12. ГЕНЕРАЛЫ И КОМИССАР

В эмиграции Ленин и Троцкий обменивались оскорблениями в обычном стиле зарубежной русской революционной оранжереи. Троцкий как-то назвал Ленина «неразборчивым в средствах», Ленин один раз назвал Троцкого «пустым фразером». В минуту коммунистического кризиса они похоронили свою вражду и вместе двинулись навстречу седьмому ноября 1917 года. После переворота Троцкий получил второй по значению пост: его задачей было скорое заключение мира. В 1918 году, когда новому режиму угрожала внутренняя война, Троцкий принял командование Красной Армией. Раздражительный в дореволюционные годы, когда прилагательное или запятая казались стоящими ссоры и бессонной ночи, Ленин после захвата власти научился прощать. Он все еще мог палить из всех орудий по инакомыслящим; Зиновьева и Каменева он заклеймил именем «штрейкбрехеров» за то, что они сомневались в правильности октябрьской революции. Но он поднял их на высокие места в советской иерархии. Ленин был строгим вождем, не будучи мстительным по отношению к партийным диссидентам. В Европе он с Троцким вдавались в идеологические тонкости. В советском правительстве, несмотря на расхождения, они были партнерами, старшим и младшим, в руководстве революцией.

Советские авторы дали искаженное представление о роли Троцкого в революции (а поэтому исказили и историю самой революции), игнорируя его, фальсифицируя факты, скрывая документы. Целые отрезки советской истории были заново переписаны, чтобы очернить Троцкого и возвеличить Сталина. Но масса сохранившегося аутентичного материала позволяет дать портрет этого человека и оценить его деятельность.

Лев Троцкий обладал биологическим магнетизмом, возбуждавшим тех, кто попадал в поле его действия, а возбуждение — необходимое условие революции. Троцкий был гением язвительного слова и стремительных доводов. Прошедший школу революционной полемики, учившую бить наверняка, уничтожать, а не переубеждать, он умел бичевать врага как оратор и как писатель. Когда Брест-Литовская конференция предоставила сцену, с которой большевик мог обратиться ко всему миру, эта роль выпала на долю Троцкого, благодаря его литературным наклонностям, сообразительности и внутренней силе. Ему было тридцать восемь лет.

Некоторые говорят, что у Троцкого было мефистофельское лицо. На самом деле у него было смуглое, бледное лицо русского еврея интеллигента, с высоким лбом, полными губами, густыми курчавыми волосами, маленькой острой бородкой, густыми усами и слабыми близорукими глазами за стеклами пенсне. Внутренний огонь придавал ему облик яростного бойца. Он любил схватки и, может быть, сам вызывал их своей необузданной индивидуальностью. Проторенный путь не привлекал его. Когда ему приходилось выбирать между двумя дорогами, он выбирал третью. До революции он попеременно принимал и отвергал Ленина, поддерживал и отбрасывал большевизм, становился меньшевиком и, наконец, отошел от обоих течений и выстроил себе свой собственный политический домик — пока перспектива решительных действий в России 1917 года не привлекла его назад в ряды большевиков. В 1905 году стояла альтернатива: абсолютная монархия или буржуазно-демократическая конституция. Троцкому обе возможности были не по душе, и он выставил лозунг: «Без царя, а правительство рабочее». В дни Брест-Литовска, когда Ленин стоял за мир, а Бухарин — за войну, Троцкий защищал лозунг: «Ни мира, ни войны». На Сталина, с его установкой «или-или», человек, которому никогда не подходило ни то, ни другое, должен был действовать раздражающе.

Троцкий был многосторонен. Погруженный в политические дела, он тем не менее любил литературу. В двадцатых годах многие считали его крупнейшим советским литературным критиком. На поле боя и за штурвалом государственного корабля он читал новые стихи и романы и писал хорошую прозу. Свою историческую деятельность он сочетал с ремеслом историка.

Троцкий не менее Ленина ненавидел капитализм, и классовой сознательности ему было не занимать. Но в своих суждениях о людях он был психологом скорее, чем политиком. В Лондоне, в 1902 году, Троцкий делил кров с Верой Ивановной Засулич и Юлием Мартовым, редакторами «Искры». Засулич, пожилая женщина и бывшая террористка, показалась Троцкому «человеком... по-особенному очаровательным». У нее был верный глаз. Ленину она однажды сказала: «Жорж (Плеханов) — борзая: потреплет, потреплет и бросит, а вы — бульдог, у вас мертвая хватка». «Ему это очень понравилось»,— сказала она Троцкому1.

«Однажды,— вспоминает Троцкий,— я употребил выражение буржуазно-демократические революционеры. «Да нет,— с оттенком досады или, вернее, огорчения отозвалась Вера Ивановна,— не буржуазные и не пролетарские, а просто революционеры»2. Троцкому такой подход нравился, или, по крайней мере, он его не отвергал. Но Ленин сказал Троцкому неодобрительно: «У Веры Ивановны много построено на морали, на чувстве»3. Троцкий понимал ее. «Была она и осталась до конца старой интеллигенткой-радикалкой, которую судьба подвергла марксистской прививке,— писал он.— Статьи Засулич свидетельствуют, что теоретические элементы марксизма она усвоила превосходно. Но в то же время нравственно-политическая основа русской радикалки 70-х годов осталась в ней неразложенной до конца»4.

В этом анализе чувствуется некоторое преклонение перед старым идеализмом, казавшимся Ленину неприемлемым. Хотя их имена связаны в историческом определении: революция Ленина—Троцкого,— эти два человека не походили друг на друга. Ленину тщеславие было совершенно чуждо. Троцкий был чувствителен, как примадонна. Ленина вряд ли могли обидеть враждебные выпады. Троцкий от них страдал. Его самолюбие было подстать его способностям. Он подчинялся Ленину, но завидовал ему. В горькие годы ссылки из Советского Союза, вместо того, чтобы находить удовольствие в признании Сталина, что «вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя петроградского Совета тов. Троцкого», он чувствовал, что предыдущие слова Сталина — «Вдохновителем переворота сначала до конца был ЦК партии, во главе с тов. Лениным» — «имеют целью ослабить господствовавшее в партии представление, что руководителем восстания был Троцкий»5. В поражении кажется вдвойне сладким, когда отдают должное былым победам, и ничье презрение не свирепо так, как презрительность отвергнутого диктатора.

Ленин и Троцкий оба принадлежали к диктаторскому типу. Поэтому им было суждено разойтись на путях к диктатуре и сойтись опять, когда диктатура была создана и Троцкому пришлось выбирать — вторая скрипка или ничего,— тем более, что по основным вопросам между ними не было разногласий. Строгий марксист, Троцкий, как Ленин, верил в тесную связь между успехом русской революции и социалистической революцией в Европе. Оба были интернационалистами, но в разной степени.

Во время Мировой войны Троцкий утверждал: «Весь земной шар, его суша и вода, поверхность и недра земные являются ныне ареной всемирного хозяйства, зависимость частей которого друг от друга стала нерасторжимой. Эту работу совершил капитализм...» В результате возник империализм. «Политика империализма есть прежде всего свидетельство того, что старое национальное государство... пережило себя и является невыносимой помехой для дальнейшего развития производительных сил. Война 1914 г. есть, прежде всего, крушение национального государства, как самостоятельной хозяйственной арены. Национальность может оставаться дальше культурным, идеологическим, психологическим фактом — экономическая база вырвана у нее из под ног...» Примерно сорок лет спустя, опоздав на десять лет, под ударами агрессивного советского империализма капиталистические страны Европы поняли эту истину и двинулись к международному объединению. «Крах национального государства возвещает война,— продолжал Троцкий.— Но вместе с тем и крах капиталистической формы хозяйства... Капитализм создал материальные предпосылки нового, социалистического общества...» Война — метод «разрешения неразрешимых противоречий капитализма на вершине его развития»6. Это — яркая версия того, что хотел сказать Ленин в книге «Империализм, как высшая стадия капитализма».

