Дж. Джерманетто
ЗАПИСКИ ЦИРЮЛЬНИКА
Отрывки из книги
Война затягивалась.
— Пора кончать! — шептались повсюду. Заходившие ко мне в парикмахерскую солдаты говорили, когда не было никого постороннего:
— Надо сделать так, как сделали в России.
Говорили... Но кровавая машина войны все еще работала. И полицейские репрессии росли с каждым днем. Моя поездка во Флоренцию обозлила жандармов Фоссано; я был окружен самым бдительным надзором. Видно, маршал и полицейский комиссар получили за меня изрядную головомойку.
К ужасам войны присоединилась свирепая эпидемия «испанки», косившая людей не хуже вражеских пуль. В Турине умирало до ста двадцати человек в день. Недостаток продуктов раздражал население, особенно женщин, которые, стоя в длинных очередях у лавок, совершенно открыто проклинали войну:
— Проклятая война! Барыни, небось, не стоят в очередях! Жрут кур и белый хлеб...
— Пора кончать!
— Надо сделать, как в России!
— Правильно, революцию надо!
— Будет и у нас Ленин!
Ленин! Это имя произносили, как заветное слово надежды, порой выкрикивали, как угрозу. Его можно было увидеть на стенах домов, на пьедестале памятников, — всюду.
Как-то, когда я выходил из туринского отделения «Аванти»1, меня задержал проходивший мимо патруль и отправил, как «неблагонадежного», в Сан- Карло2.
Я застал там самую разношерстную компанию: пьяницы, воры, кокаинисты, несколько солдат. Шум, брань, воздух такой, что не продохнешь... Подвыпивший субъект, взобравшись на стол, ораторствовал. Мой приход не прервал его красноречия.
— ...Да, справедливости нет... И я докажу!
— Ложись спать, обезьяна!
— Заткнись, пустомеля!
— Докажу! Я был в Америке... Как только услышал, что у нас война с немцами, я приехал сюда. Записался добровольцем. Через месяц я уже был на фронте! Но у меня слабые нервы, и я попросился назад. И представьте себе, синьоры, мне отказали...
— Хорош мальчик! А еще доброволец!..
— Тогда я сбежал. Работал на фабрике снарядов. И вот попался. Напился — и попался... Нет больше справедливости на свете!.. Ведь я же все равно приносил пользу отечеству!..
— Трус! Трижды трус! — заревел один из солдат. — Приехал воевать, а теперь прячешься за спины других!
И он сшиб оратора со стола.
— Я, — продолжал солдат, обращаясь к публике, — не хотел войны, я боролся за то, чтобы ее не было, и двадцать месяцев провел на фронте! Сколько смертей я видел, сколько погибло товарищей на моих глазах! Голод, грязь, расстрелы... О, я хотел иногда получить пулю в лоб: конец всему — и баста. Так не берет! А когда пришел в отпуск и увидел, что тут делается, я не смолчал, и вот я здесь! А этот — из Америки приехал... обезьяна!
Солдат смолк, задохнувшись. Я внимательно смотрел на него.
— А ты за что? — спросил он меня.
— Я — социалист.
— Да здравствует социализм! — заорал солдат. — Да здравствует!.. Смотри! — И он указал на стену.
Высоко, слабо различаемая в полутемной камере, виднелась сделанная гигантскими буквами надпись:
EVVIVA LENIN!3
— Кто это написал? — спросил я.
— Я! — гордо ответил солдат.
— Как это ты сделал?
— Очень просто: вода и химический карандаш.
Прочно.
Ввели новых арестованных.
— Добрый вечер всей честной компании! — приветствовал один из вошедших. — Позвольте представиться: Тонио, по прозвищу Обезьяна, Марио-Красавчик и Бастиано-Длинный — это я. Нас подобрали в Балионе4, чтобы отправить на войну, но завтра выяснится, что у нас особые счеты с правосудием, и шкура будет спасена. Веселей, ребята, нас на войну не погонят!..
Снова и снова раскрывается дверь и пропускает все новых и новых «постояльцев». Воздух сгущен до невозможности. Голова моя словно в тисках. На рассвете я ненадолго засыпаю, сидя на полу. При свете дня «Да здравствует Ленин!» ярко выделяется на стене. Надпись все читают. Вошедший надзиратель читает тоже.
— Кто это написал?
Общее молчание.
— Знаю, что не скажете; все вы сволочь! Позовите маляра!
Приходит маляр с ведерком жиденькой известки и длинной щеткой замазывает грозную надпись. К полдню стена просыхает, и «Да здравствует Ленин!» сияет на ней так же ярко, как и прежде. Снова явился маляр, и снова, как только просохла известка, надпись появилась на стене. Тогда надзиратель прислал каменщика, и тот добросовестно выскреб букву за буквой. Надпись углубилась, потеряла цвет, но читалась превосходно.
— Разве можно стереть это имя? — победно улыбался альпийский стрелок.
Меня выпустили через четыре дня, а надпись все еще держалась на стене.
...Имя Lenin дошло до самых далеких, затерянных в Альпах горных деревушек, проникло в серные копи Сицилии. В нем народ полюбил надежду на свое освобождение, возглашая это имя, как угрозу притеснителям итальянского народа. Тогда была в ходу народная песенка неизвестного автора, которую, конечно, распевали все от мала до велика:
Нева несла
На своих волнах
К морю у Петрограда
Ленинский лозунг:
«Кто богат — тот вор!..»
