Книги о Ленине

 

СУДЕБНАЯ ПРАКТИКА В. И. УЛЬЯНОВА ПО УГОЛОВНЫМ ДЕЛАМ

Адвокатской практикой в Самаре Владимир Ильич занимался, хотя и не регулярно, в течение полутора лет. Однако сказать абсолютно точно, сколько раз он выступал в судах или какое точно количество дел было рассмотрено с его участием, мы не можем. Ответить на эти вопросы абсолютно исчерпывающе нельзя хотя бы потому, что полностью не сохранились архивы судебно-административных учреждений, в которых мог выступать тогда Ульянов.

В литературе, освещающей самарский период жизни и деятельности Ульяновых, сообщаются различные данные о степени занятости Владимира Ильича на адвокатском поприще. Например, в научной биографии В. И. Ленина говорится, что за все время пребывания

В. Ульянова в самарской адвокатуре им проведено около 15 процессов²⁷. И. Блюменталь, А. Аросев, И. Крылов и А. Бланк²⁸, имея в виду только один 1892 г., указывали, что в этом году Владимир Ильич выступил в суде всего 10 раз; Б. Волин увеличивает эту цифру до 12.

Фактически же, как это видно из подлинных дел, хранящихся в Центральном партийном архиве Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и личных воспоминаний Д. И. Ульянова, Владимир Ильич только в 1892 г. участвовал, по меньшей мере, в 14 судебных процессах.

Вот перечень дел, рассмотренных в 1892 г. в Самарском окружном суде с участием В. Ульянова:

1. Уголовное дело по обвинению В. Муленкова (5 марта);

2. Уголовное дело по обвинению М. Опарина и Т. Сахарова (11 марта);

3. Уголовное дело по обвинению И. Уждина и др. (16 апреля);

4. Уголовное дело по обвинению В. Муленкова (16 апреля);

5. Уголовное дело по обвинению Е. Тишкина (18 апреля);

6. Уголовное дело по обвинению М. Бамбурова (5 июня);

7. Уголовное дело по обвинению И. Чинова и др. (9 июня);

 8. Уголовное дело по обвинению В. Садлоха и др. (17, сентября);

 9. Уголовное дело по обвинению И. Гусева (15 сентября);

 10. Уголовное дело по обвинению В. Алашеева и др. (26 октября);

 11. Уголовное дело по обвинению В. Красноселова (18 ноября);

 12. Уголовное дело по обвинению Ф. Лаптева (19 декабря);

 13. Уголовное дело по обвинению Н. Языкова (17 — 21 декабря).

Четырнадцатое дело было рассмотрено земским начальником. Мы имеем в виду процесс купца Арефьева, в котором Владимир Ильич выступал в качестве обвинителя²⁹.

Не исключено, однако, что в 1892 г. Ульянов провел и некоторые другие дела, ибо, как мы увидим ниже, преступность в приволжских городах, переполненных голодающими и безработными, была довольно высокая, а процессы о кражах шли обычно с участием сторон — обвинителя и защитника. К середине года Ульянов-защитник уже был, надо думать, известен как крестьянский правозаступник и потому к нему обращались чаще, чем к другим помощникам.

По всей вероятности, молва о новом адвокате проникла и в арестантские, в которых содержались сотни крестьян в ожидании суда. Когда их спрашивали, желают ли они иметь адвоката и кого именно, то многие отвечали: «Хотим Ульянова» (см., например, дела Тишкина, Зорина, Уждина, Муленкова и др., о которых говорится ниже).

Этот факт говорит о том, что двадцатидвухлетний Ульянов быстро снискал себе популярность не только на поприще революционной борьбы, но и в судебных поединках.

Что касается адвокатской практики В. Ульянова в последнем году его пребывания в Самаре, то ее нельзя назвать большой. Она исчерпывается всего 6 — 7 делами, о которых пойдет речь ниже.

 — Чем же был занят Владимир Ильич в январе-августе 1893 г.? Главным образом, разумеется, пропагандой марксизма, разоблачением либеральных народников, разработкой насущных проблем социал-демократического движения. Зимой 1892 — 1893 гг. между В. Ульяновым и Н. К. Федосеевым завязалась оживленная переписка. Каждое из этих писем — это научный трактат, подготовка которого требовала немало времени и труда.

Готовясь к решительному сражению с народниками, В. Ульянов тщательно знакомится с их трудами, проверяет статистические данные, на которые они ссылаются. С помощью А. Скляренко, М. Елизарова, В. Ионова и других он собирает и анализирует сведения о положении в деревне, о неумолимо развивающемся в России капитализме. С той же целью весной 1893 г. Владимир Ильич обращается к книге народника В. Постникова «Южнорусское крестьянское хозяйство», а летом — к статье другого народника — Н. Карышева «Народнохозяйственные наброски». Книга Постникова произвела на Ульянова сильное впечатление насыщенностью фактическими данными, обоснованностью выводов, которые подчас расходились с мировоззрением ее автора. Высоко оценивая труд В. Постникова, Ленин писал о ней: «В литературе о крестьянском разложении это сочинение должно быть поставлено на первое место...»³⁰.

Изучение книги В. Постникова завершилось написанием подробного реферата. К этому времени Владимир Ильич сформировал первый кружок самарских марксистов. Здесь-то впервые и был прочитан и обсужден ленинский реферат о книге Постникова.

Позднее основные положения названной книги были подробно рассмотрены в таких ленинских работах, как «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни», «По поводу так называемого вопроса о рынках» и «Развитие капитализма в России». Хотя это самые ранние ленинские произведения, но они поражают читателя глубиной и всесторонностью освещения излагаемых вопросов, подлинно марксистским подходом к их разрешению, железной логикой и революционным характером формулируемых автором выводов. Не случайно этими произведениями зачитывались единомышленники Ленина, интерес к ним проявили и власти. Известно, что, например, рукописью «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни» завладела Московская судебная палата, в архиве которой она и была обнаружена в 1923 г.

Если учесть и то обстоятельство, что почти все лето Владимир Ильич провел в Алакаевке, то станет ясным, почему у него не хватало времени на более частые выступления в самарских судах.

Это не значит, однако, что в 1893 г. он вообще не вел дел, как утверждает А. Аросев³¹. Против такого утверждения говорят по крайней мере следующие факты:

 1. Дела, хранящиеся в Центральном партийном архиве ИМЛ, свидетельствуют, что только в первой половине 1893 г. Владимир Ильич выступил в судах не менее шести раз.

 2. 5 января 1893 г. В. Ульянов обратился в Самарский окружной суд с просьбой продлить ему право на ведение дел в новом году. 8 января ему было выдано свидетельство за № 82, в котором говорилось: «Согласно состоявшемуся седьмого января сего 1893 года постановлению общего собрания отделений Самарского окружного суда, выдано сие свидетельство сим судом помощнику присяжного поверенного, дворянину Владимиру Ильичу Ульянову, в том, что ему, Ульянову, на основании... (следует перечень статей законов — И. С.) разрешается ходатайствовать по чужим судебным делам в Самарском окружном суде в течение настоящего 1893 года».

3. 17 августа тот же суд выдал В. Ульянову другое свидетельство, где сказано, что он, помощник присяжного поверенного, в течение 1892 и 1893 гг. действительно вел дела в судах г. Самары³².

Но самым неопровержимым доказательством являются, конечно, конкретные судебные дела. Вот одно из них: дело по иску купца Константинова, в котором Ульянов представлял интересы ответчика. Оно было рассмотрено в середине января. 12 марта Владимир Ильич участвовал в процессе отставного рядового В. П. Красноселова, первый приговор по которому был отменен Сенатом. Затем 24 апреля того же года он защищал в суде мещанина В. Г. Юдина, преданного суду за покушение на кражу, а 12 мая — мещанина В. Т. Крылова, обвинявшегося в краже белья³³. Весной же В. И. Ульянов провел крупное гражданское дело по иску Мороченкова, заволокиченное по вине поверенного истца³⁴.

Из письма Владимира Ильича к матери (от 5 октября 1893 г.)³⁵ видно, что в этом же году он провел еще одно гражданское дело, в котором представлял интересы некоего Графова. В упоминаемом письме говорится и о том, что по этому «казанскому делу» ему был обещан гонорар в сумме 70 рублей. К сожалению, о деле Графова нам почти ничего не известно, если не считать отметки в журнале публичных заседаний Самарского окружного суда о том, что дело по иску конкурсного управления несостоятельного «Дома Зворыкин и сыновья» к Графову Алексею Петровичу рассматривалось в этом суде. О содержании же иска, о результатах его разрешения в журнале не сказано. Не оказалось и самого дела.

В Центральном партархиве находится гражданское дело за № 360, которое начал было вести Владимир Ильич. Оно было возбуждено по иску попечителя «несостоятельного должника» Кузнецова к мещанину Чекмареву о признании сделки, заключенной последним и Кузнецовым (о купле-продаже двух фруктовых садов), недействительной³⁶.

Итак, в 1893 г., до переезда в Петербург, Владимир Ильич в качестве адвоката провел по крайней мере 6 дел, в том числе три гражданских и три уголовных. Всего, таким образом, в 1892 — 1893 гг., то есть за последние полтора года пребывания в Самаре, он участвовал в суде не менее чем в 20 делах³⁷.

Дела, в которых участвовал Ульянов в Самарском окружном суде, можно классифицировать следующим образом: 16 уголовных и 4 гражданских. Процессуальное положение В. Ульянова в перечисленных делах было неодинаковым: в 15 из них он выступал защитником, в одном (дело Арефьева) — в качестве обвинителя, в остальных — поверенным интересов ответной стороны.

Большой интерес представляет социальное положение клиентов Ульянова. Исчерпывающий ответ на это дают нам протоколы допросов, а равно — приговоры. Из этих документов явствует, что абсолютное большинство его подзащитных — всего их было 24 — составляли люди, которых сама бедность бросила «на дно». Среди них немало пострадавших от засухи крестьян, искавших места чернорабочих и мастеровых, вечно недоедавших мелких чиновников. Крайняя нужда, изнурительный труд, неустроенность быта, а отсюда и алкоголизм делали их нарушителями закона.

Об уровне жизни и культуры крестьян Самарской губернии в годы пребывания там Ленина можно судить по положению деревни Алакаевки. В конце 80 — начале 90-х годов в ней насчитывалось 34 двора со 197 душами. У крестьян было всего 65 десятин земли, тогда как в распоряжении 24 помещичьих хозяйств губернии — 23 тысячи десятин (958 десятин на одного помещика!); 13 процентов дворов вовсе не имели земли, а 26 процентов дворов не имели лошадей. Среди алакаевцев не было ни одного грамотного³⁸. Самарская губерния в целом по уровню грамотности стояла на 33 месте в стране³⁹.

Темные, обездоленные крестьяне и ремесленники искали спасения или хотя бы временного облегчения своего положения в алкоголе. В тяжелые моменты жизни они шли в кабаки, двери которых были открыты чуть ли не круглые сутки. По данным отчета губернатора, в 1892 г. в Самарской губернии насчитывалось 2077 питейных заведений. Только в Самаре «отцы» города — купцы открыли вблизи промышленных предприятий, на бойких улицах и набережной, где работали грузчики, 196 кабаков и «казенок». Болея за «духовный рост» самарцев, они не пожалели денег на постройку в городе трех соборов, двух монастырей и 22 церквей.

Извечную нужду и нищету в деревне усугубляли частые неурожаи. В результате засухи и голода 1891 г. вспыхнули «холерные бунты», участились имущественные преступления. На кражи шли подчас открыто, группами, семьями. В зимние и весенние месяцы преступность в губернии заметно возрастала. Именно в эти месяцы, в связи с окончанием полевых работ и навигации на Волге, резко увеличивалась армия безработных и голодающих. У ночлежных домов, в подземельях набережной Волги можно было видеть огромные скопления обезумевших от голода нищих. Дрожа от голода и холода, они просили хлеба и работы.

«Армия нищих, — сообщала 9 января 1893 г. «Самарская газета», — с каждым днем все более увеличивается. Контингент нищенства ежедневно пополняется из пришедших в Самару рабочих на работу, которой в Самаре положительно нет». Не улучшилось положение и к весне. 16 апреля та же газета отмечала, что в Самару «...стали приходить целые толпы крестьян для приискания каких- либо работ». Но найти работу было невозможно.

Что оставалось делать этим горемычным? Как они могли достать кусок хлеба себе и своим голодным детям? Путь у них был один — красть, совершать преступления.

Выразительную картину состояния преступления в Самарской губернии в то время рисует нам официальный документ, подписанный царским наместником А. С. Брайчаниновым, — Отчет Самарского губернатора за 1892 г., адресованный правительству⁴⁰. За этот год по губернии было зарегистрировано 3616 преступлений, в том числе: случаев богохульства, отступления от веры и святотатств — 33, неуважения к «присутственным местам» и неповиновения чиновникам — 41, злоупотребления по службе — 49, нарушения общественного спокойствия — 38, «смертоубийства» — 84, краж и грабежей — 3070.

Таким образом, подавляющее большинство зарегистрированных преступлений составляли посягательства на «чужую собственность».

По делам об этих преступлениях было привлечено к уголовной ответственности 4010 человек. Большинство обвиняемых (3117) составляли крестьяне.

В отчете губернатора сообщается, что арестованных по подозрению или обвинению в совершении тяжких преступлений так много, что они не помещаются в камерах девяти имеющихся тюрем и 46 других арестных помещений. Вследствие тесноты, жаловался губернатор, вместо 679 человек в «тюремных замках» фактически размещено 1953 человека⁴¹.

О высоком и устойчивом уровне уголовной преступности в губернском центре можно судить хотя бы по тому, что почти в каждом номере «Самарской газеты» печатались сообщения о совершенных «вчера» или «в конце истекшей недели» криминальных случаях. Чаще всего в рубрике «Местная хроника» шла речь о кражах. В одной из заметок, помещенной в газете 17 февраля, говорилось о двух крупных кражах, происшедших «этой ночью». От одной из них пострадал крупный хлеботорговец В., а от второй — купец Илья Алексеевич Рытиков. Из подвала его дома, что на углу Почтовой и Сокольничьей улиц, воры унесли различные вещи стоимостью в 300 рублей. Напомним, что на втором этаже этого дома в те дни проживал помощник присяжного поверенного В. И. Ульянов.

Но вслед за недородом 1891 года появились не только дела о кражах хлеба, но и дела о мошенничестве. Правда, последние редко доходили до суда: преступников выручало их имущественное или служебное положение, их связи с деятелями самарской Фемиды. Именно по этим основаниям ушел от ответственности пойманный с поличным земский начальник Бугурусланского уезда Аксаков. Решив подзаработать, он продал местной земской Управе совершенно гнилой хлеб для раздачи голодающим крестьянам. Каким-то чудом против Аксакова было возбуждено уголовное дело, которое вскоре, однако, почему-то застопорилось. Вот что не без возмущения писал об этом В. И. Ленин в письме к В. Водовозову 24 ноября 1892 г.: «Дело (Аксакова — И. С.) получило законный ход, к прокурору — начато было следствие: говорят теперь, что дело это замято»⁴².

