Книги о Ленине

15. УБИЙСТВО В МОСКВЕ

Во время переговоров в Брест-Литовске граф Вильгельм Мирбах, до войны служивший в германском посольстве в России, был в Петрограде, чтобы организовать обмен военнопленными и интернированными. 18 февраля он оставил Петроград, а 23 февраля докладывал кайзеру в военной ставке. После ратификации договора Мирбах вернулся в Россию и 26 апреля 1918 г. вручил верительные грамоты Свердлову. Официально он был посланником; некоторые называли его послом.

В Москве Мирбах поступал, как поступают туристы и другие приезжие: он ходил по улицам, ездил по улицам и делал записи. Но его записи читались германским кайзером, который делал на них пометки.

«В руках большевиков,— сообщал Мирбах 30 апреля¹,— Москва, священный город, воплощение царской власти, престольный град православной церкви, являет собою наиболее разительный пример того уничтожения вкуса и стиля, к которому привела русская революция».

Кайзер написал на полях: «Это нас не касается; в Мировой войне тоже мало стиля».

«Те, кто знал столицу в дни ее величия,— продолжал Мирбах,— вряд ли узнали бы ее сейчас». Развивая эту тему, он пускается в социологию: «На улицах кипучая деятельность, но они кажутся населенными исключительно пролетариатом. Хорошо одетых людей почти совсем не видно, как будто бы весь прежний правящий класс и буржуазия исчезли с лица земли. Возможно, это частично связано с тем, что большая часть их пытается не выделяться внешне... чтобы не возбуждать страсти к поживе и неожиданных вспышек классовой ненависти, которая теперь правит городом... В магазинах нельзя купить почти ничего, кроме запыленных остатков прошлого великолепия, которые продаются по фантастическим ценам. Характерные черты общей картины — полное нежелание работать и бесцельная праздность».

Кайзер: «Характерная черта «Социального государства будущего»».

«Кажется, России грозит катастрофа еще хуже той, к которой привела революция,— добавляет Мирбах — Общественная безопасность оставляет многого желать». Это последнее предложение могло бы служить его эпитафией.

«Отчаяние старых правящих классов,— доверительно сообщает Мирбах,— безгранично, но у них нет сил положить конец преобладающему сейчас организованному грабежу».

«Это должно прийти извне»,— отметил кайзер.

«Низшие слои народа тоже тяготятся беспорядком, и чувство собственного бессилия заставляет их надеяться, что спасение придет от Германии»,— говорит Мирбах.

Кайзер скромно пишет: «Или Англия, или Америка, или мы (не прямо, а через русских генералов)».

16 мая 1918 г. у графа Мирбаха был «довольно длинный разговор с Лениным об общем положении». Германский канцлер получил от Мирбаха резюме разговора и передал его кайзеру, который оставил на полях обычные пометки². Ленин, как тонко выражается Мирбах, «с глубочайшим убеждением верит в свою счастливую звезду и неоднократно выражает самый безграничный оптимизм». Однако советский вождь признался, что «число его противников возросло». Мирбах цитирует слова Ленина: «Положение требует большей бдительности, чем месяц назад». Ленин даже рассказал немецкому послу, что «у него есть противники теперь не только среди правых, но и в его собственном лагере, где теперь образовалось нечто вроде левого крыла». Эти противники жалуются, сообщает Мирбах, что Брестский договор, «который он (т. е. Ленин) все еще готов упорно защищать, был ошибкой. Площадь оккупированных русских территорий неуклонно растет». Ленин хотел заключить мирные договоры с Финляндией и Украиной и просил Германию быть посредником.

«Не то, чтобы Ленин жаловался или сердился,— подчеркивает Мирбах в последнем абзаце отчета,— или намекал в какой бы то ни было форме, что... может быть вынужден будет обратиться к другой державе. Но он явно желал описать неловкость своего положения как можно нагляднее».

Кайзер: «Ему приходит конец».

В тот же день Мирбах телеграфировал германскому министерству иностранных дел, что Антанта тратит большие деньги на подкуп русских войск и флота и финансирует правых эсеров. «Я все еще пытаюсь отражать усилия Антанты и поддерживать большевиков,— утверждал Мирбах,— но был бы благодарен, если бы получил инструкции по следующим вопросам: оправдано ли использование больших сумм в наших интересах при создавшемся положении? Какое течение поддерживать в случае, если большевики не удержатся? Если большевики падут... у Антанты лучшая перспектива»³

Эта депеша была получена на Вильгельмштрассе 18 мая. Через несколько часов Кюльман телеграфировал в ответ: «Пожалуйста, пользуйтесь более значительными суммами, так как в наших лучших интересах, чтобы большевики остались у власти... Если нужно больше денег, телеграфируйте сколько». Затем Кюльман разобрал возможности, остававшиеся в случае падения большевиков. Он предполагал, что «левые эсеры падут вместе с большевиками». Буржуазная партия кадетов «настроена антигермански». Кроме того, «нам не следует поддерживать идеи монархистов, которые смогут объединить Россию. Наоборот, нам следует пытаться, поскольку возможно, предотвратить консолидацию России и ввиду этого поддерживать самые левые партии»⁴. Такова была логика союза германской монархии с радикализмом.

Кайзер думал, что Ленину пришел конец, а его министр приказал германскому послу в Москве снабдить большевиков миллионами марок. Это раздвоение личности правительств никогда не выражается так явственно, как во время войны, когда необходимо, в первую очередь, единство. К тому же, когда наступает кризис, дипломатический журнализм падает совсем низко. Так, например, К. Рицлер, советник германского посольства в Москве, 4 июня 1918 г. доложил Вильгельмштрассе, что «большевики очень нервничают и чувствуют приближение конца, поэтому все крысы начинают бежать с тонущего корабля... Карахан (заместитель наркома по иностранным делам.— Л. Ф) положил оригинал Брестского договора в свой стол. Он собирается увезти документ с собою в Америку и продать его, вместе с личной подписью кайзера на нем, тому, кто больше даст»⁵. (Интересно, сколько сам Рицлер дал за эту грязную сплетню.)