Дальше следовал припев о том, что человек освободил свой народ от власти богатых и что этот человек был Ленин:
Questuomo fu Lenin,
Liberator del mondo!5
Я видел имя Ленина, начертанное на сводах римских катакомб, высеченное на жестких камнях альпийских скал в таких местах, куда, казалось, лишь орел мог бы подняться.
Я встречал его на бронзовых дверях Ватикана, на стенах Флорентинского собора и на тюремных степах; на фабриках, в школах, на памятниках.
Портреты Ленина не только в наших клубах и местах собраний, но и во многих частных квартирах, в мансардах и подвалах рабочих, в крестьянских и рыбачьих хижинах занимали почетное место, иногда рядом с мадонной или Христом.
Однажды — было это в 1920 году — я должен был выступать на митинге в горной альпийской деревушке. Местный поп напрасно грозил анафемой и адом тем, кто пойдет слушать «безбожные речи»; сорвать выступление ему не удалось. Крестьяне — мужчины, женщины, ребята и инвалиды деревни — все пришли на площадь и с глубоким вниманием выслушали мой доклад. Я говорил им на их родном диалекте о том, что больше всего интересовало их, — о земле. Когда я кончил, из толпы вышла старая горянка, с трудом взобралась на телегу, которая служила мне трибуной, и, подняв в великом гневе своем сжатые кулаки, крикнула, обращаясь к группе местных богатеев, стоявших в сторонке: «Он и сюда придет, Ленин! И тогда кончится ваше блаженное житье!..» И затем обняла меня, плача.
Сколько итальянских ребят было названо именем великого вождя пролетариата! А это не всегда было легко сделать при записи новорожденного. Помню, в 1925 году, когда я был вынужден «исчезнуть», мне пришлось скрываться несколько дней в деревне у одного сочувствующего крестьянина-бедняка. Семья состояла из мужа, жены и трех малышей, из которых старшему было восемь лет.
Деревушка была глухая, одна из многих итальянских деревушек, с узкими, грязными улицами, которые обычно пустеют после Ave Maria6. Я приехал поздно, хозяин встретил меня еще на станции, хозяйка заботливо приготовила горячие макароны. Старший мальчик еще не спал и с большим интересом поглядывал на меня.
— Как тебя зовут? — спросил я его.
Мальчуган вопросительно посмотрел на отца.
— Это из наших, — улыбнулся отец, — ему можешь сказать.
Ребенок оглянулся на дверь и негромко произнес:
— Меня зовут Ленин. — И, помолчав, нахмурясь, добавил: — Но в школе меня зовут Витторио.
После прихода фашистов к власти в Италию начались преследования родителей, давших имя Ленина своим детям. Дубинкой и касторкой вынуждали фашисты менять это имя на Витторио — имя короля или Бенито — имя Муссолини. Родители предпочитали, впрочем, имя короля, но дома называли детей по-старому, и дети знали, что Ленин — их настоящее имя, и понимали, почему его можно произносить только при «своих».
— Но меня наши ребята и в школе зовут по-настоящему, когда нет учителя, — продолжал мальчуган, — а один раз поп услыхал... Ну, нас и наказали: и меня, и того, кто меня так назвал. А все-таки они все знают, что меня по-настоящему зовут Ленин, — с гордостью закончил ребенок.
— А как тебя наказали? — полюбопытствовал я.
— На час поставили на колени в школе и задали на дом написать сто раз: «я осел». — И мальчуган опять сердито нахмурился.
В 1936 году, в самый разгар стачечного движения во Франции, после победы Народного фронта на выборах, я находился в Ницце. Kair-то на одном из собраний рабочих-строителей ко мне подошел улыбающийся юноша:
— Не узнаете? Ну-ка, поройтесь в своей памяти... Осенью 1926 года в ломбардской деревне, помните, вечером?
— Ленин?!
— Да
Мы обнялись.
После собрания, тоже вечером, но на этот раз на берегу роскошного курорта, где нежатся богачи всех стран, а беднота, как и в Ломбардии, бедствует, юноша рассказал, как он попал в Ниццу:
— Мама умерла, бедняжка. А отец в тюрьме, хоть и был всего только сочувствующим. Я — комсомолец и тоже побывал в тюрьме, после которой предпочел покинуть родину... Хочу пробраться в Испанию.
Через несколько месяцев я прочел его имя в списке героев, павших за свободу республиканской Испании в борьбе с фашистскими варварами.
Примечания:
1 «Аванти» — ежедневная газета, центральный орган Итальянской социалистической партии.
2 Сан-Карло — туринская центральная тюрьма.
3 «Да здравствует Ленин!»
4 Балионе — воровской квартал Турина.
5 Этот человек был Ленин, Освободитель мира!
6 Ave Maria — католическая молитва.
Андор Габор
ЛЕНИН В НЕЙКЕЛЬНЕ1
Венгерский революционный писатель, поэт и публицист Андор Габор был участником революционных событий 1918—1919 годов в Венгрии.
Я взял с собой шесть гипсовых изображений Ленина (величиной не больше блюдечка) и поехал — под вечер в Нейкельн для продажи их рабочим.
