10. РОКОВОЙ ДЕНЬ
Порожденный изнурительной войной, большевизм унаследовал ряд слабостей. Вся ленинская эра была эрой национальной слабости. По сути дела, Россия снова стала великой державой только после Второй мировой войны. Ленин не мог этого предвидеть в 1917 году, но с первого своего дня у власти он чувствовал неустойчивость правительства и пытался его стабилизировать. 7 ноября, провозглашая низвержение Керенского в нескольких строках, набросанных на клочке бумаги, он пытается выиграть политические симпатии населения, обещая солдатам — мир, крестьянам — землю, рабочим — «контроль» над производством. «Да здравствует революция солдат, крестьян и рабочих!»1
Ленин не знал, сможет ли его партия удержать власть. Через два дня после переворота он связался по прямому проводу с областным комитетом армии и флота в Гельсингфорсе: «Есть известия, что войска Керенского подошли и взяли Гатчину, и так как часть петроградских войск утомлена, то настоятельно необходимо самое быстрое и сильное подкрепление... Нам нужен максимум штыков, но только с людьми верными и готовыми решиться сражаться». Таких было не много. Ленин спрашивал, может ли Гельсингфорс «обеспечить их доставкою продовольствия». «Есть ли у вас запасы винтовок с патронами? Посылайте как можно больше»2.
Положение было шаткое, и Ленин не мог игнорировать его политических аспектов. Он неоднократно уверял своих колеблющихся сторонников и страну, что желает избежать гражданской войны. Он говорил, что стремится к коалиции с крестьянами: «Земельный закон нашего правительства, целиком списанный с эсеровского наказа, доказал на деле полную и искреннейшую готовность большевиков осуществлять коалицию с огромным большинством населения России»3.
Ленину вряд ли могло быть приятно признание, что он позаимствовал аграрную программу эсеров и что эсеры, традиционные враги большевизма, представляют крестьянское большинство. Он был искренен поневоле. Он все еще ссылался на будущее Учредительное Собрание как на высший орган власти4.
Ленин осудил тех товарищей, которые подвергли критике его мирное предложение за то, что оно не было ультиматумом, требующим от всех воюющих сторон прекращения военных действий. Ультимативное требование, указывал он, может быть и не принято5.
Существование нового режима зависело, в первую очередь, от выхода России из мировой войны. Стремление большевиков к общему прекращению военных действий объясняется разнообразными причинами. Впрочем, хватило бы и одной: желания удержать власть. Но «Декрет о мире», принятый Вторым съездом советов в 11 часов вечера 8 ноября 1917 года6, еще до формального назначения кабинета (Совета народных комиссаров), был, подобно сотням декретов, с тех пор выпущенных Кремлем, так начинен пропагандой, что мог возбудить лишь скептическое отношение со стороны тех, кому он был адресован, и создать впечатление, что целью большевиков в данном случае было приобретение пролетарских единомышленников, а не улучшение международных отношений. Если, как Ленин неоднократно утверждал, капиталистические державы воевали за расширение своих империй, как можно было ожидать от правительств воюющих стран немедленного вступления в переговоры «о справедливом демократическом мире»? Ведь в декрете далее сказано, что «таким миром рабоче-крестьянское правительство считает немедленный мир без аннексий (т. е. без захвата чужих земель, без насильственного присоединения чужих народностей) и без контрибуций».
За этим предложением следуют два абзаца, в которых разъясняется природа империалистических захватов и еще один, который гласит: «Продолжать эту войну из-за того, как разделить между сильными и богатыми нациями захваченные ими слабые народности, правительство считает преступлением против человечества и торжественно заявляет свою решимость немедленно подписать условия мира, прекращающего эту войну на указанных... условиях». С кем?
