От авторов сайта: на сайте есть еще сборники автора (в разделе Библиотека). Сборник от 1964 года дополнен и по объему больше почти в два раза

Иванский А.И. Ленин. Петербургские годы

Иванский Анатолий Молодой Ленин (1964 г.)

 

МОЛОДЫЕ ГОДЫ В.И. ЛЕНИНА

** Молодая гвардия ** 1957

 От издательства

Немеркнущий в веках образ великого Ленина волнует умы и сердца всего передового человечества. Везде на земном шаре имя Владимира Ильича Ленина окружено уважением и горячей любовью трудящихся, всех прогрессивных людей.

Неиссякаема любовь советского народа к своему вождю и учителю, основателю Коммунистической партии и Советского государства. Советские люди стремятся жить по Ленину, учиться у Ленина. Не жалея сил и труда, они выполняют заветы Ленина - строят коммунистическое общество.

Бессмертное учение марксизма-ленинизма, идеи Ленина стали знаменем, путеводной звездой для 900 миллионов тружеников социалистических стран Европы и Азии, строящих новое общество. Ленинские идеи вдохновляют на борьбу за социализм людей труда в капиталистических и колониальных странах, освещая и им путь к победе.

Жизнь и деятельность Владимира Ильича - источник вдохновения. Вот почему в нашей Советской стране, в других социалистических странах, и не только в них, литературные произведения о Ленине, о его жизненном пути, самоотверженной борьбе за дело народа пользуются большой популярностью. Их читают миллионы людей.

Юное поколение советского народа особенно интересуется тем, каким был Владимир Ильич в молодые годы. Подростки, юноши и девушки хотят, чтобы им поведали о родителях Володи Ульянова, о его детстве, о том, как он учился, как готовил себя к борьбе за дело народа. Выпуском книги “Молодые годы В. И. Ленина” издательство стремилось в какой-то мере удовлетворить эти законные запросы юных читателей.

Эта книга — результат многолетней работы ее составителя А. И. Иванского. В книге использованы воспоминания современников, различные документы, характеризующие образ Владимира Ильича Ленина в период его детства и юности (1870—1893 годы). Специальная глава рассказывает о родителях Владимира Ильича.

Многие из публиковавшихся материалов стали библиографической редкостью и мало известны широкому читателю. Ряд воспоминаний (А. Белякова, Н. Алексеева, В. Никифориева и др.) публикуется впервые.

Составитель отобрал для этой книги наиболее интересные и достоверные воспоминания и документы и расположил их в хронологической последовательности.

От составителя

Не претендуя на исчерпывающий охват материалов о юности В.И. Ленина, составитель стремился к тому, чтобы соответствующим подбором свидетельств современников и официальных документов как можно полнее и всестороннее обрисовать ту или иную черту характера и деятельности Ленина, возможно ярче воссоздать облик живого Ильича, такого, каким его знали друзья и соратники по борьбе.

Источники, но которые и тексте приходится ссылаться часто, приводятся в сокращенном написании, названия сборников даны в скобках. Ниже приведены полные наименования источников:

“А.И. Ульянов” — Александр Ильич Ульянов и дело 1 марта 1887 г. Сборник, составленный А. И. Ульяновой-Елизаровой. Гиз, М. Л., 1927.

Андреев Д.М. — В гимназические годы. “Звезда”, 1941, №6.

Архивные документы к биографии В.И. Ленина. — “Красный архив”, 1934, т. I.

Беляков А.А. — Около самарских кружков до Ленина и при Ленине с 1883 по 1893 год (воспоминания участника кружков). Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. Фонд № 4, ед. хр. № 21.

Веретенников Н. — Володя Ульянов. Воспоминания о детских и юношеских годах В. И. Ленина в Кокушкине. Изд. 8-е. Детгиз, М., 1955.

Воспоминания о В.И. Ленине, 1. — Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине, 1. Госполитиздат, М., 1956.

Семенов М.И. (М. Блан) — Революционная Самара 80—90-х годов (Воспоминания). Куйбышевское изд-во, 1940.

Старый товарищ А.П. Скляренко — Старый товарищ Алексей Павлович Скляренко (1870—1916 гг.). Гиз, М., 1922.

Ульянова А.И. — Детские и школьные годы Ильича. Детгиз, М., 1955.

Ульянова-Елизарова А.И. — В. И. Ульянов (Н. Ленин). Краткий очерк жизни и деятельности. Партиздат, 1934.

Ульянова М. — Отец Владимира Ильича Ленина Илья Николаевич Ульянов (1831—1886). Соцэкгиз, М.—Л., 1931.

Федосеев Николай Евграфович. Сборник воспоминаний. Гиз, М.—П., 1923.

Юбилейный сборник — Юбилейный сборник памяти Ильи Николаевича Ульянова. Пенза, 1925.

Неподписанные сноски и примечания принадлежат составителю. Ему же принадлежат в тексте заключенные в скобки слова, а также фразы, объясняющие текст (помечены словом Сост.). Цитаты из писем названы именами автора письма и адресата.

Составитель благодарит работников Дома-музея В. И. Ленина в Ульяновске и других товарищей, оказавших ему содействие в работе.

 

 

Родители В.И. Ленина

Отец Владимира Ильича, Илья Николаевич Ульянов, родился в Астрахани 26 (14) июля 1831 г. ^[1]. Он происходил из бедной мещанской семьи. Дед его был крестьянином, а отец жил в городе и служил в каком-то торговом предприятии (по профессии он был портным).

М. УЛЬЯНОВА, стр. 9.