Это самое простое средство для того, чтоб начать с берлинским рабочим разговор о Ленине. Я снизил цену наполовину, до пятидесяти пфеннигов, для того чтобы иметь поменьше трудностей при продаже, и начал с первого дома на Кайзер-Фрндрихштрассе, где живет множество квартирантов в больших и маленьких квартирах. Нейкельн не является исключительно пролетарским кварталом, как это за границей многие думают. В нем живут и довольно состоятельные мелкобуржуазные элементы, и много представителей рабочей аристократии. Там живет и масса реакционных государственных и городских чиновников.
Я стучусь в дверь во втором этаже, во дворе. Мне открывает женщина.
— Красивые гипсовые изображения известных современников, прекрасное стенное украшение, очень дешево... — Я еще не вынул изображений из кармана, но жена рабочего уже хочет закрыть дверь.
— Что вы, — восклицает она, — вечно пристаете к нам с вашим Гинденбургом!2 Вы ведь видите, что мы — рабочие,, и с вашим Гинденбургом у нас нет ничего общего.
Начало хорошее, я готов обнять эту женщину. Я вынимаю изображение Ленина из кармана. На лице женщины появляется улыбка: «Ах, вот как! Ну, зайди, товарищ! Я думала, ты хочешь нам продать Гинденбурга». Муж сидит за столом и читает (о зарплате, ценах и прибылях, как я успел заметить).
— Добрый вечер, товарищ! — приветствует он меня. — Что ты хочешь нам навязать? Ах, вот что! Как видишь, мы уже имеем хороший портрет Ленина (висит на стене между портретами Розы и Карла). Его должен иметь каждый пролетарий. Мы, однако, возьмем и это изображение, так как ты, наверно, безработный и хочешь заработать свой кусок хлеба. Я теперь снова уже три месяца имею работу там, у Сименса, куда нужно ехать полтора часа, туда и обратно три часа в день. Я работаю в мастерской, где я единственный организованный.
— Ты читал что-нибудь из произведений Ленина, товарищ?
— Все мелкие брошюры, а из более крупных — «Детская болезнь». Знаешь, я читаю и Маркса, когда у меня есть время, но здесь мне приходится напрягать свои мозги литейщика, а у Ленина я понимаю каждое слово. Его понимает и моя старуха, а Маркса она не может читать: она говорит, что он слишком ученый для нас.
Он смеется и продолжает беседу:
— Я знаю, что теперь у нас издаются сочинения Ленина, я видел первый том, он имеет заглавие, которое я не понял, вроде «Эмбрио» или нечто подобное...
— Эмпириокритицизм?
— Да, возможно, самое слово уж очень трудное, я удивился, что даже Ленин пишет то, чего простой рабочий иногда не поймет. Это было написано, как я слыхал, против господ ученых.
Я кладу в карман 50 пфеннигов и прощаюсь. Рядом живет вдова. Она не враждебно относится, но купить не может. Муж ее погиб на войне, и она осталась с маленькой дочкой. Она модистка и шесть месяцев в году без работы. Теперь апрель, последний месяц безработицы для нее. Денег нет. Она охотно купила бы изображение Ленина, так как знает, кто он был.
— Меня воспитали в христианской вере, учили в монастырской школе молиться богу и рассказывали разные вещи о нашем господе Иисусе. Однако Ленин для нас больше, чем Христос, так как Христос обещал многое, а в конце концов церкви богаты, а верующие живут в нужде. Ленин действительно создал царство трудящихся на земле. Говорят, что он был маленького роста, — она при этом смотрит на изображение, — и все же он был больше всех императоров и королей.
Я дарю вдове изображение Ленина, она хочет мне дать за это бутерброд...
Этажом выше живет столяр.
— Ленин? Нет, не покупаю, он мне не может помочь.
— Он помог миллионам.
— Это я знаю, у меня достаточно времени, чтобы поразмыслить. Мне больше всего понравилось, как он надул германских генералов: «Вы хотите еще кусок России? Хорошо, берите! Еще кусок? Хорошо!» После этого он все получил обратно, так как наши генералы вынуждены были все это отдать, набрав слишком много.
— Как революционер, он был еще более великим.
— В революции я ничего не понимаю. Никто в этом не разбирается в Германии. Вы ведь видите, старые безобразия продолжаются, и только Вильгельма3 нет, но они и его снова привезут.
Рядом за дверью детский крик: пять мальчиков дерутся за маленький мячик.
— Все мальчики? — спрашиваю я мать, которая, по- видимому, опять беременна.
— Да, — отвечает она, вытирая вспотевший лоб, так как стояла перед этим у кухонной печки. — Два раза были двойни. Мой муж ушел, он в вечерней смене в типографии.
Я показываю изображение. Дети бросаются с криками:
— Мама, купи! Мама, купи!
— Вы ведь это разобьете.
— Нет, нет!
Мать говорит мне:
— Всё они хотят купить: воздушные пузыри, пылесосы, молитвенники...
Я спрашиваю детей:
— Вы знаете, кто был Ленин?
Четыре меньших молчат, а пятый отвечает:
— Я знаю.
— Откуда ты знаешь?
— Я читал дважды во время демонстрации.
— Кто же он?
— Ленин — это наше знамя.
— Чье знамя?
— Нейкельнцев, красных фронтовиков и пионеров.
— Хотел бы ты также участвовать в демонстрациях?
— Да, но мне нельзя.
— Почему?
— Потому что папа — желтый.
Мать краснеет и спрашивает:
— Кто это тебе сказал, дурачок?
— Другие мальчики.
Мать обращается ко мне и говорит:
— Мой муж теперь беспартийный... Партийные бюрократы его вывели из себя.