Тогда на сцене появился генерал Людендорф. У генерал-квартирмейстера было достаточно дел. 21 марта началось большое германское наступление на западе, которое должно было завершиться окончательной победой. Грандиозная артиллерийская подготовка и колоссальное сосредоточение войск позволило немцам занять значительную территорию. Но к концу апреля английская, французская и американская армии остановили их наступление. Людендорф и Гинденбург поняли, в чем была слабость («некоторые дивизии не выказывали никакого желания наступать»; у солдат на фронте «была плохая дисциплина»; «тяжело ощущалось отсутствие нашего старого, обученного в мирное время, офицерского корпуса», который был перебит на войне)⁶, перегруппировали войска, доставили подкрепления и 27 мая перешли в новое наступление. Оно было успешно, но через несколько дней выдохлось. Германская военная машина начинала пошаливать. «Мы с боями продвинулись до той системы окопов, которая была оставлена нами в марте 1917 г.»,— с удовлетворением писал Людендорф⁷, хотя торжество было сомнительное. Он предполагал возобновить дорогостоящее наступление 7 июня, но отложил его из-за недостаточной артиллерийской подготовки. Наступление началось 9 июня, но было немедленно встречено возросшим сопротивлением союзников и усиленными контратаками. Все-таки у Людендорфа хватило душевного спокойствия, чтобы написать 9 июня длинный меморандум о положении в России Кюльману⁸.

Из-за острого недостатка в живой силе, отмечал Людендорф, «нам придется еще более ослабить наши дивизии на востоке». Оставшихся войск хватит, если положение не изменится к худшему, «...ввиду неясности политики слабого советского правительства, нам придется искать других союзников на востоке. На севере у нас есть Финляндия, военное положение которой усилилось благодаря вступлению наших войск». Людендорф надеялся найти там «сильную поддержку».

Глядя на юг, он видел, что Украина «насущно необходима нам как источник сырья», но что украинской армии нет. Поэтому «мы с полным правом можем использовать наши войска». Еще далее на юг, в Грузии, «нам надо организовать грузинскую армию... В данном случае, надо принять во внимание этическую сторону вопроса: Грузия — христианское государство». Как Германия. «Признание Грузии и покровительственное отношение к ней в то же время защитят ее от жадных турок», которые были союзниками Германии. С другой стороны, «я хотел бы подчеркнуть,— говорит Людендорф далее,— что с Турцией надо считаться, и ее требования должны быть, в той или иной степени, приняты во внимание». Однако «Германия не должна упустить из рук линию Тифлис—Баку. Турки здесь вынуждены будут уступить нам. Баку тоже нельзя присоединять к Турции».

Баку был важным нефтяным промыслом. Нефть поставлялась по железной дороге Тифлис—Баку на нефтеперерабатывающие заводы Батума, а оттуда поступала на нефтеналивные суда. Немецкие города были погружены во тьму, немецкие аэропланы совершали меньше вылетов из-за недостатка в горючем. Поэтому нельзя было отдавать мусульманский Баку неверным туркам. Христианская этика Германии плавала в нефти.

Людендорф знал, что Финляндия и Грузия не могли предоставить в его распоряжение больших армий. Это были маленькие страны. «Нам следует также наладить связь с казацкими племенами Кавказа, которые хотят избежать подчинения Советам».

Таковы были соображения Людендорфа по военным вопросам. Но война — это высшая политика, и Людендорф позволил себе давать инструкции государственному секретарю Кюльману. Обратившись к политической сфере, генерал писал: «Я питаю серьезнейшее недоверие к бесчестным проискам советского правительства... Мы не можем ничего ожидать от этого правительства, хотя оно существует по нашей милости. Это — непрестанная опасность для нас, которая уменьшится только тогда, когда советы, безусловно, признают наше полное превосходство и станут сговорчивыми из страха перед Германией и ради собственного спасения. Поэтому мне все еще представляется желательной твердая и беспощадная политика по отношению к этому правительству».

Под беспощадностью разумелось и двурушничество: «Хотя у нас теперь официальные отношения только с советским правительством, нам в то же время необходимы связи с иными движениями в России... На сторонников Керенского нельзя положиться, потому что над ними господствует Антанта... Мы должны найти контакт с правыми монархическими группировками и распространить свое влияние на монархическое движение».

В мае Кюльман велел Мирбаху поддерживать русских коммунистов; в июне Людендорф дал понять Кюльману, что поддержка должна быть оказана русским монархистам. В 1917 г. Людендорф пустил Ленина в Россию, чтобы свергнуть Керенского. В 1918 г. он замышлял свержение Ленина. Политика не наука, а искусство, и притом искусство сложное, а Людендорф был посредственным мастером.

Между тем, генерал Макс Гофман был раздражен. Его осаждали заботы. «Нет конца неприятностям от австрийцев на Украине,— записывает он в своем дневнике 13 марта 1918.— Они хотят сами занять Одессу и ведут себя со своим обычным гадким себялюбием, как всегда, когда к их горлу не приставлен нож»⁹.

14 марта. «Кажется, нет...» То есть, кажется, русские не ратифицируют Брестского мирного договора. «В таком случае, мы, конечно, должны будем взять Петербург... У меня бешеные неприятности с австрийцами на Украине. Жаль, что итальянцы не атакуют» — не атакуют австрийцев. Итальянцы были враги, австрийцы — союзники. «С австрийцами можно иметь дело, только когда они испытывают затруднения».

21 марта. «Литовское правительство доставляет много хлопот... Они хотят взять назад свою декабрьскую резолюцию, согласно которой в благодарность за независимость они должны заключить тесный союз с Германией». Независимость? Самоопределение а 1а Hoffmann.

23 марта. Два немца наносят Гофману визит. Один из них, «немецкий пастор, говорил от имени немецких колонистов Южной России и Крыма. Он довольно долго толковал о праве на самоопределение и на основании этого права предлагал заключить союз между крымскими татарами и немецкими колонистами, в результате которого Крым и прилежащие области смогут быть объединены в германскую колонию. Я сказал ему, что не имею возражений». Самоопределение по Гофману продолжается.

3 апреля. «Новое наступление на западе, и все они кажутся уверенными в победе... На запад переброшены все, без кого я могу обойтись, даже члены штаба. Мне часто жаль, что Гинденбург и Людендорф не дали мне дивизии. Теперь командовать дивизией на Западном фронте было бы, во всяком случае, гораздо интереснее и больше обещало бы, чем мой мертвый пост здесь на востоке».

4 апреля. «Мы оккупировали сейчас весь Крым, а на востоке продвинулись почти до самой границы Украины... Наши операции в районе Кавказа были обусловлены также нашей потребностью в военном сырье. Из-за этого нам надо было добиться контроля над Баку и железнодорожной линией Баку—Тифлис—Батум».