Далее в декрете указывалось, что Петроград немедленно приступает «к полному опубликованию тайных договоров, подтвержденных или заключенных правительством помещиков и капиталистов с февраля по 7 ноября (25 октября) 1917 г.». Интересно, приходило ли в голову председателю Совета Народных Комиссаров Ленину и первому советскому комиссару по иностранным делам Троцкому, что ни одно из капиталистических правительств, к которым этот призыв о мире был обращен, еще никогда не получало бумаг, составленных в социалистических терминах, и что они могут оставить такое обращение без внимания, сочтя его наглым. С другой стороны, кто-то смягчил тон декрета, вставив следующие слова: «Вместе с тем правительство заявляет, что оно отнюдь не считает вышеуказанных условий мира ультимативными, т. е. соглашается рассмотреть и всякие другие условия мира, настаивая лишь на возможно более быстром предложении их... и на полнейшей ясности, на безусловном исключении всякой двусмысленности и всякой тайны при предложении условий мира». После этого, однако, авторы возвращаются к пронзительному пропагандному тону и предлагают заключить перемирие «не меньше как на три месяца, т. е. на такой срок, в течение которого возможно как завершение переговоров о мире с участием представителей всех без изъятия народностей или наций, втянутых в войну или вынужденных к участию в ней...» (значит ли это, что британская делегация должна включать ирландцев, шотландцев, индийцев, австралийцев, бедуинов и суданцев, а французская — марокканцев, сенегальцев и аннамитов?) «...так равно и созыв полномочных собраний народных представителей всех стран для окончательного утверждения условий мира» (здесь авторы декрета осмеливаются давать наставления воюющим державам о том, как им вести демократическое и конституционное делопроизводство).
В заключение, «временное рабоче-крестьянское правительство», как советская власть тогда скромно титуловала себя из уважения к будущему учредительному Собранию, «обращается также в особенности к сознательным рабочим трех самых передовых наций человечества и самых крупных участвующих в настоящей войне государств: Англии, Франции и Германии. Рабочие этих стран оказали наибольшие услуги делу прогресса и социализма». Далее перечисляются эти заслуги, в завершение которых выражается надежда, что «рабочие названных стран... помогут нам успешно довести до конца дело мира и вместе с тем дело освобождения трудящихся и эксплуатируемых масс от всякого рабства и всякой эксплуатации».
Так оканчивается этот исторический документ. В нем чувствуется противоречивость: с одной стороны, стремление к миру или, по крайней мере, краткому, перемирию; с другой стороны, вызывающие нападки на все те политические учреждения и общественные силы, к которым было обращено воззвание и от которых зависели переговоры.
Этот дуализм объясняется не туманностью мышления, а неуверенностью в судьбе. Новорожденный большевистский режим не ожидал, что ему уготовано долговечие. Когда советской власти исполнилось 73 дня, на день больше, чем было Парижской Коммуне 1871 года, когда она пала, Ленин, вообще не склонный к восторгам, торжествовал. Он сказал корреспонденту «Манчестер Гардиан» в России, Артуру Рэнсому, поддерживавшему с ним дружеский контакт, что теперь вполне доволен: если советский режим погибнет, то погибнет, пережив Коммуну, и внесет еще больший вклад в дело будущей мировой революции. Неосмотрительные высказывания близких сотрудников Ленина также свидетельствуют о том, что стремление большевиков удержать власть соединялось с желанием оставить добрую память о себе в случае поражения. Эта противоречивая мотивировка отражается в тексте Декрета о мире. Она повлияла и на ход Брест-Литовских мирных переговоров. Разумеется, глубоко привившаяся вера в неизбежность мировой революции оставалась привычным высшим принципом в большевистском мышлении. Но в условиях конца 1917 — начала 1918 гг. это только подтверждает наш тезис о том, что советы недооценивали долговечность своего режима. Ленин и его друзья мало рассчитывали на сохранение советской власти в России при отсутствии революции за границей, которая, по их мнению, одна могла принести мир России и укрепить большевистский режим. В соответствии с этим, Ленин окончил свой доклад о мире на Съезде советов отчетливым пророчеством: «Рабочее движение возьмет верх и проложит дорогу к миру и социализму»7.
Сэр Джордж Бьюкенен, английский посол, пишет во втором томе своих мемуаров, что он получил извещение об образовании советского правительства и текст Декрета о мире только 21 ноября. Декрет передавали по радио, но прошло 13 дней, пока его вручили иностранным правительствам. Бьюкенен переслал его в Лондон, рекомендуя не отвечать на него. Вместо ответа он советовал сделать заявление в Палате общин. 23 ноября лорд Роберт Сесиль, заместитель государственного секретаря по иностранным делам, сделал следующее заявление от имени британского кабинета министров: «Действия экстремистов в Петрограде будут, конечно, прямым нарушением соглашения от 5 сентября 1914 года (о том, что союзные государства не станут вести сепаратных переговоров о мире.— Л. Ф.), и, если русский народ примет их, то поставит себя фактически вне обычного сообщества европейских наций... Признать такое правительство мы не намерены»8.