Отца своего Илья Николаевич мало помнил. Он умер, когда ему, младшему, было всего 7 лет. Средства были скудные и при жизни отца. Одним из ранних воспоминаний И.Н. было следующее. Его послали вечером и лавочку купить чаю на пятачок. Дали гривенник. Возвращаясь с покупкой, зажатой в одной ручонке и со сдачей в другой, мальчик завяз в грязи и так основательно, что не сумел выкарабкаться, не прибегнув к помощи рук, и со сжатыми грязными кулачонками стоял довольно долго за входной дверью, не решаясь войти, боясь, что влетит от отца за тот вид, и котором ему придется передать покупку и сдачу.

Смерть отца оставила семью, состоявшую еще из матери и сестры Федосьи Николаевны (старшая сестра Мария Николаевна Горшкова была выдана замуж еще при жизни отца), без всяких средств.

А. УЛЬЯНОВА (Юбилейный сборник, стр. 7).

Предъявитель сего, Илья, Николаев сын, Ульянов, сын астраханского мещанина, имеющий ныне отроду восемнадцать лет, обучался в Астраханской гимназии с 7-го сентября ^[2] 1843 по 10-е июня 1850 года; во все время учения своего был поведения отличного, к в преподаваемых предметах оказал успехи ^[3]:

В законе божием, священной и церковной истории отличные,
Русской грамматике и словесности отличные,
Математике отличные,
Физике отличные,
Истории хорошие,
Географии хорошие,
Законоведении отличные.

В языках:
Французском отличные,
Немецком хорошие,
В рисовании, черчении и чистописании отличные.

В удостоверение чего, с утверждения г. попечителя Казанского учебного округа от 6 июля 1850 года за № 2875, дано ему, Ульянову, сие свидетельство за надлежащим подписанием и с приложением гимназической печати, но с тем, что ему, Ульянову, как происходящему из податного состояния, не представляется тем никаких прав для вступления в гражданскую службу.

Свидетельство И.Н. УЛЬЯНОВА об окончании Астраханской гимназии от 19 июля 1850 г., № 616. Исторический архив Татарской АССР.

Своим образованием, — а он получил не только среднее, но и высшее, — он обязан всецело своему старшему брату Василию Николаевичу. Не раз в жизни вспоминал Илья Николаевич с благодарностью брата, заменившего ему отца, и нам, детям своим, говорил, как обязан он брату. Он рассказывал нам, что Василию Николаевичу самому хотелось очень учиться, но умер отец, и он еще в очень молодых годах остался единственным кормильцем семьи, состоявшей из матери, двух сестер и маленького брата. Ему пришлось поступить на службу в какую-то частную контору ^[4] и оставить мечты об образовании. Но он решил, что, если самому ему учиться не пришлось, он даст образование брату, и по окончании последним гимназии отправил его в Казань в университет^[5] и помогал ему и там, пока Илья Николаевич, с детства приученный к труду, не стал сам содержать себя уроками.

Василий Николаевич не имел своей семьи и всю жизнь отдал матери, сестрам и брату.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 9).

Студенческие годы Ильи Николаевича пришлись в тяжелое царствование Николая I, когда над страной тяготело крепостное право, всякая свободная мысль была задавлена, — и в особо тяжелую его полосу, после подавления революции 1848 г. в европейских государствах и ее отголоска — процесса петрашевцев — у нас. Тяжелый гнет лежал тогда на студенчестве. Лишь в тесных кружках решалась молодежь отводить душу разговорами, петь запретные песни того времени, Между прочим на слова Рылеева. Эти песни слышали потом от Ильи Николаевича его дети вдали от города, в прогулках по лесам и полям.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 10.

...“Податное состояние” затруднило ему (Илье Николаевичу.—Сост.) получение стипендии при поступлении в университет. На ходатайство директора Астраханской гимназии о предоставлении стипендии Ульянову, как “даровитому мальчику”, не имеющему никаких средств, чтобы продолжать образование, последовал ответ попечителя Казанского учебного округа, в котором указывалось, что стипендии имеют целью “облегчить лишь чиновникам способы к воспитанию детей. Но для приема Ульянова, принадлежащего к мещанскому сословию,.. в число стипендиатов... нет достаточного основания”...

Отцу рано пришлось изведать материальные лишения, он рано стал самостоятельным, сам пробивал себе дорогу в жизни, и это закалило его характер, выработало большую трудоспособность, строгое отношение к выполнению своего долга (пример чего еще в детстве подавал ему брат Василий). Эти черты, вместе с “большой настойчивостью в проведении намеченного плана всякой взятой на себя работы”, были характерны для Ильи Николаевича в течение всей его жизни. Несмотря на слабое здоровье, он работал всегда очень много.

В 1854 г. Илья Николаевич окончил Казанский университет, со званием кандидата математических наук, представив письменную работу^[6], которая получила одобрение факультета, и в мае 1855 г. был назначен старшим преподавателем физики и математики в высшие классы Пензенского дворянского института.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 10—11.

Назначение это (то-есть назначение И. Н. Ульянова старшим преподавателем Пензенского дворянского института. — Сост.) подписано знаменитым математиком Лобачевским, бывшим в то время помощником попечителя Казанского учебного округа.

Из имеющейся в этом деле подорожной, от Казани до Пензы, на “две лошади с проводником”, следует, что из Казани И. Ульянов отправился 28 мая, с последней перед Пензой станции выехал 31 мая и, таким образом, прибыл в Пензу в первых числах июня месяца 1855 года.

...В Отчете “О состоянии института” за 1858 год, в числе четырех учителей, упоминается И. Н. Ульянов, как выделившийся по способностям и успехам в преподавании. Кроме того, в том же 1858 году он получает за “усердие в преподавании” денежную награду в 150 рублей. Ревизией сенатора Сафонова в 1859 году И. Н. Ульянов отмечен за отличное ведение своего дела.

