Книги о Ленине

VI ГЛАВА

ДИАЛЕКТИКА И ПРОЦЕСС НАУЧНОГО ИССЛЕДОВАНИЯ

 

§ 1. Научное исследование как объект логического анализа

В современных условиях, когда непрерывно возрастает роль пауки в жизни общества, логика не может пройти мимо научного исследования, которое широко входит в практику людей.

Но может возникнуть вопрос: а что может дать логика для понимания научного исследования, в процессе которого большое место занимают такие внелогические факторы, как воображение, интуиция и т. п.

Несомненно, определенную роль в науке играет и материалистически понимаемая интуиция и воображение и даже остроумие. Проникая в неведомое, начиная с огромных просторов космического пространства и кончая элементарными частицами, где обычно понимаемое понятие размера по существу теряет смысл, наука может увлечь любую романтически настроенную душу: и молодого и старого.

Но несмотря на это развитие науки вообще и ход научного исследования подчиняются определенным закономерностям, имеют свою логику, овладение которой необходимо для успешной научной деятельности человека.

Результатом научного исследования является достижение нового знания о явлениях природы и общества. Наиболее значительные в теоретическом и практическом отношении достижения науки носят название открытий.

Проблема логики научного исследования возникла первоначально в виде поисков и построения логики открытий. А именно, нельзя ли сконструировать такую логическую систему, которая бы учила людей делать научные открытия. О такой логике мечтал уже средневековый схоласт Раймунд Луллий, который предложил проект машины, с помощью которой можно получить все возможные истины. С идеей такой логики выступили выдающиеся мыслители нового времени — Френсис Бэкон и Рене Декарт.

Но как бы ни были благородны цели Ф. Бэкона, Р. Декарта и других, специальная логика научных открытий — это несбыточная мечта, можно сказать логическая утопия. Не может быть такой логики, овладение законами и правилами которой гарантировало бы открытие в науке. Если бы существовала такая логика, то научные открытия совершались бы непрерывно всеми, изучавшими законы и правила этой логики.

Однако всем известно, что открытие в науке — явление довольно редкое и совершается оно не только не всеми людьми, но и далеко не всеми научными работниками. Строго формализованная логическая система процесса, ведущего к открытиям в науке, в принципе невозможна потому, что каждое открытие весьма сложно по логической структуре и содержит сугубо индивидуальные, не повторяющиеся черты, имеющие существенное значение.

Почти общепризнанным является положение, что процесс научного творчества не сводится к логическим операциям выведения следствий из ранее достигнутого знания. Нельзя упрощенно понимать движение познания к новым результатам как процесс вывода из заданных посылок заключений по законам строгой логической дедукции.

Отношение нового знания к предшествующему не укладывается в рамки формально-логического закона противоречия, новые результаты не только могут логически не следовать из ранее достигнутого знания, но вступать с ним в противоречие, казаться по отношению к нему странным, нелепым, абсурдным.

Но факт невозможности создания специальной логики научных открытий не означает, что логика не играет никакой роли в процессе достижения нового знания. Нет логики открытий, но и нет ни одного открытия без логики.

Современная наука располагает мощными логическими средствами. Во-первых, материалистическая диалектика выступает в качестве логики, дающей всеобщий метод движения мышления к новым результатам. Законы диалектики выступают логическими принципами перехода к новому знанию, синтеза знания, ведущего к прерыву постепенности. Создание новой теории Как обязательный момент включает в себя возникновение нового качества, отрицание предшествующих результатов с повторением некоторых моментов их в новом синтезе, соединение противоположного.

Во-вторых, в настоящее время создан очень развитый аппарат формальной логики, которая, применяя математические средства, сумела построить много систем логического исчисления. Структура доказательства с его формально-логической стороны изучена в настоящее время довольно глубоко и полно.

Утверждают, что сколько бы логических систем ни было и какие бы новые ни возникали, они укладываются в две логики: диалектическую и формальную. В принципе это верно, ибо диалектика и формальная логика в самой развитой и совершенной форме охватывают всю сферу логического.

Формальный аппарат и философский метод необходимы как средство и орудия всестороннего изучения мышления, его форм, видов, этапов и т. п. И тут нельзя занимать позицию боязни одновременного применения формально-логических средств и диалектического метода. Наоборот, чтобы изучить какую-либо конкретную форму мышления, например, гипотезу или даже понятие, надо к ней подойти во всеоружии как современного философского метода, так и формального аппарата. В силу этого, несомненно, будут возникать логические системы синтетического характера, которые исследуют конкретный предмет (метод, форму, этап познания и т. п.) всеми имеющимися средствами как логическими, так и специально научными.

Практика развития современной науки требует изучения самого процесса научного исследования. Чтобы повлиять на ход этого процесса, необходимо осознать логику научного исследования, взаимную связь составляющих его элементов. Кибернетика ставит вопрос о передаче некоторых функций человека в процессе научного исследования машинам и такая постановка вряд ли может вызвать серьезные возражения. Но эта передача предполагает формализацию самого процесса научного исследования. Но прежде, чем что-либо формализовать, надо выяснить что, какое содержательное знание будет выражено посредством формализмов и их системы. Иными словами, формализации должно предшествовать исследование процессов, в данном случае, научного исследования и его логической последовательности с содержательной стороны. Сейчас мы можем наблюдать, как потребности в формализации обгоняют изучение содержания того или иного процесса. Все шире начинают развертываться работы в области применения машин в различных областях духовной деятельности человека. Но содержательная сторона логики этой деятельности мало изучена, поэтому люди, занимающиеся формализацией процесса перевода с одного языка на другой, деятельности врача при постановке диагноза и т. п., часто бродят в потемках, ибо слабо изучена мыслительная деятельность в этих областях с ее содержательной стороны.

Логика изучала процесс человеческого мышления до некоторой степени созерцательно, расчленяя его на отдельные формы для их описания и истолкования. Но ход развития науки и общественной практики требуют сейчас овладения процессом мышления до такой степени, чтобы управлять его развитием. Человек должен не просто познать, но покорить, овладеть мышлением, властвовать над ним.

Покорить мышление — значит сделать его еще более эффективным средством в практическом овладении силами природы и общества, не разомкнуть, а еще теснее связать его с объектом, который оно отражает. А для этого логика не должна ограничиваться описанием и истолкованием отдельных форм мышления, а изучить его в целом как процесс движения к новым результатам.

Нет и не может быть специальной логики открытий, но логика в своем развитии все в большей мере должна отвечать на вопросы, связанные с ходом научного открытия, направлять научный поиск ученого, быть ближе к самому процессу научного исследования.

В связи с этим и возникла проблема логики научного исследования. Ее нельзя понимать как новую замкнутую логическую систему исчисления, выражающую идеальную модель связей мысли в ходе любого научного исследования. Если такая система и возможна, то она будет весьма бедной по своему содержанию, по существу лишенной какого-либо значения для практики научного исследования. Логика научного исследования прежде всего необходима как содержательная логико-гносеологическая система, дающая целостное знание о процессе научного исследования, его составляющих элементах.

Методологическую основу этой системы составляет диалектическая логика, законы и категории которой характеризуют процесс познания с эпистемологической стороны. Но исследование как познание имеет свои специфические особенности, связанные с тем, что оно непосредственно направлено на получение ранее неизвестных субъекту (человечеству, а не индивиду) результатов.

Чтобы понять особенности этого нового аспекта в изучении мышления, необходимо выяснить сущность исследования в его отношении к познанию. Несомненно, что исследование — это познание, поэтому всеобщая логико-гносеологическая характеристика познания действительна и для исследования. Но, чтобы овладеть исследованием, недостаточна общая логико-гносеологическая характеристика его как процесса познания. Надо его знать как исследование, а именно, вскрыть особенности того акта познания, который делает его непосредственно направленным на получение ранее не известных субъекту результатов. Научное исследование — это познание, непосредственно нацеленное на достижение в мысли результата нового не только для данного субъекта, но для субъекта вообще. Причем, чтобы понять сущность познания, надо его рассмотреть как исследование, поскольку в последнем и выступает характерная особенность человеческого познания — движение мысли к действительно новым результатам.

Исследование как акт познания происходит на базе практического взаимодействия субъекта и объекта. Оно — теоретическая форма освоения субъектом объекта, в нем особенно видна общественная природа субъекта.

Проблема логики научного исследования в последнее время привлекает пристальное внимание логиков и специалистов других различных областей научного знания. С одной стороны, логики стремятся быть ближе к потребностям задач постановки исследования в разных науках, с другой стороны,1 ученые в области гуманитарных, и в особенности, естественных наук все больше и больше ощущают необходимость логического осознания путей движения к новым истинам в своей области.

По мнению зарубежных, позитивистски настроенных авторов, существуют два подхода к логико-философскому анализу научного исследования: 1) строгий, формально-логический, ограничивающийся применением известного аппарата для испытания выдвинутых идей и способа их доказательства, и не входящий в существо самого процесса рождения новых идей и теорий; 2) нестрогий, общефилософский взгляд на логическую природу науки, касающийся абсолютно всего, но не дающий ничего определенного, конкретного, не вскрывающий никаких закономерностей процесса научного исследования. Вопрос ставится так: либо то, либо другое и ничего иного не возможно.

Такой подход по существу превращает научное исследование в его самых главных чертах в нечто неподдающееся строго научному анализу.

В настоящее время мы не можем говорить, что существует самостоятельная наука — логика научного исследования. Науку нельзя изобретать и декларировать, она создается естественным, закономерным образом в ходе развития знания, когда четко вычленяется ее предмет и метод. Скорее она существует в качестве научной проблемы, работы по которой сравнительно недавно начались и сейчас ведутся в двух основных направлейиях: одни стремятся показать, как много для понимания процесса научного исследования может дать аппарат современной формальной логики в деле организации, систематизации и обоснования научного знания, получаемого в процессе исследования. Другие — подчеркивают иную сторону — а именно, только с позиций диалектической логики можно понять сущность исследования, установить значение и соотношение его различных методов и сторон. И это тоже правильно, работы в этом направлении чрезвычайно важны. Но необходимо тем не менее как-то эти два направления объединить и представить научное исследование в целом, определить содержание понятий, которые характеризуют познание как научное исследование.

Для целей изучения познания с общей гносеологической точки зрения философия выработала ряд категорий как отражение, чувственное и рациональное, эмпирическое и теоретическое, абстрактное и конкретное, истинное и ложное, историческое и логическое и т. п. Для этих же целей она расчленила познание на определенные формы, описание и истолкование которых способствовало пониманию общих закономерностей процесса познания. Но если с этими категориями подойти к исследованию, то они будут недостаточными для понимания его специфики. Поэтому необходимо выработать целый ряд категорий, форм, которые бы выражали познание как исследование. Это и входит в задачу логики научного исследования.

Речь идет не о том, чтобы найти какие-то особые формы мышления, которые бы приводили в ходе научного исследования к открытиям. Деление форм мышления на ведущие к открытию новых истин и только доказывающие ранее выдвинутые положения, которое имело место в частности у Ф. Бэкона, противопоставлявшего способную вести к открытиям индукцию аристотелевскому силлогизму, якобы пригодному только для доказательства известного, не находит подтверждения в практике научного исследования.

Попытки сконструировать какие-то особые формы мысли, посредством которых происходит научное открытие, не приводили и вряд ли могут привести к положительным результатам. Некоторые полагали, что диалектическая логика в отличие от формальной имеет специальные, свои диалектические формы умозаключений, ведущие к выдвижению новых идей, теоретических построений. Но найти, описать структуру этих форм никому не удавалось; видимо, эти формы существуют только в воображении этих логиков.

В научном исследовании, в том числе и при выдвижении новых идей, предположений ученый пользуется не только аналогией и индукцией, но всеми формами дедуктивных умозаключений.

Когда ставится вопрос о категориях логики научного исследования, то речь идет о понятиях, в которых выражена сущность научного исследования, его составляющих моментов. При этом надо учитывать особенности этих категорий, вытекающие из практического отношения субъекта к объекту в процессе научного исследования. А именно, огромное значение в понимании существа этих категорий имеет момент долженствования, которым направляется исследование.

Как известно, человек отражает действительность не только такой, какой она существует сейчас, но и какой она должна быть для его общественных потребностей. Познание, будучи нацеленным с самого начала на удовлетворение практических нужд человека, создает образы предметов, в природе как таковых не существующих, но долженствующих быть, реализуемых в практике. Научное исследование непосредственно направлено на поиски тех форм, согласно которым мир должен быть изменен, поэтому оно с самого начала приводится в движение волением субъекта.

 

§ 2. С чего начать? От проблемы до теории

Всякий, кто анализирует научное исследование, неминуемо приходит к вопросу: с какого понятия надо начать его характеристику. При анализе форм мышления в качестве зрелой формы выделялась теория, а исходной клеточки — суждение. Что касается первого, то и в отношении научного исследования теория остается той целью, куда оно стремится. Только с одной существенной разницей, что при анализе форм мышления теория рассматривалась статично, суждения, понятия и умозаключения выступали ее элементами. Каждая из этих форм занимает свое место в бытии теории.

Теперь, при рассмотрении научного исследования как процесса особой деятельности человека, теория берется в процессе ее становления. А это означает, что надо взять за исходный такой элемент научного исследования, который бы привел нас к теории, послужил нитью в понимании ее возникновения и развития. Суждение не может выполнить этой функции, ибо не содержит в себе импульса и зачатка научной теории.

Логично представить факт в качестве исходной ячейки ее образования, поскольку факты действительно являются необходимой предпосылкой теории. Факт — это форма человеческого знания, которая должна обладать достоверностью. На этой основе о фактах и говорят как об упрямой вещи, их необходимо признавать вне зависимости от того, нравятся они нам или нет. Конечно, Не все факты оказываются достоверными, в ходе развития науки иногда устанавливается недостоверность того, что признавалось за факт. Но в идеале в качестве фактов может выступать только достоверное знание. В силу этой особенности фактов они занимают особое место — служат основой построения теоретической системы, ее развития и доказательства.

Факт как форма знания ценен тем, что факт всегда сохраняет некоторое содержание, в то время как теории рушатся. Он сохраняет свое значение в разных системах. Но это и слабая сторона факта, в абстрактности и изолированности нет подлинной объективной конкретной истины. Факт всегда сохраняет свое содержание, но сам по себе, ни с чем не связанный он лишен смысла в решении поставленной проблемы.

Собрание фактов — важнейшая составная часть научного исследования. Но какое бы количество фактов собрано ни было, сами по себе они не составляют еще научного исследования. Факты можно собирать до бесконечности и никогда всех не соберешь. К поискам фактов ученый обращается на всем протяжении своего исследования, но никогда факт не выступает самоцелью, а средством решения стоящих задач. Исследователю необходимо определенное количество фактов для выдвижения научного предположения, другие факты нужны для его обоснования и развития, третьи — для доказательства. Но в любом случае необходимо факты включить в какую-то систему, чтобы придать им смысл и значение. Ученый не уподобляется старьевщику и не подбирает любые факты по принципу, авось пригодятся. Он с самого начала ищет факты, руководствуясь определенной целью, которая развивается, видоизменяется в процессе исследования, но всегда сохраняется, пока окончательно не будет создана удовлетворяющая его система знания. Сам факт сам по себе не содержит такой цели, поэтому он не может быть исходной клеточкой при изучении научного исследования.

На первый взгляд кажется, что таким исходным моментом может быть практика, поскольку она содержит в себе цель научного исследования. Ведь в самом деле, практические потребности самого различного характера побуждают ученых развивать науку. На этом основании В. А. Штофф видит недостаток «Логики научного исследования» в том, что в ней изложение начинается не с практики¹.

Конечно, практика определяет все наше познание, но она сама не познание, она определяет и научное исследование, но не является его элементом. Исходным в изучении научного исследования может быть только нечто, что является, с одной стороны его элементом, а с другой выражением практических потребностей, толкающих мысль к поискам новых результатов. Этими особенностями и обладает проблема, с которой начинается научное исследование.

Первоначальным определением проблемы может быть: то, что не познано человеком и что нужно познать. Уже в понятие проблемы входит момент долженствования, который направляет весь процесс исследования. Однако область непознанного и долженствующего быть постигнутым — чрезвычайно большая. Человек еще очень многого не знает и нет того, что он в принципе не может или не должен знать. В этом отношении никаких запретов не существует и в сущности нет такого знания, которое было бы человеку ненужным.

Однако не все непознанное составляет научную проблему, которая является не просто незнанием, а знанием о незнании. В качестве проблемы избирается не любой предмет, о котором мы хотим знать, что он собой представляет, каким закономерностям подчиняется, а только такой, знание о котором реально возможно при создающихся общественных условиях. Человечество и перед познанием ставит только такие задачи, которые оно на данном уровне развития должно и способно разрешить. Проблемы перед наукой возникают в ходе развития общества и исходя из его потребностей.

Постановка проблемы обязательно включает в себя знание путей ее разрешения. Надо знать, что можно знать в данных условиях, каким способом возможно достигнуть необходимого для практики знания. Проблемы вырастают из предшествующих результатов знания как своеобразное логическое следствие. Уметь правильно поставить проблему, вывести ее из предшествующего знания — это и значит уже наполовину решить ее.

Таким образом, сама проблема — уже система различного знания, включающего в себя ранее установленные факты, мысли о возможности решения поставленной проблемы, саму ее постановку. Эта система представляет собой совокупность суждений, в центре которой стоит суждение-вопрос. В этом суждении-вопросе и выражено то непознанное, которое необходимо превратить в познанное.

В проблеме мы сталкиваемся с систематизацией научного знания, которая присуща в той или иной степени результатам научного исследования на любом этане его развития.

Само собою разумеется, что систематизация знания является не простым суммированием отдельных понятий, суждений, умозаключений, механическим присоединением их друг к другу, а синтезом в его наивысшей форме. Поэтому понимание сущности систематизации научного знания и его форм связано с истолкованием природы синтеза и его отношения к анализу.

Долгое время понятия анализа и синтеза не выходили из круга индуктивных и дедуктивных умозаключений, причем первоначально они возникали как характеристики геометрического метода доказательства. Согласно Эвклиду, в анализе нечто, подлежащее исследованию, берут в качестве бесспорного с тем, чтобы прийти к действительно бесспорным истинам. В синтезе же, наоборот, исходят из действительно бесспорных истин и приходят к тому, что не было очевидным².

Здесь анализ и синтез выступают двумя противоположными способами дедуктивного доказательства, при аналитическом методе из неизвестного, недоказанного дедуцируются положения, истинность которых была ранее установлена. В синтезе, наоборот, положения, подлежащие доказательству, дедуцируются из бесспорных истин. При этом по существу речь здесь идет не о нахождении новых истинных положений, а о способах доказательства готовых, ранее полученных положений, само движение от неизвестного к известному и наоборот понимается очень узко, поскольку нет речи об образовании новых научных истин, а только о способах установления их очевидности.

В последующем логика отошла от чисто геометрического понимания анализа и синтеза, ее представление об этих операциях расширилось. Анализ и синтез стали противопоставляться как два различных тина движения мышления: индуктивного и дедуктивного, т. е. категории анализа и синтеза приобрели более широкое общелогическое значение как стороны научного метода мышления. Так, Гоббс считал, что «...всякий метод, посредством которого мы исследуем причины вещей, является или соединительным или разделительным, или частью соединительным, частью разделительным. Обыкновенно разделительный метод называется аналитическим, а соединительный метод синтетическим»³. И тот и другой метод связан с умозаключением как движение от известного к неизвестному (открытие действий посредством известных причин или обнаружение причин на основе известных действий). Всякое умозаключение либо соединяет, сочетает, либо делит, разлагает. Более отчетливо связь анализа с индукцией, а синтеза с дедукцией выражена Ньютоном, при этом анализ у него предшествует синтезу. Аналитический метод состоит в производстве опытов, наблюдений, в выводе из них общих заключений, с его помощью совершается переход от сложного к простому, от действий к причинам, от частных причин к более общим. «Силы природы,— пишет Ньютон,— и простейшие законы их действия они выводят аналитически из каких-либо избранных явлений, и затем синтетически получают законы остальных явлений»⁴.

Таким образом, с помощью анализа отыскиваются новые истины, а путем синтеза они обосновываются, доказываются. Хотя такое понимание анализа и синтеза является шагом вперед по сравнению с чисто геометрическим, но и оно ограниченно, поскольку здесь анализ и синтез, во-первых, укладываются в рамки различных форм умозаключений, во-вторых, они представлены независимыми процессами: одно — средство достижения истины, другое — ее доказательства, т. е. не дается действительного понятия о синтетическом процессе и путях, средствах его осуществления. Определенным шагом вперед в решении этой последней проблемы была философия Канта.

Кантовская постановка вопроса о синтезе содержит плодотворные идеи, среди которых прежде всего надо отметить положение, что всякое знание возможно только как синтез. Причем последний предполагает обязательно соединение понятий и наглядных представлении.

Синтез всегда происходит на какой-либо основе (категории, идеи), его задача — мыслить многообразное единым, но не путем подведения представлений под одно понятие, а создания новых суждений, соединения данных наглядного представления на основе категорий: «Под синтезом в самом широком смысле я разумею присоединение различных представлений друг к другу и понимание их многообразия в едином акте познания»⁵. Высшим, верховным условием всякого синтеза, всех категорий, на основе которых он совершается, является единство самосознания как возможности отнесения всех представлений к одному — «я мыслю»: «...не предмет заключает в себе связь, которую можно заимствовать из него путем восприятия, только благодаря чему она может быть усмотрена рассудком, а сама связь есть функция рассудка, и сам рассудок есть не что иное, как способность a priori связывать и подводить многообразное [содержание] данных представлений под единство апперцепции. Этот принцип есть высшее основоположение во всем человеческом знании»⁶. Согласно Канту, нет ничего соединенного в предмете, что ранее не было соединено в нас самих; синтез, соединение является единственным представлением, «...которое не дается объектом, а может быть создано только самим субъектом, ибо оно есть акт его самодеятельности»⁷.

Здесь особенно отчетливо выступают все пороки кантианского понятия синтеза, покоящегося на субъективном идеализме и априоризме. Кант отрицает существование объективного источника синтеза. Поэтому знание, полученное в результате синтеза, не будет иметь значения объективной истины, не будет знанием о вещах в себе. Ошибочным является также деление синтеза на чистый и эмпирический, вытекающее также из априоризма Канта. Не преодолел Кант метафизического противопоставления, отрыва синтеза от анализа. Синтез совершается сам по себе, вне зависимости от анализа. Синтез имеет свою логику — трансцендентальную, анализ свою — общую или формальную. Причем, синтез у Канта предшествует анализу. «...Мы ничего не можем представить себе связанным в объекте, чего прежде не связали сами...»⁸ Поэтому анализ, по существу, не участвует в движении научного знания, в образовании новых понятий.

Диалектическая взаимосвязь анализа и синтеза в процессе познания вскрыта Гегелем, который рассматривает аналитическое и синтетическое познание как моменты достижения истины.

Прежде всего Гегель показывает бедность, абстрактность определений анализа как движения от известного к неизвестному и синтеза — как перехода от неизвестного к известному. Можно сказать, отмечает он, что познание всегда начинается с неизвестного, «ибо с тем, что нам уже знакомо, нечего знакомиться»⁹. Столь же правильным является и противоположное утверждение: «познание движется от известного к неизвестному». Познание начинается с аналитического процесса, который состоит «в разложении данного конкретного предмета, обособлении его различий и сообщении им формы абстрактной всеобщности»¹⁰.

Анализ начинается с некоторого единичного, конкретного предмета (или задачи), который не просто разлагается в мысли на его составные части, а сводится к некоторому всеобщему. Поэтому сущность анализа состоит в установлении формального тождества между предметом и абстрактной всеобщностью. Абсолютизация аналитического процесса, характерная для эмпиризма, приводит к извращенному представлению о вещах. «Подвергаемый анализу предмет,— пишет Гегель,— рассматривается при этом так, как будто он представляет собою луковицу, с которой снимают один слой за другим»¹¹. Выделяя отдельные абстрактные определения, нельзя сводить предмет во всем его многообразии к определениям, взятым в изолированном или суммированном виде.

Синтетическое познание в противоположность аналитическому «...стремится постигнуть то, что есть, т. е. уразуметь многообразие определений в их единстве»¹². При этом синтез не просто соединяет результаты анализа, воспроизводя то, что было до анализа. В таком случае и аналитический и следующий за ним синтетический процессы были бы излишними. Исходя из всеобщего в синтезе доходят до познания единичного в его необходимости и всеобщности. Моментами этого синтетического процесса являются: 1) дефиниция; 2) подразделение; 3) теорема. Определение дает всеобщее, которое нужно обособить, последнее достигается в подразделении; в теореме происходит завершение синтетического процесса, особенное переходит в единичность, совершается единство понятия и реальности¹³.

Говоря о единстве аналитического и синтетического процессов, Гегель отмечает, что их выбор не зависит от произвола мыслящего субъекта следовать тому или другому методу: «...от формы самих предметов, которые мы желаем познать, зависит, какой из двух вытекающих из понятия конечного познания методов нам придется применять»¹⁴.

Марксистское понимание анализа и синтеза ближайшим образом связано с гегелевским, хотя и принципиально отлично от него, поскольку свободно не только от априоризма, но и от всякого идеализма и метафизики.

Объективной основой аналитического и синтетического процессов в познании является наличие многообразия форм движения материи в их существенном, внутреннем и необходимом единстве. В силу того, что сам мир и един и многообразен, в нем существует и тождество и различие, причем единое существует в многообразном (тождественное в различном), а многообразное в едином (различное в тождественном). Познание должно постигнуть природу объективного мира, отразить многообразное в едином и единое в многообразном, отсюда вырастает необходимость разложения и соединения в их единстве. «...Мышление,— говорит Ф. Энгельс,— состоит столько же в разложении предметов сознания на их элементы, сколько в объединении связанных друг с другом элементов в некоторое единство. Без анализа нет синтеза»¹⁵.

Задачей как анализа, так и синтеза является воспроизведение в мышлении предмета согласно природе и законам самого объективного мира. Если мышление отойдет от объективных законов и будет производить анализ и синтез согласно законам, которые чужды природе самого предмета (выделит элементы, которых нет в предмете, или соединит то, что в материальном мире разъединено), то оно уйдет от объективной истины в область умозрительных конструкций, создания произвольных построений. Как отмечает Ф. Энгельс, «мышление, если оно не делает промахов, может объединить элементы сознания в некоторое единство лишь в том случае, если в них или в их реальных прообразах это единство уже до этого существовало. От того, что сапожную щетку мы зачислим в единую категорию с млекопитающими,— от этого у нее еще не вырастут молочные железы»¹⁶. Марксизм видит источник синтетической деятельности мышления не в трансцендентальном единстве апперцепции, рассудке, а в материальном единстве мира.

Анализ и синтез носят творческий характер, их результатом является движение нашего знания вперед. Но творчество в познании не означает отрыва от объективного мира и его законов, а постижение их во всей полноте и объективности. Конечно, синтез происходит на основе каких-то предшествующих понятий, в частности категорий философии, но последние потому и ведут к плодотворным результатам в синтезе, что сами творчески отражают объективную реальность. Аналитико-синтетическая деятельность человеческого мышления свободна и безгранична в объективном отражении явлений действительности.

Нельзя представлять познавательный процесс в таком виде: сначала осуществляется анализ (без синтеза), а потом на основе анализа синтез. Связь анализа и синтеза органическая, внутренняя, совершая аналитический процесс, мы синтезируем, а синтез включает в себя как момент анализ. Познание не может сделать ни одного шага вперед, только анализируя или только синтезируя. Самый элементарный анализ невозможен без синтеза, без соединения анализируемых элементов в нечто единое, и, само собою разумеется, синтез в качестве необходимого включает выделение в едином отдельных его элементов.

Аналитико-синтетическая деятельность — необходимый момент всякого процесса мышления, но диалектическая связь, единство аналитико-синтетической деятельности выступает наиболее ярко, полно и зрело в процессе образования и развития научной теории¹⁷.

Теорией называется обширная область знания, описывающая и объясняющая совокупность явлений, дающая знание реальных оснований всех выдвинутых положений и сводящая открытые в данной области законы к единому объединяющему началу. Данное определение не исчерпывает всего содержания понятия «теория», но выделяет главное, основное в нем. Когда речь идет о теории, то подразумевают прежде всего довольно большую область знания о каком-либо предмете или совокупности явлений. Но знание разбивается на теории не механическим путем, не просто рубится на куски, не всякая, пусть даже очень обширная, совокупность положений называется теорией.

Во-первых, к одной теории относят знания о каком-либо предмете (строго определенной, органически связанной совокупности явлений). Отдельные положения, описывающие и объясняющие процессы на Луне, не составят с научными данными о работе сердца лягушки какой-либо научной теории. Объединение знания в теорию производится прежде всего самим предметом, его закономерностями. Этим определяется объективность связи отдельных суждений, понятий и умозаключений в теории.