Революционным антитезисом умирающего капиталистического национализма были, по мнению Троцкого, грядущие «Соединенные Штаты Европы»7. Но он сосредоточил свое внимание на борьбе с царизмом. «В Австро-Венгрии и на Балканах царизм ищет, в первую очередь, сбыта для своих политических методов грабежа и насилия». Царь экспортировал царизм. Армия марширует на животе и несет с собою волю своего хозяина. Но это была только идеологическая сторона вопроса. «Русская буржуазия, вплоть до «радикальной» интеллигенции,— писал Троцкий о довоенной России,— окончательно развращенная огромным подъемом русской промышленности за последнее пятилетие, заключила кровавый союз с династией, которая своими новыми земельными хищениями должна обеспечить нетерпеливому русскому капитализму его долю мировой добычи»8. Промышленные успехи вскружили России голову. Она позарилась на Галицию, «стремясь... накинуть петлю на народы Балканского полуострова». Интеллигенции «царизм поручает... покрывать эту разбойничью работу отвратительной декламацией о защите Бельгии и Франции». Империализм, порождение экономической мощи, нашел себе лакеев в тех, кого Троцкий называет «либералами». «Война... делает пролетариат России единственным носителем освободительной борьбы и окончательно превращает русскую революцию в составную часть социальной революции европейского пролетариата». Будучи честным интернационалистом и учитывая слабость русского социалистического движения, Троцкий предлагал Европе революционный союз.

Во время войны Троцкий вел жизнь беженца. Преследуемый, он переезжал из Австрии во Францию, оттуда в Испанию, а потом в Соединенные Штаты, в поисках свободы для своего пера. Тогда он не мог себя представить героем мирных переговоров в Брест-Литовске. Но в Брест-Литовске он мог повторить и, по сути дела, повторил слова, сказанные им в 1914 году: «Мы не искали и не ищем помощи со стороны габсбургского или гогенцоллернского милитаризма... мы отказались бы видеть в Гогенцоллерне не только субъективного, но и объективного союзника. Судьбы русской революции слишком неразрывно связаны с судьбами европейского социализма, а мы, русские социал-демократы, достаточно твердо стоим на интернациональной позиции, чтобы раз навсегда отказать оплачивать сомнительный шаг к освобождению России несомненным разгромом свободы Бельгии и Франции... Мы многим обязаны немецкой социал-демократии. Мы все прошли ее школу»9. По этой причине и по геополитическим соображениям Германия занимала центральное место в советской внешней политике долгое время после октябрьской революции. Но, в отличие от Ленина, Троцкий был яростным противником Германии. Когда казалось, что кайзер выиграет войну, Троцкий писал о «старой расе Гинденбургов, Мольтке и Клуков — наследственных специалистов в деле массовых убийств», утверждая, что победа Германии над Францией будет означать «победу феодально-монархического строя над демократически-республиканским»10. Ленин не делал таких различий и не испытывал подобных сантиментов.

А Россия? «Не может ли поражение царизма действительно послужить на пользу революции? Против такой возможности,— но только возможности,— возражать, разумеется, нельзя,— пишет Троцкий.— Русско-японская война дала могущественный толчок событиям революции. Допустимо, следовательно, ожидать таких же последствий и от русско-немецкой войны». Но Троцкий был проницательнее многих иных. Он не был уверен в желательности такого оборота дела. «Те, кто думают, что русско-японская война создала революцию, не знают и не понимают событий и их связи. Война лишь ускорила революцию. Но тем самым она внутренне ослабила ее. Если б революция развернулась из органического нарастания внутренних сил, она наступила бы позже, но была бы могущественнее и планомернее»11.

«В течение 1912—1914 гг. Россия была окончательно выбита могущественным промышленным подъемом из состояния контрреволюционной подавленности... движение развертывалось несравненно более сознательно и планомерно, и притом на более широкой социальной основе». Это Троцкий приветствовал. С другой стороны, «война, при условии катастрофических поражений России, может ускорить наступление революции, но лишь ценою ее внутреннего ослабления. И если бы революция даже взяла верх при этих условиях, то гогенцоллернская армия повернула бы свои штыки против нее... Что при таких условиях русская революция, даже временно победоносная, была бы историческим выкидышем, не требует дальнейших доказательств»12.

Так пророчествовал Троцкий в 1914 году. Это — предварительная картина того, что стало действительностью в 1918 году в Брест-Литовске. На первый взгляд кажется, что здесь большая разница: менее, чем через год после подписания Брестского мира Германия потерпела военное поражение. Но это не меняет того, что Троцкий сказал о внутренней слабости преждевременной революции. Немецкое оружие привело к свержению царизма. Оно же несет ответственность за свержение Керенского и, таким образом, за преждевременность и слабость большевистской революции. Если бы Троцкий тогда или позже был откровенен, он мог бы с полным правом назвать эту революцию «историческим выкидышем». Слабость революции была известна ему. Эта слабость подтверждала его упрямую веру в созданную им за несколько лет до того, в европейском изгнании, теорию перманентной революции, которая сводится, вкратце, к следующему: удержание политической власти русским революционным правительством и развитие государственной промышленности, но никаких попыток революционного, социалистического преобразования всей страны, включая и сельское хозяйство, пока революция на Западе не придет на помощь России и не проложит пути к социализму в международном масштабе. В перманентной революции Троцкий видел ответ на преждевременную революцию. Ленин тоже ожидал спасения от Европы. Но он никогда не думал, что революция может прийти раньше времени.

В слабо развитой стране всегда бывает слабо развитый правящий класс,— свой или иноземный,— который в трудную минуту (мировая война и ее последствия, колониальные волнения и т. д.) может быть вынужден сдать территорию слишком слабую или слишком бедную для дорогостоящих социальных преобразований. Отсталая и слабая Россия созрела для насильственной революции, но не для социализма. Так оценивал Троцкий перспективы России до 1917 года. А когда комиссар по иностранным делам Троцкий приехал в 1918 году в Брест-Литовск, чтобы сбить с толку и вызвать на борьбу генералов кайзера, советская Россия была слаба.

Ленин писал без конца, но не был литератором. Троцкий любил слова. Он понимал значение слов в революции, когда с помощью их можно было развеять отчаяние и вселить в сердца надежду. Он знал, как слабы слова перед лицом «старой расы Гинденбургов, Мольтке, Клуков — наследственных специалистов в деле массовых убийств». Он был слишком умен, чтобы тратить энергию на пропаганду среди генералов и фельдмаршалов. Вместо этого он сосредоточился на другой задаче: положить конец империалистической войне, начав гражданские войны во всех враждующих странах. Ленин сформулировал эту идею до большевистской революции. Эта революция показала, как вывести одну страну из войны. Троцкий хотел, чтобы другие народы последовали примеру России. Такова была его сильнейшая карта, его прекраснейшая иллюзия, когда в январе 1918 года он подъезжал к Брест-Литовску.

За несколько недель до этого Троцкий объявил перед петроградским Советом, что немецкое и австровенгерское правительства согласились на переговоры под давлением народных масс. В этом утверждении была доля истины, в особенности что касается Австро-Венгрии. Но естественное желание Берлина и Вены изъять Россию из числа своих противников кажется куда более удовлетворительным объяснением их готовности заключить перемирие. Пока подписанный договор оставлял Россию пассивной, все немецкие усилия могли быть направлены на один фронт, на котором немецкие военачальники надеялись весной продвинуться к Ла-Маншу и достичь окончательной победы. После первого русского предложения о перемирии Людендорф связался по телефону с генералом Горфманом на восточном фронте. «Но можно ли вести переговоры с этими людьми?»

«Да,— отвечал Гофман,— переговоры вести можно. Вашему превосходительству нужны войска, и эти войска вы получите в первую очередь»13.

Вот почему немцы уселись за стол с русскими в Брест-Литовске. Но коммунисты, даже такие искушенные, как Троцкий, не говоря уже о глупой разновидности их, выведенной позже, никогда не смогли найти иной причины для разумных действий со стороны иностранного правительства, кроме «давления народных масс». Троцкий верил, что, отточив с помощью своего красноречия это демократическое орудие, он сможет обеспечить победу диктатуры в России. Здесь говорило не только личное его тщеславие. Это убеждение разделяли многие большевики.