В борьбе с последствиями голода, в частности, с кражами, царское правительство прибегало к различным полумерам. Некоторые из них не улучшали, а ухудшали и без того тяжелое положение крестьян. Речь идет о законах, направленных якобы на трудоустройство и защиту от голодной смерти мужиков, пострадавших от неурожая. На самом же деле эти законоположения имели своей целью не столько интересы голодающих, сколько увеличение доходов богатых. Капиталисты и различные государственные ведомства (например, ведомство путей сообщения) получали отныне на «законном основании» почти даровую рабочую силу. Для тех, кто, не оценив «заботу» своих «благодетелей», уклонялся от работы, предусматривались жестокие меры взыскания.

С разоблачением одного из таких драконовских законов Владимир Ильич выступил в газете «Искра» (№ 10) в ноябре 1901 г. (в самарский период его жизни ни одна газета, разумеется, не поместила бы такую статью). Проанализировав содержание закона (речь шла об утвержденных царем 15 сентября 1901 года «Временных правилах об участии населения, пострадавшего от неурожая местностей, в работах...»), автор статьи называет его новым карательным актом, дополняющим Уложение о наказаниях. Основание для такой оценки дали ему те параграфы «Правил», которые допускали применение чисто уголовных санкций к лицам, не согласным с вводимым для них «новым крепостным правом» (лишение свободы передвижения, отправка по этапу вместе с разбойниками за «уклонение от работы», арест за «нарушение тишины» и т. д.⁴³

Ясно, что подобные законы вызывали справедливые протесты трудящихся, протесты, зачастую расценивавшиеся властями как «выступления против существующего строя».

В этих условиях объективно облегчалась работа, ширилось влияние нелегальных кружков; они росли количественно и изменялись качественно, переходя один за другим на платформу марксизма. Охранка не могла, конечно, не заметить связи между положением в деревне и нарастающим революционным движением в городе. Вот почему департамент полиции, имея в виду не только Самару, доносил министру внутренних дел: «Неурожай и голод 1892 года оживили деятельность народовольцев»⁴⁴. Но о том, что угрожающе поднялась кривая преступности, что суды бросают в тюрьмы тысячи людей, вынужденных поднять руку на «чужую собственность», — об этом в доносе не говорилось.

Именно вот такие правонарушители и обращались за помощью к Ульянову. И он охотно оказывал ее. Материальное положение и причины, толкнувшие их на преступление, глубоко интересовали его как марксиста.

Нельзя попутно не отметить, что еще в детские годы Володя Ульянов наблюдал и глубоко переживал нищету и бесправие деревенской и городской бедноты. Непосредственно видённое дополнялось услышанным из источников, не вызывавших никакого сомнения в их достоверности. Ими были рассказы отца, возвратившегося из очередной командировки, беседы отца с крестьянами, во время которых он нередко присутствовал, наконец, его личные встречи с алакаевскими мужиками. Эти и некоторые другие формы познания жизни (напр. судебная практика) дали ему возможность понять, насколько унизительным и бесправным было положение трудящихся в царской России и почему многие из них становились на путь преступлений.

По социальному положению подзащитные Ульянова подразделялись следующим образом: чиновников — 1, чернорабочих — 4, батраков — 3, мастеровых — 6, крестьян-бедняков — 10. Их дела дополняли и подтверждали материалы, собранные В. И. Лениным для его будущих теоретических исследований.

Бывали случаи, когда к Ульянову-защитнику обращались и представители других социальных групп населения, включая и крупных купцов. Но он по моральным соображениям обычно отказывался брать на себя защиту лиц, совершивших преступления из низменных побуждений. Уклонялся он и от ведения гражданских дел, если клиент был явно неправ, или, бравируя капиталом, нагло требовал «выиграть» процесс.

Ярким примером может служить дело купца первой гильдии Ф. Ф. Красикова. Узнав, что Красиков — спекулянт и мошенник и что дело о нем возбуждено по жалобе ограбленных им крестьян, В. И. Ульянов наотрез отказался вести его тяжбу. Тогда купец (это было в марте 1892 г.), зная о предстоящем суде, пошел на квартиру к Владимиру Ильичу, чтобы узнать причину отказа и во что бы то ни стало уговорить адвоката.

« — Вот я к тебе и пришел, выгораживай меня!

- Не могу, — отвечает, — не мастер.

- То есть как, — говорит, — не мастер? Ты вот этого, прости господи, прохвоста обелил! Да ему, подлецу, на каторге бы гнить за такие его против царя поносные слова, а ты его вчистую высвободил (купец имел в виду первого клиента Ленина — В. Муленкова — И. С.). Я так полагаю, что ты за то его выручил, что мужик он, а ты, известно, горой за них стоишь. И у меня расчет простой: коли знать будут, что ты за мое дело взялся, значит не так уж я виноват против мужиков выхожу... Ну, берись, что ли! Я ведь — не даром прошу. Грабь, сколько хочешь!»⁴⁵.

Эти слова окончательно вывели из равновесия Владимира Ильича. Повторив свой отказ, он вышел из комнаты, дав этим понять, что презирает назойливого посетителя. А на другой день, вспоминает Вентцель, в адвокатской комнате при суде между Лениным и старым судебным «волком» Ященко состоялся примерно такой разговор. Ященко начал прямо с вопроса-упрека:

«За что же вы это дело Красикова отказались вести? Сухо, сухо клиентов принимаете. Зря человека обидели, да и себе большой урон сделали. Ведь за ним потянулись бы к вам с делами и другие такие же, дела-то у них под одну стать. Лопатой бы денежки загребали!

- Заведомого вора защищать не охота! — был ответ»⁴⁶.

Этот разговор, происходивший в присутствии третьих лиц, стал вскоре достоянием многих адвокатов. Последние восторгались смелыми и логичными ответами помощника Хардина. Но причиной их радости служило, оказывается, желание уколоть зазнавшегося Ященко, умудрявшегося на не совсем чистых делах «капитал нажить и невинность сохранить».

Что касается поступка В. Ульянова (отказ вести дело Красикова), то он поражал их только своей «непрактичностью»⁴⁷.

Из протоколов судебных заседаний видно, что В. И. Ульянов выступал в процессах, в основном, по назначению суда, в порядке так называемой «казенной защиты», на которую многие адвокаты смотрели как на повинность. Приходилось вести защиту и по приглашению самих обвиняемых или их родственников. В числе подсудимых, которые предпочли иметь в качестве защитника

В. И. Ульянова, были: В. Красильников, В. Юдин, В. Крылов, В. Муленков, Е. Тишкин, И. Зорин, К. Зайцев, И. Уждин, В. Красноселов, А. Карташев, Ф. Лаптев, В. Алашеев, А. Перушкин, Н. Языков, М. Бамбуров, Вч Садлох, М. Опарин, Т. Сахаров, И. Чинов, братья Ф. и Н. Куклевы, Н. Гусев, С. Репин, С. Лавров.

Судя по результатам процессов, в которых участвовал Владимир Ильич, к защите (платной и бесплатной) он готовился самым тщательным образом. Объективным доказательством этому могло бы служить его досье⁴⁸ по делам. Помимо изучения материалов дела, он, как правило, беседовал с подзащитными, сопоставлял содеянное ими с фактами, которые он нередко сам наблюдал в бесхлебной Самаре и которые, быть может, только вчера горячо обсуждались в нелегальном кружке...

Если к сказанному добавить, что Владимир Ильич всегда вел себя на процессе просто, но с достоинством, смело и принципиально, не прибегая к защите «чего угодно» и «как угодно», то станет ясной причина его широкой и все возраставшей известности как адвоката.

Были случаи, когда подсудимые, получив в порядке казенной защиты адвоката с именем, отказывались от него, требуя, чтобы их защищал работающий у Хардина помощник. Так было, например, по делу Уждина, Красильникова и других. Для их защиты в суде был назначен второй бывший помощник Хардина, темпераментный оратор, криминалист О. Г. Гиршфельд. Когда он явился на беседу к своим подзащитным, то трое из них заявили, что желали бы иметь другого защитника, а именно Ульянова. О содержании просьбы подсудимых Гиршфельд довел до сведения суда и просил об освобождении его от обязанностей защитника.

В деле имеется рапорт адвоката на имя председателя окружного суда, датированный 15 апреля 1892 г. Автор рапорта просит освободить его от ведения этого дела по достаточно веским основаниям. Во-первых, потому, что подсудимые, как и четверо других арестантов, которых он должен был защищать (Уждин, Зайцев, Красильников, Муленков) «выразили желание иметь своим защитником пом. прис. поверенного В. Ульянова»; во-вторых, ввиду занятости его в гражданском отделении суда. Он просит, наконец, учесть, что В. Ульянов не возражает против принятия на себя защиты означенных крестьян.

О желании подсудимых Ульянову сообщил названный адвокат, либо кто-нибудь из судебных чиновников. Владимир Ильич согласился, о чем свидетельствует сделанная им приписка на рапорте Гиршфельда: «Обязанность защиты подсудимых Тишкина, Зорина, Уждина, Зайцева, Красильникова, Гайсинского, Муленкова принять на себя согласен. Пом. прис. пов. В. Ульянов»⁴⁹.

Незначительный, на первый взгляд, факт. Но он лишний раз подтверждает популярность Ульянова-защитника в Самаре.

Что нам известно о линии поведения Владимира Ильича, о степени его активности в судебных процессах? К сожалению, очень мало. Надо иметь в виду, что тогдашние журналы судебных заседаний не имели ничего общего с протоколами, которые ведутся сейчас в советском суде. Роль секретаря в то время сводилась к даче кратких ответов на несколько десятков вопросов (пунктов), содержащихся в журналах. По этим скупым записям вышестоящие судебные инстанции должны были определить степень законности и полноты разбирательства дела. Характер и мотивировка ходатайств и речей сторон отражены в них предельно лаконично. Обычно, касаясь прений сторон, секретарь отмечал: «Прокурор и защитник произнесли речи». Или: «Стороны обменялись репликами». Встречаются, правда, как исключение, более подробные записи, представляющие несомненный интерес для читателя и, во всяком случае, для исследователей юридической деятельности молодого Ленина. (См. например, дело по обвинению Н. Языкова).

В большинстве же случаев в протоколах отсутствуют следы аргументации, которые приводил Ульянов, нет в них и изложения показаний свидетелей и подсудимых.

Интересно выяснить дату первой судебной защиты, проведенной Лениным. По мнению А. Аросева и А. Шефера, В. И. Ульянов впервые в качестве защитника выступил И марта 1892 г. И в этот день он, якобы, защищал крестьян Опарина и Сахарова. Другой автор, Л. Ковалев, относит первую ленинскую защиту к 8 марта.

В действительности же «боевое крещение» на судебном поприще Ульянов-юрист получил несколько раньше, а именно 5 марта того же года. И подзащитным у него тогда было совсем другое лицо.

В этот день он защищал В. Ф. Муленкова, портного по профессии, 34 лет. Его клиент обвинялся в тяжком по тем временам преступлении — «богохулении»⁵⁰. Подсудимому, как это видно из обвинительного акта, вменялось в вину то, что он 12 апреля 1891 г., будучи в нетрезвом виде, в публичном месте (в бакалейной лавке с. Шиланский Ключ), «матерно обругал бога, пресвятую богородицу и пресвятую троицу». Затем, по словам свидетелей, он удостоил своим вниманием императора и его наследников, заключив, что «государь неправильно распоряжается...». Эти действия были квалифицированы по ст. 180 Уложения о наказаниях, согласно которой преступным признавалось произнесение в публичном месте слов, имеющих вид богохульства, или же поношение святых господних, или порицание веры и церкви православной, учиненных без умысла оскорбить святыню, а по невежеству или пьянству. Та же хула, но «с умыслом совершенная», влекла за собой назначение виновному каторги сроком до 15 лет (ст. 176 Уложения).

Дело слушалось в Самарском окружном суде в коллегии из трех коронных членов присутствия, без присяжных заседателей и при закрытых дверях (по предложению прокурора). От права просить суд об оставлении в зале заседания не более трех родственников Муленков отказался.

В журнале судебного заседания окружного суда по уголовному отделению «марта 5 дня» отмечено, что «защитником подсудимого был помощник присяжного поверенного Ульянов, избранный самим подсудимым» (д. № 68, л. д. 40). Там же далее указано, что подсудимый от дачи объяснений отказался.

Стали давать показания свидетели. Каждый из них уличал подсудимого. Первым дал показания лавочник, который якобы сам слышал, как Муленков «выражался разными неприличными словами и обругал царя и бога скверно, матерно...». Следующий свидетель, Михаил Борисов (сын лавочника), уточнил обстоятельства, при которых он лично «все слышал». В это время, по его словам, он читал книжку про убийство Александра II. В ответ на его вопрос, узнает ли Муленков портрет царя, нарисованный на обложке книги, подсудимый «стал ругать царскую фамилию».

Свидетели, подтвердив ранее данные показания, решили «уточнить» лишь одну деталь — степень опьянения Муленкова. Словно сговорившись, они стали убеждать суд в том, что «богохульственные слова» Муленков произносил, не будучи сильно пьян. Они только теперь вспомнили, что тогда он «довольно твердо стоял на ногах» (л. д. 41 об.). Такое «уточнение» было на руку и прокурору Радковскому и полицейскому уряднику Ралдугину, производившему дознание. В справке об окончании дознания Ралдугин, в противоречии с показаниями свидетелей-очевидцев и объяснениями обвиняемого, написал, что последний «во время богохуления был трезв». Разумеется, это обстоятельство было отнесено судом отнюдь не к числу смягчающих вину Муленкова...

Аналогичные, но еще более убийственные для подсудимого показания дал полицейский урядник II участка Самарского уезда.

Трудность защиты в этом деле обусловливалась не только характером и доказанностью обвинения, отсутствием присяжных заседателей и «упрямством» подсудимого. Она становилась по существу бесполезной, поскольку ее противником, помимо прокурора, было лицо, именем которого вершилось «правосудие» в тогдашней России. Не всякий адвокат согласился бы выступить в таком процессе. Ведь защита в царском суде человека, подобного Муленкову, могла серьезно отразиться на официальной репутации, а следовательно, и на карьере адвоката.

Когда же обратились к помощнику Хардина, В. И. Ульянову, он включился в процесс и мужественно провел его до конца. По вопросу о том, почему выбор защитника пал на В. И. Ульянова, существует ряд версий. Согласно одной из них, Муленков знал Владимира Ильича еще до процесса. Он мог знать его благодаря следующим двум обстоятельствам.

Первое: Ленин, бывая на прогулках, захаживал в соседние с Алакаевским хутором деревни. Заглянул он, быть может, и в родное Муленкову село, Шиланский Ключ. Общительный по натуре, Владимир Ильич заводил разговоры с тамошними мужиками, среди которых мог находиться и его будущий подзащитный.

Второе: в юношеские годы, живя в деревне Большие Манадыши Симбирской губернии, Муленков мог слышать много хорошего о «главном учителе» — Ульянове-старшем, тогдашнем инспекторе, а позже — директоре народных училищ.

Разузнав, что помощник присяжного поверенного из Алакаевки — сын Ильи Николаевича Ульянова, Муленков захотел иметь своим адвокатом только его⁵¹. Эта версия, построенная на логике фактов, представляется нам более правдоподобной.

