниспровержение» существующего образа правления и замену его демократической республикой.

⁴⁴ Крупская Н. К. (1869—1939) — социал-демократка с 1898 г., большевичка. В 1912—1917 гг. секретарь Заграничного бюро ЦК РСДРП. Участница Краковского и Поронинского совещаний ЦК с партийными работниками. В 1917 г. член Выборгского райкома РСДРП(б) в Петрограде.

⁴⁵ Шагов Н. Р. (1882—1918) — рабочий, социал-демократ с 1905 г., большевик. Был депутатом IV Государственной думы от рабочих Костромской губернии. Участник Краковского и Поронинского совещаний ЦК РСДРП с партийными работниками.

⁴⁶ Розмирович Е. Ф. (1886—1953) — социал-демократка с 1904 г., большевичка. С 1910 г. в эмиграции в Вене. Участница Краковского и Поронинского совещаний ЦК РСДРП с партийными работниками. В 1913—1914 гг. секретарь Русского бюро ЦК РСДРП и большевистской фракции IV Государственной думы. В 1918—1922 гг. председатель Следственной комиссии Верховного революционного трибунала при ВЦИК.

⁴⁷ Бухарин Н. И. (1888—1938) — социал-демократ с 1906 г. большевик. До ареста 19 декабря 1910 г. работал в Московский партийной организации; после побега из ссылки в 1911 г. находился в эмиграции в Ганновере, с 1912 г. — в Вене. После возвращения в 1917 г. в Россию член ЦК и МК РСДРП (б), редактор московской большевистской газеты «Социал-демократ». {265}

⁴⁸ Альберт — Пятницкий И. А. (Таршис И. А.) (1882—1938) — социал-демократ с 1898 г., большевик. С 1911 г. руководитель большевистской Транспортной группы. Делегат Пражской конференции.

⁴⁹ Бряндинский М. И. (1879—?) — социал-демократ, большевик. С 1909 по 1912 г. секретный сотрудник Московского охранного отделения под кличками Вяткин и Крапоткин, в 1912—1913 гг. действовал за границей. В 1913 г. отстранен от партийной работы по подозрению в провокации.

⁵⁰ Романов А. С. (Аля Алексинский) (1882—1918) — рабочий, социал-демократ, большевик. Был делегатом Пражской конференции, членом Московского областного бюро РСДРП. С 1910 г. секретный сотрудник Московского охранного отделения под кличками Пелагея и Поля.

⁵¹ Шумкин В. Г. (1877—1931) — рабочий, социал-демократ, большевик. В 1912—1913 гг. входил в состав Московской инициативной группы большевиков. После встречи с В. И. Лениным в Кракове 20 октября 1912 г. — разъездной агент ЦК РСДРП по Центральному промышленному району.

⁵² Шер В. В. (1884—1940) — в революционном движении с 1902 г., социал-демократ с 1905 г., меньшевик-ликвидатор, деятель профсоюзного движения. Был делегатом Штутгартского конгресса Второго Интернационала (1907 г.). С Малиновским познакомился в Петербурге. В 1908—1911 гг. работал в Москве, в 1911 —1913 гг. находился в ссылке в Вологодской губернии, в 1913—1914 гг. — в эмиграции в Вене. Мнение Шера о Малиновском передал В. И. Ленину Н. И. Бухарин.

Бебель Август (1840—1913) — рабочий, один из основателей и руководитель германской социал-демократии.

⁵³ Должность секретаря центрального правления петербургского союза металлистов Малиновский занимал с ноября 1906 г. по ноябрь 1909 г.

⁵⁴ По всей вероятности, слова Малиновского о «резком столкновении» весной 1911 г. с московскими меньшевиками из-за его перехода к большевизму были вымыслом или преувеличением, так как меньшевики считали его близким себе деятелем вплоть до избирательной кампании по выборам в IV Государственную думу.

⁵⁵ «Социал-демократ» — центральный орган РСДРП, нелегальная газета издавалась с февраля 1908 г. по 31 января 1917 г. в Париже, затем в Женеве. С декабря 1911 г. редактировалась только большевиками.

Имеется в виду заметка «Совещание деятелей легального рабочего движения», опубликованная в № 23 от 1 (14) сентября 1911 г. См. также прим. 199.

⁵⁶ Чиркин В. Г. (1877—1954) — рабочий, в революционном движении с 1903 г., социал-демократ с 1905 г., меньшевик, знал Малиновского по работе в петербургском союзе металлистов. В 1918 г. отошел от меньшевиков, с 1920 г. — в РКП (б).

⁵⁷ Имеется в виду красильно-аппретурная фабрика В. Фермана в Ростокинском уезде Московской губернии, куда Малиновский поступил {266} работать в феврале—марте 1912 г. Семья Малиновского по-прежнему жила в Москве; кроме того, он посещал Москву для встреч с руководителями московской охранки.

⁵⁸ IV съезд Социал-демократии Латышского края (СДЛК) проходил в Брюсселе с 13 по 26 января (с 26 января по 8 февраля) 1914 г. Малиновский выступал по второму пункту повестки дня — «Русские дела и думская фракция».

⁵⁹ В ЦК РСДРП были кооптированы два депутата — Г. И. Петровский и А. Е. Бадаев.

⁶⁰ Дашинский Игнаци (1866—1936) — польский политический деятель. В 1892—1919 гг. возглавлял Польскую социал-демократическую партию Галиции и Силезии, затем один из лидеров объединенной ППС.

⁶¹ Полетаев Н. Г. (1872—1930) — рабочий, социал-демократ с 1904 г., большевик. Был депутатом III Государственной думы от рабочих Петербургской губернии.

⁶² Раскол социал-демократической фракции IV Государственной думы произошел в ноябре 1913 г. Шесть депутатов-большевиков образовали самостоятельную фракцию — «Российскую социал-демократическую рабочую фракцию» (РСДРФ), председателем ее был избран Малиновский.

⁶³ См. показания Н. И. Бухарина, В. Ф. Плетнева и А. Г. Козлова в настоящем издании. Об этих подозрениях сообщил В. И. Ленину Н. И. Бухарин впервые не ранее осени 1913 г., затем — в декабре 1913 г., а также во время партийного расследования дела Малиновского в 1914 г.

⁶⁴ Ганецкий Я. С. (Фюрстенберг) (1879—1937) — член СДКПиЛ с 1896 г. Был членом Главного правления партии до 1908 г., одним из руководителей близкого большевикам течения розламовцев. С 1907 г.— член ЦК РСДРП. Участник Поронинского совещания ЦК РСДРП с партийными работниками. В 1917 г.— член Заграничного представительства ЦК РСДРП (б).

