Книги о Ленине

 

Глава шестая

Сквозь тюремные решетки

Следствие началось

Первый допрос «У меня есть план...»

Жандармы собирают улики

В центре всего происходящего

Проект программы партии

«Союз борьбы» держит экзамен

Промышленная война

Листовка «Царскому правительству»

Близится финал

В административном порядке

Последние дни в Петербурге

 

Следствие началось

Из незаконченной автобиографии В. И. Ленина:

В декабре 1895 г. арестован второй раз⁶² за социал-демократическую пропаганду среди рабочих в Питере...

 

Г. М. Кржижановский:

...8 декабря 1895 года, глубокой ночью, мы очутились в том своеобразном здании на Шпалерной улице, которое именовалось петербургской «предварилкой» (Дом предварительного заключения).

 

Д. М. Герценштейн:

Главная часть здания, мужское отделение, непрерывной постройкою окаймляет большой квадратный двор, на который выходят окна всех 6 этажей камер. Ни на улицу, ни на соседние дворы камеры окон не имеют. Внутри здания коридор четырех нижних этажей отделен от верхних двух сплошным каменным потолком, тогда как вокруг камер других этажей тянутся железные узкие, не доходящие до противоположной стены галереи, сообщающиеся одна с другой довольно крутыми железными лестницами с высокими ступенями.

Это был мрачный, сырой, огромный склеп, где хоронили живых, и не только томиться там в неволе, но даже служить — мне, по крайней мере,— становилось очень тяжело.

 

П. Н. Лепешинский:

Перед Владимиром Ильичем... гостеприимно раскрылись двери камеры (№ 193) в Доме предварительного заключения, и он на долгие, долгие месяцы стал хозяином полутемной камеры, имеющей шесть аршин в длину и три в ширину. Окно на высоте свыше сажени, с двойными рамами и крепкою решеткою, выходит на тюремный двор, окруженный с четырех сторон высокими стенами... тюремного здания и имеющий вид огромного колодца. Владимир Ильич не видит дна этого колодца и может лишь наблюдать через глубокую амбразуру оконного отверстия кусочек серого петербургского неба.

Обстановка камеры простая... Кровать в форме привинченной к стене железной откидной рамы с ножками; на раме тюфячок; подушка (отнюдь не из пуха), казенное одеяло из серого сукна и грубое постельное белье, нестерпимо пахнущее поташом или какими-то специями, составляющими секрет казенного прачечного искусства. По другую сторону к стене привинчена железная доска, играющая роль столика (приблизительно в 9 квадратных четвертей), и другая железная доска для сиденья за этим столом. Хотя и не очень просторно, но писать все-таки можно. Еще ближе к двери — с той же стороны, где и столик,— на высоте человеческого роста две маленькие полочки, одна над другой. Там помещается посуда узника: жестяная миска для супа, из того же материала тарелка для каши, деревянная ложка, кружка. Ножей не полагается (ибо нож может быть орудием самоубийства), а вилку можно иметь свою, но только деревянную.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Владимир Ильич был арестован измученным нервной сутолокой работы последнего времени и не совсем здоровым. Известная «охранная» карточка 1895. года дает представление о его состоянии.

 

Из предписания директора департамента полиции Н. Н. Сабурова начальнику Петербургского губернского жандармского управления В. И. Оноприенко о производстве дознания по делу «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»:

Появление… воззваний вслед за произведенными на... заводах, беспорядками подтверждало имевшиеся... в с.-петербургском охранном отделении сведения об организовавшемся в С.-Петербурге, преимущественно среди учащейся молодежи, социал-демократическом кружке, члены которого занимались революционной пропагандой в рабочем классе, образованием среди рабочих кружков саморазвития и организациею рабочих для поддержки стачек и забастовок.

По агентурным сведениям охранного отделения, участниками этого кружка явились студенты С.-Петербургского технологического института Василий Старков и Петр Запорожец и рабочие Василий Андреев Шелгунов и Иван Иванов Яковлев... Участие в кружке в первое время его возникновения принимали также слесари Балтийского завода Матвей Фишер и Константин Фокин (он же Иоринский), арестованный за участие в революционной пропаганде в июне 1894 года.

Постепенно разрастаясь, кружок этот к осени 1894 года кроме названных выше лиц считал в составе своих членов еще студентов Технологического института Германа Красина, Александра Малченко, Степана Радченко, помощника присяжного поверенного Владимира Ульянова и рабочих Балтийского завода Константина Куприянова и С.-Петербургского арсенала Александра Павлова Ильина. Лица эти, по агентурным сведениям, составили из себя так называемую «Центральную группу» для руководства рабочим движением, собирали рабочих на сходки преимущественно в квартире Ивана Яковлева и, в видах приобретения средств на пропаганду, устроили между ними сбор для так называемой рабочей кассы и библиотеки, хранившейся у упомянутого выше Шелгунова. К концу 1894 года, благодаря деятельности центральной группы, было сформировано несколько отдельных рабочих кружков, программа которых заключалась в ознакомлении рабочих с социалистическим движением как путем устной пропаганды, так и раздачи им соответствующих брошюр и других изданий. К числу этих кружков принадлежали: 1) кружок в Гавани, собиравшийся в квартире Яковлева и находившийся под руководством Ульянова, 2) кружок Шелгунова за Невской заставой, руководимый Старковым, 3) Путиловский, в котором роль руководителя принадлежала Запорожцу, и 4) кружок на Выборгской стороне, где с рабочими занимались Малченко и Красин.

Независимо сего, некоторые из наиболее сочувствовавших делу пропаганды рабочих составили из себя особый «Центральный рабочий кружок»...

Установленным за... рабочими наблюдением удалось выяснить сношения их как с упомянутыми Старковым, Запорожцем, Ульяновым и другими, так и с новыми личностями, принявшими на себя впоследствии также руководство рабочим движением...

Из числа упомянутых лиц Ульянов в конце апреля текущего года выбыл за границу, по-видимому, с целью по поручению кружка завязать сношения с русскими эмигрантами и приискать способы для правильного водворения в империю революционной литературы...

Вскоре... возвратился из-за границы Владимир Ульянов, цель которого, изложенная выше, по-видимому, была достигнута. На это указывает появление вслед за возвращением Ульянова заграничных революционных изданий в значительном количестве как в рабочих кружках, так в особенности у Зиновьева и Карамышева; в числе этих изданий были, между прочим: «Кто чем живет», «Хитрая механика» и т. п. По агентурным сведениям, Ульянов успел войти за границей в сношения с известным эмигрантом Плехановым, который будто бы и обещал доставить в империю революционную литературу. С возвращением Ульянова деятельность кружка оживилась. Ульянов немедленно имел свидание с Анатолием Ванеевым и Яковом Пономаревым...

Деятельность... Ульянова и Анатолия Ванеева, по данным наблюдения, за последнее время представляется в следующем виде.

27 сентября Ванеев посетил дом № 20 по Клинскому проспекту, исключительно населенный рабочими.

30 сентября, выйдя из квартиры в штатском платье, с нахлобученной шапкою и спрятанной в воротник плаща нижнею частью лица, он отправился к Названову, куда прибыла слушательница Высших женских курсов Елена Сибирская. В это же время к дому, в котором проживает Названов, подошел и Ульянов, но, не заходя в дом, вскоре же удалился. Через четверть часа Ванеев вместе с Сибирской отправились на извозчике в дом № 48 по Гороховой улице; Сибирская осталась ожидать на извозчике, а Ванеев направился к студенту С.-Петербургского университета Виктору Сережникову. Спустя около получаса Ванеев вышел от последнего в сопровождении студента того же университета Николая Митрофанова-Шеманова, причем они вынесли и поставили на извозчика чемодан желтой кожи, который Сибирская и отвезла на свою квартиру...*

Что касается Владимира Ульянова, то последний по возвращении из-за границы, по данным наблюдения, постоянно находился в сношениях с Названовым, Ванеевым, Сибирской, Сибилевой и Кржижановским. 30 сентября он посетил дом № 139 по Невскому проспекту, исключительно населенный рабочими, а 1 октября отправился в дом № 8/86 по 7 линии Васильевского острова, где проживают рабочие Степан Иванов, Владимир Ипатьев, Владимир Горев, Александр Шнявин, Николай Александров и Тиц Франгольц. В доме этом Ульянов пробыл три часа, после чего вышел оттуда вместе с Глебом Кржижановским, с которым и отправился затем к себе домой. Последний, как установлено наблюдением, находился в означенное время также в сношениях с Пономаревым, Названовым и сестрами Невзоровыми.

Данные наблюдения, а равно указания агентурного характера дают основания предполагать, что за последнее время петербургский кружок социал-демократов выработал по отношению к себе следующую организацию.

Руководители кружка составили из себя особую группу, присвоившую себе название «Центрального кружка»...

Рабочие, близко стоящие к руководителям, образуют так называемую «Центральную рабочую группу», к которой и принадлежат рабочие: Шелгунов — как представитель рабочего населения за Невской заставой, Карамышев (он же Петька) и Зиновьев (он же Борис) — представители Путиловского завода, Яковлев — от арсенала и Иван Кейзер — от рабочих посада Колпино.

«Центральный кружок»... разделяется на два отдела: 1) Центральный комитет, имеющий обязанность следить за рабочими кружками, вырабатывать и посылать в последние агитаторов-руководителей и издавать произведения подпольной литературы; в состав комитета входят от интеллигенции Ульянов, Старков и Кржижановский, а от рабочих несколько представителей, в том числе Яковлев и Шелгунов; комитет имел свою «агитационную кассу», составленную из пожертвований, сборов с вечеринок, лотерей и т. п.; 2)  Литературная группа, состоящая из нескольких лиц, в том числе тех же Ульянова, Старкова и Кржижановского.

Что касается рабочей группы, то последняя делится на кружки, распределенные по особым районам столицы, имеющим каждый особого руководителя. Районы эти следующие: Невская застава (руководители Старков и Кржижановский), Васильевский остров (Ульянов и Названов), Выборгская сторона (Малченко) и Путиловский завод (Запорожец). Цель организации этих кружков кроме общей пропаганды вообще революционных идей среди рабочих — подготовка «боевой рабочей группы»; каждый кружок имеет свою кассу, предназначаемую для помощи рабочим во время стачек, а также при арестах; касса эта составляется из ежемесячных взносов членов кружка.

Наконец, к рабочей группе принадлежит также особый «Рабочий комитет», назначение которого заключается в сборе сведений о положении рабочих на фабриках и сообщении таковых Литературной группе...

Ввиду такого усиления пропаганды и распространения революционных изданий департамент полиции признал своевременным приступить к немедленной ликвидации с.-петербургской социал-демократической группы, почему и предложил и.д.с.-петербургского градоначальника в ночь на 9 декабря сего года сделать распоряжение о производстве одновременных обысков...

Сообщая об изложенном, департамент полиции покорнейше просит ваше превосходительство приступить по изложенным данным к производству при вверенном вам управлении дознания в порядке статьи 1035 устава уголовного судопроизводства, присовокупляя, что о передаче в ваше распоряжение арестованных и всего обнаруженного по обыску вместе с сим предложено с.-петербургскому градоначальнику.

 

12 декабря 1895 года началось следствие по делу «Союза борьбы».

 

Первый допрос

Г. М. Кржижановский:

Переход от активной революционной деятельности к мучительному режиму абсолютно одиночного заключения с томительными мыслями о злоключениях близких лиц и с весьма невеселыми перспективами на ближайшее будущее, конечно, не мог быть легким.

 

И. Н. Чеботарев:

До приезда сестры его, Анны Ильиничны, Владимир Ильич писал несколько раз моей жене, прося некоторые вещи и книги. Жена отвозила ему книги и передачу. Кроме того, она добилась по его просьбе разрешения приехать к нему зубному врачу, у которого он не успел долечить перед арестом зубы.

 

П. Н. Лепешинский:

Владимир Ильич быстро ориентируется в условиях и обстановке своеобразной тюремной жизни. Он не унывает и даже готов юмористически реагировать на постигшее его «несчастье». Его трезвый ум подсказывает ему самое простое отношение к случившемуся. Все, дескать, в порядке вещей. Царское правительство изловило своего политического противника и сделало своим пленником. В свою очередь, пленник, если только он не хлюпкий, расслабленный интеллигент, а серьезный политический деятель, должен как можно меньше расходовать свои силы на нервные реакции и никчемные протесты против «жестоких палачей» и «насильников» (если бы в социальной борьбе классовый враг поступал по христосовским рецептам, то это был бы круглый идиот), должен стараться перехитрить своего победителя и извлечь максимум пользы для своего дела даже из условий своего тюремного бытия...

Проезд по улицам города в карете, хотя и с занавешенными окнами, хотя и под присмотром двух жандармов, все-таки ласкает исстрадавшуюся тоскою по воле душу и приятно будоражит нервы. Мелькающие через щель, оставленную занавеской, каменные громады домов, попадающие на одно мгновенье в поле зрения силуэты снующих взад и вперед людей, «обжирающихся, черт их возьми, прелестями свободы»... все это шевелит на дне сердца какие-то долго молчавшие струны и приятно тревожит душу, как призрак чего-то красочного, когда-то пережитого, но теперь столь далекого...

К сожалению, неотступная мысль о предстоящей беседе «по душам» с Кичиным или с кем там еще придется отравляет все удовольствие путешествия. И действительно, есть от чего прийти в состояние тревожного, беспокойного выжидания. О, они очень вежливы, эти враги. Они будут называть тебя по имени- отчеству... и заботливо справятся о здоровье, и обедом очень вкусным во время перерыва накормят, но все это означает, что ох, милый человек, держи ухо востро. Умный инквизитор стережет каждую твою фразу, каждый твой звук, по отношению к которым более всего применима пословица: слово не воробей, вылетит — не поймаешь... Сейчас начнется нешуточная борьба. Жандарм и прокурор начнут закидывать свою жертву перекрестным огнем вопросов, стараясь улучить момент, чтобы поразить ее неожиданностью преподнесения тех улик, которые им удалось так или иначе получить. С своей стороны я, жертва, должен врать так искусно, чтобы не быть застигнутым врасплох и парировать нападение проклятых скорпионов осторожными, не лишенными иногда юмора и веселого лукавства репликами.

Нужно заметить, что в те времена, о которых здесь идет речь, не существовало такого твердо установленного этического правила или традиций, в силу которых каждый уважающий себя политический пленник должен был бы реагировать на допросах гордым отказом давать какие бы то ни было показания... Что касается «декабристов» — участников процесса 1895 года, то тогда, по-видимому, никому из них и в голову не приходила мысль держаться тактики абсолютного молчания.

 

Из показаний А. А. Ванеева 19 декабря 1895 года:

Я не признаю себя виновным в принадлежности к какому бы то ни было революционному или противоправительственному кружку или группе, и в частности к сообществу, именующемуся социал-демократическим кружком или группой, о существовании которых мне известно лишь по слухам, но из каких членов они состоят, я не знаю. Сам я никакой революционной деятельностью, и в частности пропагандой среди рабочих, не занимался. Никогда никаких рабочих кружков не посещал...

С помощником присяжного поверенного Владимиром Ильичем Ульяновым я знаком, хотя очень мало, и познакомился с ним, насколько припоминаю, в прошлом году на технологическом балу. У Ульянова я был на квартире раза два, когда он проживал на Большом Казачьем переулке, он же у меня, кажется, не бывал. В последний раз я виделся с Ульяновым недели за две до моего ареста на улице. С Ульяновым в близких отношениях не находился.

Глеба Кржижановского я знаю как студента нашего института, бывал у него изредка, а он у меня был не более одного-двух раз. Никого из рабочих у меня знакомых нет... Революционных изданий среди рабочих я не распространял...

...Мне были принесены дня за два до обыска рукописи, мне ныне предъявляемые и означенные вами под №№ с 4 по 13. Перечень их изложен в заметке под № 13 и озаглавлен «Рабочее дело, 1895 год, № 1, январь». Содержание этих рукописей мне неизвестно, и, кто их писал, не знаю.

 

П. Н. Лепешинский:

...Лучше всех держал себя на допросах Владимир Ильич. И он, если хотите, не отказался от показаний, но его протоколы дознания тощи, как фараоновы коровы.

 

Протокол первого допроса В. И. Ульянова:

1895 года, декабря 21 дня, в г. С.-Петербурге, я, Отдельного Корпуса Жандармов Подполковник Клыков, на основании статьи 10357 Устава Уголовного Судопроизводства (Судебных Уставов Императора Александра Второго, изд. 1883 г.), в присутствии Товарища Прокурора С.-Петербургской Судебной Палаты А. Е. Кичина допрашивал обвиняемого, который показал:

Зовут меня Владимир Ильич Ульянов.

Не признаю себя виновным в принадлежности к партии социал-демократов или какой-либо партии. О существовании в настоящее время какой-либо противоправительственной партии мне ничего не известно. Противоправительственной агитацией среди рабочих не занимался. По поводу отобранных у меня по обыску и предъявляемых мне вещественных доказательств объясняю, что воззвание к рабочим и описание одной стачки на одной фабрике находились у меня случайно, взятые для прочтения у лица, имени которого не помню.

Предъявленный мне счет составлен лицом, имени которого я назвать не желаю, по порученной им мне продаже книг, во-первых, Бельтова (О монизме в истории) и, во-вторых, «Сборника в пользу недостаточных студентов Университета Св. Владимира». Что же касается до упоминаемого в этом счете Ив. Никол, (должен два рубля), то это относится к моему знакомому Ивану Николаевичу Чеботареву, купившему у меня один том вышеозначенной книги Бельтова за два рубля. Почерк, коим писана рукопись под №№ 2 и 3 по протоколу осмотра, мне не известен, и рукопись, означенная под № 4, где описана ярославская стачка 1895 года, писана мною с рукописи, полученной мною, как выше было указано, и возвращенной обратно. На заданный мне вопрос о знакомстве с студентом Запорожцем отвечаю, что вообще о знакомствах своих говорить не желаю, вследствие опасения компрометировать своим знакомством кого бы то ни было. При поездке за границу я приобрел себе, между прочим, французские, немецкие и английские книги, из которых припоминаю: Schonlank, В. «Zur Lage der arbeitenden Klasse in Bayern»; Stadthagen, A. «Das Arbeiterrecht...»; «Les paysans»** и другие. Когда я поехал за границу, я имел при себе чемодан, которого теперь у меня нет, и где я его оставил, не помню. Уезжая за границу, я переехал границу, кажется, 1 мая, а возвратился в первой половине сентября. По возвращении из-за границы я прямо проехал к матери в Москву: Пречистенка, Мансуровский переулок, дом Лоськова (ее тогдашний адрес), а оттуда в 20-х числах сентября приехал в С.-Петербург и поселился в Таировом переулке, дом № 44/6, кв. № 30. Вещи на квартиру я перевез с вокзала. В день ли приезда я нашел эту квартиру или спустя несколько дней, я не помню. Мне кажется, что 17 числа я не был еще в С.-Петербурге, но положительного ответа о числах, сверх вышеизложенного, дать не могу...

 

Из протокола допроса Г. М. Кржижановского 22 декабря 1895 года:

Я не признаю себя виновным в принадлежности к социал-демократическому кружку или к какому-нибудь иному противоправительственному сообществу. Лично я противоправительственной пропагандой среди рабочих никогда не занимался...