Чрезвычайно интересно знать содержание защитительной речи по этому делу. Слышать ее довелось немногим: составу суда, прокурору, Муленкову, да конвоирам (процесс был негласный). И все же главное из этой речи дошло до нас, дошло через приговор суда.

Хорошо и верно сказал о защите в деле Муленкова В. Шалагинов: «Слова этой защиты, надо думать, действительно потеряны и для истории, и для права. Но мысль? Разве мысль гения когда-нибудь уходила, ничего не оставив. Она, без сомнения, оставила себя и в этом суде, в этом деле. Но в чем же конкретно? Очевидно, прежде всего в результате»⁵².

Ленинскую мысль, доводы и оценки Ульянова-защитника донесла до судей его речь, а до нас, потомков, их донесли приговоры по делам, рассмотренным с его участием. Приговор по делу Муленкова оказался сравнительно мягким. Перед логикой В. Ульянова не могли устоять чиновники, решавшие судьбу обвиняемого.

Об основных тезисах защитительной речи в этом процессе можно судить по обстоятельствам дела. По ним нетрудно понять душевное состояние и мысли «преступника» до и в момент совершения им «преступления». Более того, обстоятельства дела помогают воссоздать образ Муленкова, портрет которого запечатлен художником Б. И. Лебедевым в широко известной картине «Выступление помощника присяжного поверенного В. И. Ульянова по делу Муленкова». Да, такие, как Муленков, могли сказать больше и резче о религии и о союзнике ее — царском правительстве. Муленков, оказывается, давнишний «знакомый» полиции. Он еще до случая в лавке был подчинен надзору. Трудная, полная мытарств, жизнь, неурожай 1891 г. и связанные с ним картины народного бедствия давали ему богатую пищу для размышлений и выводов. Важнейший из них: все, что он слышал в церкви о боге и царе и чему верил с детства — насмешка над верующими. Враждебное отношение к религии сочеталось у Муленкова со столь же враждебным отношением к самодержавию и его представителям.

Потеряв веру и уважение к святым, Муленков, будучи «навеселе», и высказал то, за что он сел на скамью подсудимых. Ведь по его разумению сказанные им слова — чистая правда. Поэтому ему было странно и непонятно, за что его взяли под стражу и повели в суд.

Обо всем этом мог сказать (а может быть и пытался сказать) смелый защитник Муленкова. Мог... Но дело то в том, что в условиях царской юстиции адвоката ограничивали и закон и суд. Как только он переходил границы дозволенного, его тут же прерывали или совсем лишали слова.

Если бы не мешали судьи, Владимир Ильич, разумеется, поспорил бы с самим законом. Для него не составляло особого труда доказать, что не только ст. 180, но и все остальные 65 статей второго раздела Уложения, трактующего «о преступлениях против веры и о нарушении ограждающих оную постановлений», совершенно не совместимы с принципом свободы совести. Защитнику легко было показать, что все нормы этого раздела демонстрируют «священный союз» буржуазно-помещичьего государства с религией и объясняют, почему царское правительство защищает церковь, а церковь прославляет правительство. Анализируя поступок Муленкова, защитник мог легко доказать его ненаказуемость, ибо он совершен без умысла. Что касается произнесения «крамольных» слов, то в этом виноват, прежде всего, ...«царь- голод».

Несомненно, помощник присяжного поверенного отверг попытки прокурора доказать, будто, ругаясь, Муленков хотел осквернить святыню или поколебать веру в бога у свидетелей, находившихся в бакалейной лавке; он имел основание убеждать судей в том, что непотребные слова его подзащитный произнес исключительно под влиянием опьянения⁵³ и нахлынувших на него воспоминаний о поведении служителей церкви, в которой он (Муленков) был хористом...

Не мог защитник обойти молчанием те листы дела, в которых говорилось о нанесении обиды царю и его фамилии. С формально-юридической стороны об этом обвинении защита могла и не упоминать: оно не фигурировало в обвинительном акте. Но Владимир Ильич как юрист допускал, что судьи, читавшие показания свидетелей обвинения, непременно заметят это и постараются учесть. И это естественно, поскольку слова мужика-бунтаря будут оценивать его прирожденные враги, верные слуги царя. У защиты были поэтому основания считать, что там, в совещательной комнате, судьи непременно поступят так, как велит им их верноподданническое буржуазно-помещичье правосознание. Учитывая эти обстоятельства, защита, несомненно, должна была обратить внимание «высоких судей» на закон (ст. 752 Устава уголовного судопроизводства), который обязывал их при решении судьбы подсудимого не выходить за рамки первоначально предъявленного ему обвинения.

Благодаря активности Ульянова в судебном следствии, его искусству допрашивать, сводить на нет значение показаний пресмыкающихся перед властями свидетелей, суд не рискнул выйти за рамки обвинительного актами признал Муленкова виновным только в богохульстве. Это была серьезная победа защиты.

Оправдать подсудимого значило бы осудить законодателя, сотворившего эту нелепую норму. По понятным причинам, отважиться на это суд не мог.

Приговор, вынесенный по этому делу, — заключение в тюрьму на один год — неопровержимо свидетельствует о том, что защитник сделал для Муленкова больше того, что можно было сделать в тех условиях.

Следует заметить, что при описании процесса Муленкова некоторые авторы допускают неточные утверждения. Так, например, Б. Волин⁵², Т. Барковская⁵⁵, В. Шалагинов⁵⁶ пишут, что в рассмотрении дела Муленкова участвовали присяжные заседатели. Это неверно. Дело его рассматривалось тремя членами уголовного отделения Самарского окружного суда.

Современник В. И. Ленина по Самаре Ф. Ф. Вентцель⁵⁷ в своих воспоминаниях ошибочно заявляет, будто Муленкова приговорили к полутора годам лишения свободы.

Этого не могло быть, так как максимальный срок тюремного заключения по ст. 180 не превышал 1 года и 4-х месяцев.

Надуманным следует считать описание А. Романовым беседы прокурора, выступавшего по делу Муленкова, с защитником. Автор пытается уверить читателей, будто после процесса «товарищ прокурора» наговорил Ульянову кучу комплиментов, в частности, якобы сказал, что несколькими своими выступлениями Владимир Ильич уже завоевал себе славу Марата⁵⁸. Сказать нечто подобное прокурор не мог, хотя бы потому, что выступление Ульянова в суде 5 марта было пока единственным в его адвокатской практике.

В Куйбышевском государственном архиве нам показали еще несколько десятков дел о богохульстве. Знакомимся, прежде всего, с обвинительными актами и приговорами. Читая их, лишний раз убеждаешься в том, что в конце XIX и даже еще в начале XX века в России людей судили и бросали в тюрьму за... неверие в бога, за непризнание евангелия, за непочтительное отношение к особе всевышнего и окружавших его святых и ангелов.

Не эти ли законы, не процессы ли несчастного Муленкова, Князева и других имел в виду Владимир Ильич, когда спустя 13 лет в статье «Социализм и религия» писал, что это были «...средневековые, инквизиторские законы (по сю пору остающиеся в наших уголовных уложениях и уставах), преследовавшие за веру или за неверие, насиловавшие совесть человека...»⁵⁹

Туго приходилось в царском суде подсудимым и их защитникам, если объектом преступления была частная собственность, а потерпевшими являлись представители имущих классов. Это легко показать на делах о кражах, рассмотренных Самарским окружным судом в 1891 — 1893 гг.

Вот одно из таких дел. Обвинялась по нему группа крестьян (И. Уждин, К. Зайцев, И. Красильников) в покушении на кражу хлеба из амбара кулака-хуторянина Ф. Кривякова. По просьбе подсудимых их защищал В. Ульянов. Дело слушалось 16 апреля 1892 г. с участием присяжных.

Спорить против доказанности обвинения и правильности юридической квалификации было невозможно. Характер заявленного Ульяновым ходатайства о понижении наказания дает основание предполагать, что защита по этому делу велась в направлении объяснения мотивов, толкнувших подсудимых на преступление, и указания на смягчающие их вину обстоятельства.

Вот что показали сами обвиняемые о причине совершенной ими кражи: чернорабочий Игнатий Красильников на допросе у следователя подробно и чистосердечно рассказал, при каких обстоятельствах он сделался вором. Будучи в Самаре, он зашел навестить знакомого крестьянина Кузьму Зайцева. В квартире последнего застал неизвестного ему человека по имени Илья (это был Уждин). Незаметно разговор у них зашел «про нужду и хлеб». Затем Красильников, которого дома дожидались голодные жена и двое детей, предложил забраться в амбар Кривякова, у которого, как ему было известно, «много хлеба» (л. д. 39 — 40 об.).

Кузьма Федорович Зайцев, тоже чернорабочий, обремененный двумя детьми-полусиротами, дал аналогичные показания. Мысль о краже, сказал он, возникла в ходе печального разговора «о голоде, о том, что работы нет и хлеба достать негде» (л. д. 37 — 38 об.).

В том же духе дал объяснения и сапожник Илья Уждин. На вопрос следователя он ответил коротко и ясно: «Положительно есть нечего и взять негде, а между тем — семья и кормить ее нужно». У него на иждивении, кроме больной жены, было трое детей.

Подстрекаемые печальными взглядами изголодавшихся детей хозяина комнаты и словами Красильникова, они пошли на хутор, к Кривякову. Это было в ночь на 28 сентября 1891 г. Не успели они открыть амбар, как были схвачены, не воспользовавшись ни одним зернышком.

Адвокат, разумеется, не мог обойти молчанием столь красноречивые объяснения своих подзащитных.

И все же царский суд — страж «священной собственности», признал виновными всех троих. Каждого из них он приговорил к заключению в исправительно-арестантские отделения сроком на три года⁶⁰.

Отдача осужденного в исправительно-арестантские отделения считалось более строгим наказанием, чем тюремное заключение. Лица, попавшие в эти места заключения, использовались на очень тяжелых работах; за нарушение дисциплины их можно было бить розгами, брить наголо, заключать в оковы. В годы работы В. И. Ленина защитником суды часто прибегали к этой мере, особенно по делам об имущественных преступлениях. Ежегодно в 32 арестантские отделения России направлялось не менее 10 000 человек⁶¹.

Приговор по этому делу был сверхжестоким, бесчеловечным. Другого мнения о нем были члены окружного суда и присяжные заседатели. Ведь в их глазах Уждин, Зайцев и Красильников — это не доведенные до отчаяния отцы, а шайка грабителей, место которой за решеткой. Оставшись на свободе, рассуждали про себя судьи, они еще заберутся и в их погреба...

Несмотря на несправедливость наказания, кассации не последовало. Почему же? Представляется, потому что защите была ясна бесполезность этого шага. Ведь по закону Сенат — высший кассационный суд России — не входил в существо дела, его интересовали лишь кассационные поводы, которых в этом деле как раз и не было...

В тот же день (т. е. 16 апреля) Ульянов вторично защищал уже знакомого нам В. Ф. Муленкова, месяцем раньше осужденного за богохульство. Теперь он привлекался по обвинению в четырех кражах. Каждому из четырех эпизодов следователь посвятил отдельный том. В первом из них шла речь о покушении на кражу имущества у некоего А. Селичева. Содержание второго тома составляло описание и обоснование кражи Муленковым денег (2 р. 60 к.) у знакомого нам по делу о богохульстве лавочника А. Борисова; о краже пальто у крестьянина Е. Желтухина говорилось в томе третьем. Наконец, последний том был наполнен предположениями следователя и подозрениями потерпевшей Афимьи Прокаевой о том, что Муленков похитил у нее несколько штук рубашек...

Чтобы представить себе позицию защиты в данном деле, необходимо ознакомиться с тем материалом, которым следователь пытался обосновать вину Муленкова. При поверхностном обозрении может показаться, что все четыре пункта обвинения доказаны. Но таково лишь первое впечатление.

Возьмем, к примеру, обвинение Муленкова в похищении из незапертой бакалейной лавчонки Борисова портмоне, в котором находилось 2 руб. 60 коп. На чем оно базируется? По мнению следователя, на трех «серьезных» уликах: во-первых, на подозрении, высказанном лавочником в том смысле, что Муленков уже несколько раз судился за кражи, следовательно, это «его работа...»; во-вторых, на показаниях свидетеля Клементьева, видевшего, как Муленков входил в лавку, и, наконец, на результатах обыска, во время которого в чулке, снятом с ноги обвиняемого, были, якобы, обнаружены 2 рубля. То, что Муленков отрицал последнее обстоятельство, пояснив, что при обыске у него нашли всего 4 копейки, о чем знает односельчанин — очевидец его задержания Макар Лазарев, не смутило следователя. Он просто обошел эти показания обвиняемого, не считая необходимым реагировать на них.

Доказательств же, уличающих Муленкова в краже у Желтухина, вообще не было, если не считать показаний потерпевшего о том, что подозреваемый им человек несколько раз судился за кражу... В этот же день похищенные вещи Желтухина, стоимостью в 17 рублей, были обнаружены на берегу речки самим потерпевшим.

Обвинение в краже у Прокаевой «обосновывалось» подозрением потерпевшей и показаниями свидетеля П. Стекольникова, уверявшего, что обокрасть Прокаеву «никто, кроме Муленкова, не мог» ...ибо он «страшный вор и все его боятся» (из протокола допроса от 23/XI — 1891 г.).

Обвиняемый ни по одному из предъявленных ему обвинений как на предварительном следствии, так и на судебном виновным себя не признал, хотя причастность его ко второму эпизоду кое-чем подтверждалась.

Что касается остальных трех эпизодов, то с точки зрения защиты их следовало из формулы обвинения исключить. Этого следователь не сделал. А судебная палата, закрыв глаза на факт полнейшей недоказанности названных эпизодов, в своем определении от 22 января 1892 г. безоговорочно признала «следствие (по делу Муленкова — И. С.) достаточно полным..., а собранные по делу улики достаточными для предания суду».

Но то, чего не сделали следователь и надзорная судебная инстанция, должен был сделать суд, рассматривавший дело по существу. Убедить в этом суд — важная и трудная задача, которая стояла перед защитой. И, как мы сейчас увидим, помощник присяжного поверенного В. И. Ульянов решил ее успешно.

В своей защитительной речи он не мог не раскритиковать обвинение и его опору — улики. Кроме того, в интересах защиты было дать подробную характеристику личности подсудимого, без знания и учета которой суд может ошибиться как при решении вопроса о виновности, так и при выборе меры наказания. Поэтому, апеллируя к материалам дела (показаниям свидетелей, личным объяснениям подсудимого), Ульянов показал, что его подзащитный — бедняк из бедняков, что у него «ни кола, ни двора». Да, он портной, но портняжное ремесло не кормит его из-за отсутствия заказов. Поэтому, как заявил свидетель Михаил Курняков, чтобы не умереть с голода, Муленкову приходилось просить милостыню...

Ответы присяжных заседателей на вопросы, поставленные перед ними судом, на редкость лаконичны, они не содержат никакой мотивировки. Из них явствует, что Муленков признан виновным только в одной из 4-х приписанных ему краж — краже у лавочника Борисова.

Излишне говорить, что вердиктом присяжных защита была вполне удовлетворена. Но оставалось еще высказать несколько соображений, относящихся к юридической квалификации действий Муленкова. Эти соображения небезразличны ни подсудимому, ни суду, который вот-вот удалится в совещательную комнату для вынесения приговора.