Последняя ревизия Пензенского института была осенью 1862 года. К этому времени в институте, благодаря безвыходному материальному положению, учебное дело совершенно разложилось. Ревизор Постельс дал о постановке преподавания в институте отрицательный отзыв. Вот выдержки из его “Записки об институте”. “...Русская словесность в упадке. По русской и всеобщей истории успехи учеников могли бы быть удовлетворительнее. По законоведению было бы лучше, если бы ученики занимались этим предметом с большей любовью. По французскому языку успехи учеников не совсем удовлетворительны. По немецкому языку успехи средственные”. Тем большую значительность, в период падения учебного дела в институте, получает отзыв Постельса об И.Н. Ульянове: “по математике, физике успехи учеников достаточные: преподаватель Ульянов с усердием занимается своим предметом”...

Он не ограничивался формальным знанием того, что необходимо преподавателю. У него был научный интерес к своему предмету, интерес тем более ценный, что он часто не находил себе практического применений в деле преподавания.

Из ст. М. МОЛЕБНОВА (Юбилейный сборник, стр. 11, 15, 16).

В Пензе, в семье своего сослуживца, инспектора дворянского института, И. Д. Веретенникова, который был женат на старшей сестре нашей матери, Илья Николаевич познакомился в начале 60-х годов... со своей будущей женой, Марией Александровной Бланк ^[7]. Мария Александровна была дочерью врача, мещанина по происхождению, человека передового, идейного, сильного и самостоятельного, чуждого всякого карьеризма и прислужничества. Выйдя в отставку, А. Д. Бланк купил небольшое имение в Казанской губ[ернии] и занялся сельским хозяйством, оказывая в то же время медицинскую помощь окрестному крестьянству. В этой деревушке, в простой, суровой обстановке (дед воспитывал своих детей по-спартански) прошла большая часть детства и юности Марии Александровны. Она была очень одаренным, недюжинным человеком, и ей страстно хотелось учиться, но дед был против закрытых учебных заведений, а других в то время не было... По наружности Мария Александровна была очень красива: правильные черты лица, умные выразительные глаза, приветливое, спокойное и в то же время какое-то величавое выражение лица. Во всем ее существе чувствовалась большая нравственная сила, выдержка и цельность. Илья Николаевич женился летом 1863 г. и был очень счастлив в своей семейной жизни... В Пензе Илья Николаевич пробыл 8 лет. Помимо преподавания в дворянском институте на Илью Николаевича была возложена обязанность заведывать метеорологическими наблюдениями ^[8]. Эта работа была поручена ему по предложению знаменитого математика, проф[ессора] Лобачевского, который был в то время помощником попечителя Казанского учебного округа и знал, что Илья Николаевич еще в университете занимался при метеорологической обсерватории.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 16, 17.

Почему из нас вышли люди, а не нравственные уроды? Мы обязаны отчасти влиянию своих родителей... Отчасти же влиянию тех учителей, которые вносили в нашу жизнь честный взгляд и высокие нравственные принципы. Такими светлыми личностями были учителя русской словесности Логинов, Захаров, учитель математики И. Н. Ульянов. Они вносили в нашу жизнь отвращение к карьеризму и к материальной наживе... Я любил одно время математику, пока ее преподавал И. Н. Ульянов.

П.Ф. ФИЛАТОВ. Цит. по кн. А.И. Кондакова “Директор народных училищ И. Н. Ульянов”. М.—Л., 1948, стр. 25—26.

Последние годы службы И. Н. Ульянова в институте протекали в крайне неблагоприятной обстановке. Крайняя материальная необеспеченность института, происходившая от неуплаты взносов дворянством Пензенской губернии, расшатала учебное дело. В 1862 году половина учеников осталась на второй год. Среди них сильно развилось пьянство. Оставление на второй год, исключение, порка розгами — стали единственными методами воспитания. Вполне понятно, что И. Н. Ульянов еще в 1862 году начинает хлопотать о переводе.

Из ст. М. МОЛЕБНОВА (Юбилейный сборник, стр. 16—17).

При содействии директора Нижегородской мужской гимназии А. В. Тимофеева, бывшего преподавателя Астраханской гимназии в то время, когда там учился Илья Николаевич, и позднее служившего с ним одновременно в Пензенском дворянском институте, Илья Николаевич получил место старшего учителя физики и математики в этой гимназии и осенью 1863 г. переехал в Н.-Новгород.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 21.

Гимназия была одна на весь город и Кунавино, помещалась она в своем здании на площади, в старом (без пристройки по Тихоновской улице) помещении нынешнего Педагогического института.

А. САДОВСКИЙ. Отец В. И. Ленина в Нижнем (Из воспоминаний). “Школа и жизнь” (Н.-Новгород), 1924, кн. 3-я, февраль, стр. 7.

Помню нашу казенную квартиру в коридоре здания гимназии из четырех в ряд идущих комнат, причем лучшей была наша детская; помню кабинет отца с физическими приборами, а также и то, что одной из любимых наших игрушек был магнит и натертая сукном палочка сургуча, на которую мы поднимали мелкие бумажки. Помню площадь перед зданием гимназии с бассейном посредине, с мелькающими над ним деревянными черпалками на длинных ручках и окружающими его бочками водовозов.

Помню нижегородский откос, — аллеи, разведенные по крутому склону к Волге, — с которого Саша (старший брат Владимира Ильича. — Сост.) упал раз и покатился, напугав мать. Очень ясна перед глазами картина: мать, закрывшая от страха глаза рукой, быстро катящийся вниз по крутому зеленому склону маленький комочек, а там, на нижней дорожке, некий благодетель, поднявший и поставивший на ноги брата, воспрепятствовав ему тем совершить еще один или два рейса, до следующих узеньких дорожек.