Большевики носили шоры, помогавшие им идти вперед, пока они не увязли по глаза в терроре и лжи. Троцкий носил с собою и бинокль. С его помощью он обозревал западную часть горизонта, видя только то, что хотел: спасительную революцию. На этом видении была основана его политика. Оно наполняло его отвагой. Журналист, всего несколько месяцев как покинувший шумные и прокуренные кафе нью-йоркской Ист Сайд, он высокомерно бросал вызов германским генералам, чувствуя не только, что за ним право и будущее, но что и он сам генерал, командующий восстающим пролетариатом континента. Это чувство давало ему силы.

По прибытии в Брест Троцкий «заточил советскую делегацию в монастырь», как выражается Гофман, запретив совместные трапезы с представителями Австро-Венгрии, Германии, Болгарии и Турции и личные разговоры с ними. Нельзя было одновременно брататься с императорскими сановниками за обеденным столом и с простыми солдатами в промерзших окопах, весело ужинать с генералами и призывать к их свержению. Отношения в Брест-Литовске стали холодными и формальными. Договаривающихся разделяла пропасть, они были врагами. Воинствующий коммунизм стоял лицом к лицу с организованной военщиной. Буря восстания громыхала вокруг скалы реакции. Два мира столкнулись в разгромленном городе.

Время для переговоров прошло. В поединке между безоружными революционерами и тевтонскими военачальниками была исключена возможность уступок со стороны последних. Первоначальная советская программа международной конференции представителей всех враждующих стран была мертворожденной. Поэтому последствия мира должны были благоприятствовать Германии. Уравнение сил, конечно, не изменилось бы от вычитания нуля, которому равнялась боеспособность русской армии. Но что, если бы кайзер воспользовался естественными ресурсами России и ее рабочей силой? Мир по Черчиллю, то есть сделка между воюющими лагерями за счет России, повлек бы за собою не менее зловещие последствия: Германия, уже ставшая сильнейшей державой мира, оправилась бы от войны, навела порядок в России и снова, как в 1914 году, обрушилась на западные государства. Поэтому, что бы ни говорил Вильсон, западные союзники не были склонны заключить мир без победы. Германские же милитаристы, видя Россию повергнутой, стали еще более наглыми. Все это предвещало заключение в Бресте сепаратного мира, выгодного для Германии.

Оставшись в Брест-Литовске наедине с кайзеровским колоссом, большевики испытывали двойственное чувство. Их, как всегда, гипнотизировала немецкая аккуратность и высокие боевые качества германской армии. Не обладая сведениями о военном потенциале Америки и недооценивая выносливость Запада, советские вожди были уверены, что Четверной союз одержит победу над англо-франко-американской коалицией, не только во время Брест-Литовских переговоров, т. е. в первой четверти 1918 года, но и гораздо позже, в сентябре 1918 года, за два месяца до капитуляции Германии. 27 августа Кремль подписал дополнительный Брест-Литовский договор с Германией, согласно которому, между прочим, Россия обязывалась уплатить Германии шесть миллиардов марок золотом, товарами и в виде долговых обязательств. В августе и сентябре Советы, все еще завороженные Германией, отправили в Берлин на 120 миллионов зол. рублей золота (около 60 миллионов долларов), чудовищную сумму по тем условиям, в которых находилось правительство Ленина—Троцкого. Но лицом к лицу с грозным, закованным в броню германским Голиафом большевистский Давид надеялся, что единственный камень в его праще, революция, отыщет незащищенный висок гиганта и сразит его.

Подъезжая к Бресту в поезде Троцкого, Карл Радек, видный публицист и член советской делегации, разбрасывал листовки против войны и капиталистов среди охранявших полотно немецких солдат14. Когда конференция возобновилась, Троцкий потребовал, чтобы она была перенесена в нейтральный Стокгольм, откуда было бы легче сноситься с Западом по радио, телеграфу, почте и т. д., чем из Бреста. Троцкий хотел, чтобы конференция проходила «под стеклянным колпаком». «Упразднение тайной дипломатии,— писал он в заявлении от 22 ноября 1917 года об опубликовании секретных дипломатических документов,— есть первейшее условие честности народной, действительно демократической внешней политики»15. Центральные державы настаивали на том, чтобы местом переговоров оставался Брест.

Немцы тоже не упускали из виду пропагандную сторону переговоров. Они знали, что глаза мира были направлены на Брест-Литовск. Принц Макс Баденский, последний канцлер Второй империи, впоследствии писал: «28 декабря 1917 года мы допустили непоправимую ошибку: мы создали во всем мире и в немецких народных массах впечатление, что, принимая принцип самоопределения народов, мы, в отличие от русских, не были искренны и скрывали под этим лозунгом аннексионистские планы. Мы отвергли русское требование о свободном и ничем не стесненном плебисците оккупированных областей на том основании, что курляндцы, литовцы и поляки уже самоопределились. Нам ни в коем случае не следовало считать произвольно созданные и расширенные территориальные советы полномочными парламентами»16. Штатские овцы Четверного союза хотели представить себя в лучшем свете по возобновлении переговоров.

Генералу Гофману, однако, скоро надоело слушать нескончаемые утомительные речи, лившиеся из уст сына еврейского землевладельца. «Началась,— вспоминает Гофман,— словесная битва между Троцким и Кюльманом, которая длилась недели и не привела ни к чему. Только постепенно участвующим стало ясно, что основной целью Троцкого было распространение большевистской доктрины, что он просто разглагольствовал и не придавал значения практической работе». Кроме того, «тон Троцкого с каждым днем становился все агрессивнее. Пришел день, когда я указал министру иностранных дел Кюльману и графу Чернину, что так мы никогда не сможем достигнуть своей цели, что необходимо вернуть переговоры на практическую почву»17.

Троцкий сделал выпад против Гофмана и задел его, но крови не было,— Гофман отвечал молчанием. В соответствии с условиями перемирия русские вели пропаганду среди германских военнослужащих, а немцы среди русских, с помощью ежедневной газеты на русском языке. Гофман пожаловался, что советские пропагандные материалы подстрекают немецких солдат к неподчинению. По этому поводу Троцкий пишет в своей автобиографии «Моя жизнь», напечатанной в 1930 году, в изгнании: «Я отказался обсуждать этот вопрос и предложил генералу вести свою собственную пропаганду среди русских солдат — на тех же условиях... Я напомнил ему, что разница в наших взглядах на некоторые важные вопросы давно известна и даже заверена одним из германских судов — тем, который во время войны приговорил меня к тюремному заключению...»

Кюльман, у которого были свои неприятности с Гофманом, явно наслаждался смущением генерала. Обращаясь к Гофману, министр иностранных дел, вероятно, не без злорадства спросил: «Вам угодно ответить?»

«Нет, этого достаточно»,— буркнул генерал.

Сам Кюльман упивался дуэлью. Он позволял Троцкому втягивать себя в длительные теоретические, исторические и философские дебаты.

Чем более утонченными становились их дискуссии, тем сильнее кипятился Гофман, но Кюльман, по крайней мере как он вспоминал несколько десятилетий спустя, надеялся, что эти дискуссии принесут какую- то пользу. «Большевизм,— писал он,— был для мира в целом новой доктриной, которую многие встретили с интересом, а некоторые — не без сочувствия... Большевики знали, как прикрыть ужасающую действительность звучными фразами; иногда большевизм умел драпироваться в подобие демократической мантии... Одной из главных моих задач было прижать большевиков к стенке по этому вопросу во время дискуссий в Брест-Литовске. Считаю одним из своих триумфов в спорах, что мне удалось заставить Троцкого признать на открытом заседании, что большевизм основывается не на каких бы то ни было демократических принципах, а на вооруженной силе». Кюльман, представлявший на переговорах германскую военную силу, горько жалуется в следующем предложении на то, что германские пропагандные организации пренебрегли его полемическими успехами, но вспоминает (в сороковых годах), что Троцкий «извивался, как угорь, пытаясь увильнуть от прямого ответа. Но, в конце концов, он был прижат к стенке и вынужден был признать этот неприятный факт». Троцкий признал, что «в классовом обществе всякое правительство опирается на силу. Разница лишь в том, что генерал Гофман применяет репрессии для защиты крупных собственников, мы — для защиты трудящихся... мы не расстреливаем крестьян, требующих землю, но арестуем тех помещиков и офицеров, которые пытаются расстреливать крестьян». При слове «офицеры», пишет Троцкий в «Моей жизни», лицо Кюльмана приняло багровый оттенок.