Чтобы скрыть свою неловкость, она покупает у меня одно изображение Ленина и говорит смущенно:
— Мой муж был в независимой социал-демократической партии. Простите, я должна пойти присмотреть за супом.
Дети хватают изображение Ленина и ищут для него лучшее место на стене.
Я спускаюсь этажом ниже и пробую счастье в переднем корпусе, начиная сверху, с четвертого этажа. Здесь живут профсоюзные должностные лица и член городской управы. Хозяин сидит за столом, ужинает. Так как мы накануне выборов, то он соглашается меня принять. Я предлагаю купить изображение Ленина, после того как мне уже предложили присесть. Хозяйка укладывает детей спать, я остаюсь один с хозяином дома — членом городской управы. Он неприятно разочарован, когда я ему предлагаю купить изображение Ленина.
— Я не коммунист.
— Не нужно для этого быть коммунистом.
— Ну да, но это очень примитивно и не подходит к нашей обстановке.
— Я думаю, что Ленин...
— Да, да, вы не думайте: я, хотя и социал-демократ, но ценю заслуги этого великого вождя перед рабочим классом. Да, русская революция имела вождей крупнейшего масштаба, и это был ключ к ее победе.
С последним оставшимся у меня изображением Ленина захожу в трактир.
За первым столом сидят молодые люди со значком в петличке с изображением красного кулака.
— Последнее, товарищи, купите у меня.
— Безработный?
— Да.
— Сколько ты продал сегодня?
— Пять штук.
— Ну, давай последнюю.
Затем он обращается к другим и говорит:
— Мы это разыграем, двадцать билетов по 10 пфеннигов, и в кассе останутся полторы марки.
Старший за столом, со светлыми волосами, берет в руки изображение Ленина и говорит:
— Когда я его видел, он иначе выглядел.
Я его спрашиваю:
— Ты лично знал Ленина?
— Да, это было после мартовского восстания. Мы были в германской делегации, я принимал участие как представитель молодежи. Это было в Кремле. Ленин вошел таким быстрым, проворным шагом, уселся, прищурил глаза. Мы сидели, как школьники, и он здорово побил нас.
— Как так — побил?
— Ну да, он нам ясно показал, какие глупости мы совершили. Когда он объяснил нам, это стало совершенно ясно. Некоторые робко спорили с ним, но все были как огорошенные. Говорю тебе, что мы совсем разбитые пошли домой, в отель... Через полчаса мы получили письмецо от Ленина: «Не обижайтесь, товарищи, вы ведь знаете, что я не вполне хорошо владею немецким языком, и многое звучит жестче, чем я хотел бы».
Молодой человек засмеялся и продолжал:
— Таков он был. Он прекрасно владел немецким языком, но не хотел причинять нам боль, так как видел, что мы хотели лишь добра.
Все внимательно прислушиваются: . Молодой человек описывает Ленина, его фигуру, его голос, его произношение буквы «р», его русский акцент.
Когда он это рассказывает, передо мной встает спокойное лицо Ленина в Мавзолее. Затем я вспоминаю о том, что слышал за эти три часа, как он здесь живет в сердцах друзей и врагов.
Здесь — в Нейкельне, в Берлине, в Германии, в Европе, во всем мире.
Примечания:
1 Нейкельн — рабочий район Берлина.
2 Гинденбург (1847—1934) — германский фельдмаршал, президент Германии в 1925—1939 годах, один из крупнейших представителей германского милитаризма.
3 Вильгельм II (1859—1941) — германский император с 1881 по 1918 год, развязавший первую мировую войну.
Рафаэль Альберти
У КРАСНОЙ СТЕНЫ
Испанский поэт-антифашист Рафаэль Альберти (род. 1902) трижды приезжал в Советский Союз. В годы освободительной войны испанского народа (1936—1939) играл видную роль в Союзе антифашистской интеллигенции Испании. После разгрома республиканской Испании переселился в Аргентину.
Чем была для меня Россия в 1915 году, когда я с другими детьми играл «в войну» под стеклянной кровлей патио, залитого лучами кадикского солнца? Бесконечной снежной равниной, обагренной кровью и наводненной несметными полчищами казаков. В 1917 году, когда я переехал в Мадрид, Россия теряет для меня свои очертания, исчезает с моего горизонта, чтобы позднее, в 1930 году, в эпоху падения диктатуры Примо де Ривера1, вновь предстать передо мной во всем своем нынешнем величии. Но на этот раз под своим новым, подлинным именем: Союз Советских Социалистических Республик.
Из окна Новомосковской гостиницы, где я остановился, мне видны красная столица и разделяющая ее Москва- река, полузамерзшая, влекущая за собой бревна и жирные нефтяные пятна. По крутым склонам берегов на санках и на коньках скатываются дети. Издали они кажутся маленькими черными шариками.
Собор Василия Блаженного с его луковицами-куполами, похожими на висящие в воздухе архиерейские митры, возвышается над домами, как бы желая дотянуться своими крестами до уровня кремлевских башен. На одной из этих башен, как пленник, окруженный стражами — красными флагами, все еще машет крыльями золотой орел — эмблема царской власти. Напротив, столь же тусклый и жалкий, поднимается крест Василия Блаженного — символ церкви, союзницы орла.