По делу возникло три вопроса чисто правового характера. Первый: какой по счету следует считать кражу у Борисова, признанную присяжными доказанной, — второй или третьей? От решения данного вопроса зависела правовая оценка действий подсудимого.

Что могла сказать защита о приговоре, вынесенном Самарским окружным судом о Муленкове 10 ноября 1887 г.? Используя свои знания об институте давности, защитник, надо полагать, напомнил суду, что кража, за которую Муленков осужден осенью 1887 г., покрыта давностью, ибо от времени отбытия наказания по названному приговору до времени совершения кражи у Борисова истек восьмимесячный давностный срок, предусмотренный ст. 132 Уложения о наказаниях.

Второй вопрос, по которому защита должна была определить свою точку зрения, касался юридической природы кражи у Борисова: является ли она простой или квалифицированной? Доказать, что рассматриваемая кража относится к числу простых и потому подлежит квалификации по ст. 169 Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, защите было легко.

Наконец, нельзя было обойти и третий юридический вопрос — вопрос о возможности определения подсудимому наказания по совокупности, имея в виду приговор по делу о богохульстве от 5 марта, который остался не приведенным в исполнение. И вот, наконец, оглашается приговор. Муленков признан виновным в одной лишь краже. В качестве наказания за нее суд назначил 8 месяцев лишения свободы. По тем временам, с учетом характера преступления и прежней многократной судимости подсудимого, это было достаточно умеренным наказанием. По совокупности же суд признал «справедливым» ограничиться мерой наказания, определенной Муленкову за богохульство, то есть одним годом тюремного заключения.

Это была еще одна победа защиты, еще один приговор, содействовавший популяризации имени Ульянова.

Однако «мягкий» приговор разгневал государственного обвинителя. Вскоре в Петербург полетел кассационный протест, и Сенат удовлетворил его. Указом от 18 июня 1892 г. (№ 4885) приговор был отменен. Свое решение Сенат обосновывал тем, что суд первой инстанции неправильно квалифицировал действия подсудимого, вследствие чего и определил ему «чрезмерно мягкое» наказание.

При новом рассмотрении этого дела, проходившего с участием адвоката Гиршфельда⁶², Муленкова наказали строже: его осудили к полутора годам заключения в исправительно-арестантские отделения.

Приговор по делу № 160 (о конокрадстве) был, пожалуй, самым строгим, если сравнить его с судебными решениями, вынесенными по другим делам, защиту в которых осуществлял В. И. Ульянов. Присяжные, большинство которых по этому делу составляли богатые крестьяне, решили примерно наказать («чтоб другим неповадно было!») пойманных конокрадов. Ненависть к этой категории преступников у царских судей была настолько велика, что в вердиктах по их делам почти не встречались оговорки «заслуживает снисхождения».

Какое же преступление совершили подсудимые 29-летний «запасной канонир» Егор Тишкин и его 22-летний товарищ, плотник по профессии, Иван Зорин? Согласно обвинительному акту их обвиняли в том, что вечером 7 января 1892 г. они угнали лошадь с упряжью, стоявшую у подъезда одного из публичных домов Самары, с целью продажи. Одной своей особенностью рассматриваемое дело перекликается с процессом Алашеева и Перушкина, о котором речь пойдет ниже. В обойх делах роковую роль сыграли бедность подсудимых и подстрекательство лиц, связанных с полицией. В обоих делах перспектива хоть немного «заработать» толкнула голодных молодых людей на преступление. Не будь подстрекательства и содействия со стороны Абрамова и Червякова (во втором деле), Маштакова и Комаровского (в первом) Тишкин и Зорин, возможно, не оказались бы на скамье подсудимых.

Протоколы допросов, составленные дознавателем и следователем, а также журнал судебного заседания позволяют с относительной полнотой восстановить картину, предшествовавшую краже лошади, и того, что случилось с предметом кражи и ее похитителями после преступления.

Агенты полиции Комаровский и Маштаков давно уже заметили в чайных и просто на улице плохо одетых, праздношатающихся Тишкина и Зорина. Они решили познакомиться с молодыми людьми и «прощупать» их. Убедившись в том, что «запасной канонир» ни военной, ни гражданской службы не имеет, а топор плотника начал ржаветь и что поэтому они очень нуждаются в деньгах, агенты приступили к реализации своего гнусного плана. В одном из трактиров они угостили спиртным и накормили завтрашних конокрадов. Выдав себя за покупателей краденых лошадей, полицейские сыщики стали уговаривать Тишкина и Зорина отправиться за добычей. Договорились, что угнанные лошади будут доставлены в условленное место на набережной Волги. Только в положении, в котором находились будущие подзащитные В. И. Ульянова, можно было согласиться на предложение подстрекателей. Высмотрев и похитив безнадзорную лошадь извозчика Горшкова, Тишкин и Зорин увели ее в место, где их уже ждала и, конечно задержала полиция, присланная подстрекателями.

Трудно было защищать конокрадов в царском суде. Положение подсудимых и защиты ухудшалось, в частности, тем, что в городе в тот период участились случаи угона чужих лошадей. Присяжные, глядя на подсудимых, видели в них возможных похитителей своих собственных рысаков. Плохую услугу оказала подсудимому Тишкину справка о его прежних судимостях, оглашенная секретарем судебного заседания.

Защите было бы гораздо легче бороться с обвинением, будь преступление, приписанное подсудимым, слабо доказано, а подзащитные не пойманы с поличным. Но против очевидности обвинения нельзя было спорить, тем более, что Тишкин и Зорин во всем чистосердечно признались. О чем же мог говорить в данном случае защитник? О многом и в особенности о подстрекательстве и провокациях полицейских агентов, толкнувших бедных людей на преступление. Наверняка он указал и на то, что полиция нарочно не приняла мер к предотвращению преступления, сознательно дала конокрадам сделать все, чтобы иметь «осязательный corpus delicti»⁶³. Он не мог не говорить о бедственном положении, в котором очутились в голодном и холодном 1892 г. (дело было в январе) его подзащитные.

Но по причинам, о которых мы упоминали выше, судьи оказались глухими к доводам и аргументам защиты. Присяжные не усмотрели в деле смягчающих вину «конокрадов» обстоятельств. Они отказали защите присовокупить к своему ответу о виновности слова «заслуживают снисхождения». 18 апреля был оглашен приговор, на основании которого Тишкин лишился свободы на 3,5 года, а 22-летний Зорин — на 9,месяцев.

Много времени и сил потребовало у защиты дело № 180. Оно было групповым и многоэпизодным. Привлекались по нему крестьяне П. Чинов (он же Ганин), братья Федор и Николай Куклевы и «незаконнорожденный солдатский сын» Семен Лавров.

Согласно обвинительному акту, перечисленные лица «по предварительному между собой уговору» в ночь на 14 декабря 1891 г., сломав замки, обокрали амбары трех «зажиточных крестьян» (кулаков): Борисова, Никитина и Чибисова. У первого они, якобы, похитили два пуда гороха и хомут, у второго — около 40 пудов пшеницы; наконец, у третьего — тоже некоторое количество зерна. Следует отметить, что кража у Чибисова случилась давно, еще летом (12 июня) 1889 г. Значилась она нераскрытой, но как только были задержаны Чинов и его товарищи, то им, с легкой руки урядника Рандуллина, производившего дознание, приписали и чибисовскую кражу.

Подсудимые виновными себя не признали и дали убедительные и правдоподобные показания о своей непричастности к делу. Но, поскольку все они (кроме Куклева-младшего) в прошлом были судимы за кражи, а главное потому, что они — бедняки, следователь не придал их объяснениям серьезного значения. Задача защиты и сводилась к тому, чтобы внушить судьям доверие к показаниям подсудимых, убедить их в том, что они правдоподобны. И, как мы увидим, В. И. Ульянову несмотря на все трудности удалось это сделать.

Каким же образом?

Тщательно изучив материалы и обстоятельства дела, защитник увидел, что собранные следствием улики недостаточны и в значительной мере шатки. Он, конечно, обратил внимание на грубые процессуальные нарушения, на ряд неопровержимых фактов ущемления права обвиняемых на защиту. Так, следователь, а затем и суд необоснованно отклонили просьбу Чинова о допросе в качестве свидетеля Даниила Шипова, могущего подтвердить факт покупки соподсудимым Лавровым пшеницы, с которой его задержали. Защитник, по-видимому, задел и «мотивы» отклонения этого ходатайства. Первый из них сводился к тому, что Шипов не допрашивался на предварительном следствии. Второй мотив выглядел еще более наивно и тенденциозно: показания Шипова могут служить к оправданию Лаврова, а не автора ходатайства. Так черным по белому было написано в определении, находящемся на листе 21 — 21 об. сохранившегося подлинного судебного дела.

Совершенно безмотивно следователь отверг оправдывающие Чинова показания свидетелей Петра и Григория Пруссаковых, его односельчан. Эти свидетели, в частности, подтвердили, что у Чинова была своя пшеница, которая временно (до свадьбы сына) хранилась у них ввиду отсутствия у подсудимого своего амбара.

Резкой критики защиты заслужила «экспертиза», установившая идентичность зерна, изъятого при обыске у обвиняемых, с зерном, взятым в качестве пробы у потерпевших. В роли эксперта выступали не специалисты, а свидетель по делу Рогожин и заинтересованные в исходе дела потерпевшие. Непосредственным процессом сличения образцов пшеницы руководил судебный следователь. Во избежание нежелательных «придирок», он пригласил двух мужиков, которые в качестве понятых присутствовали при сличении. По словам Рогожина, сотский вручил ему пробу из пшеницы, отобранной якобы у обвиняемых, и велел сходить с ней к потерпевшим. Взяв из амбаров последних вторую пробу, он, Рогожин, в присутствии «уважаемых хозяев» приступил к сличению, после чего оказалось, что... «пшеница (из первой пробы — И. С.) краденая»...

Притом, протокола об изъятии проб пшеницы у потерпевшего Никитина и у Лаврова в деле нет; нет никаких следов и о том, что и мешочки с зерном, отобранным для сличения, были опечатаны.

На таком же, с позволения сказать, «научном уровне» проводилась «экспертиза» двух проб пшеницы и на суде. Факт тождественности проб удостоверили... судьи с помощью... потерпевших.

Можно себе представить, какой уничтожающей критике была подвергнута эта так называемая «экспертиза» со стороны защитника!

Не могла защита пройти и мимо обстоятельств, связанных с привлечением, к ответственности Куклева-младшего. Как мог оказаться на скамье подсудимых этот 13-летний паренек⁶⁴, в отношении которого не было собрано решительно никаких доказательств виновности и не было вынесено даже решения о предании его суду? О нем нет почти ни слова ни в обвинительном акте, ни в определении судебной палаты от 27 марта.

Личность подсудимых, условия их жизни до совершения преступления должны быть всегда предметом пристального внимания суда, который должен учитывать их при вынесении приговора. Особенно важно было иметь в виду это при решении вопроса о судьбе Куклева. И можно представить себе, с какой убежденностью и яростью говорил адвокат об ужасающей бедности Куклевых, которых часто видели собирающими милостыню, как просил он не забывать слов, сказанных старшим из братьев на предварительном следствии: «на воровство пошел... по нужде, семья большая, а хлеба не было» (т. I, л. G5). Защитник просил суд иметь в виду, что его клиенты — многодетные отцы, имеющие каждый по трое-четверо детей. Прочность и убедительность доводов, содержавшихся в речи защитника, не могли не повлиять на вердикт присяжных, а затем и на приговор суда.

Коронный состав суда поставил на разрешение заседателей 11 вопросов. Большинство их ответов было благоприятным для защиты. На первый вопрос — о виновности Чинова и его соучастников в краже у Чибисова и Никитина — присяжные хотя и ответили утвердительно, но тут же сделали две весьма существенные оговорки: во-первых, что кража эта была осуществлена «без взлома замков», а во-вторых, что подсудимые «заслуживают снисхождения».

«Нет, не виновен», — был их ответ на вопрос о виновности в кражах Николая Куклева. Невиновным признали они и Чинова по обвинению его в краже у Чибисова.

Отрицательно («нет, не виновен») ответили присяжные на 9-й и 11-й вопросы, в которых выяснялось их мнение по поводу виновности Куклева-старшего и С. Лаврова в совершении кражи у Борисова.

После оглашения старшиной присяжных вердикта защите тотчас же стало ясно, каким будет приговор. В окончательной форме он был объявлен 15 июля 1892 г. Чипов, Ф. Куклев и Лавров были признаны виновными только в двух кражах (у Чибисова и Никитина) и подвергнуты за это направлению в исправительно-арестантские отделения сроком на 2 года (первый из них) и заключению на год в тюрьму (второй и третий).

По обвинению в совершении кражи у Борисова суд решил считать всех этих лиц оправданными. Полностью оправданным вышел из зала суда Куклев-младший. Совершенно очевидно, что исходом этого дела защита могла быть вполне довольна.

Относительно мягким приговором закончился и процесс трех мастеровых В. Алашеева, А. Карташева и Д. Перушкина, которых также защищал В. И. Ульянов. Эти совсем еще молодые люди обвинялись в том, что в течение зимы 1891 г. по предварительному между собой уговору тайно похитили у купца Духинова 20 стальных рельсов и, кроме того, в начале января 1892 г. украли у купчихи Бахаревой чугунное колесо, лежавшее возле ее лавки.

На скамье подсудимых оказались также и подстрекатели преступления и покупатели заведомо для них краденого Абрамов и Червяков.

Дело по обвинению этих лиц разбиралось в Самарском окружном суде, его уголовном отделении, 26 октября 1892 г. с участием присяжных заседателей.

Как отмечено на листе дела 84, защитником первых трех подсудимых был избранный ими В. Ульянов. Его подзащитные Алашеев и Карташев признали себя виновными полностью, Перушкин — частично: он отрицал свое участие в похищении колеса у Бахаревой.

Подробные показания подсудимых были ценны для защиты тем, что в них содержалось не только чистосердечное признание и осуждение содеянного, но и подробное и откровенное объяснение условий, при которых они совершили вмененные им преступления. Правильность изложенных ими фактов получила подтверждение в показаниях других лиц, допрошенных следователем и судом.

Что же было установлено в ходе предварительного следствия и в суде? О характере и результатах судебного следствия поведал нам приговор, объявленный в окончательном (т. е. мотивированном) виде.

Из этого документа мы узнаем, что подсудимые пошли на преступление, поддавшись искушению, возбужденному в них Абрамовым и Червяковым. Последние знали, в каком положении находятся, как живут эти трое парней, самому старшему из которых (Карташев) едва исполнилось 22 года. Им было известно, что Алашеев, Карташев и Перушкин ведут полуголодный образ жизни, так как являются безработными. Не имея никакого имущества, им нечем было поддержать ни себя, ни тем более своих матерей. Чернорабочий Карташев прямо заявил следователю: «На кражи я решился вследствие неимения средств к жизни» (т. I, л. 18). Аналогичные объяснения дали и его товарищи.