Троцкий находил некоторое удовольствие в этих уроках марксистской пропаганды для начинающих, но Кюльман в своих мемуарах вспоминает, что Троцкий просил его, через одного из близких товарищей, «положить конец этой пытке». Кюльман действовал по плану. «Моим планом,— пишет он,— было втянуть Троцкого в чисто академическую дискуссию о праве наций на самоопределение и о его практическом осуществлении»18.

К счастью, мы располагаем и мнением Троцкого по этому поводу. Правда, он отдает должное Кюльману, утверждая в своей автобиографии, что тот был на голову выше Чернина и других дипломатов, с которыми Троцкому довелось встречаться, и обладал сильным характером, незаурядным умом и незаурядным даром казуистики. Но, как замечает с характерным самомнением Троцкий, подобно шахматисту, который долго встречался только со слабыми игроками, Кюльман, привыкший за годы войны к своим австро-венгерским, турецким, болгарским и нейтральным дипломатическим вассалам, был склонен недооценивать революционных противников и играть неряшливо. Кюльман часто удивлял Троцкого, особенно вначале, «примитивностью своих методов» и непониманием психологии противника.

Кюльман играл на руку Троцкому. В 1923 году Троцкий писал: «Ленин предложил мне, после первого перерыва в переговорах, отправиться в Брест-Литовск. Само по себе перспектива переговоров с бароном Кюльманом и генералом Гофманом была мало привлекательна, но «чтобы затягивать переговоры, нужен затягиватель», как выразился Ленин»19.

Кюльман помогал затягивать переговоры. Позже он сам это понял, ибо в своих мемуарах он утверждает, что «Троцкого послали в Брест, чтобы добиться отсрочки»20.

Таким образом, Троцкий отправился на мирные переговоры с двойной целью: затянуть подписание мира и ускорить европейскую революцию.

Первый раунд словесной борьбы между Троцким и Кюльманом продолжался десять дней. Каждая подробность каждого предложения Центральных держав обсуждалась без конца, пока генерал Гофман не начинал зевать или метать молнии. 18 января Троцкий резюмировал прения: «Германия и Австро-Венгрия отрезают от владений бывшей Российской Империи территорию размером свыше 170000 кв. км», причем в границы ее входят бывшее Царство Польское, Литва и значительные пространства, населенные украинцами и белорусами... Державы отказываются вступать в какие бы то ни было объяснения не только относительно срока вывода войск из оккупированных областей, но и вообще отказываются связать себя... обязательствами, в смысле очищения оккупированных областей от своих войск... Практически дело сводится к тому, что правительства Германии и Австро-Венгрии берут в свои руки управление судьбами названных народов. Мы считаем своим политическим долгом открыто установить этот факт... Я предлагаю устроить перерыв в работах делегации, дабы дать возможность правительственным органам Российской Республики вынести свое окончательное решение по поводу условий мира»21. Перерыв объявлен не был, но Троцкий, сопровождаемый Л. Б. Каменевым, уехал в Петроград — отчитаться перед товарищами.

Большевики стояли лицом к лицу со множеством врагов — от консерваторов до левых эсеров. Все понимали, что мирный договор укрепит власть Ленина. Одни были против заключения мира по этой причине, другие — из патриотизма. Среди самих большевиков, не привыкших к управлению страной, жажда власти еще не процветала. Многие ставили свои идеалы превыше власти. Интернационализм, краеугольный камень марксистского учения, властвовал в умах большинства коммунистов; ему служило опорой убеждение в том, что революция не продержится, если ее не перенести в другие страны. Эти большевики посвятили себя распространению революции. Сепаратный мир ради спасения большевистского режима в одной России казался им позорным эгоизмом, который оставит темное пятно на могильном памятнике их революции, когда, вследствие изолированности, она неизбежно погибнет. В конце 1915 года Ленин писал: «Если бы революция поставила ее (партию большевиков) у власти... мы предложили бы мир всем воюющим странам на условии освобождения колоний и всех зависимых, угнетенных и неполноправных народов. Ни Германия, ни Англия с Францией не приняли бы, при теперешних правительствах их, этого условия. Тогда мы должны были бы подготовить и повести революционную войну»22. Именно так хотели поступить в 1918 году многие большевики, но они встретили яростное сопротивление Ленина.

Ленин был гением, когда надо было организовать или дезорганизовать что-либо. В обоих случаях он следовал одному и тому же рецепту: раскол. Он добился раскола когда-то единой Российской Социал-Демократической Рабочей Партии и превратил свою фракцию в большевистский орден послушания. В 1917 году он внес раскол в русскую политическую жизнь, разделив власть между правительством Керенского и Советами, пока последние не свергли первого. Он пытался расколоть иностранные социалистические партии, отвергавшие указания из Москвы. Теперь он привел свою собственную партию к расколу по вопросу о Брест-Литовском мире. Причиною раскола было то, что часть партии осталась верна его принципам, как он сформулировал их, например, в 1915 году, в то время, как сам он пожертвовал этими принципами из практических соображений.

10 января 1918 года Московское областное бюро РСДРП(б) приняло резолюцию, требовавшую «прекращения мирных переговоров с империалистами Германии». В тот же день Петроградский комитет партии также «принял тезисы, в которых категорически протестовал против возможности заключения империалистического мирного договора с Германией»23. Это были две важнейшие партийные организации в России, и они, вероятно, до некоторой степени отражали настроения в провинции. К тому времени, как Троцкий и его зять Каменев вернулись из Брест-Литовска в Петроград, значительная часть партии оспаривала политику Ленина.

В то время революция еще не начала пожирать своих детей, ни даже запугивать их. Керенского больше не было, но в отголосках мертвой демократической революции ее убийцам все еще слышались заветы свободы. Поэтому группа большевиков дерзнула выступить против Ленина в защиту революционной войны. В нее входили талантливейшие члены партии: Н. Бухарин, Е. Преображенский, А. Бубнов, Александра Коллонтай, Инесса Арманд, проф. М. Покровский, Карл Радек, Сольц, С. Косиор, Е. Ярославский, Пятаков, М. Урицкий, Т. Сапронов, В. Куйбышев, Бела Кун, Смирнов и многие другие, игравшие тогда и продолжавшие играть впоследствии важную роль в советской политической жизни24. Вскоре они стали выпускать в Москве и в Петрограде газету «Коммунист», откровенно направленную против Ленина и против мирного договора. «Мы стоим теперь перед капитуляцией,— писал Радек в петроградском издании «Коммуниста» (№ 1),— и это, главным образом, потому, что пролетарская партия, став у власти, считалась прежде всего не с постоянными интересами рабочего класса и революции, а с настроением и давлением усталых крестьянских масс...» Во втором номере московского «Коммуниста» Радек заявил: «...в одной стране, к тому же стране отсталой, нельзя проводить в жизнь социализма»25. По сути дела, Радек обвинял Ленина в том, что он предает революцию, воздерживаясь от революционной войны против европейского капитализма. Не только ленинская программа 1915 года предусматривала необходимость революции в Европе: понятие об «искре», которая перебросится в Европу, лежало в основе разработанной Троцким политики перманентной революции. Однако теперь и Троцкий, и Ленин были против революционной войны, Ленин, жертвовавший идеей в борьбе за существование,— ради грядущих достижений, Троцкий — потому, что у России не было боеспособной армии. По пути в Брест Троцкий увидел, что русские «окопы были почти пусты». «Таким образом, насчет невозможности революционной войны у меня не было и тени разногласия с Владимиром Ильичем»26.

Чтобы победить или, может быть, переубедить левую оппозицию, Ленин составил двадцать один тезис «по вопросу о немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира»27. Уже в самом заглавии Ленин указывал, что такой мирный договор был ему не по душе, но что он стоит за немедленное принятие этого договора. Тезисы Ленина были компромиссом. В них требования текущего момента были противопоставлены верности программным принципам. И сентября 1917 года Ленин писал: «Переход политической власти к пролетариату — вот в чем суть... А жизнь покажет, с какими видоизменениями это осуществится. Это дело девятое. Мы не доктринеры. Наше учение не догма, а руководство к деятельности»28. Таковы были ленинские основы советской политики. На них он возвел свои тезисы. Имя этим двум слонам — Целесообразность и Обещание Успеха. В общих чертах они делают советскую политику родственной политике всех других наций.