Вдоль реки тянется красная Кремлевская стена — из окна мне не видно, где она кончается. Защищенное стенами, окруженное старинными соборами с их золотыми куполами, высится здание ЦИК, построенное в неоклассическом стиле. Кто смеет болтать в Европе, что большевики снимают кресты и переливают золото куполов? Советская власть сильней древних символов царской России. Она не боится их. Она их оставляет. Я смотрю на них в окно: они кажутся мертвыми.
Выходим из гостиницы. По улицам Москвы нескончаемым ледяным потоком растеклась толпа. Нам поясняют, что раньше в Москве было меньше миллиона жителей, теперь — около трех миллионов. И мы это видим, это чувствуют наши плечи, наши ноги, которые с трудом продвигаются вперед. По тротуарам движутся представители всех национальностей, населяющих эту необъятную страну. Вот люди в оленьих дохах — эскимосы; крестьяне в тулупах и меховых шапках — издали кажется, что на голове у них живой мохнатый ягненок; таджики, узбеки, грузины в бурках и кубанках; работницы в каракулевых пальто, рабочие, красноармейцы с детьми на руках, маленькие, юркие, говорливые старушки, лицом похожие на испанок. Я слышу: «Ленин! Ленин!» Мы на Красной площади. У самой середины Кремлевской стены — строгая, красно-черная усеченная пирамида. Невысокие темные линии, и два неподвижных красноармейца с примкнутыми штыками охраняют ее. Уминая мерзлый снег, длинной цепью выстроились -люди. Они ждут, когда на кремлевских часах пробьет три. Над входом в пирамиду пять золотых букв: ЛЕНИН... Ленин! И мне вспоминаются стихи Веры Инбер:
И пять ночей в Москве не спали
Из-за того, что он уснул...
К Ленину и после его смерти издалека стекаются освобожденные народы, чтобы взглянуть на него, чтобы поклониться его праху, а затем воскресить его в своих песнях, переплетая его имя с новыми темами, которые подсказывает им жизнь: они поют о Ленине, о тракторах, об электрификации, о фабриках и заводах. Поэмы и легенды о Ленине поют и рассказывают и на Крайнем Севере — у остяков и ламутов, и в Средней Азии — у туркменов, таджиков, узбеков, и в горах Кавказа — у осетин и хевсуров. Их авторы — зачастую слепые, неграмотные рапсоды — пользуются большим почетом у населения и за гостеприимство, оказываемое им, платят песнями...
Ленин... Быть может, среди этих людей, что собрались сегодня у входа в твой Мавзолей, стоит новый Гафиз из числа тех, кто прославляет твое имя по дорогам и в новорожденных колхозах Востока.
Примечания:
1 Примо де Ривера Мигель (1870—1930) — генерал, военно-фашистский диктатор Испании в 1923—1930 годах.
Даниил Казущик
СВЕТ ИЗ РОССИИ
Выходец из белорусской крестьянской семьи, Даниил Казущик в годы царизма эмигрировал в Америку, где стал индустриальным рабочим. В 1921 году вернулся на родину.
Весть об Октябрьской революции дошла до маленького городка Чикопи-Фолс в штате Массачусетс, где в то время я служил на резиновой фабрике «Фиск компани», уже 8 ноября. В тот день, помнится, я работал в первой смене. Около трех часов дня, когда рабочее время подходило к концу, к моему станку подошел сменщик и возбужденно сказал:
— Слушай, Денил, большевики захватили власть в Петрограде. — И он протянул мне газету «Спрингфилд ньюс». На его лице был написан испуг. Канадский француз-католик был искренне убежден, что власть в России действительно оказалась в руках «исчадий ада», как изображала неведомых ему большевиков буржуазная печать.
Единственное утешение, которое «Спрингфилд ньюс» могла предложить своим читателям из числа благонамеренных: «петроградские узурпаторы и безбожники» не продержатся и недели. Свистопляска в буржуазной печати достигла небывалого размаха. В каждом номере бостонских и спрингфилдских газет, распространяемых в Чикопи-Фолс, Холиоке, Лудлоу и других фабричных поселках, русские коммунисты изображались на рисунках не иначе, как увешанные бомбами, с устрашающими черными бородами, в зубах кинжалы.
Совсем по-иному смотрели на события в России демократически настроенные люди, ибо правда все равно до них доходила. А русские, украинские, белорусские американцы жадно читали получаемую из Нью-Йорка рабочую газету «Новый мир», которая объективно освещала русскую революцию.
Несколько дней спустя мы узнали о ленинских декретах о мире и земле. Волнующее содержание этих декретов быстро находило путь к сердцам тружеников Чикопи- Фолс, работавших у «Фиск компани». На резиновой фабрике, расположенной на берегу реки Коннектикут, работало тогда около двенадцати тысяч рабочих — итальянцев, канадских французов, поляков, украинцев, белорусов. И для многих из них было ясно, что их товарищи, родственники, мобилизованные в американскую армию, проливали свою кровь в далекой Европе за чуждые им интересы.
Помню, с каким жадным интересом перечитывали белорусские и украинские иммигранты декрет о земле. Подумать только, наконец-то отменяется вековая панская собственность на землю! Отменяется немедленно и без всякого выкупа. Какой же это светлый праздник для миллионов крестьян, для моих соотечественников белорусов, таких забитых, угнетенных! Я представил себе, как они теперь поднимутся, расправят плечи, и на душе становилось радостно.