Помощника присяжного поверенного Ульянова я знаю, познакомился в прошлом году; где и при каких обстоятельствах, теперь не помню. Мы изредка посещали друг друга... Старкова знаю по Технологическому институту (кончили вместе). Отобранные у меня книги Маркса, Энгельса и Каутского принадлежат мне. Рукопись-конспект «Эрфуртской программы» и тетрадь с записками Шелгунова, Лаврова, Щедрина, Туна, Локка, Чернышевского, Спенсера написана мною; тетрадь со статьей «Фр. Энгельс» не моя, получил не помню от кого; все это я читал, интересуясь научными вопросами.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

После первого допроса он (Владимир Ильич) послал к нам в Москву Надежду Константиновну Крупскую с поручением. В шифрованном письме он просил ее срочно предупредить нас, что на вопрос, где чемодан, привезенный им из-за границы, он сказал, что оставил его у нас, в Москве.

«Пусть купят похожий, покажут на мой... Скорее, а то арестуют». Так звучало его сообщение, которое я хорошо запомнила, так как пришлось с различными предосторожностями покупать и привозить домой чемодан, относительно внешнего вида которого Надежда Константиновна сказала нечто очень неопределенное и который оказался, конечно, совсем непохожим на привезенный из-за границы, с двойным дном. Чтобы чемодан не выглядел прямо с иголочки, новеньким, я взяла его с собой в Петербург, когда поехала с целью навестить брата и, узнать о его деле.

В первое время в Петербурге во всех переговорах с товарищами, в обмене шифром с братом и в личных беседах с ним на свиданиях чемодан этот играл такую большую роль, что я отворачивалась на улицах от окон магазинов, где был выставлен этот настолько осатаневший мне предмет: видеть его не могла спокойно. Но хотя на него и намекали на первом допросе, концов с ним найдено не было, и обвинение это, как часто бывало, потонуло в других, относительно которых нашлись более неопровержимые улики.

 

«У меня есть план...»

Н. К. Крупская:

(Владимир Ильич) попал в 1895 году в тюрьму и через три недели уже организует пользование библиотечными книгами. Он пользуется не только книгами тюремной библиотеки, он заботится о том, чтобы, сидючи в тюрьме, пользоваться библиотеками с воли.

 

Из письма В. И. Ленина А. К. Чеботаревой 2 января 1896 года:

У меня есть план, который меня сильно занимает со времени моего ареста и чем дальше, тем сильнее. Я давно уже занимался одним экономическим вопросом (о сбыте товаров обрабатывающей промышленности внутри страны), подобрал некоторую литературу, составил план его обработки, кое-что даже написал, предполагая издать свою работу отдельной книгой, если она превзойдет размеры журнальной статьи. Бросить эту работу очень бы не хотелось, а теперь, по-видимому, предстоит альтернатива: либо написать ее здесь, либо отказаться вовсе.

Я хорошо понимаю, что план написать ее здесь встречает много серьезных препятствий. Может быть, однако, следует попробовать?

Препятствия, так сказать, «независящие», кажется, отстраняются. Литературные занятия заключенным разрешаются: я нарочно справился об этом у прокурора, хотя знал и раньше (они разрешаются даже для заключенных в тюрьме). Он же подтвердил мне, что ограничений в числе пропускаемых книг нет. Далее, книги разрешается возвращать обратно, — следовательно, можно пользоваться библиотеками. С этой стороны, значит, дела обстоят хорошо.

Гораздо серьезнее другие препятствия — по добыче книг. Книг нужно много,— я ниже прилагаю список тех, которые намечаются у меня уже сейчас⁶³,— так что доставанье их потребует порядочных хлопот. Не знаю даже, удастся ли достать все. Можно, наверное, рассчитывать на библиотеку Вольно-экономического общества***, выдающую книги под залог на дом на срок 2 месяца, но она очень неполна. Вот если бы воспользоваться (через какого-нибудь писателя или профессора ⁶⁴) библиотекой университетской и ученого комитета Министерства финансов,— тогда бы вопрос о добыче книг можно считать разрешенным. Некоторые книги придется, конечно, купить, и я думаю, что смогу ассигновать на это некоторую сумму.

Последнее, и самое трудное — доставка книг. Это уж не то, что принести пару-другую книжек: необходимо периодически, в течение продолжительного времени, собирать их из библиотек, приносить****  и относить. Это уж я даже не знаю, как бы можно устроить. Разве вот как: подыскать какого-нибудь швейцара, или дворника, или посыльного, или мальчика, которому я мог бы платить, и он ходил бы за книгами. Обмен книг — и по условиям, работы, и по условиям выдачи из библиотек — потребует, конечно, правильности и аккуратности, так что все это необходимо наладить.

«Скоро сказка сказывается...». Я очень чувствую, что затея эта не так-то легко осуществима и что «план» мой может оказаться химерой. Может быть, Вы сочтете небесполезным передать это письмо кому-нибудь, посоветоваться,— а я буду ждать ответа.

Список книг разделен на 2 части, на которые делится и мое сочинение: А.— Общая теоретическая часть. Она требует меньше книг, так что ее я во всяком случае надеюсь написать, — но больше подготовительной работы. В.— Применение теоретических положений к данным русским. Эта часть требует очень многих книг. Главное затруднение представят: 1) земские издания. Впрочем, часть их у меня есть, часть можно будет выписать (мелкие монографии), часть достать через знакомых статистиков; 2) правительственные издания — труды комиссий, отчеты и протоколы съездов и т. д. Это — важная вещь; доставать их труднее. Некоторые есть в библиотеке ВЭО, кажется, даже большинство.

Список я прилагаю длинный, потому что намечаю его на широкие рамки работы*****. Окажется, что нельзя достать таких-то книг или таких-то отделов книг,— тогда можно будет сообразно с этим сузить несколько тему. Это, особенно по отношению ко второй части, вполне возможно.

Из моего списка я опускаю книги, имеющиеся в здешней библиотеке, а те, которые есть у меня, отмечаю крестиком.

Цитируя на память, я, кажется, перепутываю кое-что в заглавиях и ставлю в этом случае ?

 

М. А. Сильвин:

Одно из курьезных его писем было из Дома предварительного заключения... вскоре после ареста. Он просил прислать ему книги и прилагал к письму целый список их. Мы много смеялись, потому что среди действительных авторов были совершенно мифические имена, не бывшие никогда известными в литературе, но хорошо нам известные, потому что это были имена и прозвища, которые мы давали друг другу отчасти в шутку, отчасти по соображениям конспирации. Владимир Ильич, очевидно, хотел знать, кто из нас арестован, кто на свободе.

 

А.И. Ульянова-Елизарова:

Вторым (после Н. К. Крупской) приехавшим к нам в Москву после ареста брата был Михаил Александрович Сильвин, уцелевший член его кружка; он рассказал о письме, полученном от Владимира Ильича из тюрьмы на имя той знакомой, у которой он столовался. В этом первом большом письме из тюрьмы Владимир Ильич развивал план той работы, которой хотел заняться там, — подготовлением материала для намечаемой им книги «Развитие капитализма в России». Серьезный тон длинного письма с приложенным к нему длиннейшим списком научных книг, статистических сборников искусно замаскировал тайные его цели, и письмо дошло беспрепятственно, без всяких помарок. А между тем Владимир Ильич в письме этом ни больше ни меньше как запросил товарищей о том, кто арестован с ним; запросил без всякого предварительного уговора, но так, что товарищи поняли и ответили ему тотчас же, а бдительные аргусы ничего не заподозрили.

— В первом же письме Владимир Ильич запросил нас об арестованных,— сказал мне с восхищением Сильвин,— и мы ответили ему.

К сожалению, уцелела только первая часть письма, приложенного к ней списка книг нет: очевидно, он застрял и затерялся в процессе розыска их. Большая часть перечисленных книг была действительно нужна Владимиру Ильичу для его работы, так что письмо метило в двух зайцев и, в противовес известной пословице, попало в обоих. Я могу только восстановить по памяти некоторые из тех заглавий, которыми Владимир Ильич, искусно вплетая их в свой список, запросил об участи товарищей. Эти заглавия сопровождались вопросительным знаком, которым автор обозначал якобы неточность цитируемого на память названия книги и который в действительности отмечал, что в данном случае он не книгу просит, а запрашивает. Запрашивал он, пользуясь кличками товарищей. Некоторые из них очень подходили к характеру нужных ему книг, и запрос не мог обратить внимания. Так, о Василии Васильевиче Старкове он запросил: «В. В. Судьбы капитализма в России». Старков звался «Веве». О нижегородцах — Ванееве и Сильвине, носивших клички Минин и Пожарский, запрос должен уже был остановить более внимательного контролера писем заключенных, так как книга не относилась к теме предполагавшейся работы — это был Костомаров «Герои смутного времени». Но все же это была научная, историческая книга, и, понятно, требовать, чтобы просматривающие кипы писем досмотрели такое несоответствие, значило бы требовать от них слишком большой дозы проницательности. Однако же не все клички укладывались так сравнительно удобно в рамки заглавий научных книг, и одной из следующих, перемеженных, конечно, рядом действительно нужных для работы книг была книга Брема «О мелких грызунах». Здесь вопросительный знак запрашивал с несомненностью для товарищей об участи Кржижановского, носившего кличку Суслик. Точно так же по-английски написанное заглавие: Маупе Rid «The Муnoga» — обозначало Надежду Константиновну Крупскую, окрещенную псевдонимом Рыба или Минога. Эти наименования могли как будто остановить внимание цензоров, но серьезный тон письма, уйма перечисленных книг, а кроме того, предусмотрительная фраза, стоящая где-то во втором (потерянном) листке: «Разнообразие книг должно служить коррективом к однообразию обстановки», усыпили их бдительность.

К сожалению, в памяти моей сохранились лишь эти несколько заглавий, по поводу которых мы когда-то немало хохотали. Еще я вспоминаю только «Goutchoul» или «Goutchioule», намеренно сложным французским правописанием написанная фамилия фантастического автора какой-то исторической книги (названия ее уже не помню). Это должно было обозначить Гуцул, то есть Запорожец. Помню еще, что по поводу «Героев смутного времени» Сильвин рассказывал, что они ответили: «В библиотеке имеется лишь I том сочинения», то есть арестован лишь Ванеев, а не Сильвин.

«Получение книг из библиотек и доставку их в тюрьму Владимиру Ильичу взяла на себя Анна Ильинична»

 

Н. К. Крупская:

Получение книг из библиотек и доставку их в тюрьму Владимиру Ильичу взяла на себя Анна Ильинична.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Я приехала в Петербург в первой половине января 1896 года, пробыла приблизительно с месяц, получила несколько свиданий с братом, доставила ему большое количество книг (тогда выдавалось без ограничений), выполнила, кроме того, некоторую дозу поручений, которых у Ильича и вообще всегда бывало много, а в тюрьме, понятно, тем больше, подыскала ему «невесту» на время моего отсутствия и уехала. Относительно «невесты» для свиданий и передач помню, что на роль таковой предлагала себя Надежда Константиновна Крупская, но брат категорически восстал против этого, сообщив мне, что «против нейтральной невесты ничего не имеет, но что Надежде Константиновне и другим знакомым показывать себя не следует».

...То была полоса довольно благоприятных условий сидения. Свидания разрешались обычно через месяц после ареста и по два раза в неделю: одно личное, другое общее, за решеткой. Первое в присутствии надзирателя продолжалось полчаса; второе - целый час. При этом надзиратели ходили взад и вперед — один сзади клетки с железной решеткой, в которую вводились заключенные, другой — за спинами посетителей. Ввиду большого галдежа, который стоял в эти дни, и общего утомления, который он должен был вызывать в надзирателях, а также низкого умственного развития их можно было при некоторых ухищрениях говорить на этих свиданиях почти обо всем. Передачи пищи принимались три раза в неделю, книги — два раза. При этом книги просматривались не жандармами, а чиновниками прокурора суда... и просмотр этот, при массе приносимых книг, был, вероятно, в большинстве случаев простой формальностью.

...Книги можно было принести в любой день, даже довольно поздно — часов в 5 дня — в канцелярию, помещавшуюся в верхнем этаже здания суда на Литейном, и попросту вписать их в лежащую там большую книгу на имя такого-то заключенного, так что можно было приносить любому товарищу, не боясь обнаружить свое с ним знакомство. Помню, что мне подбрасывали еще книг для кого-нибудь, которому никто не носил регулярно, и я вписывала их от вымышленного имени, пока чиновник предоставлял мне вписывать кучу принесенных для брата. Особенно удобно было прийти попозже, когда чиновники разойдутся и, кроме сторожа у двери — да и то не особо усердного,— никого уже нет. Я приносила книги два раза в неделю — по средам и субботам. В каждой пачке книг была одна с шифрованным письмом — точками или штрихами карандашом в буквах. Таким образом мы переписывались во все время заключения брата. Получив кипу книг, он прежде всего искал ту из них, где по условленному значку было письмо. Доставка книг от прокурора происходила без всякой задержки,— на другой же день они обычно передавались заключенным. Помню несколько случаев, когда я, торопясь передать какие-нибудь сведения или допросить о чем-нибудь Ильича, приносила ему книги в среду к вечеру и получала от него шифрованный ответ в сдаваемой мне книге на следующий день, в четверг, от тюремных надзирателей.

Обмен, таким образом, происходил идеально быстро. А в тот же четверг на свидании за решеткой брат уточнял мне кое-что в письме...

Говоря о впечатлениях прочитанной им книги (с шифрованным письмом), Ильич беседовал об этом письме.

...Кроме книг, необходимых для его работы, ему переправлялись все вновь выходящие, в том числе все ежемесячные, журналы; разрешались и еженедельники, из которых, можно было черпать сведения о политических событиях; выписывала я для него какой-то немецкий еженедельник, кажется «Archiv fur sociale Gesetzgebung und Statistik»...⁶⁵

 

Из писем В. И. Ленина А. И. Ульяновой-Елизаровой.

12 января 1896 года:

Получил вчера припасы от тебя, и как раз перед тобой еще кто-то принес мне всяких снедей, так что у меня собираются целые запасы: чаем, например, с успехом мог бы открыть торговлю, но думаю, что не разрешили бы, потому что при конкуренции с здешней лавочкой победа осталась бы несомненно за мной. Хлеба я ем очень мало, стараясь соблюдать некоторую диету,— а ты принесла такое необъятное количество, что его хватит, я думаю, чуть не на неделю, и он достигнет, вероятно, не меньшей крепости, чем воскресный пирог достигал в Обломовке.

Все необходимое у меня теперь имеется, и даже сверх необходимого******. Здоровье вполне удовлетворительно. Свою минеральную воду я получаю и здесь: мне приносят ее из аптеки в тот же день, как закажу. Сплю я часов по девять в сутки и вижу во сне различные главы будущей своей книги...

Если случится быть еще как-нибудь здесь,— принеси мне, пожалуйста, карандаш с графитом, вставляемым в жестяную ручку. Обыкновенные карандаши, обделанные в дерево, здесь неудобны: ножа не полагается. Надо просить надзирателя починить, а они исполняют такие поручения не очень охотно и не без проволочек.

 

14 января:

Получил вчера твое письмо от 12-го и посылаю вторую доверенность тебе⁶⁶. Собственно, не знаю, не лишнее ли это: вчера я получил некоторые свои вещи, и это заставило меня подумать, что получена первая моя доверенность. На всякий случай посылаю, по твоему письму и письму Александры Кирилловны.— Теперь у меня и белья и всего вполне достаточно: белья больше не присылай, потому что держать негде. Впрочем, можно будет сдать в цейхгауз, чтобы покончить с этим раз навсегда.

Очень благодарю Ал. К. за хлопоты о дантисте: мне, право, совестно, что я причинил столько беспокойства. Пропуска особого дантисту не требуется, потому что есть уже разрешение прокурора, по получении которого я только и написал дантисту. В какой день приехать и в какое время — все равно. Не могу, разумеется, поручиться, что не буду в отлучке — например, по случаю допроса,— но думаю, что чем раньше он приедет, тем больше шансов избежать этой маловероятной помехи. Я не пишу г-ну Добковичу (дантист, ассистент Важинского): он живет рядом с моей бывшей квартирой (Гороховая, 59), и, может быть, ты зайдешь к нему объяснить дело.

Относительно своих книг я послал уже списочек тех, которые желал бы получить⁶⁷. За присланные вчера книги Головина и Шиппеля⁶⁸ очень благодарен. Из своих книг должен только добавить словари. Сейчас перевожу с немецкого, так что словарь Павловского просил бы передать.

Мне было прислано белье, видимо, чужое: его должно вернуть обратно; для этого нужно спросить, когда будешь здесь, чтобы принесли от меня белье и лишние вещи,— и я передам их.

16 января:

Я вполне здоров.

Вчера получил твое письмо от 14 и спешу ответить, хотя мало надежды, чтобы ты получила ответ до четверга ⁶⁹.

О том, что следовало бы отослать обратно чужое белье, я уже писал. Теперь собрал его, и надо, чтобы ты спросила его, когда будешь здесь, или попросила того, кто будет, спросить от твоего имени. Возвращаю не все, потому что часть в стирке (может быть, ты попросишь кого-нибудь получить как-нибудь впоследствии остальное), а затем позволяю себе оставить пока плед, который оказывает мне здесь очень большие услуги.

Затем относительно книг наводил справки: небольшой ящик можно будет поставить здесь в цейхгауз*******. Все мои книги, конечно, не стоит свозить сюда.

В том списке, который ты мне прислала, есть некоторые книги не мои: например, «Фабричная промышленность», «Кобеляцкий» — это Александры Кирилловны, и еще, кажется, я брал у нее какую-то книгу. Затем сборники саратовского земства и земско-статистические сборники по Воронежской губернии даны, кажется, на время каким-то статистиком. Может быть, ты узнаешь, можно ли их пока оставить. Сюда везти их сейчас не стоит.— «Погожев» и «Сборник обязательных постановлений по СПБ.» тоже, кажется, не мои (не библиотечные ли?).— Своды законов и юридические учебники, понятно, не нужны вовсе. Сейчас просил бы доставить из книг только Рикардо, Бельтова, Н.— она, Ингрэма, Fovillen⁷⁰. Земские сборники (тверские, нижегородские, саратовские) связать в одну кипу********  по счету, переписывать не стоит: думаю, что эту связку тоже можно доставить в цейхгауз. Тогда бы можно сразу покончить с моими книгами и не хлопотать больше. Из цейхгауза (после просмотра) можно будет получать книги.

Я очень боюсь, что причиняю тебе слишком много хлопот. Пожалуйста, не трудись чересчур — особенно относительно доставки книг по списку: это все успеется, а сейчас у меня книг довольно...

Из белья попросил бы добавить наволочки и полотенца.

Перечитываю с интересом Шелгунова и занимаюсь Туган-Барановским: у него солидное исследование, но схемы, напр., в конце настолько смутные, что, признаться, не понимаю⁷¹; надо будет достать II том «Капитала».

 

Из письма М. Т. Елизарова И. X. Лалаянцу 6 февраля 1896 года:

Жена (А. И. Ульянова-Елизарова) живет уже почти месяц в Петербурге. Пишет, что больной********* выглядит очень бодро, но что надеяться на скорый выход из больницы нельзя.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Владимир Ильич, налаживаясь на долгое сидение, ожидая далекой ссылки после него, решил использовать за это время и питерские библиотеки, чтобы собрать материал для намеченной им работы — «Развитие капитализма в России». Он посылал в письмах длинные перечни научных книг, статистических сборников, которые доставались ему из Академии наук, университетской и других библиотек... Мне приходилось таскать ему целые кипы книг, которыми был завален один угол его камеры. Позднее и с этой стороны условия стали более суровы: число книг, выдаваемых заключенному в камеру, было строго и скупо определено. Тогда же Ильич мог не спеша делать выписки из статистических сборников и, кроме того, иметь и другие — научные, беллетристические — книги на русском и иностранном языках.

