Книги о Ленине

 «ГИДРА РЕВОЛЮЦИИ»

Появление воззвания «От Союза борьбы за освобождение рабочего класса» стало сенсацией. Говоря о волнениях, проходивших ранее на фабриках Торнтона, Лаферма и Путиловском заводе, о листовках, «от одного вида которых у капиталистов дыбом встают волосы», и указывая на аресты в ночь с 8 на 9 декабря, воззвание сообщало, что «листки появляются по-прежнему, читаются и встречают всюду сочувствие, и «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», который их распространяет, остается невредимым и будет продолжать свое дело. Полиция ошиблась в адресе»^[1].

Это воззвание, пишет Тахтарев, «произвело большой переполох в правящих сферах. Казалось, что охранное отделение и жандармы на самом деле попали впросак и не арестовали тех, кого было нужно арестовать в первую голову. Это был настоящий скандал»^[2].

Последовала новая полоса арестов, и в ночь с 4 на 5 января 1896 года взяли Мартова, Ляховского, Пономарева, рабочих - Бабушкина, Львова, Шепелева и др. Из «молодых» арестовали Малишевского, Богатырева, Муромцева. Взяли и Тахтарева, но отцу уже через три месяца удалось вызволить его из тюрьмы «на поруки». Новый центр «Союза борьбы» сконструировался буквально через несколько дней после арестов. В него вошли Радченко, Сильвин, Крупская, Гурвич и Гофман. Технику возложили на Гольдмана и вновь перераспределили ответственных за районы^[3].

Недостатка в людях уже не было. «Блестящий дебют нашего «Союза», - пишет Мартов, - выявил назревший среди революционной молодежи перелом, и десятки студентов, курсисток и вообще интеллигентов стали предлагать «Союзу» свои услуги всякого рода, так что организация скоро оказалась окруженной множеством содействовавших ей групп... Благодаря этому, она не имела недостатка ни в средствах, ни в технических возможностях»^[4]. В работе «Союза» начинают участвовать Потресов и его приятель, секретарь Вольного экономического общества К. К. Бауэр. Помогает «Союзу» и А. М. Калмыкова.

8 февраля, в день годовщины университета, состоялось традиционное чаепитие, на которое в большой кухмистерской собралось до 600 человек. Помимо студентов пришли и наиболее почитаемые профессора, писатели. Дежурный околоточный, выпив поднесенный ему коньяк, мирно дремал в передней, а в зале произносились речи. Выступали Южаков и Кареев, Н. Водовозов и Туган-Барановский. Все было как всегда...

Но как раз накануне Потресов выпустил еще одну книгу Плеханова - «Обоснование народничества в трудах г. Воронцова (В. В.)», и первые 400 экземпляров стали продавать тут же во время чаепития. На Воронцова, присутствовавшего в зале, жалко было смотреть. Его коллеги-народники произносили свои речи, а за столиками, чуть не у каждого студента, как совсем недавно книжки самого В. В., красовались зеленые обложки книги Плеханова.

«Лесгафт смотрел сердито на эту книгу и на горевшие гордостью лица студентов, - рассказывает Сильвин, - и, наконец, взял слово... «Вы, - говорил он студентам, - хватаетесь за книгу, как за откровение; откровений нет, истина добывается только критическим исследованием, изучением живой жизни, а вы угашаете дух, вы догматики, буквоеды, если хватаетесь, как за евангелие, за новую модную книгу»^[5]. Студенты любили Лесгафта, устроили ему овацию. Но факт полного преобладания симпатий к социал-демократам в молодежной среде был очевиден^[6].

Впрочем, судьбы российской социал-демократии решались не на студенческих вечеринках, а на фабриках и заводах. А там «репутация «Союза» гремела по всему Петербургу и о листках шли разговоры по всем фабрикам. Рабочие тех фабрик, где не было никого, кто бы имел сношения с «Союзом», молили всех богов, чтобы и к ним как-нибудь проникли «студенты» со своими листками». И как только листовки появлялись, «на завод наезжали власти всех сортов. На глазах у рабочих фабричная инспекция и жандармский полковник производили исследования, пробовали тухлую некипяченую воду в баках, вешали гири, проверяли весы, меряли куски... Словом, эффект получался полный.. Настроение у рабочих было самое радостное, особенно когда после всей этой встряски уничтожались уж очень очевидные злоупотребления»^[7].