Помню зимние вечера, игру матери на фортепиано, которую я любила слушать, сидя на полу подле ее юбки, и ее постоянное общество, ее участие в наших играх, прогулках, во всей нашей жизни. С тех пор, как я начинаю себя помнить, у нас была одна прислуга, находившаяся больше на кухне, а мы бывали с матерью. Нянек у нас, двоих старших, я не помню. Особенно ясно запечатлелась ее игра с нами в нашем зальце и одновременно столовой, на стульях, изображавших тройку и сани. Брат сидел за кучера, с увлечением помахивая кнутиком, я с мамой сзади, и она оживленно рисовала нам, краткими понятными словами, зимнюю дорогу, лес, дорожные встречи. Мы оба наслаждались. Ясно вставали перед глазами описываемые ею сцены. Мое детское сердчишко было переполнено чувством благодарности к матери за такую чудную игру и восхищения перед ней. Могу с уверенностью сказать, что никакой артист в моей последующей жизни не пробудил в моей душе такого восхищения и не дал таких счастливых, поэтических минут, как эта бесхитростная игра с нами матери. Объяснялось такое впечатление, кроме присущего матери живого воображения, несомненно, еще и тем, что она искренне входила в нашу игру, в наши интересы, умела для того, чтобы доставить нам радость, увлечься и сама, а не снисходила до игры...

Помню поездку на пароходе нас двоих старших с матерью из Нижнего в Астрахань, к родным отца. Это было ранней весной, с первыми пароходами, когда мы были в возрасте 3—4 лет. Смутно припоминаю маленький домик, старушку бабушку и дядю; припоминаю, что с нами возились, как с желанными гостями, и, как мать находила, баловали нас чересчур. К этим родным мы ездили только раз. Гораздо теснее были связи с родными матери, к которым в Казанскую губ[ернию] мы уезжали каждый год на целое лето...

В Нижнем Новгороде, где родители прожили шесть лет, у них составился кружок знакомых из педагогического персонала гимназии, людей, подходящих по социальному положению и развитию, объединенных к тому же коридором гимназического здания, в котором большинство из них имело квартиры. У матери моей, — от природы живого и общительного характера, — были там добрые приятельницы; можно было, уложив детей, собраться почитать, поболтать, помузицировать вместе. Получались там все новые журналы. Отец читал иногда вслух по вечерам, между прочим, печатавшуюся тогда частями “Войну и мир” Толстого. Было там и детское общество.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 35—36, 41 )

Наш дед, Александр Дмитриевич Бланк, был врачом. Он жил в деревне Кокушкино и лечил крестьян.

Еще при жизни деда было принято, чтобы все его дочери приезжали в Кокушкино. Для Марии Александровны предназначалась комната в мезонине старого дома, которая так и называлась “ульяновской”, а флигель был построен для остальных четырех его дочерей, приезжавших также с семьями на лето.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 13.

Илью Николаевича Ульянова мы — гимназисты глубоко уважали и любили. Уважали за прекрасное знание им своего предмета и за талантливое, толковое изложение его, и любили его за его неизреченную доброту и снисходительность к нашим проступкам в поведении и промахам в математике. Насколько я помню, не было случая, чтобы Илья Николаевич пожаловался на ученика директору за дерзость или на упорную леность. Сора из своего класса он не выносил, покрывая все своим удивительным незлобием и добродушием. По наружности это был небольшого роста худощавый человек с лысинкой, с очень ласковыми карими глазами. Недаром, видно, сказано, что глаза — это “зеркало души”. Это была действительно добрая, всепрощающая и любящая душа. Двойки за плохие ответы наши, а тем более единицы ставить он просто стеснялся, взамен их он ставил... точки, т. е. отметки совершенно безобидные и только для нас с ним понятные^[9] (как знак плохого знания урока)...

На педагогических советах Илья Николаевич, при обсуждении серьезных проступков учеников, всегда подавал голос за более мягкую меру взыскания, хотя бы это было и несогласно с мнением директора. Тут иногда он выходил даже из обычных рамок добродушия и горячо защищал ученика от нападок кого-либо из сослуживцев. Обаяние личности Ильи Николаевича оказывало на нас благотворное влияние: некоторые из насполюбили математику настолько, что впоследствии в университете избирали ее своей специальностью, в том числе и я.

М. КАРЯКИН (Юбилейный сборник, стр. 19, 21).

Помимо уроков в Нижегородской мужской гимназии Илья Николаевич преподавал и в женской гимназии, давал уроки на землемерно-таксаторских курсах и исполнял обязанности воспитателя в Александровском институте ^[10]...

Это была эпоха освободительного движения 60-х годов. Сознание необходимости работать в народе и для народа, которому надо было “заплатить долг”, которого нужно было просветить и вывести из темноты, нищеты и бесправия, широко охватило все передовое мыслящее общество России в эту эпоху.

Это было время, когда, выражаясь словами Некрасова, Россия

Как невольник, покинув тюрьму,
Разгибается, вольно вздыхает,
И, не веря себе самому,
Богатырскую мощь ощущает.

Это было время, когда “люди, прежде никогда ничего не читавшие, начали учиться, начали следить за литературой, знакомиться с “фантазиями молодости” и сознавать, что без этих фантазий трудно жить в нынешнем свете... В самых глухих городах, где до сих пор все насущные интересы состояли в картах, взятках и сплетнях, являются публичные библиотеки, журналы и газеты выписываются десятками экземпляров; иметь у себя книги сделалось потребностью этих городов. Везде и повсюду люди развивались, созревали, выходили на светлую дорогу просвещения из темных нор апатии и невежества” ^[11].