26 апреля. «Положение на Украине становится критическим. Правительство продолжает чинить трудности, и боюсь, что нам придется искать другого».

30 апреля. «С политической точки зрения, главное то, что украинцы, наконец, свергли свое правительство. «Украинцы» — читай: немцы. «Они дали полномочия гетмана Украины и диктатора одному генералу. Поскольку этот господин будет соблюдать Брестский договор и другие соглашения касательно поставки зерна и т. д., его назначение, по всей вероятности, окажется нам выгодно». «Этот господин» был гетман Скоропадский, генерал из бывшей свиты русского императора.

2 мая. «Донские казаки послали телеграмму германскому императору, прося о помощи против большевиков... Теперь мы им по душе».

6 мая. «Генеральный штаб» — Людендорф — «и Эйхгорн» — фельдмаршал фон Эйхгорн, германский командующий на Украине,— «сами того не зная, гонят Украину назад в объятия России».

25 мая. «Я бы не возражал против дальнейшего продвижения на восток — мне бы хотелось добраться до Индии, да только расстояния все увеличиваются, а наша армия — нет».

4 июня. «Мне кажется, что наше наступление на западе постепенно замирает на линии Реймс—Суассон... Если бы я был Людендорфом — ...»

5 июня. «Разные стычки и сражения на Украине за последние несколько дней».

23 июня. «Кюльман произнес плохо продуманную речь. Я думаю, что он, вероятно, скоро исчезнет». Так и случилось: Кюльман ушел в отставку. Он согрешил, сомневаясь в вероятности военной победы и настаивая на мирных переговорах.

3 июля. «По мнению наших представителей в России, дни большевиков сочтены». Сочтены были дни главного представителя Германии в Москве, графа Вильгельма фон Мирбаха. Он был убит 6 июля.

В три часа пополудни 6 июля 1918 г. двое русских, Яков Блюмкин и Николай Андреев, явились в германское посольство в Денежном переулке. Девяти латышским стрелкам, которые по личному приказанию Ленина стерегли посольство, бывший купеческий особняк, Блюмкин и Андреев показали пропуск, подписанный Феликсом Дзержинским, председателем ЧК (Всероссийской Чрезвычайной Комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем). Блюмкин и Андреев оба занимали в ЧК высокие посты. Они подделали подпись Дзержинского. Левый эсер Александрович, заместитель Дзержинского, поставил на их мандат большую печать ЧК. Левыми эсерами были и Блюмкин с Андреевым. Их принял секретарь германского посольства д-р Рицлер, но они настаивали на выходе самого Мирбаха. По их словам, ЧК арестовала немецкого шпиона по имени Роберт Мирбах. Их провели в кабинет посла на первом этаже. Блюмкин подошел к Мирбаху, выхватил маленький револьвер и выстрелил в упор. Затем Блюмкин и Андреев бросились к открытому французскому окну, но, прежде чем выпрыгнуть, Блюмкин бросил бомбу в умирающего немца. Прыгая, Блюмкин сломал ногу. Убийцы бежали в ожидавшем их автомобиле — сначала в ЧК, потом в штаб отряда Попова. Попов тоже был высокопоставленным чекистом и левым эсером. Под его командованием было несколько сот человек.

Как только Дзержинский услышал об убийстве, он вместе с Караханом приехал в Денежный переулок, а оттуда в штаб Попова. Там к нему присоединился его помощник М. Я. Лацис, латыш, бывший учитель. Они потребовали выдачи убийц. Левые эсеры разрешили обыскать помещение. Дзержинский и Лацис прошли из комнаты в комнату, выламывая двери. Не найдя тех, кого искали, они стали угрожать арестом присутствовавшим левым эсерам, но были сами «временно задержаны» в подвале здания¹⁰.

Убийство дипломата послужило сигналом к началу мятежа левых эсеров, который должен был смести правительство большевиков и привести к возобновлению военных действий с Германией.

Мирный договор был ратифицирован, но мало кто был удовлетворен им. Даже Ленин оставался недоволен. Чичерин определил политику кайзера после ратификации как «постепенное наступление и просачивание Германии все дальше и дальше в глубь России». В апреле, говорит далее Чичерин, германское наступление «доходит до великорусских губерний». Еще 26 апреля, в тот день, когда Мирбах вручил верительные грамоты Свердлову, «происходило дальнейшее движение к северу германских войск, наступающих на Орел, Курск и Воронеж». Москва была под угрозой. «Весь май,— говорит Чичерин,— был крайне тревожным временем вследствие постепенных продвижений частью германских отрядов, частью поддерживаемых ими иррегулярных банд дальше на север и на северо-восток. Главные же удары немцев в это время были направлены на юго-восток... по направлению к хлебородной Кубани». «А турецкие войска в это время, не стесняясь никакими договорами, подвигались вперед на Кавказе и поддерживали там фиктивные контрреволюционные правительства». А самое главное, «клокочущий вулкан насквозь проникнутой восстанием Украины»¹¹ продолжал изрыгать искры, долетавшие до Москвы. Вместо формулы Троцкого «Ни мир, ни война», у большевиков теперь была и война и мир. Политика Ленина, который готов был пойти на любые идеологические жертвы ради достижения мира, разбивалась о политическое вероломство и военные действия со стороны Германии. Левые эсеры, тесно связанные с Украиной, кипели. Коммунистическая партия была в беспорядке.

Положение усугублялось развертывающейся интервенцией союзников: японцев, чехословаков и др.

Заговоры народников и нигилистов против царизма были яростным протестом против бессилия. Стоя лицом к лицу со всеподавляющей мощью самодержавия, вооруженный бомбой или браунингом террорист обладал неуловимой, пугающей властью. На произвол государства он отвечал произволом террора. Его сила была в бесстрашии. Левые эсеры-заговорщики были Самсонами, игравшими в азартную и опасную игру: они хотели низвергнуть капище и заставить империалистов обоих лагерей вести войну на его развалинах и погибнуть. Они были готовы погибнуть с филистимлянами — и с Лениным. Или, если повезет, уничтожить его, а самим остаться в живых.

Хороший политик должен быть хорошим психологом. Ленин знал русских: они умеют долго питаться одной надеждой. Чтобы развеять мрак, порождавший террор, Ленин распространял оптимизм, но не биологический или евангельский оптимизм — это было ему чуждо. Он находил оптимизм в марксизме.