Землей может пользоваться тот, кто ее обрабатывает... Эта ясная и мудрая мысль, выстраданная многими поколениями тружеников земли, заставляла товарищей моих и земляков, потомственных хлеборобов Андрея Хорунжего и Андрея Вознищика, сжимать свои могучие кулаки и восклицать: «Проклятая война, она закрыла нам дорогу домой!»
Через несколько месяцев я переехал в Бостон, промышленный и торговый центр Новой Англии. Его металлургические, машиностроительные и резиновые заводы, текстильные, обувные фабрики лихорадочно работали на войну. В этом городе мне суждено было прожить пятнадцать лет. Здесь я получил хорошую рабочую закалку, подружился со многими американскими тружениками, о которых всегда вспоминаю с добрым чувством.
Каждый большой индустриальный город в Соединенных Штатах — это слоеный пирог из людей разных национальностей и разного цвета кожи. Именно они, простые, работящие люди, сделали Америку страной высокой техники, и не их вина, что ее богатства находятся в руках нескольких могущественных монополий. Но у Бостона есть еще и своя особенность. Среди жителей города можно было встретить немало прямых потомков первых переселенцев из Европы, пионеров освоения Америки.
Некоторые из них чрезвычайно гордились этим и свысока смотрели на пришельцев, особенно из Нью-Йорка. Но промышленные тузы, не считаясь с заслугами предков, выбрасывали на улицу потомков первых «пилигримов» с такой же легкой душой, как и простых смертных.
Фабрика резиновой обуви «Худ роббер компани», куда я поступил, по своим порядкам ничем не отличалась от «Фиск компани». Как и там, хозяева выжимали из своих работников все соки, как и там, приходилось опасаться недреманного ока фабричных боссов, следивших, чтобы в цехи не проникала «социалистическая зараза». Но зато в западной части Бостона находились два русских рабочих клуба, где можно было отвести душу среди своих.
...В начале 1919 года к нам в Бостон дошло историческое ленинское «Письмо к американским рабочим». Листовки с письмом Ленина читали на собраниях, митингах, в клубах и у домашнего очага. Ленинская железная логика, его удивительное умение понимать чаяния масс, говорить с ними ясно, просто оставили неизгладимый след в сознании тружеников Америки. Этот луч света из России помог им разобраться в событиях, происходящих в Европе и у себя дома. К тому времени американская, буржуазия отреклась от высокопарных речей о национальном единстве, заработная плата снижалась, начинались гонения на прогрессивные организации, профсоюзы.
Рабочие массы с возмущением встретили наступление предпринимателей. У нас в Бостоне решили выйти на первомайскую демонстрацию. Однако бостонская полиция запретила демонстрацию, которая должна была начаться в центральном парке «Бостон каммэн».
Тогда около тысячи рабочих собрались в латышском клубе в пригороде и оттуда направились к клубу «Интернейшенл голл», неся транспаранты. Рядом с экономическими лозунгами были и политические: «Мы против интервенции в России», «За признание Советской России». По дороге в центр города на пашу мирную демонстрацию напала полиция, открывшая огонь. Несколько человек было ранено, 114 арестовано, и среди них около тридцати русских.
Этот урок классовой борьбы, преподанный в классической, как тогда ее рекламировали, стране свободы, отрезвил многие головы в Бостоне и имел совершенно неожиданные для его хозяев результаты. Нам понадобилось всего три дня, чтобы собрать по подписке 120 тысяч долларов, необходимых для внесения залога за арестованных товарищей. По тем временам это была сумма весьма значительная, но рабочая солидарность оказалась крепче, чем мы думали. Немало шума в городе наделала смерть начальника полиции. Он скоропостижно скончался от испуга, вообразив, что в Бостоне началась революция.
Вскоре мне довелось встретиться с Джоном Ридом, автором широко известной книги «10 дней, которые потрясли мир», свидетельства талантливого честного американского литератора о том, что он видел в первые дни Октябрьской революции в России. Это был хороший ответ прогрессивной Америки капиталистической прессе, исторгающей злобу и ненависть на социалистическую революцию...
...Д. Рид приезжал к нам, в Бостон, в начале лета девятнадцатого года, выступал перед рабочими аудиториями с впечатлениями о России. Митинги с его участием собирали очень много людей.
Помню, с каким жадным вниманием слушали его мы в Русском клубе на улице Стэнифорд, 93, ловя каждое слово этого обаятельного голубоглазого гиганта с простодушной улыбкой. Рид призывал бостонцев активно бороться против вмешательства Уолл-стрита во внутренние дела России, где он своими глазами видел, как рождается небывалый новый мир, свободный от эксплуатации и угнетения. Страстно, убедительно говорил он и о том, что рабочим надо еще более организованно защищать свои права.
Закончив речь, Рид спустился со сцены в зал, где его окружили рабочие. Застенчиво улыбаясь, он заговорил с нами по-русски. Правда, он с трудом изъяснялся на русском языке, но люди были очень довольны тем, что Рид стремится говорить с ними на их родном языке.
Через много лет я побывал на его могиле на Красной площади в Москве. К сожалению, в Соединенных Штатах мало кто знает, что останки славного сына Америки покоятся у древней Кремлевской стены, рядом с могилами выдающихся борцов за счастье человечества.
Записал Б. Бродовский
Ральф Фокс
ЛЕНИН
Ральф Фокс (1900—1937) — английский историк и публицист, член Коммунистической партии Великобритании. В 1936 году Фокс вступил в ряды интернациональной бригады и сражался за Испанскую республику. Погиб в бою против фашистов.