Вводный тезис Ленина был смелым извращением истины. «Положение русской революции таково,— гласил он,— что почти все рабочие и громадное большинство крестьян несомненно стоит на стороне Советской власти и начатой ею социалистической революции. Постольку успех социалистической революции в России обеспечен». Это было, говоря мягко, преувеличением. Но Ленин хотел, чтобы его логическая пирамида основывалась на чувстве уверенности. Если социалистическая революция в России обеспечена, а революция в Европе остается отдаленной перспективой, то стоит ли жертвовать жизнью, полагаясь на случай? Это важнейшее соображение подчеркивается в шестом тезисе Ленина: «...Нет сомнения, что социалистическая революция в Европе должна наступить и наступит. Все наши надежды на окончательную победу социализма основаны на этой уверенности и на этом научном предвидении». Наступит, но когда? «Так как определить этого нельзя никоим образом, то все подобные попытки, объективно, свелись бы к слепой азартной игре». Короче говоря, журавль в руке стоил синицы в небе, той синицы, которой, может быть, и не удастся зажечь море.

В остальных тезисах Ленин метал полемические стрелы в своих оппонентов — защитников революционной войны. «Имущие классы»,— говорит Ленин, уже вызвали своим сопротивлением гражданскую войну. «Советской власти обеспечена победа в этой войне, но... неизбежен известный период острой разрухи и хаоса». Кроме того, «организационные задачи социалистического преобразования в России так велики и трудны, что на разрешение их — при обилии мелкобуржуазных попутчиков социалистического пролетариата», т. е. крестьян, «и при невысоком его культурном уровне — требуется тоже довольно продолжительное время». Из этого «вытекает необходимость, для успеха социализма в России, известного промежутка времени, не менее нескольких месяцев...» (оценка Ленина сильно занижена) «для победы над буржуазией сначала в своей собственной стране...» И наконец: германская военщина, выиграв Брест-Литовское сражение, требует, чтобы Россия уступила свои пограничные земли и уплатила контрибуцию. Перед большевиками, таким образом, встает вопрос: «принять ли сейчас этот аннексионистский мир или вести тотчас революционную войну. Никакие средние решения, по сути дела, тут невозможны». Если бы война продолжалась, утверждает Ленин, «мы воевали бы теперь, объективно, из-за освобождения Польши, Литвы и Курляндии».

Ленин огласил эти тезисы 21 января на собрании петроградских, московских, поволжских и уральских делегатов Третьего съезда Советов. После слов об освобождении Польши, Литвы и Курляндии он устно добавил следующее предложение, не фигурировавшее в письменном тексте тезисов: «Но ни один марксист, не разрывая с основами марксизма и социализма вообще, не может отрицать, что интересы социализма стоят выше, чем интересы права наций на самоопределение»29. Этим было сказано многое.

Тогда Троцкий предложил промежуточное решение: прервать Брестские переговоры, провозгласить выход России из войны, но не подписывать мирного договора.

Ведущие левые коммунисты страстно призывали к революционной войне.

Затем вопрос был поставлен на голосование. На совещании присутствовало 63 человека, из которых большинство (32 голоса) высказалось за революционную войну, точка зрения Троцкого — ни война, ни мир — получила 16 голосов и Ленина — 15 голосов»30.

На следующий день вопрос о мире обсуждался Центральным Комитетом — высшим исполнительным органом партии. Чувствуя, каково настроение товарищей, Ленин изменил свою позицию. Его предложение теперь гласило: «Мы всячески затягиваем подписание мира». Он уже не настаивал на «немедленном заключении сепаратного и аннексионистского мира». Сталин, Зиновьев и Сокольников выступили на стороне Ленина. «Революционного движения на Западе нет,— заявил Сталин,— нет фактов, а есть только потенция, а с потенцией мы не можем считаться»31.

Троцкий внес следующее предложение: «Мы войну прекращаем, мира не заключаем, армию демобилизуем». Его поддержали Бухарин и Урицкий. Урицкий обвинил Ленина в национализме: «Ошибка т. Ленина...— он смотрит на дело с точки зрения России, а не с точки зрения международной»32.

Ленин защищался: армия устала, а военные запасы истощены. Если немцы начнут наступать, «они смогут взять Ревель и Петроград голыми руками. Продолжая в таких условиях войну, мы необыкновенно усилим германский империализм, мир придется все равно заключать, но тогда мир будет худший, так как его будем заключать не мы. Несомненно, мир, который мы вынуждены заключать сейчас,— мир похабный, но если начнется война, то наше правительство будет сметено, и мир будет заключен другим правительством».

Это было доводом в пользу немедленного заключения мира. Тем не менее, Ленин советовал «затягивать» его подписание.

Защитники революционной войны, продолжал Ленин, «считают, что этим мы пробудим в Германии революцию. Но ведь Германия только еще беременна революцией, а у нас уже родился вполне здоровый ребенок — социалистическая республика, которого мы можем убить, начиная войну». Далее Ленин сказал, что не согласен со Сталиным, недооценивающим перспективы революции на Западе, и с Зиновьевым, который считает, «что заключение мира на время ослабит движение на Западе». «Но суть дела в том, что там движение еще не началось, а у нас оно уже имеет новорожденного и громко кричащего ребенка, и если мы в настоящий момент не скажем ясно, что мы согласны на мир, то мы погибнем. Нам важно задержаться до появления общей социалистической революции, а этого мы можем достигнуть, только заключив мир». Предложение Троцкого (прекращение войны, отказ от подписания мира и демобилизация армии) Ленин назвал «интернациональной политической демонстрацией»33.

После этой энергичной речи Ленина на голосование было поставлено три предложения: Ленина — «мы всячески затягиваем подписание мира» — (за 12, против 1), Троцкого — «собираемся ли мы призывать к революционной войне» — (за 2, против 11, воздержавшихся 1) и «мы войну прекращаем, мира не заключаем, армию демобилизуем» (за 9, против 7)34.

Так как эти результаты позже фальсифицировались в советских источниках, их следует проанализировать. Центральный Комитет, избранный Шестым съездом РСДРП(б), заседавшим с 26 июля по 3 августа 1917 года, состоял из двадцати четырех членов. Некоторые из них могли быть в отъезде во время голосования. Возможно также, что не все воздержавшиеся были зарегистрированы. Интересно отметить, что шестнадцать человек приняло участие в голосовании о формуле Троцкого, в то время как за и против предложения Ленина было подано тринадцать голосов. В очень длинной статье о Российской коммунистической партии, напечатанной в одиннадцатом томе первого издания «Большой Советской Энциклопедии» (1930, с. 466) говорится: «На заседании ЦК... прошла промежуточная троцкистская резолюция». Между предложениями Ленина и Троцкого не было полного противоречия. Троцкий мог голосовать за Ленина, потому что тот предлагал затягивать переговоры. Одинокий голос, поданный против затягивания переговоров, принадлежал Зиновьеву, а не Сталину.

На следующий день состоялось соединенное заседание ЦК большевиков и левых эсеров. «Большинством голосов было принято постановление предложить на рассмотрение съезда Советов формулу: «Войны не вести, мира не подписывать»35. Это была формула Троцкого.

Третий съезд советов происходил в Петрограде с 23 по 31 января 1918 года. В нем участвовали меньшевики, объединенные интернационалисты, левые эсеры, эсеры-максималисты и большевики, всего 1046 делегатов. Ленин выступил перед ними 24 января и указал, что советское правительство существует уже два месяца и пятнадцать дней, «это всего на пять дней больше того срока, в течение которого существовала Парижская Коммуна». Он остановился на ухудшившемся внутреннем положении, но в заключение объявил: «...во всех странах мира социалистическая революция зреет не по дням, а по часам». Он окончил речь на мажорной ноте: «Русский начал — немец, француз, англичанин доделает, и социализм победит»36.

Затем Троцкий выступил с докладом «О войне и мире». После дискуссии съезд вынес резолюцию, одобряющую политику Совнаркома и предоставляющую ему «самые широкие полномочия в вопросе о мире»37.