Но не всякая совокупность  положений об одном предмете является теорией. Чтобы превратиться в теорию, знание должно достичь в своем развитии определенной степени зрелости.

Когда познание включает в себя только подбор и описание фактов действительности, относящихся к определенному предмету, оно не приобретает еще формы научной теории. Описание — только подход к теории, подготовка к ее созданию, но не сама теория. Еще Аристотель отмечал, что знание есть прежде всего обнаружение причин явлений. Теория должна включать в себя не только описание известной совокупности фактов, но и объяснение их, вскрытие закономерностей, которым они подчинены. Конечно, под объяснением понимается не только вскрытие причин (каузальность — только частица мировой связи), но и закономерных связей вообще. В теорию входит ряд положений, выражающих закономерные связи. Причем эти положения объединены одним общим началом, отражающим фундаментальную закономерность данного предмета (или совокупности явлений). Если нет объединяющего начала, то никакая большая совокупность научных положений, отражающих закономерные связи, не составит научной теории. Это начало и выполняет основную синтезирующую функцию в теории, оно связывает все входящие положения (и описывающие и объясняющие) в одно единое целое.

Наконец, для теории обязательным является обоснование (доказательство) входящих в нее положений. Если нет обоснований, нет и теории.

Перечисленные выше признаки характеризуют всякую теорию, это то, что необходимо и достаточно, чтобы знание выступало в форме теории. Однако сами теории бывают различными.

Прежде всего они различаются в зависимости от предмета, который в них отражен. Математическая теория имеет свои особенности, отличающие ее от физических, биологических, исторических и других теорий. Специфические особенности в построении, развитии и доказательстве теории какой-либо науки, вытекающие из характера ее предмета, изучаются самой этой наукой. Гносеология дает общие принципы подхода к исследованию особенностей построения и развития теорий в науке.

Теории можно различать также в зависимости от того, какой широкий круг явлений они описывают и объясняют. В связи с этим они могут быть более общими или менее общими, что имеет значение для определения места данной теории в системе науки. Обширность теории в свою очередь обусловлена характером объединяющего начала в ней. Если роль начала выполняет фундаментальная закономерность большой степени общности, теория, построенная на ее основе, носит весьма обширный характер. Далее. Существенным для теории является способ обоснования, доказательства, примененный в ней. Различают теории, положения которых, доказываются экспериментально, опытно, и теории, где основные положения дедуктивно обоснованы. В связи с этим теории могут быть в большей или меньшей степени формализованы.

Наконец, характер теории определяется степенью обоснованности ее определяющего начала. В одних теориях в качестве такого начала выступает положение, истинность которого уже установлена, в других она обоснована только до вероятности большей или меньшей степени. Последняя теория, конечно, имеет меньшее значение, чем первая.

Теория является той формой знания, которая может служить масштабом для оценки зрелости всех других систем. Научное исследование с самого своего начала, т. е. постановки проблемы, выступает некоторым прообразом теории, зародышем ее. Поэтому постановка проблемы, ее формулирование представляется трудным делом. По существу, выдвигая научную проблему, ученый строит своеобразную теоретическую систему — пустую теорию, в которой на месте объединяющего начала стоит вопрос, ответ на который нужно искать. Когда этот ответ будет найден, система знания, образующая проблему, станет научной теорией. Но путь к этому очень длинен. Вначале ответ на вопрос, содержащийся в проблеме, не будет «ни да», «ни нет», а «вероятно» и сама система знания примет в соответствии с этим форму гипотезы.

 

§ 3. Гипотеза. Опыт истории философии

Учение о гипотезе как форме теоретического мышления сформировалось тогда, когда научное познание достигло определенного уровня. Древняя философия не сделала гипотезу предметом специального логического анализа, так как этого не выдвигала научная практика, «которая была еще чрезвычайно ограниченной.

Античная наука, не расчлененная на отдельные специальные области, состояла по преимуществу из отдельных наблюдений и гениальных догадок, часто материалистических по своему существу, но наивных по форме и содержанию. В то время лишь геометрия вышла за пределы догадок в область точного знания, в основном же объяснение явлений природы и общественной жизни было очень далеким от требований достаточной обоснованности.

Современного мыслителя поражает гениальность догадок древних греков, которые, кажется, предугадывали все: и атомистическую теорию, и гелиоцентрическую систему, и теорию бесконечно малых, и идеи спектрального анализа, и эволюционное учение о развитии живых организмов и т. п. У одного Демокрита было столько гениальных предвосхищений, что их трудно перечислить, а не только подробно изложить.

Но какими бы поразительными ни были эти догадки, их естественнонаучное, а тем более практическое знание было чрезвычайно ограниченным, скорее всего они представляли чисто философский интерес. Догадки древних чрезвычайно мало обогащали практику, не делали человека практически способным на их основе покорять стихийные силы природы и общества. И это происходило потому, что гениальные догадки были оторванными от эмпирической действительности, опытных наблюдений и поэтому носили спекулятивный характер. Например, какими опытными данными располагал Демокрит об атомах, когда строил свою догадку, что все состоит из атомов и пустоты? Собственно, никакими. Между эмпирическими данными того времени и догадкой Демокрита существовал огромный разрыв, догадка об атомах возникла не как обобщение опыта, а умозрительным, философским путем, как следствие из установления различия между подлинно сущим и тем, что существует только в «общем мнении». Это, конечно, не означает, что научный метод Демокрита не опирался ни на какие опытные данные. В основе метода познания Демокрита лежит движение от данных чувственного восприятия к установлению подлинной реальности, недоступной ему. Это достигается путем разложения сложного на простейшие неделимые первоэлементы.

Опыт, на который опирался Демокрит, не мог закономерно привести к идее об атомах и пустоте как первосущем. Эта догадка возникла как теоретическое обобщение предшествующих философских учений. Правда, в подтверждение истинности этой догадки Демокрит опирался на опытные данные, которые, однако, прямого отношения к ней не имели. Например, положение о существовании пустоты в любом теле подтверждалось таким опытом: в горшок, полный золы, наливалась вода, а это значило, что между частицами золы существуют промежутки. Отсюда следовало, что всякое тело состоит из частиц и промежутков между ними. Из опыта также было известно, что тела сжимаются и сгущаются, а это возможно при наличии промежутков между частицами тела. Таких опытных наблюдений, из которых исходили древние в выдвижении своих догадок, можно привести очень много. Но подобные наблюдения из повседневного опыта выполняли больше роль иллюстрации к догадке, некоторого толчка к ней, но не ее эмпирического обоснования. Разрыв между догадками древних и эмпирическими данными, которыми они располагали, объясняет, почему, несмотря на наличие большого количества догадок, древняя философия и логика не могли создать учения о гипотезе как методе достижения нового знания.

Наука древности состояла из гениальных предвосхищений, но сами философы не осознавали их как догадки, требующие опытной проверки и дальнейшего доказательства. Ни один из древних философов не считал свое учение предположением, подлежащим доказательству и дальнейшему развитию. Философы догматически подходили к результатам своей деятельности. Хотя у древних было много догадок, но не было научного метода высказывания предположений и их опытной проверки. Поэтому не было и логики гипотезы.

Конечно, будет ошибкой считать, что античная логика прошла совсем мимо гипотезы. В логических трактатах Аристотеля имеется постановка вопроса. о гипотезе, но не§ в плане исследования ее роли в движении познания от эмпирических данных к теоретическим обобщениям, а в связи с выяснением исходных положений доказательства. В этом отношении известный интерес представляет «Вторая Аналитика» Аристотеля, где исходные положения всякого доказательства разделяются на тезисы — недоказанные положения, которые не обязательно заранее знать, и аксиомы — недоказуемые общие положения, которыми заранее должен обладать каждый изучающий. Тезисы в свою очередь подразделяются на гипотезы и определения. Гипотеза отлична и от постулата и от определения: «...все то,— пишет он,— что, хотя и доказуемо, но сам (доказывающий) принимает, не доказывая, и учащемуся это кажется (правильным),— это есть предположение, и (притом) предположение но безусловное, а лишь для этого (учащегося)»¹⁸.

Иными словами, предположением, согласно Аристотелю, является такое исходное положение, которое доказуемо, но не доказано. В отличие от постулата, принимаемого без доказательства даже вопреки мнению изучающего, предположение не доказывается только в том случае, если учащийся его считает правильным и без доказательства.

От определения предположение отличается своим содержанием: «Определения же,— пишет Аристотель,— не суть предположения, ибо они ничего не говорят о том, существует ли (данный предмет) или нет, но в посылках предположения содержатся. Определения должны быть только поняты, и это не предположение, иначе можно было бы сказать, что и слушать (что-то) есть предположение. Но (предположения) — это (суждения), при наличии которых получается заключение благодаря тому, что они есть» 19. Таким образом, в то время как гипотеза является положением, в котором принимается или отвергается существование чего-либо, определение ничего не говорит о существовании или несуществовании данного предмета. Можно определять, что такое точка или линия, не утверждая, существует ли она или нет. Для определения важно лишь показать, о чем идет речь.

Исследование Аристотелем начал доказательства вообще и предположения в частности, ведется в связи с логическим анализом геометрических доказательств. Отсюда ограниченный подход к гипотезе, которая рассматривается в связи не с выяснением метода достижения нового знания, а с задачами построения и анализа структуры доказательства известных истин. Аристотель и древние вообще занимались разработкой логики доказательства истины, а не метода обнаружения ее. Отсюда неразвитость, даже некоторая скудость, знаний о гипотезе в логике Аристотеля в сравнении с исследованием сущности, форм, способов определения, анализу которого посвящена значительная часть «Второй Аналитики», не говоря уже об исследовании Аристотелем структуры и видов силлогизма.

Логика в древности после Аристотеля не внесла в данном вопросе никаких существенных дополнений, хотя и произошло изменение в подходе к изучению природы и в оценке результатов теоретической деятельности. Как отмечает Ф. Энгельс, у греков александрийского периода стали впервые развиваться приемы точного исследования природы. Но это уже не могло иметь существенного значения, поскольку развитие греческого античного общества и его философии пошло по нисходящей линии.

В эпоху эллинизма возникло и стало развиваться скептическое направление в философии, которое было обращено против догматиков, воображавших, что они оперируют только окончательными истинами, не вызывающими никаких сомнений. Как отмечал Маркс, скептики были «учеными среди философов», подвергшими анализу ранее высказанные утверждения, обнаружив в них противоречия. В этом отношении их деятельность носила положительный характер. Например, скептик Карнеад (около 214—129 гг. до н. э.) выдвинул положение о знании вероятной степени. Согласно его учению, представления бывают: 1) просто вероятны; 2) вероятны и проверены; 3) вероятны, всесторонне проверены и несомненны. Введение понятия вероятности в характеристику знания, конечно, представляет определенный шаг в гносеологии и в преодолении догматического подхода к оценке результатов познания.

Однако понятие о вероятности в греческой философии того времени разрабатывалось в лоне скептицизма, что определило его характер. Высказывание предположений, их проверка не рассматривались средством достижения достоверного, объективно- истинного знания. Наоборот, вероятность абсолютизировалась и метафизически противопоставлялась истинности; высказывание предположений выступало не способом достижения безусловно истинных суждений, а конечной целью познания, которое завершается установлением суждений высшей, третьей степени вероятности. Это, конечно, не могло сказываться плодотворно на постановке вопроса о гипотезе как форме движения познания, тем более что скептическая философия не была связана с зарождающимся естественнонаучным знанием. Она стояла в стороне от него, занимаясь философской рефлексией.

Положение резко изменилось в новое время, в период разложения феодального общества, становления и развития буржуазных отношений. В этот период (со второй половины XV в.) возникает, по определению Ф. Энгельса, естествознание как самостоятельная отрасль знания, которое начинает быстро развиваться. Если у греков были гениальные догадки, а у арабов в средние века отдельные спорадические открытия, то теперь начинают возникать естественнонаучные теории, основанные на опыте и наблюдении.

Господство метафизического метода познания в естествознании и философии того времени наложило свой отпечаток на понимание познавательного процесса в целом и роли гипотезы в нем в частности. Возникновение и развитие опытного естествознания привело к тому, что в науке стали оперировать уже не гениальными догадками, а гипотезами и достоверными научными теориями. В этих условиях практически ученые не могли не пользоваться гипотезами в своих исследованиях, ибо переход от опыта к теоретическим построениям обязательно включает выдвижение гипотезы. Правда, сами мыслители не всегда осознавали роль гипотезы в открытии научных законов.

Существовал большой разрыв между научной практикой, которая не могла обойтись без гипотез, и гносеологическими взглядами мыслителей, нередко отрицательно оценивавшими роль гипотезы в познании. Причиной этого разрыва является метафизический подход к истолкованию познания.

В ХVII—XVIII столетиях в науке о природе господствовало представление, что существует два надежных средства достижения достоверного знания: опыт и математическое описание его результатов. Заслуживающими всякого доверия считались положения, в которых данные опыта нашли математическое выражение. Поэтому путь познания рисовался следующим образом: сначала опытным путем обнаруживалась закономерность, а потом ей находили соответствующее теоретическое выражение. Если бы действительно познание закономерностей шло таким путем, то гипотезе не было бы в нем места.

С гипотезой у многих мыслителей связывалось представление об умозрительном, не связанном с опытом и наблюдением рассуждении, оторванном от действительности. Ученые того периода стремились к точному математическому описанию природы, избегая всяких произвольных и умозрительных построений, не опирающихся на непосредственный опыт. Под именем гипотезы нередко выступали схоластические умствования, относящиеся не к науке, а к фантастике и часто религиозной. Метод высказывания гипотез считался шатким путем к познанию.

Такое отношение к гипотезам разделял Ф. Бэкон, различавший два вида познания: 1) путем предвосхищения природы и 2) путем истолкования ее. Первое, связанное с гипотезами, является незрелым и поспешным: «Пользование Предвосхищениями и диалектикой (под диалектикой Бэкон подразумевает искусство спорить.— П. К.) уместно в науках, основанных на мнениях и воззрениях, потому что им нужно достигнуть согласия, а не знания Вещей»²⁰. Предвосхищения черпаются из немногих примеров, которые чаще всего встречаются, захватывают разум, наполняя его фантазией. Истолкование же природы — новый метод, по которому науку призывает идти Бэкон,— основывается на организованном опыте и строгом методе восхождения от него посредством индукции к обобщениям.

Непонимание действительного места гипотез в философии нового времени было связано с метафизическим противопоставлением опыта разуму в познании, характерным как для эмпиризма, так и рационализма.

Эмпирики, среди которых были и многие крупные ученые, абсолютизировали опыт, активность разума в познании отождествляли с бесплодными спекулятивными измышлениями, тормозящими развитие науки. Правда, сам Ф. Бэкон, признавая роль разума в процессе познания действительности и истолковании природы, сознавал, что опыт без разума слей, однако ограничивал функцию разума в познании истолкованием данных опыта, не видел его способности путем гипотез заглядывать дальше опыта, раздвигать его рамки. Поэтому не делалось различия между действительным научным пророчеством и бесплодным, незрелым предвосхищением, являющимся пустой фантазией или, как он называл, безумством.

Противоречивость и порой беспомощность эмпирического подхода к гипотезе видна на примере отношения к ней И. Ньютона. Хорошо известно его выражение «Hypotheses non fingo» (гипотез не измышляю), которое выдвигается некоторыми мыслителями в качестве аргумента для доказательства тезиса, что величайший мыслитель был противником выдвижения гипотез, а исключение всяких гипотез считал идеалом науки. Но несомненным является также и другое: «...Ньютон одновременно показал себя блестящим мастером гипотез, несомненно превосходившим и в этом искусстве большинство своих современников»²¹.

Приведем один пример. Известно, что луч света, падая на кристалл исландского шпата, расщепляется на два: обыкновенный и необыкновенный, который не подчиняется обычным законам преломления (различный показатель преломления по различным направлениям кристалла). В общем это явление хорошо было объяснено Гюйгенсом с точки зрения его волновой гипотезы. Больше того, Гюйгенс считал это явление «ехреrіmentum crucis» («решающим опытом») своей гипотезы. Но Гюйгенс не мог дать объяснения того факта, что при падении каждого из лучей (обыкновенного или необыкновенного) на вторую кристаллическую пластинку в зависимости от поворота пластинки луч либо снова испытывает двоякое преломление, либо проходит в одиночном виде. Для объяснения этого явления Ньютон выдвинул гипотезу, введя понятие о поляризации светового луча.

Это была не единственная удачная гипотеза автора «Математических основ натуральной философии». Ньютон оставил нам немало гипотез во всех областях науки, которыми он занимался. Они проверялись последующей наукой, развивались, а некоторые отвергались, что вполне закономерно в движении научного познания. Причем Ньютон был автором не только многочисленных научных гипотез, но и теологических («о могуществе одиннадцатого рога четвертого зверя Данила изменять времена и законы», «улучшенная хронология древних царств» и т. п.).

Как понять и объяснить это противоречие между научной практикой самого Ньютона и ее гносеологическим осмыслением? Например, 3. А. Цейтлин в книге «Наука и гипотеза» истинный смысл афоризма «гипотез не измышляю» видит в том, что Ньютон хотел оградить науку от беспочвенных фантазеров²², но это не включает в себя отрицание разумных и естественных гипотез. Согласно Цейтлину, Гегель и Ф. Энгельс ошибались в оценке метода Ньютона. «...В основе „Математических начал" Ньютона,— пишет Цейтлин,— лежит диалектико-гипотетический метод, а не простая эмпирическая индукция»²³, поэтому характеристика Ньютона как «индуктивного осла» не имеет под собой никаких оснований, являясь плодом недоразумений.

Конечно, резко отрицательное отношение Ньютона к гипотезам направлено против незрелых, непереваренных, нелепых понятий в естественной науке того периода, где, по его выражению, «нет конца фантазированию». Но глубоко ошибочным будет не видеть действительных слабостей, ограниченности в понимании Ньютоном сущности метода научного познания. Ньютон как гносеолог был, конечно, ниже Ньютона-естественника, его теоретико-познавательные воззрения отставали от собственной научной практики. Эмпирическая односторонность — это не выдумка и не плод недоразумения, а действительная характеристика понимания метода познания Ньютоном. Было бы удивительным, если бы Ньютон не имел этой ограниченности, являющейся особенностью естествознания и философии его времени.

Прежде всего нужно иметь в виду, что отрицательное отношение Ньютона к гипотезам — это не случайно брошенная фраза, а его твердое убеждение, составляющее один из существенных моментов понимания им метода познания. Так, в книге третьей «Математических начал натуральной философии» он пишет: «Все же, что не выводится из явлений, должно называться гипотезою, гипотезам же метафизическим, физическим, механическим, скрытым свойствам, не место в экспериментальной философии»²⁴.

Книга первая «Оптики» начинается следующим замечанием: «Мое намерение в этой книге — не объяснять свойства света гипотезами, но изложить и доказать их рассуждением и опытами»²⁵. Говоря в своем учении о преломлении света в цветах, он отмечает, что сущность его состоит в установлении некоторых свойств света без всяких гипотез о происхождении света. И, наконец, в третьей книге «Оптики», оценивая свой метод познания, Ньютон пишет: «Как в математике, так и в натуральной философии исследование трудных предметов методом анализа всегда должно предшествовать методу соединения. Такой анализ состоит в производстве опытов и наблюдений, извлечении общих заключений из них посредством индукции и недопущении иных возражений против заключений, кроме полученных из опыта или других достоверных истин. Ибо гипотезы не должны рассматриваться в экспериментальной философии»²⁶.

Установление свойств вещей должно происходить на основе опыта, гипотезы же относительно возникновения этих свойств, согласно воззрениям Ньютона, следует отложить на второй план, причем гипотезы должны подчиняться явлениям природы, а не наоборот. Особенно он возражает, когда гипотеза создается только на основании ее возможности, ибо, в таком случае можно будет придумывать все новые и новые гипотезы, вызывающие трудности. По мнению Ньютона, познание должно основываться на опыте и рассуждениях, но последние должны по возможности избегать гипотез. В этом отношении его метод ничем принципиально не отличается от бэконовского: от опыта путем индукции переходим к общим заключениям и никаких гипотез. В экспериментальной философии «предложения выводятся из явлений и обобщаются помощью наведения. Так были изучены непроницаемость, подвижность и напор тел, законы движения и тяготения»²⁷. Но возможно ли от опыта перейти к рассуждениям без гипотез? Сам Ньютон своей практикой показал неосуществимость этого, ибо тут же после заявления, что гипотезам нет места в натуральной философии, оп выдвинул гипотезу об эфире.

Больше того, Ньютон не только пользовался гипотезами в своей научной деятельности, но гипотеза скрыто содержится, предполагается самим методом Ньютона. Ньютон не употребляет термина гипотеза, поскольку он для него одиозен, но всем понятно, что положения, принимаемые за верные приближенно, и есть гипотезы. Великий физик устанавливает правила пользования ими: их надо принимать «...пока не обнаружатся такие явления, которыми они еще более уточнятся или же окажутся поверженными исключениям»²⁸, т. е. возникающий путем индукции принцип не является достоверным, содержит момент гипотетичности и в дальнейшем исследовании опытами и наблюдениями уточняется, проверяется. Причем все, а не некоторые, как полагал он, теоретические положения, полученные из опыта, проходят стадию гипотезы.

Таким образом, Ф. Энгельс имел основание для своей характеристики метода Ньютона как узкоэмпирического, чисто индуктивного, со всеми его слабостями. Ньютон не видел никаких иных путей движения мысли, кроме индуктивных, хотя и понимал ограниченность индукции, невозможность посредством одной ее прийти к достоверным заключениям. Он не осознавал, что посредством гипотезы индукция связывается с дедукцией и снова с опытом. Признание Ньютоном лишь индуктивного способа построения теории, сочетаемое с положением, что индукция не является доказательством общих заключений и ее выводы можно принимать за общие до тех пор, пока не найдено исключения,— является прямой дорогой от всеиндуктивизма к феноменализму и агностицизму, по которой потом пошли многие эмпирики.

Среди известных ученых ХVII и XVIII столетий, отрицательно относившихся к гипотезам, Ньютон не был одинок. Лавуазье также считал, что не следует делать никаких выводов, которые не вытекали бы непосредственно из опытов и наблюдений. Боясь оторваться от конкретного химического исследования, он воздерживался от всяких гипотез. «...Я поставил себе законом,— пишет Лавуазье,— никогда не делать ни одного шага вперед иначе, как от известного к неизвестному, не делать никаких выводов, которые не вытекали бы непосредственно из опытов и наблюдений...»²⁹.

Лавуазье возражает против гипотез, которые, по его мнению, основаны на фантазии: «Не удивительно поэтому,— пишет он,— что вообще в физических науках часто предполагают, вместо того чтобы заключать, что построенные гипотезы, передаваясь из поколения в поколение, приобретают все больше и больше признания и что в конце — концов их принимают и рассматривают как основные истины даже весьма крупные умы»³⁰.

Но Лавуазье глубоко заблуждался, когда думал, что можно от фактов, минуя гипотезы, перейти к строгим и доказанным понятиям, научным законам. Теоретически он ратовал за познание без гипотез, а практически прибегал к гипотезам (иногда даже сомнительным), поскольку без предположений и их проверки нельзя подняться от фактов к законам.

Отрицательное отношение к гипотезам в философии XVII и XVIII столетий было характерным не только для эмпирического направления, связанного с опытным естествознанием, но и для рационализма, который односторонне обобщал развитие математики.

Рационалистическое отношение к гипотезам выражено Р. Декартом. «...Как бы ни были вероятны догадки, склоняющие мое суждение в известную сторону,— пишет он,— однако уже одно мое знание того, что это лишь догадки, а не достоверные и несомненные основания, достаточно, чтобы послужить поводом к противоположному суждению»³¹. Декарт ратовал за достоверное познание, не допускающее никакого сомнения, поэтому он отвергал «все познания, являющиеся только вероятными...»³². Употребление вероятных рассуждении уместно в школьных турнирах для упражнения молодых умов, настоящие же науки, которыми являются арифметика и геометрия, «не нуждаются ни в каких предположениях, которые опыт может подвергнуть сомнению»³³. Их метод состоит в последовательном выведении путем рассуждения.

В «Рассуждении о методе» Р. Декарт сформулировал правила философского метода познания, где не только не упоминаются гипотезы, но и по существу исключаются из пути достижения ясного и отчетливого познания.

Декарт опирается не только на умозрения, но и на опыт, и, когда он выступает не как гносеолог, а как ученый, исследующий явления природы, он производит опыты и выдвигает гипотезы. Можно назвать десятки гипотез, предложенных Декартом. Гипотезами наполнены его космология, физика и другие разделы науки. Большую известность приобрела гипотеза вихрей³⁴, посредством которой Декарт объяснял возникновение солнечных систем, подобных нашей.

Рационалистический подход к гипотезе развивается и Спинозой, метод которого также по существу исключает ее. Согласно Спинозе, в движении знания к истине нет никакого места сомнениям, вероятному знанию. Сомнение не дано самой природой вещи, оно проистекает из нерешительности духа перед каким-либо утверждением или отрицанием, когда вещи исследуются без определенного порядка.

Понимание истины не как процесса, а как только результата лишает возможности Спинозу научно поставить вопрос о роли гипотез в познании. Высказывания гипотез или предположений выступают у него лишь логической формой доказательства готового истинного знания, а не методом его обнаружения. «Остается теперь рассмотреть еще,— пишет Спиноза,— предположения, делаемые в изысканиях; это иногда имеет место в отношении невозможного. Например, когда мы говорим: предположим, что эта горящая свеча уже не горит; или: предположим, что она горит в каком-нибудь воображаемом пространстве, где нет никаких тел; подобные предположения делаются часто, хотя мы ясно понимаем, что это последнее невозможно; но, когда это имеет место, мы не создаем никаких фикций»³⁵.

Только такого рода гипотезы или предположения Спиноза признает и находит им место в сформулированном методе, но в нем нет настоящих гипотез, которыми была уже наполнена в то время наука.

Познание стремится представить вещи через свою сущность или через свою ближайшую причину, но этого оно достигает не путем гипотез, а через определения.

Таким образом, и эмпирики и рационалисты в философии нового времени, несмотря на их различие, сходились в оценке роли гипотезы в познании, они лишь с разных сторон подходили к одному и тому же — гипотезе нет места в научном исследовании. Но, когда эмпирик или рационалист сам занимался решением естественнонаучных проблем, он обязательно прибегал к выдвижению гипотез и их доказательству.

Философской предпосылкой возникновения нового отношения к гипотезе явилось преодоление ограниченностей эмпирического и рационалистического подходов к истолкованию сущности процесса познания, метафизического отрыва индукции от дедукции. В ХѴІТІ столетии некоторыми философами-материалистами и естествоиспытателями, разделяющими материалистические позиции, делаются попытки преодоления метафизического отрыва опыта от теоретического мышления и вместе с тем выработки иного взгляда на роль гипотезы в познании. Здесь прежде всего заслуживают внимания гносеологические положения Д. Дидро.

Конечно, в целом Дидро еще остается на эмпирических позициях, но он делает определенные шаги к выходу за их узкие рамки. Для него истинным методом является тот, в котором наблюдение и изучение фактов соединяются с их рациональным объяснением. У экспериментальной философии, пренебрегающей теоретическим рассуждением, завязаны глаза, она идет спотыкаясь, берется за все, что ей попадется в руки, хотя все-таки в конце концов натыкается на драгоценные вещи. Рациональная философия взвешивает возможности, произносит свой суд и на этом останавливается.

Чтобы экспериментальная философия не путалась в потемках, ее опыты должны быть освещены факелом идей рациональной философии. В связи с этим Дидро ставит вопрос о роли догадок, гипотез в познании.

Примечательно то обстоятельство, что Дидро ратует не вообще за гипотезы (рано или поздно, по его мнению, наступает отвращение к неудачным догадкам, не основанным на опыте), а за такие, которые являются логическим следствием из наблюдений и экспериментов. Он отбрасывает пустые догадки философии, но считает, что философ должен быть не только наблюдателем природы, но и ее истолкователем, идти дальше того, что дают нам непосредственные чувства и инструменты, строить «догадки о том, что еще должно быть, на основании того, что есть», доходить «до усвоения самой сущности порядка»³⁶.

Дидро не только признает роль гипотез, но устанавливает их взаимосвязь с опытом, высказывает важные методологические положения, касающиеся выдвижений и проверки догадок. Так, например, он пишет: «Если в голове сложилась какая-нибудь система, подлежащая подтверждению на опыте, не следует ни упрямо ее держаться, ни быстро ее бросать. Часто думают о своих догадках, что они ложны, между тем не принимаются надлежащие меры, чтобы испытать их истинность... Для абсолютно нелепых взглядов достаточно одной первой проверки; несколько большего внимания заслуживают взгляды правдоподобные; от взглядов же, которые обещают существенные открытия, можно отказаться лишь тогда, когда все будет исчерпано»³⁷.