 

Г. М. Кржижановский:

...Когда в... коридорах с грохотом волокли целые корзины книг, я прекрасно отдавал себе отчет, что пожирателем этих книг мог быть только один Владимир Ильич.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Таким образом, отрыва от жизни — одной из самых тяжелых сторон одиночного заключения — не было. Была довольно богача и библиотека «предварилки», составившаяся из разных пожертвований, так что многие товарищи, особенно из рабочих, серьезно пополняли в ней свое образование.

 

П. Н. Лепешинский:

Все политические, попадавшие в «предварилку», не упускали случая использовать свой вынужденный досуг в интересах своего интеллектуального развития.

В «предварилке» имелась недурная библиотека в несколько десятков тысяч томов. В ней, например, можно было найти старые народнические журналы — «Современник», «Отечественные записки» и т. д., книжки по политической экономии, по естествознанию и прочее и прочее; словом, в целях самообразования не только рабочий с очень скромным умственным багажом, но и гордый своей «сознательностью» студент кое-что подходящее мог всегда отыскать там для себя. Принимая же во внимание, что заключенные имели право получать с воли книжки (конечно, проходящие через прокурорскую или жандармскую цензуру), легко себе представить, какую энергию мог бы развить каждый политический узник по части насыщения своих мозгов книжной премудростью. Но в огромном большинстве случаев заключенные не спасли этой работой своей психики от разлагающего влияния тюремной обстановки, очень часто впадали в состояние умственной и нравственной прострации, в особенности после той или иной полосы напряженного чтения запоем, хандрили, нервничали, вздорили с надзирателями и не находили в себе достаточной силы сопротивляемости против своей, столь обычной для всякого политического пленника, склонности к проявлениям тюремного бунтарства.

Что же касается Владимира Ильича, то его и в тюрьме никогда не покидала жизнерадостность. Окруженный в своей клетке грудою нужных ему источников, главным образом земско-статистических сборников, он с упоением отдавался процессу научнолитературного творчества, подготовляя к печати свой большой труд «Развитие капитализма в России». Быстро бегает перо по бумаге. Из-под пера выползают на свет божий ряды бисерных букв — это мысль Ильича, крепкая, могучая и в то же время подвижная, как ртуть, яркая, самосветящаяся, многогранная, «играющая», стремительно прокладывает себе дорогу к тысячам и десяткам тысяч других, неизмеримо более скромных познавательных аппаратов, заимствующих свой свет от центральных солнц в царстве науки. На сосредоточенном лице Ильича все время вспыхивают светлые блики, отображающие внутренний огонь его творческих эмоций.

...Прежде всего, напрашивается мысль о таком алчном чувстве творчества, которое знакомо далеко не всякому и которое составляет подлинную стихию его жизни. Он живет по-настоящему только тогда, когда его мысль творит, когда он весь, целиком, без остатка, отдается творческой работе. Сидит он, например, в четырех стенах тюремной камеры, обложенный статистическими сборниками, и с увлечением набрасывает на широком полотне свою огромную картину «развития капитализма в России». Каждая статистическая иллюстрация, каждая таблица блестяще подтверждает все его теоретические прогнозы. И глаза его излучают радость. И под белокурыми усами шевелится улыбка. Пленник царской опричнины, лишенный свежего воздуха, солнечного света, общества друзей, всех обычных аксессуаров культурной жизни, он тем не менее счастливейший из смертных, ибо он весь во власти творческих инстинктов.

 

Жандармы собирают улики

Из протокола допроса В. М. Волынкина 23 декабря 1895 года:

...При второй моей встрече с Меркуловым он дал мне адрес Василия Шелгунова, жившего по Александровской улице, дом № 23, кв. 5, и велел прийти к нему, потому что будет у него собрание. Я отправился к Шелгунову, застал у него рабочих Меркулова и Ивана Васильева с Обуховского завода и неизвестную мне до тех пор личность из интеллигентных... Этого последнего я теперь вполне признаю в показываемой мне вами фотографической карточке помощника присяжного поверенного Владимира Ильина Ульянова, имя, отчество, фамилию и звание которого я здесь слышу впервые. Я помню, что его называли рабочие, а именно Шелгунов, Василием, Владимиром, а как по отчеству, теперь позабыл. При моем появлении Ульянов прямо обратился ко мне и стал расспрашивать, подобно тому как это делал... Кржижановский, о расценке и т. п.

Я только один раз был у Шелгунова, а Ульянова раньше видел в квартире Кржижановского; он отворял мне дверь в первое мое посещение его... При встрече Ульянова в квартире Шелгунова я его спросил, приехал ли Григорий Иванович (Кржижановский) с дачи; Ульянов ответил, что не знает последнего, а когда ему напомнил о своей встрече на квартире Григория Ивановича, то Ульянов сказал, что передаст ему о моем желании с ним видеться и он приедет на квартиру Меркулова.

 

Из протокола допроса П. И. Акимова 3 января 1896 года:

Из числа предъявляемых вами мне фотографических карточек разных лиц я узнаю тех из них, которых вы называете Владимиром Ульяновым, Глебом Кржижановским, Иваном Яковлевым и Василием Старковым. Всех этих лиц я видел на... сходке у Зиновьева и Карамышева... Сходка эта происходила... в общей квартире Зиновьева и Карамышева, на Огородном переулке, дом № 6, и, кажется, это было 3 сентября... Там было человек шесть-семь кроме самих Карамышева и Зиновьева...

Относительно лиц, которых вы мне по карточкам называете Ульяновым, Кржижановским, то я положительно утверждаю, что обоих их я видел на упомянутой сходке, так как Ульянова помню, что он рыжий и лысый, а Кржижановского вы мне показывали, кроме того, здесь, в управлении.

У Зиновьева и Карамышева я был в сентябре еще раза два кроме описанного случая... Чтобы сказать точно, когда я именно видел Ульянова на сходке в квартире Зиновьева и Карамышева, нужно справиться в лавке общества потребителей по Петергофскому шоссе, когда мною были куплены в сентябре штаны за 2 рубля 50 копеек, так как я помню, что именно, купив штаны, идя из лавочки, я зашел к Зиновьеву и там застал сборище и в числе лиц, там находившихся, был и Ульянов. Тогда выяснится, когда я его видел, на сборище ли третьего сентября или в этот второй раз.

 

Из полицейского «Доклада»:

24 сентября он (П. И. Акимов) принес (данную ему Карамышевым книгу)... обратно и снова застал у Зиновьева и Карамышева сходку, на которой он видел Кржижановского и Владимира Ульянова, а также, сколько помнит, Яковлева и Старкова. Зиновьев сказал Акимову, что присутствующие, которые его не знают, стесняются, а потому он, отдав книгу, ушел.

 

Из протокола допроса П. М. Михайлова 13 января 1896 года:

В течение зимы 1895 года я посетил раз пять или шесть рабочего Никиту Меркулова, жившего по Шлиссельбургскому проспекту в доме Чугунова, и там мне приходилось встречать сходки, на которых присутствовали: интеллигентный, которого я теперь признаю в карточке Владимира Ульянова, и рабочие Семянникова завода Влас и фабрики Максвеля Илья, фамилий которых я не знаю; бывали там и другие рабочие, но я их совсем не знаю.

Ульянова, которого я фамилию здесь слышу в первый раз, я застал за чтением вслух брошюры «Ткачи», и мне Меркулов сообщил, что он руководит занятиями их кружка. Ульянова я раза два заставал в квартире Меркулова и нигде более его не встречал.

 

Из протокола допроса Б. И. Зиновьева 20 января 1896 года:

Как я уже говорил, моя деятельность выражалась большей частью в личной пропаганде среди рабочих, без всякой организации, но мной же был устроен кружок на квартире Петра Карамышева... В конце июня (1895 года) я познакомился с Акимовым, которого посещал вместе с Карамышевым.

Еще ранее я познакомился с Старковым, с Кржижановским, Запорожцем и Ульяновым, которые и посещали меня в квартире в Огородном переулке, дом № 6, кв. 2.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

...Доказано было сообщество и сношение с целым рядом арестованных одновременно с ним (Владимиром Ильичем) лиц... была доказана связь с рабочими в кружках, с которыми — за Невской заставой — Владимир Ильич занимался. Одним словом, доказательств для того, чтобы начать жандармское расследование, было вполне достаточно.

 

Из письма А. И. Ульяновой-Елизаровой М. Т. Елизарову 15 марта 1896 года:

Путешествую еще усиленно к Волькенштейну; он делает некоторые попытки, но все они, боюсь, не приведут ни к чему. С Володей поболтали нынче целый час; он бодр по-прежнему.

 

19 марта 1896 года мать Владимира Ильича обратилась в департамент полиции с просьбой освободить его на поруки.

 

Из донесения начальника жандармского управления В. И. Оноприенко в департамент полиции:

Вследствие отношения от 28 сего марта... с возвращением прошения вдовы действительного статского советника Марии Ульяновой имею честь уведомить департамент полиции, что ввиду, упорного запирательств Ульянова я полагал бы прошение Марии Ульяновой оставить без последствий.

 

Из письма председателя совета присяжных поверенных Петербургской судебной палаты В. О. Люстиха на имя вице-директора департамента полиции С. Э. Зволянского 27 мая 1896 года:

Позвольте обратиться к вашему доброму содействию по следующему поводу: помощник присяжного поверенного Владимир Ильин Ульянов довольно давно уже арестован по обвинению в государственном преступлении; мать и сестра его удостоверяют, что за это время здоровье его сильно расстроилось, и просят освободить его до решения дела на поручительство; присяжный поверенный Волькенштейн, при котором г. Ульянов состоит помощником, также об этом просит и готов принять сам поручительство. Зная вас как человека, всегда готового оказать посильную помощь страдающим, если обстоятельства это позволяют, я и решился просить вас не отказать в содействии и Ульянову к освобождению его с поручительством матери или г. Волькенштейна.

 

Из письма вице-директора департамента полиции В. О. Люстиху 12 июня 1896 года:

Вследствие письма от 27 минувшего мая имею честь уведомить, что вопрос об освобождении из-под стражи привлеченного к дознанию по делу политического характера помощника присяжного поверенного Владимира Ульянова уже неодновременно был возбуждаем его матерью, тем не менее ни жандармское управление, ни прокурорский надзор не признали возможным, по обстоятельствам дела, сделать что-либо в этом отношении. В настоящее время дознание об Ульянове производством уже закончено и находится в рассмотрении министерства юстиции.

 

Из протокола допроса В. И. Ульянова 30 марта 1896 года:

В квартирах рабочих на Васильевском острове, за Невской и Нарвской заставами я не бывал. Относительно предъявленных мне рукописей: 1) листок, на котором написано «Рабочее Дело» и по рубрикам указаны разные статьи; 2) рукопись о стачке ткачей в Иваново-Вознесенске; 3) стачка в мастерской механического изготовления обуви,— отобранных, по словам лиц, производящих допрос, у Анатолия Ванеева, — объясняю, что они писаны моей рукой, а также предъявляемая мне рукопись «Фридрих Энгельс» (из венской газеты «Neue Revue») писана мной, составляя перевод, сделанный мной во время пребывания за границей и приготовленный для напечатания в одном из русских изданий; фактических объяснений о рукописях под рубриками 1), 2) и 3) я представить не могу.

 

Из протокола допроса В. И. Ульянова 7 мая 1896 года:

К показанию своему от 30 марта сего года я добавить ничего не могу. Относительно же свертка, в котором, по словам лица, производящего допрос, оказались предъявленные мне на предыдущем допросе мои рукописи, я ничего сказать не могу. По поводу сделанного мне указания на имеющиеся против меня свидетельские показания — объясняю, что не могут дать объяснений по существу вследствие того, что мне не указаны показывающие против меня лица. Относительно своей заграничной поездки объясняю, что я предпринял ее, поправившись только что от болезни, воспаления легких, которою был болен весною 1895 г. в С.-Петербурге, причем я воспользовался при этом возможностью заняться по предметам своей специальности в Париже и Берлине — главным образом в Берлинской королевской библиотеке. Ни в какие сношения с эмигрантами я не вступал.

 

Из протокола допроса 27 мая 1896 года:

По поводу предъявляемого мне письма за подписью А. Полова, адресованного на Казанскую улицу (д. 61, кв. 11 или в скобках: д. 11, кв. 61), объясняю, что ни почерк письма, ни фамилия писавшего мне совершенно неизвестны, и письмо это, адресованное на адрес квартиры, в которой я никогда не жил, писано, очевидно, не ко мне. Предъявленная мне телеграмма из Regensburga от 25 апреля 1896 г., адресованная W. Ulianoff 3 St. = Petersburg, такого содержания:*¹⁰ послана, очевидно, не ко мне, а к какому-нибудь торговцу, судя по ее содержанию. Так как по поводу предъявленного мне на предыдущем допросе указания, что есть сведения о моих сношениях за границей с эмигрантом Плехановым, мне не сообщено, каковы эти сведения и какого рода могли быть эти сношения, то я считаю нужным объяснить, что эмигрант Плеханов проживает, как я слышал, вблизи Женевы, а я ни в Женеве, ни вблизи ее не был и, следовательно, не мог иметь с ним сношений.

 

К. М. Тахтарев:

Само собой разумеется, что и находясь в руках жандармов в департаменте полиции, Владимир Ильич проявил свой замечательный ум и железную волю, не обнаружив своего действительного значения для развития движения.

 

Из «Доклада по делу о возникших в С.-Петербурге в 1894 и 1895 годах преступных кружках лиц, именующих себя «социал-демократами»»:

Привлеченный к дознанию в качестве обвиняемого помощник присяжного поверенного Владимир Иванов*¹¹ Ульянов не признал себя виновным в принадлежности к социал-демократическому сообществу, отказался давать какие-либо объяснения о своем знакомстве с другими лицами и утверждал, что никогда не бывал в каких-либо кружках рабочих. Относительно найденных у него и у Анатолия Ванеева рукописей, из коих объявление к первому нумеру газеты «Рабочее дело» и две статьи о стачках оказались написанными рукою Ульянова, он уклонился от дачи показаний, но не отрицал, что эти рукописи и найденные у него статьи об Ярославской стачке*¹² написаны им. Свою поездку за границу Ульянов объяснил желанием приобрести некоторые книги, из которых он мог указать только два сочинения.

...Из... данных дознания оказывается, что студент С.-Петербургского технологического института Петр Кузьмин Запорожец был деятельным соучастником социал-демократического сообщества, так называемой «старой интеллигенции», и, судя по найденным у Анатолия Ванеева рукописям, является автором противоправительственного содержания статей, озаглавленных «К русским рабочим», «Фридрих Энгельс», «О чем думают наши министры» и корреспонденций о стачках, предназначавшихся для подпольной социал-демократической газеты «Рабочее дело»⁷²; а кроме сего написал найденное у Ульянова воззвание к рабочим «Мастерской приготовления механической обуви» и оказавшиеся у Малченко: описание Белостокской стачки и революционного характера воззвание под заглавием «Борьба с правительством».

...По обыску у Шелгунова оказались: 1) брошюра «Кто чем живет» Дикштейна, 2) три экземпляра брошюры «Ткачи», 3) три экземпляра брошюры «Рабочий день», 4) два экземпляра брошюры «Царь-голод», 5) воспроизведенное на мимеографе воззвание, начинающееся словами «Рабочие и работницы фабрики Торнтона»*¹³; это воззвание тожественно с найденным у Лепешинского и было разбросано на названной фабрике Шелгуновым.

На допросах в качестве обвиняемого запасный ефрейтор Василий Андреев Шелгунов, не признавая себя виновным, отрицал устройство им у себя на квартире тайных сходок и свое участие в кружке Меркулова. Никого из названных выше интеллигентов и рабочих, за исключением Меркулова и Семена Афанасьева, он не знает⁷³... Найденные у него революционные издания он получил от какого-то «Григория Николаевича», которого не признал по предъявляемым ему фотографическим карточкам лиц, привлеченных к дознанию.

...Обвиняемый Бабушкин на допросе заявил, что будто бы он никого из участвующих в сем дознании лиц не знает и ни на каких сходках рабочих не бывал.

 

П. Н. Лепешинский:

В общем и целом, из 88 лиц, привлекавшихся к делу, нашлась кучка в 5—6 человек, которые не просто старались отбояриться в своих показаниях какими-нибудь выдумками или пустяками с явным намерением втереть допрашивающим очки в глаза, а стали болтать все, что знали, не за страх, а за совесть, давши, таким образом, ценный материал, на котором прокуратура и построила все свое обвинение. К числу этих откровенных свидетелей принадлежал, между прочим, интеллигент Михайлов (зубной врач), уличенный впоследствии в провокаторстве, и рабочий Галл, тоже оказавшийся более чем предателем.

М. А. Сильвин:

Мартов почти с уверенностью говорил мне о нем (И. Н. Михайлове) как о провокаторе. Я... уже не стесняясь, предупреждал товарищей, в особенности рабочих, не иметь дела с этим мерзавцем. Это было ему передано, и он заявил тому же Мартову, что лично расправится с теми, кто будет распространять о нем позорящие слухи...

 

Из составленного В. И. Лениным в тюрьме в 1896 году сообщения от имени «стариков» членам петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса»:

На нашем следствии стариков предъявлено было обвинение в знакомстве с несколькими из этих народовольцев, но случай...*¹⁴ Вскоре после того кончилось первое дело Михайлова... *¹⁴ и др. сосланы, он остался безнаказан и повсюду говорил, что он подавал просьбу о помиловании и что это сделано им с намерением работать по-прежнему. К несчастью, нашлись люди, которые нашли этот факт недостаточно позорящим и приняли его под свое покровительство, и он, не пользовавшийся лично уважением рабочих, получил возможность упрочить и расширить свои связи.

Следует описание его приемов, навязывание рабочим денег, приглашение их на свою квартиру, открытие псевдонимов и пр. Благодаря этому и пользуясь полным доверием упомянутых лиц, он скоро узнал личности многих членов разных групп. Все они были арестованы. Когда один рабочий... *¹⁴ сказал, что получал книги от Михайлова, то он был взят, но сейчас же выпущен и до сих пор находится в СПБ. На следствии он в качестве обвиняемого оговорил всех своих товарищей, некоторым обвиняемым..,*¹⁴ читали подробный его доклад о составе разных групп.

 

В центре всего происходящего

П. Н. Лепешинский:

Щелкает ключ в дверной форточке. Высовывается голова надзирателя с бледным засушенным лицом, с глазами мертвеца и с рыжей редкой растительностью на облыселой голове. Он молча просовывает через форточку полотерную щетку и кусок воску.

- Гм... черт побери!..— мысленно реагирует недовольный узник на этот молчаливый акт приглашения поработать ногами. Не то чтобы он считал ниже своего достоинства обращаться из человека науки в потеющего полотера, а уж больно некстати подоспел этот перерыв. В самом ведь интересном месте прервали, когда подытоженная таблица однолошадных и многолошадных должна была развернуть перед восхищенным взором автора великолепную картину расслоения деревни... Еще бы с четверть часа, и все было бы готово... А тут вот эта щетка с воском. Досадно, очень досадно!