В феврале - апреле, получив необходимую информацию у рабочих-кружковцев, «Союз» издал листки о порядках и требованиях рабочих завода «Феникс», мануфактуры Воронина, Чугунного завода, Калинкинской фабрики, Сестрорецкого завода. А листовка с требованиями судостроителей Нового порта вызвала немедленную реакцию со стороны самого министра внутренних дел И. Л. Горемыкина, который во избежание стачки предложил не медля «войти в рассмотрение указываемых в воззвании обстоятельств». И морской министр Н. М. Чихачев тут же предписал командиру порта выполнить требования рабочих^[8].

Обо всей этой работе члены «Союза» регулярно информировали Владимира Ильича. «В письмах с воли, - вспоминала Анна Ильинична, - ему сообщали о выходящих листках и других подпольных изданиях; выражались сожаления, что листки не могут быть написаны им, и ему самому хотелось писать их»^[9]. Он несколько раз предпринимал такую попытку: известен его первомайский листок 1896 года, прокламация «Царскому правительству», отпечатанная «Союзом» на мимеографе.

Но Владимир Ильич понимал, что листки требуют большей оперативности и ее могут обеспечить другие члены «Союза». Поэтому в письмах на волю он начинает разрабатывать темы листовок: о прибылях капиталистов и заработках рабочих, о 8-часовом рабочем дне и т. д.^[10] А когда возникает необходимость сформулировать основные принципы, программу русских социал-демократов, то по просьбе товарищей он охотно берется за ее написание^[11].

Уже к началу 1896 года «Проект программы» был написан Владимиром Ильичем между строк какой-то книги молоком, затем проявлен и вновь переписан симпатическими чернилами между строк статьи С. Чугунова «Шейное ребро у человека с точки зрения теории эволюции» в журнале «Научное обозрение». Летом 1896 года он написал «Объяснение программы» и вместе с «Проектом» они составили одну цельную работу.

Развитие капитализма в России, говорилось в ней, не ведет к созданию общества всеобщего благоденствия. Наоборот. «В России создался целый класс крупных денежных тузов, фабрикантов, железнодорожников, купцов, банкиров, создался целый класс людей, живущих доходами с денежных капиталов... Роскошь и мотовство во всех этих классах богачей достигли небывалых размеров, и парадные улицы больших городов застроились их княжескими палатами и роскошными замками»^[12].

И одновременно все более ухудшается положение рабочих. Дело не только в том, что усиливается эксплуатация и дорожают «жизненные припасы». Но и в том, что фабрика все более подавляет саму личность рабочего. «Фабрика распоряжается уже им как ей угодно, не обращая никакого внимания на привычки рабочего, на обычный образ жизни, на его семейное положение, на умственные потребности... Рабочий становится частью громадного машинного аппарата: он должен быть так же беспрекословен, порабощен, лишен собственной воли, как и сама машина»^[13].

Надеяться на правительство нет оснований. Оно лишь делает вид, что является «как бы совершенно независимым от народа». На самом деле оно «берет под свою защиту класс имущих против класса неимущих, капиталистов против рабочих». Поэтому «русскому народу нужна не помощь неограниченного правительства и его чиновников, а освобождение от его гнета»^[14].

«Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих». И они уже ведут эту борьбу. «Было время, когда вражда рабочих против капитала выражалась только в смутном чувстве ненависти против своих эксплуататоров, в смутном сознании своего угнетения и рабства и в желании отомстить капиталистам. Борьба выражалась тогда в отдельных восстаниях рабочих, которые разрушали здания, ломали машины, били фабричное начальство.. . Вместо мести капиталистам они переходят теперь к борьбе за уступки, они начинают выставлять одно требование за другим к классу капиталистов и требуют себе улучшения условий работы, повышения платы, сокращения рабочего дня»^[15].

Задача же социал-демократов «состоит не в том, чтобы сочинять из головы какие-либо модные средства помощи рабочим, а в том, чтобы примкнуть к движению рабочих, внести в него свет, помочь рабочим в этой борьбе, которую они уже сами начали вести»^[16]. А «внести в него свет» можно лишь «развитием классового самосознания рабочих, содействием их организации, указанием на задачи и цели борьбы»^[17].