Ленин объяснял¹², что «самые глубокие корни и внутренней, и внешней политики нашего государства определяются экономическими интересами, экономическим положением господствующих классов нашего государства. Эти положения, которые являются основой всего миросозерцания марксистов...— эти положения не следует ни на минуту упускать из виду, чтобы не потеряться в дебрях и в лабиринте дипломатических ухищрений,— в лабиринте, иногда даже искусственно создаваемом и запутываемом людьми, классами, партиями и группами, любящими или вынужденными в мутной воде ловить рыбу». Ленин перечисляет их: «кадеты, буржуазия и помещики и их первые подголоски — правые подголоски — правые эсеры и меньшевики». О левых эсерах он оглушительно умалчивает. Он не хочет отчуждать их: они могут стать опасными врагами.

Россия «остается пока оазисом среди бушующего моря империалистического хищничества». Хотя для капиталистов естественно объединяться для защиты капитала, «не знающего отечества», в союз, стоящий «выше интересов отечества», создать такой союз они не смогли. «Конечно, он по-прежнему остается основной экономической тенденцией капиталистического строя, которая должна проявить себя с неизбежной силой в конце концов». Но мировая война предотвратила создание такого союза. Поэтому «бушующие волны империалистической реакции... бросаются на маленький остров социалистической Советской Республики, которые готовы, кажется, вот-вот затопить его, но оказывается, что эти волны сплошь и рядом разбиваются одна о другую».

«Вторым противоречием, определяющим международное положение, является соперничество между Японией и Америкой... Поход, начатый против Советской Республики (десант во Владивостоке, поддержка банд Семенова), задерживается, ибо грозит превратить скрытый конфликт между Японией и Америкой в открытую войну». Это положение может измениться со дня на день, «если того требуют интересы священной частной собственности», но покамест эти противоречия объясняют, «почему наш социалистический остров может сохраняться среди бушующей бури...» Брестский договор был «внешней оболочкой, внешним выражением» временной возможности нейтралитета для России. Но, говорит Ленин, «вы знаете, чего стоят договоры и чего стоят законы перед лицом разгоревшихся международных конфликтов, это — не более, как клочок бумаги».

Ленин указывает на возможность того, что Америка придет к соглашению с Японией относительно интервенции в России или что «японская буржуазия может завтра столковаться с германской». Поэтому положение на Дальнем Востоке «представляет из себя нечто непрочное». Но существование советского режима «дает все растущее сочувствие к ней громадных трудовых масс... всех стран», которое тормозит интервенцию.

Ленин, как художник, рисует грозовые облака «с прослойкой тьмы, с прослойкой света», ища равновесия между гибелью и спасением. Все может случиться, поэтому может случиться и хорошее, и нет оснований предаваться отчаянию.

При таком непрочном международном положении, говорит Ленин, «выдержка и хладнокровие требуются от Советской власти». «Я знаю, есть, конечно, мудрецы, считающие себя умными и даже называющие себя социалистами, которые уверяют, что не следовало брать власти до тех пор, пока не разразится революция во всех странах... Это бессмыслица. Трудность революции всем известна. Начавшись блестящим успехом в одной из стран, она, может быть, будет переживать мучительные периоды, ибо окончательно победить можно только в мировом масштабе и только совместными усилиями рабочих всех стран». Поэтому необходимо «лавировать и отступать, пока к нам не подойдут подкрепления».

«Заканчивая общие положения», Ленин переходит «к тому, что создало в последние дни тревогу и панику и дало возможность контрреволюционерам вновь начать работу, направленную к подрыву Советской власти». Отношения между Москвой и Финляндией, Турцией и Украиной (в особенности последней) угрожающе напряжены. На Украине Германии «надо завоевывать каждый шаг, чтобы получить хлеб и сырье», преодолевая народное сопротивление конфискациям. Повсюду на Украине началась партизанская война против Германии, повсюду, где были германские войска. Демаркационной линии между Советской Россией и Украиной не существовало. Не было ее и между Россией и зависимой от Германии Грузией. Вторжение могло начаться каждый день. Ленин был глубоко обеспокоен. В апреле небольшой английский десант высадился в Мурманске, за ним последовала японская высадка во Владивостоке. Крайние милитаристы взяли верх в германской внешней политике. 5 мая ЦК большевиков принял резолюцию Ленина¹³: «Направить все силы на защиту уральско-кузнецкого района и территории как от Японии, так и от Германии. Начать тотчас эвакуацию на Урал всего вообще... С Мирбахом вести переговоры в целях выяснения того, обязуются ли заключить мир Финляндии и Украины с Россией, и всячески ускорять этот мир, сознавая, что он несет новые аннексии».

Эта резолюция объясняет выступление Ленина 14 мая. Вопрос о войне и мире, заявил Ленин, «висит в воздухе», «...нам приходится прибегать к тактике выжидания, к медленному собиранию сил, когда объективные обстоятельства не дают возможности делать призыв ко всеобщему беспощадному отпору» — к мировой революции. Русский рабочий класс был слаб. «Не наша воля, а исторические обстоятельства, наследие царского режима, дряблость русской буржуазии,— вот что сделало то, что этот отряд оказался впереди других отрядов международного пролетариата, и не потому, что мы этого хотели, а потому, что этого потребовали обстоятельства. Но мы должны остаться на своем посту, пока не придет наш союзник — международный пролетариат». А пока приходилось спасать «оазис». «Мы оборонцы после 25-го октября 1917 года,— заявил Ленин.— Мы защищаем отечество от империалистов. Мы защищаем, мы победим. Мы не стоим за государство, мы защищаем не великодержавность: от России ничего не осталось, кроме Великороссии,— не национальные интересы, мы утверждаем, что интересы социализма, интересы мирового социализма выше интересов национальных, выше интересов государства. Мы оборонцы социалистического отечества». Так Ленин отвечал на обвинения в русском национализме и чрезмерной озабоченности судьбою русского советского государства.

«Мое время истекло,— сказал в заключение Ленин,— и я позволю себе окончить прочтением телеграммы, полученной нами по радио, от посла Советской Республики в Берлине, товарища Иоффе». Германское верховное командование заверило Иоффе, что «никаких дальнейших продвижений больше не будет... Германия согласна содействовать нашим мирным переговорам с Киевом и Гельсингфорсом... Официально заявляется Германским Правительством: Германия... желает жить в мирных отношениях с нами, никаких агрессивных планов не имеет...»