Это было время, когда “вся Россия говорила об образовании. Любимыми темами для обсуждения в прессе, в кружках просвещенных людей и даже великосветских гостиных стало невежество народа, препятствия, которые ставились до сих пор желающим учиться, отсутствие школ в деревнях, устарелые методы преподавания, и как помочь всему этому” ^[12]. Лучшие писатели и педагоги того времени: Н. Пирогов, Л. Толстой, К. Ушинский, Н. Шелгунов, барон Корф и другие писали по вопросам образования. По этим вопросам ломались копья, велась полемика о путях и методах преподавания. А в то же время развивалась и практическая деятельность на этом поприще: возникали новые школы, причем некоторые из них имели показательный характер (Льва Толстого в Ясной Поляне, барона Корфа в Екатеринославской губ. и др.), организовывались народные библиотеки и воскресные школы для рабочих, составлялись и выходили в свет книги-пособия для народных школ, применялись новые, усовершенствованные методы преподавания, усилилась по глухим углам подписка на газеты и журналы и т. п.

А наряду с этим начался “поход в народ”. У интеллигентной молодежи, которая шла в деревню в качестве учителей, фельдшеров и пр., “не было никакой еще мысли о революции, о насильственном переустройстве общества по определенному плану. Они просто желали обучить народ грамоте, просветить его, помочь ему каким-нибудь образом выбраться из тьмы и нищеты, и в то же время узнать у самого народа, каков его идеал лучшей социальной жизни” ^[13].

Деятельность одних — революционно-настроенной молодежи — не ограничилась впоследствии только просвещением народа, и они переходили все более к противоправительственной революционной пропаганде, а позднее, не удовольствовавшись малыми результатами ее, часть из них пошла под знаменем “Народной воли” на террор. Другие отдавали свои знания, лучшие силы своего ума, благороднейшие порывы своего сердца мирной культурнической работе. Они встречали на своем пути немало всевозможных терний, главным образом потому, что кратковременные либеральные веяния в правительственных кругах под угрозой растущей революционной пропаганды стали все более сменяться реакцией. Но эти препятствия не сламывали духа лучших из них, и они настойчиво шли своим путем, насаждая новые школы, вводя новые, невиданные ранее методы преподавания, пядь за пядью разрушая недоверие народа к школе, недоверие, которое складывалось веками, вколачивалось побоями, розгами, бессмысленным зубрением или полной бездеятельностью школ.

Илья Николаевич, происходивший из “податного сословия”, с ранних лет знакомый с трудностями, с которыми было связано образование для “простого” народа, человек идейный и гуманный, “одушевленный лучшими идеями конца 60-х и начала 70-х годов”, не мог остаться глух к освободительному движению, к вызванной этим движением тяге к просвещению народа.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 21, 27—28.

...Несмотря на любовь к своему предмету, Илья Николаевич не задумался сменить это более спокойное и до некоторой степени насиженное место — он учительствовал лет 13 — на должность инспектора народных училищ, открывшуюся тогда впервые ^[14].

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 33).

...Осенью 1869 г. Илья Николаевич взял место инспектора народных училищ Симбирской губ[ернии] ^[15].

М. УЛЬЯНОВА, стр. 29.

В 1869 году состояние народного образования в Симбирской губернии представлялось в следующем виде:

Всех начальных училищ было 462; из них городских 31 и сельских 431...

По числу училищ Симбирская губерния, в сравнении с другими губерниями, занимала не последнее место; но из общего числа школ только бывшие удельные, так называемые приказные училища, числом 81, приходские в городах (7) и в селе Промзине, Алатырского уезда, то-есть 89 училищ или 19% общего числа, были более или менее хорошо организованы; все же прочие школы или числились только на бумаге, или, если и существовали, то в самом жалком виде. Так, во время первого осмотра директором народных училищ... женских школ в селах Мостовой Слободе и Карлинском, Симбирского уезда, не оказалось вовсе, хотя они и числились; в селах Сабанчееве, Ждамирове и Порецком, Алатырского уезда, школы представляли крайне печальное зрелище. В первом из названных сел школа помещалась в церковной караулке, буквально промерзавшей насквозь; там директор нашел 3 мальчиков, которые читали плохо по складам. Они были одни, потому что местный священник-учитель отправился для исполнения неотложной требы в соседнюю деревню. В другом селе, Ждамирове, школа с трудом была отыскана с помощью волостного старшины. В тесной, темной, занесенной сугробами снега избе местный крестьянин обучал 24 мальчика, познания коих были весьма неудовлетворительны. Школа нуждалась в самых необходимых учебных пособиях. В третьем, одном из многолюднейших сел в губернии, Порецком, школа расположена была в неудобной наемной квартире, где 30 мальчиков едва могли поместиться; ученье шло плохо. Таких примеров можно было бы привести и более, но и этих достаточно для характеристики состояния Народных училищ десять лет тому назад.

[И. Н. УЛЬЯНОВ]. Начальное народное образование в Симбирской губернии с 1869 по 1879 г. ^[16]:
Журнал министерства народного просвещения, 1880, май, стр. -89—91.

В сентябре 1869 г. мы (то-есть семья Ульяновых. — Сост.) переехали в Симбирск…

Чуждый, глухой захолустный городок после более оживленного Нижнего-Новгорода, менее культурные жилищные и иные условия, а главное, полное одиночество, - особенно при частых разъездах отца, — очень тягостно ощущались матерью, и она рассказывала потом, что первые годы жизни в Симбирске сильно тосковала. Чуть не единственной знакомой ее тогда была акушерка Ильина, жившая в том же доме и принимавшая всех меньших.