⁶⁵ Азеф Е. Ф. (1869—1918) — секретный сотрудник департамента полиции с 1892 г.; один из организаторов партии эсеров, член ЦК партии и руководитель ее Боевой организации. Разоблачен в 1908 г.

⁶⁶ Начиная со слов «Продолжаю свое показание...» показания В. И. Ленина (ответы на вопросы) записаны следователем Н. А. Колоколовым. В Чрезвычайную следственную комиссию Колоколов был командирован 4 марта 1917 г. с должности товарища прокурора Петроградского окружного суда и работал в ней до 18 сентября 1917 г.

⁶⁷ Сталин И. В. (Джугашвили) (1879—1953) — социал-демократ с 1898 г., большевик. В январе 1912 г. заочно кооптирован в ЦК РСДРП. Участник Краковского совещания ЦК РСДРП с партийными работниками.

⁶⁸ В действительности В. И. Ленин и Р. В. Малиновский сначала приехали в Париж, а оттуда уже направились в Брюссель. На парижском реферате Малиновского Ленин присутствовал. {267}

⁶⁹ Каменев Л. В. (Розенфельд) (1883—1936) — социал-демократ с 1901 г., большевик. После V (Лондонского) съезда РСДРП член Большевистского центра. С 1908 г. в эмиграции. Делегат Пражской конференции, участник Краковского и Поронинского совещаний ЦК РСДРП с партийными работниками. В 1914 г. в Петербурге руководил работой «Правды», и большевистской фракции IV Государственной думы. Арестован вместе с депутатами-большевиками и в 1915 г. приговорен к ссылке в Сибирь.

⁷⁰ Торнео — пограничный со Швецией город в Финляндии, где В. И. Ленин и другие большевики, возвращавшиеся из эмиграции, узнали из русских газет о разоблачении Малиновского. Последующий текст показаний Г. Е. Зиновьева записан следователем Н. А. Колоколовым.

⁷¹ Бурцев В. Л. (1862—1942) — публицист и историк революционного движения, издатель журнала «Былое» (1900—1904, 1908—1912 гг.). Участвовал в разоблачении агентов царской охранки. В 1915 г. вернулся из эмиграции в Россию. Первый раз Бурцев был допрошен в Чрезвычайной следственной комиссии 1 апреля 1917 г. (см.: Падение царского режима. М.; Л., 1924. Т. 1).

⁷² Малиновский посетил Бурцева во время своего пребывания в Париже в январе 1914 г.

⁷³ Житомирский Я. А. (Отцов) (1880—?) — врач, социал-демократ, меньшевик, затем большевик, член парижской большевистской группы. С 1902 г. секретный сотрудник заграничной агентуры департамента полиции под кличками Обухов, Ростовцев, Андре и Додэ. Предположение о том, что Житомирский — провокатор, выдвинул в 1910 г. приехавший за границу бывший чиновник департамента полиции Л. П. Меньщиков.

⁷⁴ Во время допроса 1 апреля 1917 г. Бурцев сообщил, что указал Малиновскому на двух чиновников департамента полиции, которые могли бы представить доказательства секретного сотрудничества Житомирского (Падение царского режима. Т. 1. С. 314). Позже Бурцев говорил историку Б. И. Николаевскому, что назвал тогда чиновника московской охранки Сыркина, после чего Сыркин был уволен и сослан в Сибирь. Наконец, сам Малиновский на суде в 1918 г. утверждал, будто Бурцев предложил ему встретиться с каким-то провокатором.

⁷⁵ На запрос газеты «Русское слово» Бурцев ответил, что не слыхал ни о каких обвинениях в адрес Малиновского и протестует против такого рода обвинений. После повторных запросов он направил в русские газеты телеграмму, в которой еще более категорически отрицал возможность провокаторства Малиновского, ссылаясь, в частности, и на то, что знает его лично.

⁷⁶ Джунковский В. Ф. (1865—1938) — генерал-майор, в 1905—1913 гг. московский губернатор, в 1913—1915 гг. товарищ министра внутренних дел и командир отдельного корпуса жандармов. Согласно показаниям Джунковского, он сообщил Родзянко о том, что Малиновский был секретным сотрудником, после того как Малиновский подал заявление о сложении депутатских полномочий. {268}

⁷⁷ Содержание доклада Малиновского Бурцев излагает неточно. Малиновский следовал рекомендациям В. И. Ленина, который опасался, что чрезмерная резкость в публичных выступлениях рабочего депутата за границей повредит ему, когда он вернется в Россию. Поэтому Малиновский ничего не говорил о революции, вооруженном восстании и т. п.

⁷⁸ 30 октября 1913 г. Малиновский выступал в Думе в защиту спешности запроса о провокации, приведшей к аресту социал-демократических депутатов II Государственной думы.

⁷⁹ Малиновский был арестован 13 мая 1910 г.

⁸⁰ По данным министерства юстиции, первую кражу Малиновский совершил в 1897 г., вторую — в 1898 г., за третью он был осужден в 1899 г. (ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, л. 15 об.), но в действительности краж было, по собственному его признанию, больше.

⁸¹ Источник этих сведений не обнаружен. По-видимому, сближение Малиновского с «прогрессивными рабочими кругами» началось в Петербурге в период прохождения им военной службы, и, следовательно, не ранее 1902 г.

⁸² Виссарионов С. Е. (1867—1918) — действительный статский советник. С января 1908 г. исполнял обязанности вице-директора департамента полиции, заведовал особым отделом департамента (до января 1910 г.); с 1912 г. до июня 1913 г. — вице-директор департамента, затем председатель Петербургского комитета по делам печати.

⁸³ Малиновский подвергался обыскам в Москве 14 мая, 13 ноября, 17 декабря 1910 г., 14 апреля, 16 ноября 1911 г., 1 января 1912 г.

⁸⁴ Иванов В. Г. (1879—?) — ротмистр (с 1916 г. подполковник) отдельного корпуса жандармов. В 1909—1913 гг. заведовал социал-демократическим отделом Московского охранного отделения; в 1914—1917 гг. — в Петроградском жандармском управлении.

⁸⁵ Заварзин П. П. (1868—после 1930) — полковник отдельного корпуса жандармов. В 1909—1912 гг. — начальник Московского охранного отделения.

⁸⁶ Кроме Малиновского на Пражской конференции присутствовал А. С. Романов. Не удалось попасть на конференцию М. И. Бряндинскому, которого заподозрили незадолго до конференции И. А. Пятницкий и Н. К. Крупская.

⁸⁷ Макаров А. А. (1857—1919) — действительный статский советник. С 1907 г. сенатор и председатель комиссии по реформе полиции, в 1911 —1912 гг. — министр внутренних дел и шеф жандармов.

⁸⁸ Белецкий С. П. (1873—1918) — тайный советник, в 1910—1911 гг. вице-директор, в 1911—1912 гг. исполняющий обязанности директора, в 1912—1914 гг. (до 28 января) — директор департамента полиции.