Высказав догадку или гипотезу, необходимо предоставить ей полный простор, который необходим для того, чтобы ее или поколебать, илц подтвердить. «Правильны ли гипотезы? — спрашивает Дидро.— Чем шире распространять выводы, тем большее количество истин они захватывают, тем большую достоверность и силу они приобретают. Наоборот: если догадки и гипотезы слабы и необоснованы, то можно отыскать либо какой-нибудь факт, либо открыть истину, в результате которых догадки рухнут»³⁸.

В этом же направлении работала мысль многих естествоиспытателей того периода, которые одновременно были и искусными экспериментаторами и глубокими передовыми мыслителями. Здесь прежде всего речь идет о Джозефе Пристли и М. В. Ломоносове.

Д. Пристли совершенно недвусмысленно изложил сущность своего метода познания, с которым он приступает к исследованию какого-либо явления природы. Этот метод включает в себя сочетание сухого экспериментирования с мечтательным теоретизированием. «....Теория и эксперимент,— замечает Пристли,— неизбежно идут рука об руку, причем всякое движение вперед связано с принятием некоторой специальной гипотезы, которая представляет собой только догадку относительно обстоятельств или причины некоторого действия природы. Следовательно, самыми смелыми и самыми оригинальными экспериментаторами являются те, которые, предоставляя свободу своему воображению, допускают сочетание самых далеких друг от друга идей. И хотя многие из этих идей впоследствии окажутся дикими и фантастическими, другие из них могут повести к величайшим и капитальнейшим открытиям. Между тем, очень осторожные, робкие, трезвые и медленно мыслящие люди никогда не дойдут до этих открытий»³⁹.

Пристли правильно отмечает, что сам Ньютон, стоявший на позициях опытного метода, допускал смелые и эксцентричные мысли, которые служили ключом к открытию великих тайн природы.

В возникновении гипотез Пристли отводил особую роль аналогиям, посредством которых устанавливается общность отличных друг от друга процессов. Человек должен из аналогий, ранее подмеченных в природе, составить представление о возможных следствиях из нее и испытать эти следствия опытом. Это рассуждение приводит Пристли к весьма важному выводу,

что «...в каждом эксперименте, в котором есть какой-либо план, все делается для того, чтобы установить какую-нибудь гипотезу»⁴⁰.

Согласно Пристли, когда гипотеза подтверждается, она перестает быть гипотезой и становится фактом, но доказательство гипотезы является длительным процессом. Большую опасность представляет принятие недоказанных гипотез, только вероятного предположения за факт, или установленную закономерность. В таком случае автор гипотезы и его последователи встают на ложный путь, извращают объективные процессы, «чтобы только держаться своего способа понимания деятельности природы». Когда же понимается действительная ценность гипотез, они становятся мощным рычагом в естественнонаучных открытиях. Взаимоотношение гипотезы и эксперимента Пристли представляет следующим образом: «Гипотезы... ведут людей к разнообразным экспериментам в целях сделать более точными эти гипотезы. Из этих экспериментов вообще вытекают новые факты. Эти новые факты содействуют исправлению гипотезы, которая послужила толчком к их обнаружению. Исправленная таким путем теория способствует открытию большего количества новых фактов, которые, как и раньше, делают теорию еще более близкой к истине»⁴¹.

Эти положения не оставляют у нас никаких сомнений в том, что Пристли близко подходил к пониманию диалектики взаимоотношения опыта и теоретического мышления в изучении природы и пытался с этих позиций оценить научную практику своего времени, и в частности исследования в области электричества. Пристли показывает, как менялись в науке представления о природе электричества в связи с открытием новых фактов. Смена теорий, гипотез являлась закономерным результатом развития научного познания; она приводит к тому, что возникает теория в форме, соответствующей действительным фактам. Если же придерживаться теорий даже тогда, когда их опровергают новые факты, то это замедлит прогресс в познании природы.

Много правильных мыслей о месте гипотезы в познании было высказано основоположником русской материалистической философии и отечественной науки М. В. Ломоносовым, который магистральной линией развития научного познания считал прочный союз опыта с умозрением.

Как ученый-экспериментатор, М. В. Ломоносов понимал, что без фактов, наблюдений и экспериментов не может быть никакой науки. Но, как философ-материалист, он также видел, что наука не может ограничиваться собиранием фактов и их описанием, а должна постигать внутренние закономерности движения явлений внешнего мира. В этом движении нашего знания от фактов к законам огромная роль, по мнению М. В. Ломоносова, принадлежит гипотезе как форме обобщения, объяснения явлений. В своей работе «Рассуждение об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений...» М. В. Ломоносов, говоря о гипотезах, указывал, что «они дозволены в философских предметах и даже представляют собой единственный путь, которым величайшие люди дошли до открытия самых важных истин»⁴². Он сравнивает гипотезы с прорывами, дающими возможность «достигнуть знаний, до каких никогда не доходят умы низменных и пресмыкающихся во прахе»⁴³.

М. В. Ломоносов не только теоретически высказал эти положения, но и руководствовался ими в своей научной практике, выдвигая на основе опытного исследования теоретические построения, гипотезы. Достаточно вспомнить такие его работы, как «О нечувствительных физических частицах, составляющих тела природы», «Слово о происхождении света, новую теорию о цветах представляющую» и другие, в которых высказываются и обосновываются передовые для своего времени гипотезы, оказавшие плодотворное влияние на последующий ход развития науки.

Новый этап в учении о гипотезе связан с дальнейшим развитием науки вообще и естествознания в особенности. XIX век ознаменовался великими открытиями, которые положили начало второму периоду в науке о природе. Для естествознания первого периода характерным является представление об абсолютной неизменности природы.

Второй период в развитии естествознания связан с переходом от накопления материала к его объяснению, с возникновением новых отраслей знания, исследующих процессы природы, с выдвижением больших теоретических построений, объясняющих процессы возникновения и развития явлений, что способствовало преодолению метафизического взгляда на мир. Этот новый период начинается со второй половины XVIII в. и достигает своей зрелости к середине XIX в. Первая брешь в метафизическом естествознании была пробита Кантом, его гипотезой о происхождении планет солнечной системы. Ф. Энгельс считает, что «в открытии Канта заключалась отправная точка всего дальнейшего движения вперед»⁴⁴.

В формировании этого нового взгляда на мир особое значение имели три открытия (закон сохранения и превращения энергии, открытие клеточного строения организмов, эволюционная теория Дарвина), названные Ф. Энгельсом великими.

К середине XIX в. крупные изменения произошли не только в естествознании, но и в науке об обществе. В первой половине XIX в. возникают теории Адама Смита и Давида Рикардо, социалистов-утопистов, французских историков времен Реставрации, работы которых явились идейной предпосылкой возникновения научной истории человечества и других общественных наук. Философским фундаментом наук об обществе послужило открытие К. Марксом и Ф. Энгельсом материалистического понимания истории.

Изменения, происшедшие в познании природы и общества, не только обогатили науку знаниями закономерностей природы и общества, они преобразовали саму ее структуру и породили повое отношение к результатам наук со стороны ее деятелей.

Ученые XVII и XVIII столетий считали свое знание абсолютной, вечной истиной, они избегали гипотез. Движение научного познания сводилось к переходу от опыта к принципу или от интуитивно познанного принципа к дедуктивным следствиям из него, которые подтверждаются опытом и наблюдением.

В XIX в. представление об абсолютности человеческого знания было серьезно поколеблено. Ученые видели, как наука окружается лесом гипотез; знания, полученные опытным путем, не казались им безупречными, вера в возможность получения достоверного знания посредством разумной интуиции была подорвана. Ученые стали понимать, что окончательные истины в последней инстанции становятся все более редким явлением.

В этих условиях, конечно, трудно не заметить гипотез в науке. Существуют ли в науке гипотезы или нет, можно ли без них обойтись? Этот вопрос не был злободневным для науки и философии XIX в. Перед ними стояла другая проблема: какую функцию выполняет гипотеза в познании действительности и что собою представляет содержание гипотезы в ее отношении к объективному миру. В решении данной проблемы в философии в науке XIX в. определилось несколько тенденций: 1) стихийно-диалектический и материалистический взгляд на гипотезу, развиваемый крупнейшими учеными XIX в.; 2) натурфилософское отношение к роли гипотез в познании; 3) позитивистское истолкование сущности гипотез и 4) понимание гипотезы диалектическим материализмом.

Среди крупнейших ученых XIX в., взгляд которых на гипотезу представляет определенный философский интерес, следует прежде всего указать на Дальтона, Дарвина, Менделеева, Сеченова и некоторых других. Ф. Энгельс назвал Джона Дальтона отцом современной ему химии, т. с. химии XIX в. Работы Дальтона в области химии, и в частности его атомистика, явились завершением исследований предшественников и началом дальнейшего развития не только химии, но и смежных с ней областей. Немалую роль в открытии химической атомистики играло то обстоятельство, что Дальтон в практике научных исследований руководствовался передовым для своего времени методом, включавшим в себя единство опытного исследования с теоретическим мышлением⁴⁵.

Д. Дальтон был теоретически мыслящим исследователем, его экспериментальная практика освещалась определенными теоретическими построениями, гипотезами, роль которых он ясно осознавал. «...Факты и опыты,— писал он,— касающиеся любого предмета, никогда не оцениваются в достаточной мере до тех пор, пока в руках какого-либо искусного наблюдателя они не лягут в основу теории, при помощи которой мы сможем предсказывать результаты и предвидеть последствия некоторых других операции, до этого момента еще ни разу не проводившихся»⁴⁶.

Нельзя сказать, что так называемый эмпирический метод вообще исключает теоретическое мышление и не связан с ним. Ни один научный метод познания не может обойтись без мышления, но все зависит от того, какая роль отводится мышлению. Узкий эмпирик полагает, что мышление должно только фиксировать результаты опыта и ни в коем случае не руководить им. Роль мышления низводится, таким образом, до простого разъяснения смысла установленных фактов, теоретическое построение возникает в самом конце исследования и не может активно повлиять на сам процесс научного исследования. Для этого метода характерна боязнь выхода за пределы того, что непосредственно дано в опыте, отрицательное отношение к гипотезам.

Дальтон, не страшась обвинения в спекулятивности, преодолевает грубый эмпиризм и стихийно подходит к диалектическому способу мышления, связанному с признанием активной роли теоретического мышления, в частности гипотез, на всем протяжении процесса исследования. Теоретическое мышление дополняет опыт, идет значительно дальше его результатов и даже может исправлять их.

Несомненный интерес для нас представляет понимание крупнейшими учеными XIX в., труды которых создали целую эпоху в естествознании, своего метода исследования. При этом очень часто субъективное осознание метода не совпадает с его объективным содержанием.

Среди выдающихся ученых XIX столетия, близко подошедших к осознанию диалектического характера метода познания, преодолевших узкоэмпирический и чисто спекулятивный взгляд на ход научного исследования, имя Д. И. Менделеева — отца современной нам химии — занимает центральное место. Д. И. Менделеев, в отличие от Дарвина, понимал необходимость единства индуктивного метода с дедуктивным, а в связи с этим значительно глубже подходил к определению сущности гипотезы и ее роли в познании⁴⁷.

Согласно воззрениям Д. И. Менделеева, гипотеза активно влияет на процесс научного исследования на всех его этапах: в собирании естественнонаучного материала, в обобщении его, в обосновании и проверке теоретических выводов.

Собирание естественнонаучного материала, поиски новых фактов и описание их должны носить целеустремленный и осознанный характер. Нужно смотреть, но надо знать, куда смотреть; нужно искать, но нужно знать, что искать. В организации целеустремленного, планомерного изучения явлений ничто не может заменить построения гипотез. «Они,— писал Д. И. Менделеев о гипотезах,— науке и особенно ее изучению необходимы. Они дают стройность и простоту, каких без их допущения достичь трудно. Вся история наук это показывает. А потому можно смело сказать; лучше держаться такой гипотезы, которая может оказаться со временем неверною, чем никакой. Гипотезы облегчают и делают правильною научную работу — отыскания истины, как плуг земледельца облегчает выращивание полезных растений»⁴⁸.

Сравнение Д. И. Менделеевым роли гипотезы с ролью плуга в сельском хозяйстве хорошо иллюстрирует основную мысль, что без гипотезы так же невозможно научное познание, как без вспахивания земли — выращивание полезных растений. Особое значение он придавал систематизирующей функции гипотезы. Известно, что без системы невозможна наука, ибо посредством системы связываются отдельные факты в нечто единое целое, отыскиваются недостающие элементы, предсказываются ранее неизвестные и не наблюдаемые факты. В построении такой системы огромная роль принадлежит гипотезе.

Научное изучение явлений действительности преследует две пели: предвидение и пользу. Первое, отмечает Д. И. Менделеев, имеет очень большое значение, ибо предсказать то, что еще неизвестно,— значит, во всяком случае, не менее открытия чего-либо существенного, но еще не описанного. Всякое предвидение и научное пророчество происходят на основе какой-либо гипотезы.

Согласно воззрениям Д. И. Менделеева, гипотеза является необходимым элементом естественнонаучного познания, которое, по его мнению, обязательно включает в себя: 1) собирание, описание и изучение фактов; 2) составление гипотезы или предположения о причинной связи; 3) опытную проверку логических следствий из гипотез; 4) превращение гипотез в достоверные теории или отвержение ранее принятой гипотезы и выдвижение новой.

Д. И. Менделеев ясно осознавал, что без гипотезы не может быть достоверной теории: «Наблюдая, изображая и описывая видимое и подлежащее прямому наблюдению — при помощи органов чувств, мы можем, при изучении, надеяться, что сперва явятся гипотезы, а потом и теории того, что ныне приходится положить в основу изучаемого»⁴⁹.

Великий русский химик не ограничился только высказыванием общих положений о гносеологической функции гипотез в естественнонаучных открытиях, в его произведениях разбираются детально многие проблемы логики гипотезы, как, например, отношение гипотезы к фактам действительности, об эвристическом значении гипотезы, о различных видах гипотез и способах проверки их, о сущности так называемой рабочей гипотезы и т. п. Конечно, сейчас мы не во всем в трактовке гипотезы можем согласиться с Д. И. Менделеевым. В настоящее время наука ушла далеко вперед в учении о гипотезе, однако многие положения Д. Й. Менделеева, особенно по вопросам гносеологии гипотезы, сохраняют свою силу и поныне, в частности в борьбе против релятивизма позитивистской философии. Для Д. И. Менделеева как стихийного диалектика и материалиста характерно подчеркивание того обстоятельства, что посредством гипотез наука движется к познанию закономерностей природы, существующих независимо от сознания человека. В этом отношении взгляды Д. И Менделеева развивались в общем фарватере русской материалистической философии XIX столетия.

Выразителем натурфилософского отношения к гипотезе был Гегель, в логической системе которого по существу нет места гипотезе. Ни в «Логике», ни в «Феноменологии духа», ни в «Философии природы» и ни в каком другом произведении Гегеля нет анализа гносеологической функции и логической структуры гипотезы. В «Логике», в разделе о субъективности, где Гегель разбирает формы мышления, отсутствует даже упоминание о гипотезе. Обычно в формальной логике гипотеза рассматривалась в связи с индукцией и аналогией. Гегель отошел от этой традиции. Было бы хорошо, если бы он рассмотрел ее в разделе об идее, при характеристике аналитического и синтетического методов познания. Однако этого не случилось; в этом разделе устанавливается место в познании дефиниции, подразделения, теоремы, а о гипотезе говорится только в отрицательном плане. Гегель считает образцом синтетической науки геометрию, которая исходит из строгих определении. В опытных науках, когда им хотят придать синтетическую форму, исходят из допущений, которые доказываются выведенными следствиями. Таким образом, эти следствия становятся основанием самих основ (сделанных допущений).

«Так называемое объяснение и доказательство вводимого в теоремы конкретного материала,— говорит в связи с этим Гегель,— оказывается отчасти тавтологией, отчасти запутыванием истинного положения вещей; отчасти же оказывается, что это запутывание служило к тому, чтобы прикрыть обман познания, которое односторонне набрало опыты, благодаря чему оно только и могло получить свои простые дефиниции и основоположения,  которое устраняет возражение из опыта тем, что подвергает опыт рассмотрению и признает значимым не в его конкретной целокупности, а как пример, и притом с той его стороны, которая благоприятна для этих гипотез и теорий»⁵⁰.

Недостаток данного метода Гегель видит в том, что определения, принимаемые в качестве предпосылок, затемняют действительную основу теории. Чтобы войти в теорию, слепо допускаются предпосылки, о которых нельзя составить не только конкретного, развитого понятия, но даже представления; в лучшем случае имеется возможность создания смутного образа фантазии, запечатлеть «в памяти определения о допущенных силах, материях и их гипотетических образованиях, направлениях и вращениях»⁵¹.

Гегель прав в отношении односторонности, узости эмпиризма, который подмеченную в опыте связь безосновательно превращает во всеобщность, приобретающую абстрактный характер. Его аргументы сохраняют полную силу также и против метода, основанного на произвольных допущениях, вытекающих из долженствования, не выходящего за пределы самого себя (так должно быть потому, что так должно быть). Но идеалистическое и рационалистическое пренебрежение к эмпирическому естествознанию, натурфилософский подход к объяснению явлений природы не дал возможности Гегелю подойти диалектически к истолкованию гипотезы, ее отношения к опыту, с одной стороны, и теоретическому мышлению, открывающему закон в чистом виде,— с другой.

Гегель жил в эпоху, когда естествознание переходило на новую ступень своего развития, результаты естествознания могли быть правильно объяснены только на основе материалистической диалектики, а не спекулятивного конструирования законов природы, построения всеобщей системы природы, исходящей из умозрения. Непонимание Гегелем наступления новой эпохи в естествознании и в отношении к нему философии явилось причиной того, что он прошел мимо осознания действительной роли гипотезы в познании. Трудно возразить против утверждения Гегеля, что для установления всеобщности закона не нужно изучать все единичные случаи его проявления. Действительно, для доказательства утверждения о неизбежности падения поднятых над землей и выпущенных из рук камней не нужно производить эксперимента со всеми камнями, правильно и то, что нельзя принимать вероятность за доказанную истинность. Но без вероятности, без гипотез нельзя установить закон в чистом виде. Утверждение, что разум этого достигает в силу своего тождества с действительностью, является худшим видом тех гипотез, основанных на простом долженствовании, против которых Гегель сам выступал.

Хотя и с других позиций, чем натурфилософия, к отрицанию роли гипотез пришел позитивизм. Понимание гипотезы позитивизмом логически вытекает из его путаной, субъективно-идеалистической гносеологии. Основатель позитивизма французский философ Огюст Конт формально признавал роль научной гипотезы в познании действительности, но на деле отрицал ее, доказывая бесплодность применения гипотезы в известных направлениях. Он говорил, что гипотеза бессильна, когда речь заходит о выяснении того, как возникает, происходит явление. «Всякая научная гипотеза,— писал Конт,— чтобы иметь реальное значение, должна касаться исключительно законов явлений и ни в каком случае не способов их возникновения»⁵².

В соответствии с основным положением позитивизма Конт считает, что познание истинного закона какого-либо явления происходит или посредством индукции (непосредственным анализом хода явления) или дедукции (путем определения точного и очевидного отношения явления к какому-нибудь ранее установленному общему закону). Но поскольку ни индуктивный, ни дедуктивный путь в чистом виде неосуществим, познание прибегает к гипотезам, которые Конт называет удачной уловкой мысли. Однако, хотя Конт и называет гипотезы могущественным орудием, их применению он ставит жесткие границы, вытекающие из узкоэмпирического понимания задач науки. «...Истинно философские гипотезы,— пишет он,— всегда должны носить характер простого предварения того, что непосредственно могли бы раскрыть опыт и рассуждение, если бы условия задачи были бы более благоприятны»⁵³. Когда гипотеза выходит за эти пределы и пытается постигнуть внутреннюю сущность явлений, она якобы переходит границу науки, погружается в область метафизики, становится вредной.

На первый взгляд может показаться, что Конт не против познания законов посредством гипотез, но это только кажимость. Надо всегда иметь в виду позитивистское понимание закона как выражения только постоянного соотношения последовательности и сходства явлений, но законы «совершенно не могут касаться ни их внутренней природы, ни их первоначальной или конечной причины, ни существенных способов их возникновения»⁵⁴.

В соответствии с таким позитивистским пониманием сущности законов и способов их познания Конт разделяет гипотезы на два класса: 1) допустимые в положительной науке и относящиеся только к законам явлений; 2) недопустимые в истинно научной области и касающиеся определения общих агентов, с которыми связывают различные роды естественных явлений.

Лишь две науки совершили полный переход от метафизического состояния к чисто положительному — математика и астрономия — остальным это еще предстоит.

Позитивистскую линию в истолковании гипотезы продолжили махисты. Мах, Авенариус и другие называют гипотезу ядом философии, чумой разума, утверждая, что цель науки заключается не в том, чтобы строить гипотезы, создавать системы, теории, а в том, чтобы описывать явления, не задаваясь целью выяснить закон их движения. Выдвижение гипотез не способствует, по мнению Маха, достижению настоящей экономии в мыслях. Если даже гипотеза и пригодна для изображения явлений, то она излишня⁵⁵.

Подход диалектического материализма к гипотезе существенно отличен, даже прямо противоположен и натурфилософии с ее чистым умозрением, и позитивизму, ограничивающему познание чистым описанием данных опыта. Материалистическая диалектика продолжает в учении о гипотезе линию, которая была намечена и стихийно определена крупнейшими учеными XVIII—XIX столетий. Материалистическая диалектика, учитывая опыт всей истории философии, науки, делает вывод, что формой развития научного знания является гипотеза. Ф. Энгельс это сказал относительно естествознания, но это верно и в отношении науки вообще.

В этом положении Ф. Энгельса следует прежде всего обратить внимание на то, что гипотеза выступает необходимым элементом мыслящего естествознания. Возникает вопрос: возможно ли немыслящее естествознание? В принципе, конечно, такого естествознания быть не может, но эмпирики пытаются сделать или по крайней мере представить естествознание не мыслящим, а только регистрирующим и исчисляющим факты. Естествознание является и должно быть мыслящим, оно не может ограничиться только собиранием и накапливанием фактов. Бессмысленное нагромождение фактов приводит, по выражению К. А. Тимирязева, к заболачиванию науки. А поскольку естествознание мыслит, оно строит и проверяет гипотезы.

Вторым важным моментом, содержащимся в данном положении Ф. Энгельса, является мысль, что гипотеза выступает формой развития естествознания. И действительно, переход в науке от отдельных фактов к познанию закона, от одного теоретического построения к другому, точнее и глубже отражающему закономерности движения явлений, совершается посредством гипотез.

Формулирование гипотез есть необходимый путь к открытию законов, к созданию достоверных научных теорий.

«Наблюдение,— пишет Ф. Энгельс,— открывает какой-нибудь новый факт, делающий невозможным прежний способ объяснения фактов, относящихся к той же самой группе. С этого момента возникает потребность в новых способах объяснения, опирающаяся сперва только на ограниченное количество фактов и наблюдений. Дальнейший опытный материал приводит к очищению этих гипотез, устраняет одни из них, исправляет другие, пока, наконец, не будет установлен в чистом виде закон. Если бы мы захотели ждать, пока материал будет готоц в чистом виде для закона, то это значило бы приостановить до тех пор мыслящее исследование, и уже по одному этому мы никогда не получили бы закона»⁵⁶.

Положение Ф. Энгельса, что гипотеза является формой развития естествознания, можно обобщить, поскольку посредством гипотез осуществляется процесс движения мышления во всех без исключения науках (и естественных и общественных).

Всю область познания можно разбить на три большие группы: 1) науки о неживой природе (математика, астрономия, механика, физика, химия и т. п.); 2) науки о живой природе (различные биологические и медицинские дисциплины); 3) науки о явлениях общественной жизни, исследующие условия жизни людей, общественные отношения, правовые, государственные формы (история, политэкономия, философия, лингвистика и т. п.). Для современного уровня развития науки такое деление является очень условным, оно не может служить основой классификации наук. Однако для наших целей — показать, что развитие знания посредством гипотез носит всеобщий характер,— его можно принять. Мы видим, что во всех науках (и о неживой природе, и о живой природе, и об обществе) развитие знания осуществляется посредством построения, обоснования и доказательства гипотез.

Начнем с наук о неживой природе и прежде всего с математики. Существует довольно устойчивое мнение, что в математике процесс познания идет совсем другим путем, чем в естествознании: в ней нет места индукции, аналогии, наблюдению, экспериментам и гипотезам, она имеет дело только со строго доказательными, дедуктивными рассуждениями. Однако, хотя математическое знание имеет свои специфические особенности, оно подчинено общим законам развития познания, в том числе для него также характерно достижение новых результатов посредством гипотез. И в этом отношении весьма примечательны следующие слова известного современного математика &&&&&&&&&&&&&&Д. Пойа: «Математика рассматривается как доказательная наука. Однако это только одна из ее сторон. Законченная математика, изложенная в законченной форме, выглядит как чисто доказательная, состоящая только из доказательств. Но математика в процессе создания напоминает любые другие человеческие знания, находящиеся в процессе создания. Вы должны догадаться о математической теореме, прежде чем вы ее докажете; вы должны догадаться об идее доказательства, прежде чем вы его проведете в деталях. Вы должны сопоставлять наблюдения и следовать аналогиям; вы должны пробовать и снова пробовать. Результат творческой работы математика — доказательное рассуждение, доказательство; но доказательство открывается с помощью правдоподобного рассуждения, с помощью догадки»⁵⁷.

Процесс рассуждения в математике для достижения новых результатов можно выразить следующей схемой. Наблюдения и основанные на нем индукция и аналогия приводят математиков к формулированию некоторого предложения А, которое ясно сформулировано, но не доказано, поэтому выступает лишь в качестве предположения; поскольку истинность его не доказана, оно может оказаться ложным. Однако с помощью индукции и аналогии доказывается его вероятность.

Высказывание предположений в математике, их обоснование с помощью индукции и аналогии является путем к строгому доказательству: «...Не следует,— пишет Пойа,— чрезмерно доверять ни любой догадке, ни обычным эвристическим допущениям, ни вашим собственным предположениям. Без доказательства верить, что ваша догадка справедлива, было бы глупо. Однако предпринять какую-то работу в надежде, что ваша догадка может оказаться справедливой, пожалуй, разумно»⁵⁸.

Рассмотрение математики в процессе возникновения, становления и развития ее положений показывает, что она так же, как и все остальные науки, окружена лесом гипотез. Открытия в математике проходят стадию гипотез, что можно проиллюстрировать на любом ее крупном открытии; правда, не всегда сохраняется в изложении весь сложный и извилистый путь, который ведет к строгому доказательству.

В книге Д. Пойа «Математика и Правдоподобные рассуждения» разбирается большое количество открытий в математике и показывается значение предположений, догадок, основанных на индукции и аналогии, в подходе к этим открытиям, в постановке определенной задачи для поисков строгого доказательства. Как и любой другой науке, математике не всегда сразу удается установить истинность или ложность своих предположений. Например, еще давно Гольбах сформулировал предположение на основе индукции, что любое четное число, не являющееся ни простым числом, ни квадратом простого числа, можно представить в виде двух нечетных простых чисел (например, 16 = 5 + 11; 30 = 13 + 17 и т. п.). Это предположение касается такого свойства чисел, «с которым мы хорошо знакомы, но еще не в состоянии доказать».

Или возьмем, например, знаменитую гипотезу континуума, сформулированную Г. Кантором (не существует множества, мощность которого больше мощности множества натуральных чисел, но меньше мощности действительных чисел). Гедель показал, что допущение Кантора не может привести к противоречиям в теории множеств, но истинность этой гипотезы еще не доказана.

Однако применение гипотез в математике имеет свои специфические особенности, одна из которых формулируется следующим образом: математика доказывает свои утверждения только посредством логических умозаключений и выкладок, которые при истинности исходных посылок приводят к логически безупречным, достоверным заключениям. «Для математика опыт, эксперимент — это в лучшем случае способ наведения на математическую истину, которую, однако, в дальнейшем надо доказать чисто логическим путем»⁵⁹. Поэтому в структуре математики, излагающей результаты добытых ею истин, нет гипотез, там излагаются положения, теоремы со строгими доказательствами, обеспечивающими при достоверности посылок достоверность заключений. Это одна из особенностей математики, отличающих ее от естественных наук, где гипотезы входят непосредственно в ткань науки.

Что касается физики, то не вызывает возражений то положение, что она развивается посредством гипотез. Сейчас это стало самоочевидным фактом. Особенности гипотез, применяемых в физике, проанализированы в статье акад. С. И. Вавилова «Физика» (Проект статьи для 57 тома Большой Советской Энциклопедии), где методы физики разделены на три группы: метод модельных гипотез, метод принципов, метод математических гипотез.