Ее ближайшие задачи состоят в достижении политической свободы, а это прежде всего всеобщее и прямое избирательное право, созыв Земского собора для выработки конституции, свобода стачек, союзов, собраний и печати, равенство граждан перед законом, свобода вероисповеданий и равноправие всех национальностей, свобода промыслов, занятий, передвижений и отмена паспортов, право преследовать любого чиновника перед судом^[18].

Для рабочих русская социал-демократическая партия потребует особо: 8-часового рабочего дня, запрещения ночных работ и смен, установления праздничного отдыха, распространения фабричных законов и независимой фабричной инспекции на все промышленные предприятия, кустарей и надомников, создания промышленных судов с равным представительством от хозяев и рабочих для разрешения конфликтов, право контроля выборных от рабочих за расценками, браковкой и штрафами, ответственность фабрикантов за содержание школ, медицинскую помощь и за увечья рабочих^[19].

Для крестьян партия потребует: возвращения отрезанных у них в 1861 году земель, отмены выкупных платежей, равных налогов для крестьянской и помещичьей земли и отмены законов, стесняющих крестьян в распоряжении их землей^[20].

Что же касается конечных целей пролетарской борьбы, то они состоят в переходе «политической власти в руки рабочего класса, передаче всей земли, орудий, фабрик, машин, рудников в руки всего общества для устройства социалистического производства... Продукты, производимые общим трудом, будут тогда идти в пользу самих трудящихся... служить для удовлетворения потребностей самих рабочих, для полного развития всех их способностей и равноправного пользования всеми приобретениями науки и искусства»^[21].

В тюремной одиночке, вышагивая свои шесть шагов от дверей до окна, Владимир Ильич, быть может, с особой силой ощутил жизненную потребность человека в свободе и возможности сохранения чувства собственного достоинства. Отчасти, видимо, поэтому и были столь тщательно прописаны права и свободы человека труда в его «Проекте программы». Но особо важным стало то, что именно эти мотивы начинают задавать тон в листовках «Союза борьбы», выпущенных весной 1896 года.

В частности, в первомайском листке, распространенном в тысячах экземпляров по фабрикам и заводам, говорилось: «Мы создаем несметные богатства, золото и ткани, парчу и бархат, добываем из недр земли железо и уголь, строим машины, сооружаем корабли и дворцы... Все богатство мира создано нашими руками, добыто нашим потом и кровью. По справедливости мы должны бы жить в хороших квартирах, носить хорошее платье и уж во всяком случае не нуждаться в хлебе насущном. Но всем нам хорошо известно, что нашей заработной платы хватает едва на то, чтобы существовать... Всякому терпению бывает конец. В минувшем году русские рабочие показали своим хозяевам, что покорность рабов сменяется в них стойким мужеством... Мы перестали быть безответными страстотерпцами и принялись за борьбу»^[22]. И эта апелляция к чувству собственного достоинства не осталась без ответа.

Все вроде бы шло своим чередом, не предвещая особых событий. Но в мае всю Россию, да и не только Россию, потрясла ходынская катастрофа...

Согласно существовавшим законам, за манифестом о воцарении, подписанным Николаем II 20 октября 1894 года, должна была состояться коронация. Ее назначили на май 1896 года в Москве. Обширная программа трехнедельных празднеств, помимо официальных торжеств, балов, концертов, банкетов и званых обедов, предусматривала 18 мая и народное гуляние на Ходынском поле с раздачей царских подарков.

Этот обширный пустырь, служивший учебным полем для московского гарнизона, был весь изборожден траншеями и брустверами, рвами и ямами. Засыпать их не стали, а вот 400 тысяч кульков, каждый из которых содержал сайку, кусок колбасы, пряник, десяток леденцов, пяток орехов и эмалированную памятную кружку с инициалами государя - изготовили.

С вечера 17-го и всю ночь к Ходынке стекались сотни тысяч людей. Никакой службы охраны порядка не было. И когда приступили к раздаче гостинцев, началась давка. А первые падения в рвы и ямы, крики затаптываемых вызвали панику...

О «Ходынке» писали Лев Толстой и Максим Горький, десятки русских и зарубежных журналистов. Но и они признавались, что выразить в словах весь этот ужас - невозможно. По официальным данным, погибло 1389 человек, 3000 получили тяжкие ранения. Число зашибленных и увечных исчислялось десятками тысяч. «Отвратительное впечатление осталось от этого известия», - записал в своем дневнике царь^[23].