Помню, как радовалась мать приездам из деревни одной учительницы, молодой девушки из знакомой ей семьи. Симбирские знакомства были мало интересны, ограничивались обычно праздничными визитами. Общество симбирское разделялось тогда на две обособленные части: дворянство, жившее больше по своим поместьям и водившее компанию в своей среде, — Симбирск считался одним из дворянских гнезд того времени, — и чиновничество, поддерживавшее знакомство по ведомствам, строго считаясь с табелью о рангах. ...Детство же нас, двоих старших, протекало исключительно замкнуто, и это наложило свой отпечаток на нас обоих, сделало нас более дикими и, несомненно, усилило природную замкнутость и сосредоточенность Саши. За частыми отлучками отца мы проводили время преимущественно с матерью, читали, занимались, мастерили что-нибудь из картона и цветной бумаги для елки.

Так как почти все украшения были продуктом нашего труда под руководством матери, то начинали мы работы задолго до елки, и они заполняли содержанием наши зимние вечера. Таким образом, елка была для нас не чуждым, купленными украшениями разубранным деревом, а нашим коллективным созданием; и даже позднее, в школе, не знавшей в то время никаких ручных работ, увлекались мы этим примитивным творчеством. На общем фоне трудовой жизни оно являлось тем радостным, творческим трудом, которому придается такое значение в современном воспитании...

Для нас же, в зимнее время, елка была главной радостью. Запечатлелась почему-то особенно ярко в памяти одна елка, когда меньшей в семье была Оля и Саше было лет 6—7. Какое-то особенное чувство тесной и дружной семейной спайки, уюта, безоблачного детского счастья оставил этот праздник. Считаю, что такие переживания детства дают неисчислимо много для энергии, жизнерадостности и тесной семейной спайки на всю последующую жизнь.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 36, 41—42, 43).

Не находя интереса в нарядах, сплетнях и пересудах, составлявших в то время содержание дамского общества, Мария Александровна замкнулась в семье и отдалась со всей серьезностью и чуткостью воспитанию детей. Подмечая недостатки детей, она терпеливо и настойчиво боролась с ними. Никогда не возвышала она голоса, почти никогда не прибегала к наказаниям

И умела добиться большой любви и послушания детей. Любимым удовольствием ее была музыка, которую она страстно любила и очень одухотворенно передавала. И дети любили засыпать под ее музыку, а позднее — работать под нее.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 12).

Мать мою крестьяне очень любили: предпоследняя дочь Александра Дмит[риевича] Бланк, она позже всех сестер вышла замуж и всех дольше поэтому прожила в Кокушкине. Кроме того, и по характеру своему она была общей любимицей как в семье, так и среди окружающих... Лекаршей она никогда не была, но забирала с собою на лето побольше общеупотребительных лекарств и охотно давала советы крестьянам. Отец мой, большой демократ по натуре... заходил запросто к крестьянам, а главное, при всех встречах, — в поле, на дороге, — дружески и непринужденно беседовал с ними... Деревенские женщины заходили после нашего приезда поговорить с матерью или она, гуляя через деревню, останавливаясь у той или иной избы, демонстрировала нас, а ей свою молодежь показывали и о пережитом рассказывали.

А. ЕЛИЗАРОВА [“Пути революции” (Казань), 1923, № 3, стр. 48—49].

Бывая часто по делам службы в доме Ильи Николаевича, я мог наблюдать, как они с женой, Марьей Александровной, воспитывали своих детей: старшую дочь Аню и старшего сына Сашу. Дети получали от родителей разумные игрушки, устраивались разумные игры, а потом подбирались детские книги для их чтения.

В. А. КАЛАШНИКОВ. Домашний учитель Ильича. “Огонек”, 1926, № 7.

Новый инспектор (имеется в виду И.Н. Ульянов, Сост.) оказался человеком решительно не способным уживаться с формальным, исключительно бумажным отношением к школе, ему, этому необычайно подвижному и беспокойному педагогу, не сиделось на месте. Он то и дело разъезжал по губернии, чтобы, возвратившись в город, тотчас же звонить у дверей, будить председателя и членов совета и возмущать их спокойствие тревожными известиями о том, что большинство училищ существует только на бумаге, а батюшки и матушки вовсе не бывают в школах, и их ученики не знают ни грамоты, ни самых употребительных молитв.

Отделаться от беспокойного педагога оказалось невозможно; за дверьми, у которых он не переставал звонить, уже стояло общественное мнение, стояли лучшие люди того времени, увлеченные искренним желанием добра и блага темному люду...

Само собою разумеется, что между новым председателем совета^[17] и Ульяновым, с первого же дня их знакомства, установились самые близкие отношения, полные взаимного уважения и сочувствия. Инспектор, благодаря особенностям своей натуры, ничем не интересовался, ничего не знал и не желал знать, кроме вверенных его попечению школ Симбирской губернии, в то время как председатель училищного совета всегда и во всякое время готов был выслушивать его и помогать своим влиянием в земстве и симбирском обществе. Само собою разумеется, что вся невероятная тяжесть работы лежала на Ульянове...

В. НАЗАРЬЕВ. Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета. “Симбирские губернские ведомости”, 1894, 11 мая.

С самого начала службы в Симбирской губ[ернии] Илья Николаевич горячо полюбил народную школу. Но одной любви мало. Дело создания народного образования требовало от инспектора и деятельности энергичной. Деятельность же Ильи Николаевича была поистине неутомима и чрезвычайно разнообразна: ему приходилось не только вводить известные порядки в школах уже существующих, обеспеченных средствами и опытными преподавательскими силами, но и открывать самые школы, изыскивать средства для их существования и организовывать весь строй и систему учебной части. Обладая и сам светлым умом и педагогической опытностью и тактом, чутко прислушиваясь и внимательно следя за разработкой народного школьного обучения в литературе и практике, взвешивая и обсуждая применимость к школам того или иного метода и способа преподавания, Илья Николаевич должен был сам, так сказать, с самого основания строить все школьное дело: определять задачу и цель обучения, в подробностях разработать и установить объем и курс обучения, распределить его по годам, избирать учебники, показать каждому учителю, как пользоваться ими на практике, как применять тот или иной метод и прием, и этим путем создавать самих учителей... Все это приходилось ему делать не в одном Каком-либо пункте, даже не в одном уезде, а по всей Симбирской губ[ернии].