На этой театральной ноте оптимизма Ленин окончил речь.

Эта речь и прочитанная «под занавес» телеграмма вызвали бурю. С содокладом от левых эсеров выступил Б. Камков, призывая к разрыву Брестского мира и вооруженной борьбе с немцами на Украине. За ним выступил представитель правых эсеров Э. Коган-Бернштейн, который требовал устранения «бессознательного революционера Ленина» и призывал к восстановлению Учредительного Собрания. Ю. Мартов заявил, что меньшевики не доверяют Ленину, и, требуя созыва Учредительного Собрания, закончил свою речь возгласом: «Долой диктатуру, да здравствует республика!»¹⁴

Подавляющим большинством была принята резолюция Ленина.

Пропагандисты не стесняются повторять свои доводы снова и снова. На Московской областной конференции РКП 15 мая 1918 г., во время прений по внешнеполитическим вопросам, Ленин не сказал ничего нового, а только защищал свою тактику лавирования. Но, возражая левым коммунистам в вопросе о государственном капитализме в промышленности и торговле (левые настаивали на социализации производства), Ленин пояснил, что «в мучительном переходе от капитализма к социализму... главная забота — отстоять промышленность и только путем крупной организации ее, какая в настоящее время возможна только при государственном капитализме, можно наладить производство...» В пример Ленин привел кожевников, которые ввели рабочий контроль в частных предприятиях.

Большинством 42 против 9 была принята резолюция, в основу которой были положены тезисы Ленина...¹⁵

Но 10 мая 1918 г. Иваново-Вознесенская окружная партийная организация, выслушав доклад Бухарина, приняла большинством 12 голосов против 9 при 4 воздержавшихся левую резолюцию, требовавшую активного сопротивления Германии¹⁶.

Левые коммунисты и левые эсеры не могли примириться с ленинской программой отступлений, компромиссов и идеологических уступок. Несмотря на это, 14 июня 1918 г. Москва подписала мирный договор с монархическим правительством Украины. Это оставило дурной вкус во рту у многих большевиков и небольшевиков, все еще входивших в советы. Для Ленина договор был всего-навсего возможностью обезопасить один из уязвимых флангов.

Объективные обстоятельства не благоприятствовали. Отрезанная от хлебородных областей Украины, Дона и Кубани, Великороссия голодала. Ленин обратился с письмом к питерским рабочим. Ему описали, говорит Ленин, «чрезвычайно тяжелую картину голода в Питере», в Москве и «в целом ряде промышленных губерний». «А рядом мы наблюдаем разгул спекуляции хлебом и другими продовольственными продуктами». Хлеб есть, утверждает Ленин, но его прячут «богачи, кулаки и спекулянты». «Кто не работает, да не ест»,— цитирует Ленин и задает вопрос: «Как провести это в жизнь?» Он предлагает, во-первых, государственную хлебную монополию, «т. е. безусловное запрещение всякой частной торговли хлебом, обязательную сдачу всего излишка хлеба государству по твердой цене...» Во-вторых, «строжайший учет всех избытков хлеба и безукоризненно правильный подвоз хлеба из мест избытка в места недостатка...» в-третьих, «правильное, справедливое» распределение хлеба между всеми гражданами, «под контролем рабочего, пролетарского государства».

Ленин знал, что оппозиция читает и помнит его книги. Поэтому он счел нужным сейчас же ответить на возможные возражения: «Достаточно хоть капельку подумать над этими условиями победы над голодом, чтобы понять всю бездну тупоумия презренных пустомель анархизма, которые отрицают необходимость государственной власти... для перехода от капитализма к коммунизму, для избавления трудящихся от всякого гнета и всякой эксплуатации»¹⁷. «Государство и революцию» можно было сдать в музей.

Ленин призывает рабочих создать продовольственные отряды и послать их в деревни и села за зерном. Эту идею осудили делегаты большого заседания в Москве. «Ваши отряды,— указал один из докладчиков,— которые идут собирать хлеб, они спиваются и сами превращаются в самогонщиков, в грабителей». Ленин признал, что это бывает часто: новый социалистический человек не рождается в один день. Но надо что- то предпринять. «У нас нет полиции, у нас не будет особой военной касты, у нас нет иного аппарата, кроме сознательного объединения рабочих»¹⁸. Продотряды были, по мнению Ленина, единственным оружием против голода. В поисках зерна им предписывалось прочесать земледельческие уезды, натравливая бедноту на кулаков, создавая комитеты бедноты и добывая от последних сведения об утаенном зерне и т. д.

Левые эсеры заревели от ярости. Ленин метнул факел войны классов, гражданской войны, в деревню, на которую опирались и левые и правые социалисты-революционеры. Результатом этой войны будет не хлеб для городов, а аграрная междоусобица и падение урожаев.

20 июня, в Петрограде, правый эсер Сергеев выпустил шесть пуль в Володарского, члена ЦК большевиков и петроградского комиссара печати, пропаганды и агитации. Володарский умер в тот же день.

Это было сигналом тревоги. Социалисты-революционеры взялись за свое старое оружие — террор. Взрыв казался неизбежным. Эсеры были яростными и непримиримыми врагами ленинской политики мира с Германией и войны с крестьянством.

В этой грозовой атмосфере, 4 июля 1918 г., в Москве собрался Пятый Всероссийский съезд Советов рабочих, крестьянских, солдатских и красноармейских депутатов. Среди делегатов с решающим голосом было 745 большевиков, 352 левых эсера, 14 максималистов, 4 анархиста, 4 с.-д.-интернационалиста, 1 поалейцион, 1 левый дашнакцутюн, 1 правый эсер и 10 беспартийных. Левые эсеры в самом начале съезда обвинили большевиков в искусственном увеличении числа своих представителей. Это была увертюра к фейерверку.

При обсуждении повестки дня лидер левых эсеров Мария Спиридонова предложила выслушать доклады с мест об условиях в провинции. «Наша фракция,— говорила Спиридонова,— предлагает всем, кому декреты кололи спину и резали шею, всем голосовать за то, чтобы правильно была поставлена информация с мест». Речь шла о декретированных принудительных поставках зерна. Другой левый эсер — В. Карелин предлагал обсудить вопрос о смертной казни, «позорном явлении, наследии царизма и коалиции». Оба предложения были отвергнуты¹⁹.