⁸⁹ Золотарев И. М. (1868—1918) — тайный советник, в 1911—1913 гг. — товарищ министра внутренних дел. {269}

⁹⁰ Мартынов А. П. (1875—?) — полковник отдельного корпуса жандармов. В 1912—1917 гг. был начальником Московского охранного отделения.

⁹¹ Бородинские торжества по случаю 100-летия Отечественной войны 1812 г. и Бородинского сражения проходили в присутствии Николая II и его семьи 25 и 26 августа 1912 г. на Бородинском поле и с 27 по 30 августа в Москве.

⁹² Самойлов Ф. Н. (1882—1952) — рабочий, социал-демократ с 1903 г., большевик. Был депутатом IV Государственной думы от рабочих Владимирской губернии.

⁹³ Еремин А. М. (1872—?) — генерал-майор отдельного корпуса жандармов; в 1910—1913 гг. заведующий особым отделом департамента полиции.

⁹⁴ 4-й Всероссийский съезд торгово-промышленных служащих проходил в Москве с 23 июня по 4 июля 1913 г. и был закрыт за революционные выступления делегатов. Малиновский выступал на съезде с докладом о страховании, входил в бюро социал-демократической группы съезда.

⁹⁵ Скобелев М. И. (1885—1938) — инженер, социал-демократ с 1903 г., меньшевик. Был депутатом IV Государственной думы от русской курии Закавказья. С 1922 г.— член РКП (б).

Хаустов В. И. (1884—?) — рабочий, социал-демократ, меньшевик. Был депутатом IV Государственной думы от рабочих Уфимской губернии.

Туляков И. Н. (1877—1918) — рабочий, социал-демократ. Был депутатом IV Государственной думы от Области Войска Донского.

Бурьянов А. Ф. (1880—?) — социал-демократ, меньшевик. Был депутатом IV Государственной думы от Таврической губернии. В 1914 г. отошел от ликвидаторов и перешел к меньшевикам-партийцам.

⁹⁶ Свердлов Я. М. (Андрей) (1885—1919) — социал-демократ с 1901 г., большевик. После Краковского совещания кооптирован в состав ЦК РСДРП, до ареста 10 февраля 1913 г. редактор «Правды». В 1917 г. — член и секретарь ЦК РСДРП (б).

⁹⁷ Голощекин Ф. И. (Филипп) (1876—1941) — социал-демократ с 1903 г., большевик. Был делегатом Пражской конференции, на которой избран членом ЦК РСДРП.

⁹⁸ Горемыкин И. Л. (1839—1917) — действительный тайный советник; в 1906 и 1914—1916 гг. — председатель Совета министров.

⁹⁹ Керенский А. Ф. (1881—1970) — присяжный поверенный, лидер фракции трудовиков в IV Государственной думе. После Февральской революции эсер. Был товарищем председателя Петроградского Совета, министром юстиции, военным и морским министром, затем министром-председателем во Временном правительстве. {270}

¹⁰⁰ Брюн-де-Сент-Ипполит В. А. (1871—1918) — тайный советник. В 1914—1915 гг.— директор департамента полиции.

¹⁰¹ Малиновский был взят в плен в бою под Лодзью 15 ноября 1914 г. и отправлен в лагерь военнопленных Альтен-Грабов, близ Магдебурга, где находился до октября 1918 г.

¹⁰² Трояновский А. А. (1882—1955) — социал-демократ с 1904 г., большевик, с 1917 по 1921 г. меньшевик, с 1923 г. снова в РКП(б). С 1910 г. в эмиграции в Вене, член редакции журнала «Просвещение», участник Краковского и Поронинского совещаний ЦК РСДРП с партийными работниками.

¹⁰³ Краковское совещание ЦК РСДРП с партийными работниками проходило с 26 декабря 1912 г. по 1 января 1913 г. (с 8 по 14 января 1913 г.).

¹⁰⁴ Лобова В. Н. См. прим. 41.

¹⁰⁵ Черномазов М. Е. (Мирон) (1882—1917) — социал-демократ, большевик. С мая 1913 г. по февраль 1914 г. ночной (выпускающий) редактор «Правды». С 1913 г. секретный сотрудник Петербургского охранного отделения под кличкой Москвин. Арестован в дни Февральской революции, сотрудничество с охранкой отрицал, умер в заключении.

¹⁰⁶ Шотман А. В. (1880—1937) — рабочий, социал-демократ с 1899 г., большевик. Работал с Малиновским в петербургском союзе металлистов. В 1912 г. член Северного областного бюро РСДРП; участник Поронинского совещания ЦК РСДРП с партийными работниками, после совещания кооптирован в ЦК.

¹⁰⁷ 2-й Всероссийский кооперативный съезд проходил в Киеве в июне 1913 г.

¹⁰⁸ «Летним» называлось по соображениям конспирации Поронинское совещание ЦК РСДРП с партийными работниками, которое в действительности проходило 23 сентября — 1 октября (6—14 октября) 1913 г.

¹⁰⁹ Заключение комиссии ЦК РСДРП по делу Малиновского, подготовленное в июле 1914 г., предполагалось опубликовать в «Правде», но разгром газеты сделал это невозможным. Краткие сведения о составе, работе и итоговых выводах комиссии впервые сообщила газета «Социал-демократ» 31 января 1917 г.

110 Некролог «Роман Вацлавович Малиновский» был написан В. И. Лениным и Г. Е. Зиновьевым и опубликован без подписи в газете «Социал-демократ» 1 ноября 1914 г.

¹¹¹ Марков Н. Е. (Марков 2-й) (1866 — после 1931) — помещик, депутат III и IV Государственных дум от Курской губернии, один из лидеров правых. См. прим. 40.

¹¹² Знакомство состоялось не ранее февраля 1910 г., когда Малиновский переехал в Москву.

¹¹³ Описанный арест был произведен 13 ноября 1910 г. {271}

¹¹⁴ Быков М. П. — рабочий-меньшевик.

Бронников В. С. (1887—?) — рабочий-меньшевик, работал в московском союзе золотосеребряников и бронзовщиков. В 1906 и 1910 гг. был членом Пресне-Хамовнического районного комитета РСДРП.

¹¹⁵ В письме В. Ф. Плетневу от 27 марта 1911 г., изъятом у него при обыске, не Малиновский, а знавший его рабочий И. Скабыш (псевдоним Жук-Жукевич), просил повлиять на правление московского союза текстильщиков, чтобы оно предоставило Малиновскому полномочия делегата 2-го Всероссийского съезда фабрично-заводских врачей (ЦГАОР СССР, ф. 102, 00, 1911, д. 248, л. 17).