Но это никак не помешало государю вечером 18 мая явиться на бал к французскому послу. Сто тысяч роз, привезенных из Прованса, роскошный серебряный сервиз, присланный из Версаля, семь тысяч гостей, восторженно приветствовавших его, несколько сгладили «отвратительное впечатление». И в те самые вечерние часы, когда на Ходынке солдаты штабелями укладывали трупы на телеги, царская чета на балу под всеобщие аплодисменты танцевала кадриль...^[24]

В дни официальных коронационных торжеств, продолжавшихся 14-16 мая, все российские фабрики и заводы стояли. 17 мая работы возобновились как обычно. А на следующий день уже поползли слухи о ходынской трагедии. Казенные праздники еще продолжались, но петербургские ткачи не пожелали в них участвовать, а тем более терять свой заработок. 23 мая на Калинкинской мануфактуре они явились в контору и потребовали уплаты за «коронационные» дни. Это требование - по тем временам - уже само по себе звучало политически. Но, опасаясь скандала в столь торжественный исторический момент, деньги выдали. Тогда рабочие потребовали платы за те лишние минуты, которые они ежедневно перерабатывали из-за того, что станки пускались раньше положенного времени.

На другой день началась стачка. 27 мая ткачи вышли на работу, но с обеда вновь возобновилась забастовка. К ней присоединились Большая екатерингофская мануфактура, затем две Ке-ниговских фабрики, Митрофаньевская, Триумфальная, Новая, Кожевниковская мануфактуры Нарвской заставы и Обводного канала, Невская мануфактура около Смольного, ткацкие фабрики Паля, Максвеля, Торнтона. Стачка перекинулась за Невскую заставу - на Спасскую и Петровскую мануфактуры, оттуда на Выборгскую, Петербургскую стороны, Васильевский остров -на Сампсоньевские и Охтенскую мануфактуры, фабрики Воронина, Гука, Бека, «Невку». Всего бастовало теперь около 30 тысяч рабочих^[25].

Примерно сто представителей этих предприятий, собравшись в Екатерингофском парке, сообща выработали требования. Их передали «Союзу борьбы», и уже 30 мая вышла листовка «Чего требуют рабочие петербургских бумагопрядилен и ткацких». «Мы хотим, - говорилось в ней, - чтобы рабочий день... продолжался 10 1/2 часов вместо 13 часов»; чтобы повышение расценок не уменьшало заработка; «чтобы заработок... выдавали правильно и вовремя»; «чтобы шабашили по субботам везде одновременно в 2 часа» и «чтобы было заплачено сполна за коронационные дни»^[26].

1, 3, 4, 5, 9, 10 июня листки выходили вновь, иногда по 2-3 в день. Они обращались не только к стачечникам, но и к рабочим тех предприятий, которые не бастовали, с призывом о сборе денег для поддержки ткачей. И почти в каждой прокламации рабочим советовали держаться дружно, не производя ни беспорядков, ни буйств, которые были бы на руку лишь полиции. И выдержанность рабочих действительно поражала всех.

«Забастовка, - пишет Сильвин, - возникла не по инициативе «Союза борьбы», а была организована всецело самими рабочими, инициативные группы которых переходили с одной фабрики на другую...» Но царские чиновники справедливо заметили, что «быстрота распространения волнений... единство требований... наконец, необычайное внешнее спокойствие массы при этом брожении - все это указывало на то, что стачки возникли на почве, подготовленной предшествовавшей преступной пропагандой среди рабочих»^[27].

В эти дни все «товарищи наши, - продолжает Сильвин, -работали не покладая рук и не только распространяли листовки, встречаясь с отдельными рабочими в трактирах, на кладбищах, в скверах и т. п., но, надев рабочие блузы, иной раз вымазав лицо сажей, шли в самую гущу рабочих на их импровизированные сборища и собрания... Работа велась дружно; на этой работе и произошло фактическое объединение с нашим «Союзом борьбы» всех до сих пор отдельно работавших групп, группы Ленгника с его товарищами, остатков тахтаревской группы (Катин-Ярцев), глазовской группы. Все они распространяли наши листки и координировали работу своих агитаторов с нашими»^[28].