Большевики были правы, не давая слова докладчикам с мест. Небольшевистские газеты были полны сведений, крайне не удобных для большевиков. Восстания потрясали равнины. В апреле матросский продотряд попал в засаду в деревне Тишанке Бобровского уезда. Засаду организовали крестьянские депутаты местного Совета. 19 верховых из продотряда было перебито. В том же месяце 4 продармейца были при таких же обстоятельствах убиты в Шлыковском уезде Пермской губернии. В газете Максима Горького «Новая жизнь» за 18 мая 1918 г. сообщались подробности о вооруженных столкновениях между пензенскими крестьянами и членами карательных продотрядов из больших городов. 6 июня в «Новой жизни» описывался такой инцидент: около 300 безоружных крестьян собрались на станции Ешемля Северной железной дороги и остановили поезд № 119, везший хлеб в Петроград. Просившие хлеба мужики были перестреляны и переколоты охраной поезда. Засвидетельствованы десятки подобных случаев²⁰. Стычки вспыхивали и когда возмущенное население требовало справедливых выборов в Советы. Власти препятствовали баллотировке всех кандидатов, кроме коммунистов и левых эсеров²¹.

Заседавший в Большом театре V съезд советов, несмотря на протесты со стороны левых эсеров, принял отчет мандатной комиссии и утвердил повестку дня. Следующим пунктом были приветствия от братских партий. От имени левых эсеров Украины, что ни день устраивавших вооруженные столкновения с германскими войсками и отрядами Скоропадского, на трибуне выступил А. Александров. Повернувшись к ложе, где сидел граф Мирбах, он потребовал изгнать германского дипломата из Москвы. Он призвал советское правительство вступить в вооруженную борьбу с немцами плечом к плечу с повстанцами Украины. Попросили выступить Троцкого, к этому времени ставшего народным комиссаром по военным делам. Троцкий требовал принятия решительных мер против элементов, ведущих на пограничной линии агитацию, направленную к срыву Брестского мира, за партизанскую войну против немецких оккупантов. Левые эсеры выражали свое неодобрение громкими криками. Поднялся шум. Троцкий предложил резолюцию, которая поручала военному комиссариату произвести чистку армии от «провокаторов и наемников империализма» и установить революционный порядок. Ему ответил левый эсер Б. Камков, предложивший съезду послать приветствие частям, нарушившим армейскую дисциплину и поступившим по-революционному. Затем левые эсеры покинули зал, и резолюция Троцкого была единогласно принята оставшимися делегатами.

На следующий день, 5 июля, выступала Мария Спиридонова. Ленин, выступивший вслед за ней, назвал ее речь «местами чрезвычайно возбужденной». Он не преувеличивал. Эта молодая 29-летняя женщина находилась в состоянии величайшего душевного напряжения. Семнадцатилетней девушкой в 1906 г., с револьвером в муфте, она ожидала на станционной платформе генерала Луженского, «усмирителя» крестьянского восстания в Тамбовской губернии. Когда он сошел с поезда, она, по приказанию партии, застрелила его. Потом она хотела выстрелить в себя, но была схвачена казаками и изнасилована. Ее приговорили к смертной казни. Царь, под влиянием всеобщего возмущения, заменил смертный приговор пожизненным заключением. После 11 лет в Сибири она была освобождена Февральской революцией и стала во главе партии левых эсеров. В этот день, проведя немногим более, чем год, на воле, она вышла на гигантскую сцену отделанного бархатом и золотом Большого театра и обратилась к V съезду Советов с протестом против большевистской политики, вызывавшей своими реквизициями крестьянские восстания и потом усмирявшей их с помощью карательных отрядов. Одетая в простое, ничем не украшенное платье, с гладко зачесанными назад черными волосами, то надевая пенсне, то жестикулируя им, она казалась воплощением страстной русской мятежницы против царского самодержавия.

«Она явно нервничает. Речь ее монотонна, но когда она начинает горячиться, она приобретает какую-то истерическую страстность, которая не может не произвести впечатления»,— писал Брюс Локкарт, сидевший в тот день в одной из дипломатических лож.

«Ее нападки сосредоточены на комитетах бедноты. С гордостью она напоминает, что вся ее жизнь была посвящена делу крестьян. Взмахивая правой рукой в такт своим предложениям, она с горечью нападает на Ленина, обвиняя его в измене крестьянству, в использовании крестьянства как «средства» для достижения своих собственных целей, в забвении интересов крестьян. Она обращается к своим соратникам: «По теории Ленина, вы всего лишь навоз, всего лишь удобрение»,— восклицает она. В заключение она обращается к большевикам с истерической риторикой. Другие разногласия между эсерами и большевиками временные, говорит она, но по вопросу о крестьянстве эсеры готовы дать бой. Когда крестьян, крестьян-большевиков, крестьян-эсеров, беспартийных крестьян унижают, угнетают и подавляют как крестьян, «в моей руке будет тот же револьвер, та же бомба, которыми когда-то я была вынуждена защищать...» Конец предложения потонул в бурной волне аплодисментов. Большевистский делегат из партера бросает выступающей непечатное оскорбление. Поднимается столпотворение. Здоровенные мужики вскакивают на кресла и грозят большевикам кулаками. Троцкий проталкивается вперед и пытается говорить. Оглушительный рев не дает ему сказать ни слова, и лицо его бледнеет от бессильной ярости. Свердлов тщетно звонит в свой колокольчик и угрожает очистить зал. Кажется, у него нет иного выхода, как привести свою угрозу в исполнение. Тут Ленин медленно проходит по сцене вперед. По пути он треплет Свердлова по плечу и просит его убрать колокольчик. Заложив пальцы за отвороты пиджака, он стоит лицом к лицу с залом, улыбающийся, совершенно уверенный в себе. Его встречают насмешливые восклицания и свист.

Он добродушно смеется. Потом подымает руку, и последний отзвук беспорядка стихает»²².