Ильич мог бы отказаться от этого полотерного удовольствия. Натирание асфальтовых полов в камере рекомендуется заключенным в интересах санитарии и их физического самочувствия, не представляя очень уж обязательной повинности. Но было бы совершенно непохоже на Ильича уклониться от этого дела. Во-первых, его крепкий организм требует моциона, а во-вторых, он вовсе не хотел бы приобрести репутацию барчука, страдающего боязнью физического труда. Да в конце-то концов и таблица с безлошадными не убежит. Итак, за дело.

И вот Ильич со всей свойственной ему энергией начинает танцевать по камере, наблюдая за тем, как из-под его ноги со щеткой тусклая, матовая поверхность давно не подвергавшегося натиранию асфальта превращается мало-помалу в зеркальную гладь. Он тяжело уже дышит от непривычных для его организма трудовых процессов, сердце бьется учащенным темпом, обильный пот покрывает крупными каплями лоб, но ему ни на одну секунду не приходит в голову соблазнительная идея «слукавить», оставить неотполированным какой-нибудь уголок, не доделать работы.

Опять щелкает ключ в двери.

- Прогулка,— коротко объявляет надзиратель.

Это тоже не из последних наслаждений в мире.

Интересно прогуляться по ажурным лестницам тюрьмы, спускаясь вниз и питая некоторую надежду на один миг увидеть поворачивающую за угол фигуру товарища. Приятно хватить жадными легкими свежего воздуха на дворе. Очень хорошо бывает на душе и тогда, когда из своей прогулочной клетки в течение 15 минут наблюдаешь кусочек трудовой жизни на тюремном дворе: видишь, как дворники колют дрова, а уголовные распиливают поленья, или же вскидываешь глаза к небу, где в голубой дали тают от весеннего солнца кусочки белой кисеи.

 

Н. К. Крупская:

...Как ни владел Владимир Ильич собой, как ни ставил себя в рамки определенного режима, а нападала, очевидно, и на него тюремная тоска. В одном из писем он развивал такой план. Когда их водили на прогулку, из одного окна коридора на минутку виден кусок тротуара Шпалерной. Вот он и придумал, чтобы мы — я и Аполлинария Александровна Якубова — в определенный час пришли и стали на этот кусочек тротуара, тогда он нас увидит. Аполлинария почему-то не могла пойти, а я несколько дней ходила и простаивала подолгу на этом кусочке. Только что-то из плана ничего не вышло, не помню уже отчего.

 

Г. М. Кржижановский:

За все 14 месяцев отсидки мне ни разу не пришлось столкнуться с Владимиром Ильичем в каком-нибудь из длинных коридоров «предварилки». Выход каждого из нас на прогулку или на допрос сопровождался целой стратегией предупредительных на этот счет средств, вплоть до длительного посвиста включительно, предупреждавшего тюремных надзирателей других поперечных флангов здания об опасности встречи.

 

М. А. Багаев:

Это была довольно большая круглая клетка, разделенная радиусами на 18 отделений, одно из них служило коридором, через который проходили в свои клетки заключенные. Середина клетки внутри представляла площадку, на которую выходили 17 узеньких дверок отделений для гуляний. Над площадкой возвышалась вышка-беседка, где расхаживало трое надзирателей, зорко следящих за заключенными...

Место для гуляния оказалось небольшим: шириной около двери 1 1/4 метра, а на наружной стороне метра два с половиной, длиной метров семь. Одно отделение от другого отделялось тесовым, окрашенным в коричневую краску плотным забором высотой до 3 метров. Увидеть заключенного, гуляющего в соседнем отделении, было невозможно.

Гуляли политические и уголовные одновременно и располагались по отделениям так, что соседями политического заключенного с той и другой стороны были уголовные. В таком же порядке размещались заключенные и в камерах. Во всем видна была продуманная система изоляции политических заключенных друг от друга.

Загородки для прогулок Владимир Ильич, по свидетельству Сильвина, называл шпацирен-стойлами... С рисунка художника В. Бескарапайного

 

Г. М. Кржижановский:

Окошки в камерах Дома предварительного заключения расположены таким образом, что видеть через их решетку тюремный двор можно было только несколько подтянувшись, что делает такую операцию не особенно легкой, тем более что сквозь тюремное очко тяжелой запертой двери надзиратели почти непрерывно следят, чтобы такие манипуляции заключенными не производились. Тем не менее никакие силы зла не могли бы удержать меня от подобного рода маневра в те часы, когда, по моим наблюдениям, в той клетке для прогулок, которая была видна из окна моей камеры, должен был находиться Владимир Ильич. Он точно так же был убежден в том, что вероятность такого свидания на расстоянии в некоторых случаях велика, и мы немедленно вступали в переговоры путем сигнализации пальцами по тюремной азбуке. И сейчас проносится в моей памяти дорогое его лицо, эти поспешные сигналы и невольная оглядка на ходящего в центре круга прогулок угрюмого часового. Вот глядит он на меня с какой-то особо веселой напряженностью и спешно телеграфирует:

- Под тобой хохол!

Я бросаюсь на пол своей надоевшей камеры и в узкое отверстие, окружающее обшлагом железную трубу отопления, пронизывающую пол моей камеры, кричу своему соседу... Увы наш самый изощренный конспиратор... С. И. Радченко полузадушенным голосом приветствует меня.

- Неужели это ты здесь?

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Да, тюремное начальство на этот раз действительно дало маху: однопроцессники очутились рядом, без прослоя уголовного элемента, как это делалось обычно, — и Владимир Ильич не замедлил использовать эту ситуацию. А прокурору и жандармам, вероятно, пришлось немало удивляться той согласованности показаний... С. И. Радченко⁷⁴ с нашими показаниями и такой его ориентированности в ходе нашего процесса, которые могли получиться только в результате такого удачного соседства.

К счастью для Ильича, условия тюремного заключения сложились для него, можно сказать, благоприятно. Конечно, он похудел и, главным образом, пожелтел к концу сидения, но даже желудок его, относительно которого он советовался за границей с одним известным швейцарским специалистом, был за год сидения в тюрьме в лучшем состоянии, чем в предыдущий год на воле. Мать приготовляла и приносила ему три раза в неделю передачи, руководствуясь предписанной ему указанным специалистом диетой; кроме того, он имел платный обед и молоко. Очевидно, сказалась благоприятно и регулярная жизнь этой российской «санатории», жизнь, о которой, конечно, нечего было и думать при нервной беготне нелегальной работы.

...С мая (1896 года) мы вместе с матерью и сестрою Марией Ильиничной приехали туда (в Петербург) с тем, чтобы поселиться на даче поблизости, навещать брата и заботиться о нем. Для меня выезд из Москвы на это лето диктовался еще отношением ко мне московской полиции и жандармерии, предложившей мне выехать перед коронацией Николая II из Москвы.

Мы разделили свидания. Мать с сестрой отправлялись на личные, по понедельникам — в те времена на них давалось по 1/2 часа,— а я по четвергам, на свидания за решеткой, которые мы с братом предпочитали, во-первых, потому, что они были более продолжительны — минимум час (помню одно свидание, длившееся 1 1/2 часа),— а главным образом потому, что на них можно было сказать гораздо больше: надзиратель полагался один на ряд клеток и говорить можно было свободнее.

 

Н К. Крупская:

...Арестуют его — она (мать Владимира Ильича) опять на посту, часами просиживает в полутемной приемной Дома предварительного заключения, ходит на свидания, носит передачи, и только чуть-чуть дрожит у нее голова.

 

Д. И. Ульянова- Елизарова:

Свидания с ним бывали очень содержательны и интересны. Особенно много можно было поболтать на свиданиях за решеткой. Мы говорили намеками, впутывая иностранные названия для таких неудобных слов, как «стачка», «листовка». Наберешь, бывало, новостей и изощряешься, как передать их. А брат изощрялся, как передать свое, расспросить. И как весело смеялись мы оба, когда удавалось сообщить или понять что-либо такое запутанное. Вообще наши свидания носили вид беспечной оживленной болтовни, а в действительности мысль была все время напряжена: надо было суметь передать, суметь понять, не забыть всех поручений. Помню, раз мы чересчур увлеклись иностранными терминами, и надзиратель за спиной Владимира Ильича сказал строго:

- На иностранных языках говорить нельзя, только на русском.

- Нельзя,— сказал с живостью, обертываясь к нему, брат,— ну, так я по-русски говорить буду. Итак, скажи ты этому золотому человеку...— продолжал он разговор со мной.

Я со смехом кивнула головой: «золотой человек» должно было обозначать Гольдмана, то есть не велели иностранных слов употреблять, так Володя немецкое по-русски перевел, чтобы нельзя было понять, кого он называет...

Зимой 1896 года, после каких-то арестов (чуть ли не после ареста Потресова), я запоздала случайно на свидание, пришла к последней смене, чего обычно не делала; Владимир Ильич решил, что я арестована, и уничтожил какой-то подготовленный им черновик.

Но подобные волнения бывали лишь изредка, по таким исключительным поводам, как новые аресты: вообще же Ильич был поразительно ровен, выдержан и весел на свиданиях и своим заразительным смехом разгонял наше беспокойство...

...У меня была тесная связь с оставшимися на воле членами «Союза борьбы», и я специально видалась с ними перед свиданием, чтобы получать из первых рук — от Надежды Константиновны, Якубовой, Сильвина и других — сведения о ходе работы и забастовки, которые, кроме того, и из более широких источников слышала.

 

П. И. Лепешинский:

Одиночное заключение в так называемой «предварилке», в сущности говоря, нисколько не достигает преднамеченных авторами этой системы целей изоляции «преступника» от общения с другими людьми и даже с другими его товарищами по тюрьме...

Во-первых, нет ничего проще, как завязать сношения с внешним миром. Можно зашивать записочки на клочках тонкой бумаги в белье, которое сдается «на волю» в стирку, можно с воли в «приношениях» (например, в ягодах вишневого варенья) получать крошечные комочки бумаги с драгоценными информациями, можно переписываться с помощью чуть заметно отмеченных точками букв в книгах и т. д. и т. д.

И Владимир Ильич со свойственной ему подвижностью вечно творческой мысли довольно быстро одолевает «технику» этого дела.

 

Н. К. Крупская:

Сношения с Владимиром Ильичем завязались очень быстро... Техника конспиративной переписки у нас быстро совершенствовалась.

 

А. И. Ульянова- Елизарова:

Обилие передаваемых книг благоприятствовало нашим сношениям посредством их. Владимир Ильич обучил меня еще на воле основам шифрованной переписки, и мы переписывались с ним очень деятельно, ставя малозаметные точки или черточки в буквах и отмечая условным знаком книгу и страницу письма.

Ну и перепортили мы с этой перепиской глаза немало! Но она давала возможность снестись, передать что-либо нужное, конспиративное и была поэтому неоцененна. При ней самые толстые стены и самый строгий начальнический надзор не могли помешать нашим переговорам. Но мы писали, конечно, не только о самом нужном. Я передавала ему известия с воли, то, что неудобно было, при всей маскировке, сказать на свидании. Он давал поручения такого же рода, просил передать что-либо товарищам, завязывал связи с ними...

...Через волю же сговаривался Ильич о внутритюремной переписке, указывал, где именно на прогулке следовало искать его корреспонденту закатанную в хлебный мякиш и прилепленную записку. Прогулка происходила тогда в так называемых «стойлах», или «загонах»... Так вот подробное указание, в которой из клеток, между какими по счету досками и в каком конце следовало искать почту, устанавливало место ее и на дальнейшее время.

 

П. И. Лепешинский:

Что же касается сношений с товарищами по работе, одновременно вместе с ним (или немного позже, в 1896 году) водворенными в «предварилку» (Кржижановский, Старков, Ванеев, Запорожец, Цедербаум), то это для него (Владимира Ильича) не представляло никаких трудностей...

...Возможностей для сношения между заключенными было многое множество, и никакие меры борьбы тюремного начальства с этим «злом» не могли его пресечь. Разговоры посредством перестукивания в «предварилке» пользовались полным правом гражданства. Перестукивались не только с соседними камерами справа и слева, но и по паровой трубе — по вертикали — с любым этажом. Все книжки тюремной библиотеки носили следы разговоров между заключенными посредством чуть заметного укола иголкой под буквами. Не без успеха можно было подбросить скомканную записочку через забор к соседу во время прогулки. Не брезгали и возможностью дать знать о себе путем росчерка своей фамилии в камере, куда предварительно приводят заключенного, позванного на свидание, или же в бане, на заборе во время прогулки и в тому подобных местах. Изредка даже можно было видеть кого-нибудь из товарищей по заключению, если при путешествии по веренице лестниц несколько замедлить ход, к величайшей досаде надзирателя, или поторопиться при повороте за угол, причем другой заключенный или покажется сзади по той же стороне из-за угла или мелькнет спереди, мелькнет лишь на одно мгновенье, как метеор, но и этого бывает иногда достаточно, чтобы судить о том, кто еще из знакомых лиц попал под гостеприимную сень «предварилки».

 

Г. М. Кржижановский:

Несмотря на крайне суровый режим тогдашней «предварилки», нам все же удалось при посредстве тюремной библиотечки и при посредничестве лиц, приходивших к нам на свидание, вступить в деятельные сношения друг с другом. Дело при этом не обошлось без некоторого курьеза. Вышло как-то так, что вместо моего первого письма, написанного точками в условленной книге шифром по определенному стихотворению, Владимиру Ильичу попала другая книга в тюремной библиотеке, в которой тоже точками оказалось написанным шифрованное письмо. Владимир Ильич рассказывал мне потом, что, применив условленный шифр и получив осечку, он весьма вознегодовал на меня за недопустимую путаницу. Но не в его правилах было отступать. Шифровальщик во всяком случае не из числа опытных, обдумывая ситуацию, он немедленно делает простые и правильные выводы. Знаки, которыми он будет пользоваться, по своей повторяемости будут, вероятно, вполне соответствовать повторяемости букв в любом обычном тексте. Тогда он начинает высчитывать, сколько раз и в каком соотношении друг к другу повторяется та или иная буква и ищет соответствия этой повторяемости в цифири зашифрованного письма. После двухдневной работы письмо было прочитано, и оказалось, что я тут ни при чем: Владимир Ильич расшифровал переписку одного уголовного с другим.

 

М. А. Сильвин:

Однажды я получил отмеченное точками в одной из книг тюремной библиотеки дружеское письмецо Владимира Ильича.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

...Брат переписывался с товарищами точками в книгах местной библиотеки, и тогда надо было передать через родных совет взять такую-то книгу. М. А. Сильвин рассказывает, что более года спустя, получая книги из тюремной библиотеки, обнаружил переписку точками и иной раз расшифровывал ее, установив однажды переписку Владимира Ильича с Кржижановским или Старковым. Переписка эта, говорит Михаил Александрович, была большею частью невинного содержания. Добавлю к этому, что Владимир Ильич вел переписку главным образом с целью ободрить товарищей и особенно часто писал и высказывал и мне заботу о тех, кто, по его сведениям, нервничал и чувствовал себя плохо. Очень внимательно расспрашивал меня о здоровье, о том, не нуждаются ли они в чем-нибудь.

 

Г. М. Кржижановский:

Для меня лично и для большинства других товарищей неоценимым спасительным и подкрепляющим средством была дружба с Владимиром Ильичем...

Я не в состоянии воспроизвести теперь нашей деятельной тюремной переписки с Владимиром Ильичем, но отчетливо помню лишь одно: получить и прочесть его письмо — это было равнозначно приему какого-то особо укрепляющего и бодрящего напитка, это означало немедленно подбодриться и подтянуться духовно. В этом человеке было такое громадное духовное богатство, такое умение по-хорошему и с нужной стороны воздействовать на настроение нуждающегося в этом другого человека, что уже одни эти качества при всяких условиях, а в тюрьме в особенности, делали его совершенно незаменимым товарищем.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Он (Владимир Ильич) очень заботился о товарищах: писал ободряющие письма тому, кто, как он слышал, нервничал; просил достать тех или иных книг; устроить свидание с тем, кто не имел его. Эти заботы брали много времени и у него и у нас. Его неистощимое, бодрое настроение и юмор поддерживали дух и у товарищей.

 

Н. К. Крупская:

Характерна была заботливость Владимира Ильича о сидящих товарищах. В каждом письме на волю был всегда ряд поручений, касающихся сидящих: к такому-то никто не ходит, надо подыскать ему «невесту», такому-то передать на свидании через родственников, чтобы искал письма в такой-то книге тюремной библиотеки, на такой-то странице, такому-то достать теплые сапоги и прочее. Он переписывался с очень многими из сидящих товарищей, для которых эта переписка имела громадное значение. Письма Владимира Ильича дышали бодростью, говорили о работе. Получая их, человек забывал, что сидит в тюрьме, и сам принимался за работу. Я помню впечатление от этих писем (в августе 1896 года я тоже села). Письма молоком приходили через волю в день передачи книг — в субботу. Посмотришь на условные знаки в книге и удостоверишься, что в книге письмо есть. В шесть часов давали кипяток, а затем надзирательница водила уголовных в церковь. К этому времени разрежешь письмо на длинные полоски, заваришь чай и, как уйдет надзирательница, начинаешь опускать полоски в горячий чай — письмо проявляется (в тюрьме неудобно было проявлять на свечке письма, вот Владимир Ильич додумался проявлять их в горячей воде), и такой бодростью оно дышит, с таким захватывающим интересом читается. Как на воле Владимир Ильич стоял в центре всей работы, так в тюрьме он был центром сношений с волей.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Было чрезвычайно бодрое и подъемное настроение. Год коронации Николая II с его знаменитой Ходынкой⁷⁵ отмечен первым пробным выступлением рабочих двух главных центров, как бы первым, зловещим для царизма маршем рабочих ног, еще не политическим, правда, но уже тесно сплоченным и массовым. Более молодым товарищам трудно оценить и представить себе все это теперь, но для нас, после тяжелого гнета 80-х годов, при кротообразном существовании и разговорах по каморкам стачка эта была громадным событием. Перед нами как бы «распахнулись затворы темницы глухой в даль и блеск лучезарного дня», как бы выступил сквозь дымку грядущего облик того рабочего движения, которым могла и должна была победить революция. И социал-демократия из книжной теории, из далекой утопии каких-то марксистов-буквоедов приобрела плоть и кровь, выступила как жизненная сила и для пролетариата и для других слоев общества. Какое-то окно открылось в душном и спертом каземате российского самодержавия, и все мы с жадностью вдыхали свежий воздух и чувствовали себя бодрыми и энергичными, как никогда...

С одной стороны, это настроение воли должно было, вероятно, вызывать во Владимире Ильиче и его товарищах более страстное стремление выйти на простор из тюрьмы; а с другой, бодрое настроение за стенами при общении с ним, которому тогдашние — очень льготные как сравнительно с предыдущим, так и с последующим периодом — условия заключения давали широкую возможность, поддерживало, несомненно, бодрость в заключенных. Известно ведь, что никогда тюрьма не переносится так тягостно, как в годы затишья и реакции: естественная в тюрьме склонность преувеличивать мрачные стороны питается общей атмосферой.

...Он (Владимир Ильич) сумел устроить свою жизнь так, что весь день был наполнен. Главным образом, конечно, научной работой. Обширный материал для «Развития капитализма в России» был собран в тюрьме. Владимир Ильич спешил с этим. Раз, когда к концу сидения я сообщила ему, что дело, по слухам, скоро оканчивается, он воскликнул:

— Рано, я не успел еще материал весь собрать.

Но и этой большой работы было ему мало. Ему хотелось принимать участие в нелегальной, революционной жизни, которая забила тогда ключом.

 

Н. К. Крупская:

...И из тюрьмы Ильич руководил движением.