В российской прессе о стачке не печатали ни единой строчки. Но повсюду - в чиновных кругах и светских салонах, в трактирах и на улицах - только о ней и говорили. По просьбе «Союза» Потресов написал обращение «К русскому обществу» с призывом к пожертвованиям. «Это, - говорилось в листовке о забастовках, -стремление вперед из тины застоя, это - подымающаяся волна сознательной или становящейся сознательною массы, призванной смести нашего общего врага - самодержавие»^[29].

Пресса Англии, Франции, Германии, Австрии, Швейцарии давала о стачке самую подробную информацию. В Англии сбор пожертвований начало «Общество друзей русской свободы», во главе которого стояли эмигранты-народники Н. Чайковский и Ф. Волховский. Откликнулись английские тред-юнионы. Собранные деньги, вместе с «Адресом английских рабочих», подписанным лидерами социалистических партий и профсоюзов, переслали в Россию. И позднее - вместе с ответом, составленным Потресовым, - «Союз» опубликовал «Адрес» листовкой^[30].

10 июня градоначальник, генерал-майор Клейгельс, как бы заимствуя методы «Союза», расклеил по фабричным районам листки, требовавшие прекращения забастовки и обещавшие рабочим, что «жалобы, подлежащие удовлетворению согласно закону, будут удовлетворены немедленно». А в беседах с рабочими, обращаясь к их патриотическим чувствам, он говорил: «Успокойтесь, подумайте, что царю надо возвращаться домой. Как же он въедет в бунтующую столицу?» Но увещевания не помогали, и, сдирая генеральские листки, стачечники посмеивались: «Наши - то есть прокламации «Союза» - лучше»^[31].

Тогда на окраины двинули полицию и казаков. «Около 5 часов утра, - рассказывал рабочий фабрики Кожевникова, - во двор дома № 12 по Воронежской улице, где помещается около 3/4 всех рабочих Кожевниковской фабрики, пригнали массу жандармов и полицейских с дворниками. Околоточные, в сопровождении городовых и дворников, стали ходить по квартирам и таскали с постели. Раздетых женщин брали с постели от мужей... Таким образом, полицейские разбудили и выгнали из дома большую половину его жильцов. Впрочем, большая часть попряталась, кто на чердак, кто в ватерклозет. Несмотря на то что на фабрику под руку водили, всего удалось загнать туда человек 20, и те с 8 часов утра ушли все до единого»^[32].

Лишь к 18 июня стачка улеглась. «Рабочие всюду вновь вернулись к своим станкам, но уже не теми, какими от них отошли. За время стачки рабочим пришлось столкнуться с правительством лицом к лицу, и столкновение не прошло бесследно. С одной стороны, «увещевания», подкрепляемые угрозами, с другой стороны, крутые меры, применяемые к мирным забастовщикам, производили настоящую революцию в головах даже наименее сознательных и наиболее забитых рабочих, заставляя их задуматься над вопросом, кто их действительные друзья и защитники их интересов и кто их угнетатели и враги... Тем, чем раньше интересовались лишь единицы и десятки, теперь стали интересоваться тысячи»^[33].

Начались массовые аресты и высылки забастовщиков из столицы. «По опустевшим улицам рабочих районов, - рассказывает Тахтарев, - передвигались отряды жандармов и казаков. Петербург казался на военном положении. Можно было бы подумать, что на улицах его совершается революция...» И нередко «можно было видеть идущую по городу толпу рабочих, оцепленную полицией... Это - вели «подстрекателей» в какой-нибудь не заполненный еще участок, где держали несколько часов или дней, потом высылали. В этих толпах, попадавшихся на улицах Петербурга, вы могли увидеть и довольно хорошо одетых «квалифицированных» и бедно одетых чернорабочих, даже молодых матерей с ребятами на руках, и отца с шагавшим подле сынишкой. И шли они часто даже как будто веселые...»^[34]

0 настроении, в котором пребывали члены «Союза», Борис Горев вспоминает: «Нам казалось, что все кругом уже насыщено революционным электричеством. Помню, я шел раз с М. А. Сильвиным в один из ярких солнечных... майских вечеров по набережной Невы, и Сильвин, передавая то настроение, которое наполняло нас обоих, с глубоким убеждением сказал: в воздухе пахнет революцией, «гидра революции поднимает голову»... Более трезвым людям мы могли казаться смешными фантазерами...»^[35]

А 15 (27) июля в Лондоне открылся IV конгресс Интернационала. Впервые российская делегация представляла на нем не эмигрантские группы, а реальное пролетарское движение. Помимо Плеханова, получившего мандат от «Союза борьбы», и других членов группы «Освобождение труда» для участия в конгрессе прибыли и трое знакомых Владимира Ильича: из Берлина - Бухгольц, а из Питера - Струве и Потресов. И делегаты конгресса особо приветствовали молодых русских социал-демократов^[36].