Спокойствие давалось ему легко. Театр охранялся надежными частями вооруженных коммунистов. А внутри 745 большевистских делегатов могли перекричать своих противников, которых было менее 400, и одержать над ними верх, если дело дойдет до голосования или до драки. На заседании фракции коммунистов V съезда, левые коммунисты положили конец слухам о том, что они решили объединиться на съезде с левыми эсерами, и встали на сторону Ленина. А главное, Ленин был уверен в силе своих доводов. Он сейчас же перешел к делу. Упомянув всего в четырех словах о тоне «речи предыдущего оратора», он прямо заявил, что «главным фактором», определившим советскую политику, был Брестский договор. Его партия была права, подписывая мир и обеспечивая передышку. «...крестьяне и пролетариат, который не эксплуатирует других, который не наживается на народном голоде, он весь стоит, безусловно, за нас, и, во всяком случае, против тех неразумных, кто втягивает его в войну, кто против Брестского договора».

«Шум»,— записало в официальной стенограмме съезда²³.

«Девять десятых стоит за нас»,— упорствует Ленин. «...Пока каждая из групп» империалистов «сильнее нас и пока тот основной перелом, который позволит... создать свою организованную, дисциплинированную армию...»

Возгласы левых эсеров: «Керенский!» Ленин переходит к нападкам на кулаков и их защитников. «Да, товарищи, кто... кричит против брестской петли, тот не видит, что петлю на шею рабочим и крестьянам в России накидывают господа Керенский и помещики, капиталисты и кулаки...»

Голос: «Мирбах!» Шум.

«Меня нисколько не удивляет, что в таком положении, в каком эти люди оказались, только и остается, что отвечать криками, истериками, руганью и дикими выходками, когда нет других доводов...»

Голос: «Есть доводы!» Шум.

«Девяносто девять сотых русских солдат знает, каких невероятных мук стоило одолеть войну,— продолжает Ленин.— Они знают, что для того, чтобы построить войну на новом социалистическом и экономическом базисе...»

«Мирбах не позволит!» — кричит левый эсер.

Надо дожидаться и готовиться, повторяет Ленин. Народ не может воевать с империалистами сейчас. Мимоходом Ленин говорит комплимент Троцкому, указывая, что тот довел до сведения рабочих всех стран, что Россия предлагала в Бресте демократический мир, а капиталисты отвергли это предложение. Однажды раскритиковав Троцкого, он теперь лил бальзам на его раны. Но с левых эсеров он живьем сдирал кожу, вспоминая, как большевики предлагали им участвовать в революции накануне 7 ноября 1917 г., а они отказались. Левые эсеры вошли в правительство только позже, когда революция победила.

В ответ на эти слова левые эсеры подняли такой шум, что Ленин должен был прервать речь. «Правда глаза колет!» — воскликнул он, когда ему позволили продолжать. Его прервали снова. «Когда говорил предыдущий оратор, громадное большинство съезда ему не мешало»,— напоминает Ленин о речи Марии Спиридоновой. Его политическая интуиция подсказывала ему, что что-то готовится. Он высказал подозрение: «Если же эти люди предпочитают со Съезда уходить, то скатертью дорога!» Но у «этих людей» были другие планы.

Ленин возвращается к прежней теме: «И сейчас так говорить о Брестской петле — значит на русского крестьянина накидывать помещичью петлю». Конечно, советская власть делает «отдельные ошибки». Социализм перешел «из области догмы... в область практической работы». «Вот теперь своей рукою рабочие и крестьяне делают социализм». Они неопытны. Но «прошли и для России, я уверен, безвозвратно прошли, те времена, когда спорили о социалистических программах по книжкам». Дореволюционные размышления о том, что делать после революции, устарели, они не годятся, «...мы еще такого социализма, который можно было бы вложить в параграфы, не знаем» — в параграфы декрета или конституции. Поэтому нужна дисциплина и терпение. Если из-за комитетов бедноты «прежние товарищи наши — левые эсеры со всей искренностью, в которой нельзя сомневаться, говорят, что наши дороги разошлись, то мы твердо отвечаем им: тем хуже для вас, ибо это значит, что вы ушли от социализма».

Что же касается смертных приговоров: «А теперь я посмотрел бы народный суд, тот рабочий, крестьянский суд, который не расстрелял бы Краснова, который расстреливает рабочих и крестьян. Нам говорят, что когда в комиссии Дзержинского расстреливают — это хорошо, а если открыто перед лицом всего народа суд скажет: он контрреволюционер и достоин расстрела, то это плохо. Люди, которые дошли до такого лицемерия, политически мертвы (аплодисменты). Нет, революционер, который не хочет лицемерить, не может отказаться от смертной казни. Не было ни одной революции и эпохи гражданской войны, в которых не было бы расстрелов».

Большевики устроили Ленину бурную овацию. Левые эсеры берегли руки.

На другой день их руками был убит Мирбах.

Левый эсер Камков, вышедший вслед за Лениным на трибуну, дал волю своему гневу. «Мы открыто заявляем вам,— пообещал он,— что не только ваши отряды (продовольственные), но и ваши комитеты бедноты мы выбросим вон за шиворот». «В отряды из центра идет не передовая часть рабочих, наиболее сознательных, а те, кто хочет ограбить деревню»,— сказал Камков. При Ленине «диктатура пролетариата превратилась в диктатуру Мирбаха». Большевики утратили независимость, они стали «лакеями германских империалистов, которые осмеливаются показаться в этом театре».

Левые эсеры поднялись с мест и повернулись к ложе германского посла, выкрикивая: «Долой Мирбаха! Долой немецких мясников! Долой брестскую петлю!»

В субботу после полудня Блюмкин убил Мирбаха.

* * *

Сейчас же после убийства левые эсеры, чья штаб- квартира была расположена в Трехсвятительском переулке, в особняке Морозова, начали обстреливать Кремль и захватили Центральный телеграф. По всей России были разосланы две телеграммы, в одной из которых сообщалось об убийстве Мирбаха, а в другой предписывалось задерживать все депеши за подписью Ленина, Троцкого и Свердлова... Отряды левых эсеров заняли часть Москвы, блокировали улицы и стали арестовывать большевистских чиновников, разъезжавших в правительственных машинах. Был арестован и председатель Московского совета Смидович. Согласно отчету Троцкого перед V съездом, 10 июля, у мятежников была артиллерия, ручные гранаты и «от 800 до 2000 штыков». Левые эсеры вызвали в Москву своих товарищей из Петрограда и Витебска. Генерал М. А. Муравьев, в свое время защищавший Петроград от наступления Керенского и Краснова и командовавший советскими войсками на Украине, а затем назначенный командующим на чехословацком фронте на Волге, решил двинуть войска на Москву для поддержки левых эсеров.