В методе модельных гипотез на основе наблюдений и привычного опыта выдвигаются различные теории. В фундамент всех физических построений в этом случае кладется гипотеза, что все явления в природе происходят подобно явлениям привычного нам мира обычных человеческих масштабов. «Это представление,— пишет С. И. Вавилов,— служит точной моделью для теории процессов, внутренняя сущность которых скрыта от обычного наблюдения и опыта. Предполагается, например, что всякое тело построено из отдельных частиц (атомов), движущихся и взаимодействующих по законам механики, и на этой почве создается кинетическая теория вещества, весьма успешно объясняющая многие механические и тепловые свойства тел... На основе метода модельных гипотез выросла классическая теория тепла, света и звука»⁶⁰.

Метод модельных гипотез имеет как свои преимущества, так и недостатки. Его преимущества — в наглядности и понятности, его недостатки основаны на произвольном предположении о сходстве свойств мира человеческих масштабов со свойствами микромира, а потому он ограничен и приблизителен. Ограничено в этом методе и применение математики — она подсобное, техническое средство для выполнения количественных расчетов.

Примером модельных гипотез могут служить первоначальные гипотезы, возникшие в связи с открытием радиоактивности.

Второй метод (принципов) на первый взгляд кажется не связанным с гипотезой и минует ее, идя непосредственно от опыта к принципам. Метод принципов опирается на экстраполяцию, обобщение опытных данных. Закономерности, подмеченные опытным путем на ограниченной группе явлений, распространяются на более широкую группу. Например, закон сохранения энергии экспериментально был доказан для ограниченного круга явлений, а обобщается как принцип, действительный для всякой замкнутой физической системы. Полученные индуктивным путем принципы находят математическое выражение и применяются к решению конкретных физических задач. На таких принципах основана классическая термодинамика, частная теория относительности, в основе которой лежит принцип относительности инерционного движения и принцип постоянства скорости света.

Преимущество этого метода — большая точность, недостатки — абстрактность и малая наглядность. Математика в этом методе также играет техническую, вспомогательную роль.

Третьим методом, возникшим совсем недавно, является метод математической гипотезы, который, как мы уже указывали, своей основой имеет экстраполяцию математических формул. Здесь математика играет роль качественно отличную от ее роли при первых двух методах. Математика — не только технический аппарат для количественного выражения установленных опытом закономерностей, но и средство для познания новых закономерностей.

Экстраполяция не может быть безграничной. Она ограничивается, во-первых, опытом, во-вторых, соответствием между экстраполируемыми математическими формами  и законами классической физики. Законы классической физики справедливы по меньшей мере приближенно для явлений, с которыми человек имеет дело в своем повседневном опыте, а это значит, что экстраполируемые формы для этих масштабов должны совпадать с законами классической физики. Примером, где применяется математическая гипотеза, служит электродинамика Максвелла, квантовая механика и общая теория относительности.

Общую теорию относительности, возникшую в результате экстраполяции, трудно проверить с помощью доступных сейчас методов астрономического наблюдения. Но некоторые наблюдения дают результаты, соответствующие ее принципу равенства инертной и гравитационной масс. Так, орбита Меркурия не находится в состоянии покоя в отношении к неподвижным звездам, а медленно вращается в направлении движения планеты вокруг Солнца, перигелий Меркурия с течением времени перемещается. Это перемещение перигелия Меркурия, которое только частично объяснялось прежней теорией, хорошо укладывается в теорию Эйнштейна.

Вторым фактом, подтверждающим общую теорию относительности, является наблюдение смещения видимого положения звезд вокруг Солнца во время полных затмений. Эти наблюдения находятся в хорошем количественном согласии с теорией, предсказывающей искривление световых лучей при их распространении в поле тяготения.

Наконец, общая теория относительности предсказывает эффект смещения (по частоте) спектральных линий звезд по сравнению с их положением в спектрах, полученных в условиях Земли. При этом при наблюдении в земных условиях света звезд должно происходить смещение в красную сторону. Это смещение было установлено при наблюдении так называемых белых карликов. Такое совпадение выводов из гипотезы с данными наблюдения укрепляет гипотезу, оправдывает экстраполяцию⁶¹.

Мы видим, что во всех методах, которыми пользуется физика при обнаружении закономерностей в природе, гипотеза занимает далеко не последнее место. Первый и третий — прямо называются методами гипотез, но и во втором методе (принципов) дело не обходится без них. Ведь, по существу, прежде чем принцип становится достоверным положением, он является гипотезой, выводы из которой постоянно проверяются на опыте, что ведет к укреплению этого принципа.

Гипотеза широко применяется и во всех других науках о неживой природе. В химии достаточно вспомнить атомистическую гипотезу, сыгравшую большую роль во всех ее областях. Например, Д. И. Менделеев отмечал, что в свое время так называемый закон паев был открыт с помощью этой гипотезы. Он писал: «Факты для закона были уже и раньше, но его не видели, пока не приложили к толкованию фактов атомное учение, которое есть гипотеза, доныне не противоречащая известным опытам и вообще действительности, полезная и общепринятая»⁶².

Открытый Д. И. Менделеевым периодический закон также прошел стадию гипотезы. Сам Д. И. Менделеев и другие ученые немало потрудились над тем, чтобы превратить мысль о периодичности в изменении химических свойств элементов в достоверную теорию.

Нет надобности подробно говорить о роли гипотез в космогонии и геологии, изучающих процессы, которые, по выражению Ф. Энгельса, не мог наблюдать ни один человек, и они не могут быть воспроизведены в человеческой практике, а потому их изучение затруднено. И в этом случае гипотеза — незаменимое средство их познания. Что касается наук о явлениях живой природы, то еще Ф. Энгельс писал: «В этой области царит такое многообразие взаимоотношений и причинных связей, что не только каждый решенный вопрос поднимает огромное множество новых вопросов, но и каждый отдельный вопрос может решаться в большинстве случаев только по частям, путем ряда исследований, которые часто требуют целых столетий; при этом потребность в систематизации изучаемых связей постоянно вынуждает нас к тому, чтобы окружать окончательные истины в последней инстанции густым лесом гипотез»⁶³.

И действительно, в биологических науках нет такой достоверной теории, которая бы не прошла стадии гипотезы. Реакционные биологи в свое время полагали, что они расправились с теорией Дарвина, объявив ее гипотезой. Теория Дарвина была в свое время гипотезой. Но она была такой гипотезой, которая возникла на основе обобщения многочисленного количества фактов из самых различных областей знания. На ее основе были открыты новые факты, она не нуждалась ни в каких произвольных посылках, побуждала людей к новым исследованиям, которые ее блестяще подтвердили и превратили в достоверную научную теорию. Если бы вначале не существовала гипотеза об эволюции органического мира, то не было бы и достоверной эволюционной теории.

Познание явлений общественной жизни имеет свои специфические особенности. Ф. Энгельс, сравнивая познание явлений органической природы с историческими науками, писал: «Виды организмов остались со времен Аристотеля в общем и целом теми же самыми. Напротив, в истории общества, как только мы выходим за пределы первобытного состояния человечества, так называемого каменного века, повторение явлений составляет исключение, а не правило; и если где и происходят такие повторения, то это никогда не бывает при совершенно одинаковых обстоятельствах. Таков, например, факт существования первобытной общей собственности на землю у всех культурных народов, такова и форма ее разложения... если, в виде исключения, иногда и удается познать внутреннюю связь общественных и политических форм существования того или иного исторического периода, то это, как правило, происходит тогда, когда эти формы уже наполовину пережили себя, когда они уже клонятся к упадку. Познание, следовательно, носит здесь по существу относительный характер...»⁶⁴

Но хотя историческая наука имеет свои особенности, вытекающие из специфики ее предмета, она подчинена общим закономерностям движения познания, в частности развитию посредством гипотез. Конечно, построение, обоснование и доказательство гипотез, как и сам их характер, в исторической науке имеют свои отличительные черты и не похожи на подобный процесс в естественных науках. Было бы ошибкой игнорировать это различие, которое будет нами конкретно отмечено в соответствующих местах работы, но его существование не снимает того общего, что присуще развитию научного познания, где бы оно ни осуществлялось.

Предмет исторической науки не в меньшей, а в большей мере, чем предмет некоторых естественных наук, требует для своего глубокого познания гипотез. История имеет дело, как правило, с такими явлениями, которые сам историк непосредственно не наблюдает, не может в своей практике искусственно воспроизводить, экспериментировать с ними. Картину прошлого, закономерности развития общественной жизни у разных народов, в различные исторические эпохи он должен воспроизвести в системе абстракций, носящей относительный характер. Причем на его познание прошлого существенную роль оказывает его мировоззрение, идеалы и т. д. Таким образом, воспроизведение исторического процесса в мышлении по природе самой исторической науки требует выдвижения гипотез, правда, сам историк не всегда осознает, что его теоретическое построение носит гипотетический характер, но это не меняет дела; характер теорий не зависит от взгляда на них самих теоретиков.

 

§ 4. Гипотеза и истина.

Вероятность и достоверность

Наука окружена лесом гипотез. Исследование во всех областях неизбежно проходит их стадию. Отсюда неминуемо возникает вопрос: строя гипотезы, научное исследование идет но пути объективной истины или нет?

Этот вопрос возникает в связи с особенностями гипотезы как формы знания. Среди ее образующих суждений имеются такие, истинность или ложность которых еще не установлена, т. е. суждения-предположения. Причем не просто содержится проблематическое суждение, а оно занимает в этой системе центральное место. Проблематическое суждение может иметь место в любой системе научного знания, даже в теории, достоверность которой доказана. В гипотезе предположение стоит на месте ответа на вопрос, поставленный в проблеме, т. е. это не ординарное суждение, а находящееся в ее фокусе. Суждения, входящие в гипотезу, служат либо обоснованием этого предположения, либо следствием из него, т. е. либо приводят к предположению, либо исходят, вытекают из него. В этом отношении предположение можно считать душой гипотезы.

Поскольку предположение в гипотезе занимает центральное место, возможно отождествление гипотезы с предположением. Очень часто под гипотезой и до сих пор разумеют не всю систему знания, возникшую для объяснения изучаемого предмета, а только один очень существенный ее момент — предположение; таким образом, понятие гипотезы сужается до суждения-предположения. Нам представляется такое ограничение неправомерным, оно рассматривает гипотезу не как процесс движения мысли, а только как ее результат, а точнее — часть результата.

Гипотеза выступает формой развития научного знания не потому, что она является суждением-предположением. Само по себе взятое в отдельности предположение не развивает знания о предмете. Оно тогда выполняет свою функцию, когда поставлено в связь с достоверно установленным предшествующим знанием и теми выводами, которые следуют из него. Собственно, оно движет наше знание вперед потому, что предположение дает возможность построить систему знания, приводящую к новым результатам.

Эвристическая ценность гипотезы состоит в том, что в ней связано ранее известное с новым, искомым. Этой нитью, связывающей одно знание с другим, является предположение. Таким образом, логический анализ гипотезы означает характеристику ее образующей системы знания, которая состоит из суждений и умозаключений, различных по своему характеру. Прежде всего в ней есть достоверные суждения; гипотеза, лишенная всякого достоверного и доказанного знания, не имеет научной ценности. Достоверное знание в гипотезе составляет базу, ее фундамент. Всякое предположение только тогда имеет ценность, когда оно основано на ранее прочно установленных фактах и закономерностях.

По своему существу гипотеза включает в себя проблематические суждения, т. е. суждения, истинность или ложность которых еще не доказана, но эти проблематические суждения не должны быть произвольными допущениями, их вероятность должна быть обоснована предшествующим ранее доказанным знанием. Если наука делает предположение о возможности жизни на Марсе, то она исходит из достоверного знания о таких фактах, явлениях (наличие на Марсе атмосферы, воды и т. д.), которые делают это предположение вполне логичным. Гипотеза, состоящая из произвольных предположений, не оставляет значительного следа в науке.

В связи с этим и возникает вопрос об истинности и ложности научных гипотез. Если это предположение, значит не окончательная истина в последней инстанции, а для метафизика это равносильно тому, что она вообще не истина. А поскольку без гипотез нет науки, то и возникает воззрение, о котором Ф. Энгельс писал: «Количество и смена вытесняющих друг друга гипотез, при отсутствии у естествоиспытателей логической и диалектической подготовки, легко вызывают у них представление о том, будто мы не способны познать сущность вещей...»⁶⁵

Вскрывая причины физического идеализма, В. И. Ленин в качестве второй причины выдвигал «...принцип релятивизма, относительности нашего знания, принцип, который с особенной силой навязывается физикам в период крутой ломки старых теорий и который — при незнании диалектики — неминуемо ведет к идеализму»⁶⁶.

Таким образом, Ф. Энгельс и В. И. Ленин считали, что релятивизм при незнании диалектики (при отсутствии логической и диалектической подготовки) ведет к идеализму, к извращенному пониманию сущности познания. Конкретно в отношении гипотезы оно выражается в отрицании в гипотезе моментов объективно верного, абсолютного отражения действительности. Классовый интерес буржуазных философов и ученых закрепляет и удерживает это извращенное толкование сущности человеческого знания.

Идеалистические спекуляции вокруг гипотезы и характера знания, содержащегося в ней, возникают в связи с ее сложным характером как формы познания.

Философ, привыкший мыслить в форме метафизического «или — или», заходит в тупик, сталкиваясь с таким сложным явлением, где эта формула становится непригодной. Для него истина и ложь абсолютно противоположны всегда и всюду, поэтому всякое суждение (или другую форму мысли) он рассматривает либо абсолютно истинной, либо абсолютно ложной. Но постановка вопроса в форме «или — или» применима только для сформировавшихся, законченных, покоящихся суждений, о каждом из которых действительно можно сказать, что оно либо истинно, либо ложно.

Когда философ, мыслящий только в форме «или — или», сталкивается с такой формой мышления, как гипотеза, и ему надо решить вопрос о ее истинности, он, видя непригодность такой формулы в этом случае, впадает в идеализм, отрицает объективную истинность научных гипотез.

Рассудочная метафизическая философия, рассматривающая истину как застывшее состояние, догматически подходящая к истолкованию познания, обнаруживает полную неспособность, когда пытается ответить на вопрос, дает ли гипотеза объективно-истинное знание о мире. Она понимает, что гипотеза не дает завершенного знания о предмете, а раз так, то для нее гипотеза и истина абсолютно несовместимы (если истина, то не гипотеза, а если гипотеза, то, конечно, не истина). В силу этого гипотезы исключаются из науки как нечто несовершенное, неистинное. Но в таком случае сама наука становится крайне бедной, ибо ее развитие связано с выдвижением все новых и новых гипотез. И все эти поиски окончательных истин в последней инстанции приводят метафизиков к агностическому выводу, что истина вообще недостижима.

Убедившись в тщетности своих поисков истин, которые не были бы процессом постижения мыслью предмета, метафизическая философия приходит к релятивизму. Догматизм и релятивизм — это не противоположные концепции в теории истины, а две стороны одного и того же метафизического подхода к ней. Раз наше знание является процессом, связанным со сменой гипотез, то ни о какой истине и речи быть не может. В гипотезе и ее смене наиболее наглядно выражено, что научное мышление является процессом. И это релятивизм хорошо усваивает, но субъективистски истолковывает. Гипотезы и их смена — движение знания в сфере чисто субъективных представлений о предмете, одна картина мира сменяется другой, более удобной и практически выгодной для субъекта.

Диалектика показывает, что движение мышления вообще, и в форме смены гипотез в частности, означает изменение его объективного содержания. В процессе этого движения мышление овладевает явлениями, закономерностями внешнего мира, его содержание приобретает объективный характер. Поэтому, когда ставится вопрос, является ли гипотеза формой выражения объективно-истинного знания, то это означает, идет ли развитие мысли в гипотезе по пути достижения объективного содержания или сами гипотезы и их смена находятся где-то в стороне от постижения мыслью объекта.

Для материалиста-диалектика не может быть никакого сомнения в том, что научная гипотеза возникает и развивается из потребностей достижения объективно-истинного знания о мире, с помощью гипотез происходит познание объективных свойств и закономерностей.

Гипотеза как процесс развития мысли включает в себя как момент определенные результаты, систему относительно завершенных положений. Поэтому как касательно гипотезы в целом, так и ее отдельных положений правомерна постановка вопроса об объективном содержании их, в какой мере они постигли вещи, процессы действительности такими, как они существуют вне зависимости от нашего сознания.

Гипотеза, как и другие формы познания, является отражением материального мира в сознании человека, субъективным образом объективного мира. Научная гипотеза дает объективноистинное знание о закономерностях внешнего мира, содержание ее не зависит ни от человека, ни от человечества, она — не фикция, не символ, не стенографический знак, не логический стандарт, не рабочий инструмент, не леса над зданием науки и не костыли ее, а копия, снимок с предметов, явлений материального мира и законов их движения. Как и всякая другая форма объективно-истинного знания о внешнем мире, гипотеза не является зеркально-мертвым снимком с действительности, а активно-творческим процессом отражения мира.

Объективность содержания является неотъемлемым свойством научной гипотезы, отличающим ее от всевозможных фантастических построений, выдумок, которыми оперируют религия и идеалистическая философия. Причем между разными формами и видами научных гипотез нет никакого различия в том смысле, что их источник и содержание объективны. Разница между ними только в полноте охвата предмета, в степени точности его отражения, в уровне постижения объективной природы предмета.

Отражением определенных сторон явлений объективной действительности являются даже такие временные гипотетические построения, как версии. Если бы версия не заключала в себе отражения каких-то сторон изучаемого процесса или явления, то она не способствовала бы движению нашего знания в постижении объективной природы предмета. Тем более объективна по своему содержанию научно обоснованная гипотеза.

В каждой гипотезе нужно различать две стороны: 1) что в объективном мире и как точно она отражает; 2) какие перспективы в дальнейшем движении научного познания она открывает. При этом второе зависит от первого. Эффективность или неэффективность, работоспособность или неработоспособность гипотезы определяется и измеряется степенью ее объективной истинности. Чем больше в гипотезе объективного содержания, тем плодотворнее она, и, наоборот, гипотезы, не содержащие в достаточной степени объективно верного знания о предмете, не открывают широких горизонтов для развития науки, на их основе не делаются открытия новых закономерностей, фактов и т. д.

Исследователь сразу сам не может решить, что в выдвинутой им гипотезе является объективно верным, это устанавливается последующим ходом развития познания. Например, сейчас, с позиций современной теории света, нам ясно, что было объективно верным в гипотезах: механических (корпускулярной и волновой) и электромагнитной. Теперь также столь очевидны и слабости этих гипотез, их односторонность, приводящая к отходу от объективной природы предмета. Но для нас несомненным является также то, что развитие знания о природе света в форме смены гипотез выражало движение познания по пути объективной истины, способствовало вскрытию природы этого явления такой, какой она существует независимо от сознания человека. Каждая из этих гипотез была моментом, результатом этого процесса на том или ином этапе развития науки, отражала определенные стороны предмета, но была ограниченной, поскольку сам предмет богаче и содержательнее любой из них.

Многие буржуазные мыслители признают только эвристическую роль гипотез, отрицая их объективное значение. По их мнению, гипотеза — это не наука, а нечто около науки. Гипотеза играет роль костылей, от которых наука должна как можно скорее освободиться. А так как костыли могут быть любыми, лишь бы они поддерживали, то гипотезы многообразны и создаются произвольно, не отражая объективных процессов, происходящих в природе и обществе. Так, например, Дюгем утверждал, что наши гипотезы вовсе не касаются и не могут касаться самой сущности вещей, а потому не имеют никакой объективной значимости. Они формулируются произвольно и не претендуют устанавливать истинные связи между реальными свойствами тел. Единственный предел этому произволу — отсутствие противоречий. Цель гипотез состоит только в символическом описании экспериментальных законов. «Наши физические теории,— пишет он,— вовсе не стремятся быть объяснениями; наши гипотезы вовсе не являются допущениями касательно самой природы материальных вещей. Наши теории имеют целью только экономическое обобщение и классификацию экспериментальных законов»⁶⁷.

Среди буржуазных философов и некоторой части естествоиспытателей имеется тенденция считать гипотезу чисто рабочим, инструментальным построением, лишенным какого-либо объективного содержания. Больше того, некоторые из них объявляют все гипотезы фантазиями, простыми выдумками, имеющими только практическую ценность, но ни в какой мере не отражающими объективный мир. Гипотеза — это только искусственный прием мысли, систематизирующий имеющиеся знания.

Представить все наше знание только рабочей гипотезой или даже фикцией — это линия всех защитников агностицизма и фидеизма. В. И. Ленин показал, что если последовательно вести эту линию, то придешь к выводу, что простой рабочей гипотезой являются не только атомы, электроны и т. д., но и время, пространство, законы природы и весь внешний мир⁶⁸.

Многие буржуазные ученые шли по этому пути и попадали в объятия философского идеализма и фидеизма. Так, А. Пуанкаре пишет: «Для нас не существенно, есть ли в действительности эфир,— это пусть решают метафизики; для нас важнее всего то обстоятельство, что все происходит, как если бы он существовал, и что эта гипотеза удобна для истолкования явлений. В конце концов, есть ли у нас какие-либо иные основания, кроме этих, для веры в существование самих материальных вещей? И это точно так же — лишь удобная гипотеза...»⁶⁹

Для идеализма больше ничего не надо, как объявить внешний мир удобной рабочей гипотезой.

Понятие рабочей гипотезы возникло с целью различения познавательной ценности различных видов гипотез. Рабочей гипотезой обычно называют одно из первых объяснений явлений, которые пригодны для данного периода времени как орудие дальнейшего исследования предмета. Например, Д. И. Менделеев считал, что рабочие гипотезы пригодны «для данного периода развития наук»⁷⁰, они возбуждают пытливость ума, однако далеки от реальности и их оставляют при дальнейшей разработке предмета. Исследователь прибегает к таким гипотезам потому, что ему необходимо руководствоваться какой-то идеей в исследовании предмета. Как говорил Д. И. Менделеев,— «...лучше держаться такой гипотезы, которая может оказаться со временем неверною, чем никакой»⁷¹.

Когда строится рабочая гипотеза, то главным является не то — верно или неверно она объясняет процесс (на первоначальном этапе изучения эта сторона мало интересует исследователя), а что она дает для дальнейшего анализа этого процесса, как она поможет ему направить свою мысль на более детальное ц глубокое изучение предмета. Рабочая гипотеза — это сугубо временное построение, одно из возможных и необходимых орудий исследователя, которое можно принимать, отбрасывать, в зависимости от потребностей хода исследования предмета.

Для того, чтобы процесс обнаружения и описания явлений носил целеустремленный, плановый, сознательный характер, чтобы исследователь обнаруживал факты не путем чутья, интуиции, случайно, необходимо придерживаться какой-то руководящей идеи, роль которой и выполняет в отдельных случаях первоначальная гипотеза. Построив такую гипотезу, исследователь ищет те факты, явления, которые должны быть, если бы содержание гипотезы соответствовало действительности. И если эти факты не обнаруживаются, а, наоборот, находятся противоречащие гипотезе факты, тогда исследователь строит новую рабочую гипотезу.

Ненахождение каких-либо фактов, соответствующих какой-либо гипотезе, имеет для объяснения явлений не меньшее значение, чем нахождение этих фактов, так как при, объяснении явлений важно знать не только то, что есть, какие явления и факты существуют, но и то, чего нет, каких явлений или связей не обнаруживается. Отсутствие этих фактов или явлений дает нам возможность сделать другое предположение, полнее отражающее действительность.

Иногда исследователь строит сразу не одну, а несколько рабочих гипотез и проверяет каждую из них. В процессе исследования явлений он одну отбрасывает, как несоответствующую действительности, вероятность других, наоборот, возрастает, и так продолжается до тех пор, пока он не остановится на одной гипотезе, наиболее вероятной, объясняющей все имеющиеся факты.

Изучение явлений сразу с точки зрения нескольких гипотез обеспечивает многосторонний подход к исследованию явлений, а, как известно, всесторонность является одним из требований диалектической логики, она предохраняет нас, как отмечал В. И. Ленин, «от ошибок и от омертвления».

Конечно, так называемые рабочие гипотезы имеют меньшее значение с точки зрения движения к достоверному знанию, чем другие, претендующие на то, что со временем их достоверность будет доказана, и носящие название реальных. Но различие между этими двумя типами гипотез — рабочей и реальной — носит относительный характер. Резкое, абсолютное противопоставление их приводит к метафизике и идеализму. Относительность эта проявляется, в частности, в том, что в процессе познания одна переходит в другую. Так, рабочая гипотеза — одно из первых предположений, возникших в начале научного исследования, после уточнения ее становится реальной гипотезой, служит объяснением всех собранных фактов действительности, претендует на доказательство. И, наоборот, реальная гипотеза может стать рабочей гипотезой, когда обнаруживаются ей противоречащие факты, когда она отвергается и заменяется другой, сыграв определенную роль в достижении более полного и точного знания. Она выполнила роль рабочей гипотезы, ибо на ее основе были обнаружены новые факты, необходимые для более глубокого понимания предмета.

Так, например, квантовая гипотеза вначале возникла у Планка как рабочее, временное объяснение закона излучения черного тела. Потом она превратилась в реальную гипотезу, в особенности после ее применения Бором для объяснения строения атома. Таким образом, временное, рабочее предположение переросло в гипотезу большой научной значимости.

Наоборот, гипотеза об эфире, которая допускала для объяснения явлений распространения света и электричества существование везде распределенного, чрезвычайно тонкого и чрезвычайно упругого вещества — эфира, хотя и считалась реальной гипотезой, но фактически в истории физики сыграла роль рабочей гипотезы, на ее основе и для ее доказательства сделаны были опыты, которые обогатили физическую науку.

Очень часто в оценке гипотезы происходит подмена понятий. Когда речь идет о гипотезе, то по существу надо ответить не на один, а на два вопроса: 1) идет ли развитие знания в ней по пути объективной истины, 2) как обосновано ее предложение, остается ли оно вероятным и до какой степени или же уже доказана его достоверность.

Категории вероятности и достоверности нельзя смешивать с категориями истины и заблуждения. Каждая из пар категорий имеет свое содержание. Категории истины и заблуждения характеризуют наше знание со стороны его содержания, как объективная реальность отражена в мышлении такой, какой она существует вне нашего сознания, или наше мышление в своем образе исказило ее, привнесло от себя не присущие ей свойства, отношения, закономерности.

Недостаточно в характеристике содержания мышления ограничиться только двумя определениями: идет ли знание по пути объективной истины или заблуждения. Надо дать более детальную оценку результатов мышления, более глубоко проанализировать и установить, до какой степени доказаны суждения, входящие в данную систему знания. Когда речь идет о гипотезе, то здесь прежде всего вопрос встает о предположении.

Как известно, в науке существуют различные формы предположений, каждое из которых имеет свои особенности. Можно выделить следующие виды предположений, которыми пользуются в науке: 1) предположение или допущение в целях доказательства истинности противоречащего этому допущению суждения; 2) методические предположения, выдвигаемые с целью изучения какого-либо процесса в чистом виде; 3) предположение о каком-либо процессе или явлении, когда не ставится задача его получения в практике, и, наконец, 4) предположение в гипотезе.

Кратко охарактеризуем гносеологическую функцию всех этих видов предположений с тем, чтобы выяснить особенности предположения в гипотезе.

Мысль может приобретать внешнюю форму предположения, не будучи им по существу. Такие предположения часто делаются в доказательствах какого-либо суждения. Чтобы доказать суждение А, предполагают истинным суждение не-А. Из этого допущения выводят следствия, ложность которых очевидна. От ложности следствий из не-А заключают о ложности самого не-А, а от ложности не-А переходят на основании закона исключенного третьего к установлению истинности А. Допущение или предположение в данном случае выступает приемом в доказательстве, причем упор делается на доказательство не этого предположения, а противоречащего ему суждения. Например, при доказательстве теоремы, что две параллельные линии в геометрии Эвклида не пересекаются, делается предположение: допустим, что они пересекутся. Это допущение приводит к ложным следствиям, а значит оно само ложно, следовательно, истинно противоречащее ему утверждение: параллельные прямые не пересекаются.

В данном случае предположение не служит основой, идеей для построения научной системы знания, дающей возможность получить новые результаты, обнаружить ранее не известные факты. Роль его очень ограничена — прием в доказательстве, когда сознательно за истинное принимается ложное суждение. Само собою разумеется, что в гипотезе предположение носит иной характер и выполняет иную функцию. В гипотезе предположение не форма, не произвольное допущение, а выражение уровня знания о предмете, когда еще не достигнуто достоверное объяснение его и предполагается одно из вероятных. В гипотезе предполагается то, что действительно точно не установлено. Так, суждение о том, что на Марсе есть жизнь, которое входит в ткань гипотезы, действительно является только предположением, ибо современная наука не может достоверно установить его истинности.