В этих словах предсказывается характер взаимоотношений между великими державами и советами при жизни Ленина и после его смерти.
Сам Бьюкенен признается, что, под влиянием генерала сэра Альфреда Нокса, бывшего тогда в Петрограде, передумал и 27 ноября телеграфировал лондонскому Министерству иностранных дел, советуя «взять единственный остающийся безопасный курс: освободить Россию от данного ею слова и сказать ее народу, что, принимая во внимание изнуренность, вызванную войной, и дезорганизацию, связанную с любой великой революцией, мы предоставляем им самим решать, хотят ли они заключить мир с Германией на ее условиях или продолжать войну на стороне союзников, которые твердо намерены не складывать оружия, пока не получат надежных гарантий обеспечения мира во всем мире... Требовать с России фунта мяса и настаивать на выполнении ею обязательств, установленных в Соглашении 1914 года, было бы, с нашей стороны, игрой в руку Германии».
Если бы посол отправил такую депешу шестью месяцами раньше и убедил своих начальников в ее разумности, и если бы другие западные послы в Петрограде поступили таким же образом и имели такой же успех, то советской власти, может быть, и не было бы. Не было ничего, ни в истории, ни на небесах, что предопределило бы происшедшие события. Но с середины 1917 года и вплоть до ноября 1918-го у союзников была только одна цель: выиграть войну против Германии. И хотя предложение Бьюкенена обсуждалось на парижской конференции союзников 30 ноября 1917 года и получило некоторое одобрение со стороны премьер-министра Ллойд Джорджа, иностранного секретаря Артура Вальфура и специального уполномоченного президента Вильсона, полковника Эдварда Хауза, ничего из него не вышло. Западные нации считали вынужденное стремление русского народа к миру предательством. Нельзя винить их: их жертвы были так велики, что любой конец войны, кроме полной победы, казался бы издевательством над мертвыми и изувеченными. Разумные доводы были отложены в сторону, политикой правили чувства. В крови и шуме битвы всегда трудно думать о том, каким будет мир через десятилетие или даже через год. При такой точке зрения вполне естественно, что Антанта пыталась предотвратить выход России, даже большевистской России, из войны, чтобы не уменьшать своих сил.
Немецкий подход был диаметрально противоположным. Императору Вильгельму и его соратникам мир с Россией обещал некоторую выгоду, а любое преимущество, даже самое малое, казалось важным ввиду тяжелых потерь, продолжительности войны и неуверенности в ее исходе. Так как близорукость — обычная профессиональная болезнь политиков, навьюченных неотложными задачами дня, немцам было куда легче найти путь к переговорам с Россией, чтобы осуществить ее выход из войны, чем западным правительствам — предвидеть события русской истории грядущих десятилетий и попытаться их предотвратить. Так получилось, что, пока союзники России возмущались, но все-таки старались удержать Россию в своем лагере, Германия согласилась на переговоры.
Величайшая опасность для советов лежала в той возможности, что их готовность к переговорам с Германией поведет к сепаратному миру между Западом и Германией за счет России. Уинстон Черчилль обрисовал возможность такой сделки: «Гигантские захваты, сделанные Германией в России, и ненависть и презрение, которые союзники питали к большевикам, дали Германии возможность сделать важные территориальные уступки Франции и предложить Англии полное
восстановление Бельгии. Устранение территориальных претензий России вследствие ее измены делу союзников подобным же образом облегчило соглашение с Австрией и Турцией. Таковы были предпосылки этой великой возможности. Она была последней.
«Но Людендорф ничего такого не хотел». Вместо этого, говорит Черчилль, Людендорф решил предпринять «величайшее наступление» на Западном фронте и выиграть войну на поле брани9. В Берлине, однако, существовала влиятельная группа сторонников мира. Вена тоже жаждала мира, который мог спасти пошатнувшуюся империю. Австро-венгерский министр иностранных дел граф Чернин угрожал заключить сепаратный мир: его император вел тайные мирные переговоры с Францией и Англией10.