¹¹⁶ Письмо, с которым приехал на съезд делегат харьковского союза портных, было написано высланным из Москвы работником московского союза портных Г. М. Беком и адресовано И. А. Пильщикову (см. прим. 7). В письме содержалась просьба расспросить Малиновского о высланном в Харьков петербургском рабочем-металлисте Ф. А. Семенове (Булкине). Письмо было отобрано у Пильщикова при обыске (ЦГАОР СССР, ф. 102, 00, 1911, д. 248, л. 18—19 об.).

¹¹⁷ Кржижановский Г. М. (1872—1959) — социал-демократ с 1893 г., большевик. В качестве заведующего трансформаторно-кабельным отделом московской электростанции Общества 1886 года способствовал трудоустройству политически неблагонадежных рабочих.

¹¹⁸ Имеется в виду журнал «Голос жизни», который издавался с 22 июня 1910 г. по 4 марта 1911 г.

¹¹⁹ Бухарин читал лекции по политической экономии в воскресной школе Дорогомиловского общества трезвости.

¹²⁰ Следует читать — 1911 г.

¹²¹ Беседа Н. И. Бухарина с В. В. Шером о Малиновском состоялась 12 декабря 1913 г. О ее содержании Бухарин на следующий день сообщил В. И. Ленину (см.: Известия ЦК КПСС. 1989. № 4. С. 206—207).

¹²² «Руководящее учреждение марксистов» — обозначение ЦК РСДРП в легальной большевистской печати. Постановление ЦК по делу Малиновского было опубликовано в газете «Трудовая правда» 31 мая 1914 г.

¹²³ Имеется в виду Марев И. П. — рабочий Коломенского завода, социал-демократ. Был депутатом II Государственной думы, уполномоченным от рабочих завода на выборах в IV Думу.

¹²⁴ Виктор (Тихомирнов В. А.) (1889—1919) — большевик, студент Московского коммерческого института. В конце 1912—начале 1913 г. входил в московскую инициативную группу большевиков и в городскую социал-демократическую студенческую организацию.

¹²⁵ Мазинг К. К. — педагог, владелец частной гимназии в Москве, член кадетской партии. {272}

¹²⁶ Федорков М. Ф. — рабочий-большевик, выборщик в IV Государственную думу от рабочей курии Московской губернии. Арестован 19 марта 1913 г.

Голубев И. М. — рабочий, социал-демократ с 1900 г., большевик, в 1912—1913 гг. член московской инициативной группы большевиков. Арестован 19 марта 1913 г.

Алексеев Н. Л. — рабочий. Арестован 19 марта 1913 г.

¹²⁷ Жена Малиновского Стефанида (Стефания) Андреевна в январе—мае 1914 г. являлась официальной издательницей газеты «Путь правды».

¹²⁸ Имеется в виду С. И. Дерябина (1888—1920), которая участвовала в Поронинском совещании ЦК РСДРП с партийными работниками.

¹²⁹ Заславский Д. И. (1880—1965) — журналист, в революционном движении с 1900 г., с 1903 г. член Бунда, с 1917 г. член ЦК Бунда. С 1934 г. член ВКП(б).

¹³⁰ Циммервальдская конференция — международная социалистическая конференция, проходила 5—8 сентября 1915 г. в местечке Циммервальд в Швейцарии. Приняла манифест, направленный против империалистического характера первой мировой войны.

¹³¹ Парвус А. Л. (Гельфанд) (1869—1924) — журналист, участник российского и германского социал-демократического движения, с 1903 г. меньшевик. Накануне и в годы первой мировой войны предприниматель, агент фирмы Круппа и одновременно — правительства и генерального штаба Германии.

¹³² «День» — меньшевистская газета, издавалась в Петербурге с 1912 по 1918 г.

¹³³ Гольдман Б. И. (Горев Б., Игорь) (1874—1937) — социал-демократ, большевик, с 1907 г. меньшевик. На V (Лондонском) съезде РСДРП был избран кандидатом в члены ЦК. После Февральской революции — член меньшевистского ЦК.

¹³⁴ Волконский В. М. (1868—?) — князь, действительный статский советник. Был членом III и IV Государственных дум, старший товарищ председателя IV Думы в 1912—1915 гг.

¹³⁵ Съезд РСДРП предполагалось провести в Поронине или Кракове, приурочив его ко времени созыва в Вене Международного социалистического конгресса, который должен был состояться 23—29 августа 1914 г. Собрать конгресс и съезд не удалось из-за начавшейся войны.

¹³⁶ Первый раз С. П. Белецкий дал показания 12 мая 1917 г. (см.: Падение царского режима. Л.; М., 1925. Т. 3).

¹³⁷ Комиссаров М. С. (1870—?) — полковник отдельного корпуса жандармов, в 1912—1915 гг. начальник Саратовского жандармского управления. {273}

¹³⁸ Переговоры руководителей департамента полиции с Мартыновым о проведении Малиновского в Думу происходили в августе 1912 г., после того как в июле Мартынов вступил в должность начальника Московского охранного отделения, тогда как партийное решение о выдвижении Малиновского было принято еще на Пражской конференции в январе 1912 г.

¹³⁹ См. прим. 86.

¹⁴⁰ Коттен, фон, М. Ф. (1870—1917) — полковник отдельного корпуса жандармов, в 1909—1914 гг. начальник Петербургского охранного отделения.

¹⁴¹ Красильников А. А. (1864—?) — статский советник, в 1909—1911 гг. заведующий заграничной агентурой департамента полиции.

¹⁴² Медников Е. П. — заведующий летучим отрядом филеров Московского охранного отделения при С. В. Зубатове, затем чиновник особого отдела департамента полиции.

¹⁴³ Первоначально в IV Государственной думе, так же как во II и III, существовала единая социал-демократическая фракция; следовательно, никакого напора меньшевиков с целью «слияния» не было.

¹⁴⁴ Имеется в виду поездка Ленина и Малиновского в январе 1914 г. в Париж и Брюссель.

¹⁴⁵ Мазепинцы — сторонники независимости Украины.

Шептицкий Андрей (1865—1944) — граф, митрополит Галицкий и Львовский, глава униатской (греко-католической) церкви.

¹⁴⁶ Броецкий М. Е. (1866—?) — действительный статский советник, в 1913—1916 гг. заведующий особым отделом, в 1917 г. — вице-директор департамента полиции.

¹⁴⁷ А. Ф. Керенский участвовал в работе IV Всероссийского съезда торгово-промышленных служащих с самого начала и был избран его председателем.

¹⁴⁸ Коковцов В. Н. (1853—1943) — действительный тайный советник, в 1911 —1914 гг. председатель Совета министров.