Второй вид предположений — допущения, применяемые в науке в целях упрощения и изучения явления, процесса в чистом виде. Это предположение лежит в основе одной из форм абстракции — упрощения, которое отличается от других видов абстракции. Всякое упрощение связано с рядом предположений, позволяющих какой-либо процесс, сторону выяснить в чистом виде. Ученый, изучая явления, делает всевозможные предположения, допущения. Например, кибернетик, рассматривая человеческий мозг как преобразователь информации, мысленно составляет условную модель этого процесса, связанную с рядом допущений и упрощений. Он представляет мозг в чисто информационном плане, предполагает, что клетки мозга действуют так же, как и полупроводниковые элементы в электронной счетной машине, и что в каждый данный момент человек может воспринять только конечную информацию. Но все эти предположения делаются не для того, чтобы их доказывать, они выступают приемом научного исследования; с их помощью выделяется тот процесс, который необходимо изучить в форме, не искаженной случайностями.

Данный вид предположений отличается от первого. Это не прием в доказательстве известного суждения, а способ изучения предмета, способ образования абстракций. Здесь предположение выполняет функцию не доказательства, а исследования предмета, и в этом отношении такое предположение ближе к гипотезе. Однако оно существенно отлично от содержания и роли предположения в гипотезе. В данном случае исследователя, делающего различного рода допущения, абсолютно не интересует их содержание, он не занимается их анализом, а тем более доказательством. Предмет его изучения совсем другой. Предположения он делает для того, чтобы подойти к исследованию своего предмета и облегчить его понимание. Предположение освобождает ученого от того, что мешает ему представить процесс в чистом виде; с помощью предположения ученые освобождаются от нарушающих случайностей. В гипотезе, как известно, предположение занимает другое место и выполняет совсем другую функцию. Оно составляет центр, фокус гипотезы, на него направлено все внимание исследователя, на его основе происходит дальнейшее движение мысли, обнаружение новых фактов и закономерностей.

Предположения, которые делаются с целью изучения предмета или процесса в чистом виде,— важный прием научного исследования. Однако, если его превратить в общефилософский метод познания явлений природы и общества, он будет односторонним и вместо средства достижения истины станет способом искажения действительности.

Наконец, третьим видом являются такие предположения в науке, в которых мыслится существующим нечто идеальное, реально, по крайней мере сейчас, недостижимое, но необходимое для понимания закономерностей движения явлений. Так, например, введенный В. Томсоном абсолютный нуль — это предел, к которому стремится температура охлажденного наиболее эффективным способом тела. Понятно абсолютного нуля, как и другие подобные понятия, имеет объективное содержание, оно является отражением объективного мира. Это не какая-то беспочвенная выдумка, фикция, а одна из важнейших абстракций физики, позволяющая глубоко проникнуть в сущность тепловых явлений. Объективное содержание ее состоит в том, что она вместе с другими понятиями отражает реальный процесс изменения состояния вещества в связи с понижением температуры.

Данный вид предположения отличается от двух предшествующих, ибо он не является ни приемом в доказательстве, ни способом, посредством которого исследуется интересующий нас предмет. Конечно, когда мы делаем упрощающие допущения, мы тоже предполагаем то, что в действительности не существует. Но тогда это предположение нас совсем не интересует, оно необходимо как средство для изучения другого. В данном же случае анализу и изучению подвергается самое предположение, оно несет интересующее нас знание, подлежит исследованию и выявлению эвристической роли; на основе этого предположения возникает целая система знания, теоретическое построение. Поэтому подобная форма предположения весьма близка по своему гносеологическому содержанию к предположению в гипотезе. Но, несмотря на это, между предположением, которое мы делаем в понятии абсолютного нуля, и предположением в гипотезе, имеется существенное различие. Однако оно заключается не в том, что одно имеет объективную значимость, а другое нет.

Предположение в гипотезе, как мы подробно покажем ниже, также имеет объективное содержание. Вводя понятие абсолютного нуля, делая предположение об идеальном газе и идеальных условиях, при которых возможно осуществить эту температуру, ученый на первый план ставит не практическое достижение такой температуры или близкой к ней, а выяснение значения этого предположения для познания физических законов.

Другой характер имеет предположение в гипотезе, где смысл предположения заключается именно в том, чтобы доказать реальное существование предполагаемого. Например, наука стремится доказать истинность предположения о существовании жизни на Марсе, которое высказывается на основании множества объективных, реальных, точно установленных фактов и условий на Марсе, тесно связанных с таким явлением, как жизнь.

Предположение в гипотезе потеряло бы свой смысл, еслп бы в нем самом была бы заранее предусмотрена нереальность его содержания. Больше того, выдвигая гипотезу, ученый исходит из возможности ее доказательства. Эту сторону предположения в гипотезе правильно подчеркивает Д. С. Милль, когда пишет: «...условием собственно научной гипотезы является, по-видимому, то, чтобы она не была обречена навсегда оставаться гипотезой, чтобы ее можно было либо доказать, либо опровергнуть сравнением ее с наблюденными фактами»⁷².

Таким образом, рассмотрев различные виды предположений, отличные от предположения в гипотезе, мы можем отчетливо представить особенности последнего. Они сводятся к следующему. Предположение в гипотезе: а) служит средством познания предмета, его существенных связей и закономерностей; б) знание, содержащееся в нем, носит вероятный характер; в) в процессе обоснования и развития гипотезы оно должно быть либо доказано в том или ином виде, либо отвергнуто и заменено другим; г) на его основе строится система знания, позволяющая обнаруживать новые факты и закономерности, служит орудием движения познания. Все это вместе взятое и составляет особенности предположения в гипотезе. Другие виды предположений и допущений выполняют иную функцию в познании и обладают другими особенностями.

Таким образом, предположение в гипотезе следует доказывать, а степень доказательности его может быть различной. Когда речь идет о научной гипотезе, то любое ее предположение обязательно должно подвергаться анализу с точки зрения его вероятности.

Ни одно положение в гипотезе, возникшее с помощью научного воображения, не может быть принято, если не будет доказана его вероятность. Отсюда огромное значение приобретает изучение форм и способов получения вероятного знания, обоснование вероятности того или иного положения. Этим занимается формальная логика, в частности такой ее раздел, как вероятностная логика, аппарат которой в связи с потребностями современной науки довольно сильно развился.

Формальная логика сейчас изучает гипотезу только с одной стороны — каким образом можно оценить приближенно вероятность высказывания, входящего в научную гипотезу. Высказывание, истинность или ложность которого не установлена, она называет гипотезой⁷³. Вероятность гипотезы определяется относительно других высказываний, которые принимаются за истинные. Когда высказывание строго логически следует из них, вероятность его равна 1, т. е. оно истинно, как и они, когда оно логически противоречит им, вероятность гипотезы равна 0. Во всех других случаях вероятность колеблется от 0 до 1, поскольку высказывание строго логически не следует из имеющегося знания и одновременно не противоречит ему.

Аппарат вероятностной логики, которая по существу является современной логической теорией индуктивных умозаключений, дает возможность оценить любое вновь высказываемое научное положение в его отношении к предшествующим результатам знания (наблюдениям, экспериментам, существующим научным положениям: аксиомам, законам и т. п.).

Значение этого аппарата особенно велико, если учесть, что исследователь сразу выдвигает несколько предположений и ему нужно выбрать наиболее вероятное по сравнению с другими.

Установление степени вероятности предположения в гипотезе не означает решений вопроса об истинности или ложности гипотезы в целом. Известно, что научная гипотеза представляет целую систему положений, причем одни являются достоверными, а другие — вероятными. Вероятные находятся в определенной логической связи с достоверными. Всякое вероятное знание в науке покоится на чем-то достоверном; вероятность, не основывающаяся на какой-либо достоверности, является чистым субъективным мнением и не имеет значения в науке. Например, наше утверждение, что на Марсе, вероятно, есть жизнь, в качестве своей основы имеет целую совокупность достоверных суждений об условиях на Марсе, которые дают возможность сформулировать эти вероятные суждения. Если бы наука точно не установила, что на Марсе имеется атмосфера, вода и т. п., она не высказывала бы этого предположения.

С другой стороны, достоверность не исключает вероятности. Развивающаяся мысль содержит в себе некоторый элемент вероятного, приблизительного, устанавливая достоверно что-то, она ставит новый вопрос, на базе этого достоверного высказывает предположение, которое требует проверки и доказательства. Поэтому вероятное на основе доказательства переходит в достоверное, а достоверное порождает вероятное; в процессе развития мышления вероятное и достоверное взаимосвязаны и взаимообусловливают друг друга.

Когда ставится вопрос об истинности или ложности гипотезы, то речь должна идти не об ее отдельных положениях, а о всей системе знания — развивается ли она в направлении обогащения ее объективного содержания или же идет по пути отрыва мысли от действительности. Конечно, оценка гипотезы в целом предполагает рассмотрение и ее отдельных положений (установление их достоверности и вероятности), но наличие вероятных суждений не делает гипотезу ложной, ибо вероятность и достоверность нельзя смешивать с ложью и истиной, это — различные пары категорий, характеризующие наше знание с разных сторон. Установление места категорий вероятности и достоверности в движении знания к истине имеет большое значение для понимания гносеологии гипотезы.

Однако в литературе, в том числе и марксистской, смешивают категории вероятности и достоверности с категориями истины и заблуждения. Вероятность рассматривается как нечто среднее, промежуточное между истиной и ложью. Так, в «Философской энциклопедии» вероятностная логика определяется как «...логика, приписывающая высказываниям не только значение истины и лжи, но и промежуточные значения, которые она называет вероятностями истинности высказываний...»⁷⁴ В действительности же ничего промежуточного между истиной и ложью, как процессами мысли, не существует. Мысль может развиваться либо в направлении объективной истины, либо по пути заблуждения. Правда, как мы уже отмечали, истинный процесс может включать в себя моменты неистинного, а заблуждение может иметь некоторую истинную сторону, но наличие в истинном иллюзорного, а в ложном истинного не создает ничего промежуточного между истиной и заблуждением, как двумя процессами развития мысли, оно только характеризует сложность и противоречивость самой истины как процесса.

Утверждение же, что между истиной и ложью есть что-то промежуточное — вероятность, может привести к агностическому представлению о недостижимости истины вообще. С этим мы и встречаемся у современных позитивистов, которые сначала объявляют все наше знание о внешнем мире вероятным, а потом отрицают объективное содержание вероятности. По их мнению, вероятность не имеет отношения к истинности, она существует как нечто третье, среднее между истиной и ложью. Так, Б. Рассел пишет: «То, что все человеческое знание в большей или меньшей степени сомнительно, является доктриной, пришедшей к нам из древности; она провозглашалась скептиками и Академией в ее скептический период. В современном мире она подкрепляется прогрессом науки»⁷⁵.

Истина объективна, ее содержание не зависит от сознания человека, оно не меняется в зависимости от доказательства. Когда высказывается суждение «на Марсе существует биологическая форма движущейся материи», то оно по своей природе, Е силу своего объективного содержания, независимо от нашего доказательства либо истинно, либо ложно (либо там существует жизнь и наше суждение истинно, либо ее нет и наше суждение ложно). На данной ступени развития знания мы оцениваем это суждение как вероятное, но это не значит, что оно по своей природе, своему объективному содержанию ни истинно и ни ложно, а является чем-то средним. Вероятность — не характеристика- объективного содержания суждения, а оценка степени обоснованности, доказательности его. Суждение «на Солнце существует биологическая жизнь» по своему объективному содержанию ложно, но оно достоверно, а суждение «на Марсе есть живые существа» по своему объективному содержанию может быть либо истинным, либо ложным, а по степени обоснованности — вероятным.

Вероятность непосредственно выражает логическое отношение данного суждения к другим суждениям, истинность которых установлена, но не отношение суждения к объективной действительности. Изменение (увеличение или уменьшение) степени вероятности суждения не означает никаких изменений в его объективном содержании, оно не приводит к уменьшению или увеличению объективно-истинных моментов в нем, к очищению знания от иллюзий. Например, если наука обнаружит новый аргумент в обосновании тезиса, что «на Марсе имеются живые существа», вероятность этого суждения возрастет, но в его объективном содержании никаких изменений не произойдет, никаких новых моментов не прибавится, оно останется тем же самым, но изменится наше отношение к нему, поэтому следует различать развитие знания от заблуждения к истине, от перехода его от вероятности к достоверности. В первом случае происходят коренные изменения в содержании самого знания, изменяется познавательный образ, т. е. от образа, искажающего действительность, совершается переход к новому образу, отражающему объективную природу предмета такой, какой она существует вне зависимости от нашего сознания.

Когда совершается переход от вероятности к достоверности, то объективное содержание познавательного образа в основном не меняется, остается тем же самым (либо истинным, либо ложным), но происходит осознание мыслящим субъектом истинности или ложности знания, а тем самым меняется наше отношение к нему. Правда, процесс доказательства знания включает в какой-то мере изменение его содержания.

Достоверность — не обязательно истинность познавательного образа. Можно установить достоверно ложность какого-либо суждения (доказывать можно как истинность, так и ложность). Поэтому ошибочным является отождествление достоверности с истинностью (истина — вероятность, равная 1), а ложности с отсутствием вероятности (ложь — вероятность, равная 0). Достоверность и вероятность характеризуют не содержание знания, а степень, уровень доказательности его. Смешение вероятности и достоверности l ложью и истиной происходит на основе непонимания гносеологической сущности и значения доказательства.

Содержание истинного суждения не зависит от того, каким способом оно доказывается, и даже от того, доказана ли его истинность или нет. Одну и ту же мысль, положение можно доказывать различными способами, но содержание суждения не изменится, если мы изменим способ его проверки, метод доказательства. Содержание суждения определяется объективным миром, закономерностями движения его явлений, оно не зависит от того, какой способ доказательства изберет субъект. Методы проверки суждения связаны с уровнем развития общественной практики и науки. Например, в разные исторические эпохи люди по-разному доказывали шарообразность Земли, но истинность суждения «Земля — шар» не зависела от способа доказательства, она обусловлена тем, что его содержание является отражением объективной реальности.

Доказательство имеет огромное значение в осознании истинности, в установлении убеждения, что содержание суждения отражает саму объективную действительность. Но содержание суждения составляет не способ доказательства, а явления этой объективной действительности. Современные позитивисты отождествляют объективное содержание мышления с критерием и способами его проверки, утверждая, что совокупность операций проверки составляет научный смысл и содержание мышления, а это означает подмену объективного субъективным, т. е. отрицание возможности объективной истинности мышления, независимости его содержания от человека и человечества.

Вероятность и достоверность связаны- с истинностью. Вероятное — знание одной степени точности и обоснованности, достоверное — другой, высшей; в процессе движения мышления вероятность переходит в достоверность, а последняя рождает новую вероятность. В этом отношении вероятности принадлежит активная роль в овладении объектом, в постижении его собственных свойств. Выражая определенный уровень познания объекта, его постижение до определенных пределов, суждение вероятности является путем достижения объективной истины в более полном и завершенном виде.

Следовательно, вероятность и достоверность — подчиненные моменты объективной истинности; вероятность нельзя отрывать и противопоставлять истине. Роль вероятности может быть понята только в связи с анализом закономерностей достижения мышлением объективно-истинного содержания.

Таким образом, научная гипотеза является формой движения объективно-истинного знания, в ней выражены результаты познания того или иного предмета на данном уровне развития науки. Особенности объективной истины, которую дает нам гипотеза, состоит в том, что в ней содержатся положения, истинность которых обоснована до высокой степени вероятности. Причем эти положения занимают существенное место в гипотезе, они выражают ее принцип, составляют центр гипотезы. Но наличие таких вероятных положений не исключает того, что гипотеза является процессом постижения мыслью объективной природы предмета; оно только придает своеобразие этому процессу.

 

§ 5. Логические и внелогические факторы становления и развития гипотезы

Но любого исследователя всегда будет преследовать вопрос: а как же все-таки возникает гипотеза? На этот вопрос ответить и легко и трудно.

Начнем с того, что легко. А именно, без большого труда можно показать роль опыта и различных форм умозаключения в становлении гипотезы.

Гипотеза относится к опыту, как теоретическое познание к эмпирическому. Теоретическое мышление вырастает на основе опытного познания — это положение сохраняет силу и в отношении гипотезы. Однако нельзя при выяснении отношения гипотезы к опыту ограничиться этим утверждением. Неверным является положение, что всякая гипотеза в качестве своего основания имеет опыт, а сама гипотеза представляет собой как бы переходное звено от опыта к теоретическому мышлению. Конечно, многие гипотезы возникают как обобщение результатов опытного изучения явлений действительности. Но наряду с этим имеются гипотезы, которые построены не на предшествующем опыте, а на других теоретических положениях. Например, гипотеза о единой теории поля в современной теоретической физике не связана непосредственно с каким-то определенным экспериментом, она возникла как обобщение всех теоретических знаний об элементарных частицах и полях, которыми располагает физика.

В развитии современного научного познания можно заметить следующую тенденцию: мышление как бы удаляется от опыта, все меньше становится теоретических построений, гипотез, которые возникали бы непосредственно как обобщение опыта или наблюдения. Мысль, основываясь на своих прежних результатах, делает смелые порывы, выдвигает новые гипотезы, предвосхищающие опыты и эксперименты. У некоторых создается впечатление, что нарушается тесная связь, союз опыта и умозрения. В действительности же это означает, что связь теоретического мышления с опытом становится более тесной, органичной, меняя форму своего проявления.

Современное теоретическое мышление все в большей мере приобретает черты, свойственные его природе. Задача мышления — не регистрировать результаты опыта и наблюдения, а на их основе достигать того, что недоступно опыту и наблюдению. Гипотезы, которые выдвинуты для объяснения некоторого ограниченного круга эмпирических данных, не имеют большого научного значения. Не эти гипотезы определяют состояние науки в данное время и перспективы ее развития. Сейчас гипотезы возникают на чрезвычайно широкой основе, на богатом теоретическом и эмпирическом материале, взятом из разных областей науки, в них обобщаются не только опыты и наблюдения, но и предшествующие теории. Поэтому правильнее считать, что всякой гипотезе предшествует определенное накопление знаний, в том числе эмпирических, которые и составляют базу гипотезы. В различных гипотезах соотношение между теоретическим и эмпирическим в предшествующем знании различно, в одном случае преобладает эмпирическое в другом — теоретическое. Причем могут быть гипотезы, которые построены на основе обобщения только предшествующих теоретических знаний.

Приведем несколько примеров из истории науки. Специальная теория относительности, как и всякая иная теория, прошла стадию гипотезы. Эйнштейн, создавая эту теорию, основывался на опыте, в частности на опытах Майкельсона. Однако отрицательные результаты опытов Майкельсона — это не единственная основа для возникновения специальной теории относительности, которая явилась результатом развития электродинамики движущихся сред. Она своей предпосылкой имеет синтез электрических, магнитных и световых явлений, к которому наука пришла раньше. Опыты Майкельсона явились ускоряющим толчком в переходе к совершенно новым представлениям, сыграв существенную роль в создании теории относительности. Общая теория относительности еще в меньшей мере обязана своим появлением на свет непосредственному физическому опыту или астрономическому наблюдению. Само собою разумеется, что такая теория не могла появиться как обобщение опытных данных. Она возникла как новый синтез предшествующих знаний, в частности специальной теории относительности, геометрических идей Лобачевского, Бояи, Римана и т. д.

В качестве примера гипотезы, связанной непосредственно с опытом, можно указать на гипотезу существования нейтрино. Опытным путем был обнаружен непрерывный характер спектра бета-лучей. Как объяснение этого экспериментального факта явилась гипотеза Паули, что при бета-распаде из ядра вылетает не одна частица — электрон, а две: электрон и еще не известная частица (нейтрино).

Приведенные примеры характеризуют как бы три типа гипотез в их отношении к опыту: 1) гипотеза, возникающая непосредственно для объяснения опыта; 2) гипотеза, в становлении которой опыт играет известную роль, но не исключительную; 3) гипотеза, которая возникает на базе обобщения только предшествующих теоретических построений.

Однако во всех этих случаях отношение гипотезы к опыту рассматривается только с одной стороны — роль опыта непосредственно в возникновении и обосновании гипотезы. Но этим не исчерпывается связь гипотезы с опытом. В широком гносеологическом плане всякая гипотеза как форма теоретического мышления связана с опытом, причем многосторонне и на всем протяжении своего развития. Во-первых, когда гипотеза возникает на базе обобщения предшествующих теоретических построений, ее генезис связан с опытом, ибо теоретические построения, которые явились ее фундаментом, в конечном счете упираются в многообразный опыт человека. Во-вторых, гипотеза не только служит объяснением опыта, но и предсказывает новый опыт, предвосхищает его. И в этом случае веяная гипотеза, независимо от того, как она возникла, имеет непосредственное отношение к опыту. Общая теория относительности не опиралась в своём возникновении на непосредственные опытные данные, но из нее следуют выводы, которые допускают опытную проверку (в частности астрономическими наблюдениями). Следовательно, развитие познания в форме выдвижения гипотез предполагает непрерывную взаимосвязь опыта и теоретического мышления.

Независимо от того, как возникает гипотеза (из опыта или предшествующих теоретических построений), ее выдвижение IX обоснование связано с применением различных форм умозаключений. Обобщение предшествующего знания как теоретического, так и эмпирического, невозможно без умозаключений: аналогии, индукции в ее различных видах, дедукции.

Роль аналогии в возникновении и обосновании догадок давно была замечена в логике. Но недостаток многих логиков состоял в том, что они абсолютизировали аналогию как метод обоснования догадок. Так, например, русский логик М. И. Каринский процесс обоснования предположения сводил к следующему тину умозаключения, являющемуся по существу разновидностью аналогии. «...Гипотеза,— пишет Каринский,— есть одна из форм вывода, именно вывод, состоящий в перенесении субъекта из одного суждения в другое, при чем за переносимым субъектом признается не безусловное, а относительное право занимать это место, т. е. о нем утверждается, что, по сравнению с другими доступными знанию предметами, он имеет исключительное или по крайней мере наибольшее право занимать это место»⁷⁶.

В воззрениях на гипотезу М. И. Каринского прежде всего следует отметить стремление уяснить логическую структуру вывода, посредством которого наука приходит к высказыванию предположения. Важна мысль Каринского о своеобразии логического типа умозаключений, применяемого при построении гипотезы. Но не может не вызвать возражения мысль М. И. Каринского, что данный тип логического умозаключения лежит в основе всего хода мышления в гипотезе. «...Два процесса,— пишет М. И. Каринский,— которые представляются раздельными по обычному логическому учению о гипотезе, именно процесс первоначальной установки и процесс оправдания гипотезы, с логической стороны совершенно тождественны и ничем не отличаются друг от друга»⁷⁷.

На самом же деле в процессе становления, обоснования и проверки гипотезы применяется не какой-то один тип умозаключения, а самые различные.

Было бы неправильным отрицать роль аналогии в возникновении и обосновании догадок. Ведь аналогия по природе своей ведет к высказыванию догадок. На основании сходства предметов в каких-то одних признаках делается вывод о вероятности этого сходства и в других признаках.

Аналогия, как правило, дает начало, толчок для высказывания предположения. Обнаружение сходства, связи изучаемых нами явлений, характер которой нами установлен, дает нам основание предположить, что в данном случае может быть такой же тип закономерной связи, но с некоторыми специфическими особенностями. Основанием для такого предположения служит закономерный характер развития материального мира, материальное единство его.

В построении предположения исследователь использует весь накопленный наукой багаж знаний, в этот момент у него возникают различные аналогии; он напрягает творческое научное воображение, ищет сходства данного случая с известными и изученными фактами, близкими к этому случаю, устанавливает связи между изучаемыми явлениями, требующими объяснения, с уже относительно изученными и объясненными.

Можно привести много примеров из истории различных наук, свидетельствующих, что гипотезы, как правило, возникают из удачных аналогий. На основе аналогии распространения света с распространением волны на поверхности воды возникла гипотеза о волновой природе света.

По аналогии с нашей планетной системой в начале XX столетия возникла гипотеза в физике о строении атома. Путем сравнения спектров растительности на Земле и спектров так называемых «марсианских морей» возникла гипотеза о существовании растительности на Марсе. Наконец, история открытия периодического закона Менделеевым показывает огромную роль аналогий в создании гипотезы о связи между атомным весом и свойствами элементов. Как отмечает Д. Пойа, «аналогия, по-видимому, имеет долю во всех открытиях, но в некоторых она имеет львиную долю»^77а. При этом к новым идеям приводят смелые, дерзкие аналогии, сближающие процессы, явления, казалось бы, чрезвычайно отдаленные друг от друга, не имеющие между собой ничего общего. Например, кибернетика в своем развитии связана с установлением далеко идущих аналогий между процессами в живой и неживой природе, в мозгу человека и в вычислительной машине.

Но как бы велика ни была роль аналогии в возникновении научных гипотез, одной аналогии, сравнений различных случаев недостаточно для обоснования догадки и превращения ее в научную гипотезу.

Аналогия может толкать исследователя по ложному пути. Так, аналогия усвоения зеленым листом растения углекислоты с дыханием вела естествоиспытателей к бесплодным догадкам.

Гипотеза никогда не может строиться на каком-либо одном факте, множество фактов должно обосновывать выдвинутое предположение (догадку). Отсюда очевидна роль индукции в гипотезе.

Заключение по аналогии проблематично, поэтому от него мы должны двигаться к заключению по необходимости. Индукция — путь к этому заключению.

Особенно большое значение индукция приобретает в тех гипотезах, которые своим происхождением обязаны обобщению опытных данных. Обобщение опыта не может обойтись без помощи индукции. По выражению Лапласа, индукция и аналогия являются главными средствами достижения истины в математике.

Связь индукции с гипотезой очевидна, ибо, как отмечали Гегель, Энгельс и Ленин, индукция по своей природе дает проблематические заключения. Опыт, на котором она покоится, всегда не закончен, всегда не завершен, а вывод в неполной индукции всегда является предположением большей или меньшей степени вероятности. Но ошибочным можно считать мнение тех, которые рассматривали гипотезу только как индуктивное умозаключение, полагая, что одной индукции достаточно для обоснования догадки и превращения ее в гипотезу.

Некоторые логики, рассматривая структуру гипотезы как форму умозаключения, сводят гипотезу не к индукции, а к дедукции.

Сведение гипотезы к дедуктивному умозаключению так же ошибочно, как и сведение ее к индукции. Однако в становлении и развитии гипотезы роль дедукции трудно переоценить.

Так, математик Гамильтон на основе вычисления предсказал: если через разного рода кристаллы пропускать световые лучи, то возможны случаи, что при выходе из кристаллика мы обнаружим не один первоначально пропущенный луч, а пустой в середине конус лучей. Впоследствии это было подтверждено экспериментально.

Процесс дальнейшего обоснования, укрепления гипотезы, перехода от одной к другой, от гипотезы к теории немыслим без дедукции. Из высказанного предположения о закономерной связи явлений делают дедуктивные выводы. Обращаясь к фактам, к ранее накопленному знанию, производя эксперименты на основе гипотезы, исследователь накапливает значительный материал, который развивает гипотезу, увеличивает ее вероятность или отвергает и заменяет другой, или даже доказывает ее. В этом движении нашего знания принимает участие не одна дедукция, а дедукция во взаимодействии с другими формами умозаключения.

Дедуктивная проверка гипотез необходима потому, что аналогия и обычная неполная индукция сами по себе не могут дать достоверных выводов. Как правильно пишет Луи де Бройль: «Люди, которые сами не занимаются наукой, довольно часто полагают, что науки всегда дают абсолютно достоверные положения; эти люди считают, что научные работники делают свои выводы на основе неоспоримых фактов и безупречных рассуждений и, следовательно, уверенно шагают вперед, причем исключена возможность ошибки или возврата назад. Однако состояние современной науки, так же как и история наук в прошлом, доказывает, что дело обстоит совершенно не так»⁷⁸.

Собственно, как и почему тому или иному исследователю пришла мысль выдвинуть такое положение, а не иное, — на этот вопрос очень трудно ответить, и это дело не одной логики. М. Р. Коэн на вопрос о том, как выдвигаются гипотезы, ответил: «Они возникают у людей, которые думают»⁷⁹. И иное здесь пожалуй трудно что сказать, поскольку при выдвижении новой мысли в каждом отдельном случае много индивидуального, в смысле относящегося к данной области знания, к данной мысли, для данного человека.

Некоторые склонны объяснять возникновение новых идей своеобразным актом научного пророчества; поскольку отсутствует какой-то один общий метод рождения идей. Однако имеются и такие моменты в возникновении гипотезы, которые довольно трудно объяснить. А именно, как она возникает, почему это, а не другое решение выдвинуто?