 

К. М. Тахтарев:

...Связь Владимира Ильича со своими товарищами... не порвалась и после того, как Владимир Ильич был заключен в тюрьму. Он не только мысленно продолжал жить на воле, но и продолжал участвовать в рабочем движении, даже находясь в одиночной камере Дома предварительного заключения. Через своих друзей, передававших ему припасы, книги и журналы и приходивших к нему на свидание, когда, наконец, свидания были разрешены, Владимир Ильич получал сведения о дальнейшем ходе рабочего движения и о продолжавшейся деятельности «Союза». В свою очередь, Владимир Ильич передавал на волю свои пожелания, советы товарищам... Даже находясь в тюрьме, он всеми силами помогал развивавшемуся социал-демократическому движению и до известной степени руководил его направлением...

Находясь в тюрьме, Владимир Ильич зорко следил за всем, что происходит на воле. Осведомляемый постоянно друзьями о ходе рабочего движения и деятельности «Союза», Владимир Ильич и в тюрьме продолжал жить одной жизнью с товарищами, действовавшими на свободе, радуясь их успехам.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

...Он (Владимир Ильич)... не мог оставить вне поля своего зрения нелегальную работу. И вот Ильич стал писать... нелегальные вещи и нашел способ передавать их на волю.

 

П. Н. Лепешинский:

Из занимаемой им (Владимиром Ильичем) камеры время от времени вылетают его мысли-ласточки, которые в форме призывных прокламаций то там, то сям будят сознание и волнуют сердца пролетариев.

 

Н. К. Крупская:

Владимир Ильич написал молоком целую брошюру «О стачках» которая потом была проявлена, переписана и сдана в типографию.

 

П. Ф. Куделли:

...Брошюра В. И. Ульянова (Ленина) «О стачках» была передана «Союзом борьбы» (в типографию) 10 мая 1896 года, когда автор ее сидел в Доме предварительного заключения. О ней сохранились некоторые более подробные сведения: брошюра «О стачках» была передана Аполлинарией Якубовой Л. М. Книпович, а последняя передала народовольцам через Катанскую. Брошюра была принята народовольцами, но, по мнению Е. Прейс... требовала исправлений и с этой целью была снова отправлена «Союзу» и затем получена обратно. Прейс в своем показании говорит, что «О стачках» была написана на 98 четвертушках от руки. Брошюра хотя и была назначена к набору, но напечатать ее не успели, ибо... Лахтинская типография 24 июня 1896 года была арестована и рукопись попала в охранное отделение или в департамент полиции и, по-видимому, бесследно пропала...

Проект программы партии

Н. К. Крупская:

Весной 1896 года, когда Владимир Ильич сидел в тюрьме, мы переписывались с ним о подготовке съезда...

Ильич из тюрьмы стал настаивать на созыве I съезда, писать популярную программу партии, говорил, какое организующее значение имеет программа.

 

В. И. Ленин:

В этом проекте*¹⁵ точно указан тот класс, который один только может быть в России (как и в других странах) самостоятельным борцом за социализм — рабочий класс, «промышленный пролетариат»; — указана та цель, которую должен ставить себе этот класс — «переход всех средств и предметов производства в общественную собственность», «устранение товарного производства» и «замена его новой системой общественного производства» — «коммунистическая революция»; — указано «неизбежное предварительное условие» «переустройства общественных отношений»: «захват рабочим классом политической власти»; — указана международная солидарность пролетариата и необходимость «элемента разнообразия в программах социал-демократов различных государств сообразно общественным условиям каждого из них в отдельности»;— указана особенность России, «где трудящиеся массы находятся под двойным игом развивающегося капитализма и отживающего патриархального хозяйства»; — указана связь русского революционного движения с процессом создания (силами развивающегося капитализма) «нового класса промышленного пролетариата — более восприимчивого, подвижного и развитого»; — указана необходимость образования «революционной рабочей партии» и ее «первая политическая задача» — «низвержение абсолютизма»; — указаны «средства политической борьбы» и выставлены ее основные требования.

Все эти элементы программы, по нашему мнению, совершенно необходимы в программе социал-демократической рабочей партии,— все они выставляют такие тезисы, которые с тех пор получали все новые и новые подтверждения как в развитии социалистической теории, так и в развитии рабочего движения всех стран,— в частности, в развитии русской общественной мысли и русского рабочего движения.

...Это была программа группы заграничных революционеров, которые сумели верно определить единственный, обещающий успех, путь развития движения, но которые в то время не видели еще перед собой сколько-нибудь широкого и самостоятельного рабочего движения в России.

 

Н. К. Крупская:

Когда составлялся этот проект, массового рабочего движения у нас в России еще не было, и это не могло не наложить печати на весь проект. Когда в 1896 году началась подготовка I съезда партии, Ленин, сидя в тюрьме, думал о том, что теперь надо дать уже иного типа программу, популярную, понятную каждому сознательному рабочему, программу, которая была бы непосредственным руководством к действию. И... Ильич в своей камере строчил молоком и пересылал на волю проект популярного изложения программы партии и объяснительную записку к ней.

 

В. И. Невский.

Если сравнить «Проект программы» Ленина с двумя программами группы «Освобождение труда», то прежде всего бросается в глаза различная архитектоника этих программ. В то время как в плехановских программах в начале дается характеристика конечных целей, к которым стремится партия рабочего класса, в программе Ленина в пункте первом дается характеристика российского капитализма в конце 90-х годов...

Блестяще изложен комментарий к первой части программы — описание развития капитализма в России, возросшей невиданной эксплуатации рабочих, разорение крестьянства, стихийный рост рабочего движения, его переход из отдельных восстаний на отдельных фабриках и заводах в общероссийское, роль правительства и государства как аппарата подавления рабочих и крестьян со стороны господствующих классов.

Программа Ленина разделена на три части: в первой части указывается, какое положение занимает рабочий класс в современном обществе, какой смысл и значение имеет его борьба с фабрикантами и каково политическое положение рабочего класса в русском государстве; во второй части изложены задачи партии и в третьей — программа-минимум...

Плехановские (программы) являются в большой степени сколками с заграничных программ, у Ленина же — продуктом творчества для русских рабочих тогдашней стадии их развития. И в этой одной из первых работ Ленина мы видим... уменье подойти к массам, изложить им на их языке, а не «по-ученому», достижения современной науки...

В высшей степени интересны шесть пунктов части Б, где определяется задача партии. Комментарий к этой части является самым блестящим местом из всего «объяснения программы». И сам Ленин считает эту часть программы самой важной частью ее.

Он так и говорит: «Этот пункт программы самый важный, самый главный...» «Деятельность партии,— говорит он дальше,— должна состоять в содействии классовой борьбе рабочих. Задача партии состоит не в том, чтобы сочинить из головы какие-либо модные средства помощи рабочим, а в том, чтобы примкнуть к движению рабочих, внести в него свет, помочь рабочим в этой борьбе, которую они уже сами начали вести. Задача партии защищать интересы рабочих и представлять интересы всего рабочего движения».

Это определение, в чем должна заключаться помощь рабочим со стороны партии, является наиболее ярким местом всего объяснения.

Здесь даются удивительные по краткости, меткости и точности формулировки классового самосознания рабочих, характеристики исторических фаз русского рабочего движения и оттеняется ярко его политическая тенденция.

В высшей степени важны еще две черты ленинского проекта, это — пункт о «поддержке всякого общественного движения» и аграрные требования.

Комментарий к первому из указанных моментов не оставляет никакого сомнения в том, что эта поддержка всякого революционного движения буржуазии против самодержавия имеет единственную цель — очистить классовую борьбу рабочих от всех пережитков феодального строя и сделать ее чисто классовой борьбой против буржуазии...

Переходя к аграрным требованиям ленинского проекта, мы видим, что все они (только в развитой и более точной формулировке), вплоть до требования возвращения отрезков, вошли в программу 2-го съезда (партии).

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

«Объяснения» к программе кончаются пунктом Б. 3., между тем как в проекте имеются пункты Г. Д. Не хватает, таким образом, объяснения к большой части программы и к наиболее интересной аграрной ее части.

Между тем последнюю часть объяснений переписывала я и помню прекрасно, что передала Потресову вполне законченный список; да и воспоминания последнего говорят, что переданный ему экземпляр был с концом.

Чем объясняется появление гектографированного списка с оборванным концом, а равно и то, каким образом дошел до нас этот документ, который в то время считался уничтоженным (что подтверждается и А. Н. Потресовым),— это остается пока под вопросом...

Надежда Константиновна припоминает, что летом 1896 года, когда она переписывала «Объяснения», целый ряд страничек книги не проявился вовсе. Не является ли гектографированный список отпечатком какого-либо неполного, не доведенного до конца экземпляра? Не повторил ли Владимир Ильич не проявившееся сначала — снова? Это вполне возможно при непрерывававшейся конспиративной переписке его как со мною, так и с Надеждой Константиновной со времени ее ареста...

 

Н. К. Крупская:

«Объяснения» писаны Владимиром Ильичем... Это можно определить сразу, так как среди работников того времени не было никого, кто так хорошо знал бы фабричные законы. (Владимир Ильич специально изучал их, как это видно и по брошюре «О штрафах», и по брошюре «Новый фабричный закон».) «Объяснения» обнаруживают также прекрасное знакомство автора со статистическими данными об отхожих промыслах, о переселениях и прочем,— из работавших в то время в Питере только Владимир Ильич так хорошо знал эти данные, так внимательно изучал их. Характерен и свойственный брошюрам Владимира Ильича, написанным им в тот период времени, «разъяснительный» тон.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Сначала Владимир Ильич тщательно уничтожал черновики листовок и других нелегальных сочинений после переписки их молоком, а затем, пользуясь репутацией научно работающего человека, стал оставлять их в листах статистических и иных выписок, нанизанных его бисерным почерком. Да такую, например, вещь, как подробную объяснительную записку к программе, и нельзя было бы уничтожить в черновом виде: в один день ее нельзя было переписать; и потом Ильич, обдумывая ее, вносил постоянно исправления и дополнения. И вот раз на свидании он рассказывал мне со свойственным ему юмором, как на очередном обыске в его камере жандармский офицер, перелистав немного изрядную кучу сложенных в углу книг, таблиц и выписок, отделался шуткой:

- Слишком жарко сегодня, чтобы статистикой заниматься.

Брат говорил мне тогда, что он особенно и не беспокоился:

- Не найти бы в такой куче, — а потом добавил с хохотом: — Я в лучшем положении, чем другие граждане Российской империи, — меня взять не могут.

Он-то смеялся, но я, конечно, беспокоилась, просила его быть осторожнее и указывала, что если взять его не могут, то наказание, конечно, сильно увеличат, если он попадется; что могут и каторгу дать за такую дерзость, как писание нелегальных вещей в тюрьме.

 

Н. К. Крупская:

И поэтому я всегда с тревогой ждала возвращения от него книги с химическим посланием. С особенной нервностью дожидалась я возвращения одной книги: помнится, с объяснительной запиской к программе, которая, я знала, вся сплошь была исписана между строк молоком. Я боялась, чтобы при осмотре ее тюремной администрацией не обнаружилось что-нибудь подозрительное, чтобы при долгой задержке буквы не выступили — как бывало иногда, если консистенция молока была слишком густа,— самостоятельно. И, как нарочно, в срок книги мне не были выданы. Все остальные родственники заключенных получили в четверг книги, сданные в тот же день, а мне надзиратель сказал кратко: «Вам нет», в то время как на свидании, с которого я только что вышла, брат заявил, что вернул книги. Эта в первый раз случившаяся задержка заставила меня предположить, что Ильич попался; особенно мрачной показалась и всегда мрачная физиономия надзирателя, выдававшего книги. Конечно, настаивать было нельзя, и я провела мучительные сутки до следующего дня, когда книги, в их числе книга с программой, были вручены мне.

Летом 1896 года я поехала в Киев, чтобы столковаться об издании общей нелегальной газеты и о подготовке съезда партии. Я должна была повидать Веру Крыжановскую и Тучапского⁷⁶. Но, заехав предварительно в Полтаву, я встретила там Тучапского, Румянцева, Арона Лурье, Саммера. Обо всем столковались в Полтаве.

 

«Союз борьбы» держит экзамен

М. А. Сильвин:

Поводом к забастовке была неуплата рабочим за прогульные не по их вине три дня «священного коронования» Николая II, 14—16 мая. Требование этой уплаты уже само по себе в условиях того времени было политическим выступлением. Петербургские ткачи как бы отказались присоединиться к общему «национальному» празднику и пожертвовать трехдневный заработок во славу монархии. Это говорит о довольно уже высоком уровне классового сознания петербургского пролетариата...

Забастовка... была организована всецело самими рабочими, инициативные группы которых переходили с одной фабрики на другую, призывали к забастовке, организовывали ее всюду, выдвигая одинаковые требования. В отличие от прежних «бунтов», наподобие того, какой еще в 1894 году был на Семянниковском заводе (с разгромом фабричных контор, избиением мастеров и управляющих, разрушением машин), забастовка проходила мирно, с большой выдержкой, в чем, без сомнения, сказалось влияние «Союза борьбы»...

Движение началось 23 мая (1896 года) на Российской бумагопрядильной мануфактуре на Обводном канале...

 

И. Горев:

Забастовка... к началу июня... уже охватила весь текстильный Петербург, то есть не меньше 30—35 тысяч рабочих обоего пола (даже официальное правительственное сообщение, выпущенное после забастовки, называло цифру в 25000). Эти цифры, по тем временам ошеломляющие, быстрота распространения забастовки, однородность требований и особенно организованность, сознательность, выдержка, проявленные рабочими,— все это как громом поразило все так называемое русское «общество». Только что произошла в Москве страшная Ходынская катастрофа. Новое царствование, как стали потом говорить в народе, «пошло по крови». И когда не замолкли еще придворные коронационные торжества и балы, ни капельки не смущенные тысячными жертвами Ходынки, а интеллигентное «общество» раболепно и позорно молчало, эта многотысячная стройная забастовка тех самых пролетариев, над которыми как над надеждой марксистов еще совсем недавно так весело смеялись народники всех сортов, оказалась единственным голосом, свидетельствовавшим, что в новом царствовании не все обстоит благополучно. Это был поистине первый подземный удар того грозного и страшного землетрясения, которое двадцать лет спустя поглотило романовскую династию и затем потрясло до основания весь капиталистический мир.

Неудивительно, что застигнутое врасплох правительство совершенно растерялось в первый момент, что полиция беспомощно толклась на месте, переходя от угроз к увещаниям и обратно, а то и просто не вмешиваясь в ход забастовки. Неудивительно, что весь Петербург буквально только и говорил о забастовке, явно сочувствуя рабочим и с чувством тайного уважения глядя с проезжавших мимо конок на пустые и безмолвные громады фабричных корпусов.

Ну, а мы, «юные марксисты», на этот раз не только «задирали нос», мы были буквально пьяны от радости и гордости. Это ведь был наш экзамен на аттестат зрелости, на право существования рабочей социал-демократической партии в России. Это было торжество марксизма...

Но после первого порыва радости, после первых маленьких листочков с простым перечислением требований забастовщиков надо было приниматься за огромную, лихорадочную агитационную и организационную работу, которую принесла с собой забастовка. И работа закипела.

Она облегчалась тем, что на этот раз не мы искали рабочих, а они искали нас, жадно искали «студентов» для формулирования требований, для организационных советов и особенно для «листочков» «Союза», которые пользовались огромной популярностью. Наша популярность и доверие к нам рабочих возросли до необычайных размеров, когда на вторую неделю забастовки мы стали кой-где раздавать собранные нами деньги. Приятной неожиданностью оказалось для нас то открытие, что к началу забастовки у рабочих... уже была какая-то самочинная организация, что у них появился зародыш боевой стачечной кассы и что самая забастовка распространилась так быстро и организованно по всему Петербургу благодаря специальным ходокам-агитаторам, посылавшимся рабочими с одной фабрики на другую. Радовались мы и проявленной рабочими сознательности в выставлении ими в качестве главного требования сокращения рабочего дня до 10 1/2 часов и тому здоровому организационному инстинкту, с каким рабочие не поддавались на полицейскую провокацию, вели себя скромно, не пьянствовали, много сидели дома.

К устной агитации в широких размерах нам, членам «Союза», интеллигентам, приходилось мало прибегать. Ее вели сами рабочие на фабричных дворах и загородных массовках. На нас лежала зато вся работа по печатной агитации. И эта работа была колоссальна.

В течение двух недель забастовки мы выпустили на мимеографе около 25 прокламаций, в том числе несколько общих ко всем ткачам и прядильщикам Петербурга и ко всем вообще питерским рабочим. Местные прокламации мы выпускали в количестве 200— 800 экземпляров, общие — до 2000. Были дни, когда надо было напечатать и распространить целых три прокламации сразу.

 

В. Н. Катин-Ярцев:

«Союз», открывший агитационную эру в рабочем движении и с самого начала привлекший к себе симпатии рабочих, все больше и больше приобретал популярности. А так как спрос на интеллигентов в рабочей среде все возрастал, то рабочие, желавшие получить интеллигентов именно от «Союза», тем самым избавили нас от труда отыскивать способы приобретения знакомств... Наоборот, не хватало интеллигентов. Приходилось буквально рваться на части. Существовал у нас, правда, свой резерв, были попытки... организовать кадр интеллигентов-революционеров, готовых выступить в поход во всеоружии революционных знаний. Но жизнь разбивала наши предположения: так как организация все время находилась на военном положении, то для пополнения убыли резервы выступали «в поле», не пройдя соответствующей школы. Установилась связь со всеми крупными и многими мелкими фабрично-заводскими предприятиями столицы.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

«Союз борьбы за освобождение рабочего класса»… становился все более и более популярным. Предприятия одно за другим обращались к нему с просьбой выпустить и для них листовки. Посылались и жалобы: «Почему нас союз забыл?» Требовались и листовки общего характера...

 

Н. К. Крупская:

В момент самой острой нужды надо было печатать листки, приходилось печатать их на восковой бумаге на пишущей машинке и потом гектографировать. За время стачки написан был и издан целый ряд листков... «Общество» — «интеллигенция» — сочувствовало этой забастовке, давало денег, прятало литературу. Это была пора весны русского рабочего движения...

У себя на службе (я служила в Главном управлении железных дорог) я устроила «явку», ко мне приходили тогда и рабочие и работницы, студентки и курсистки, инженеры, подъезжавшие на рысаках. Чиновники, на глазах которых происходили наши разговоры, недоумевали. Но и они «сочувствовали».

Приехав из Полтавы, я тотчас направилась в нашу штаб-квартиру, к Степану Ивановичу Радченко. У него концентрировались обычно все связи. Он был осторожен и мучил нас своими конспирациями, запрещал подходить к окнам, громко разговаривать, приходить гурьбой и т. п. Но тут в его квартире я застала необычайную картину: на окне сидел представитель Чернышевской группы Ленгник, у стола сидел Тахта- рев, несколько человек из нашей группы ходили по комнате и громко разговаривали. Стачка текстильщиков заставила все группы социал-демократов объединить свои силы. Произошло слияние этих групп. Примкнули отдельные лица: Бауэр, Леман и другие... Новая группа «Союза борьбы» насчитывала в своей среде 17 человек. Эта группа идейно была гораздо менее сплочена, в ней имелись различные оттенки, но пока что разногласия были в скрытом состоянии — надо было не терять ни минуты, писать листки, распространять их, давать лозунги...