Ленин с Троцким не могли, конечно, читать мысли Черчилля или догадываться о намерениях Вены. Но воздух был полон слухов о сделке, заключаемой за спиной России и за ее счет. В большевистской газете «Рабочий путь» появилась серия статей Григория Сокольникова (в номерах от 2, 4 и 7 октября 1917 г.) под общим названием «Накануне мирных переговоров». Сокольников ссылался на слухи о «сепаратном» мире между Англией и Францией и Германией за счет России, цитируя комментарии кадетской газеты по этому поводу. Римский папа призывал к миру; барон Рихард фон Кюльман, немецкий министр иностранных дел, по словам Сокольникова, предложил освободить Бельгию; Чернин сказал, что откажется от австрийских аннексий и «отстроит Европу после войны на новых международных основаниях». Для Сокольникова все это означало «установление прочного международного господства капиталистических поработителей над угнетенными массами». Таких же реформ хочет и Римский папа, утверждал Сокольников. Те же реформы «предлагаются президентом Вильсоном и другими разбойниками тайной дипломатии в союзных странах. Только одной важной реформы не предлагает ни один из них: уничтожения монополистической власти капиталистов». Готовится сделка, заключал Сокольников. «Лихорадочно ведется закулисная дипломатия... Империалисты готовятся к миру».
Ясно, что мир между двумя враждующими блоками без участия России означал бы гибель советской власти. Сокольников боялся этого. Ленин боялся этого. В той же мере были против мирных переговоров с Западом Людендорф и Гинденбург: они надеялись выиграть войну, удержать завоеванные русские территории и править Европой. Запад, на четвертый год войны, тоже не решался заключить мир без победы над германским империализмом. Таким образом, хотя всеобщий мир был срочно необходим повсюду, совокупность всех этих факторов повела к его отсрочке — и бросила спасательный пояс большевизму.
В результате, советские и немцы оказались одни у стола мирных переговоров в захолустном Брест-Литовске. Забывая о пролитой и еще готовой пролиться крови, Германия в этот момент имела основание торжествовать. Перспектива превращения «фактического перемирия» на Восточном фронте в соглашение о мире позволяла отвести войска, поднять дух в Германии и понизить его на Западе, а может быть, в зависимости от степени внутреннего развала в России, и добиться добавочных аннексий. Военачальники кайзера были достаточно уверены в себе, чтобы мечтать о завершении войны кровопролитным триумфом.
Большевики, со своей стороны, ощущали неловкую изолированность своего положения. Они были отданы на милость Людендорфа. В случае неповиновения с их стороны, он мог занять, несмотря на недоукомплектованность своих частей, Петроград, Украину и т. д. Вспоминая дни Брест-Литовска, Ленин сказал 6 декабря 1920 г.: «Мы... (были) нулем в военном смысле»11. Советское правительство не было в состоянии защищать страну. В виде предосторожности Ленин даже перенес столицу из Петрограда в Москву. Это произошло в марте 1918 года, и с тех пор Кремль, а не Смольный стал синонимом советов.
Видя все сильные карты — и военную мощь — у противника, большевики решились действовать со смелостью своих убеждений. Проявить робость перед лицом немецкого Молоха значило встретить отчаянные нападки дома, вражду на Западе и жестокость со стороны милитаристов в остроконечных шлемах. Поэтому советская делегация повела себя вызывающе. Она пыталась выиграть время. Она делала немыслимые требования, изумляя и раздражая своего могучего противника. Не будучи в силах справиться с Германией в вооруженном поединке, большевики вызвали ее на поединок идей и выбили из седла своего соперника.
Для советов Брест-Литовская конференция была одновременно упражнением и в непривычной для них дипломатии и в привычной пропаганде.