¹⁴⁹ Ходотов Н. Н. (1878—1932) — драматический актер, в 1898—1929 гг. в Александринском театре, выступал на эстраде в жанре мелодекламации.

¹⁵⁰ 1-й номер «Правды» вышел 22 апреля 1912 г., то есть до переезда Малиновского в Петербург; к созданию газеты он не имел отношения.

¹⁵¹ За время существования «Правды» (22 апреля 1912 г. — 8 июля 1914 г.) сменилось 10 издателей и 44 официальных (подставных) редактора. Среди них были депутаты IV Государственной думы, партийные работники, рабочие-большевики. {274}

¹⁵² Белецкий имеет в виду то место из показаний В. И. Ленина, где говорится о Малиновском как об одном из звеньев цепи, связывавшей Заграничное бюро ЦК РСДРП с «Правдой» и думской фракцией.

¹⁵³ Бертгольдт Г. П. (1877—?) — полковник, с 1908 г. помощник заведующего, в 1914—1917 гг. заведующий охраной Таврического дворца, где заседала Государственная дума.

¹⁵⁴ Васильев А. Т. (1869—?) — действительный статский советник, в 1913—1915 гг. вице-директор, в 1916—1917 гг. — директор департамента полиции.

¹⁵⁵ Малиновский попал в плен, так как вывихнул ногу.

¹⁵⁶ Ранее С. Е. Виссарионов допрашивался 24 мая и 17 июня 1917 г. (см.: Падение царского режима. М.; Л., 1924. Т. 1. С. 443—472; 1926. Т. 5. С. 212—222).

¹⁵⁷ В связи с предполагавшимся обменом Малиновского на кого-либо из немецких пленных 17 февраля 1917 г. помощник начальника Московского охранного отделения Знаменский распорядился «иметь наблюдение за прибытием в Москву Малиновского и по прибытии срочно сообщить охранному отделению» (Большевики. Документы по истории большевизма с 1903 по 1916 год бывшего Московского охранного отделения. 3-е изд. М., 1990. С. 32.).

¹⁵⁸ Арест состоялся 4 апреля 1911 г. Малиновский после этого (14 апреля) подвергся обыску.

¹⁵⁹ Правильно: Скабыш (см. прим. 115).

¹⁶⁰ Правильно: Булкин (см. прим. 116).

¹⁶¹ В своих показаниях Чрезвычайной следственной комиссии 29 мая 1917 г. Н. С. Чхеидзе не сообщил ни о встрече с В. Г. Чиркиным, ни о письмах из Москвы о Малиновском. Он утверждал, что до избрания Малиновского депутатом видел его лишь однажды, когда тот посетил социал-демократическую фракцию III Государственной думы (см.: Падение царского режима. М.; Л., 1925. Т. 3. С. 484).

¹⁶² Циркуляр от 16 сентября 1914 г. за подписью директора департамента полиции В. А. Брюн-де-Сент-Ипполита требовал внушить секретным сотрудникам, чтобы они отстаивали на партийных совещаниях идею полной невозможности объединения различных течений в РСДРП, особенно большевиков и меньшевиков (см.: Большевики. Документы по истории большевизма... С. 229—230).

¹⁶³ Правильно: 1909 г.

¹⁶⁴ 1-й Всероссийский кооперативный съезд состоялся в Москве в апреле 1908 г.

¹⁶⁵ Кувшинская Е. А.— социал-демократка. Работала в петербургских рабочих культурно-просветительных обществах. В 1908 г. входила в социал-демократические группы двух Всероссийских съездов — съезда народных университетов и 1-го женского съезда. {275}

¹⁶⁶ Козельский — Орлов А. В. (Круглов И.) — социал-демократ, меньшевик, деятель профсоюзного движения.

¹⁶⁷ Предкальн А. И. (1873—1923) — врач, член Социал-демократии Латышского края. Был депутатом III Государственной думы, примыкал к большевикам; председательствовал на проходившем 15 ноября 1909 г. подготовительном собрании делегатов 1-го Всероссийского съезда по борьбе с пьянством от рабочих организаций Петербурга. 15 участников собрания были арестованы, 6 из них, в том числе Малиновский, были освобождены 6 января 1910 г., после окончания съезда, с запрещением проживать в Петербурге.

¹⁶⁸ Университет Шанявского — демократическое учебное заведение, открытое в 1908 г. в Москве согласно завещанию золотопромышленника А. Л. Шанявского на его средства; слушателями университета могли быть все желающие.

¹⁶⁹ Дмитриев К.— литературный псевдоним П. Н. Колокольникова (1871—1938) — социал-демократ, меньшевик-ликвидатор, деятель профсоюзного движения.

¹⁷⁰ Малиновский имел в виду Н. И. Бухарина.

¹⁷¹ Георгий — партийный псевдоним А. С. Романова (см. прим. 50).

¹⁷² Григорий — Г. Е. Зиновьев.

¹⁷³ Имеется в виду Орджоникидзе Г. К. (1886—1937) — социал-демократ с 1903 г., большевик. Был делегатом Пражской конференции, где избран членом ЦК РСДРП. В апреле 1912 г. арестован и приговорен к трем годам каторги.

¹⁷⁴ В Петербург Малиновский уехал 12 ноября 1912 г., после избрания в Государственную думу.

¹⁷⁵ Имеется в виду Модль В. Ф. В 1908—1915 гг. был помощником московского градоначальника.

¹⁷⁶ Имеется в виду Самойлова К. Н. (1876—1921). Социал-демократка с 1903 г., большевичка; с конца 1912 г. по февраль 1914 г. — секретарь редакции «Правды».

¹⁷⁷ «Вопросы страхования» — большевистский легальный журнал, издавался в Петербурге с октября 1913 г. по март 1918 г.

Скрыпник Н. А. (1872—1933) — социал-демократ с 1897 г., большевик; в 1905—1909 гг. работал в Петербурге и Москве, в 1914 г. — член редакции «Правды» и «Вопросов страхования» (до июля 1914 г.), один из организаторов большевистской страховой кампании.

¹⁷⁸ «Просвещение» — большевистский легальный общественно-политический и литературный журнал; выходил в Петербурге с декабря 1911 г. по июнь 1914 г.

Ветров — псевдоним Савельева М. А. (1884—1939). Социал-демократ с 1903 г., большевик, организатор и член русской части редакции «Просвещения». {276}

¹⁷⁹ Делегатом Поронинского совещания был также А. И. Лобов.

¹⁸⁰ Делегатами на Поронинском совещании ЦК РСДРП с партийными работниками от Центральной промышленной области были выборщики по рабочей курии Московской губернии рабочие-большевики Ф. А. Балашов (1885—1915) и Я. Т. Новожилов (1881 — 1932) (а не И. Н. Миритеев — также один из московских выборщиков); по возвращении с совещания — доверенные лица ЦК.