И вот начинаются памятные в губернии неутомимые разъезды Ильи Николаевича, продолжающиеся недели и месяцы, то с целью осмотра существующих школ и возможного их благоустройства, то с целью открытия новых; там руководит он педагогическими курсами; в другом месте наблюдает за постройкой училищного здания; там ходатайствует перед местными деятелями о материальных средствах для училищ, беседуя с сельскими обществами, располагая их к училищам и пр. Само собой понятно, что такие труды Ильи Николаевича были очень успешны. Успех их обусловливался также немало уменьем... обращаться с людьми крайне различных положений, образований и сословий, его симпатичной, привлекающей к себе личностью. Он прекрасно умел установить должные отношения как с людьми высокого, так и самого простого положения, и к многочисленному классу людей, в различной степени ему подчиненных. Ко всем последним он относился с редким вниманием и участием, никогда никого не подавляя авторитетом своего положения; без всякой принужденности умел одного обласкать, другого одобрить, иному сделать внушение и замечание, не возбуждая к себе ни малейшего чувства неприязни.

А. АМОСОВ. Илья Николаевич Ульянов. Цит. по кн. М. Ульяновой, стр. 70.

Первой заботой Ульянова была подготовка учителей, и вот под его личным наблюдением, на скорую руку, при местном городском училище устраиваются педагогические курсы, куда на первый раз поступило 10 человек, из числа коих окончивших курс оказалось девять, на второй год на курсы поступило еще 16 человек, а затем 4 выпуск, если не ошибаюсь, в январе 1875 года был переведен в вновь открывшуюся Порецкую учительскую семинарию. Что же касается до влияния Ильи Николаевича Ульянова на курсы, то оно выразилось в том, что некоторые из его учеников не только выдвинулись вперед в качестве лучших учителей, но впоследствии времени получили известность на более видном поприще общественной деятельности. Кому из людей, интересующихся прошлым нашего края, не известны бывшие воспитанники Ульянова: Малеев, Клюжевы, Калашников, Кабанов, Лукьянов и т. д. ^[18].

В. НАЗАРЬЕВ. Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета. “Симбирские губернские ведомости”, 1894, 11 мая.

Учителей, окончивших курс в учительских семинариях и педагогических классах, бывших при Симбирском уездном училище, в губернии 70 из 321 то-есть 21,8%...

Здесь справедливость требует заметить, что из учителей с низшим образованием, то-есть не окончивших курса в духовных семинариях и окончивших курс в уездных училищах, многие стоят наряду с лучшими преподавателями в губернии, благодаря частью съездам и краткосрочным педагогическим курсам, бывшим в губернии 8 раз в течение десятилетия, частью своей опытности, приобретенной практикою, при любви и преданности к делу, и, наконец, главным образом, руководству инспекторов народных училищ, весьма прилежно осматривающих школы и обращающих внимание на все стороны учебного дела.

[И. Н. УЛЬЯНОВ]. Начальное народное образование в Симбирской губернии с 1869 по 1879 г. Журнал министерства народного просвещения, 1880, май, стр. 99, 100.

Кадр новых учителей, подготовленных Ильей Николаевичем, назвали “ульяновцами”, а время, пока (до своей смерти) Илья Николаевич стоял на посту сначала инспектора, а затем директора народных училищ, так и осталось в памяти учителей и учеников, как “ульяновское время”.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 47—48.

В одно и то же время Ульянов был просветителем целой губернии, строителем сельских школ, вечным просителем, назойливо вымаливавшим у земства лишний грош на школы, единственным руководителем педагогических курсов, им же заведенных при городском приходском училище; заступником и добрым гением учителей и учительниц, входившим во все мелочи их незавидного существования, и в то же время только что не вечным курьером, обязанным скакать на перекладных по нашим проселкам, замерзать во время зимних морозов и метелей, утопать в весенних зажорах, голодать и угорать в так называемых въезжих избах. И он, в течение многих лет, безропотно скакал, голодал, рисковал жизнью и здоровьем; по целым месяцам не видел своей семьи; распинался на земских собраниях, вымаливая прибавки; по нескольку часов подряд надрывался на сельских сходах...; возился с плутами-подрядчиками; угрожал разжиревшим волостным старшинам какими-то крайними мерами, выслушивая одни никогда не исполнявшиеся обещания; утешал плаксивых учительниц, и все-таки, при всей окружающей его неурядице, при всем физическом и моральном утомлении, каким-то чудом умудрялся не только сохранить врученный ему светильник, не дать ему потухнуть, но даже на глазах у всех в какие-нибудь первые три года своей службы построить в одном нашем (то-есть Симбирском. — Сост.) уезде до 10 новых училищных домов, организовав до 45 сельских школ, из числа коих 15 могли уже считаться более или менее удовлетворяющими современным требованиям, и в то же время подготовить до 15 учителей, отлично знающих свое дело, а главное, отличавшихся безусловной верой в полезность своей деятельности в то время, когда сумма, ассигнуемая земством на народное образование, с 100 руб[лей] возвысилась уже до 5 000 рублей в год.

В. НАЗАРЬЕВ. Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета. “Симбирские губернские ведомости”, 1894, 18 мая.