Вот этих-то горемычных и решили использовать в своих корыстных целях приказчики купца Рассадина — Абрамов и Червяков. Им удалось уговорить Алашеева и его друзей пойти на «выгодное дельце». При этом они обещали свое содействие — помощь в процессе совершения преступлений. Абрамов не только указал место хранения рельсов, не только вручил ворам веревку для вытаскивания рельсов из-под снега, но и дал лошадь и сани для перевозки краденого в пункты, указанные подстрекателями.

Заплатив ничтожную сумму за кражу рельсов и колеса, приказчики Рассадина втридорога перепродали их торговцу железом Наумову.

В этом процессе адвокат В. И. Ульянов имел против себя двух обвинителей: официального прокурора Д. Микулина, и частного поверенного Михайлова, защищавшего в суде Абрамова. Отнюдь не в пользу подсудимых, а следовательно, и защиты было настроение купцов-присяжных, видевших в подзащитных Ульянова закоренелых воров: в прошлом они уже не раз судились за кражи. И все же он одержал победу и в этом деле: его подзащитных наказали «в низшей степени», то есть подвергли самому минимальному наказанию, какое только можно было назначить. Адвокату удалось доказать присяжным, что «по обстоятельствам дела» (молодость подсудимых, бедность, подстрекательство со стороны, чистосердечное признание) его подзащитные заслуживают снисхождения, а самый младший из них — Перушкин, подлежит оправданию по обвинению его в краже чугунного колеса, ибо он не участвовал в этом преступлении. В конечном счете Алашеев и Карташев были направлены в исправительноарестантские отделения сроком на один год каждый, а Перушкин заключен в тюрьму на 8 месяцев).

Ярким отголоском неурожайного 1891 г. является дело по обвинению крестьянина-бедняка Максима Бамбурова. Приговором Самарского окружного суда от 5 июня 1892 г. он признан виновным в том, что украл у отставного коллежского регистратора П. Васильева потертый форменный сюртук, мешок и 3 горбушки хлеба, а у крестьянина Холомина — рубашку.

Поскольку подсудимый чистосердечно признал свою вину, суд, соглашаясь с защитой, от судебного следствия отказался. Было решено выслушать лишь объяснения подсудимого.

Из следственных протоколов допроса и подробных объяснений самого Бамбурова на суде отчетливо вырисовывалась причина преступления. Можно представить себе состояние судейских чиновников, когда они в ответ на свой же вопрос услышали слова Бамбурова: «На воровство я пошел... по крайности и неимению средств к пропитанию и работы» (л. д. 27 об.). В этих словах простого неграмотного мужика были названы истинные виновники кражи — голод и безработица. По этой причине тысячи таких же, как и он, — Алашеевы, Муленковы, Куклевы, Красноселовы — лишались свободы, «всех особенных прав», а их семьи — отцов и кормильцев.

Подсудимый не запирался, не старался уйти от ответственности. Он во всем сознался и рассказал о причинах и других обстоятельствах совершенного преступления. Признав, что объяснения подсудимого полностью согласуются с обстоятельствами дела, изложенными в обвинительном акте, суд с санкции прокурора и согласия защитника отказался от судебного следствия. Начались судебные прения. Краткий смысл речи прокурора сводился к тому, что Бамбурова надо во что бы то ни стало строго наказать. Затем, как отмечено в протоколе, защитительную речь произнес адвокат В. Ульянов. К сожалению, протокол на этом обрывается, а других данных о характере и особенностях выступления адвоката в материалах дела нет. Мы все же знаем, о чем мог и должен был говорить помощник присяжного поверенного в защиту Бамбурова. Нам помогают в этом материалы уголовного дела, которые мы, как и другие исследователи, внимательно изучили.

Перед адвокатом стояла задача и была возможность показать, что не низменные побуждения, а объективные условия толкнули Бамбурова на совершение того, за что он теперь привлечен к уголовной ответственности. Судя по характеру вопросов, поставленных на разрешение присяжных, в их составлении принял участие В. И. Ульянов. Его «почерк» явно чувствуется, в частности, в следующем вопросе: «Если Бамбуров виноват, ...то не совершил ли он содеянное по крайности и неимении никаких средств к пропитанию и работы».

Поскольку в ходе допросов были все же вскрыты истинные причины и условия, заставившие подсудимого пойти на преступление, присяжные ответили на приведенный вопрос благоприятно для защиты (л. д. 32 об.).

И хотя все эти обстоятельства были установлены на суде, Бамбурова все же лишили свободы⁶⁵.

А за что оказались на скамье подсудимых неграмотный чернорабочий В. X. Садлох и его приятель, «незаконнорожденный солдатский сын» — 13-летний Степан Репин? За то, оказывается, что они по предварительному сговору проникли на кухню самарского купца Коршунова, где пытались похитить разные вещи стоимостью около 9 рублей. Вскоре они попали в дом предварительного заключения, где провели в ожидании суда ...3 года.

Изучение материалов дела и беседа с подзащитными заставили В. И. Ульянова серьезно усомниться в правильности привлечения Репина к уголовной ответственности вообще. Если следователь сделал это, то только с одной целью — создать видимость шайки. Следственные органы опирались, в сущности, на одно лишь признание, сделанное перепуганным подростком в полиции. Адвокату не стоило больших усилий разрушить следственную версию. Согласившись с аргументами помощника присяжного поверенного, говорится в журнале судебного заседания от 17 сентября 1892 г., суд постановил: Репина оправдать, Садлоха осудить⁶⁶. Не от хорошей жизни пошли на преступление М. В. Опарин и его земляк Т. И. Сахаров. Оба они — выходцы из одной деревни — Березовый Гай Самарской губернии. Решением уголовного департамента Саратовской судебной палаты их предали суду по ст. 1647 Уложения за то, что они «с применением технических средств» украли из чулана местного богатея Мурзина 146 руб. кредитными билетами. Дело рассматривалось 11 марта 1892 г. с участием присяжных заседателей. Подсудимых должен был защищать «по назначению суда» Хардин. Однако вместо него, как видно из протокола судебного заседания, в суд явился его помощник, избранный самими подсудимыми⁶⁷.

На вопрос председательствующего подсудимые заявили, что они полностью признают себя виновными. Учитывая это обстоятельство, защитник, как и в других аналогичных по характеру процессах, не настаивал на проведении полного судебного следствия. Он считал возможным ограничиться уточнением биографических данных, касающихся его клиентов, и мотивов совершенного ими преступления.

Опарин и Сахаров — крестьяне-бедняки, сильно пострадавшие от недавней засухи. Их многодетные семьи жили в мазанках, влача — особенно в тот голодный 1891 г. — полунищенский образ жизни.

О том, как жили в те годы многие односельчане подсудимых, рассказывает нам потомок первого обвиняемого, И. О. Сахаров. «Зимой, — говорит он, — мы пустыми ложками гремели в нетопленой избе. У ребятишек животы пухли от лебеды да от мякины. И год от года все туже затягивалась петля кабалы на батрацкой шее Сахаровых»⁶⁸. Не случайно Сахаров вынужден был батрачить. По словам самого Мурзина, одежда, которую до кражи носили обвиняемые, была «вся в заплатах».

А кто такой потерпевший Мурзин? Судя по тому, что у него батрачили местные крестьяне, в том числе и Сахаров, следует заключить, что Мурзин — типичный кулак, богатей, эксплуатировавший труд местной крестьянской бедноты.

Лишенный возможности оспаривать доказанность обвинения и квалификацию действий подсудимых, Ульянов вынужден был ограничиться выяснением обстоятельств, смягчающих вину его подзащитных и влияющих на размер грозившего им наказания. По всей вероятности, результаты исследования этих обстоятельств произвели сильное впечатление на судей. Присяжных, с ненавистью смотревших на «обидчиков» своего собрата по классу, речь защитника, должно быть, тронула. Ничем другим нельзя объяснить их слова в вердикте: «Виновны, но заслуживают снисхождения» (л. д. 48).

Между тем прокурор настаивал на назначении подсудимым наказания по 4 степени ст. 31 Уложения, защитник — по 5 степени этой же статьи. Как же поступил суд? В совещательной комнате он решил так, как рекомендовал помощник присяжного поверенного В. Ульянов: определил наказание по 5 степени ст. 31 Уложения, да еще «в низшей мере»⁶⁹. Опарин и Сахаров по приговору суда были отданы в исправительно-арестантские отделения на один год каждый, «с лишением всех особенных прав и преимуществ...»⁷⁰. Скажем прямо, приговор был вынесен не столь уж суровый, если учесть, что кража отягчалась такими квалифицирующими признаками, как совершение ее с применением технических средств и группой лиц. При этом ведь нельзя забывать, что судьбу подзащитных Ульянова решали царские судьи.

Среди дел, принятых В. Ульяновым к своему производству, было два дела так называемого «частного обвинения».

Первое из них касалось мещанина Н. И. Гусева. Он обвинялся в систематическом избиении своей жены. Подсудимого должен был защищать адвокат К. Позерн, но из-за занятости последнего суд поручил выступить в процессе В. Ульянову.

Судебным следствием, как видно из протокола от 15 сентября 1892 г., было установлено, что потерпевшая была выдана замуж за обвиняемого своей матерью, которая до этого сама жила с ним в течение пяти лет. Подсудимый-садист систематически и беспричинно истязал свою молодую жену. Это обстоятельство не могло не сказаться на линии поведения защитника: последний даже не нашел возможным просить суд о малейшем снисхождении. В протоколе в этой связи отмечено: «Частная обвинительница просит наказать подсудимого по закону. Защитник ничего не заявил» (л. д. 61 об.).

Суд приговорил Гусева к содержанию сроком на один год в исправительных арестантских отделениях и лишению «всех особенных, лично и по состоянию присвоенных ему прав и преимуществ»⁷¹.

Второе дело частного обвинения, защитником по которому был В. И. Ульянов, возникло по жалобе Евграфа Лаптева. На скамье подсудимых оказался сын обвинителя, Филипп Лаптев, за «нанесение лицу оскорблений и побоев». На заявлении, поданном подсудимым в Самарский окружной суд, имеется надпись: «Защиту Лаптева принимаю. Пом. присяжного поверенного В. И. Ульянов» (л. д. 13).

Обвиняемый, признавая себя виновным и осуждая свой поступок, в то же время просил понять и учесть обстоятельства, заставившие его поднять руку на отца. В своих объяснениях, данных на допросе у следователя, он рассказал об ужасном характере отца, который буквально издевался не только над ним, родным сыном, но и над его, Филиппа, женой. Старик, оказывается, распускал руки всякий раз, когда ему перечили или грозили пожаловаться. Однажды сын был избит только за то, что собирался поехать к земскому начальнику и рассказать ему об избиении жены отцом. О взаимоотношениях между потерпевшим с сыном и снохой знали соседи обвиняемого, и потому Ф. Лаптев попросил суд вызвать двух из них в качестве свидетелей.

Как же реагировал суд на это вполне правомерное ходатайство? Увы, отрицательно. Мотивы отказа, изложенные в определении от 18 ноября 1892 г., не выдерживают серьезной критики. Они сводятся к тому, что незачем-де вызывать в суд свидетелей, показания которых «не имеют существенного для дела значения» (л. д. 16). Совершенно очевидно, что если бы названные Ф. Лаптевым свидетели явились и подтвердили его объяснения, суду пришлось бы вынести оправдательный приговор, или по крайней мере, значительно смягчить меру наказания.

Судебное заседание по делу Лаптева открылось 19 ноября. Ищем в протоколе место, где обычно делается отметка о явке сторон и их представителей. И вот на листе дела 46 читаем: «Защитником подсудимого явился, избранный им, пом. прис. пов. Ульянов»⁷².

Вступив в процесс, Владимир Ильич сделал все, что было необходимо. Ознакомившись с материалами дела, в частности, с объяснениями и ходатайством своего подзащитного, В. И. Ульянов понял, что Лаптев-старший во многом сам виноват в происшедшем инциденте. Кроме того, защиту не могло не удивить явно незаконное судебное определение, коим Лаптеву отказано в вызове просимых им свидетелей.

Из материалов дела явствовало, что против Ф. Лаптева отцом возбуждено еще одно частное обвинение. Следовало ожидать от суда вопросов, как, по мнению защиты, поступить с этим дополнительным обвинением. Поэтому защита обязана была подготовить основанный на законе ответ. И действительно, как только началось судебное разбирательство, председательствующий спросил Ульянова: не считает ли он целесообразным рассмотреть каждое из этих обвинений в отдельности? Защитник заявил, что «...в интересах правосудия необходимо оба дела рассмотреть одновременно» (л. д. 46 об.), как тесно связанные между собой характером обвинения и единством субъекта преступления.

Вслед за этим Ульянов обратился к суду с ходатайством, которое ранее было заявлено его подзащитным и странным образом отклонено. Имея в виду и то, что подсудимый обязуется, в порядке ст. 576 Устава Уголовного судопроизводства, представить двух свидетелей за свой счет. Защитник просил дело слушанием отложить.

Аргументация ответа на вопрос суда и ходатайства была настолько убедительной, что суд поступил так, как рекомендовала защита.

Немало хлопот доставило Владимиру Ильичу уголовное дело № 272 по обвинению «лишенного права отставного рядового» В. П. Красноселова. Это дело почему-то привлекло внимание судебного репортера. В № 255 «Самарской газеты» он поместил заметку следующего содержания: «18 ноября в Самарском окружном суде слушалось дело по обвинению уже лишенного всех прав состояния отставного рядового из мещан г. Костромы... Василия Петровича Красноселова, 67 лет, в краже. ...Обвинял товарищ прокурора г. Прохоров, защищал Красноселова пом. присяжного поверенного г. Ульянов».

Подсудимый обвинялся в тайном похищении из незапертой квартиры торговца квашеной капустой Степана Сурошникова 113 рублей, то есть в преступлении, предусмотренном ч. 2, ст. 1655 Уложения.

Какими же доказательствами располагали обвинительная власть, а затем и суд? Надо прямо сказать: весьма скудными.

Рассмотрим каждое из них в отдельности.

Первой важной уликой следственные и судебные органы считали донос, сделанный свидетелем Вильгельмом Минкелем⁷³ городовому 2-й полицейской части Арсентьеву о том, что у посетителя кухмистерской «голодранца Красноселова» появились «откуда-то деньги», каковых прежде у него не было; второй «уликой», ставшей для обвинения опорной, явилось показание Арсентьева о том, что при обыске у доставленного «в часть» Красноселова «в сапоге за чулком» он обнаружил и изъял кредитный билет сторублевого достоинства.

Значение улики власти придали также дерзкому, с их точки зрения, ответу задержанного («Тебе какое дело? Заря мне дала!») на вопрос любопытствующего ключника арестного помещения Антиохина. Таков характер свидетельских показаний по этому делу.

Придерживаясь такой же логики, автор обвинительного акта, товарищ прокурора Мясников, и составители приговора усмотрели серьезную улику в справке о нескольких прежних судимостях Красноселова за кражу. Не случайно, как в обвинительном акте, так и приговоре встречается фраза:

«Красноселов обвиняется (или признан виновным) в том, что он «...вновь (I) похитил...»