¹⁸¹ Андрей — Я. М. Свердлов; Коба — И. В. Сталин.

¹⁸² Имеется в виду Е. Ф. Розмирович.

¹⁸³ Имеется в виду заседание ЦК РСДРП в Кракове 27—28 декабря 1913 г. (9—11 января 1914 г.), на котором обсуждалась работа думской большевистской фракции и редакции «Правды».

Другой эпизод («напился пьян») относится к Поронинскому совещанию.

¹⁸⁴ Крестинский Н. Н. (1883—1938) — социал-демократ с 1903 г., большевик. С 1908 г. работал в петербургском союзе металлистов, участвовал в организации «Правды» и других большевистских изданий, был «сведущим лицом» при социал-демократических фракциях III и IV Государственных дум.

¹⁸⁵ Козловский М. Ю. (1876—1927) — социал-демократ с 1900 г., большевик.

¹⁸⁶ После ухода Малиновского из Думы Марков 2-й неоднократно намекал, что тот провокатор.

¹⁸⁷ То есть во время разбирательства дела Малиновского, которое проводила в мае—июле 1914 г. комиссия ЦК РСДРП.

¹⁸⁸ Согласно записи в книге протоколов заседания Альтен-Грабовской группы РСДРП, на заседании 18 мая 1917 г. было прочитано письмо члена Комитета заграничных организаций РСДРП Г. Л. Шкловского, в котором сообщалось о разоблачении Малиновского, после чего «одним из товарищей была произнесена речь о провокации и, в частности, о Малиновском, был сделан призыв исключить его изо всех организаций, какие существуют в лагере, и постараться принять все меры, чтобы при заключении мира доставить его в Россию, а здесь не предпринимать к нему никаких репрессивных мер, окромя как подвергнуть его товарищескому бойкоту и заклеймить позором» (ЦПА ИМЛ, ф. 351, оп. 2, д. 123, л. 2).

¹⁸⁹ Агентом охранки В. Н. Лобова не была и о провокаторстве мужа (см. прим. 4) до разоблачения его в 1917 г. не знала. Арестована после закрытия газеты «Наш путь» 12 сентября 1913 г.

¹⁹⁰ Правильно: Кривов М. С.

¹⁹¹ Имеется в виду начальник Петербургского охранного отделения, полковник отдельного корпуса жандармов П. К. Попов.

¹⁹² Глинка Я. В. — действительный статский советник. В 1908—1917 гг. — начальник канцелярии Государственной думы. {277}

¹⁹³ Кингисепп В. Э. (1888—1922) — социал-демократ с 1906 г., большевик. В 1918 г. был следователем Верховного революционного трибунала при ВЦИК и Президиума ВЧК.

¹⁹⁴ Письмо на имя министра юстиции Временного правительства П. Н. Переверзева с просьбой оказать содействие в возвращении из плена, для того чтобы предстать перед судом, Малиновский отправил, вероятно, в августе 1917 г., когда Переверзев уже не был министром. Ответа он не получил.

¹⁹⁵ 30 июня 1918 г. по приговору Верховного революционного трибунала были расстреляны бывшие секретные сотрудники Московского охранного отделения А. И. Лобов, А. А. Поскребухин, А. С. Романов, С. А. Регекампф, С. И. Соколов, А. А. Поляков и В. К. Леонов.

¹⁹⁶ С. П. Белецкий был расстрелян после объявления «красного террора» в сентябре 1918 г.

¹⁹⁷ В 1906—1908гг. Малиновский не арестовывался.

¹⁹⁸ В конце 1909 г. Малиновский находился в петербургском доме предварительного заключения (см. прим. 167). С Лениным в это время он еще не был связан. Идея выдвинуть его кандидатуру в Государственную думу возникла впервые летом 1910 г. в Москве.

¹⁹⁹ Кибрик Б. С. — социал-демократ, меньшевик. Группа во главе с В. В. Шером, в которую входил Кибрик, готовила в 1911 г. нелегальный съезд профсоюзных работников; в группу входил и Малиновский. Полиция арестовала троих — Кибрика, Чиркина и Шера, чтобы помешать им совершить объезд центров профсоюзного движения, вследствие чего намечавшийся съезд не состоялся.

²⁰⁰ Мамонтов Н. С.— рабочий, социал-демократ, меньшевик-партиец.

Бреслав Б. А. (1882—1943) — социал-демократ с 1901 г., большевик, член Московского комитета РСДРП с 1905 г.

²⁰¹ «Луч» — легальная ежедневная газета меньшевиков-ликвидаторов, выходила в Петербурге с сентября 1912 г. по июль 1913 г.; затем до июля 1914 г. издавалась под названиями «Живая жизнь», «Новая рабочая газета», «Северная рабочая газета» и «Наша рабочая газета».

²⁰² Имеются в виду члены социал-демократической фракции II Государственной думы, арестованные в июне 1907 г. по сфабрикованному Петербургским охранным отделением обвинению в «военном заговоре» и приговоренные к каторге или к ссылке на поселение в Сибирь.

²⁰³ Медведев С. П. (1885—1937) — рабочий, социал-демократ с 1900 г., большевик; в 1913—1914 гг. член Петербургского комитета РСДРП, агент ЦК, входил в рабочую комиссию при большевистской фракции IV Государственной думы. Участник Краковского совещания ЦК РСДРП с партийными работниками.

²⁰⁴ Галина — партийный псевдоним Е. Ф. Розмирович. На Юге (на Украине) она вела партийную работу до ареста в 1909 г. {278}

²⁰⁵ Спица — В. И. Невский (Ф. И. Кривобоков) (1876—1937) — социал-демократ с 1898 г., большевик. В 1910—1914 гг. работал в Харькове и Воронеже, в 1913 г. кооптирован в состав ЦК РСДРП.

Белостоцкий И. С. (1881/82—1968) — рабочий, социал-демократ с 1904 г., большевик. После Пражской конференции кооптирован в состав ЦК РСДРП.

²⁰⁶ Геловани В. Л. (1878—1915) — присяжный поверенный, депутат IV Государственной думы от Кутаисской губернии, трудовик.

²⁰⁷ В результате раскола в 1906 г. ППС (Польской социалистической партии) образовались ППС-левица, объединившаяся в 1918 г с СДКПиЛ в Коммунистическую партию Польши, и ППС — революционная фракция.

²⁰⁸ Карклин О. Я. (1884—?) — член Социал-демократии Латышского края с 1902 г.; в 1918 г. председатель Верховного революционного трибунала при ВЦИК, в 1919—1921 гг. — в Красной армии.

Бруно П. — социал-демократ, большевик.

Галкин А. В. — рабочий, социал-демократ с 1904 г., большевик.