Ленин никогда в жизни не был тяжело болен физически. Лишь по временам огромное умственное напряжение истощало его: он становился нервным, раздражительным и был вынужден отдыхать. Он гордился своим здоровьем и в шутку называл себя образцом здорового человека, который ест, когда голоден, и спит, когда утомлен. После августовского покушения 1918 года, тяжело раненный в шею, он работал так, как немногим приходится работать, не боялся разрешать вопросы, которые ужаснули бы большинство людей, писал брошюры, статьи, произносил длинные речи на темы огромной важности. Зимы были суровые и голодные, и неудивительно, что в начале 1921 года, после кронштадтского удара, после дискуссии с Троцким, взяв на себя всю тяжесть ответственности за поворот к новой экономической политике (НЭП), он почувствовал себя утомленным и ясно понял, что нуждается в отдыхе.
Ленин уехал в деревню Горки, под Москвой, и ЦК партии запретил посылать ему какие бы то ни было газеты. Но он не хотел отдыхать больше, чем несколько дней. Весной 1922 года он перенес операцию — ему извлекли пулю из шеи. Он поехал в Горки, чтобы провести дни выздоровления среди природы, во время быстрого расцвета русской весны. Однако непоправимый вред, незримый, но смертельный, был уже нанесен хрупкому механизму мозга. Началась великая, нечеловеческая трагедия, долгая пытка сильнейшей воли, благороднейшего ума нашего века. Доктора запретили ему работать, запретили думать. Это было все равно, что запретить ему дышать. Если работать и думать значило — умереть, и нелегкой смертью, то он готов был умереть. Он никогда этого не боялся.
Лучшие умы человечества, от Платона1 до Роберта Оуэна2, мечтали о новом обществе, о новом отношении к жизни, которое дало бы человеку личную свободу, о прогрессе, который дал бы ему возможность развернуться и проявить свои способности в процессе творчества, позволил бы ему занять свое настоящее место в мире.
Их мечты остались неосуществленными, потому что только в последнее время господство человека над природой достигло такой степени, что создались материальные условия для такой жизни. Однако, достигнув этой ступени развития, большинству человечества предстояла перспектива остаться в рабстве у тех самых машин, которые были созданы человеческим гением для овладения материей. Свобода была привилегией горсточки миллионеров, государственных деятелей, военных. Фактически только они имели власть говорить: «Это должно быть сделано» — и действовать. Только ничтожное меньшинство могло надеяться, что будет не только есть и спать, но и действовать, в то время как творческие способности и высокий разум человеческих масс оставались ржаветь в бездействии.
Работа Ленина доказала, что ни гнет государства, ни власть машины не должны быть вечными, что восстание пролетариев может расчистить почву для развития новой жизни.
Исследователи социалистического государства в России обычно уделяют величайшее внимание статистике, формам контроля, новым деталям государственного механизма. Все это очень важно, но еще важнее, по мнению Ленина, сам народ, чьими руками должен быть построен новый мир. Человеческий труд есть самое важное в истории человечества, ибо человек не может жить не трудясь, и в разнице между социалистическим трудом и трудом в капиталистических странах, между свободным трудом и трудом рабским, он видел самое существенное различие между этими двумя типами общества.
Вульгарная критика говорит, что социализм приводит к серому единообразию, подавляет всякую инициативу, создает механизированного человека, которым управляет безликая государственная машина. Ленин же считал, что это, в сущности, довольно точная характеристика современного капиталистического общества в его упадочной империалистической фазе. Только социализм дает простор инициативе, свободе личности, выявляя действительные, а не надуманные различия между отдельными индивидами. Социализм должен не только позволить свободно развиваться этим талантам; он должен стремиться к тому, чтобы труд стал не тяжелой, неприятной обязанностью, но естественной, добровольной потребностью каждого здорового организма.
И когда весной 1919 года рабочие Московско-Казанской дороги пожертвовали субботним отдыхом ради того, чтобы помочь своим добровольным трудом делу восстановления разрушенного транспорта страны, Ленин приветствовал их «великий почин» и сказал, что он имеет большее историческое значение, чем любая из побед империалистской войны.
Когда повсеместно рабочие с энтузиазмом подхватили идею «субботников», как их стали называть, он настоял на том, чтобы лично участвовать в них. С раннего утра до наступления темноты Ленин работал на кремлевском дворе, перетаскивая тяжелые бревна. Он не хотел отдыхать, пока не отдохнут другие, по большей части молодые солдаты, не хотел взять работу полегче.
Современный мир полон диктаторов, настоящих и будущих. Достаточно беглого взгляда на любого из них, для того чтобы убедиться, что Ленин не был таким «диктатором». Он был человеком склада Линкольна3 и Кромвеля4, простым, суровым, великим, полностью сознающим свое значение для истории мира, но он никогда не любовался на себя в зеркало истории, никогда в жизни не делал фальшивых жестов, не играл в героику, не произносил истерических речей. У него были знания, мощный ум, дальновидность; способность быстро решать и решительно действовать; огромное мужество; и все же самое поразительное в его характере то, что это был такой же человек, как другие люди. Никто не мог ненавидеть идею сверхчеловека больше, чем ненавидел ее Ленин, никто не мог искреннее презирать ложную культуру и дешевую философию, скрывавшуюся за этой идеей.