Здесь-то мы и встречаемся с теми факторами, которые можно обозначать как внелогические. Это связано с тем, что всякая гипотеза — догадка, а научить людей догадываться очень трудно, если вообще это возможно.

Здесь мы вступаем в область, которую нельзя уложить в какие-то рамки строго логического. Один может догадаться, а другой нет.

Не последнее место в процессе рождения предположения занимает и воображение, которое в научном исследовании имеет свои рамки. Гипотеза по своей сущности включает в себя момент фантазии.

Фантазия и наука на первый взгляд кажутся несовместимыми. Но это не так, без фантазии не может развиваться ни одна наука. «Эта способность, — писал В. И. Ленин о фантазии, — чрезвычайно ценна. Напрасно думают, что она нужна только поэту. Это глупый предрассудок! Даже в математика она нужна, даже открытие дифференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии. Фантазия есть качество величайшей ценности...»⁸⁰

Например, мог ли Лобачевский создать новую геометрию, отличную от геометрии Эвклида, без фантазии. Недаром он назвал ее «воображаемой». Противники новых идей объявили геометрию Лобачевского сплошной нелепой фантазией, не заслуживающей внимания, считали ее сатирой, карикатурой на геометрию и т. п. Критики Лобачевского не видели различия между фантазией, без которой нельзя сделать шага вперед во всех науках, в том числе и в математике, и фантастикой, которая уводит разум от истины.

Попытка в науке обойтись без фантазии равнозначна отказу от мышления. Любая абстракция, поскольку она выделяет в чистом виде какую-то сторону, свойство в предмете, уже есть в некотором роде фантазия. Больше того, роль фантазии в научном познании непрерывно возрастает, правда, при этом меняется сам характер фантазии.

В незрелой науке древнего мира, эпохи средневековья и Возрождения было очень много фантазии, которая играла двойственную роль. С одной стороны, с помощью фантазии наука в древности делала гениальные догадки, предвосхищения, которые поражают нас до сих пор, с другой стороны, незрелая наука содержала фантастические выдумки, уводящие ее от истины, сближавшие в некотором смысле науку с религией и идеализмом. В особенности такого рода фантастическими построениями отличались натурфилософские рассуждения мыслителей прошлого. Примером фантазии в науке второго рода являются представления, имевшие место в эпоху Возрождения о происхождении животных (о гусиных и овечьих деревьях, в качестве плодов которых выступают маленькие гусята или овечки). Разве не фантастичными являются положения Парацельса о возможности получения искусственным путем маленьких человечков — гомункулусов из человеческой мочи, помещенной сначала в выдолбленную тыкву, а затем в лошадиный желудок. Подобная фантазия не направляла мысль на поиски действительных закономерностей возникновения живых организмов. Она уводила ее в дебри вымыслов, не совместимых с наукой. Если бы ученые потратили усилия на поиски таких гусиных или овечьих деревьев или на производство экспериментов по рецепту Парацельса, то их работа в данном направлении не привела бы к положительным результатам.

Поэтому развитие науки связано с отказом от подобного рода беспочвенного фантазирования, снимающего различие между научной теорией или гипотезой и мифом. Но это не означает, что наука вообще отказывается от фантазии, наоборот, в ней все большее значение приобретает другого рода фантазия, которая определяет путь к обнаружению объективных свойств и закономерностей предмета. Характер современной науки особенно предполагает широкое использование такого рода фантазии. Например, современная физика связана с изучением таких реальностей, которые недоступны непосредственному чувственному опыту, здесь без фантазии никак нельзя обойтись, она действительно нужна как воздух.

Человек, не умеющий фантазировать, ничего не может сделать в современной науке. Право на фантазию и мечты, как заметил В. И. Ленин, имеет даже марксист, исходящий из трезвого, конкретного анализа конкретной ситуации. Иллюстрируя эту мысль, В. И. Ленин приводил следующие слова Д. И. Писарева из статьи «Промахи незрелой мысли»: «Разлад разладу рознь... Моя мечта может обгонять естественный ход событий или же она может хватать совершенно в сторону, туда, куда никакой естественный ход событий никогда не может прийти. В первом случае мечта не приносит никакого вреда; она может даже поддерживать и усиливать энергию трудящегося человека... В подобных мечтах нет ничего такого, что извращало или парализовало бы рабочую силу. Даже совсем напротив. Если бы человек был совершенно лишен способности мечтать таким образом, если бы он не мог изредка забегать вперед и созерцать воображением своим в цельной и законченной картине то самое творение, которое только что начинает складываться под его руками,— тогда я решительно не могу представить, какая побудительная причина заставляла бы человека предпринимать и доводить до конца обширные и утомительные работы в области искусства, науки и практической жизни... Разлад между мечтой и действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность серьезно верит в свою мечту, внимательно вглядываясь в жизнь, сравнивает свои наблюдения с своими воздушными замками и вообще добросовестно работает над осуществлением своей фантазии. Когда есть какое-нибудь соприкосновение между мечтой и жизнью, тогда все обстоит благополучно»⁸¹.

Приведя эти слова Д. И. Писарева, В. И. Ленин замечает: «Вот такого-то рода мечтаний, к несчастью, слишком мало в нашем движении»⁸².

В данном случае В. И. Ленин подчеркивает значение фантазии в практической деятельности человека. Фантазия направляет наши усилия на изменение мира в соответствии с ее содержанием. Такую активную и двигательную роль может выполнять только фантазия, не лишенная объективного содержания, которая направляет нашу деятельность к достижению идеала, имеющего реальную основу в существующей действительности. Чтобы фантазия приводила человека к успеху в его практической деятельности, ее содержание должно быть объективно-истинным. Природа фантазии является предметом изучения ряда наук, в частности ее исследует психология. Гносеологический подход к фантазии отличен от психологического. Для теории познания самым важным в фантазии является выяснение характера знания, содержащегося в ней, что собой представляет фантазия как отражение явлений объективного мира, каковы особенности научной фантазии и в каких формах она выступает.

Гносеологическая природа фантазии в нашей философской литературе недостаточно исследована. Интересные соображения по этому вопросу высказываются Б. М. Кедровым. «Как психологический фактор,— пишет он,— фантазия есть нечто родственное, близкое воображению. С логической же стороны она (мы подразумеваем научную фантазию) близка к догадке, к гипотезе. В том и другом смысле фантазия играет весьма существенную роль во всяком научном открытии и вообще в любом научном творчестве, особенно когда речь идет о создании общей теории, о выдвижении широкой гипотезы, о выработке научной системы знаний или об открытии нового фундаментального закона природы»⁸³.

Таким образом, научная фантазия связывается Б. М. Кедровым с гипотезой. Мы бы пошли несколько дальше утверждения Б. М. Кедрова, что научная фантазия близка к догадке, гипотезе. Нам представляется, что фантазия в науке принимает форму предположения в догадке или в гипотезе. И с этой стороны она оказывает активное влияние на развитие научного знания.

Научное воображение (фантазия) возникает из необходимости точного, всестороннего отражения предмета, познания его свойств и закономерностей. Своей тенденцией научное воображение имеет познание предмета таким, каким он является в действительности. Научное воображение является средством достижения научного знания о свойствах и закономерностях предмета, и оно не имеет никакой другой цели, кроме достижения объективно-истинного знания. И в этом отношении научное воображение диаметрально противоположно религиозному, как противоположна наука религии, истина заблуждению.

Воображение в науке носит творческий характер. Научное воображение дает возможность познать то, что недоступно другим средствам познания: наблюдению, эксперименту, логическому рассуждению, ведущему к достоверным заключениям. Поэтому воображение в науке имеет определенные границы. Оно имеет смысл до тех пор, пока ведет к познанию действительных свойств и закономерностей объективного мира. Как только оно выходит за эту границу, оно перестает быть научным воображением.

Если наука посредством воображения приходит к признанию существования какого-либо свойства или закономерности внешнего мира, то она не останавливается на этом, а стремится достоверно установить наличие или отсутствие этого свойства или закономерности. Воображение в науке выступает не самоцелью, а средством достижения в познании объективно-истинного содержания. К результатам научной фантазии необходимо подходить с теми же критериями, что и к научному познанию вообще, они нас интересуют только постольку, поскольку ведут к истине.

Наука призвана открывать объективные закономерности; для этих целей она использует фантазию, с точки зрения этих задач она подходит к оценке ее результатов. Фантазия в науке принимает форму предположения в гипотезе, логическая оценка которого происходит путем установления степени его вероятности. Предположение как результат научного воображения должно быть логически обосновано как проблематическое суждение большой степени вероятности. А это означает, что оно должно следовать из ранее достоверно установленного знания по правилам умозаключений, дающих выводы большой степени вероятности (научная индукция, аналогия и т. п.). Таким образом, фантазии в науке положены логикой жесткие границы. Можно на основе воображения предполагать только то, что вероятно, что следует из познанных закономерностей.

Первоначально новая мысль выступает в форме догадки, выдвигаемой нередко интуитивно. Не обосновывается не только ее достоверность, но и вероятность значительной степени. В догадке действительно много внелогических моментов, иначе существовал бы абсолютно гарантированный метод догадывания, который могли бы изучить все. Хотя несомненно каждый ученый стремится выработать в себе какие-то навыки догадывания в своей собственной области. Д. Пойа справедливо писал: «Конечно, будем учиться доказывать, но будем также учиться догадываться»⁸⁴.

Догадка существует как бы только для самого исследователя, она еще, как правило, не выходит за пределы его творческой лаборатории. Иногда она кажется настолько невероятной, что выглядит чудом. Перед ученым стоит задача доказать ее применимость, найти теоретические предпосылки, которые делают ее вероятной, как говорил А. Эйнштейн, «целью всякой мыслительной деятельности служит превращение «чуда» в нечто постижимое». Чтобы сделать догадку достоянием науки, необходимо превратить ее в научную гипотезу, а фантазию заключить в границы, дозволенные наукой. Начинается процесс обоснования гипотезы, правда еще как гипотезы, т. е. основная идея ее остается, хотя и высокой степени, но вероятной. Происходит процесс мобилизации имеющегося знания, которое делает предположение, составляющее главную мысль гипотезы, вероятной.

Конечно, когда совершается эпохальное открытие, выдвигаются идеи как бы перевертывающие прежние представления, тогда знание выходит и за границы вероятного с точки зрения имеющихся данных. Ведь граница между вероятным и невероятным, как и все остальные границы, относительна. До определенного периода мысль о делимости атома казалось невероятной, ибо не было точных данных, которые бы подводили к ней.

Не составляет большого труда выявить некоторые общие условия, необходимые для возникновения и обоснования гипотезы. Построение гипотез в отдельных отраслях научного знания при изучении различных предметов имеет свои специфические особенности. Гипотезы в астрономии отличаются от гипотез в медицине или в биологии. Без учета этих особенностей, конечно, нельзя строить гипотезы. Однако есть такие общие положения, условия, которые нужно соблюдать при построении любой научной гипотезы вне зависимости от отрасли научного знания. Такими непременными условиями являются следующие.

Во-первых, выдвигаемая гипотеза иногда может быть проверена критериями марксистско-ленинской философии.

Хорошо известно, что наука в классовом обществе является ареной борьбы материализма и идеализма. Некоторые ученые за рубежом, находясь под влиянием буржуазной философии, обобщают данные своей науки с позиций философского идеализма, поэтому нередко гипотезы, выдвигаемые ими, пропитаны ядом идеализма и агностицизма.

Не следует преувеличивать влияния идеалистической философии на научное творчество ученых буржуазных стран, многие из них стихийно стоят на позициях диалектического материализма. Но нельзя одновременно не видеть того, что буржуазное мировоззрение все еще оказывает влияние на ученых, некоторые из которых пытаются примирить обветшалые религиозные идеи с достижениями современной науки, предварительно идеалистически фальсифицировав их.

Проведение принципа партийности в науке  предполагает разоблачение реакционной, идеалистической сущности гипотез, в которых наука подменяется спекулятивными рассуждениями, ведущими к извращению действительности. Гипотеза — это форма теоретического обобщения достигнутых результатов познания. Мировоззрение ученого приобретает большое значение в определении характера, направления этого обобщения — будет ли оно научным или пойдет путем религии и идеализма.

Значение диалектического материализма состоит не только в том, что с его помощью ученый может определить: научный ли характер носит та или иная гипотеза. Ему принадлежит огромная роль также в самом становлении научных гипотез. Если гипотеза носит научный характер, то она соответствует законам и принципам материалистической диалектики. Но одно дело, когда ученый сознательно пользовался принципами марксистской философии в своем творчестве, а другое дело, когда стихийно. Первый путь несомненно имеет преимущества, он освобождает ученого от возможных ошибок, зигзагов, он сразу создает необходимые условия для движения мысли в русле науки и достижения кратчайшим путем новых результатов.

Подчеркивая большое методологическое, эвристическое значение марксистско-ленинской философии в создании научных гипотез, в борьбе против чуждых науке теоретических построений, необходимо самым решительным образом бороться с упрощенчеством в данном вопросе. Иногда дело представляется таким образом, что только на основании законов и положений диалектического материализма можно одни гипотезы отвергать, а другие принимать как научное решение вопроса. Конечно, диалектический материализм дает возможность отвергнуть гипотезы, идущие по линии идеализма и религии. Но в науке происходит борьба не только научных и антинаучных представлений, но и соперничество гипотез, по-разному, с различных сторон подходящих к решению одних и тех же вопросов. Каждая из таких гипотез может идти по линии поисков научного ответа на поставленные вопросы, материалистически истолковывать изучаемые процессы. В таком случае нельзя только на основе законов и принципов диалектического материализма одну гипотезу принять за истину, а другие отвергать как ложные.

Диалектический материализм не только не подавляет борьбу мнений, соперничество научных гипотез, а считает ее необходимым условием развития науки. Он дает возможность определить, идет ли гипотеза по пути научного решения вопроса или она уводит от него, т. е. имеем ли мы дело с соперничеством научных гипотез или с борьбой науки и идеализма.

Наши идейные противники злонамеренно извращают положения марксизма-ленинизма о методологической роли диалектического материализма в образовании теорий в науке. Так, Густав Веттер утверждает, что якобы в советской науке априорно установленные положения диалектического материализма выступают в качестве директивы для принятия одних гипотез и отвержения других. Он пишет, что «...постулаты диалектического материализма берутся в качестве исходного пункта при выдвижении гипотез»⁸⁵.

Конечно, в каждой гипотезе применяются критерии материалистической диалектики, но, во-первых, последние не являются априорно установленными постулатами (они обобщают результаты предшествующего познания явлений объективного мира, отражают наиболее общие законы их развития), во-вторых, законы материалистической диалектики отнюдь не являются исходным пунктом гипотез в науке (каждая гипотеза исходит из установленных данной наукой фактов и закономерностей), их роль в становлении и развитии гипотез направлять мысль ученого по руслу науки, обобщать факты и закономерности в соответствии с их объективной природой, а не следовать фантастическим выдумкам идеализма и религии, позиции которых защищает Г. Веттер.

Положение о необходимости соответствия научной гипотезы принципам и законам материалистической диалектики нельзя понимать упрощенно, в том смысле, что при обнаружении в гипотезе идеалистических утверждений следует отвергать ее в целом как систему. научного знания. Как образно выразился Д. И. Блохинцев, нельзя из-за одного «идеалистического таракана немедленно опрокидывать весь котел с хорошим борщом». Надо брать гипотезу в целом как систему понятий, а не вырывать из нее отдельное суждение и на его основании делать выводы о всей гипотезе. Большое значение в оценке гипотезы имеет установление характера идеи, на базе которой происходит синтез знания. Если идея заведомо ложна, искажает действительность, то и система, построенная на ней, не может быть путем научного решения проблемы. Когда какое-либо идеалистическое утверждение в той или иной гипотезе не влияет существенно на все ее содержание, то можно очистить гипотезу от таких утверждений, сохранив и развив дальше ее здоровое тело, в частности, лежащую в ее основе идею.

Таким образом, материалистическая диалектика имеет большое эвристическое значение в построении и развитии научной гипотезы. Задача ученого — овладеть этим методом познания и революционного преобразования действительности, вести исследование, строить гипотезы на его основе и бороться против идеалистического мировоззрения во всех отраслях научного знания, против лженаучных гипотез, выдвигаемых учеными — приказчиками буржуазии.

Выдвигаемая гипотеза должна также соответствовать установленным в науке законам. Так, например, ни одна гипотеза в современной физике не может быть плодотворной для развития науки, если она противоречит закону сохранения энергии. В свое время для объяснения явления бета-распаде Бор выдвинул гипотезу, согласно которой электрон якобы не всегда получает всю энергию, образующуюся в результате радиоактивного превращения, часть ее исчезает бесследно. Как видно, эта гипотеза находится в противоречии с таким фундаментальным законом физики, как закон сохранения энергии, а потому она несостоятельна.

Мы не случайно остановились на значении закона сохранения энергии в построении гипотез в физике. Дело заключается в том, что законы сохранения, число которых возрастает, занимают особое место в современной физике. Как правильно отмечает Н. Ф. Овчинников, «в сложившейся теоретической системе того или иного раздела физики в качестве исходных необходимых принципов входят законы сохранения. Эти законы являются необходимым условием развития физического познания»⁸⁶. Эта особая методологическая роль законов сохранения в современной физике вытекает из их характера (они являются более общими, чем другие законы физики, лежат в основе структуры любого теоретического построения в физике, ибо связаны со свойствами пространства и времени как коренными формами бытия материи). «Каждый новый крупный шаг в развитии теории,— пишет Н. Ф. Овчинников,— связан с открытием новых сохраняющихся величин. Эти новые сохраняющиеся величины так или иначе войдут в структуру будущей теории. В период создания теории они служат ступеньками, по которым поднимается исследователь в поисках новых закономерностей в новой, не исследованной еще области природы»⁸⁷.

В каждой науке имеются законы, которые выполняют методологическую функцию в ней, ибо лежат в основе всех ее теоретических построений. Такую роль играют наиболее общие законы данной науки, общенаучные теории, достоверность которых уже доказана практикой. Здесь мы можем видеть, как проявляется общая закономерность в движении познания, а именно, достигнутое ранее объективное содержание используется в качестве необходимой предпосылки его развития, получения новых результатов. Любое знание может быть использовано в качестве такого трамплина, но, несомненно, особую методологическую функцию выполняют наиболее общие законы и достоверные теории, ибо так или иначе они входят в любое частное построение в науке.

Конечно, к ранее доказанному знанию (открытым законам и достоверным теориям) нельзя подходить догматически, гипотеза может поставить под сомнение и то, что ранее считалось достоверным. Однако, когда мы сталкиваемся с противоречием между выдвинутой гипотезой и ранее доказанными законами и теориями, то прежде всего надо усомниться в гипотезе. Но если новые факты и закономерности все более укрепляют гипотезу, то следует рассмотреть, насколько достоверна та теория, которая противоречит гипотезе. Бывают случаи, когда под влиянием новых гипотез пересматриваются и уточняются старые теории, которые казались во всех отношениях безупречными.

Далее, гипотеза должна объяснить все имеющиеся достоверные факты, она не может противоречить этим фактам. Из данного положения не следует, что если гипотеза в настоящий момент не в состоянии объяснить какой-либо факт, то нужно эту гипотезу отбросить, отвергнуть как не соответствующую действительности. Наоборот, надо дальше работать над гипотезой, исследовать лучше факты, развивать гипотезу и стремиться, чтобы она объяснила все имеющиеся факты.

Как указывал К. А. Тимирязев, среди ученых нередко существует какой-то суеверный страх перед тем, что называют фактом. «Теория,— пишет он,— самая очевидная, отбрасывается в сторону, как только на ее пути становится самый ничтожный факт. Не дают себе труда пристально вглядеться в этот факт; не разбирают, что в этом факте фактического и что составляет только толкование наблюдателя. Забывают, что всякая теория (я разумею серьезную научную теорию, а не те, лежащие за пределом опыта фантастически трансцендентные построения, какими изобилуют произведения современных немецких физиологов) — забывают, говорю, что всякая научная теория не только факт, но и совокупность многих фактов, а свидетельство многих всегда заслуживает большего доверия, чем свидетельство одного»⁸⁸.

История науки дает немало примеров, подтверждающих это положение.

Гипотеза фотосинтеза, выдвинутая К. А. Тимирязевым, вначале противоречила фактам физиологии и физики, однако К. А. Тимирязев, исходя из своей гипотезы, показал, что в этих фактах было очень мало действительно фактического.

Противоречия, обнаруживающиеся между гипотезой и фактами, между гипотезой и ранее созданными и проверенными теориями, побуждают к новым поискам творческой мысли, их решение движет науку вперед. Соперничество научных гипотез — это одна из форм проявления движения научной мысли на базе разрешения возникших противоречий.

Гипотеза не должна содержать в себе ничего лишнего, никаких искусственных нагромождений и ухищрений, но она может быть сложной, если сложен тот предмет, который отражался в ней. Наука должна строить своп теории, гипотезы на прочном фундаменте фактов, которые, по выражению И. П. Павлова, являются воздухом ученого. Но это не означает, что нужно фетишизировать факты, преклоняться перед ними и пренебрежительно относиться к теоретическим построениям. В современном познании трудно выделить «чистые факты» и противопоставить их теориям, потому что сам факт является в определенной мере результатом теории. Факты науки опосредованы человеческой практикой и предшествующим познанием. Например, фотографии обратной стороны Луны — это факт современной науки, но он опосредован приборами, в которых материализованы определенные теоретические построения. Этот факт в той мере истинен, в коей истинны те теоретические положения, которые позволили добыть этот факт.

Следовательно, сам факт науки зависит от способов его достижения и он объективен в той мере, в какой и они. Не только истинность теории проверяется фактами действительности, но и сами факты зависят от истинности целого ряда теоретических построений. Нет чистых фактов науки, не связанных с какой- либо теорией; различие между фактом и теоретическим построением становится относительным, каждый факт в современной науке все больше связывается с его определенной интерпретацией, он добывается все более опосредствующим путем как результат теории, а потому он теряет какие-либо преимущества перед ней. Поиски чистых фактов, не связанных с теорией и интерпретацией,— это метафизика, не понимающая сущности человеческого познания вообще и его особенностей на современном этапе в частности. Если очистить факт науки от теоретических построений, на основе которых он был добыт и таким образом явился их результатом, то не будет самого факта науки.

А все это говорит о том, что сами факты науки подлежат тщательной практической проверке; когда обнаруживается противоречие между фактом науки и гипотезой, то следует в равной мере усомниться как в гипотезе, так и в достоверности факта науки.

Иногда в качестве условий, предъявляемых к гипотезе, выдвигается ее легкая представимость. В действительности же легкая представимость не является критерием для гипотезы, ибо истины бывают и парадоксальными, не укладывающимися в обычные представления. Так, при объяснении прибыли политическая экономия марксизма исходит из положения, что товары в среднем продаются по своим действительным стоимостям и что прибыль получается от продажи товаров по их стоимостям. «Это,— пишет К. Маркс,— кажется парадоксальным и противоречащим повседневному опыту. Но парадоксально и то, что земля движется вокруг солнца и что вода состоит из двух легко воспламеняющихся газов. Научные истины всегда парадоксальны, если судить на основании повседневного опыта, который улавливает лишь обманчивую видимость вещей»⁸⁹.

Современная физика создает такие гипотезы, которые трудно представить, но это не уменьшает ее истинности. Представление вообще не может схватить истинную сущность вещей, поэтому наглядность — не критерий для гипотезы.

Важнейшим требованием, которое предъявляет формальная логика к гипотезе, является ее логическая непротиворечивость. Поскольку гипотеза есть система суждений, то одно суждение в ней не должно выступать формально-логическим отрицанием другого.

Формально-логическая непротиворечивость гипотезы как системы знания выступает обязательным критерием для проверки состоятельности гипотезы. Конечно, логически непротиворечивой может быть система, ложная в своей основе, однако непротиворечивость — необходимое, но недостаточное условие для истинной системы знания.

В данном случае речь идет не о всякой противоречивости в гипотезе, а только о той, которая не допускается законом формальной логики. Противоречия, являющиеся отражением противоречивости самого объекта исследования, не только допустимы в гипотезе, но и необходимы, чтобы данная система знания полно и глубоко постигала свой предмет. Формально-логические противоречия в системе знания недопустимы потому, что они вносят в содержание нашего знания субъективный момент, ведущий к искажению действительности. Они вносят в содержание гипотезы то, чего нет в самом объекте. Диалектические противоречия, наоборот, необходимы для отражения в гипотезе предмета во всей его полноте и объективности. Правда, иногда бывает трудно отличить формально-логическую противоречивость от диалектической, отражающей объективные противоречия. Поэтому, когда исследователь сталкивается с противоречиями в гипотезе, он должен прежде всего определить их характер (формально-логические или диалектические). Часто они принимают одну и ту же логическую (а тем более словесную) форму. Чисто формального критерия их различия не существует, в каждом отдельном случае надо конкретно анализировать содержание гипотезы и устанавливать природу имеющихся в ней противоречий. При этом критерием здесь, как и всюду, может служить только практика.

Если будет установлено наличие в гипотезе формально-логических противоречий, подрывающих саму систему знания, то из этого еще не следует, что гипотезу надо немедленно отвергнуть. Даже такого рода противоречия могут играть эвристическую роль, а именно, обнаружив их, исследователь будет стремиться ликвидировать эти противоречия, а, следовательно, изменить и усовершенствовать систему, составляющую гипотезу. Только в том случае, когда формально-логическая противоречивость лежит в природе данной системы и ее нельзя устранить, не разрушив саму систему, исследователь вынужден будет отвергнуть данную гипотезу и попытаться построить новую систему, лишенную формально-логической противоречивости. И здесь мы можем видеть и недостаточность формально-логических критериев (на их основе можно устанавливать, какая система знания явно несостоятельна, но их соблюдение не гарантирует объективной истинности системы) и их силу — они могут служить источником движения нашей мысли от одной системы знания к другой.

Как правило, для объяснения одного и того же процесса возникает несколько соперничающих гипотез. Исследователь должен выбрать преимущественную из них. Для этого он испытывает каждую различными средствами: опытом, логическим анализом и т. п. И когда не хватает этих средств, он прибегает к таким, как простота, экономичность, излишество и т. п. гипотезы.

Теоретические системы, по мнению Эйнштейна, должны удовлетворять двум критериям: «...во-первых, должны допускать возможно надежное (интуитивное) и полное сопоставление с совокупностью ощущений; во-вторых, они должны стремиться обойтись наименьшим числом логически независимых элементов (основных понятий и аксиом), т. е. таких понятий, для которых не дается определений, и таких предложений, для которых не дается доказательств»⁹⁰.

Конкретизируя само понятие простоты, он пишет: «...Из двух теорий с одинаково «простыми» основными положениями следует предпочесть ту, которая сильнее ограничивает возможные a priori качества систем...»⁹¹. И далее: «К «внутреннему совершенству» теории я причисляю также и следующее: теория представляется нам более ценной тогда, когда она не является логически произвольным образом выбранной среди приблизительно равноценных и аналогично построенных теорий»⁹².

Как видно, эйнштейновское понимание простоты и внутреннего совершенства теории не содержит в себе чего-то чисто субъективистского, а является некоторым дополнительным эвристическим средством для выбора наиболее вероятной теоретической системы знания.

Требование объективной истинности означает, что научная теория должна отразить мир таким, каким он является независимо от нашего сознания. Объективный мир и прост и сложен и его надо отражать во всей простоте и сложности. Он рационален в том смысле, что явления движутся в нем, подчиняясь строгим закономерностям, отражение которых и составляет задачу научной теории.

Гипотеза должна быть проста, она не должна содержать ничего лишнего, субъективного, никаких произвольных допущений, не вытекающих из необходимости познания объекта таким, каким он является в действительности. В этом отношении мы должны стремиться к простоте, ясности, экономности, не придавая им какого-то самостоятельного значения, а рассматривая их моментами, характеризующими объективно-истинное знание. Недаром Эйнштейн употреблял термин «естественность» теории как отсутствие излишних, искусственных нагромождений. К решению задачи — отражения объективной реальности в ев подлинном виде мышление должно идти наиболее рациональным, простым, ясным путем, и действительно из множества равноценных гипотез следует отдать предпочтение той, которая проще, яснее и экономнее идет к этой цели.

Несколько слов о «внутреннем совершенстве» и «изяществе» теоретических построений. Некоторые, приводя слова Больцмана: «изящество надо оставить портным и сапожникам», считают, что эстетическая оценка вообще неприменима к научным теориям. Но это не так, результаты научного исследования в большей мере, чем другие формы деятельности человека, должны доставлять ему эстетическое наслаждение. По мнению Луи де Бройля, «научное исследование, хотя оно почти всегда направляется разумом, тем не менее представляет собой увлекательное приключение»⁹³. Достижение в нем результатов вызывает многие чувства, в том числе и эстетические.