Нельзя без улыбки читать описание следующей, также опорной для следствия и суда улики: категорическое утверждение потерпевшего Сурошникова о том, что обвиняемый несколько раз покупал у него капусту, «так что больше сделать кражу некому». И еще: поскольку билет найден при Красноселове, то «нечего тут и думать, что деньги украл не он» (т. I, л. 14).

И, наконец, последняя «неотразимая» улика — ответ начальника городской тюрьмы на запрос следователя. Согласно ответу от 31 июля 1892 г., разъяснение, которое дал Красноселов относительно денег, изъятых у него при обыске, не соответствует действительности. Оказывается, если верить тюремщику, находясь в заключении, арестант Красноселов «никакими работами не занимался» и при освобождении «ни копейки денег не имел», и вообще «все сказанное им — неправда».

Несмотря на очевидную тенденциозность процитированного документа, суд чиновников принял его как бесспорное доказательство вины подсудимого. Утруждать себя проверкой его суд не стал. Других каких-либо доказательств ни следствие, ни суд не собрали. И тем не менее, игнорируя неоднократные объяснения обвиняемого о трудовом источнике приобретения обнаруженных у него денег, прокурор Мясников счел возможным 10 августа составить по делу обвинительный акт, который затем безоговорочно был утвержден уголовным департаментом Саратовской судебной палаты. В ее определении от 1 сентября, в противоречии с правдой, сказано, что по убеждению (!) палаты предварительное следствие является «достаточно полным и произведенным без нарушений существенных форм и обрядов судопроизводства» и потому она единогласно решила «предать суду лишенного всех особенных прав Василия Петрова Красноселова».

Дело «безродного слесаря» было назначено к слушанию на 18 ноября. Немногим более чем за месяц до процесса подсудимый просил назначить ему защитника «от суда». Затем в протоколе судебного заседания появляется запись: «Защитником подсудимого явился, избранный им, помощник присяжного поверенного Ульянов» (т. 2, л. 37)⁷⁴.

Перед судом прошли уже известные нам свидетели — почти все полицейские, которых не раз подкармливал (торговец капустой — потерпевший по настоящему делу. Прокурор, связанный наказом своего начальства, добивался — и добился! — осуждения подсудимого. Ценность доказательств, использованных обвинителем, нам уже известна. Его речь могла состоять из пересказа лаконичных и однотипных показаний полицейских и потерпевшего, а также из ссылок на прежние судимости Красноселова за кражи.

По ознакомлении с делом, защитнику стало очевидным, что Красноселов привлечен к ответственности зря, без достаточных к тому оснований. Материалы дела давали большие возможности для критики действий и выводов обвинительной власти. Как можно было приклеить 67-летнему старику ярлык вора только на том основании, что он был постоянным покупателем в лавчонке потерпевшего и что, видите ли, «больше сделать кражу некому»?

Важно отметить и то обстоятельство, что никто из представителей власти (ни полиция, ни следователь) не удосужился выяснить, была ли вообще кража у торговца капустой; имел ли торговец в тот день деньги перечисленных им купюр; почему он сообщил полиции о случившемся со значительным опозданием? Но все эти вопросы мало интересовали полицейских. Отмахнулись они и от версии, выдвинутой обвиняемым, согласно которой деньги, найденные у него, заработаны им честно, хотя и в ...тюрьме. Здесь он лудил самовары, делал чайники, которые продавал арестантам, проходившим по этапу дальше.

Защита вскрыла приведенные и многие другие нарушения элементарной логики и закона на предварительном следствии и говорила о них на суде.

Материалы дела, нарушения процессуального закона, допущенные следователем и судом, давали защите достаточные основания требовать направления дела на доследование. У нее были также основания просить суд об оправдании Красноселова за недоказанностью его вины.

Прежде всего, защите предстояло обратить внимание суда на явно незаконный отказ в ходатайстве, заявленном обвиняемым во время «приготовительных к суду распоряжений» о вызове новых свидетелей — служащих тюрьмы⁷⁵. Последние могли бы подтвердить его объяснение о честном происхождении отобранных у него денег и одновременно опровергнуть справку начальника острога. Тем более, что ни один из этих свидетелей ранее, то есть до суда, не допрашивался, ввиду чего следствие обрело односторонне-обвинительный характер.

Защита не могла не реагировать на мотивировку судебного определения от 16 октября об отказе, которая не только не основывалась на законе, но и прямо противоречила ему. Ведь суд, отклоняя обоснованное ходатайство Красноселова, исходил из того, что обстоятельства, которые подсудимый желает выяснить через названных свидетелей, «не имеют существенного для дела значения», а кроме того, «вполне опровергаются имеющимся в деле сообщением начальника тюрьмы». И, наконец, еще одно основание отказа, на которое бесспорно должна была обрушиться защита. Считая справку тюремного начальства непогрешимой и не подлежащей критике, суд, априори, не увидев и не допросив свидетелей защиты, признал, что последние, якобы, не в состоянии будут доказать новые или опровергнуть имеющиеся в деле данные, вполне (!) изобличающие Красноселова. Последовательно проанализировав и оценив причины отказа, защитник, апеллируя к Уставу уголовного судопроизводства, назвал вещи своими именами. Он просил суд, рассматривающий дело по существу, иметь в виду, что определение распорядительного заседания от 16 октября явно несогласно не только с точным смыслом, но и буквальным содержанием ст. 575 названного Устава. Затем по инициативе защитника была истребована и приобщена к делу справка, а точнее — выписка из тюремной книги учета заработков заключенных. Обозрев ее, суд мог бы установить, занимался ли Красноселов каким-либо ремеслом в период нахождения в тюрьме и сколько денег заработано им. Основанием для высказанного нами предположения служит факт появления такой справки в деле (л. 80) незадолго до вторичного судебного его разбирательства.

Предметом внимания защитника не могли не стать и другие, бившие в глаза, погрешности предварительного следствия, в том числе: непроведение очной ставки между Красноселовым и Сурошниковым, хотя необходимость в ней прямо диктовалась противоречивостью их показаний. Оказывается, потерпевший в разговоре с Красноселовым сообщил, что кража была у него давно и что в совершении ее он подозревает своего квартиранта, и что при первом предъявлении ему 100-рублевки он за свою не опознал. То же самое он якобы повторил в присутствии свидетелей Арсентьева и Александрова. Однако очной ставки между этими лицами и потерпевшим также проведено не было.

Важную часть защитительной речи бесспорно составляло обоснование правдоподобности версии, выдвинутой подсудимым, его слов о том, что найденные у него при обыске деньги есть лишь часть заработанных им в период 4-летнего пребывания в Самарской тюрьме.

И еще: защитник имел основание обратиться к присяжным с просьбой, чтобы они при решении вопроса о виновности Красноселова не приняли во внимание оглашенной председательствующим справки о прежних судимостях его подзащитного, так как никакой связи между ними и тем, за что привлечен ныне Красноселов, не имеется.

И отказом в ходатайстве подсудимого, и нежеланием подвергнуть тщательному исследованию справку из тюрьмы суд продемонстрировал свою предубежденность в виновности несчастного старика. Предубежденными оказались и присяжные заседатели, близкие «потерпевшему» по социальному положению и по психологии. Признав Красноселова виновным, они как могли, защитили Сурошникова, а заодно и свою собственность.

Перед удалением коронного суда в совещательную комнату вторично с речами выступили стороны. Прокурор, вопреки своей совести (ведь он также не был убежден в виновности Красноселова), потребовал отдать «вора-рецидивиста» в исправительно-арестантские отделения сроком на 3 года. Защитник же, связанный наличием обвинительного вердикта, вынужден был ограничиться просьбой о смягчении наказания⁷⁶, предложенного прокурором. После всего, что было в процессе, приговор суда, коим подзащитный Ульянова отдавался в исправительноарестантские отделения на 2 года и 9 месяцев, никого не удивил. Пожалуй, недоумевал лишь один Красноселов; его последняя надежда («суд разберется») рухнула. Вещественное доказательство по делу — «сторублевый билет», изъятый у подсудимого, суд приказал вернуть «пострадавшему».

Побеседовав со своим подзащитным, Ульянов решил обжаловать приговор. С этой целью он посоветовал Красноселову заявить ходатайство о выдаче ему копии приговора, что тот и сделал в день оглашения решения в окончательном виде. 27 ноября осужденному вручили копию приговора. Судя по тому, что 4 декабря прокурор препроводил жалобу в суд, следует прийти к выводу, что кассационная жалоба была написана в последние дни ноября или в первые три дня декабря. Не ранее 21 декабря она вместе с делом была направлена в Сенат. Менее чем через месяц (14 января 1893 года) жалобу рассмотрел уголовно-кассационный департамент Сената. Хотя самой жалобы в деле не оказалось (отсутствует она и в архиве Сената), имеются достаточные основания считать автором ее В. И. Ленина.

В правильности такого вывода убеждает нас прежде всего содержание, обоснованность той критики приговора, перед которой, как мы увидим ниже, не смогли устоять даже сенаторы. Следует также учесть, что, кроме как защитнику, некому было позаботиться о судьбе невинно осужденного Красноселова, человека «безродного» и неграмотного. Логичность нашего предположения следует также из того, что и в первом и во втором (после отмены приговора) рассмотрении дела Красноселова защитником выступал Владимир Ильич Ульянов.

Кассационная жалоба, судя по ее результатам, произвела на сенаторов должное впечатление. Указом уголовно-кассационного департамента Сената от 14 января 1893 г. приговор по делу был отменен⁷⁷. Особое место в определении Сената заняла критика самарских судей за их ошибочное толкование понятия «существенности свидетельских показаний». Как видно из решения Сената, состав суда, рассматривавший дело Красноселова, не уяснил себе, что понятие существенности свидетельских показаний «определяется важностью обстоятельств, подлежащих разъяснению, то есть значением их, как для установления отдельных признаков преступления и обстоятельств особо увеличивающих или особо уменьшающих вину, так и для разрешения главного вопроса о виновности, и не имеет ничего общего с предположениями, хотя бы и весьма вероятными, о том, что указанные свидетели не в состоянии будут доказать новые или опровергнуть имеющиеся, хотя и существенные для дела данные, но уже установленные другими доказательствами».

Соглашаясь с доводами кассатора, Сенат признал, что данное Самарским окружным судом толкование ст. 575 У. У. С.⁷⁸ (по делу Красноселова — И. С.) является в корне ошибочным. Оно, как подчеркивается в решении, привело бы к совершенному отрицанию принадлежащего подсудимому по закону права представления новых доказательств к своему оправданию, как имеющих неизбежно целью опровергнуть установленные предварительным следствием изобличающие данные.

Отменив приговор, кассационный суд направил дело на новое рассмотрение. О дне повторного судебного разбирательства суд известил В. И. Ульянова 25 февраля.

При вторичном судебном разбирательстве, 12 марта 1893 г., суд по настоянию защиты и во исполнение указаний Сената вызвал и допросил четырех служителей тюремного замка, которые подтвердили объяснения подсудимого и отвергли «справку» начальника острога. Были осмотрены книги (записи) тюремного эконома. Разумеется, самое активное участие в судебном следствии, как и в первом заседании, принял защитник подсудимого, В. И. Ульянов. Благодаря этому обстоятельству обвинение на сей раз рухнуло. И тогда суд вынужден был признать правду в словах подсудимого и заведомую ложь в документах дознания и «справке» шефа тюремного замка.

Присяжные, после короткого совещания, объявили: «Нет, не виновен». Казалось, говорить было больше не о чем. Но иначе считал защитник. Еще надо обменяться соображениями о судьбе вещественного доказательства, то есть о незаконно отобранных у Красноселова деньгах. Там, в совещательной комнате, коронный состав суда должен обсудить и этот вопрос. И не только обсудить, но и решить в пользу защиты. Как и следовало ожидать, суд реабилитировал «безродного слесаря», возвратив ему вместе со злосчастным кредитным билетом его доброе имя. Привычным канцелярским языком суд написал в приговоре: «Красноселова... признать по суду оправданным и по вступлении приговора в законную силу, возвратить ему отобранный у него в качестве вещественного доказательства 100-рублевый кредитный билет».

Так, благодаря Владимиру Ильичу, его активности, настойчивости и принципиальности истина восторжествовала.

Среди 16 уголовных дел, защитником в которых выступал В. Ульянов в Самаре, особое место занимает дело А. Н. Языкова. Пожалуй, оно было самым крупным. Процесс состоялся 17 декабря 1892 г. Приговор в окончательном виде был объявлен 21 декабря⁷⁹.

Следует прямо сказать, что тяжелые последствия преступления, в совершении которого обвинялся Языков, и полная его доказанность, делали защиту нелегкой. Протокольные записи по настоящему делу, в отличие от записей по другим делам, связанным с именем помощника присяжного поверенного В. И. Ульянова, дают возможность судить о позиции каждой из сторон, о доводах и силе логики в речах прокурора и защитника.

Как явствует из обвинительного акта, по вине отставного прапорщика А. Н. Языкова, бывшего начальника станции Безенчук Оренбургской железной дороги и стрелочника той же станции И. Кузнецова 8 мая 1891 г. на рассвете (в 4 часа 30 минут «по петербургскому времени») на территории станции произошла железнодорожная авария: 5 пустых вагонов, гонимых поднявшимся ветром, столкнулись с ручным вагончиком, на котором ремонтный рабочий Наурсков возил воду. В результате столкновения Наурсков получил легкое телесное повреждение, а бывший при нем девятилетний мальчик, Андрей Коротки — смертельно ранен.

Действия подсудимых были подведены под ст. 1085 часть вторую Уложения о наказаниях, предусматривавшую в качестве наказания тюремное заключение. Изучив обстоятельства дела и сопоставив ст. 1085 со ст. 411, трактующей о служебном нерадении, защитник пришел к обоснованному выводу, что правовая оценка действий его подзащитного (т. е. Языкова) является неправильной.

Главным предметом спора между сторонами и стал вопрос о юридической квалификации действий Языкова. Прокурор В. Богданович категорически требовал применения ст. 1085 ч. 2 Уложения. Защитник же решительно отвергал оценку, данную обвинителем, и настаивал на переквалификации поведения своего подзащитного на часть третью той же статьи.

Познакомимся и мы со ст. 1085. Ее вторая часть предусматривала ответственность лиц, принадлежащих к управлению железными дорогами, за неправильные действия или неисполнение обязанностей, допущенных по неосторожности или небрежности, в результате чего последовала чья-либо смерть или повреждение здоровья.

В следующей, третьей части той же статьи шла речь об ответственности за те же последствия, причиненные в результате «недостаточного надзора» за лицами, принадлежащими к составу эксплуатационной службы...

Если по второй части рассматриваемой статьи суд мог приговорить виновного к тюремному заключению на срок от 2-х месяцев до одного года, то по третьей части — подвергнуть осужденного аресту на время не свыше 3 месяцев или штрафу в размере не более 300 рублей.

В чем же, конкретно, состоит различие между приведенными частями статьи? Очевидно, доказывал Ульянов, в том, что по третьей части могут отвечать те железнодорожные служащие, которые виновны лишь в слабом надзоре за исполнением их подчиненными своих прямых обязанностей, в то время как часть вторая имеет в виду неисполнение обязанностей, лежащих лично на данном работнике.

Несмотря на очевидную обоснованность позиции защиты, прокурор продолжал упорствовать. Охраняя честь мундира, он и не думал отказываться от обвинения по части второй ст. 1085.