С этими полномочиями в ночь на 26 января 1918 года Троцкий выехал из Петрограда в Брест-Литовск. Судя по результатам голосований, он, несомненно, получил инструкции затягивать переговоры. Ни один комитет или съезд, ни одна конференция не проголосовала за подписание мирного договора. Формулу Троцкого «ни мира, ни войны» поддержало большинство ЦК партии, решения которого имеют силу закона между партийными съездами. Таким образом, он был уполномочен заявить Центральным державам, что Россия не подписывает мира, но выходит из войны.

Троцкий оставил позади грустную столицу. Продовольствия было так мало, спекуляция в Петрограде была так «чудовищна», что Ленин приказал вооруженным отрядам рабочих и солдат «произвести массовые обыски в Петрограде и на товарных станциях». «К обыскам,— требовал Ленин,— надо привлечь не желающих, а обязать каждого, под угрозой лишения хлебной карточки. Пока мы не применим террора — расстрел на месте — к спекулянтам, ничего не выйдет». Если участвующие в обысках сами начнут грабить припасы спекулянтов, к ним должна была быть применена та же ленинская панацея: «расстрел на месте»38.

В других местах условия были еще хуже. Большая часть России была охвачена гражданской войной. Чтобы победить белых, нужны были подвиги Геркулеса. Россия все еще была в военном отношении нулем. По дороге в Брест Троцкий снова увидел опустевшие русские окопы. В январе правительство официально демобилизовало всех солдат старше 35-ти лет»39, но остальная часть армии тоже имела ноги, и ногами, как выразился Ленин, она проголосовала против войны. Солдаты уходили домой.

Во время перерыва в переговорах австро-венгерский партнер Троцкого, министр иностранных дел граф Чернин, побывал в Вене. Там, обращаясь 24 января к парламенту, он сказал: «Я не требую от России ни одного квадратного метра земли и ни гроша денег». В трещащей по всем швам монархии Габсбургов участились голодные бунты. За спиною у Чернина император Карл вступил в контакт с французским правительством. Австро-Венгрия, нуждавшаяся в мире не менее Советской России, угрожала Германии сепаратным миром с большевиками.

Барон фон Кюльман понимал Чернина, но ничем не мог ему помочь — он и сам заслужил сильное неодобрение со стороны германской военщины. В начале  января фельдмаршал фон Гинденбург в длинном письме к кайзеру жаловался на медлительность тактики Кюльмана в переговорах, а также на генерала Гофмана. «Генерал Гофман — мой подчиненный,— писал Гинденбург,— и не несет ответственности в вопросе о Польше». Несмотря на это, «в польском вопросе Ваше Величество отдали предпочтение мнению генерала Гофмана, а не мнению моему и генерала Людендорфа». Он и Людендорф, продолжает фельдмаршал, убеждены, что их политика послужит к укреплению монархии, «а противоположная может только свести Пруссию и Германию с той вершины, на которую ее подняли Ваши славные предки». Кайзер не может ожидать, заявил Гинденбург, «чтобы честные люди, верно служившие Вашему Величеству и Германии, со своим авторитетом и репутацией участвовали в делах, в которых они участвовать не могут, будучи внутренне убеждены, что дела эти вредны для Короны и Империи». Решающее слово, конечно, принадлежало кайзеру. «Моя личность и личность генерала Людендорфа могут не играть роли там, где речь идет об интересах нации»40. Это был прямой намек на то, что они оба подадут в отставку,— в тот момент, когда, под их руководством, уже подготовлялось гигантское германское наступление на Западном фронте,— если кайзер решит предпочесть взгляды Гофмана их взглядам.

Кайзер остался над схваткой: письмо фельдмаршала, отвечал он, снова показало, что фельдмаршал и генерал-квартирмейстер — «люди, чья верность и способности необходимы Мне для дальнейшего ведения войны. Мое доверие к вам обоим не может быть подорвано тем обстоятельством, что Я и Мой политический советник, имперский канцлер, по некоторым пунктам расходимся с мнением, которое вы высказали о создавшемся положении».

Кайзер дал канцлеру копию этих писем. Канцлер передал ее Кюльману. 12 января Гертлинг встретился в Берлине с Людендорфом и Гинденбургом. «Там Людендорф решительно заявил, что будет просить отставки, если я (Кюльман) останусь министром»41.

Кюльман остался министром иностранных дел, и Людендорф не подал в отставку. Но напряженность их отношений отразилась на Брест-Литовских переговорах. В своих мемуарах Людендорф писал: «23 января» — за неделю до возобновления переговоров — «по моей просьбе фельдмаршал заявил на совещании в Берлине, что ситуация на Востоке требует выяснения. До тех пор надо оставить там хорошие дивизии, которые пригодны для употребления на Западе. Если русские будут и в дальнейшем оттягивать, нам надо возобновить военные действия. Это приведет к падению большевистского правительства, а те, которые придут к власти после него, вынуждены будут заключить мир». (На следующий день Ленин сказал то же самое.)

«Что подумают государственные деятели Антанты о том, как нам нужен мир,— жаловался Людендорф,— если мы безропотно подчинимся такому отношению со стороны Троцкого и его большевистского правительства?.. Как необходим должен быть мир Германии, если она буквально бегает за такими людьми и терпит, чтобы они вели открытую пропаганду против нее и против ее армии?» Что подумает мир, если «мы позволим так себя третировать безоружным русским анархистам»? По возобновлении переговоров «все было организовано в соответствии с его (Троцкого) идеями».

«Однако сами дипломаты начали теперь понимать, что дискуссия с Троцким не ведет ни к каким результатам. Государственный секретарь фон Кюльман и граф Чернин прервали переговоры и 4-го февраля вернулись в Берлин... В начале февраля я приехал в Берлин, чтобы обсудить положение с г-ном фон Кюльманом и графом Чернином. Во время наших встреч 4-го и 5-го я получил от Кюльмана обещание, что он порвет с Троцким через 24 часа после подписания мира с Украиной»42.

Дело было в Украине.

Нервы графа Чернина «совершенно расстроились», писал Гофман в своих воспоминаниях о Брест-Литовской конференции43. Пока конференция затягивалась, ухудшилось и состояние Австро-Венгрии и состояние нервов ее представителя. «Чтобы предотвратить голод, пришлось обратиться к Берлину за помощью. Берлин ее оказал, несмотря на свои собственные затруднения, но Чернин, естественно, не мог более угрожать заключением сепаратного договора с Троцким или пытаться его заключить»44.

Но Германия, будучи сама на голодном пайке, состоявшем в основном из репы, не могла удовлетворить нужд Австро-Венгрии. Это могла сделать только Украина, житница России, и, как говорил Гофман, если Центральным державам требовалось украинское зерно, «им надо было самим взять его»45. А это зависело от сепаратного договора с «независимой» Украиной. Мир с Украиной был тайным козырем Гофмана в его игре с Троцким.

В декабре 1917 года, когда Советы предложили всем народам мира послать в Брест-Литовбк представителей для мирных переговоров, никто, кроме Украины, этого предложения не принял, а Ленин, бесчисленное множество раз говоривший об Украине как о порабощенной нации в царской России — «тюрьме народов», возразить против этого не мог.

Украина фактически отделилась от России после Февральской революции и сформировала свое собственное правительство. Во главе его стал В. К. Винниченко (р. 1880 г.), писатель-беллетрист, участник революции 1905 г. и член Украинской Социал-Демократической партии. Впоследствии он был организатором национального восстания против немецких оккупантов Украины, а еще позже служил правительству Советской Украины46.

По большевистским меркам, это была не плохая биография, и поэтому, когда представители правительства Винниченко, которое называло себя Центральной Радой, т. е. Центральным Советом, прибыли в декабре в Брест-Литовск, петроградская делегация оказала им сердечный прием. «При первом своем появлении в Брест-Литовске,— писал Троцкий,— киевская делегация характеризовала Украину, как составную часть формирующейся Российской Федеративной Республики»47

Однако Германия и Австро-Венгрия открыли сепаратные переговоры с украинскими делегатами, намекая на возможность дипломатического признания ими независимой Украины. Ради хлеба и захватов Центральные державы взяли на себя роль поборников самоопределения.