Чувство прекрасного, изящного, совершенного возникает у человека при восприятии не только материальных вещей, но и продуктов его духовной деятельности, материализованных в той или иной форме. Математик наслаждается выведенным уравнением или формулой, как и скульптурой, прекрасным пейзажем и т. д. Изящное решение научной проблемы такая же возможная вещь, как и изящное исполнение музыкальной пьесы. Но чувство прекрасного, изящного имеет свой объективный источник, оно является выражением какого-то объективного содержания. В научной теории этим содержанием выступает ее объективная истинность, мы восхищаемся тем, как просто, легко разрешена трудная научная проблема. Это решение как автору, так и другим специалистам доставляет наслаждение, кажется изящным. При этом нематематик не может испытывать эстетического наслаждения, увидеть изящество математической формулы, надо понять ее содержание, осознать трудности, которые были преодолены на пути ее решения, ее значение для дальнейшего развития науки. Например, анализируя историю развития квантовых представлений, английский физик П. Дирак пишет о случае с Шредингером:

«Я думаю, что эта история содержит определенную мораль, а именно, что более важной является стройность какого-нибудь уравнения, а не соответствие его эксперименту... По-видимому, для достижения успеха наиболее важным является требование красоты уравнений, а также обладание правильной интуицией. Если нет полного согласия результатов какого-либо теоретического исследования с экспериментом, то не следует падать духом, поскольку это несогласие может быть обусловлено более тонкими деталями, которые не удалось принять во внимание, и оно, возможно, будет преодолено в ходе дальнейшего развития теории»⁹⁴.

Таким образом, развитое чувство изящного, прекрасного не может помешать в научном исследовании вообще и в оценке гипотезы в частности, если им правильно руководствоваться; не придавать ему абсолютного значения, а рассматривать его подчиненным моментом, активно содействующим достижению объективно-истинного знания. Эстетическое отношение к миру способствует не только художественному, но и научному творчеству.

 

§ 6. Проверка и доказательство гипотезы

Любая научная гипотеза претендует на доказательство и превращение в достоверную теорию. Прежде чем рассмотреть пути превращения гипотезы в достоверную теорию, необходимо проанализировать один важный вопрос — какое существует взаимоотношение между ними и возможен ли в принципе переход гипотезы в достоверную теорию.

Некоторые зарубежные философы придерживаются взгляда, что гипотеза никогда не может превратиться в достоверную научную теорию. Всякая гипотеза упирается в индукцию, а индуктивная форма умозаключения не приводит к достоверности. Проверка гипотезы происходит по форме: если какая-либо гипотеза верна, тогда должны быть наблюдаемы такие-то факты. Эти факты действительно наблюдаются, но гипотеза не становится достоверным знанием. Нужно еще доказать, что никакая другая гипотеза не может объяснить данные факты, а этого, по Расселу, сделать нельзя, ибо нет общего метода разбора всех возможных гипотез. Больше того, если такой метод и имелся, то было бы обнаружено, что одни и те же факты можно объяснить разными гипотезами. Поэтому, не имея никакой возможности достигнуть достоверного знания, нам остается только выбрать в качестве рабочей гипотезы самую простую, если она нас может удовлетворить, т. е. приводить к каким-то результатам.

С Расселом солидарен и Айер, считающий, что законы природы являются гипотезами, которые могут быть опровергнуты опытом. Для проверки гипотезы предпринимают какой-либо возможный чувственный опыт, имеющий отношение к этой гипотезе. Только утверждение, имеющее какое-либо отношение к действительному или возможному опыту, может носить имя эмпирической гипотезы. Причем, окончательной проверке гипотезы не поддаются. «Когда мы,— пишет он,— приступаем к проверке гипотезы, мы можем произвести наблюдение, которое удовлетворяет нас в данный момент. Но буквально в следующий момент мы можем усомниться, действительно ли наблюдение имело место, и потребовать нового процесса проверки для того, чтобы вновь убедиться. И, логически говоря, нет причины, почему бы этакой процедуре не продолжаться бесконечно, так как каждый акт проверки дает нам новую гипотезу, которая в свою очередь ведет нас к дальнейшим рядам актов проверки. На практике мы предполагаем, что некоторые типы наблюдений заслуживают доверия, и допускаем гипотезу, что они произошли, не прибегнув к процессу проверки. Но мы это делаем не из подчинения какой-либо логической необходимости, но и по чисто прагматической причине»⁹⁵. Айер считает, что гипотеза принципиально недоказуема опытной проверкой. Никакое наблюдение никогда не может окончательно подтвердить гипотезу.

Эту же точку зрения проводит Ф. Франк, который полагает, что гипотеза только может подтвердиться как гипотеза, но никогда не превратится в достоверную теорию. «Никакое предположение,— пишет он,— не может быть «доказано» посредством эксперимента. Правильно было бы говорить, что эксперимент «подтверждает» определенное предположение. Если человек не находит своего кошелька в своем кармане, это подтверждает предположение, что среди окружающих, возможно, есть вор, но не доказывает его. Этот человек мог оставить кошелек дома. Таким образом, наблюдаемый факт подтверждает и предположение, что он мог забыть его дома. Всякое наблюдение подтверждает множество предположений. Весь вопрос в том, какая требуется степень подтверждения. Наука похожа на детективный рассказ. Все факты подтверждают определенную гипотезу, но правильной оказывается в конце концов совершенно другая гипотеза. Тем не менее следует сказать, что в науке нет никакого другого критерия истины, кроме этого»⁹⁶.

В качестве аргумента для доказательства положения о невозможности превращения гипотезы в достоверную теорию Франк приводит следующее: теория состоит из множества утверждений, связанных друг с другом сложным образом. Обнаруженный факт не говорит точно, какое из этих утверждений ложно, не говоря уже о том, что единичный факт не может опровергнуть всей системы утверждений, а следовательно, «...мы не можем сказать, что некий определенный факт опровергает такую-то определенную теорию, а только то, что он несовместим со специальной целью теории»⁹⁷.

Отрицание возможности превращения гипотезы в достоверную теорию логическими позитивистами вытекает из их общих взглядов на сущность познания и критерий его истинности. Разделение познания на аналитическое, не относящееся к объективному миру, и эмпирическое, основанное на чувственном опыте, отрицание связи и перехода одного в другое, представление об истине либо как только внутренне непротиворечивой системе, либо как суждении, которому соответствует какой-либо чувственный опыт,— все это сказалось на утверждениях позитивистов о гипотезе, возможностях и способах ее доказательства.

Гипотеза — это система положений; логические позитивисты предъявляют два требования к ней: она не должна быть логически противоречивой (одно суждение не должно быть формально-логическим отрицанием другого), и ее отдельные положения должны допускать опытную проверку. Действительно, и то и другое, взятое как в отдельности, как и вместе, не достаточно для превращения гипотезы в достоверную теорию. А поскольку иных путей позитивизм не знает (как говорит Ф. Франк, в науке нет никакого другого критерия, кроме этого), то он приходит к агностическому выводу, что гипотеза обречена всегда оставаться гипотезой. Здесь и обнаруживается порочность неопозитивистского принципа верификации, который не способен найти критерий истинности для целой развивающейся системы знания, какой, например, является гипотеза.

Мы далеки от утверждения, что все зарубежные мыслители разделяют агностические позиции по вопросу о возможности перехода от гипотезы к достоверной теории. Многие из них не только признают принципиальную возможность такого перехода, но и разрабатывают конкретные методы его, правда, не всегда правильно определяя основу превращения гипотезы в достоверную теорию. Так, Дж. Нельсон в статье «Подтверждение гипотезы», подвергая критике тех, кто отрицает возможность доказательства гипотезы, пишет: «Невероятно, чтобы всякий, кто создает что-либо в науке, предполагал бы эту ошибочную доктрину. А для чего она нужна человеку, который занимается практическими делами? Ведь ученые, вопреки этой доктрине, всегда окончательно доказывают гипотезу (подтверждают в противоположность «частичному подтверждений»). Например, гипотеза о том, что атом может быть расщеплен, была окончательно доказана несколько десятилетий тому назад. Было также окончательно установлено, что детский паралич вызывается вирусами. Было окончательно установлено и то, что у насекомых вырабатывается иммунитет по отношению к ДДТ.

При наличии этих и других, полностью подтвержденных научных гипотез, конечно, своего рода безумие считать, что научные гипотезы не могут быть окончательно доказаны, но могут быть только устраняемы или частично подтверждены»⁹⁸.

Но Нельсон все внимание обращает на поиски логических средств, при помощи которых происходит превращение гипотезы в достоверную теорию, не понимая того, что они являются подчиненным моментом, вытекающим из главной основы этого превращения — практики.

Материалистическая диалектика не устанавливает непроходимой преграды между гипотезой и достоверной теорией. Обобщая результаты научного познания, она вскрывает связь между ними. В самом деле, между гипотезой и достоверной теорией существует большая общность в гносеологическом отношении, которая заключается прежде всего в том, что и то и другое является формами систематизации научного знания.

Понятия «теория» и «гипотеза» относятся друг к другу как род и вид, общие признаки рода можно перенести на видовое понятие. Поэтому противопоставляется не гипотеза теории вообще, а гипотеза как вид теории другой ее форме — достоверной теории. Гипотеза — не достоверная теория, поскольку истинность положения, выполняющего функцию объединяющего начала (идеи), не доказана, она обоснована только до высокой степени вероятности. Вот здесь и лежит грань между гипотезой и достоверной теорией.

Это различие в характере объединяющего начала в гипотезе и достоверной теории (в одной оно достоверно, а в другой только вероятно) определяет все их другие различия. А именно, гипотеза отличается от достоверной теории по характеру содержащегося в ней знания: субъективного, относительного, незавершенного в гипотезе больше, чем в достоверной теории, причем, это субъективное, незавершенное находится в сердце гипотезы — в ее объединяющем начале; сама идея в гипотезе недостаточно развита и обоснована.

Развитие достоверной теории происходит по нескольким линиям. Во-первых, она обогащается, в том числе и с помощью предположений, новыми положениями, система знания расширяется и углубляется за счет включения в нее новых положений и конкретизации старых. Причем углубление и конкретизация могут коснуться даже объединяющего начала. Например, периодическая система Д. И. Менделеева развивалась и путем ее обогащения новыми положениями и посредством конкретизации и видоизменения ее основного начала. Первоначально исходным в ней было утверждение, что свойства химических элементов изменяются в зависимости от атомного веса. Дальнейшие успехи науки привели к видоизменению этого положения, была установлена зависимость свойств элементов от конфигурации электронов в атоме, периодическая система связывалась со слоистым строением всех атомов (Дж. Дж. Томсон), а потом с зарядом ядра: «химические свойства управляются зарядом ядра или атомным номером элемента, в то время как атомный вес сам, по всей вероятности, представляет собой лишь какую-нибудь сложную функцию от атомного номера» (Мозли)⁹⁹.

В данном случае произошла не смена одной научной гипотезы (Менделеева) другой (Дж. Дж. Томсона или Мозли), а развитие и конкретизация достоверной теории и ее созидающего начала. В пределах системы знания, созданной Д. И. Менделеевым, происходит ее обогащение и конкретизация. Так, например, представлял себе этот процесс Дж. Дж. Томсон, когда он писал: «Если мы расположим элементы в порядке возрастания числа электронов в атоме, т. е. в том же порядке, как и по атомным весам, то мы заметим периодичность в числе электронов в наружном слое... Иначе говоря, поскольку дело идет о свойствах, зависящих от наружного слоя, элементы обнаруживают периодичность, как это и показывает периодический закон Менделеева»¹⁰⁰.

При этом, посредством развития принципа той или иной теории система знания не расшатывается, а укрепляется, становится более жизненной, расширяется сфера ее применения. Например, в результате успехов науки в последнее время система Д. И. Менделеева из знания, устанавливавшего связь между свойствами элементов и их атомным весом, стала теорией развития элементов, выражением генетических связей между ними.

Иногда развитие достоверной теории приводит к новой системе знания с новым исходным принципом, и в данном случае старая система не рассеивается, поскольку она была достоверной, а вместе со своим принципом включается в новую систему знания как ее составная часть. Эвклидова геометрия стала частью более обширной геометрической системы, физика Ньютона — частью современной физической теории и т. п.

В процессе этого включения достоверной теории в новую систему знания происходит уточнение, освобождение от неистинного, ограничение значения. Она лишается претензий на абсолютность и исключительность, но сохраняется как достоверная теория в определенных пределах. Свидетельство этого — принцип соответствия, согласно которому новая система знания должна в качестве одного из своих частных значений давать прежнюю теорию.

По иному пути происходит развитие научной гипотезы. Здесь также существует несколько возможностей. Во-первых, как и достоверная теория, гипотеза может развиваться, уточняться, конкретизироваться, оставаясь гипотезой. Это развитие включает в себя дополнение гипотезы новыми положениями, дальнейшее обоснование ее принципа новыми фактами и законами науки, очищение гипотезы от ложных суждений и т. п. Гипотеза может включиться в новую систему знания, носящую также гипотетический характер. Но все это развитие гипотезы в пределах гипотезы, т. е. систематизирующее начало гипотезы остается положением, истинность которого не доказана.

Во-вторых, развитие гипотезы может привести ее к самоотрицанию. Исследователь, занимаясь проверкой и обоснованием гипотезы, может обнаружить факты и закономерности, отрицающие саму гипотезу. Тогда встанет вопрос о замене одной гипотезы другой, с иным принципом. В таком случае происходит ломка системы знания (а не простое ее усовершенствование), выдвижение и обоснование новой идеи. Конечно, какая-то определенная преемственность между двумя этими системами сохраняется, но здесь особенно очевиден прерыв непрерывности. Смена гипотез принципиально отлична от развития достоверной теории, от ее включения в новую систему знания, ибо когда опровергается основное положение гипотезы и возникает новая гипотеза, то старая система знания рассыпается, создается принципиально новая система. Это, конечно, не означает, что прежняя система бесследно пропала (она выполнила свою функцию), но как система знаний с определенным принципом она перестает жить в науке.

Наконец, третий путь развития гипотезы — ее превращение в достоверную теорию. Это происходит тогда, когда устанавливается истинность лежащего в ее основе принципа. При этом доказательство гипотезы и превращение ее в достоверную теорию связано с развитием системы научного знания. Основное положение гипотезы не просто доказывается, а развивается, дополняется и конкретизируется, а вместе с тем происходит усовершенствование всего теоретического построения.

Таким образом, хотя между гипотезой, ее развитием и достоверной теорией, ее изменением существует принципиальное различие, эти две формы систематизации научного знания взаимно связаны между собой, в процессе движения познания гипотеза переходит в достоверную теорию.

Взаимная связь гипотезы и достоверной теории настолько неразрывна, они так взаимопронизывают друг друга, что само развитие достоверной теории происходит посредством гипотез. В самом деле, когда достоверная теория включается в новую систему знания, то последняя первоначально носит гипотетический характер. Она требует своего доказательства. А тот факт, что в эту новую гипотезу включена достоверная теория, является лишним свидетельством наличия объективно-истинного знания в научной гипотезе, в которой не все гипотетично.

Дальнейшее развитие и совершенствование принципа достоверной научной теории также происходит посредством гипотез. Например, положение Мозли, выдвинутое в развитие системы Д. И. Менделеева, что химические свойства зависят от заряда ядра, носило гипотетический характер и требовало соответствующего доказательства. Внося изменение в принцип системы, он тут же высказал предположение, что атомный вес, по всей вероятности, является какой-то сложной функцией от атомного номера элемента.

Относительность различия между гипотезой и достоверной теорией вытекает из относительности практики как критерия истины. Когда одну теорию квалифицируют как достоверную, а другую как гипотезу, то исходят из того уровня, которого достигла практика.

Практически часто бывает трудно разграничить достоверную теорию и гипотезу, иногда кажется, что принцип, лежащий в основе той или иной системы знаний, доказан и неопровержим. Но потом обнаруживается несостоятельность его. Это происходит потому, что практика каждого определенного исторического периода ограничена и не позволяет в данный момент полностью, абсолютно доказать или опровергнуть все возникающие идеи. В результате этого гипотезы иногда принимаются за достоверные теории, а многие учения долгие годы остаются недоказанными гипотезами. До тех тор пока не создана достоверная теория, гипотеза выполняет некоторые ее функции; теория, основной принцип которой был опровергнут дальнейшим развитием науки, фактически сыграла роль гипотезы. Причем гипотезы настолько живучи, что даже после нахождения достоверных фактов, которые их опровергают, они продолжают жить в науке. Как правильно отмечает Ф. Франк, «очень красиво звучит, когда говорят, что мы отбрасываем теорию, если вскрывается хотя бы одно несогласие ее с фактами, но на самом деле никто этого но делает, пока не будет найдена новая теория»¹⁰¹.

Это не означает, что между гипотезой и достоверной теорией нет никакого различия, что все теоретические построения равнозначны, являясь удобным способом объяснения явлений на данном этапе развития науки. Различие между гипотезой и достоверной теорией существует, и в определенных пределах оно абсолютно. Знание, истинность которого доказана, принципиально отлично от вероятного знания. Однако, сколь бы абсолютным ни было различие между гипотезой и достоверной теорией, между ними не существует непроходимой пропасти. Они связаны между собой, в науке постоянно происходит переход от одной к другой. Основой этого перехода служит практика.

Гипотеза — развивающаяся система, истинность которой может быть доказана не отдельным наблюдением, а целой системой практических результатов.

Причем, решающим фактором в превращении гипотезы в достоверную теорию является практическое доказательство лежащей в ее основе идеи.

Гипотезы порождаются практикой, которая выступает и критерием их истинности. Практика как всеобщий критерий истины пронизывает развитие мышления в форме гипотезы на всем ее протяжении от момента высказывания догадки до превращения в достоверную теорию.

Процесс превращения гипотезы в достоверную теорию на основе практики происходит в различных областях науки по-разному, в зависимости от специфики изучаемого ею предмета, характера гипотез в ней и особенностей проявления практики. Поэтому, конечно, необходим конкретный анализ развития той или иной науки, чтобы установить пути превращения гипотез в достоверные теории, которыми идет данная наука.

Мы остановимся на таких способах практического доказательства гипотез, которые специфичны не для какой-то одной науки, а выражают общие закономерности хода научного познания.

Гипотеза становится достоверной теорией, когда обнаруживаются практическим путем такие результаты, которые могут следовать только из данной системы научного знания. Процесс доказательства гипотезы состоит в том, что из нее делается целая совокупность выводов, которые и проверяются практикой действительной жизни. При этом выводы надо делать но из отдельных частных и достоверных суждений, которые могут быть и в другой системе (гипотезе), а из самой идеи гипотезы, из основного предположения, составляющего ее сущность. Можно привести примеры из самых разных областей науки, которые показывают, что гипотезы становятся достоверными теориями часто именно этим путем.

В своем произведении «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?» В. И. Ленин вскрывает путь превращения материалистического попимания истории из гипотезы в научную достоверную теорию. К. Маркс в 40-х годах прошлого столетия высказал основные положения материалистического понимания истории, согласно которому производственные отношения людей являются основными, определяющими все остальные отношения людей. Эта гениальная идея Маркса для того времени была, как указывает В. И. Ленин, еще только на положении гипотезы, но она была такой гипотезой, «...которая впервые создавала возможность строго научного отношения к историческим и общественным вопросам»¹⁰².

В своих сочинениях К. Маркс вместе со своим соратником Ф. Энгельсом доказывают данную гипотезу на основе изучения громадного исторического материала. «Но вот Маркс,— продолжает В. И. Ленин,— высказавший эту гипотезу в 40-х годах, берется за фактическое (это nota bene) изучение материала. Он берет одну из общественно-экономических формаций — систему товарного хозяйства — и на основании гигантской массы данных (которые он изучал не менее 25 лет) дает подробнейший анализ законов функционирования этой формации и развития ее. Этот анализ ограничен одними производственными отношениями между членами общества: не прибегая ни разу для объяснения дела к каким-нибудь моментам, стоящим вне этих производственных отношений, Маркс дает возможность видеть, как развивается товарная организация общественного хозяйства, как превращается она в капиталистическую, создавая антагонистические (в пределах уже производственных отношений) классы буржуазии и пролетариата, как развивает она производительность общественного труда и тем самым вносит такой элемент, который становится в непримиримое противоречие с основами самой этой капиталистической организации...

Теперь — со времени появления «Капитала»—материалистическое понимание истории уже не гипотеза, а научно доказанное положение...» ¹⁰³ Анализ общественно-экономической формации на основе гипотезы, выдвинутой Марксом, привел к открытию закономерностей общественного развития, получивших свое подтверждение в практике развития общества, и, таким образом, гипотеза стала научной теорией.

Когда мы говорим о том, что гипотеза доказывается практикой, фактами, то речь идет не об отдельных фактах, которые соответствуют гипотезе, а целой совокупности практических результатов, зачастую включающей и развитие производства. Отдельные же факты могут увеличить вероятность гипотезы, проверить, но не доказать ее.

Приведем несколько примеров, подтверждающих это положение. Так, например, вероятность гипотезы Лапласа увеличилась в связи с наблюдением Гершелем планетарных туманностей и опытом Плато (наблюдая вращение взвешенного в жидкости масляного шара, Плато обнаружил, что шар в результате ускорения движения постепенно сплющивается у полюсов, а с его экватора отделяются частицы масла шарообразной формы). Эти факты укрепили гипотезу Лапласа, но, конечно, не доказали ее.

В свое время казалось, что объяснение волновой гипотезой ряда интерференционных явлений (например, дифракции), не укладывающихся в корпускулярное представление о свете, сделало эту гипотезу непоколебимой. Но в действительности работы Френеля также лишь укрепили волновую гипотезу, но отнюдь еще не доказали ее. Но отдельный факт безусловно доказывает частную гипотезу, касающуюся этого факта.

Эвристическое значение гипотезы измеряется ее способностью предсказывать новые факты и положения. Но обнаружение на практике предсказанных фактов не только увеличивает вероятность гипотезы, а при определенных условиях превращает ее в достоверную теорию. Если на основе гипотезы была вскрыта целая совокупность новых фактов и закономерностей, которые могут быть объяснены в данных условиях только на основе этой, а не какой-либо другой гипотезы, тогда она перестает быть гипотезой и становится достоверной теорией.

«Утверждение закона,— писал Менделеев,— возможно только при помощи вывода из него следствий, без него невозможных и не ожидаемых, и оправдания тех следствий в опытной проверке. Поэтому-то, увидев периодический закон, я с своей стороны (1869—1871) вывел из него такие логические следствия, которые могли показать — верен он или нет. К числу их относится предсказание свойств неоткрытых элементов и исправление атомных весов многих, мало в то время обследованных элементов»¹⁰⁴.

На основе своей гипотезы он не только предсказал существование еще не открытых элементов, но и дал подробную химическую характеристику им. Все элементы, предсказанные Менделеевым, были впоследствии открыты, их свойства оказались близкими к тому, что он предсказывал.

О роли предсказания для доказательства гипотезы свидетельствует следующий факт из теории элементарных частиц в физике.

В 1928 г. Дирак вывел релятивистское квантовое уравнение движения электрона, описывающее его свойства и детали поведения. Это уравнение — типичный результат метода математической гипотезы. Поскольку оно связано с некоторыми допущениями и экстраполяцией, его надо было доказать. Из этого уравнения следовало существование электрона с двумя противоположными зарядами (отрицательным и положительным, частицы и античастицы). Но физика того времени еще экспериментально не знала античастиц, поэтому некоторые физики стали сомневаться в истинности уравнения Дирака. Сам же Дирак первоначально тоже не понимал со всей отчетливостью сущности положительно заряженных частиц, следовавших из его уравнения. Он их интерпретировал как протоны: «Мы допускаем, что почти все состояния с отрицательной энергией заняты, причем в каждом состоянии находится только один электрон в согласии с правилом запрета Паули. Незаполненное состояние с отрицательной энергией представится нам как нечто с положительной энергией, потому что для того, чтобы оно исчезло, т. е. заполнилось, необходимо внести туда один электрон с отрицательной энергией. Мы предполагаем, что эти незанятые состояния с отрицательной энергией суть протоны»¹⁰⁵.

Подобная интерпретация и самому Дираку не казалась очень убедительной, поскольку массы электрона и протона величины слишком различные. Поэтому физическая природа так называемых «дырок» Дирака была установлена позже, когда в космических лучах Андерсон, Блэкетт и Оккиалини открыли позитроны. И это открытие явилось блестящим практическим подтверждением теоретических построений Дирака, который сам потом писал: «Можно считать, что недавние опыты с позитронами (положительно заряженными электронами) дают экспериментальное подтверждение этой моей старой теории об электронных состояниях с отрицательной кинетической энергией и что эта теория таким образом предсказала существование позитронов»¹⁰⁶.

Из теоретических построений Дирака следовало еще такое явление, как превращение пары электрона и позитрона в 2у- фотоны (е^- + е⁺ —> 2у) и порождение пары частиц при столкновении у-кванта с ядром. Больше того, было высказано предположение, что не только электрон и позитрон симметричны, но и другие частицы, например протон и антипротон. Так, в работе «Теория электронов и позитронов» Дирак писал: «Во всяком случае, я считаю вероятным существование отрицательных протонов, ибо поскольку мы можем еще опираться на теоретические выводы, между положительным и отрицательным электрическими зарядами имеется полная и совершенная симметрия, и если эта симметрия действительно носит фундаментальный характер, то должно оказаться возможным обращать заряд любого сорта частиц. Конечно, отрицательные протоны будет гораздо труднее обнаружить экспериментально, так как для этого необходима значительно большая энергия, соответственно большей массе»¹⁰⁷. Все эти предсказания нашли экспериментальное подтверждение.

Анализ открытий в области элементарных частиц показывает, каким образом гипотетические построения (главным образом математические гипотезы) становятся достоверными теориями, когда сделанные на их основе предсказания оправдываются экспериментом. С другой стороны, экспериментальные открытия ставят вопрос о новых теоретических построениях, которые первоначально носят гипотетический характер.

Гипотеза может превращаться в достоверное знание путем дедуктивного выведения ее из какого-либо общего положения, достоверность которого доказана. Так, гипотеза Кеплера о форме движения планет дедуктивно следует из закона всемирного тяготения.

При формулировании закона всемирного тяготения Ньютон исходил из законов Кеплера и Галилея, законов приливов. Но когда Ньютон вывел закон всемирного тяготения, закон Кеплера о формах планетных орбит легко получался, как следствие закона всемирного тяготения, причем, на основе закона тяготения были внесены поправки к закону Кеплера (планеты движутся не только но эллипсам, когда они приближаются к другим планетам, они несколько отклоняются от своих орбит).

Таким образом, после того, как путем дедукции из закона всемирного тяготения получили закон Кеплера с уточнениями и исправлениями, достоверность последнего была установлена. Но и в данном случае критерием истинности гипотезы является практика, опосредованная законом всемирного тяготения, ранее нашедшим свое практическое подтверждение.

В связи с этим возникает вопрос о роли логических средств в доказательстве гипотезы. Известно, что даже непосредственная практическая проверка гипотезы происходит не без помощи логического аппарата. Например, одну из схем проверки гипотезы можно выразить следующим образом: если А, то В, т. е. если гипотеза и ее идея (А) истинна, то с необходимостью следуют такие-то закономерности и факты (В).

Таким образом, проверка истинности гипотезы, практическое обнаружение необходимых фактов и закономерностей зависит от логического аппарата, с помощью которого происходит эта проверка и обнаружение фактов. Закономерно поставить проблему: как относится этот логический аппарат к практике, составляет ли он нечто самостоятельное и независимое от нее — второй параллельный критерий или каким-то образом связан с ней?

Материалистическая диалектика признает только один критерий истинности гипотез — практику. Логический аппарат возникает на базе практики, он подчинен ей, является ее закреплением и орудием.

Логический аппарат — это та же практика, но только обобщенная и закрепленная в строгих формах.

В процессе доказательства гипотезы используется не только форма условно-категорического силлогизма (если А, то В). Наука применяет весь логический арсенал (и не только логический) в доказательстве гипотезы. В этом смысле представляет интерес положение Дж. Нельсона: «Ошибочным шагом является утверждение, что «только импликация если Н, то С снабжает нас схемой для нашей проверки, и только она одна это делает, потому что никаким другим путем гипотеза не может быть связана с наблюдением». Я хочу доказать, что это утверждение неверно от начала до конца, несмотря на то, что выглядит совершенной и очевидной истиной. Мой тезис следующий: хотя мы прослеживаем наблюдаемые следствия из гипотез, доказывая, что если Н, то С, но (1) эта импликация (или условное суждение) не снабжает нас схемой для нашей проверки научной гипотезы, и (2) неверно, что никаким другим путем гипотезы не могут быть связаны с наблюдением»^108-109.