Информацию о стачке Владимир Ильич регулярно получал от Анны Ильиничны. Так что характер движения и его масштабы были ему известны. Как бы вновь повторялась ситуация 1891 года. Где-то совсем рядом тяжелой поступью вышагивала сама История, а обстоятельства - на сей раз тюрьма - изолировали его от этих событий. Впрочем, упрекнуть себя в чем-либо он не мог: его роль в том, что происходило на воле, была достаточно очевидна, и даже противники - ни тогда, ни позднее - не могли отрицать ее^[37]. Ну а поскольку, как заметил Мартов, «личным тщеславием» Владимир Ильич не страдал^[38], то гораздо больше, нежели дележ лавровых венков, его занимала другая проблема.

Как раз накануне стачки ткачей произошел эпизод, о котором вскоре вроде бы и забыли. «Быть может, под впечатлением известий о московской «ходынке», - рассказывает Мартов, - во время коронационных торжеств на улицах Петербурга произошли дикие сцены, особенно в фабричных районах: подвыпившая молодежь и, главным образом, конечно, хулиганы, произвели ряд бесчинств, заставивших прекратить празднества»^[39]. И в июньской книжке «Русского богатства» Михайловский с горечью написал: «Мысль невольно поднимается к общему вопросу о нашем отношении к народу вообще, к его духовной жизни в частности».

Мартов так расшифровал смысл этой фразы: Михайловский полагает, что «развитие капитализма создает у нас не революционное рабочее движение, а общественное разложение, выражающееся в хулиганстве «дикарей цивилизации»4. Иными словами, сентиментальное «народолюбие», на котором воспитывалось несколько поколений российской молодежи, у либеральной интеллигенции постепенно сменялось патологической «народобоязнью».

Правда, в те дни, когда тираж журнала вышел в свет, питерские рабочие вполне доказали свою «цивилизованность». Но проблема-то оставалась...

Полагать, что Михайловский в принципе отвергал какие-либо народные выступления, было бы неверным. Как раз в принципе - он был за. Но за выступления организованные, дисциплинированные, четко формулирующие цели и задачи движения. Так, как это делалось, например, в Германии: принимается решение, собираются рабочие, строятся в колонны, поднимают лозунги и транспаранты, а впереди - оркестр и известные всем лидеры. Получается солидно, вполне цивилизованно, а стало быть, и результативно. Значит, необходимо сначала просветить рабочих, поднять уровень их сознательности и организованности, а уж потом затевать активные действия.

И в те самые дни, когда Михайловский публикует свой обзор, Ульянов заканчивает в тюрьме работу над брошюрой «О стачках». Он пишет ее молоком меж книжных строк, Крупская проявляет и переписывает текст, а затем отдает в набор. Но 24 июня при аресте Лахтинской типографии народовольцев рукопись изымается и пропадает в полицейских архивах.

И все-таки отношение Владимира Ильича к стачкам достаточно полно прослеживается по другим его работам этого времени. Особенно в «Объяснении программы», законченном сразу после забастовки ткачей. А кроме того, существует его рукопись «О стачках», переписанная рукой Крупской. Ее относят к 1899 году, но датировка эта основана лишь на кратком примечании, которое вполне могло быть позднейшей припиской, а весь материал, используемый автором, не выходит за рамки 1895-1896 годов.

Так вот, в противоположность Михайловскому, предлагавшему сначала просвещать, а уж потом бороться, Ульянов считал, что в российских условиях ждать, когда с помощью кружков саморазвития, воскресных школ, специальных книжек и лекций для народа будет достигнут должный (??) уровень сознания и организованности, - бессмысленно. Даже малейшие попытки подобной деятельности пресекались нещадно. И об этом, на примере собственного отца, он знал еще с детства.