Тогда Владимир Ильич, обращаясь к составу суда, попросил обсудить следующий (дополнительный) вопрос: имеются ли, по мнению суда, в действиях Языкова признаки, обозначенные третьей частью той же статьи?

О том, как реагировали на ходатайство защитника прокурор и судья, свидетельствуют записи в протоколе судебного заседания за 17 декабря. Они настолько любопытны, что часть их необходимо воспроизвести.

«Суд, — говорится в протоколе, — не удаляясь из зала заседания, постановил подлежащие его рассмотрению вопросы, против редакции которых товарищ прокурора и Кузнецов не возражали, защитник же Языкова просил поставить дополнительный вопрос по признакам преступления, предусмотренного 3 ч. 1085 ст. Уложения. Товарищ прокурора против дополнительного вопроса возразил, что Языков и Кузнецов обвиняются в одном и том же преступлении — в неисполнении своих прямых обязанностей, последствием коих была смерть ребенка, обязанность стрелочника Кузнецова состояла в том, чтобы подложить под колеса поленья или брусья, а обязанность начальника состояла в том, чтобы своевременно осмотреть, чтобы вагоны были заторможены, поэтому и виновность их одинакова, состоящая в неисполнении своих обязанностей. Председательствующий объявил защитнику, что суд имеет право обсудить заявление защитника без постановки требуемого им дополнительного вопроса, на что защитник сказал, что он отказывается от требования дополнительного вопроса, но просит, чтобы заявление его было записано в протокол. Суд определил: не постановляя дополнительного вопроса, записать заявление защитника в протокол, обсудив его заявление при постановлении приговора» (л. д. 177 — 178 — разрядка наша - И. С.).

Как видим, суд ответил на вопрос защиты в благоприятном для нее смысле.

Дав четкий юридический анализ ст. 1085 Уложения, В. Ульянов убедительно доказал необходимость переквалификации действий своего подзащитного. Совершенно очевидно, подчеркивал Ульянов, что закрепление колес товарных вагонов подпорками не входило и не может входить в круг прямых обязанностей начальника станции. Эта обязанность, как было установлено по делу, лежала на стрелочнике Кузнецове. Именно в этом духе и дал заключение участвовавший в процессе эксперт А. Бонди. Иначе говоря, вина Языкова состоит в том, что он, как резюмировал защитник, «проявил недостаточный надзор за подчиненным ему стрелочником Кузнецовым (л. д. 117).

Защита использовала показания ряда свидетелей, удостоверивших тот факт, что Кузнецова в то утро они не видели ни в будке, ни около нее. Интересам защиты Языкова служили и показания самого Кузнецова, признавшего свою халатность по службе.

Важным козырем в руках защиты были установленные судом факты преступной халатности и безответственности в работе начальника первой дистанции и подчиненных ему дорожных мастеров. Несчастный случай, за который сел на скамью подсудимых Языков, не произошел бы, если бы не самоуправство мастера И. Волгунцева. Без ведома и тем более без разрешения начальника станции Волгунцев отцепил и бросил без надзора 4 балластных вагона, а под оставшиеся 5 порожних вагонов не подложил подкладок и, никому ничего не сказав, ушел. А вскоре поднялся сильный ветер...

Был установлен также факт безответственного отношения к эксплуатации вагончика — дрезины. Использование его для перевозки воды начальству (рабочим вода доставлялась вручную — ведрами) допускалось не иначе как с письменного разрешения Ленкевича, начальника первой дистанции. Языков вагончиком не распоряжался. Однако из-за халатности Ленкевича мастера, у которых случайно или правомерно находились ключи от хранилища вагончика, использовали последний по своему усмотрению. И эти факты, надо полагать, были учтены защитой.

Исходя из всей совокупности обстоятельств, Владимир Ильич просил о полном оправдании Языкова. Не будучи, однако, уверенным в солидарности с ним состава суда, он в просительной части своей речи поставил вопрос альтернативно: если суд не сочтет возможным согласиться с мнением защиты, то последняя просила бы избрать Языкову меру наказания, не связанную с лишением свободы.

Противоположный взгляд на позицию В. Ульянова в деле Языкова высказал В. Шалагинов. С его точки зрения, в ней не было альтернативы. Ее «по ошибке» приписал защитнику судебный секретарь. Свой взгляд В. Шалагинов пытается обосновать следующими четырьмя доводами:

1. Просьба Ульянова о нестрогом наказании подзащитного, якобы, исключает его же предложение об оправдании Языкова; ходатайство перед судом о первом или втором противоречит-де бескомпромиссной натуре Ильича. Исходя из ст. 775 Устава уголовного судопроизводства защитник мог просить только «о помиловании».

2. При обряде заполнения вопросного листа для судей, уходящих на совещание, защитник заботился не об оправдании бывшего начальника станции, а лишь о переквалификации его действий.

3. Сам подсудимый, признав себя виновным, не просил о реабилитации.

4. Поскольку суд не согласился с защитой и вынес обвинительный приговор, постольку Ульянов обязан (!) был жаловаться. Но «где же в таком случае, — спрашивает В. Шалагинов, — кассационная жалоба?»

На первый взгляд, приведенные соображения кажутся достаточно вескими. Однако при ближайшем их рассмотрении выявляется их несостоятельность.

Что следует сказать о первом аргументе?

Высокая принципиальность и бескомпромиссность Владимира Ильича общеизвестны. Но мы знаем и другое: он никогда не был метафизиком. Ленинский подход к решению спорных вопросов всегда был конкретен, индивидуален, всегда основывался на учете обстоятельств места и времени. Доказательства и обстоятельства дела о несчастном случае на ст. Безенчук убедили защитника в полной невиновности Языкова. И не только по второй, но и по третьей части ст. 1085 Уложения. В том, что в тот злополучный день Языков не проконтролировал исправность несения службы стрелочником, можно было усмотреть не больше, чем дисциплинарный проступок. Поэтому логичной и обоснованной представляется просьба защитника о полном оправдании его подзащитного.

Однако В. Ульянов прекрасно понимал, что судьи могли рассуждать иначе, что под впечатлением только что выслушанной обвинительной речи они могли присоединиться к позиции прокурора. Кроме того, защитник, хорошо знакомый с царским судом, вправе был допустить, что и в настоящем процессе судьба подсудимого будет решена но формально-бюрократическому принципу: дескать, нарушено правило, так и отвечай.

Таким образом, как мы видим, у В. Ульянова были достаточные основания для альтернативной постановки вопроса.

Стремясь подкрепить свою версию, В. Шалагинов ссылается на ст. 775 Устава уголовного судопроизводства. Но, как видно из содержания этой статьи, она ничем не усиливает позицию автора. Согласно данной статье, суд «в чрезвычайном случае» вправе был просить царя о помиловании подсудимого при условии, что последний вовлечен в преступление «...несчастным для него стечением обстоятельств».

В деле же Языкова отсутствовали условия, которые по смыслу цитируемого закона позволяли бы защитнику, а затем суду ходатайствовать о помиловании. Поэтому защита и не апеллировала к ст. 775-й, а исходя из соображений, которые приведены выше, воспользовалась правом альтернативы.

По меньшей мере недоумение вызывает второй аргумент В. Шалагинова: будто при обряде заполнения вопросного листа В. Ульянов заботился только о переквалификации действий своего подзащитного.

Откуда это видно? Во всяком случае, не из материалов дела.

Доказательством того, что В. И. Ульянов не просил об оправдании; продолжает автор, служит и то, что Языков признал себя виновным. Кому из юристов не известны случаи признания своей вины лицами в действительности невиновными! Языков, будучи в юридическом отношении невежественным, признал свою вину потому, что считал себя ответственным за случай, происшедший на вверенной ему станции. Защитник не обязан был поддерживать ошибочную позицию своего подзащитного.

Наконец, в обоснование того, что в деле Языкова не было альтернативы, В. Шалагинов ссылается на отсутствие кассационной жалобы, которую-де обязан (!) был подать Ульянов в ответ на вынесение обвинительного, а не оправдательного приговора. Почему же обязан! Ведь приговор вполне устраивал защиту. Зачем же надо было его обжаловать? Даже прокурор не решился на принесение протеста.

Таким образом, доводы, приводимые В. Шалагиновым в защиту своего тезиса, представляются неубедительными. Чем же тогда в самом деле объяснить наличие в протоколе записи, оспариваемой В. Шалагиновым? С его точки зрения в этой «нелепой истории» виноват... судебный секретарь, Я. Н. Дивногорский. Его «невежественное в праве перо» вместо ходатайства о помиловании почему-то приписало Ульянову просьбу об оправдании...⁸⁰.

С этим объяснением вряд ли можно согласиться. Но допустим, секретарь, позволив себе вольность, исказил просительный пункт в речи защитника. Но тогда возникает вопрос: как и почему эту ошибку не заметил ни один из трех судей (особенно председательствующий), которые в силу ст. 840 Устава, до подписания протокола, прочитывали его.

Если бы такая описка имела место, на нее, во всяком случае, обратил бы внимание В. И. Ульянов, который дважды (при и после объявления приговора) имел право ознакомиться с протоколом судебного заседания. Добросовестность и внимательность защитника не вызывает сомнений.

Заметив описку, он непременно бы принес свои замечания. Но в деле отсутствуют какие-либо следы исправлений или оговорок, сделанных в протоколе рукой секретаря или председательствующего в связи с «опиской» Дивногорского.

Все сказанное дает нам право прийти к категорическому выводу: секретарь не ошибся, защитник действительно воспользовался правом альтернативы.

Какое же наказание следует применить к его подзащитному в случае признания его виновным? На этот вопрос ответит в приговоре суд. Но сначала должен был решить его для себя адвокат Ульянов. Решить, чтобы предложить такую рекомендацию, с которой суду трудно было бы не согласиться.

Тщательно изученные им материалы предварительного и судебного следствия давали ясное и четкое представление о личности подсудимого. Среди данных, исследованных судом, он нашел немало таких, которые характеризовали Языкова только с положительной стороны. Надо привлечь к ним внимание суда, чтобы они были учтены при вынесении приговора.

По крайней мере три важных обстоятельства, по мнению защиты, говорили в пользу Языкова. Это, во-первых, его безупречная служба в прошлом. Это, во-вторых, присущая ему, как честному человеку, доверчивость к сослуживцам. Это, наконец, наличие у подзащитного военных заслуг.

Характеризуя личность своего подзащитного, Ульянов, безусловно, привел данные о его боевых наградах. О них говорилось в приобщенной к делу копии царского Указа.

В этом документе удостоверялось, что бывший прапорщик 94 пехотного Енисейского полка удостоен Военного ордена 4-й степени «За оборону Шипкинского перевала» и серебряной медали «В намять войны 1877 — 78 гг.» и личного участия «в походах и делах противу турок» в те же годы (л. д. 39 об.). Чтобы лишний раз подчеркнуть случайный характер поступка, за который Языков отвечает перед судом, защитник должен был апеллировать и к его послужному списку. Обозрев его, судьи смогут убедиться в исключительной добросовестности и добропорядочности подсудимого в период его 10-летней непрерывной работы на железной дороге. Судьи должны учесть и поощрения по службе, полученные Языковым, в частности, последнюю его премию в сумме 45 рублей, дававшую ему право на приобретение «серебряного знака» (т. 1, л. 40).

Ратуя за наказание, соразмерное с виной и личностью подсудимого, Владимир Ильич не мог не затронуть факта недавнего (после возбуждения дела) увольнения Языкова от должности. Ясно, что эта мера сильно подействовала — морально и материально — на подзащитного и его семью. О его душевном состоянии догадаться нетрудно. Дирекция общества Оренбургской дороги в порядке перестраховки, не дожидаясь приговора, загнала его на глухую станцию Батраки. Здесь он стал «исправлять должность» конторщика по движению. Суду следовало бы учесть и это обстоятельство, чувствительно ранившее его клиента.

Таким образом, выступление В. И. Ленина в процессе об аварии на ст. Безенчук представляет собой замечательный образец тонкого анализа как фактической, так и, в особенности, юридической, сторон дела.

После того как суд и присутствовавшая в зале заседаний публика выслушали защитительную речь 22-летнегоадвоката, с «последним словом» выступили подсудимые. Наконец, суд удалился в совещательную комнату.

Чью позицию — прокурора или защитника — разделит суд? С величайшим удовлетворением мы читали строки, в которых формулируется согласие суда с защитой но обоим коренным вопросам дела — и по вопросу квалификации и по поводу меры наказания. Признав в действиях Языкова проявление недостаточного надзора за работой стрелочника, суд указал: «Это (т. е. поведение Языкова — И. С.) заключает в себе все признаки преступления, предусмотренного не 2-й, а 3-й ч. 1085 ст. Уложения о наказаниях». Переквалифицировав действия Языкова, суд решил подвергнуть подсудимого денежному взысканию — штрафу в размере 100 рублей. Любопытна оговорка, сделанная при этом в приговоре: в случае «несостоятельности подсудимого Языкова к платежу, его следует... выдержать под арестом один месяц» (л. д. 182 об.)⁸¹.

Может возникнуть вопрос, почему в приговоре ничего не сказано о гражданско-правовых последствиях преступления? Ведь по делу был заявлен гражданский иск. Оказывается, что потерпевшие (отец погибшего, станционный сторож Коротин, и ремонтный рабочий Наурсков) отказались от своих прав на возмещение ущерба, причиненного им преступлением. Мотивы отказа станут ясными, если мы ознакомимся с протоколом допроса Наурскова.

На вопрос следователя он заявил: «С железной дороги ничего не ищу — люди мы неграмотные, ничего не знаем, боюсь только как бы меня не уволили...» (т. 1, л. 32). Этим же соображением, по-видимому, руководствовался и Коротин-старший (т. 2, л. 117).

Среди дел, в рассмотрении которых пришлось участвовать Владимиру Ильичу, были дела почти курьезные. По одному из них двое молодых людей обвинялись в краже, «неизвестно где совершенной», и попытке присвоить имущество стоимостью в 10 копеек. Мы имеем в виду дело чернорабочих В. Н. Китаева и В. Т. Крылова, привлеченных к ответственности за кражу изношенного белья.

В. Ульянов, назначенный «от суда», защищал 22-летнего Крылова. Второго обвиняемого защищал адвокат Яковлев. Никаких доказательств кражи и участия в ней Крылова ни следователь, ни суд не добыли. Вину свою он категорически отрицал. В этих условиях защите легко было опровергнуть и, больше того, высмеять публично обвинение, представитель которого и в суде продолжал настаивать на том, что в ночь на 8 ноября 1892 г. обвиняемый со двора, «который остался не обнаруженным», тайно похитил белье, «неизвестно кому принадлежащее». Логично обоснованная просьба В. Ульянова о полной реабилитации его подзащитного была уважена как присяжными заседателями, так и судом.

В приговоре, вынесенном 12 мая 1893 г., мы читаем: Крылова, как признанного присяжными невиновным, «считать по суду оправданным» (л. д. 49 об.). Второй подсудимый по делу, Китаев, несмотря на приведенную выше формулировку обвинения и на отсутствие сколько-нибудь серьезных улик, был осужден.