В данном случае мы обращаем внимание не на те конкретные схемы, которые выдвигает Нельсон, а на общую принципиальную постановку вопроса, что логических схем проверки гипотез много, ни одну из них нельзя абсолютизировать, отрывать от других, считать единственной формой логического доказательства гипотезы. Логический позитивизм абсолютизировал схему: если А, то В, и эта абсолютизация служила основой утверждения, что гипотеза принципиально не может быть превращена в достоверную теорию.

Признание многообразия логических путей доказательства гипотезы, возникающих на базе практики, их связи и взаимодополнения — одно из важнейших средств в борьбе с агностицизмом в истолковании сущности гипотезы. Задача исследователя — в каждом конкретном случае, для каждой отдельной гипотезы— найти такой путь (или их совокупность), посредством которого можно ее доказать, таким образом связать с практикой, что идея гипотезы из вероятного положения станет достоверным. Каждый в отдельности способ доказательства относителен, но в своей совокупности, базируясь на развивающейся практике, они абсолютны.

В становлении, развитии и доказательстве гипотез большая роль принадлежит эксперименту. Ф. Энгельс отмечал, что «доказательство необходимости заключается в человеческой деятельности, в эксперименте, в труде...»¹¹⁰.

С помощью эксперимента происходит практическое доказательство возникающих в науке гипотез. Но это не единственный способ доказательства гипотез. Абсолютизация эксперимента, забвение других форм практического освоения действительности приводит к крупным ошибкам в теории познания. Там, где невозможен эксперимент, существуют иные виды практического доказательства (опыт классовой борьбы, социальных революций и т. п.), которые не только не уступают эксперименту по своей доказательной силе, но и превосходят его.

Не следует забывать, что эксперимент возникает из потребностей развития научного познания, требовавшего такого метода изучения явления, при котором человек мог бы активно вмешиваться в процесс его протекания с целью более детального и точного его наблюдения. Возникновение и широкое применение экспериментального метода изучения явлений привело к быстрому росту научных знаний.

Откуда вытекает доказательная сила эксперимента? Каким образом единичный эксперимент может служить доказательством гипотезы — теоретического построения, имеющего всеобщий характер?

Глубокий ответ на этот вопрос дает В. И. Ленин в «Философских тетрадях», вскрывая особенности практики как критерия истинности нашего знания.

Прежде всего, результаты эксперимента чувственно доступны, их можно постигать посредством органов чувств. А, как известно, данные чувства обладают непосредственной достоверностью, в этом сила эмпирического познания. Доказательная сила эксперимента, несомненно, связана с этой его особенностью. Любое опытное наблюдение действительности обладает чувственной достоверностью, но мы его доказательную силу не приравниваем к практике вообще и эксперименту в частности. Если гипотеза соответствует какому-либо наблюдению, то последнее не выступает в качестве доказательства истинности гипотезы, но превращает гипотезу в достоверную теорию. Даже очень большое количество наблюдений не может выполнить этой роли (тысячи наблюдений белых лебедей не доказывают положения, что все лебеди белы). Эмпирическое наблюдение само по себе никогда не может вскрыть и доказать необходимость и всеобщность наблюдаемых связей.

Установление необходимости и всеобщности (вскрытие законов) — это задача теоретического мышления, которое должно «дать объект в его необходимости, в его всесторонних отношениях»¹¹¹.

Но теоретическое мышление не обладает чувственной достоверностью и непосредственностью в отношении к объекту. Поэтому надо найти такую форму постижения действительности, которая бы соединяла в себе всеобщность с непосредственной достоверностью и связью с объектом. Такими особенностями обладает практика.

В. И. Ленин писал: «Практика выше (теоретического) познания, ибо она имеет не только достоинство всеобщности, но и непосредственной действительности»¹¹². Это положение В. И. Ленина имеет огромное значений для понимания сущности эксперимента, в котором воедино, органически связано эмпирическое и теоретическое.

В процессе практической деятельности вообще, и эксперимента как одной из ее форм в частности, происходит реализация, объективизация понятий, идей. Теоретические построения, извлеченные из опыта, снова облекаются в чувственно-конкретную форму. «Но человеческое понятие,— пишет В. И. Ленин,— эту объективную истину познания „окончательно" ухватывает, уловляет, овладевает ею лишь когда понятие становится „для себя бытием» в смысле практики»¹¹³.

В этом и состоит коренное отличие гносеологической функции обычного эмпирического наблюдения какого-либо явления от результатов практики, в частности эксперимента. Для доказательства, что вода состоит из двух атомов водорода и одного атома кислорода, не нужно многих тысяч случаев получения в лаборатории воды из этих двух газов, один эксперимент может доказать это и сделать то, что не под силу большому числу эмпирических наблюдений. Ф. Энгельс писал: «Паровая машина явилась убедительнейшим доказательством того, что из теплоты можно получить механическое движение. 100 000 паровых машин доказывали это не более убедительно, чем одна машина, они только все более и более заставляли физиков заняться объяснением этого»¹¹⁴. Следовательно, одной сконструированной человеком паровой машины совершенно достаточно для доказательства физического закона.

Таким образом, с помощью конечного, единичного доказывается бесконечное, всеобщее. Философия эмпиризма доказывала невозможность получения достоверного знания путем наблюдения, ибо индукции нет конца (нет возможности наблюдать все факты и явления). Она не видела, каким образом можно покончить с дурной бесконечностью индукции.

Диалектика, исходя из того, что «общее существует лишь в отдельном, через отдельное», признает возможность обнаружения всеобщего посредством перечисления и рассмотрения не всех единичных, а только некоторых и даже одного явления. Но для этого надо взять не просто единичный факт или явление и подвергнуть его созерцанию, а на основании предшествующих теоретических построений (гипотез) воспроизвести его в практике, придать всеобщему чувственно-конкретную форму. Только таким образом, на основании постижения единичного и конечного можно достоверно прийти к знанию всеобщего и бесконечного.

В процессе экспериментирования исследователь производит ту же работу, что при абстрагировании. Он вычленяет интересующую его сторону, стремится выделить закономерность в «чистом виде», т. е. свободную от случайных ее проявлений. «Физик,— пишет К. Маркс,— или наблюдает процессы природы там, где они проявляются в наиболее отчетливой форме и наименее затемняются нарушающими их влияниями, или же, если это возможно, производит эксперимент при условиях, обеспечивающих ход процесса в чистом виде»¹¹⁵.

Но изучение интересующего явления в «чистом» виде в эксперименте отличается от вычленения закономерностей в абстракциях. В теоретическом мышлении закономерность очищается от нарушающих ее случайностей умозрительно, в эксперименте же — чувственно-практически, предметно. В этом, в частности, и состоит особенность практического освоения мира и его отличие от форм теоретического познания. При этом эксперимент всегда возникает на базе какого-либо теоретического построения, ибо экспериментальное изучение явлений предполагает научно-теоретический анализ их.

Всякий эксперимент возникает как материализация гипотезы. Экспериментатор ищет способ овеществить идею гипотезы и таким образом сделать ее конкретно-чувственной.

Выводы можно делать о достоверности какого-либо теоретического построения только тогда, когда экспериментатор убедился в том, что он воплотил интересующую его идею, нашел способ соединения всеобщего с единичным, при котором на основании единичного можно судить о всеобщем. Это не всегда удается практически осуществить, не всякую гипотезу можно проверить прямым экспериментом, и не всегда удается практически поставить эксперимент. Тем более, что в современной науке действительный эксперимент все более теоретизируется, теоретические рассуждения вплетаются в ткань эксперимента, составляя его существенный момент. В этом отношении современная наука все в меньшей мере прибегает к классической форме эксперимента, где все чувственно осязаемо, видимо. Момент чувственно-конкретного, в котором воплощается идея, в современном эксперименте может занимать скромное место в цепи теоретических рассуждений. Но без него, какое бы незначительное место он ни занимал, нет эксперимента как формы практического доказательства теоретических построений.

Один из крупнейших современных физиков, академик С. И. Вавилов, писал: «Всякий физический опыт, если он тщателен, имеет самостоятельную ценность. Но к опыту редко обращаются наудачу, в поисках новых, неожиданных явлений. В большинстве случаев опыт ставят для суждения о правильности или ошибочности определенных теоретических построений. Результат опыта может окончательно опровергнуть некоторое предположение с большей или меньшей точностью. Наоборот, экспериментальное подтверждение той или иной теории, строго говоря, никогда не должно почитаться безапелляционным по той причине, что один и тот же результат может следовать из различных теорией. В этом смысле бесспорный ехреrіmentum cruris едва ли возможен. Ответ, даваемый опытом, иногда может быть неожиданным, и тогда опыт становится первоисточником повой теории (так, например, возникло учение о радиоактивности). В этом самое ценное, эвристическое значение опыта.

Но результаты такого рода очень редки, поэтому экспериментатор всегда, прежде чем предпринять опыт, ставит вопрос о его целесообразности»¹¹⁶.

В этом высказывании С. И. Вавилова совершенно правильно указывается на двойную роль эксперимента: 1) посредством эксперимента доказываются или опровергаются ранее установленные теоретические положения; 2) эксперимент может иметь эвристическое значение, становясь первоисточником новых теорий, гипотез. Эти две стороны в эксперименте неразрывно связаны: доказывая знание, мы его в какой-то мере и развиваем, а развивая — доказываем.

В связи с выяснением роли эксперимента в доказательстве гипотезы возникает проблема о решающем эксперименте («ехperimentum crucis»), учение о котором было создано традиционной логикой. Согласно этому учению, если будет найден такой факт, который бы противоречил одной гипотезе и соответствовал другой, то вторую гипотезу можно считать доказанной.

Но науке известны и такие случаи, когда находился решающий факт для подтверждения одной гипотезы и опровержения другой, но теория так и оставалась гипотезой. Так, одно время казалось, что корпускулярная гипотеза света окончательно пала, а волновая восторжествовала. По корпускулярной гипотезе скорость распространения света в уплотненной прозрачной среде больше, чем в пустоте. По гипотезе Гюйгенса, наоборот. Задача состояла в том, чтобы экспериментально измерить скорость света в пустоте и, например, в воде, и это должно было явиться решающим фактором для доказательства одной гипотезы и опровержения другой. Опыты Фуко показали, что скорость движения света в воде меньше, чем в пустоте. Однако это отнюдь не отбросило окончательно представления о прерывной природе света и не превратило волновую гипотезу в достоверную научную теорию.

Ход развития науки показал, что ни один эксперимент не абсолютен и не является в этом отношении решающим. Это послужило основанием для позитивистского вывода о невозможности превращения гипотезы в достоверную теорию. Так, Ф. Франк пишет: «Много говорилось о «решающем эксперименте», который якобы может решить, должна ли быть отвергнута такая-то определенная теория. Единичный эксперимент может опровергнуть теорию только в том случае, если под теорией мы имеем в виду систему отдельных утверждений, исключающую возможность какого-либо ее изменения. Но то, что называется теорией в науке, в действительности никогда не является такой системой. Если мы говорим о «теории эфира», или о «корпускулярной теории» света, или о «теории эволюции» в биологии, то каждое из этих названий может обозначать большое разнообразие возможных систем. Поэтому никакой решающий эксперимент не может опровергнуть ни одну такую теорию»¹¹⁷.

С. И. Вавилов считает, что бесспорный «experimentum crucis» едва ли возможен. Франк нисколько не сомневается в его невозможности, не только как средства доказательства гипотезы, но и ее опровержения. Казалось бы точки зрения С. И. Вавилова, стоящего на позициях диалектического материализма, и позитивиста Франка по данному вопросу идентичны. Но это только кажимость. Франк, отрицая за каким-либо отдельным экспериментом значение решающего, окончательного доказательства и опровержения какой-либо гипотезы, делает вывод, что, следовательно, отсутствие этого эксперимента свидетельствует о невозможности доказательства гипотезы вообще и ее превращения в достоверную теорию. Иными словами, отрицание решающего эксперимента служит у Франка одной из основных посылок для обоснования агностического взгляда на гипотезу и человеческое знание вообще, поскольку оно развивается посредством гипотез. С. И. Вавилов сомневается в существовании бесспорного «experimentum crucis» как диалектик, исходящий из признания развития научного познания на пути объективной истины, понимая ограниченность как отдельно взятого результата знания, так и акта практической проверки его.

И действительно, эксперимент как средство доказательства ограничен и относителен. Каждый эксперимент возникает на основе достигнутого уровня техники и научных знаний. История науки показывает, что теоретические построения, гипотезы, которые были отвергнуты последующей наукой, в свое время строились на основе экспериментов и подтверждались ими. Но сами эти эксперименты были ограничены в смысле возможности проникновения в сущность предмета, давали только относительную истину, ближе или дальше стоящую к абсолютному знанию. По мере совершенствования техники экспериментирования росла доказательная сила эксперимента, наука могла делать из него более точные заключения. Только в своем развитии эксперимент может быть действительным средством доказательства истинности развивающегося знания.

Всякий эксперимент ограничен, он не доказывает и не опровергает полностью теоретического построения, которое проверяется с его помощью. Но эксперимент служит не только средством доказательства гипотезы, но и орудием ее дальнейшего развития. С одной стороны, эксперимент как единичное не выражает полностью и адекватно всеобщего и необходимого, с другой стороны, любое единичное богаче по своему содержанию любого всеобщего. Поэтому в эксперименте содержится не только то, что непосредственно проверяется, но и новое, ранее не предусмотренное экспериментатором и расширяющее его теоретические представления.

Некоторые буржуазные философы, в особенности неокантианцы, принижая значение опыта в познании, утверждают, что сам эксперимент никакого эвристического значения не имеет; он не обогащает науку новыми идеями. Ведь эксперимент, рассуждают они, ставится для проверки какой-то уже возникшей идеи, он или подтверждает, или опровергает ее. Эксперимент может дать якобы только то, что экспериментатор прежде вложил в него. Но факты развития науки опровергают эти рассуждения. Эксперимент, подтверждая или опровергая какое-либо теоретическое рассуждение, способствует дальнейшему развитию наших знаний. Один и тот же эксперимент и отвечает на какой-то заранее поставленный вопрос и ставит новую проблему.

Источником развития знаний является не только эксперимент, подтвердивший теоретическое построение, но и эксперимент, давший отрицательный результат. В связи с тем, что всякий эксперимент одновременно доказывает (или опровергает) какое-либо теоретическое построение и дает основу для новых предположений, требующих доказательств, исследователь должен строго различать то, что уже доказано экспериментом, от того, что рождается на его основе как предположение. Смешение этих двух сторон приводит к грубым ошибкам.

Развитие познания предполагает непрерывное взаимодействие опыта, в частности, экспериментов и теоретического мышления, гипотезы. Больше того, сам эксперимент является конкретным сочетанием абстрагирующей деятельности человеческого разума с живым чувственным созерцанием. В процессе познания мы переходим от наблюдения, эксперимента к теоретическому рассуждению, а от него снова к опыту. Опыт и умозрение взаимопроникают, пронизывают друг друга на всем протяжении познания предмета: то формы абстрактного мышления отливаются в материальные формы научного эксперимента, то, чтобы получить абстракции более высокого порядка, адекватно, всесторонне отражающие изучаемый предмет, мы снова отвлекаемся от чувственно-наглядного.

На вопрос о том, существует ли решающий эксперимент, можно дать такой ответ. Всякий эксперимент решающий, поскольку он добавляет в наше знание крупицу, частицу объективного, абсолютного знания, поскольку он способствует переходу гипотезы в достоверную теорию. Нет такого эксперимента, который бы точно чего-либо не доказывал. Но ни один эксперимент и даже серия экспериментов не являются решающими, поскольку ими не завершается процесс развития познания.

Доказывая научную гипотезу, исследователь и развивает ее. Сама достоверная теория не является чем-то абсолютным, она относительно завершенная система знания, меняющаяся в ходе развития науки. Эти изменения вначале происходят в рамках данной теории и ее принципа путем включения новых и некоторого изменения прежних входящих в нее положений. Однако наступает такой момент, который обозначается пределом развития теории, т. е. в теоретическом построении при включении в него новых фактов обнаруживаются противоречия, неразрешимые в рамках данной системы знания. Решение этих противоречий предполагает существенное изменение принципов, лежащих в основе данной теории, поскольку новые факты вступают в противоречие с этими принципами.

Определить момент, когда теория в своем развитии достигла предела, можно только путем конкретного анализа сложившейся вокруг этой теории познавательной ситуации.

Возникает необходимость в создании новой теории с иными принципами. В процессе движения к ней исследование проходит (нова путь, начиная с постановки проблемы. Прежняя теория вместе с обнаруженными противоречиями в ней является элементом того знания, которое необходимо для постановки проблемы. Возникшая новая теория определяет сферу применимости всех прежних, касающихся данного объекта. Они в свою очередь как достоверные факты являются критериями вероятности экстраполяции, имеющейся в новой теории. В этом и заключается гносеологическое содержание так называемого принципа соответствия, впервые выдвинутого применительно к физике Н. Бором, но применяемого сейчас для очень большого круга теорий¹¹⁸.

И таким образом, не только факты ведут к теориям, но и теории в ходе исследования становятся фактами. Превращение теории в факт означает доказательство ее достоверности. Но как правило это происходит после того, как наука уже обнаружила ограниченность этих теорий и создала новую, более совершенную.

Здесь выявляются важные гносеологические закономерности. Теория становится достоверной, когда она по существу умерла, т. е. когда наука признала ее ограниченность, установила предел развития и двинулась дальше. Последующий процесс развития познания и практики, доказав достоверность теории, устанавливает и ее ограниченность. Иными словами, чтобы доказать достоверность теории, надо выйти за ее пределы и создать новую, более совершенную теорию. Живая, развивающаяся теория всегда содержит в себе момент вероятного, что может стать достоверным лишь в дальнейшем ходе познания.

Примечания:

¹ См. П. д. Штофф. Серьезный труд по логике научного исследования.— «Философские науки», 1966, № 5.

² Такое понятие анализа и синтеза дано в XIII книге «Начал» Эвклида.

³ Т. Гоббс. Избранные сочинения, стр. 48.

⁴ И. Ньютон. Математические начала натуральной философии. Собрание трудов акад. A. Н. Крылова, т. VII. М.— Л., 1936, стр. 6.

⁵ И. Кант. Сочинения, т 3, стр. 173.

⁶ И. Кант. Сочинения, т 3, стр. 193.

⁷ Там же.

⁸ Там же, стр. 190.

⁹ Гегель. Сочинения, т. VI, стр. 252.

¹⁰ Гегель. Сочинения, т. I, стр. 332.

¹¹ Гегель. Сочинения, т. I, стр. 333.

¹² Гегель. Сочинения, т. VI, стр. 260.

¹³ «Синтетическое в дефиниции и делении есть принятая извне связь, преднайденному придается форма понятии, но как преднайденное все содержание лишь показывается; теорема же должна быть доказана» (Гегель. Сочинения, т. VI, стр. 275—276).

¹⁴ Гегель. Сочинения, т. I, стр. 332.

¹⁵ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 41.

¹⁶ Там же

¹⁷ Термин «теория» не однозначен. Иногда теорией называют всякое знание. В таком смысле этот термин употребляется, когда речь идет о взаимоотношении теории и практики. Здесь под теорией подразумевают не какую-либо одну специфическую форму человеческого знания, а познание вообще, т. е. теория выступает как синоним знания. В настоящей главе этот термин употребляется в более узком значении — форма мышления, имеющая свои особенности и занимающая определенное место в движении познания.

¹⁸ Аристотель. Аналитики. М., 1952. стр. 201

¹⁹ Аристотель. Аналитики. стр. 201

²⁰ Ф. Бэкон. Новый Органон, стр. 38.

²¹ С.И. Вавилов. Исаак Ньютон. М. – Л., 1945, стр.101

²² См. 3. А. Цейтлин. Наука и гипотеза. М.— Л., 1926, стр. 9.

²³ Там же, стр. VII.

²⁴ И. Ньютон. Математические начала натуральной философии, стр. 602.

²⁵ И. Ньютон. Оптика, или Трактат об отражениях, преломлениях, изгибаниях и цпетах света. М., 1954, стр. 9.

²⁶ Там же, стр. 306.

²⁷ И. Ньютон. Математические начала натуральной философии, стр. 662.

²⁸ И. Ньютон. Математические начала натуральной философии, стр. 504.

²⁹ Антуан-Лоран Лавуазье. Мемуары, Л., 1931, стр. 72.

³⁰ Там же, стр. 71.

³¹ Р. Декарт. Избранные произведения, стр. 377.

³² Там же, стр. 81.

³³ Там же, стр. 84.

³⁴ Вселенная состоит из вихрей, из которых возникают планетарные системы. Солнце образовалось из ядра вихрей частиц огненного вещества (первого элемента), собравшихся в центре. Ньютон критиковал гипотезу вихрей, которая, по его мнению, «подавляется многими трудностями».

³⁵ Б.Спиноза. Избранные произведения. Т. 1.м 1957. стр. 337

³⁶ Д. Дидро. Избранные философские произведения. М., 1941, стр. 127.

³⁷ Там же, стр. 116—117.

³⁸ Д. Дидро. Избранные философские произведения, стр. 124.

³⁹ Дж. Пристли. Избранные сочинения. М., 1934, стр. 265.

⁴⁰ Дж. Пристли. Избранные сочинения, стр. 278

⁴¹ Там же, стр. 279.

⁴² М.В. Ломоносов. Полное собрание сочинений. Т.3 М. – Л. 1952.стр. 231

⁴³ Там же

⁴⁴ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 351.

⁴⁵ Б. М. Кедров в книге «Атомистика Дальтона» (М.— Л., 1949) квалифицирует метод Дальтона как физико-теоретический. Физический — потому, что отправляется в первую очередь от данных физики, а теоретический — идет от чисто теоретических построений к эмпирическому обоснованию.

⁴⁶ Д. Дальтон. Сборник избранных работ по атомистике. Л., 1940, стр. 13.

⁴⁷ Метод познания Д. И. Менделеева подробно и глубоко исследован в работах В. М. Кедрова («День одного великого открытия». М., 1958, и др.), в которых вскрыта логика и психология открытия Д. И. Менделеевым периодического закона.

⁴⁸ Д. И. Менделеев. Основы химии, т. I, М. – Л. 1947. стр. 150-151.

⁴⁹ Там же, стр. 353.

⁵⁰ Гегель. Сочинения, т. VI, стр. 285-286.

⁵¹ Гегель. Сочинения, т. VI, стр. 286.

⁵² О. Конт. Курс положительной философии, т. II, отд. 2, СПб., 1900, стр. 27—28.

⁵³ Там же, стр. 20.

⁵⁴ Там же, стр. 20—21.

⁵⁵ «Число основных фактов заменяется столь же большим числом гипотез, что, вне всякого сомнения, никаких преимуществ не представляет. Раз какая-нибудь гипотеза по мере возможности облегчила нам усвоение новых фактов подстановкой мыслей, нам привычных и знакомых, то тем самым ее работоспособность исчерпана. Если от этой гипотезы ожидают больше выяснения, чем от самих фактов, то это приводит к отклонениям в сторону» (Э. Мах. Механика. СПб., 1909, стр. 418—419).

⁵⁶ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 555.

⁵⁷ Д. Пойа. Математика и Правдоподобные рассуждения, стр. 10.

⁵⁸ Там же, стр. 232.

⁵⁹ В. Н. Молодший. Очерки по вопросам обоснования математики. М., 1958, стр. 79.

⁶⁰ С.И. Вавилов. Собрание сочинений. Т. 3 М., 1956, стр.156

⁶¹ В настоящее время физики ищут и другие способы проверки общей теории относительности.

⁶² Д. И. Менделеев. Основы химии, т. I, стр. 150.

⁶³ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 89

⁶⁴ Там же, стр. 90.

⁶⁵ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 555.

⁶⁶ В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 18, стр. 327.

⁶⁷ П. Дюгем. Физическая теория. Ее цель и строение. СПб., 1910, стр. 262.

⁶⁸ См. В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 18, стр. 304.

⁶⁹ А. Пуанкаре. Наука и гипотеза. М., 1904, стр. 231.

⁷⁰ Д. И. Менделеев. Основы химии, т. I, стр. 538.

⁷¹ Там же, стр. 151.

⁷² Д.С. Милль. Система логики. Стр. 451

⁷³ Здесь термин «гипотеза» употребляется в узком значении — не как система знания, а как отдельное высказывание.

⁷⁴ Философская энциклопедия. Т.1 М. 1960. стр. 242

⁷⁵ Б. Рассел. Человеческое познание. М. 1957. стр. 416

⁷⁶ М. И. Каринский. Классификация выводов. В кн.: Избранные труды русских логиков XIX века. М., 1956, стр. 159.

⁷⁷ М. И. Каринский. Классификация выводов, стр. 172.

^77а Д. Пойа. Математика и Правдоподобные рассуждения, стр. 36.

⁷⁸ Луи де Бройль. По тропам науки, стр. 292—293.

⁷⁹ М. Р. Коэн. Американская мысль. М., 1958, стр. 88.

⁸⁰ В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 45, стр. 125.

⁸¹ В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 6, стр. 172.

⁸² Там же, стр. 173.

⁸³ Б. М. Кедров, День одного великого открытия, стр. 308.

⁸⁴ Д. Пойа. Математика и Правдоподобные рассуждения, стр. 10.

⁸⁵ Wetter. Der dialektische Materialismus, Seine Gcschiclite und sein System in der Sowjetunion, vierte Auflage. Wien, 1958, S. 504.

⁸⁶ Н. Ф. Овчинников. К философской оценке физических законов сохранения.— Совещание заведующих кафедрами общественных наук вузов РСФСР. Материалы для обсуждения на секции заведующих кафедрами философии. М., 1960, стр. 189.

⁸⁷ Там же, стр. 194.

⁸⁸ К.А. Тимирязев. Сочинения. Т. 1. М. 1937. стр. 253

⁸⁹ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 16, стр. 131

⁹⁰ Л. Эйнштейн. Творческая автобиография.— Сб. «Эйнштейн и современная физика». М., 1956, стр. 32.

⁹¹ Там же, стр. 37.

⁹² Там же.

⁹³ Луи де Бройль. По тропам науки, стр. 293.

⁹⁴ «Вопросы философии», 1963, № 12, стр. 85—86.

⁹⁵ A. Ayer. Language, Truth and Logic. London, 1948, p. 94.

⁹⁶ Ф. Франк. Философия науки. М. 1960. стр. 76

⁹⁷ Там же, стр. 94.

⁹⁸ John О. Nelson. Confirmation of Hypotheses.— The Philosophical Review, January, 1958, p. 96—97.

⁹⁹ Цит. по кн.: Б. М. Кедров. Развитие понятия элемента от Менделеева до наших дней. М.— Л., 1948, стр. 123.

¹⁰⁰ Дж. Дж. Томсон. Электрон в химии. М. 0 Л. 1927, стр. 10

¹⁰¹ Ф.Франк. Философия науки. Стр. 93

¹⁰² В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 1, стр. 136.

¹⁰³ Там же, стр. 138, 139-140.

¹⁰⁴ Д. И. Менделеев. Основы химии, т. II, М. – Л. 1947. стр. 389.

¹⁰⁵ П. А. М. Дирак. Основы квантовой механики. М.—Л., 1932, стр. 297— 298.

¹⁰⁶ И. А. М. Дирак. Теория позитрона. М.—Л., 1934, стр. 129.

¹⁰⁷ В. Гейзенберг, Э. Шредингер, П. Д. М. Дирак. Современная квантовая механика. М.— Л., 1934, стр. 74.

^108-109 John о. Nelson. Confirmation of Hypotheses, p. 97.

¹¹⁰ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 524.

¹¹¹ В. И. Ленин. Полное собрание сочинений, т. 29, стр. 193.

¹¹² Там же, стр. 195.

¹¹³ Там же, стр. 193.

¹¹⁴ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 20, стр. 543.

¹¹⁵ К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 23, стр. 6.

¹¹⁶ С. И. Вавилов. Экспериментальные основания теории относительности. М.— Л., 1928, стр. 16—17.

¹¹⁷ Ф.Франк. Философия науки. Стр. 95

¹¹⁸ И. В. Кузнецов дает следующую, обобщенную формулировку этого принципа: «...теории, справедливость которых экспериментально установлена для той или иной области физических явлений, с появлением новых более общих теорий не устраняются как нечто ложное, но сохраняют свое значение для прежней области явлений, как предельная форма и частный случай новых теорий. Выводы новых теорий в той области, где была справедлива старая «классическая» теория, переходят в выводы классической теории; математический аппарат новой теории, содержащий некий характеристический параметр, значения которого различны в старой и новой области явлений, при надлежащем значении характеристического параметра переходит в математический аппарат старой теории» (И. В. Кузнецов. Принцип соответствия в современной физике и его философское значение. М.—Л., 1948, стр. 56).