А между тем опыт тех же 90-х годов говорил о том, что ничто не оказывает столь мощного организационного и воспитательного воздействия на массу рабочих, как сама борьба, и в частности такая ее форма, как стачка.

«Возможно ли соединить массу стороннего друг другу сбродного народа, работающего хотя бы и на одной фабрике?» - спрашивает Ульянов. Да, возможно, ибо «бессильный в одиночку, рабочий становится силой в соединении со своими товарищами». И «среди русских рабочих это соединение выражается чаще всего и сильнее всего в стачках...»1.

Именно стачки более всего просвещают, ибо «стачка учит рабочих понимать, в чем сила хозяев и в чем сила рабочих, учит думать не об одном только своем хозяине и не об одних только ближайших товарищах своих, а о всех хозяевах, о всем классе капиталистов и о всем классе рабочих... Но стачка открывает глаза рабочим не только на капиталистов, а также и на правительство и на законы... Всякому рабочему становится ясно, что царское правительство - его злейший враг, защищающий капиталистов и связывающий рабочих по рукам и ногам»^[40].

И наконец, именно стачки пробуждают чувство человеческого достоинства, желание противостоять злу и несправедливости. Этот сугубо нравственный аспект борьбы интересует Владимира Ильича более всего. «Когда рабочие поодиночке имеют дело с хозяевами, - пишет он, - они остаются настоящими рабами, вечно работая из куска хлеба на чужого человека, вечно оставаясь покорным и бессловесным наймитом. Но, когда рабочие сообща заявляют свои требования и отказываются подчиняться тому, у кого толстая мошна, тогда рабочие перестают быть рабами, они становятся людьми...»^[41]

В дни летней стачки 1896 года на тех предприятиях, куда не доходили прокламации «Союза борьбы», рабочие иногда сами брались за перо. «Сольемся, братцы, в один дух и будем стойко бороться за улучшение нашего положения, - говорилось в одном из таких рукописных листков. - Господа рабочие товарищи! Обратите внимание и ваш взгляд на жизнь свою. Если бы вам пришлось встретить иностранца, по чину равного себе, то вы сразу сознаетесь, что вы против их дикари... Они по-нашему в часы отдыха не валяются в грязи, в рваной одежде около кабаков и трактиров, не относятся с ругательством и нередко с побоями к своим товарищам, как русский мужик, а собираются вместе и толкуют об улучшении, или же захочет развеселиться, то садится на велосипед и едет кататься и вместе с тем развивает свою мускульную силу... Они также были угнетаемы своими хозяевами, но благодаря их острому понятию давно улучшили свое положение... Так будем, братцы, помогать друг другу в продолжение этой стачки»^[42].

Листок был написан корявым почерком, с множеством грамматических ошибок, но вряд ли можно отрицать определенное созвучие мыслей этого рабочего с выводом Ульянова о том, как «велико нравственное влияние стачек»^[43]. В этом он как раз и усматривал перспективу движения, ибо, как хорошо сказал прусский министр фон Путткамер, и Владимир Ильич цитирует его, «из-за каждой стачки выглядывает гидра (чудовище) революции»^[44].

Значит, не выжидать, когда рабочая масса дорастет до уровня «цивилизованных» пролетариев, не сторониться «буйных форм» движения, не отворачиваться брезгливо при виде «эксцессов», а идти в эту массу, просвещать рабочих, учить на опыте их собственных побед и поражений. А главное - прилагать все возможные усилия для того, чтобы повести их за собой на осмысленное и организованное действие.

Если и существуют какие-то каноны того течения политической мысли, которое позднее получит имя «большевизма», то это, видимо, и есть один из наиболее существенных. И более двух десятилетий спустя Ленин напишет: «Что коммунисты потворствуют стихийности, это лганье... Филистеры не способны понять, что коммунисты считают - и вполне правильно - своим долгом быть с борющимися массами угнетенных, а не со стоящими в сторонке и выжидающими трусливо героями мещанства. Когда массы борются, ошибки в борьбе неизбежны: коммунисты, видя эти ошибки, разъясняя их массам, добиваясь исправления ошибок, неуклонно отстаивая победу сознательности над стихийностью, остаются с массами. Лучше быть с борющимися массами, в ходе борьбы освобождающимися постепенно от ошибок, чем с интеллигентиками, филистерами, каутскианцами, выжидающими в сторонке «полной победы»...»^[45]

Так он напишет в 1919 году. И хотя за двадцать лет до этого ни об «интеллигентиках», ни тем более о «каутскианцах» не было и речи, написанное им в тюрьме было столь же взрывоопасно. И, кстати сказать, небезопасно для него самого...