 

3. П. Невзорова-Кржижановская:

Наши товарищи в тюрьме были в курсе всех наших дел.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Это, пожалуй, самые интересные страницы из его (Владимира Ильича) тюремной жизни. В письмах с воли ему сообщали о выходящих листках и других подпольных изданиях; выражались сожаления, что листки не могут быть написаны им, и ему самому хотелось писать их. Конечно, никаких химических реактивов в тюрьме получить было нельзя. Но Владимир Ильич вспомнил, как рассказывал мне, одну детскую игру, показанную матерью: писать молоком, чтобы проявлять потом на свечке или лампе. Молоко он получал в тюрьме ежедневно. И.вот он стал делать миниатюрные чернильницы из хлебного мякиша и, налив в них несколько капель молока, писать им меж строк жертвуемой для этого книги. Владимиру Ильичу посылалась специально беллетристика, которую не жаль было бы рвать для этой цели, а кроме того, мы утилизировали для этих писем страницы объявлений, приложенных к номерам журналов. Таким образом, шифрованные письма точками были заменены этим, более скорым способом. В письме точками Ильич сообщал, что на такой-то странице имеется химическое письмо, которое надо прогреть на лампе.

Вследствие трудности прогревания в тюрьме этим способом пользовался больше он, чем мы. Надежда Константиновна указывает, впрочем, что можно было проявлять письма опусканием в горячий чай и что таким образом они переписывались молоком или лимоном, когда сидели (с осени 1896 года) одновременно в «предварилке».

Вообще Ильич, всегда стремившийся к уточнению всякой работы, к экономии сил, ввел особый значок, определявший страницу шифрованного письма, чтобы не рыться и не разыскивать его в книгах. Первое время надо было искать этот значок на странице 7. Это был тоненький карандашный штрих, и перемножение числа строк с числом букв на последней строке, где он находился, давало страницу: так, если была отмечена 7-я буква 7-й строки, мы раскрывали 49-ю страницу, с которой и начиналось письмо. Таким образом легко было и мне, и Владимиру Ильичу в полученной, иногда солидных размеров, стопке книг отыскать быстро ту, в которой письмо, и страницу письма. Этот способ обозначения,— страницы время от времени менялись,— сохранялся у нас постоянно...

Владимир Ильич мастерил намеренно чернильницы крохотного размера: их легко было проглотить при каждом щелчке форточки, при каждом подозрительном шорохе у волчка. И первое время, когда он не освоился еще хорошо с условиями «предварилки», а тюремная администрация не освоилась с ним как с очень уравновешенным, серьезно занимающимся заключенным, ему нередко приходилось прибегать к этой мере. Он рассказывал, смеясь, что один день ему так не повезло, что пришлось проглотить целых шесть чернильниц.

Помню, что Ильич в те годы и перед тюрьмой и после нее любил говорить:

— Нет такой хитрости, которой нельзя было бы перехитрить.

И в тюрьме он со свойственной ему находчивостью упражнялся в этом. Он писал из тюрьмы листовки...

 

К. М. Тахтарев:

Массовые летние стачки петербургских ткачей и прядильщиков 1896 года, во время которых вокруг «Союза борьбы» объединились все действовавшие среди рабочих социал-демократические группы, были для Владимира Ильича истинным торжеством. Имя «Союза борьбы», выпускавшего в это время одно воззвание к рабочим вслед за другим, гремело по всему Петербургу...

 

Промышленная война

Из листовки «Ко всем петербургским рабочим» от 3 июня 1896 года:

Вот уже целую неделю в Петербурге стачка. Наши товарищи, рабочие на бумагопрядильнях, не выдержали хозяйских притеснений и бросили работу. 27-го числа стала Екатерингофская (Волынкинская) мануфактура из-за того, что рабочим не выплатили сполна за коронационные дни; через день к ним пристали рабочие Кенига, Митрофаньевской мануфактуры и другие, а в настоящее время уже 17 фабрик не работают...

Рабочие всего Петербурга, скажите же, разве много требуют наши товарищи и разве не одно у нас с ними общее дело: когда ткачи требуют сокращения непомерно длинного рабочего дня, вспомним, как многие из нас также надрываются по 12—13 часов над работой; не забудем также и того, что и у нас из году в год везде понижаются расценки, и, наконец, разве мало у нас всяких прижимок и несправедливостей?..

Уже давно петербургские рабочие стали подумывать, как бы устроиться по-иному, по-лучшему. Ткачи первые показали пример.

Петербургские рабочие, поддержим же наших товарищей — протянем же братски руку помощи в их трудной борьбе с грабителями хозяевами; станем у себя устраивать сборы в пользу стачечников, не забудем, что и у нас могут настать такие же тяжелые дни, и тогда ткачи наверняка вспомнят о теперешней нашей поддержке.

 

Из телеграммы товарища министра финансов А. П. Иващенкова министру финансов С. Ю. Витте о ходе стачки на бумагопрядильных и ткацких фабриках Петербурга 4 июня 1896 года:

Сегодня установлены работы у Кенига и на Митрофаньевской, а прекратились на Ново-Сампсониевской и у Бека. На остальных забастовавших фабриках с числом 13 500 рабочих положение прежнее. Наружных беспорядков нет, но настроение с каждым днем становится более беспокойным. Полицейские меры мало энергичны, несмотря на настояния фабричной инспекции. Последние дни обнаружены среди рабочих прокламации от «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», в которых требуется сокращение рабочего дня без уменьшения заработка и советуется действовать сообща, без буйства и насилия, с уверенностью на успех. По-видимому, в этом смысле организуется вся стачка до настоящего времени. Очень желательно принятие более энергичных мер со стороны полиции к скорейшему прекращению стачки, ввиду несомненной ее незаконности, без каких-либо компромиссов с рабочими в отношении рабочего дня, так как такие компромиссы могут еще более ухудшить дело. Завтра утром ожидается сюда приезд министра внутренних дел, вызванного экстренно.

 

Из ответной телеграммы С. Ю. Витте:

Никаких уступок делать невозможно и опасно. Нужно всех зачинщиков выслать из города.

 

Из сообщения «Стачка рабочих с.-петербургских бумагопрядильных и ткацких фабрик», опубликованного в № 1 «Листка «Работника»»:

В первые же дни стачки состоялось совещание, на котором участвовали министр финансов, министр внутренних дел, градоначальник, помощник его и фабричные инспекторы. Градоначальник и его помощник высказывались против крутых мер. Опасения их перед мерами строгости объясняются очень просто. По сообщениям офицеров войск, стянутых в тех частях города, где происходила забастовка, у солдат этих войск оказывались земляки среди стачечников; последние вступали с ними в беседы, угощали их, и таким образом между теми и другими установились добрые отношения.

Все собравшиеся были, однако, против уступок до тех пор, пока стачка будет продолжаться. Сообразно с этим власти начали действовать.

 

Из протокола совещания, созванного 7 июня 1896 года департаментом торговли и мануфактур «по выяснению причин стачек на бумагопрядильных и ткацких фабриках Петербурга и мер к их прекращению и устранению в будущем возможности их повторения»:

Председателем были поставлены на обсуждение совещания нижеследующие вопросы: 1) какими причинами обусловливается возникновение забастовок на петербургских фабриках, начавшихся с 27 мая и продолжающихся до настоящего времени; 2) чем объясняется столь значительная продолжительность указанных беспорядков; 3) какие меры должны быть приняты к скорейшему восстановлению работ на фабриках, забастовавших уже, а равно и на тех, какие примкнули бы вновь к забастовке; и 4) не следует ли принять каких-либо общих мер к устранению возможности повторения беспорядков в будущем и обеспечению спокойствия рабочих и правильного хода работ на фабриках и заводах.

По первому из вышеизложенных вопросов совещание остановилось на следующих соображениях. Главнейшею причиною беспорядков, принявших столь значительные размеры в настоящее время, служит тяжелое положение, в которое поставлены рабочие мануфактурной промышленности, именно чрезмерно тяжелый и утомительный труд при сравнительно малой материальной обеспеченности...

...Совещание не могло не признать, что продолжительность рабочего дня вообще во всех округах представляется чрезмерно большой, в особенности же на петербургских фабриках, где она в среднем составляет от 12 до 14 часов ежедневно. Столь продолжительная работа в мастерских со спертым воздухом и высокою температурой, доходящей до 23—28 градусов по Реомюру, не может не вызывать чрезмерного переутомления рабочих...

Насколько тяжело отражается работа прядения на здоровье рабочих, можно наглядно убедиться по их внешнему виду: изможденные, испитые, изнуренные, со впалою грудью, они производят впечатление больных, только что вышедших из госпиталя...

Нельзя при обсуждении причин забастовок не обратить также должного внимания на те лишения, которые испытывают рабочие в жилищах... Дороговизна и неудобства жилищ обусловливают собою, между прочим, бессемейственность рабочих...

Среди других обстоятельств, могущих служить и неоднократно служивших поводом к неудовольствиям рабочих, должно быть признано дурное обращение с ними фабричной администрации. Большинство здешних директоров и мастеров — иностранцы, преимущественно великобританские, швейцарские и прусские подданные, не знакомые ни с языком, ни со складом жизни русского рабочего...

К тому же здешние фабриканты проявляют вообще мало заботливости об устройстве своих рабочих...

Таким образом, ряд тяжелых условий, против которых фабричная инспекция (на совещании присутствовали чины фабричной инспекции) в большинстве случаев по отсутствию прямых указаний в законе совершенно бессильна, создал чрезвычайно восприимчивую, легко возбуждающуюся почву, на которой нетрудно было вырасти крупному неудовольствию. Неудивительно, что обнаружившимся еще полгода тому назад среди рабочих брожением легко воспользовались лица, по-видимому не только подстрекавшие рабочих к стачке рассылкой массы свободно и открыто распространявшихся прокламаций, но и воспитывавших их в этом направлении, объединяя их и научая, как ее вести...

При обсуждении вопроса о том, почему последние забастовки рабочих на фабриках Петербурга приняли такое быстрое и широкое распространение и почему они так долго не прекращаются, совещание пришло к следующим выводам. Стачки рабочих на прядильных фабриках могли быстро распространиться благодаря тому, что прядильщики и их подручные, ведя кочевой образ жизни, знали хорошо недостатки многих петербургских фабрик и после производства забастовки на той или другой фабрике знали, к кому из своих старых товарищей обратиться с убеждениями организовать стачку на новой фабрике. «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», действовавший безнаказанно в течение 6—7 последних месяцев среди рабочих столицы, мог найти, конечно, самую плодотворную почву среди прядильщиков и их подручных и мог при их содействии вызвать в самом скором времени стачки рабочих почти на всех прядильных фабриках столицы...

...1) Необходимо уничтожить убеждение рабочих в том, что требование их о нормировке рабочего дня может быть исполнено немедленно...

2) Необходимо немедленно же и решительно приступить к осуществлению тех карательных мер, о которых рабочие были осведомлены градоначальником и чинами инспекции, дабы рассеять у рабочих явившееся у них представление о случайном или намеренном бессилии администрации при подавлении беспорядков...

Как бы сурово ни была подавлена нынешняя стачка, но едва ли можно рассчитывать, что спокойствие на фабриках водворится на сколько-нибудь продолжительное время. Удаленный из среды рабочих беспокойный элемент, руководящий стачечниками ныне, народится вновь. Его немедленно создаст остающаяся нетронутой наличность все тех же тяжелых условий, которые создали из рабочих столь восприимчивую почву для воспринятия зловредных учений. Поэтому легко можно опасаться, что нынешней крупной стачкой, характеризующейся невиданной для наших фабричных рабочих стойкостью и выдержкой, дисциплиной, благопристойным с внешней стороны поведением и ясной формулировкой единодушного требования сокращения рабочего дня — признаками, говорящими, что нынешние фабричные рабочие далеко уже не те, какими они были 10—20 лет тому назад,— дело не кончится.

Напротив, легко можно ожидать периодических повторений стачек, и притом все более и более трудных к разрешению, так как, несомненно, опыт будет сплачивать рабочих в лучше и лучше организованную массу.

 

Из листовки «К рабочим бумагопрядильных и ткацких фабрик в Петербурге», выпущенной 12 июня 1896 года «Союзом борьбы»:

Друзья-товарищи! Уже прошло около 2-х недель, как мы смело объявили нашим притеснителям наши справедливые требования. Еще не так давно нас всячески стращали. Нас пугали и тюрьмой, и расчетом. За нами, как за ворами и разбойниками, зорко следят и полиция, и жандармы, и войска, и сыщики. Но нас не застращаешь. «Вам дадут расчет»,— говорят нам.— Пустое, не так-то скоро найдешь тысячи новых рабочих рук на наше место. «Вы бунтовщики, вас посадят в тюрьму, отдадут под суд, вышлют на родину».— Ой ли? Хватит ли тюрем для десятков тысяч рабочих? Да уж и дорого очень обойдется содержать столько человек. Нас с квартир тащут на фабрику. Пусть тащут: мы и там не будем работать. А фабриканты все терпят да терпят убытки. Десятки и сотни тысяч уходят из их карманов. Увидели они, что с такой громадной силой, как 30—40 тысяч рабочих, шутить невозможно. И вот стали с нами говорить помягче. Вы, мол, только ступайте на работу, а там уж ваше дело разберут и ваши требования уважат. Знаем мы эти обещания! Эх, товарищи, знаем мы эту песню! Старых воробьев на мякине не проведешь.

Пройдет еще несколько дней, и с нами заговорят еще ласковее, а наконец уважат наши требования. А до тех пор пустыми угрозами и обещаниями нас нечего смущать. Мы не уступим, пока не получим своего.

Бодрей и смелей, товарищи!

 

Из записки товарища прокурора Петербургской судебной палаты А. Е. Кичина:

В декабре 1895 года и в январе 1896 года в С.-Петербурге были арестованы члены двух сообществ социал-демократов, которые вели преступную пропаганду исключительно среди фабричных и заводских рабочих путем образования среди последних тайных кружков и распространения брошюр и воззваний от имени «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», постоянно подстрекавших рабочих к борьбе с их хозяевами и устройству стачек. Почти в каждом из этих воззваний рабочим внушалась мысль, что главным их врагом будто бы является правительство, оберегающее лишь права капиталистов. Эта преступная пропаганда охватила окраины Петербурга, где группируются фабрики и заводы, и вызвала на некоторых из них в течение 1895 года волнения рабочих и стачки. Социал-демократы, как видно из их подпольной литературы, имели своей целью создать из рабочих организованную массу на почве борьбы ее за экономические интересы, а затем направить эту силу против правительства...

Упомянутые выше аресты в конце предыдущего и в начале текущего года временно приостановили преступную деятельность социал-демократов, но в течение апреля вновь появились среди рабочих в весьма значительном количестве воспроизведенные мимеографом воззвания по поводу «социалистического праздника» 1 мая (19 апреля)...

Преступная пропаганда социал-демократов не могла не оказать некоторого влияния на рабочих, подготовив в их массе почву для возникшего в ней во второй половине мая брожения.

 

Из заключения прокурора Петербургской судебной палаты В. Ф. Дейтриха о дознании по делу «Союза борьбы»:

В первые дни возникновения стачек не было замечено непосредственного участия в возбуждении волнений среди рабочих со стороны интеллигентных агитаторов противоправительственного направления, но быстрота распространения волнения в рабочей массе, охватившего большую часть столичного бумагопрядильного фабричного района, единство требований, предъявленных рабочими различных фабрик, одна система развития каждой стачки, которую начинали на фабрике прядильщики, а их забастовкой оправдывали свой отказ от работы ткачи, обрабатывающие материал, доставляемый прядильщиками, наконец, необычное внешнее спокойствие массы при этом брожении — все это указывало на то, что стачки возникли на почве, подготовленной предшествовавшей преступной пропагандой среди рабочих.

Социал-демократы, пользуясь возникшими на отдельных фабриках неудовольствиями рабочих, поспешили вмешаться в движение и путем воззваний от «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», которые с 30 мая стали распространяться по фабрикам и отчасти разбрасывались на улицах, способствовали передаче движения с одной фабрики на другую и последовательному присоединению рабочих к общей стачке. 30 мая появился «листок», озаглавленный «Чего требуют рабочие петербургских бумагопрядилен»; в этом листке лица, принадлежащие к названному преступному сообществу, формулировали по пунктам требования рабочих с очевидной целью установить единство этих требований на всех забастовавших фабриках. На другой день содержание этого листка, как бы наскоро составленного, вошло в воззвание «Союза», озаглавленное «К рабочим всех петербургских бумагопрядилен». В этом воззвании, призывающем рабочих добиться исполнения своих требований путем стачек, рекомендуется стачечникам действовать дружно и спокойно, без буйства и насилия в интересах самого движения. В последующие дни «Союз» выпустил ряд воззваний, а именно 3 июня — «Ко всем петербургским рабочим» и 4 июня — «Ко всем рабочим петербургских заводов»; эти воззвания были попыткою вовлечь в движение кроме бумагопрядильщиков и рабочих иных по роду занятий фабрик и заводов, причем первоначальные требования дополнены некоторыми новыми и вместо рабочего дня в 10 1/2 часов, как это выражено в первом воззвании, предъявляется требование ввести повсюду восьмичасовой рабочий день. 4 же июня появились прокламации «К рабочим бумагопрядильни Кенига» и «К рабочим Невской писчебумажной фабрики Варгунина». К этому времени на некоторых фабриках забастовки стали прекращаться, а потому 5 июня «Союз» издал воззвание «К прядильщикам, возобновившим работу», в котором старается снова вовлечь этих прядильщиков в стачку, обещая им поддержку рабочих других производств и обольщая стачечников надеждою на материальную помощь со стороны заграничных рабочих. 9 июня появилось воззвание «К рабочим Новой бумагопрядильни», а 10 июня... прокламация «Русскому обществу». Все эти воззвания были воспроизведены мимеографическим способом...

Начавшиеся во второй половине мая волнения рабочих вызвали «Союз борьбы» к усиленной агитации, которая, не ограничиваясь тесными рамками того или другого рабочего кружка, выразилась в устройстве сходок рабочих на улице в окраинах столицы, куда собирались рабочие с разных фабрик и откуда ими разносились для возможно более широкого распространения многочисленные воззвания «Союза».

 

Из сообщения «Стачка рабочих с.-петербургских бумагопрядильных и ткацких фабрик», опубликованного в № 1 «Листка «Работника»»:

Такое огромное значение петербургская стачка приобрела не потому только, что в ней участвовало так много рабочих. Столько же, если еще не больше, она обязана этим тому обстоятельству, что руководителем ее выступила рабочая организация — «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Союз этот образовался всего только год назад и уже за это короткое время успел многое сделать для разъяснения рабочим необходимости дружной борьбы против эксплуататоров. Он уже неоднократно помогал петербургским рабочим при столкновениях с их «хозяевами». А в последней стачке помощь его оказалась особенно важной. Он был лучшим советником рабочих, им напечатаны и распространены в большом количестве экземпляров требования стачечников. «Союз» заботился о том, чтобы привлечь к ним симпатии общества; он делал сборы в их пользуй раздавал накоплявшиеся суммы наиболее нуждающимся; он старался привлечь новые фабрики и заводы на сторону стачечников; он словом и делом поддерживал колеблющихся; он же разъяснял рабочим значение мер, принимаемых начальством, и смысл прокламаций градоначальника и министра финансов. Наконец, благодаря его прокламациям и его деятельности о стачке узнали заграничные рабочие и весь образованный мир.