В виде предварительного шага к мирным переговорам, 20 ноября Ленин, комиссар по делам национальностей Иосиф Сталин и командир Красной гвардии Николай Крыленко связались по прямому проводу с генералом Николаем Духониным, российским главнокомандующим, в его могилевской ставке. Разговор продолжался два с половиной часа. Большевики настаивали на немедленном перемирии на всех фронтах с германскими, австрийскими и турецкими войсками. Духонин взял под сомнение правомочность нового правительства. Тогда Крыленко был назначен его преемником. Когда Крыленко с матросским конвоем прибыл в Могилев, Духонин оказал сопротивление и стал жертвой солдатской расправы.
Затем Крыленко отдал приказ прекратить «огонь и братание» и восстановить дисциплину. 27 ноября русские полномочные были пропущены, с завязанными глазами, сквозь немецкие оборонительные линии. Они договорились о прекращении огня. Начало мирных переговоров было назначено на 2 декабря. Местом переговоров был избран Брест-Литовск, ставка германского Восточного фронта.
Беспорядок и разброд господствовали на русских позициях. Вследствие дезертирства, ставшего массовым в последний год царизма и продолжавшегося в течение восьми анархических месяцев Демократической республики, от армии остались кожа да кости. Как боеспособная сила армия почти перестала существовать. Зачем мерзнуть в окопах, когда перемирие с Германией, Австро-Венгрией, Турцией и Болгарией все равно неизбежно? Солдаты, в большинстве — крестьяне, возвращались домой, урвать свой клок национализированных угодий. Рабочим хотелось взглянуть на новый рабочий режим, избавиться от вшей и холода. Для русского народа Мировая война потеряла последние остатки смысла. Обитатели большевистской столицы страдали от голода и холода. Такие же или еще худшие условия господствовали в Москве и других городах. Гражданская война между белыми и красными уже отрезала Северную и Среднюю Россию от южных источников продовольствия и горючего.
Помимо вражды со стороны монархистов, меньшевиков и эсеров, большевистская партия испытывала давление внутренней оппозиции по таким вопросам, как война, мир, социализм и т. д. У советской власти было мало сил и много забот.
Столица, Петроград, была темна и безвидна и полна идеологического хаоса. Служащие Министерства иностранных дел отказывались сотрудничать с народным комиссаром Троцким. На сессии Всероссийского центрального исполнительного комитета (ВЦИК), нечто вроде советского парламента, стенографисты объявили 17 ноября забастовку, или, по сути дела, политический бойкот (большевики сочли это «саботажем»).
По подсчету мандатной комиссии, большевистских делегатов было 300, левых эсеров — 169, правых эсеров — 24, меньшевиков — 68 и т. д. Всего ВЦИК насчитывал 670 членов. Большевики были, таким образом, в меньшинстве.
На уже упомянутой сессии выступил от левых социалистов-революционеров Гр. Закс, подняв вопрос, ставший впоследствии корнем противоречий между Сталиным и Троцким и сыгравший важную роль в советской истории и внешней политике. Закс поднял его по поводу Брест-Литовских переговоров, обвиняя правительство Ленина и Троцкого в том, что оно взяло «курс на социалистическую революцию». «Но, взрывая мостик, перекинутый на тот берег, не останемся ли мы совсем одинокими? — спрашивал Закс.— Ведь никакой действительной поддержки мы до сих пор ниоткуда не получаем. Западная Европа позорно молчит. Социализм нельзя декретировать»12
Ленин рассердился,— подвергали сомнению его основную концепцию, теорию «искры», на которой основывалась вся советская стратегия. Он заявил, что выражение «Запад позорно молчит» недопустимо в устах интернационалиста. «Только слепой не может не видеть того брожения, которым охвачены народные массы в Германии и на Западе». Верхи, признавал Ленин, состоят из оборонцев. «Но пролетарские низы против воли своих верхов готовы отозваться на наш зов». Ленин объяснил, почему он так думает: в июле и августе 1917 года часть германского флота была охвачена мятежом. «Группа Спартак все интенсивнее развивает свою революционную пропаганду, имя Либкнехта, неутомимого борца за идеалы пролетариата, с каждым днем становится все популярнее в Германии». Поэтому «мы верим в революцию на Западе»13.