В одиночках регулярно проводился «шмон», и жандармы переворачивали не только вещи, но и просматривали все бумаги и книги, находившиеся в камере. Как раз летом, когда Ульянов писал «О стачках» и «Объяснение программы», на очередном обыске жандармский офицер стал усердно листать сложенную в углу изрядную кучу книг, таблиц и выписок. Но в конце концов не выдержал и отделался шуткой: «Слишком жарко сегодня, чтобы статистикой заниматься». Так вот и обошлось...

Анна Ильинична во время свиданий не раз предупреждала Владимира, что «могут и каторгу дать за такую дерзость, как писание нелегальных вещей в тюрьме». Впрочем, и без этого «послаблений» никто не ждал. Все помнили судьбу Михаила Бруснева, арестованного в 1892 году и приговоренного к шести годам тюрьмы и десяти годам сибирской ссылки, Михаила Александрова (Ольминского), арестованного в 1894-м и после пяти лет тюрьмы отправленного на пять лет в Якутию. Знал и наверняка думал об этом и Владимир Ильич, но, отвечая сестре, лишь посмеивался: «Я в лучшем положении, чем другие граждане Российской империи, - меня взять уже не могут»^[46].

Примечания

1. ↑ Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 53.
2. ↑ Там же. С. 54.
3. ↑ См.: Сильвин М. А. Ленин в период зарождения партии. С. 129, 130.
4. ↑ Мартов Ю. Записки социал-демократа. С. 303.
5. ↑ Сильвин М. Л. Ленин в период зарождения партии. С. 134, 135.
6. ↑ См. там же. С. 135.
7. ↑ Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 55.
8. ↑ См.: Сильвин М. А. Ленин в период зарождения партии. С. 136; Рабочее движение в России в XIX веке. Т. IV. Ч. 1. С. 839.
9. ↑ Пролетарская революция. 1924. № 3. С. 115.
10. ↑ См.: Владимир Ильич Ленин. Биографическая хроника. Т. 1. С. 123, 126, 127.
11. ↑ См.: Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 85.
12. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 89.
13. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 94.
14. ↑ Там же. С. 84, 85, 100.
15. ↑ Там же. С. 102,103.
16. ↑ Там же. С. 101-102.
17. ↑ Там же. С. 84.
18. ↑ См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 2. С. 85.
19. ↑ См. там же. С. 85, 86.
20. ↑ См. там же. С. 86.
21. ↑ Там же. С. 84, 97.
22. ↑ Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 56, 57.
23. ↑ Касвинов М. К. Двадцать три ступени вниз. С. 90, 93.
24. ↑ См.: Касвинов М. К. Двадцать три ступени вниз. С. 94.
25. ↑ См.: Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 61-63, 73.
26. ↑ Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 62.
27. ↑ Сильвин М. А. Ленин в период зарождения партии. С. 142,143.
28. ↑ Там же. С. 143.
29. ↑ Там же. С. 144.
30. ↑ См.: Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 71, 75.
31. ↑ Там же. С. 71, 76.
32. ↑ Там же. С. 76.
33. ↑ Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 72.
34. ↑ Там же. С. 67, 68.
35. ↑ Горев Б. И. Из партийного прошлого. С. 21.
36. ↑ См.: Переписка Г. В. Плеханова и П. Б. Аксельрода. Т. 1. С. 141-142.
37. ↑ См.: Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 168, 169.
38. ↑ См.: Мартов Ю. Записки социал-демократа. С. 270. 1 Там же. С. 305.
39. ↑ Там же.
40. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 294, 295.
41. ↑ Там же. С. 292.
42. ↑ Тахтарев К. М. Рабочее движение в Петербурге. С. 64, 65.
43. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 4. С. 294.
44. ↑ Там же. С. 295.
45. ↑ Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 2 С. 91, 92.
46. ↑ Пролетарская революция. 1924. № 3. С. 117, 118.