 

Из письма английских рабочих организаций «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса» 13 августа 1896 года:

Соединенный комитет, организованный здесь для собирания денег в помощь великой С.-Петербургской стачке, шлет вам свои братские поздравления и выражает свое сердечное удовольствие по поводу результатов, достигнутых вашими усилиями... Соединенный комитет желает также сообщить вам, что известие о вашей стачке было принято здесь с величайшим удовольствием, лучшим доказательством чему и служит выражение своего сердечного сочувствия британскими рабочими в самой практической форме подписки в пользу основанного нами фонда русской стачки.

 

Из № 34 (за 1896 год) «Летучих листков», издаваемых Фондом вольной русской прессы в Лондоне:

Петербургская стачка явилась первым случаем применения к России великого принципа международной братской помощи в борьбе за права труда. Это великое дело. Им установлена не отвлеченная только, а фактическая связь между русским рабочим и западным. Отныне и тот и другой будут сражаться за свои права в одном строю, одинаковым оружием, и, что всего важнее, стоя рядом, они будут одушевлены тою уверенностью в конечной победе, которая дается взаимным уважением и уверенностью в поддержке двух испытанных в бою товарищей.

Помощь петербургским стачечникам оказана была из Франции, Швейцарии, Германии, Австрии и Англии.

 

Из доклада Г. В. Плеханова Международному рабочему социалистическому конгрессу в 1896 году:

Впечатление от стачки получилось потрясающее. Петербургское буржуазно-чиновничье общество, ошеломленное неожиданным для него явлением, задавало себе вопрос: неужели и у нас на Руси есть рабочий вопрос, неужели и у нас проснулся беспокойный дух пролетария, не дающий спать «гнилому Западу»? В особенное недоумение приводило петербургского обывателя необычайное спокойствие, дисциплина забастовавшей массы рабочих... Изумленный Петербург в первый раз громко заговорил о рабочем движении: стачку обсуждали, ее защищали, на нее нападали, о ней толковали все, она у всех была на устах, даже у тех, кому впервые приходилось обращать внимание на подобного рода вопросы...

Каков, спросят нас, результат стачки, что дала она, если вообще дала что-нибудь петербургскому рабочему? Некоторые требования, рабочих были удовлетворены, другие было обещано рассмотреть впоследствии. Это немного. Но не в этом смысл и великое значение только что закончившейся стачки. Нам важен и дорог ее поистине огромный нравственный результат. Она служила живым свидетельством того, что русский рабочий умеет дружно и стойко стоять за свои интересы, что он способен к дисциплине, к организации, вызывающей слова удивления у злейших врагов его.

Стачка была, и это главное, живым уроком самому рабочему. Постоянные столкновения с полицией чрезвычайно наглядно и чувствительно показали ему его бессилие в нынешнем русском государстве; он понял, что за спиной капитализма стоит другой враг — русское самодержавие; он понял, что ему нужно прежде всего и больше, чем кому бы то ни было, добиваться политической свободы. Фактически политический вопрос всплыл во время стачки на поверхность русской общественной жизни.

В. И. Ленин:

Стачки бывали в России и в 70-х и в 60-х годах (и даже в первой половине XIX века), сопровождаясь «стихийным» разрушением машин и т. п. По сравнению с этими «бунтами» стачки 90-х годов можно даже назвать «сознательными» — до такой степени значителен тот шаг вперед, который сделало за это время рабочее движение... Стачки 90-х годов показывают нам гораздо больше проблесков сознательности: выставляются определенные требования, рассчитывается наперед, какой момент удобнее, обсуждаются известные случаи и примеры в других местах и т. д. Если бунты были восстанием просто угнетенных людей, то систематические стачки выражали уже собой зачатки классовой борьбы, но именно только зачатки. Взятые сами по себе, эти стачки были борьбой тред-юнионистской, но еще не социал-демократической, они знаменовали пробуждение антагонизма рабочих и хозяев, но у рабочих не было, да и быть не могло сознания непримиримой противоположности их интересов всему современному политическому и общественному строю, то есть сознания социал-демократического. В этом смысле стачки 90-х годов, несмотря на громадный прогресс по сравнению с «бунтами», оставались движением чисто стихийным…

...Теоретическое учение социал-демократии возникло совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения, возникло как естественный и неизбежный результат развития мысли у революционно- социалистической интеллигенции. К тому времени, о котором у нас идет речь, т. е. к половине 90-х годов, это учение не только было уже вполне сложившейся программой группы «Освобождение труда», но и завоевало на свою сторону большинство революционной молодежи в России.

Таким образом, налицо было и стихийное пробуждение рабочих масс, пробуждение к сознательной жизни и сознательной борьбе, и наличность вооруженной социал-демократическою теориею революционной молодежи, которая рвалась к рабочим.

 

Из статьи В. И. Ленина «Первые уроки»:

1896-ой год: петербургская стачка нескольких десятков тысяч рабочих. Массовое движение с началом уличной агитации, при участии уже целой социал-демократической организации. Как ни мала еще, по сравнению с теперешней нашей партией, эта почти исключительно студенческая организация, все же ее сознательное и планомерное социал-демократическое вмешательство и руководство делают то, что движение приобретает гигантский размах и значение против морозовской стачки. Правительство опять идет на экономические уступки. Стачечному движению по всей России положено прочное основание.

 

Листовка «Царскому правительству»

Н. К. Крупская.

...В («Союз борьбы»)... входили новые товарищи, но это была публика уже менее идейно закаленная, а учиться уже было некогда, движение требовало обслуживания, требовало массы сил, все уходило на агитацию, о пропаганде некогда было и думать. Листковая агитация имела большой успех. Стачка 30 тысяч питерских текстилей, разразившаяся летом 1896 года, прошла под влиянием социал-демократов и многим вскружила голову.

 

М. А. Сильвин:

Заветным нашим желанием было именно внести в массовое движение сознательную политическую идею, идею борьбы за низвержение самодержавия, за политическую свободу. Но из опасения сделать преждевременный, тактически ошибочный шаг мы бессознательно скатывались к «экономизму»... Ленин, как это можно видеть теперь по статьям в «Рабочем деле», по «Друзьям народа» и другим его работам, стремился в нашей пропаганде и агитации заострить политические мотивы, определенно, решительно и ясно при всех условиях и во всякой обстановке подчеркивать политический характер нашей борьбы, наших очередных задач. Без Ленина мы постепенно скатывались к оппортунизму. Резким подчеркиванием политических задач движения мы боялись отпугнуть от «Союза борьбы» рабочую массу, которая казалась нам более «серой», чем она была в действительности.

 

Н. К. Крупская:

Помню, как однажды (кажется, в начале августа) на собрании в лесу, в Павловске, Сильвин читал вслух проект листка.

В одном месте там попалась фраза, прямо ограничивающая рабочее движение одной экономической борьбой. Прочтя ее вслух, Сильвин остановился:

— Ну и загнул же я, как это меня угораздило,— сказал он, смеясь.

Фраза была вычеркнута.

 

М. А. Сильвин:

Это «загнул» очень хорошо сказано. Успех «аполитичности» опьянил нас, и мы действительно скатывались к экономизму. Освободиться от этого уклона и вновь выпрямиться мне самому удалось только в сибирской ссылке благодаря возобновившемуся личному общению с Владимиром Ильичем.

 

Н. К. Крупская:

Во время стачки 1896 года в нашу группу вошла группа Тахтарева, известная под кличкой Обезьяны, и группа Чернышева, известная под кличкой Петухи*¹⁶. Но пока «декабристы» сидели в тюрьме и держали связь с волей, работа шла еще по старому руслу.

 

В. И. Ленин:

Стачки 1895 года и особенно громадная стачка 1896 г. наводят трепет на правительство (особенно потому, что с рабочими теперь уже систематически идут рука об руку социал-демократы)...

 

Из докладной записки градоначальника Петербурга Н. В. Клейгельса министру внутренних дел И. Л. Горемыкину 5 августа 1896 года:

Поступившие в мои руки данные о нравственных и материальных условиях существования рабочих на петербургских бумагопрядильнях привели меня в свое время к убеждению в необходимости параллельно с мерами, непосредственно направленными к подавлению забастовок, охвативших в минувшем июне месяце упомянутые выше фабрики⁷⁷, приступить к выяснению многих вопросов, всестороннее и беспристрастное исследование которых должно было, по моему мнению, способствовать устранению глубокого антагонизма, доселе составляющего характеристическую черту взаимных отношений фабрикантов и рабочих...

...Промедление в разрешении столь острого и давно назревшего вопроса, каковым представляется нормирование продолжительности рабочего дня без сокращения в то же время размера заработка, может вызвать новые беспорядки, так как настроение рабочих отнюдь не может быть названо устойчивым... Разочарование в близкой осуществимости питаемой в течение длинного ряда лет надежды может повести к волнениям, объем и последствия которых трудно предусмотреть.

 

Резолюция министра внутренних дел на записке Клейгельса:

Весьма нужное. Внести в письмо министру финансов.

 

В. И. Ленин:

Правительство отвечало на стачки дикими преследованиями, хватало и высылало без суда массы рабочих; правительство пыталось с перепугу повлиять на рабочих глупенькими фразами о христианской любви фабрикантов к рабочим (циркуляр министра Витте фабричным инспекторам, изданный в 1895—1896 гг.). Но на эти фразы рабочие отвечали только смехом, и никакие преследования не могли остановить движения, охватившего десятки и сотни тысяч рабочих. Правительство поняло тогда, что необходимо уступить и исполнить хоть часть требований рабочих. Кроме зверской травли стачечников и лживо-ханжеских фраз, петербургские рабочие получили в ответ обещание правительства издать закон о сокращении рабочего дня.

 

Н. К. Крупская:

...Прокламация «Царскому правительству» подводила итоги забастовки и звала к дальнейшей, более углубленной борьбе.

 

Из листовки В. И. Ленина «Царскому правительству» (ноябрь 1896 года):

...На этот раз на помощь рабочим пришли социалисты, которые помогли рабочим разъяснить дело, огласить его повсюду, и среди рабочих и в обществе, изложить точно требования рабочих, показать всем недобросовестность и дикие насилия правительства. Правительство увидело, что становится совсем глупо молчать, когда все знают о стачках,— и оно тоже потянулось за всеми. Листки социалистов потребовали правительство к ответу, и правительство явилось и дало ответ...

Сначала правительство пыталось уклониться от гласного и публичного ответа. Один из министров, министр финансов Витте, разослал циркуляр фабричным инспекторам, и в этом циркуляре обзывал рабочих и социалистов «злейшими врагами общественного порядка», советовал фабричным инспекторам запугивать рабочих, уверять их, что правительство запретит фабрикантам делать уступки, указывать им на хорошие побуждения и благородный помысел фабрикантов, говорить о том, как фабриканты заботятся о рабочих и их нуждах, как фабриканты полны «хороших чувствов». О самых стачках правительство не говорило, оно

не сказало ни слова о том, из-за чего были стачки, в чем состояли безобразные притеснения фабрикантов и нарушения закона, чего добивались рабочие; одним словом, оно прямо-таки изолгало все бывшие летом и осенью 1895-го года стачки, попыталось отделаться избитыми казенными фразами о насильственных и «противозаконных» действиях рабочих, хотя рабочие не делали насилий: насильничала одна только полиция. Министр хотел оставить этот циркуляр в тайне, но сами чиновники, которым он вверил ее, не сдержали тайну, и циркуляр пошел гулять в публике. Затем его напечатали социалисты. Тогда правительство, видя себя по обыкновению одураченным со своими всем известными «тайнами», напечатало его в газетах... Но вот весной 1896 года стачки повторились еще гораздо сильнее. К слухам о них присоединились листки социалистов. Правительство сначала трусливо молчало, выжидая, как кончится дело, и затем, когда уже восстание рабочих улеглось,— оно выступило задним числом со своей канцелярской мудростью, как с запоздалым полицейским протоколом. На этот раз пришлось уже выступить открыто и притом всему правительству целиком. Его сообщение было напечатано в номере 158 «Правительственного Вестника». На этот раз не удалось уже по-прежнему изолгать рабочие стачки. Пришлось рассказать, как было дело, в чем состояли притеснения фабрикантов, чего требовали рабочие; пришлось признать, что рабочие вели себя «чинно». Таким образом, рабочие отучили правительство от гнусной полицейской лжи: они заставили его признать правду, когда поднялись массой, когда воспользовались листками для оглашения дела. Это большой успех. Рабочие будут знать теперь, в чем состоит единственное средство добиться публичного заявления своих нужд, оповещения о борьбе рабочих всей России. Рабочие будут знать теперь, что ложь правительства опровергается только соединенной борьбой самих рабочих и их сознательным отношением,— добиться своего права...

На мирных рабочих, восставших за свои права, защищавших себя от произвола фабрикантов, обрушилась вся сила государственной власти, с полицией и войском, жандармами и прокурорами,— против рабочих, державшихся на свои гроши и гроши их товарищей, английских, польских, немецких и австрийских рабочих, выступила вся сила государственной казны, обещав поддержку беднякам фабрикантам.

Рабочие были не объединены. Им нельзя было устроить сбор денег, привлечь другие города и других рабочих, их травили повсюду, они должны были уступить перед всей силой государственной власти. Господа министры ликуют, что правительство победило!..

Рабочие увидели ясно политику правительства — замолчать рабочие стачки и изолгать их. Рабочие увидели, как их соединенная борьба заставила отбросить полицейскую лицемерную ложь. Они увидели, чьи интересы оберегает правительство, которое обещало поддержку фабрикантам. Они поняли, кто их настоящий враг, когда на них, не нарушающих закона и порядка, точно на неприятелей послали войско и полицию. Сколько бы ни толковали министры о безуспешности борьбы, но рабочие видят, как присмирели везде фабриканты, и знают, что правительство созывает уже фабричных инспекторов совещаться о том, какие уступки надо сделать рабочим, ибо оно видит, что уступки необходимы. Стачки 1895—1896 годов не прошли даром. Они сослужили громадную службу русским рабочим, они показали, как им следует вести борьбу за свои интересы. Они научили их понимать политическое положение и политические нужды рабочего класса.

 

Вскоре после написания ленинская листовка «Царскому правительству» была распространена «Союзом борьбы» на заводах и фабриках Петербурга.

 

Близится финал

2 декабря 1896 года Владимир Ильич обратился к прокурору со следующим «прошением»:

Его Высокородию Господину Прокурору СПБ. Окружного Суда

Помощника присяжного поверенного
Владимира Ульянова (камера № 193)

ПРОШЕНИЕ

Имею честь просить о передаче сестре моей Анне Ильиничне Елизаровой прилагаемых при этом

1) письма

2) рукописи № 1 («Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни») и

3) рукописи № 2 («Очерки политической экономии начала XIX века»).

Помощник присяжного поверенного

В. Ульянов

 

На «прошении» Владимира Ильича прокурор поставил резолюцию, разрешающую выдать указанные рукописи.

Расписка сестры Ленина:

Обе рукописи получила Анна Елизарова.

 

Из письма М. Т. Елизарова А. П. Скляренко 21 октября 1896 года:

Дело путешественников*¹⁷ перешло в министерство внутренних дел. Надо думать, что до рождества окончится. Наши теперь живут в Питере, а в Москве я с младшими.

Брат (В. И. Ленин) чувствует себя отлично. Пишет без конца. Выглядит очень бодро, хотя нельзя сказать, что на нем все это не отразилось.

 

Из письма М. Т. Елизарова И. X. Лалаянцу:

Наши живут в Питере. Ждут финала... Уже все прошло в последней инстанции, от министерства юстиции до министерства внутренних дел; надеются, что ноябрем все кончится... Брудер (В. И. Ленин) чувствует себя отлично. Работает над капитальной статьей о внутренних рынках. Когда эта статья выйдет, то вперед можно сказать, что «удивит мир злодейством» и «упокойники в гробах спасибо скажут, что умерли»...

До последнего времени все собирал материалы⁷⁸, но теперь засел писать. Боится, что не окончит к окончанию предварительного следствия.

 

Из «Доклада по делу о возникших в С.-Петербурге в 1894 и 1895 годах преступных кружках лиц, именующих себя «социал-демократами»»:

Ближайшим поводом для деятельности социал-демократов среди рабочих и распространения между последними воззваний, призывавших рабочих к борьбе с капиталистами, служили возникавшие разновременно на фабриках и заводах недоразумения между рабочими и хозяевами из-за заработной платы; и заявления социал-демократов о том, что они ведут борьбу за освобождение рабочего класса от гнета капиталистов, по-видимому, указывали, что целью их является единственно улучшение быта рабочих, хотя и преступным путем стачек, и что, таким образом, агитационная их деятельность имеет исключительно экономический характер.

Но произведенное в С.-Петербургском губернском жандармском управлении по означенным сообщениям департамента полиции дознание, начавшееся 12 декабря 1895 года, выясняет, что борьба рабочих с капиталистами-хозяевами, на которую постоянно и деятельно подстрекали рабочих социал-демократы, должна была, по их программе, служить лишь школою для постепенного развращения рабочих в политическом отношении и образования из них сплоченной и организованной силы для восстания в более или менее отдаленном будущем против правительства с целью ниспровержения существующего государственного строя.

...Дознанием установлены данные, указывающие, что группу народовольцев, совершенно расстроенную в 1894 году уголовным преследованием, заменили в противоправительственной пропаганде среди рабочих лица... начавшие действовать по иной программе и именовавшиеся социал-демократами. Эта программа излагалась в подпольных брошюрах, издававшихся в тайной типографии, и состояла в постепенном сплочении рабочих на почве их борьбы за свои экономические интересы в одну организованную массу, в тех видах, что борьба на экономической почве послужит для рабочих школою и последовательно увлечет массу в борьбу за политические права, которая разрушит существующий государственный строй. Ставя своей конечной целью государственный переворот посредством организованной силы рабочих, социал-демократы, как видно из распространявшихся ими подпольных брошюр и воззваний, которые призывали рабочих к стачкам или поддерживали уже возникшие столкновения рабочих с их хозяевами, неизменно указывали рабочим на правительство как на их главного врага, действующего будто бы за спиною хозяев во вред рабочим.

Дознанием установлено, что социал-демократы в 1894 году и 1895 году образовали между собой сообщество для совместной противоправительственной пропаганды через тайные рабочие кружки. К одному из этих сообществ, известному среди других социал-демократов под названием «старой интеллигенции», принадлежали обвиняемые Петр Запорожец, Глеб Кржижановский, Владимир Ульянов, Анатолий Ванеев, Василий Старков, Юлий Цедербаум, Яков Ляховский, Александр Малченко... Социал-демократическое сообщество в своей преступной пропаганде в рабочих кружках встретило деятельных сотрудников из числа наиболее распропагандированных рабочих, которые собирали вокруг себя отдельные рабочие кружки; постепенным развращением в политическом отношении участников этих тайных кружков и занялись члены указанного социал-демократического сообщества. Такими сотрудниками социал-демократов, как выяснено дознанием, были рабочие: Василий Антушевский, Николай Иванов, Николай Рядов, Никита Меркулов, Василий Шелгунов, Иван Бабушкин, Борис Зиновьев и Петр Карамышев. К этим лицам примыкают группы рабочих, которых они вовлекли в свои кружки.

 

В «обвинительном заключении» о В. И. Ульянове говорилось:

...Помощник присяжного поверенного Владимир Ильин Ульянов летом 1895 года ездил за границу, где, по агентурным сведениям, вошел в сношения с эмигрантом Плехановым с целью установить способ для правильного водворения в Петербург революционной литературы, затем, по возвращении в Петербург, участвовал в составлении статей для подпольной газеты сообщества «Рабочее дело», руководил кружками Меркулова и Шелгунова за Невской заставой, посещал сходки у Ивана Федорова на Васильевском острове и в квартире Зиновьева и Карамышева в Огородном переулке, именуясь Федором Петровичем, и передал Меркулову деньги для поддержания рабочих, сделавших в ноябре 1895 года забастовку на фабрике Торнтона.