Петерсон К. А. (1877—1926) — социал-демократ с 1898 г., большевик, в 1917—1918 гг. член коллегии ВЧК, с апреля 1918 г. военком Латышской стрелковой дивизии.

Жуков И. П. — рабочий-большевик.

Томский М. П. (Ефремов) (1880—1936) — рабочий, социал-демократ с 1904 г., большевик. В 1907—1908 гг. член Петербургского комитета РСДРП. В 1918—1921 и 1922—1929 гг. председатель ВЦСПС.

Черный В. Н. — левый эсер; с сентября 1918 г. член партии революционного коммунизма, с конца 1918 г. член РКП(б).

Веселовский (Весоловский) Бронислав (1870—1919) — один из организаторов СДКПиЛ, с декабря 1917 г. член ВЦИК.

Крыленко Н. В. (1885—1938) — социал-демократ с 1904 г., большевик. В 1913 г. представитель ЦК РСДРП при большевистской фракции IV Государственной думы. С мая 1918 г. председатель Верховного революционного трибунала при ВЦИК.

²⁰⁹ По-видимому, речь идет о денежных отчетах, связанных с «Правдой», в сборе средств на издание которой участвовал Полетаев.

²¹⁰ Правильно: 1910 г. Относительно А. И. Рыкова Плетнев допускает ошибку (ср. показания Рыкова в Чрезвычайной следственной комиссии).

²¹¹ Яковлев Н. Н. (1886—1918) — социал-демократ с 1905 г., большевик. Работал в Рогожском, Лефортовском и Пресненском районах Москвы. С сентября 1910 г. входил в группу по восстановлению Московской партийной организации, арестованную 19 декабря 1910 г. {279}

²¹² Оболенский В. В. (Осинский Н.) (1887—1938) — социал-демократ с 1907 г., большевик. Работал в Замоскворецком районе и в коалиционном комитете студенческих организаций Москвы. Арестован 21 февраля 1911 г.

²¹³ Подразумевается И. М. Золотарев (см. прим. 89).

²¹⁴ Правильно: Евлампиевич.

²¹⁵ Маклаков Н. А. (1871—1918) — гофмейстер, министр внутренних дел и шеф жандармов в 1913—1915 гг.

²¹⁶ Имеется в виду поездка в связи с 300-летием дома Романовых по пути народного ополчения Минина и Пожарского весной 1913 г.

²¹⁷ Имеется в виду М. С. Кривов.

²¹⁸ Муравьев Н. К. (1870—1936) — социал-демократ, присяжный поверенный, защитник на политических процессах; в 1917 г. председатель Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства.

²¹⁹ С Малиновским Виссарионов познакомился в августе 1912 г., накануне выборов в Думу.

²²⁰ Кацап — А. А. Поляков, арестованный по делу Областного бюро РСДРП Центрального промышленного района, находился в Таганской тюрьме с 17 октября 1909 г. по 21 ноября 1910 г. Малиновский перешел на работу в Московскую губернию по возвращении из Праги; с Поляковым он поддерживал связь не только в 1910—1911 гг., но и в 1912 г., во время избирательной кампании по выборам в IV Государственную думу. После того как Полякова заподозрили в сотрудничестве с охранкой, он обратился к Малиновскому за содействием в реабилитации.

²²¹ Правдин И. Г. (1879—1938) — рабочий, социал-демократ с 1899 г., большевик. В 1911—1914 гг. член Петербургского комитета РСДРП, в 1912 г. — Северного областного бюро РСДРП. В октябре 1913 г. кооптирован в состав ЦК партии, помогал большевистской фракции Думы.

²²² Речь идет о Ван дер Эльсте — сыне генерального секретаря бельгийского министерства иностранных дел.

²²³ Члены Альтен-Грабовской группы РСДРП.

²²⁴ Германское правительство отказалось от переданного ему предложения царского правительства обменять Малиновского на кого-либо из немецких пленных, сославшись на непригодность Малиновского к продолжению воинской службы по состоянию здоровья.

²²⁵ Малиновский обратился 16(30) июня 1917 г. к Я. С. Ганецкому — члену находившегося в Стокгольме Заграничного представительства ЦК РСДРП (б). Ответил ему 15(28) августа член представительства П. Орловский (В. В. Воровский), указавший, что Малиновский подлежит теперь не партийному, а общегосударственному суду. {280}

²²⁶ Секретарем Петроградского комитета РКП (б) был в это время С. М. Гессен.

²²⁷ Малиновский никогда не был секретарем каких-либо партийных комитетов. В 1906 г. он входил в беспартийный рабочий комитет завода Лангезипен — первичную организацию создававшегося тогда союза металлистов.

²²⁸ Головин Ф. А. (1867—после 1929) — кадет, председатель Московского губернского комитета партии. Был депутатом II и III Государственных дум от Москвы, председателем II Думы. 7 октября 1910 г. отказался от депутатского звания.

²²⁹ Скворцов-Степанов И. И. (1870—1928) — в революционном движении с 1892 г., социал-демократ с 1896 г., большевик с 1904 г. Партийную работу вел в Москве.

²³⁰ Обух В. А. (1870—1934) — врач, социал-демократ с 1894 г., большевик.

²³¹ Голенко Г. К. (1872—1942) — социал-демократ с 1905 г., большевик.

²³² Канель В. Я. (1873—1918) — врач, социал-демократ, большевик, участник профсоюзного движения в Москве.

²³³ Коренев С. А. — военный юрист, в 1917 г. прикомандирован к Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства.

²³⁴ В действительности В. И. Ленина и Г. Е. Зиновьева, а также большинство других свидетелей по делу Малиновского допрашивал Н. А. Колоколов.

²³⁵ Апфельбаум — фамилия матери Г. Е. Зиновьева.

²³⁶ Хонявко И. П. — рабочий, большевик. С начала 1913 г. в эмиграции, с мая 1913 г член парижской группы большевиков.

²³⁷ Ленин и Малиновский приехали в Париж из Кракова 7(20) января 1914 г.; Малиновский выступил с докладом в зале научных обществ на улице Дантона 8(21) января (ЦГАОР СССР, ф. 102, 00, 1913, д. 28, т. 2, л. 32).

²³⁸ Об отношении рабочих социал-демократов к позициям депутатов-большевиков и депутатов-меньшевиков в связи с расколом фракции можно судить по количеству подписей под резолюциями в их поддержку. Они публиковались в большевистской и ликвидаторской легальных газетах. К концу 1913 г. под резолюциями в поддержку большевиков поставили подписи 6722 человека (69,2 %), в поддержку меньшевиков — 2985 (30,8%). В Петербурге за депутатов-большевиков высказалось свыше 5 тыс. человек (74,4 %) (Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 25. С. 377, 408).