Мы рассмотрели почти все уголовные дела, защита в которых была представлена В. Ульяновым. Подведем теперь некоторые итоги, попытаемся конкретно ответить на вопрос, как защищал своих клиентов в царском суде помощник присяжного поверенного В. И. Ульянов?

Ясно, что ответить на этот вопрос было бы намного легче, будь в нашем распоряжении тексты его защитительных речей. И тем не менее мы вправе сказать, что знаем — пусть приблизительно, но знаем, — о чем говорил или, выражаясь точнее, мог говорить, выступая в суде, молодой Ленин. Содержание его речей, почему он просил об оправдании одних или о смягчении участи других подсудимых, можно определить в результате анализа процессов.

Ведь это были речи Ленина и потому в них не могли не воплотиться черты его характера, принципы его мировоззрения, его классовые симпатии и антипатии, его эрудиция в области права. Поскольку речь идет о судебных речах Ленина, постольку можно быть уверенным, что в них получила отражение свойственная ему нетерпимость к фактам нарушения закона и подтасовки улик, имевшим место по делам его клиентов. Ясно поэтому, что защитник Ульянов никак не мог пройти мимо выявленных им процессуальных нарушений, явно незаконных приемов судопроизводства и не использовать судебную трибуну для ослабления силы или значения опорных для обвинения доказательств.

О чем еще шла, или, во всяком случае, могла идти речь в судебных выступлениях Ленина? Хорошо зная, почему подзащитные Ульянова очутились на скамье подсудимых, можно, рассуждая, логично, заключить, что в своих выступлениях в суде Ленин обязательно говорил о мотивах, побуждавших его клиентов пойти на преступления, называл и выдавал «с головой» суду истинных подстрекателей, которыми, как видно из протоколов допросов, являлись: бедность, долги, голод. Во всяком случае, о характере просительной части судебных речей Ульянова во многих случаях можно судить по итогам процессов, по приговорам.

С учетом того, что большинство дел касалось посягательств на «священную частную собственность», что виновность обвиняемых, как правило, но вызывала сомнения (лишь 6 из них отрицали свою вину), что участь их определяли судьи — прирожденные враги трудящихся, результаты процессов, с точки зрения защиты, следует признать вполне удовлетворительными.

Цифры, приводимые ниже, подтверждают наш вывод. Всего В. И. Ульянов защищал в суде интересы 24-х подсудимых. Возраст большинства из них не превышал 18 — 23-х лет.

Большинство царских следователей и судей еще до приговора смотрело на этих людей как на преступников. Защита же видела в них жертв современной им действительности. И несмотря на резкое расхождение с позицией обвинения и суда, В. Ульянов сумел многое сделать для своих подзащитных. Для четырех из них ему удалось добиться изменения юридической квалификации их действий на более мягкий закон; для пятерых — сокращения объема первоначально предъявленного обвинения; смягчения наказания — для восьми и оправдания — для пяти подзащитных. Дело в отношении одного из подсудимых (Лаптева) прекращено в силу примирения сторон.

По справедливому замечанию В. Шалагинова, «почти по каждому уголовному делу (В. Ульянов — И. С.) что-то «выигрывал»: либо у самого обвинения — против обвинительного акта, либо у представителя обвинения — против его требований о размере наказаний»⁸².

Вердикты (решения) присяжных заседателей по делам, рассмотренным с участием В. И. Ленина, подобно лакмусовой бумаге, обнаруживают классовую принадлежность так называемого народного элемента в царском суде.

Не удивительно, что в большинстве случаев присяжные признавали подзащитных Ульянова виновными, а по ряду дел отказывались даже отметить, что они заслуживают снисхождения.

Нами подсчитано, что 17 подзащитных В. Ульянова были признаны виновными. В отношении семи из них, осужденных за более или менее серьезные имущественные преступления, присяжные не сделали оговорки о возможности смягчения для них наказания. Только 5 из 24 подсудимых, которых защищал Владимир Ильич, суд полностью или частично оправдал.

И все же эти итоги говорят об успехах молодого адвоката. Добиться других результатов в условиях царской юстиции, да еще по делам о посягательствах на частную собственность, едва ли было возможно.

- Немалую роль в обеспечении таких итогов сыграла, думается, тактика, которой придерживался Ульянов-защитник. Сущность ее, как нам представляется, изложена в известном письме, В. И. Ленина к «Абсолюту» — Е. Д. Стасовой. Из этого письма, в котором, несомненно, отражены личный опыт судебной практики автора и приемы защиты его замечательных шефов (Хардина и Волькенштейна) следует, что выбор тактики защиты зависит от особенностей дела. Он обусловлен, в частности, степенью состоятельности обвинения, количеством и качеством доказательств, лежащих в его основе, тем, наконец, насколько законными и нравственными были приемы собирания и закрепления улик, к которым прибегали полицейские и следственные органы.

Так, например, в процессах с явно сфальсифицированным или необоснованным обвинением, с ущербными доказательствами надо непременно участвовать в судебном следствии. Долг защитника в таких делах «...исключительно критиковать и «ловить» свидетелей и прокурора на вопросе проверки фактов и подстроенности обвинения...»⁸³, разоблачать «шемякинские» стороны следствия и суда.

Наоборот, в тех случаях, когда подсудимые вполне изобличены, а обвинение опирается на несомненные документы и свидетелей, которые говорят правду, адвокату, как правило, следует воздержаться от участия в исследовании доказательств. В таких процессах ему лучше «...все внимание уделять защитительной речи»⁸⁴. Так именно и поступал сам Ленин, выступая в Самарском окружном суде.

Да, приговоры по большинству дел, рассмотренных с участием В. Ульянова, являются обвинительными. Часть их даже чрезмерно сурова. Это верно. Но при оценке их нельзя забывать, что это были решения, на которые только и способно было буржуазно-помещичье правосудие, вынужденное, в известной мере, считаться с защитой. Кроме того, при их оценке (и оценке роли защитника В. И. Ульянова) необходимо учесть и такой факт, как прямое давление сверху на суды периферии.

Как известно, в конце 80-х и в начале 90-х годов, то есть в период адвокатской практики Ленина, окружные суды подвергались резкой критике со стороны правительства за якобы проявляемый ими либерализм. Вскоре под влиянием мер, принятых министерством юстиции, названные суды заметно «перестроились». В числе этих мер - предложение судьям, председательствующим в процесса, изменить характер так называемого резюме, то есть напутственного слова, с которыми они обращаются к присяжным заседателям. Реализуя данное предложение, судьи в своих заключениях все чаще стали склонять весы правосудия в сторону Сибири и каторги... Не случайно в указанные годы наблюдается усиление уголовной репрессии по делам, рассмотренным с участием «народного элемента».

Что касается Самарского окружного суда, то он прославился как один из самых строгих в империи. В справке Сената прямо говорится, что этот суд по силе наказания и количеству осужденных занял первое место среди одноименных судебных учреждений страны⁸⁵.

Оценивая результаты судебных процессов, прошедших с участием В. И. Ульянова, следует подчеркнуть, что достижению их в немалой степени содействовало участие его в так называемых судебных прениях. В этой части судебного разбирательства адвокат опровергал или доказывал слабость предъявленного его подзащитному обвинения, оспаривал юридическую квалификацию, предлагал суду свой проект будущего приговора.

Как того требовал закон, В. Ульянов как защитник выступал в суде с речью дважды: первый раз — сразу же по окончании судебного следствия и второй — после объявления присяжными заседателями обвинительного вердикта — решения о виновности подсудимого.

Содержание первых, так называемых заключительных прений, составляли характеристика и оценка (с позиций обвинения и защиты) доказательств, прошедших перед судом. Адвокат, в частности, мог говорить о всех тех обстоятельствах и доводах, которыми опровергалось или ослаблялось обвинение, о нарушении прокурором запрета закона представлять дело в одностороннем виде, преувеличивать значение имеющихся в деле улик и важность преступления, приписываемого подсудимому.

Предметом последующих прений (речей) являлось изложение обвинителем и защитником соображений относительно юридических последствии признания присяжным виновности подсудимого. Адвокат, например, в этот момент судебного разбирательства мог доказывать ненаказуемость действий, вмененных его подзащитному, неприменимость закона за истечением давности уголовного преследования, или просить суд о смягчении наказания?; требуемого прокурором.

Следует особо подчеркнуть право, а вернее обязанность суда, прервать речь защитника, если в ней, по мнению судей, проявлялось неуважение к «...религии, закону и установленным властям...» (ст. 745 Устава уголовного судопроизводства).

В одном из разъяснений к приведенной статье Сенат дал понять, какие неприятности ждут адвоката, посмевшего в суде критиковать существующий государственный строй или действующие в империи законы. В другом своем решении Уголовно-кассационный департамент Сената обязывал суды принять «решительные меры» к ослаблению «вредных для правосудия» рассуждений адвоката...

Против «дерзкого» адвоката суд мог возбудить дисциплинарное преследование, им могло «заинтересоваться» губернское жандармское управление. Ведь это был период реакции, время, когда, по словам В. И. Ленина, в России за всякое открытое и честное слово могли «...схватить человека по простому приказу полиции, бросить его, без суда и следствия, в тюрьму или сослать в Сибирь»⁸⁶. Могли, ибо ничего похожего на законность в России не было и следа⁸⁷.

И тем не менее смелости выражений Ульянова, остроте его реплик вероятно поражались все, кому доводилось слушать его судебные речи или обоснование заявленных им ходатайств. Судя по характеру дел (вспомним, например, процесс В. Муленкова, обвинявшегося в «богохульстве», или дело Красноселова), Ульянов не мог не касаться обстоятельств, которые присяга адвокатов считала крамольными и поэтому не подлежащими критике. Заботясь о вынесении справедливого приговора, он должен был говорить о том, чего страшно боялись судьи и многие его коллеги, — о причинах совершения преступления его подзащитными, об условиях, способствовавших созреванию у них решимости поднять руку на закон и порядок, о судьбе детей и родителей лиц, лишенных свободы.

В условиях тогдашней России В. Ульянову-защитнику было невероятно трудно выполнять свои профессиональные обязанности. И, прежде всего, потому, что суды смотрели на его подзащитных в большинстве случаев предвзято. Во-вторых, и главным образом, потому, что его клиентам и ему самому противостояла могущественная и злая сила в лице: потерпевших (кулаки и купцы), вершителей дела (царские суды), несправедливых законов.

Несомненно, адвокатская практика, его неоднократное и довольно активное участие в судебном следствии и в прениях сторон помогли Владимиру Ильичу выработать свое отношение к сложной проблеме истины в правосудии. Свои теоретические выводы по вопросу, как доискаться до правды в условиях противоречащих друг другу мнений и утверждений (что характерно для судебного процесса), он сформулировал позднее, уже в более зрелые годы. В замечательной статье «Спорные вопросы» он советует для установления истины «...не ограничиваться заявлениями спорящих, а самому проверять факты и документы, самому разбирать, есть ли показания свидетелей и достоверны ли эти показания»⁸⁸.

Этим положением, подчеркивающим важность принципа непосредственности в исследовании доказательств, и руководствовался помощник присяжного поверенного В. Ульянов.

Юридическая деятельность помогла Владимиру Ильичу указать и на другие принципы (условия), гарантирующие исследователя от ошибок, от неверных выводов. К числу их он относит: 1) оперирование объективными и бесспорными фактами; 2) взаимосвязанность этих фактов; 3) совокупность фактов (доказательств) как фундамент, источник правильного вывода.

Вот как говорит об этом сам Владимир Ильич в работе «Статистика и социология»:

«Точные факты, бесспорные факты... — вот что особенно необходимо, если хотеть серьезно разобраться в сложном и трудном вопросе, сплошь да рядом умышленно запутываемом. Но как собрать факты? Как установить их связь и взаимозависимость? ...все дело в исторической конкретной обстановке отдельных случаев. Факты, если взять их в их целом, в их связи, не только «упрямая», но и безусловно доказательная вещь. Фактики, если они берутся вне целого, вне связи, если они отрывочны и произвольны, являются именно только игрушкой или кое-чем еще похуже...» И далее, объясняя задачу и образ действий исследователя, Ленин продолжает: «Вывод отсюда ясен: надо попытаться установить такой фундамент из точных и бесспорных фактов, на который можно было бы опираться... Чтобы это был действительно фундамент, необходимо брать не отдельные факты, а всю совокупность относящихся к рассматриваемому вопросу фактов, без единого исключения, ибо иначе неизбежно возникает подозрение, и вполне законное подозрение в том, что факты выбраны или подобраны иропзволыю, что вместо объективной связи и взаимозависимости историческихявлений в их целом преподносится «субъективная» стряпня для оправдания, может быть, грязного дела. Это ведь бывает... чаще, чем кажется»⁸⁹.

Легко заметить, что приведенные положения имеют прямое и непосредственное отношение к судебному исследованию, являющемуся разновидностью научного познания истины.

В свете сказанного, с учетом позиции, которую занимал В. И. Ленин в уголовных процессах, и результатов последних, попытаемся выявить особенности ленинского стиля ведения защиты в суде.

При этом необходимо еще раз оговорить необычайную трудность решения этой задачи. Трудность эта обусловлена отсутствием текстов судебных речей В. Ульянова. И тем не менее обстоятельства уголовных дел, которые многократно и по возможности тщательно изучены многими исследователями, скупые секретарские записи вопросов и ходатайств Владимира Ильича, высказанных им мнений о предложениях своих процессуальных противников, наконец, итоги процессов, в которых он участвовал, позволяют указать на характерные черты ленинских судебных защит.

Последние отличаются во-первых, высокой принципиальностью и в то же время гибкостью; во-вторых, настойчивостью в поисках объективной истины по делу; в-третьих, смелостью в критике «шемякинских» сторон судопроизводства; в-четвертых, железной логикой; в-пятых, страстностью и внутренней убежденностью; и, наконец, в-шестых, высоким ораторским мастерством защитительных речей.

По рассказам современников, Владимир Ильич блестяще выступал в самарском кружке, на диспутах с видавшими виды народниками. Вот что в этой связи сообщает М. Семенов (Блан), которому посчастливилось не раз слушать молодого Ленина в Самаре. «Говорил Владимир Ильич просто, необычайно убедительно, но при этом филигранно отделывая каждую фразу». Его умение выступать публично, продолжает М. Семенов... «еще тогда (т. е. в самарский период — И. С.) обнаруживало в нем великолепного оратора»⁹⁰.

Распространяя приведенную оценку ораторского мастерства Ленина на его судебные (защитительные) речи, можно с уверенностью сказать, что все судебные «выигрыши» Ленина обусловлены были также его стилем защиты, его умением воздействовать на судей и присяжных заседателей силой своей необыкновенно ясной мысли, впечатляемостью живого слова, искусством аргументации. Один из «секретов» успеха ленинских судебных защит — это соблюдение им же сформулированного принципа — требования критиковать и «ловить» свидетелей и прокурора на вопросе проверки фактов и подстроенности обвинения.

Характеристика судебных выступлений В. Ульянова предполагает указание на их двоякую роль: с одной стороны, они служили защите бедняков, ставших преступниками отнюдь не по своей вине; с другой стороны, они обвиняли и осуждали царизм, капитализм — прямых виновников положения, в котором очутились его подзащитные.