 

Зная о том, что ее сына ждет ссылка в Восточную Сибирь, Мария Александровна в первой половине декабря 1896 года обратилась в департамент полиции с просьбой назначить Владимиру Ильичу местом пребывания город, где условия жизни были бы менее тяжелыми.

В ответ на это департамент полиции направил петербургскому градоначальнику такое отношение:

Департамент полиции имеет честь покорнейше просить ваше превосходительство не отказать в распоряжении к объявлению проживающей по Литейной, дом 25, кв. 10, дворянке Марии Ульяновой на поданное прошение, что вопрос о назначении сыну ее Владимиру Ульянову города для водворения под надзор полиции зависит от усмотрения иркутского генерал-губернатора, к которому она и может обратиться со своим ходатайством по объявлении Владимиру Ульянову о месте высылки.

 

В административном порядке

Из справки департамента полиции 23 декабря 1896 года:

Ульянов, Владимир Ильин, помощник присяжного поверенного, привлечен к делу с.-петербургского кружка социал-демократов. Сидит под стражей с 9 декабря 1895 года. Министр юстиции полагает выслать Ульянова в Восточную Сибирь на 3 года. Департамент согласился с этим мнением, и дело возвращено в министерство юстиции 18 декабря за № 2778.

Резолюция вице-директора департамента полиции Г. К. Семякина:

Надо при случае сказать С. Г. Ковалевскому, что Ульянов не заслуживает особых снисхождений, это Елизарова хлопочет.

 

Прокурор петербургской судебной палаты «полагал разрешить настоящее дознание на основании 1035 статьи Устава уголовного судопроизводства в административном порядке» и признал всех обвиняемых «изобличенными по дознанию в преступлении, предусмотренном 250 статьей Уложения о наказаниях».

Меры наказания прокурор предлагал следующие:

...Студента С.-Петербургского технологического института Петра Кузьмина Запорожца, 24 лет... студента того же института Анатолия Александрова Ванеева, 24 лет... инженера-технолога Глеба Максимилианова Кржижановского, 23 лет... инженера-технолога Василия Васильева Старкова, 26 лет... помощника присяжного поверенного Владимира Ильина Ульянова, 28 лет*18... сына потомственного почетного гражданина Юлия Иосифова Цедербаума, 23 лет... лекаря из виленских мещан Якова Лейбова Ляховского, 25 лет... как главных деятелей социал-демократического сообщества, выслать под надзор полиции в Восточную Сибирь... Запорожца... на 5 лет... а Ванеева... Кржижановского, Старкова, Ульянова, Цедербаума и Ляховского на три года каждого; обвиняемых... инженера-технолога Александра Леонтьева Малченко, 25 лет... крестьянина Вологодской губернии, Тотемского уезда, села Лейденского Ивана Васильева Бабушкина, 23 лет... запасного ефрейтора Василия Андреева Шелгунова, 28 лет... выслать под надзор полиции в Архангельскую губернию на три года каждого...

 

Из секретного письма министра юстиции И. В. Муравьева министру внутренних дел И. Л. Горемыкину 29 января 1897 года:

Государь император по всеподданнейшему докладу моему обстоятельств дела о студенте С.-Петербургского технологического института Петре Запорожце и других, обвиняемых в государственном преступлении, в 29 день января 1897 года высочайше повелеть соизволил разрешить настоящее дознание административным порядком с тем, чтобы:

1) Выслать под гласный надзор полиции: а) в Восточную Сибирь Петра Запорожца на пять лет, а Анатолия Ванеева, Глеба Кржижановского, Василия Старкова, Якова Ляховского, Владимира Ульянова, Юлия Цедербаума, Пантелеймона Лепешинского на три года каждого...

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Все мы — родственники заключенных — не знали, какого приговора ждать. По сравнению с народовольцами социал-демократов наказывали довольно легко. Но последним питерским инцидентом было дело М. И. Бруснева, которое кончилось сурово: 3 года одиночки и 10 лет ссылки в Восточную Сибирь — так гласил приговор главе дела.

Мы очень боялись долгого тюремного сидения, которого не вынесли бы многие, которое, во всяком случае, сильно подорвало бы здоровье брата. Уже и так к году сидения Запорожец заболел сильным нервным расстройством, оказавшимся затем неизлечимой душевной болезнью; Ванеев худел и кашлял (умер в ссылке... от туберкулеза); Кржижановский и остальные тоже более или менее нервничали.

Поэтому приговор к ссылке на три года в Восточную Сибирь был встречен всеми прямо-таки с облегчением.

 

П. Н. Лепешинский:

Административный приговор для всех участников дела получился довольно мягкий. Почти все ответственные, с точки зрения жандармов, персонажи получили по 3 года Восточной Сибири, за исключением Запорожца, который в качестве предполагаемого лидера сообщества получил 5 лет ссылки. Ергин, квалифицируемый как народоволец да еще имевший контакт с народовольческой типографией, работавшей и на социал-демократов, сначала был приговорен к 8 годам ссылки, но министр внутренних дел уменьшил этот срок до 5. Таким же образом и мне первоначальный проект 5-летнего срока ссылки был заменен приговором, который уравнивал меня с положением членов кружка В. И. Ульянова (ссылка на 3 года в Восточную Сибирь).

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

...Помню, как я успокаивала мать тем, что три года — срок недолгий, что физическое здоровье брата поправится в хорошем климате Минусинского уезда, а также и тем, что к нему поедет, наверное, по окончании дела Надежда Константиновна (тогда видно уже было, к чему шло дело) и он будет не один.

Назначение Владимиру Ильичу Минусинского уезда произошло вследствие прошения о том матери...

 

10 февраля 1897 года мать Владимира Ильича обратилась с ходатайством к директору департамента полиции:

Его превосходительству господину директору департамента полиции.

Вдовы действительного статского советника Марии Александровны Ульяновой.

ПРОШЕНИЕ

Вследствие того, что высылаемый в Восточную Сибирь сын мой Владимир Ульянов слабого здоровья, почему я не решаюсь отпустить его одного и вознамерилась сопутствовать ему в ссылку, то имею честь покорнейше просить ваше превосходительство разрешить ему проследовать на место ссылки на свой счет с проходным свидетельством.

Вдова д. с. с. Мария Ульянова.

10-го февраля

1897 г.

 

На «прошении» Марии Александровны — две резолюции.

Первая:

В доклад г. министру и на два дня разрешить приезд в Москву. 12/II.

Вторая:

Разрешить ввиду совместной поездки с матерью, с правом остановки в Москве на два дня. 12/II.

 

Из письма исполняющего должность директора департамента полиции С. Э. Зволянского в Главное тюремное управление 12 февраля 1897 года:

Министерством внутренних дел признано возможным разрешить высылаемому на основании высочайшего повеления 29 января 1897 года за государственное преступление в Восточную Сибирь под гласный надзор полиции на три года Владимиру Ильину Ульянову следовать из Петербурга в ссылку на свой счет по проходному свидетельству.

Сообщая об изложенном, в дополнение к отношению от 7 сего февраля... департамент полиции имеет честь покорнейше просить Главное тюремное управление не отказать в зависящем распоряжении об освобождении Ульянова из-под стражи с передачей его в ведение петербургского градоначальника.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Питерские знакомые очень настаивали на необходимости этого (поездки к месту ссылки на свой счет), чтобы сберечь его недюжинные силы. А. М. Калмыкова предлагала даже средства для этого. Мать отказалась от помощи, передав через меня А. М. Калмыковой, что пусть те деньги пойдут для более нуждающегося, например Кржижановского, а она сможет отправить Владимира Ильича на свои средства...

 

Всем освобожденным «декабристам», пишет Анна Ильинична, разрешено было пробыть до отправки три дня в Петербурге, в семьях:

Говорили, что полиция спохватилась уже после времени, что дала маху, пустив гулять по Питеру этих социал-демократов, что совсем не такой мирный они народ; рассказывали также, что Зволянскому был нагоняй за это.

 

13 февраля 1897 года Владимир Ильич был вызван к помощнику начальника Дома предварительного заключения, где ему объявили следующее постановление:

От департамента полиции объявляется помощнику присяжного поверенного Владимиру Ильину Ульянову, что на основании высочайшего повеления, последовавшего в 29 день января 1897 года в разрешение дознания по обвинению его в государственном преступлении, он, Ульянов, подлежит высылке в Восточную Сибирь под надзор полиции на три года, сроком по 29 января 1900 года.

 

На документе пометка:

Настоящее постановление мне объявлено 13 февраля 1897 г.

Помощник прис. поверенного В. Ульянов.

 

Последние дни в Петербурге

14 февраля 1897 года Владимир Ильич был выпущен из Дома предварительного заключения.

 

Из письма и. д. директора департамента полиции С. Э. Зволянского петербургскому градоначальнику 14 февраля 1897 года:

Министерством внутренних дел признано возможным разрешить высылаемому на три года в Восточную Сибирь Владимиру Ильину Ульянову, ввиду ходатайства следующей вместе с ним по назначению матери названного лица, остаться в С.-Петербурге до вечера 17-го сего февраля для сборов в дорогу и совета с врачами.

Об изложенном департамент полиции имеет честь уведомить ваше превосходительство, в дополнение к отношению от 12 сего февраля за № 1417, для зависящего распоряжения и объявления о том Ульянову, покорнейше прося сделать распоряжение об учреждении за названным лицом на время пребывания его в столице независимо гласного надзора полиции также негласного наблюдения и о последующем сообщить департаменту.

П. Н. Лепешинский:

...Ильич выходит из тюремных ворот такой же радостный, быстрый, с таким же всепожирающим аппетитом к революционной творческой работе, как и в то время, когда он подымал вокруг себя свежую новь пролетарской классовой борьбы «на берегах Невы».

А. И. Ульянова Елизарова:

Ко дню его освобождения мы занимали с матерью комнату на Сергиевской (дом № 13, кв. 16)... Помню, как в тот же день к Владимиру Ильичу прибежала и расцеловала его, смеясь и плача одновременно, А. А. Якубова. И очень ясно запомнилось выразительно просиявшее бледное и худое лицо его, когда он в первый раз забрался на империал конки и кивнул мне оттуда головой.

Он мог разъезжать в конке по питерским улицам, мог повидаться с товарищами...

Собрания были встречами «старых» и «молодых». Велись дебаты о тактике. Особенно таким, чисто политическим собранием было первое — у Радченко... На первом собрании разгорелась дискуссия между «декабристами» и позднейшими сторонниками «Рабочей мысли»⁷⁹: спорил Ильич, которого поддерживали все «старики», с Якубовой. Последняя очень разволновалась: слезы выступили у нее на глаза. И тягостно было ей, видимо, спорить с Ильичем, которого она так ценила, выходу которого так радовалась, и мнение свое не могла не отстаивать. Оно клонилось к тому, что газета должна быть подлинно рабочей, ими составляться, их мысли выражать; она радовалась пробуждающейся инициативе рабочих, массовому характеру ее. Ильич указывал на опасность «экономизма», который он предвидел раньше других. Спор вылился в поединок между двумя. Мне было жаль Якубову; я знала, как беззаветно предана она революции, с какой трогательной заботливостью относилась лично к брату за время заключения...

 

В. И. Ленин:

В начале 1897 года А. А. Ванееву и некоторым из его товарищей пришлось участвовать, перед отправкой их в ссылку, на одном частном собрании, где сошлись «старые» и «молодые» члены «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». Беседа велась главным образом об организации и в частности о том самом «Уставе рабочей кассы», который в окончательном своем виде Напечатан в № 9—10 «Листка «Работника»»... Между «стариками» («декабристами», как их звали тогда в шутку петербургские социал-демократы) и некоторыми из «молодых» (принимавшими впоследствии близкое участие в «Раб. Мысли») сразу обнаружилось резкое разногласие и разгорелась горячая полемика. «Молодые» защищали главные основания устава в том виде, как он напечатан. «Старики» говорили, что нам нужно прежде всего вовсе не это, а упрочение «Союза борьбы» в организацию революционеров, которой должны быть соподчинены различные рабочие кассы, кружки для пропаганды среди учащейся молодежи и т. п. Само собою разумеется, что спорившие далеки были от мысли видеть в этом разногласии начало расхождения, считая его, наоборот, единичным и случайным. Но этот факт показывает, что возникновение и распространение «экономизма» шло и в России отнюдь не без борьбы с «старыми» социал-демократами...

 

Н. К. Крупская:

Когда Владимир Ильич вышел из тюрьмы, я еще сидела (в Доме предварительного заключения). Несмотря на чад, охватывающий человека по выходе из тюрьмы, на ряд заседаний, Владимир Ильич ухитрился все же написать письмишко о делах. Мама рассказывала, что он в тюрьме поправился даже и страшно весел.

 

Между 14 и 17 февраля В. И. Ленин сфотографировался с членами «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» А. А. Ванеевым, П. К. Запорожцем, Г. М. Кржижановским, А. Л. Малченко, Л. Мартовым, В. В. Старковым. Сфотографировался он также и отдельно.

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

На третий день мы все трое (Владимир Ильич, Мария Александровна и Анна Ильинична) уехали в Москву. Не помню уже, было на этот счет дополнительное напоминание со стороны «начальства» или мы сами сочли благоразумнее не откладывать отъезда.

 

Из донесения петербургского охранного отделения в департамент полиции 20 февраля 1897 года:

Вследствие отношения от 14 сего февраля за № 1510 имею честь уведомить департамент полиции, что освобожденный из С.-Петербургского дома предварительного заключения и подлежащий высылке в Восточную Сибирь сын действительного статского советника Владимир Ильин Ульянов 17 числа сего месяца выбыл по проходному свидетельству в г. Иркутск, с правом остановки на два дня в г. Москве.

 

И. К. Крупская:

Этот петербургский период работы Владимира Ильича был периодом чрезвычайно важной, но невидной по существу, незаметной работы. Он сам так характеризовал ее. В ней не было внешнего эффекта. Вопрос шел не о геройских подвигах, а о том, как наладить тесную связь с массой, сблизиться с ней, научиться быть выразителем ее лучших стремлений, научиться быть ей близким и понятным и вести ее за собой. Но именно в этот период петербургской работы выковался из Владимира Ильича вождь рабочей массы.

 

Е. М. Ярославский:

То, что Ленин писал в 1894 году, оправдалось полностью. Именно так произошла революция, как тогда о ней писал и говорил Ленин. Ленин правильно предвидел ее ход и исход. Революция действительно совершилась так, что рабочий класс под руководством своей партии стал вождем (гегемоном) революции, что за ним пошли миллионы крестьян. Благодаря этому удалось свергнуть царское самодержавие, помещиков и капиталистов, совершить социалистическую революцию...

 

А. И. Ульянова-Елизарова:

Владимир Ильич пошел в ссылку вождем, признанным многими.

 

А. С. Шаповалов:

Уже тогда, на заре деятельности нашей партии, в глазах всех, знавших Владимира Ильича, личность его вырисовывалась как личность вождя.

 

3. П. Невзорова-Кржижановская:

Утро нашей партии. И сами мы на пороге жизни...

Маленькая кучка рабочих и интеллигентов среди миллионов резко враждебных или глубоко безразличных масс...

Маленькая кучка без средств, без литературы, без оружия и — огромный могущественный государственный механизм со всеми усовершенствованными орудиями борьбы и подавления: полиция тайная и явная, войска, миллионные средства, вся пресса, университетская наука, школа и прочее, и прочее...

— Ваше дело безнадежное, вы безумцы и хотите прошибить лбом каменную стену,— говорил нам знаменитый в те времена профессор истории на прощальном студенческом вечере, когда мы, то есть группа курсисток Высших женских курсов, доказывали ему неизбежность и необходимость бороться революционным путем за низвержение существующего строя и за осуществление социализма.

И вот 25 лет пролетело в истории народа 80. Каменная стена, казавшаяся несокрушимой ученому профессору, уже три ^года лежит в развалинах и только отдельные уцелевшие бастионы ее то тут, то там пытаются оказывать сопротивление. А маленькая кучка «безумцев» выросла в огромную, охватывающую самые глубокие слои народа партию, сумевшую осуществить в жизни власть рабочих и крестьян и поднявшую красное знамя над всем миром.

Линия развития неукротимо стремительная и в своей стремительности — неукротимо жизненная.

Что же случилось? Что дало силу этой горстке людей начала 90-х годов, как могли осуществиться через 25 лет, в течение одной человеческой жизни, самые «безумные» надежды ее, самые «дерзкие» лозунги?

Дело было просто: у нее в руках был ключ к неизвестному будущему — великая теория Маркса, прорубавшая ясную дорогу для работы, за ней стояли огромные пролетарские массы, еще неподвижные, еще пассивные, но полные глубокой и скрытой жизненной силы.

Среди них каждое слово пропагандиста-марксиста било в точку, каждое слово освещало тот или иной угол действительности, создавало волю к тому или иному действию.

Работа среди них была поистине благодарная работа, и я не раз удивлялась внутренне, с какой легкостью усваивалась ими теория прибавочной стоимости Маркса, как были они самой жизнью подготовлены к восприятию ее.

Все это создавало глубокую уверенность в правильности пути, в несокрушимости нашей линии, в несомненности нашей победы. Будущее было за нас, и мы то и дело получали подкрепление в виде известий об образовании все новых и новых групп в различных промышленных центрах России.

И еще было огромное историческое счастье для работы — это то, что во главе РСДРП был с самого начала В. И. Ульянов, без которого вся ее работа имела бы и иной темп, и иное русло, и иной характер. С самого ее рождения... его ум, его воля, его огромное политическое чутье проникали всю работу, давали ей направление, ставили основные вехи на ее пути.

И вся история партии есть вместе с тем история его жизни и работы.

 

* См. стр. 229 наст, издания.

** Шенланк, Б. «О положении рабочего класса в Баварии»; Штадтгаген, А. «Законодательство о труде...»; «Крестьяне».

*** У меня уже оттуда взяты книги и оставлено 16 руб. залога.

**** Я думаю, что вполне бы достаточно было одного раза в 2 недели, а может быть, даже в месяц,— если бы доставать побольше книг сразу

***** Конечно, если удастся сохранить эти рамки,— список еще много удлинится при самом ходе работы.

****** Например, кто-то принес сюртук, жилет и платок. Все это, как лишнее, прямо «проследовало» в цейхгауз.

******* туда же можно платья немного: пальто да пару верхнего, шляпу. Принесенные мне жилет, сюртук и платок взять обратно.

******** вместе с «Военно-статистическим сборником» и «Сводным».

********* В целях конспирации Владимир Ильич назван в письме «больным», а тюрьма — «больницей».

*¹⁰ Немецкий текст телеграммы неразборчив.

*¹¹ Так в тексте.

*¹² См. стр. 298—299 наст, издания.

*¹³ Это воззвание написано В. И. Лениным.

*¹⁴ В рукописи не разобрано.

*¹⁵ Речь идет о плехановском «Проекте программы русских социал-демократов».

*¹⁶ 12 августа 1896 года произошел новый провал: провалились почти все «старики» и многие из «петухов». Я тоже была арестована тогда же.

*¹⁷ Так М. Т. Елизаров называет В. И. Ленина и его товарищей по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса».

*¹⁸ Владимиру Ильичу шел в это время 27-й год.