В известных кругах, в стане его врагов, создалось мнение, что он был холоден, бессердечен и безжалостен. В борьбе он, разумеется, был способен действовать без жалости и без пощады. Вся его полемическая деятельность служит этому доказательством, суровая сила, с которой он вел революцию, подтверждает это. С того времени, как он начал политическую агитацию, и до самой смерти, Ленин неустанно боролся с оппортунизмом, то есть с внесением в политику рабочего класса идей и воззрений чуждых классов. Его борьба с народниками, долгая война с меньшевиками, с Троцким, яростные нападки на левый и правый уклоны во время войны и после революции свидетельствуют об его несокрушимой уверенности в том, что рабочий класс может выполнить свою историческую миссию, только следуя неуклонно урокам своего собственного опыта, выраженным в учении революционного марксизма.
История внесет его в свои анналы не только как вождя русской революции, но и как творца нового рода политической жизни, нового типа политической партии. В лице партии большевиков, которая выросла в этой борьбе и спорах под руководством Ленина, история создала новый фактор огромного, мирового значения. По крайней мере, можно не сомневаться в том, что именно такого памятника больше всего желал себе сам Ленин.
Он был «старомоден» в быту и в своих вкусах, любил классиков литературы и музыки — Бетховена, Толстого, Бальзака, Диккенса, людей, которые, быть может, стояли ближе к нему по непосредственности и простоте взглядов, по силе любви к жизни. Однако он со всей ясностью понимал, что молодое поколение не питает большого уважения к старым богам, и улыбался понимающей улыбкой, когда студенты художественных мастерских говорили ему, что они за футуристов и «против Евгения Онегина».
Немного сыщется людей с его работоспособностью, однако он всегда работал размеренно, рационально. Обычно он вставал около девяти, до одиннадцати читал газеты или новые книги, интересовавшие его, потом начинался настоящий рабочий день: приемы и интервью, консультации по тысяче вопросов, касающихся жизни огромной страны во время революции, заседания правительства, ЦК партии, Политбюро, литературная работа (до своей болезни он редко диктовал), подготовка к докладам. Войдя в свой кабинет, он редко выходил из пего до поздней ночи, а довольно часто и до раннего утра. Уже после революции им написано восемь больших томов, и здесь следует сказать, что редкий политический деятель писал так мало только ради слов, для того, чтобы прикрыть неприятную истину или избежать прямого ответа. Каждая речь, брошюра или статья, четкая и кристально прозрачная по мысли, решает вопросы, перед которыми стали бы в тупик девять десятых государственных деятелей мира. Стиль, как и мысль, ясен и четок, прост и прям, полон незатейливых, почти грубых сравнений, здравого смысла, почти народного юмора. Слова ради слов были ему не нужны. Они были для него только средством для выражения мыслей, организации фактов.
Человек, полный энергии, любивший природу и детей, остроумный и простой в обращении; человек, способный на порыв, с нервным темпераментом, находившимся в постоянном напряжении, хотя и под контролем непоколебимой воли и мужества; человек без всякой аффектации и со всеми признаками гения, который умел любить и которого сильно любили, — он поставил новую веху в истории человечества: философ, который был вождем людей, вождь, который был человеколюбцем, человеколюбец, ненавидевший лицемерие и жестокость эксплуататоров и мучительство многих немногими.
Первый удар случился с ним в мае 1922 года. После этого стало ясно, что болезнь — склероз питающих мозг артерий — подвинулась гораздо дальше, чем можно была предполагать по внешним физическим признакам, хотя те, кто близко соприкасался с ним по работе — его жена, секретари, — нередко замечали с тайной тревогой измученное выражение, которое появлялось у него после особенно утомительного дня. В октябре он вернулся к работе, а 20 ноября в последний раз сделал публичный доклад о внешней и внутренней политике на заседании Моссовета.
Когда произведено было вскрытие, врачи изумились не тому, что он так много работал, но тому, что человек вообще мог работать в таком состоянии.
Его жена рассказывает, что за два дня перед смертью она читала ему рассказ Джека Лондона «Любовь к жизни».
Ему не верилось, что болезнь может сломить его. Весной 1923 года он деятельно работает над статьями, которые составляют его политическое наследие. Он работает медленнее, диктует по часу или по два в день, но мысль его ясна по-прежнему.
Он боролся за жизнь так, как борются немногие. По мере того как проходило лето, стало казаться, что он поправляется. Но 21 января он скончался от последнего удара.
Зима стояла суровая. На московских улицах горели большие костры, обогревая толпы народа, двигавшиеся бесконечной процессией, чтобы проститься с ним. Необычно выглядели эти погребальные костры на скованных морозом улицах и молчаливая, непрерывно движущаяся толпа. С 23 до 27 января через большой зал Дома союзов непрерывно шла процессия — рабочие, крестьяне, профессора, инженеры; русские, немцы, узбеки, китайцы — все расы и все народы. 27 января товарищи на руках перенесли его тело из Дома союзов на Красную площадь, в мавзолей под Кремлевской стеной. Впервые в истории смерть человека оплакивали во всех странах мира.
Примечания:
1 Платон (427—347 гг. н. э.) — древнегреческий философ- идеалист.
2 Оуэн Роберт (1771—1858) — виднейший английский социалист-утопист.
3 Линкольн Авраам (1809—1865) — выдающийся американский государственный деятель, президент США в 1861— 1865 годах.
4 Кромвель Оливер (1599—1658) — крупнейший деятель английской буржуазной революции XVII века.