В то же время советская делегация предложила украинцам подписать договор, смысл которого сводился к тому, «чтобы Рада признала Каледина и Корнилова контрреволюционерами и не мешала нам вести с ними борьбу»48. По этому договору Раде пришлось бы пропустить красные части через свою территорию на Северный Кавказ и в другие области, находившиеся под контролем этих генералов. Украинцы откладывали подписание этого договора, а между тем продолжали вести переговоры с немцами.

Большевики красную Россию «тюрьмой народов» не считали и поэтому не были склонны поощрять украинский сепаратизм. Советские войска свергли Центральную Раду. Вернувшись в Брест в конце января, Троцкий привез с собою В. М. Шакрого, министра обороны в украинском советском правительстве, и председателя правительства И. Г. Медведева. Троцкий утверждал, что именно они, а не Рада, полномочные представители народа Украины. Брест-Литовск был еще раньше объявлен украинской территорией. «За вычетом Брест-Литовска,— писал Троцкий,— у Киевской Рады оставалось уже не очень много территории»49. Согласно докладу Гофмана, Троцкий объявил конференции, что «у Центральной Рады больше нет никакой власти, и единственное место, которым ее представители все еще имеют право распоряжаться, это их комнаты в Брест-Литовске». «К сожалению, согласно имеющимся у меня данным о положении на Украине, есть основания считать, что утверждение Троцкого не голословно»,— заметил по этому поводу Гофман50.

Тем не менее, 8 февраля 1918 г. Четверной союз подписал договор с несуществующим украинским правительством. Хотя у этого правительства не было территории, оно делало территориальные требования, объявив украинские претензии на польский Холмский уезд. Немцы были рады одолжить. В благодарность, безземельное украинское «правительство» дало Германии право ввести свои войска на Украину.

Советской России угрожал кризис. Завладев украинским зерном, Германия и Австро-Венгрия лишили бы хлеба голодающих русских. Кроме того, немецкие оккупанты не позволили бы Ленину послать через Украину войска против мятежных белых генералов на Северном Кавказе. Оккупация чужих территорий становится привычкой и обостряет аппетит к дальнейшим завоеваниям. Следующей жертвой Германии могла стать Советская Россия.

Договор между Четверным союзом и изгнанными украинцами поставил Троцкого перед вопросом: не пришло ли время предложить формулу «Ни мира, ни войны»? Известно ли было ему, что 4 и 5 февраля Людендорф выудил у барона фон Кюльмана обещание «порвать с Троцким через 24 часа после подписания мира с Украиной»? Разрыв с Троцким означал конец Брестских переговоров и немецкое вторжение в Россию, т. е. войну. Нет никаких данных ни в пользу этого предположения, ни против него. Однако немцы могли нарочно «проболтаться», допустить «случайное разглашение тайны», или сам он мог догадаться, что Германия не упустит случая воспользоваться договором с Украиной и поставить Троцкого перед ультиматумом: «Подпишите, или мы вторгнемся и на вашу территорию!»

Но точно так же, как Кюльман дал обещание Людендорфу, Троцкий дал обещание Ленину. В январе, во время первого раунда Троцкого с Кюльманом, Троцкий «пришел к мысли о той «педагогической» демонстрации, которая выражалась формулой: войну прекращаем, но мира не подписываем... и написал Владимиру Ильичу». «Я считал,— пишет Троцкий в своей книге о Ленине51,— что до подписания мира необходимо во что бы то ни стало дать рабочим Европы яркое доказательство смертельной враждебности между нами и правящей Германией». Очевидно, обвинение в том, что большевики — германские агенты, глубоко задело Троцкого, чувствительного к протоколу, ибо протокол влияет на умы людей и их поведение в будущем. Как Троцкий сообщил Ленину, он решил предпринять свой рискованный маневр «Ни мира, ни войны», чтобы смыть с большевиков клеймо «немецких агентов». Этот гамбит, по его мысли, должен был облегчить европейскую революцию.

Ленин ответил: «Когда приедете, поговорим»52.

Во второй половине января, в Смольном, Троцкий изложил свою идею перед Лениным. По словам Троцкого, Ленин ответил так: «Все это очень заманчиво, и было бы так хорошо, что лучше не надо, если бы генерал Гофман оказался не в силах двинуть свои войска против нас. Но на это надежды мало. Он найдет для этого специально подобранные полки из баварских кулаков, да и много ли против нас надо? Ведь вы сами говорите, что окопы пусты».

«Тогда мы вынуждены будем подписать мир,— возражал Троцкий,— и тогда для всех будет ясно, что у нас нет другого исхода. Этим одним мы нанесем решительный удар легенде о нашей закулисной связи с Гогенцоллерном».

«Конечно,— отвечал Ленин,— тут есть свои плюсы, но это все же слишком рискованно. Сейчас нет ничего более важного на свете, чем наша революция».

Тогда Троцкий прибег к другому доводу: в партии были сильны настроения против подписания мира. Левые коммунисты «играли наиболее боевую роль в октябрьский период», и у них было много сторонников в партии. Подписание мира раскололо бы партию.

«Лучше раскол, чем опасность военного разгрома революции,— возразил на это Ленин.— Левые побалуют, а затем — если даже доведут до раскола, что не неизбежно — возвратятся в партию. Если же немцы нас разгромят, то уж нас никто не возвратит».

«Подписываем мир под штыками. Тогда картина ясна рабочему классу всего мира»,— предложил Троцкий.

«— А вы не поддержите тогда лозунг революционной войны?

Ни в коем случае.

При такой постановке опыт может оказаться не столь уж опасным. Мы рискуем потерять Эстонию или Латвию».

«Главное опасение Ленина насчет моего плана состояло в том,— пишет Троцкий,— что, в случае возобновления немецкого наступления, мы не успеем подписать мир, т. е. немецкий империализм не даст нам для этого времени: сей зверь прыгает быстро,— много раз повторял Владимир Ильич». Ленин не был уверен в том, что останется возможность «подписать мир под штыками».

По мнению Троцкого, Ленин согласился принять его промежуточную формулу, потому что без нее большинство партийного руководства выбрало бы революционную войну. Но позже, на VII съезде РКП(б) в марте 1918 г., Ленин заявил, что они с Троцким пришли к соглашению: «...между нами была условленность, что мы держимся до ультиматума немцев, после ультиматума мы сдаем»53.

8 февраля, после того как немцы подписали договор с изгнанным украинским правительством в Брест-Литовске, Троцкий решил сдержать свое обещание и устроить «педагогическую демонстрацию» перед ультиматумом. О закулисном поединке между Кюльманом, которого поддерживал Чернин, и немецкой военщиной Троцкий ничего не знал.

После заключения договора с Украиной, писал Людендорф, «я потребовал, чтобы г-н фон Кюльман сдержал свое обещание от 5-го февраля и порвал с Троцким, но он отказался. В тот же день русское правительство по беспроволочному телеграфу призвало германскую армию к неповиновению Главнокомандующему», т. е. кайзеру. Генералы были возмущены. Вмешался Гинденбург. «По просьбе фельдмаршала, император распорядился, чтобы г-н фон Кюльман представил Троцкому ультиматум с требованием принять наши прежние условия» — аннексию Польши, Литвы и Курляндии — «и с дальнейшим требованием

эвакуации балтийского побережья»54 — Латвии, Эстонии и Моонзундских островов, которые предоставили бы германской армии плацдарм у самых ворот Петрограда. Кайзер в своей телеграмме предписал Кюльману поставить Троцкого перед ультиматумом, срок которого истекал в 24 часа.

«Но государственный секретарь фон Кюльман,— как упрощенно писал впоследствии Гофман,— был под впечатлением, что как раз в этот момент успех переговоров был возможен, потому что Троцкий, под давлением только что заключенного мира с Украиной, впервые выказал готовность подойти к вопросу о мире практически. Он осведомился у государственного секретаря, нельзя ли каким-нибудь образом оставить в составе Российской Империи Ригу и близлежащие острова» — Моонзунд, Эзель и Даго. Этот гамбит Троцкого, вероятно, предоставил Кюльману немедленный повод для того, чтобы отложить обещанный ультиматум. Немец учитывал и перспективы мирных переговоров с западными державами.