Ленин верил, что русская искра зажжет социалистическую революцию в Европе, а та спасет и упрочит новый режим в России. Но какова должна была быть природа этого режима в промежуточный период? Советское правительство состояло пока только из большевиков. Оно пользовалось поддержкой далеко не всех профсоюзов и социалистических партий. Важный профессиональный союз железнодорожников, в лице своего исполнительного комитета (Викжеля), потребовал включения в правительство всех социалистических партий: большевиков, меньшевиков, эсеров. Большевики начали переговоры с Викжелем14.
Социалисты, не принадлежавшие к большевикам, указывали, что советское правительство имеет слишком узкую базу, чтобы справиться с начинающейся гражданской войной и с растущими хозяйственными и политическими трудностями. Ленин и Троцкий были не согласны: они пошли бы, в крайнем случае, на коалицию только с левыми эсерами — в надежде внести раскол в партию социалистов-революционеров, стоявшую на прочной антиленинской платформе.
Этот вопрос привел к кризису в большевистской партии. 17 ноября 1917 года четыре члена большевистского кабинета — комиссар торговли и промышленности В. Ногин, комиссар по внутренним делам А. Рыков (позже ставший председателем совнаркома), комиссар земледелия В. Милютин и комиссар по продовольствию Т. Теодорович — объявили об уходе из Совета народных комиссаров. Пять других видных большевиков присоединились к ним, заявляя: «Мы стоим на точке зрения необходимости образования социалистического правительства из всех советских партий... Мы полагаем, что вне этого есть только один путь: сохранение чисто большевистского правительства средствами политического террора... это ведет к отстранению массовых пролетарских организаций от руководства политической жизнью, к установлению безответственного режима»15. В тот же день Ногин, Рыков, Милютин, Каменев и Зиновьев подписали заявление сходного содержания, осуждая однопартийное правительство и снимая с себя ответственность «за эту гибельную политику»16. На этом основании они объявили о своем уходе из ЦК партии. Ленин назвал их шаг «саботажем» революции. Когда некоторые из этих либеральных большевиков высказали протест по поводу закрытия антисоветских газет, Ленин ответил издевками.
Полемика осталась безрезультатной. Мятежники вернулись в ЦК. Ленин выиграл. Ужас грядущей однопартийной тирании бросил длинную тень на эту полемику. Гр. Закс, заметивший «позорное молчание» Западной Европы, и согласившиеся с ним большевики-схизматики предвидели, что слабый режим Ленина-Троцкого прибегнет к террору, чтобы продержаться, пока европейский социализм придет им на подмогу. Поэтому они предпочли бы прочную коалицию и поменьше иллюзий относительно багрового зарева на Западе. Ленин упрекал маловеров. Но он тоже сомневался, выживет ли советский режим, если Европа не опровергнет обвинения в позорном молчании и не заговорит на громовом языке революции. Поэтому, ведя переговоры с иностранными дипломатами в Брест-Литовске, советские делегаты косились на Запад, ожидая увидеть красные сполохи на горизонте.
Примечания:
1 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 22. С. 3
2 Там же. С. 27-29.
3 Там же. С. 36—37.
4 Там же. С. 17—19.
5 Там же. С. 17—19.
6 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 22. С. 13—15. См. также: Документы внешней политики СССР. М., 1957. Т. 1.
7 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 22. С. 16
8 Magnes Judah L.. Russia and Germany at Brest-Li to vsk. A Documentary History of the Peace Negotiations. New York, 1919. P. 14
9 Churchill Winston S.. The World Crisis, 1916-1918. Vol. II. P. 123-124.
10 Prince Sixte du Bourbon. L'Ofbe de Paix Separee de l'Autriche (Decembre 5, 1916 — Octobre 12, 1917) avec deux lettres autographes de l’Empereur Charles et une note autographe du Comte Czemin. Paris, 1920. См. также: August Demblin. Czemin und die Sixtus-Affaire. Miinchen, 1920.
11 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 25. С. 499
12 Ленин В. И Сочинения. 2-е изд, Т. 22. Примечания с. 582
13 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 22. С. 47
14 Об эпизоде с Викжелем см.: Raphael R. Abramomtch. The Soviet Revolution, 1917—1939. Introduction by Sidney Hook. New York, 1962. Chap. 5.
15 Ленин В. И Сочинения. 2-е изд. Т. 22. С. 551.
16 Там же. С. 551—552.