²³⁹ Луначарский А. В. (1875—1933) — социал-демократ с 1895 г., большевик. В 1909—1913 гг. член группы «Вперед». {281}

²⁴⁰ Алексинский Г. А. (1879—1967) — социал-демократ с 1905 г., большевик. Был депутатом II Государственной думы; в 1909—1912 гг. член группы «Вперед». В 1917 г. меньшевик, примыкал к группе «Единство».

²⁴¹ Павлович М. П. (Вельтман М. Л.) (1871—1927) — социал-демократ с 1898 г., меньшевик, с 1918 г.— большевик.

²⁴² Имеются в виду события мая—июля 1914 г.

²⁴³ Киселев А. С. (1879—1937) — рабочий, социал-демократ с 1898 г., большевик. В 1913 г. председатель, затем секретарь правления петербургского союза металлистов, один из организаторов страховой кампании в Петербурге. Член Петербургского комитета РСДРП, помогал большевистской фракции IV Государственной думы. В апреле 1914 г. кооптирован в ЦК РСДРП.

²⁴⁴ Авилов-Глебов Н. П. (Авилов) (1887—1942) — социал-демократ с 1904 г., большевик. В 1913 г. редактор журнала «Металлист» — органа петербургского союза металлистов.

²⁴⁵ Никифорова А. Н. (1890—?) — социал-демократка с 1910 г., большевичка. В 1913—1914 гг. работала секретарем правления больничной кассы мукомолов в Сызрани.

²⁴⁶ Киселев и Глебов-Авилов приехали в конце июня 1914 г. в Поронин на совещание ЦК РСДРП с партийными работниками, посвященное подготовке съезда партии. Ожидалось, что в совещании примут участие все депутаты-большевики, но спустя две недели после приезда Киселева и Глебова-Авилова сумел приехать только Петровский. Встреча с Малиновским произошла до приезда Петровского и открытия совещания, ранее 4(17) июля 1914 г.

²⁴⁷ Залуцкий П. А. (1887—1937) — рабочий, с 1905 г. эсер, с 1907 г.— социал-демократ, большевик. Делегат Пражской конференции от Петербургской партийной организации. Кандидатура Залуцкого на выборах в ЦК РСДРП не выдвигалась.

²⁴⁸ Со слов Орджоникидзе, версию, согласно которой В. И. Ленин возражал против избрания Малиновского в ЦК РСДРП, неоднократно излагал Г. И. Петровский (см.: Петровский Г. И. Воспоминание о «Правде» // Страницы славной истории. Воспоминания о «Правде». 1912—1917. М., 1962. С. 131; Он же. В. И. Ленин нас всегда учил быть с народом // О Владимире Ильиче Ленине. Воспоминания. 1900—1922 годы. М., 1963. С. 124; Воспоминания о соратниках В. И. Ленина // Исторический архив. 1961. №5. С. 169).

²⁴⁹ Краевский В. Г. (Штейн) (1886—1937) — член СДКПиЛ, один из руководителей розламовцев.

²⁵⁰ Имеется в виду телеграмма В. И. Ленина, опубликованная 25 мая 1914 г. в № 4 газеты «Рабочий» (одно из названий «Правды»), в которой он потребовал от Л. Мартова и Ф. Дана «прямого обвинения [Малиновского] за подписями» и заявлял, что «руководящее учреждение» (т. е. ЦК РСДРП), «расследовав слухи, безусловно убеждено в политической честности Малиновского». Здесь же была напечатана {282} телеграмма Малиновского, угрожавшего привлечь Мартова и Дана «к официальному суду свободной страны», если они выступят «с прямыми обвинениями». Ответом явилась статья в ликвидаторской «Нашей рабочей газете» от 30 мая 1914 г. В ней, в частности, говорилось, что о Малиновском редакции газеты известно «только то, что отдельные правдисты считают возможным передавать товарищам из другого лагеря»; «этого недостаточно для предъявления прямого обвинения, но достаточно для начатия расследования».

²⁵¹ Воронский А. К. (1884—1943) — социал-демократ с 1904 г., большевик. Делегат Пражской конференции от Николаевской партийной организации.

²⁵² Рассказ Воронского о выборах в ЦК РСДРП опровергается протоколами Пражской конференции и агентурной запиской Московского охранного отделения, составленной по сведениям Малиновского и Романова. Малиновский прошел в ЦК при первом же голосовании. Перебаллотировка действительно проводилась, но между Ф. И. Голощекиным и А. К. Воронским, набравшим по 5 голосов; при повторном голосовании был избран Голощекин (см.: Протоколы VI (Пражской) Всероссийской конференции РСДРП // Вопросы истории КПСС. 1988. № 7. С. 53—54; Большевики. Документы по истории большевизма... С. 169—170).

²⁵³ III Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских депутатов проходил 10—13 января 1918 г. в Петрограде, затем после объединения с III Всероссийским съездом Советов крестьянских депутатов продолжал работу до 18 января.

²⁵⁴ К моменту ареста Малиновский еще не был большевиком и тем более «видным деятелем фракции».

²⁵⁵ Это утверждение Заварзина является, скорее всего, результатом знакомства с позднейшей печатной информацией, в которой отразилась версия, выдвинутая самим Малиновским в 1918 г. О своем уголовном прошлом Малиновский рассказал преемнику Заварзина Мартынову на заключительной стадии избирательной кампании по выборам в IV Государственную думу, в начале октября 1912 г. Ранее об этом не знали ни в Московском охранном отделении, ни в департаменте полиции.

²⁵⁶ Под арестом Малиновский находился с 13 по 23 мая 1910 г. Вместе с ним были освобождены только трое арестованных: Шевченко, Прохоров и Пигалев (ЦГАОР СССР, ф. 1467, оп. 1, д. 38, л. 301 об.).

²⁵⁷ Мемуарное свидетельство Н. К. Крупской о первом ее впечатлении от встречи с Малиновским расходится с ее же показаниями в Чрезвычайной следственной комиссии.

²⁵⁸ После окончания Поронинского совещания 19 октября (1 ноября) 1913 г. Н. К. Крупская писала в Московское областное бюро РСДРП: «В общем совещанием мы довольны, хотя публика нервничала чересчур, особенно Костя, который издергался совсем» (Вопросы истории КПСС. 1966. № 11. С. 79). {283}

²⁵⁹ Решение организовать новую партийную школу для рабочих по примеру школы 1911 г. в Лонжюмо было принято Краковским совещанием ЦК РСДРП с партийными работниками. Заграничное бюро ЦК разработало и направило в Петербург программу занятий; предполагалось привлечь к чтению лекций, наряду с большевиками, Г. В. Плеханова и А. М. Горького. Осуществить проект не удалось, главным образом, из-за недостатка средств. {284}

* Подлинные фамилии выделены шрифтом. Сост.