Кюльман совершил смелый поступок. Вместо того, чтобы повиноваться депеше кайзера, он, как пишет Гофман, телеграфировал кайзеру следующее: «Если Его Величество настаивает на постановке ультиматума, то имперскому правительству придется подыскать другого министра иностранных дел. Кюльман будет ждать до 16 ч. 30 мин., если до тех пор не будет получено дальнейших распоряжений относительно ультиматума, то он перейдет от него прямо к повестке дня» конференции. «До 16.30 никакого ответа не последовало, и Кюльман оставил ультиматум у себя в кармане»55.

Вероятно, Троцкий почуял, что пахнет ультиматумом. Ультиматум пришлось бы принять, как было обещано Ленину, а от любимой исторической формулы отказаться. Поэтому, когда фон Кюльман открыл в 17 ч. 58 мин. 10 февраля 1918 г. сессию политической комиссии, Троцкий встал с места и произнес следующие слова: «Если когда-либо война и велась в целях самообороны, то она давно перестала быть таковой для обоих лагерей. Если Великобритания завладевает африканскими колониями, Багдадом и Иерусалимом, то это не есть еще оборонительная война; если Германия оккупирует Сербию, Бельгию, Польшу, Литву и Румынию и захватывает Моонзундские острова, то это также не оборонительная война. Это — борьба за раздел мира. Теперь это ясно, яснее, чем когда-либо.

Мы более не желаем принимать участие в этой чисто империалистической войне... Мы с одинаковой непримиримостью относимся к империализму обоих лагерей...

В ожидании того, мы надеемся, близкого часа, когда угнетенные трудящиеся классы всех стран возьмут в свои руки власть, подобно трудящемуся народу России, мы выводим нашу армию и наш народ из войны. Наш солдат-пахарь должен вернуться к своей пашне, чтобы уже нынешней весной мирно обрабатывать землю, которую революция из рук помещика передала в руки крестьянина. Наш солдат-рабочий должен вернуться в мастерскую, чтобы производить там не орудия разрушения, а орудия созидания и совместно с пахарем строить новое социалистическое хозяйство.

Мы выходим из войны. Мы извещаем об этом все народы и их правительства. Мы отдаем приказ о полной демобилизации наших армий, противостоящих ныне войскам Германии, Австро-Венгрии, Турции и Болгарии. Мы ждем и твердо верим, что другие народы скоро последуют нашему примеру. В то же время, мы заявляем, что условия, предложенные нам правительствами Германии и Австро-Венгрии, в корне противоречат интересам всех народов... Мы отказываемся санкционировать те условия, которые германский и австро-венгерский империализм пишет мечом на теле живых народов. Мы не можем поставить подписи Русской Революции под условиями, которые несут гнет, горе и несчастье миллионам человеческих существ.

Правительства Германии и Австро-Венгрии хотят владеть землями и народами по праву военного захвата. Пусть они свое дело творят открыто. Мы не можем освящать насилия. Мы выходим из войны, но мы вынуждены отказаться от подписания мирного договора»56.

«Все собравшиеся сидели безмолвно после того, как Троцкий окончил свою речь»,— пишет в своих воспоминаниях Гофман57. «Это, конечно, запутало положение на востоке окончательно»,— комментирует Людендорф58.

Троцкий был одарен драматическим чувством. Ленин был прозаик. Троцкий хотел продемонстрировать отсутствие прогерманских симпатий. Ленину жест, который мог повредить русской революции, был не по вкусу. Троцкий остался верен своему соглашению с Лениным: капитуляция после германского ультиматума; если нет ультиматума, то нет и капитуляции. Троцкий придавал этому международное значение. Ленин уступил, чтобы избежать партийного раскола.

Примечания:

1 Троцкий Л. О Ленине. М., 1924. С. 13.

2 Там же. С. 15.

3 Там же. С. 16.

4 Там же. С. 15.

5 Троцкий л. История Русской революции. Т. 2. ч. 2. с. 408-409.

6 Троцкий Л. Война и революция. 2-е изд. М.; Петроград, 1923. Т. 1. С. 75 и сл.

7 Там же. С. 78.

8 Там же. С. 78.

9 Троцкий Л. Война и революция. 2-е изд. М.; Петроград, 1923. Т. 1. С. 78-79.

10 Там же. С. 106.

11 Троцкий Л. Война и революция. 2-е изд. М.; Петроград, 1923. Т. 1. С. 98-99.

12 Там же. С. 99-100.

13 General Max Hoffmann. Der Krieg der versaumten Gelegenheiten. S.

14 Спустя несколько лет Радек со смехом описывал мне эту сцену.

15 Документы внешней политики СССР. Министерство иностранных дел СССР. М., 1957. Т. 1: 7 ноября 1917 г.— 3 декабря 1917 г. С. 21—22. Это заявление Троцкого подписано «Народный Комиссар по иностранным делам». Имя Троцкого, таким образом, не упоминается, хотя обычно в этом многотомном издании приводятся личные подписи под документами.

16 Prmz Max von Baden. Ermnerimg3n und Dokumente. S. 191.

17 Hoffmann. Op. cit. P. 208.

18 Richard von Kuhlmann. Erinnerungen. Heidelberg, 1948. S. 524—525.

19 Троцкий Л. Д. О Ленине. С. 78. Предисловие Троцкого к этой книге помечено 21 апреля 1924 года, но из текста ясно, что цитируемые главы были написаны в 1923 году или ранее.

20 Кюльман. Там же. С. 544.

21 Большая Советская Энциклопедия. 1-е изд. М., 1927. Т. 7. С.447-448.

22 Ленин В. И Сочинения. 2-е изд. Т. 18. С. 313.

23 Там же. Т. 22. Примеч. на с. 599.

24 Большая Советская Энциклопедия. 1-е изд. Т. 7. С. 452.

25 Там же. С 451.

26 Троцкий Л. О Ленине. С. 79

27 Ленин В И Сочинения. 2-е изд. Т. 22. С. 191—199.

28 Там же. Т. 20. С. 113.

29 Ленин В И Сочинения. 2-е изд. Т. 22. С. 198

30 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 22. Примеч. на с. 600.

31 Там же. Примеч. на с. 600. Цитируется по протоколам ЦК.

32 Большая Советская Энциклопедия. 1-е изд. Т. 7. С. 451.

33 Ленин В. И. Сочинения. Т. 22. С. 200—202.

34 Там же. Примеч. на с. 600.

35 Ленин В. И. Сочинения. Т. 22. Примеч. на с. 600.

36 Там же. С. 205-218

37 Там же. Примеч. на с. 601.

38 Ленин В. И. Сочинения. Т. 22. С. 243.

39 Документы внешней политики СССР. Т. 1. С. 103—104.

40 Кюльман. Цит. раб. С. 536—539: полный текст этого письма и ответа кайзера.

41 Там же. С. 537.

42 Erich von Liidendorff. Ludendorff’s Own Story. August 1914 — November 1918. P. 178—179.

43 Гофман. Цит. раб. С. 197.

44 Гофман. Цит. раб. С. 211.

45 Там же. С. 217.

46 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 22. Примеч. на с. 632.

47 Троцкий Л. К истории Октябрьской Революции. Нью-Йорк, без года. Изд. Русской Социалистической Федерации. С. 99.

48 Там же. С. 106.

49 Там же. С. 106.

50 Гофман. Цит. раб. С. 213.

51 Троцкий Л К истории Октябрьской Революции. С. 80—81 русского издания.

52 Троцкий Л К истории Октябрьской Революции. С. 81

53 Ленин В. И. Сочинения. 2-е изд. Т. 22. Примеч. на с. 333

54 Людендорф. Цит. раб. С. 18.

55 Гофман. Цит. раб. С. 213—214. Интересно отметить, что напечатанные в ноябре 1948 г. мемуары барона фон Кюльмана, в остальном очень подробные, не содержат ни единого упоминания об этом вполне достоверном эпизоде (о нем пишет и Людендорф. цит. раб. С. 181).

56 Мирные переговоры в Брест-Литовске. С 22 (9) декабря 1917 по 3 марта (18 февраля) 1918 г. Полный текст стенограмм под редакцией и с примечаниями А. А. Иоффе (В. Крымского) с предисловием Л. Троцкого. М.: Изд-во Наркоминдела, 1920. Т. 1. С. 205—208.

57 Гофман. Цит. раб. С. 214.

58 Людендорф. Цит. раб. С. 181.

 

 

Joomla templates by a4joomla