Подавлением восстания руководил Троцкий. Он привел два латышских батальона из окрестностей Москвы и осадил штаб Попова. Был отбит Центральный телеграф. К 2 часам дня 7 июля восстание было ликвидировано. В экстренном издании «Правды» 8 июля Ленин писал, что мятежники бегут из столицы. Эта весть настигла Муравьева 11 июля в Симбирске. Он покончил с собой, застрелившись в присутствии членов городского Совета.

«Я организовала покушение на Мирбаха от начала до конца»,— сказала Мария Спиридонова на допросе в ЧК 10 июля. Резолюция о необходимости террористического акта над Мирбахом, принятая левыми эсерами, была частью их плана борьбы за разрыв Брестского договора²⁴.

Показание Спиридоновой звучит правдиво. Такова была программа левых эсеров. Это был еще период честности. Только в этот период могло быть напечатано в «Правде» (за 8 июля) такое письмо от Дзержинского к Совнаркому: «Поскольку я являюсь одним из главных свидетелей в деле об убийстве германского посла графа Мирбаха, я не считаю возможным оставаться на своем посту во Всероссийской Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией». Дзержинский писал, что не может остаться председателем ЧК или участвовать в ее работе. Иными словами, он не мог быть и обвинителем, и судьей, и свидетелем. Такая щепетильность в вопросах этики скоро исчезла под ударами советской действительности. Дзержинский вскоре возобновил свои труды в подвалах здания на Лубянке.

В конце 1918 г. Ленин попытался дать ретроспективный анализ мятежа левых эсеров в заметке «Памяти Прошьяна», левого эсера, бывшего наркомом почт и телеграфов в недолговечной коалиции большевиков и левых эсеров. «Мне пришлось познакомиться с тов. Прошьяном и оценить его во время совместной работе в Совнаркоме...— писал Ленин — Особенно запомнился мне разговор с тов. Прошьяном незадолго до Брестского мира. Тогда казалось, что разногласий между нами сколько-нибудь существенных не осталось. Прошьян стал говорить мне о необходимости слияния наших партий...» Ленин отнесся к предложению скептически (он верил в чистоту партии), но приветствовал участие левых эсеров в коалиции. Мирный договор положил этому конец. И все-таки Ленин сознается: «Чтобы дело могло дойти до восстания или до таких фактов, как измена главнокомандующего Муравьева, левого эсера, этого я, должен признаться, никак не ожидал. Но пример Прошьяна показал мне, как глубоко, даже в наиболее искренних и убежденных социалистах из левых эсеров, засел патриотизм...» Именно «субъективизм народников привел к роковой ошибке даже лучших из них, которые дали ослепить себя призраком чудовищной силы, именно германского империализма»²⁵.

В 1918 г. патриотизм и национализм, порождения ненавистного Ленину «субъективизма», были идеологическими преступлениями в Советской России. Именно патриотизм, по словам Ленина, поднял левых эсеров на борьбу с Брестским договором и заставил их порвать с коммунистами. Но после немецкой революции, утверждал Ленин в последних строках некролога, «новое,— более прочное, чем прежде,— сближение Прошьяна с коммунизмом было бы неизбежно, если бы этому сближению не помешала преждевременная смерть».

Очень много кроется за этими словами. Только международная революция могла уничтожить патриотизм. Без революции восторжествовал бы патриотизм и «народнический субъективизм». Революция в промышленной Германии скрепила бы сближение между коммунистами и русскими народниками, избавившимися от своего национализма. А без революции в Германии или других странах самим коммунистам угрожала опасность превратиться в патриотов и националистов.

Примечания:

¹ Germany and the Revolution in Russia, 1915—1918. Documents from the Archives of the German Foreign Ministry, edited by Z. A. B. Zeman. London, 1958. P. 120—121.

² Germany and the Revolution in Russia, 1915—1918. Documents from the Archives of the German Foreign Ministry, edited by Z. A. B. Zeman. London, 1958. P. 126—127.

³ Germany and the Revolution in Russia, 1915—1918. Documents from the Archives of the German Foreign Ministry, edited by Z. A. B. Zeman. London, 1958. P. 128.

⁴ Там же. С. 128-129.

⁵ Germany and the Revolution in Russia, 1915—1918. Documents from the Archives of the German Foreign Ministry, edited by Z. A. B. Zeman. London, 1958. P. 130—131.

⁶ Erich von Ludendorff. Ludendorff’s Own Story, August 1914 — November 1918. Vol. II. New York; London, 1919. P. 245.

⁷ Там же. С. 271.

⁸ Germany and the Revolution in Russia. P. 134—136.

⁹ Major-General Max Hoffmann. War Diaries and Other Papers, Vol. I. London, 1929. P. 210 ff.

¹⁰ Мой отчет об убийстве Мирбаха и мятеже левых эсеров основан на следующих источниках: «Британский агент» Локкарта; Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. С. 554— 555, и, главным образом, «Красная книга ВЧК», выпущенная Чрезвычайной Комиссией в Москве в 1920 г. и немедленно изъятая из обращения. В 1928 г. Воробьев, аккуратный библиотекарь Наркоминдела в Москве, позволил мне прочесть ее и сделать выписки.

¹¹ Чичерин Г. В. Два года внешней политики Советской России. Цитируется по книге: Чичерин Г. В.. Сталин и речи по вопросам международной политики. М., 1961. С. 98—134.

¹² Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. С. 3—16. «Доклад о внешней политике на объединенном заседании ВЦИК и Московского совета 14 мая 1918 г.».

¹³ Ленинский сборник. Т. 11. С. 76.

¹⁴ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. Примеч. ред. на с. 536.

¹⁵ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. Примеч. ред. на с. 536.

¹⁶ Ленинский сборник. Т. 11. С. 89.

¹⁷ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. С. 26—31.

¹⁸ Там же. С. 57.

¹⁹ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. Примеч. ред. на с. 548-549.

²⁰ Abramovitch Raphael R.. The Soviet Revolution. 1917—1939. Introduction by Sidney Hook. P. 143 et seq.

²¹ Abramouitch Raphael R.. The Soviet Revolution. 1917—1939. Introduction by Sidney Hook. P. 146.

²² R. Н. Bruce Lockhart. British Agent. With an Introduction by Hugh Walpole. New York; London, 1933. P. 295-296.

²³ Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. С. 115—132.

²⁴ Красная книга ВЧК. С. 200.

²⁵ Правда, 20 декабря 1918 г