Ясно воскресает в моей памяти наше первое знакомство с ним (то-есть с И.Н. Ульяновым. — Сост.) в 1872 г., в вагоне железной дороги на пути из Нижнего в Москву. Двух-трех случайно брошенных слов в обращении к нему достаточно было, чтобы видеть, что это деятель по народному образованию, которое тогда вызывало всеобщее живое участие, —деятель — не педант, трактующий себя полным знатоком этого столько важного, столько же сложного дела, хотя уже и в то время он немало над ним потрудился, а деятель, собирающий материал, необходимый для сообщения устойчивости этой деятельности, ищущий, где только можно, полезных уроков, которые бы сообщили его деятельности настоящую силу и практическую применимость. Илья Николаевич ехал тогда на политехническую выставку в Москве, где был выставлен богатый отдел учебно-воспитательных пособий вообще и в частности по народно-школьному образованию. И сколько раз ни случалось мне самому быть на этой выставке, всякий раз я его встречал в указанной отделе, и всякий раз он спешил поделиться с такой неподдельной задушевностью и простотой об усмотренном им каком-либо новом пособии, полезной книжке, о выслушанном им от других лиц, заинтересовавшихся этим делом, совете, сообщении о ходе народно-учебного дела. Так вот и напрашивается он на сравнение с трудолюбивой пчелой, которая с таким тщанием собирает вещество, которым воспользуется не столько сама она, сколько другие, но для которой тем не менее вся цель жизни заключается в том, чтобы собирать это вещество. Все собранное во время посещения этой выставки Ильей Николаевичем до мелочей было сообщено его сотрудникам по народному образованию во время происходивших тогда учительских съездов.

А. ПОКРОВСКИЙ. Из воспоминаний об И. Н. Ульянове. Цит. по кн. М. Ульяновой, стр. 51—53.

...И. Н. (Ульянов. — Сост.) стал устраивать учительские съезды сельских учителей всей губернии для того, чтобы учителя и учительницы все могли ознакомиться с новыми методами и способами преподавания предметов, выслушивать из опытов своей педагогической практики, дать образцовый урок и сознательно отнестись к разбору этого урока товарищами. И.Н. и здесь поставил дело так же, как и на наших практических уроках: среди нас же он находил и образцовых преподавателей, и обстоятельных докладчиков, и разумных критиков. Сам он оставлял для себя лишь высшее руководительство съездами. Тот же его такт, мягкость, деликатность, сдерживание слишком горячих в прениях с товарищами характеров в каждом из нас оставил воспоминания о съездах, как о счастливых днях, пережитых нами в ранней юности,

Таких съездов при мне было два.

В. А. КАЛАШНИКОВ (Юбилейный сборник, стр. 43—44).

...Скоро министерство народного просвещения стало косо поглядывать на эти съезды, живой общественный характер их был правительству не по душе и “вследствие ограничительных распоряжений с его стороны дело это стало падать”. Оно было отнято у земства, и даже инспектора народных училищ были устранены от непосредственного руководства съездами. Живая душа была вынута из этого дела, оно было оказенено и потеряло свое прежнее значение. Так преследовалось в те времена всякое живое общественное дело, хотя бы в нем не было ничего антиправительственного... Скромность и простота, как в личных потребностях, так и в отношении к людям, в смысле демократизма и доступности, были очень характерны для него. Илья Николаевич был чиновником министерства народного просвещения, получал за свою службу чины и ордена ^[19], но остался чужд чиновничьего духа того времени с его прислужничеством и карьеризмом. Для него были важны не чины и ордена, а идейная работа, процветание его любимого дела, наилучшая постановка народного образования, во имя которого он работал не за страх, а за совесть, не щадя своих сил.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 50—51, 58—59.

Любимым поэтом Ильи Николаевича был Некрасов. Он переписывал в юности из журналов некоторые стихотворения его и старшему сыну еще в детские годы отмечал те, в которых преобладали гражданские мотивы, как-то: “Песня Еремушке”, “Размышления у парадного подъезда”.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 13.

...Отец любил петь положенное на музыку студентами его времени запрещенное стихотворение Рылеева:

... По духу братья мы с тобой,
Мы в искупленье верим оба,
И будем мы питать до гроба
Вражду к бичам страны родной.

. . . . . . .

Любовью к истине святой
В тебе, я знаю, сердце бьется
И, верю, тотчас отзовется
На неподкупный голос мой.

Мы невольно чувствовали, что эту песню отец поет не так, как другие, что в нее он вкладывает всю душу, что для него она что-то вроде “святая святых”...

Эта песня и, главное, то, как отец пел ее, показывает, что восхождение по чиновной лестнице не помешало ему сохранить до пожилых лет верность чему-то вроде клятвы, что заключалось в словах: “будем питать до гроба вражду к бичам страны родной”.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 54).

Его (Ильи Николаевича. — Сост.) высокое иерархическое положение в губернской администрации заставляло его сдерживать проявление либеральных симпатий. А наличность их для меня стала несомненна, когда я от Александра Ильича и Анны Ильиничны узнал, как их воспитывали, какова была их домашняя— скромная, трудовая — обстановка, занятия наукой, музыкой и систематическим чтением лучшей русской и мировой литературы.

И. Н. ЧЕБОТАРЕВ (“А. И. Ульянов”, стр. 240).

...Отец, не бывший никогда революционером, в эти годы, и возрасте за 40 лет, обремененный семьей, хотел уберечь нас, молодежь. Поэтому же, вероятно, следующим детям он никакого подчеркиванья в смысле общественных идеалов не делал. По крайней мере, я не слыхала о них, а думаю, что неизвестным для меня это бы не осталось. Что же касается отношения к террору, то помню его в высшей степени взволнованным, по возвращении из собора, где было объявлено об убийстве Александра II и служилась панихида. Для него, проведшего лучшие молодые годы при Николае I, царствование Александра II, особенно его начало, было светлой полосой, и он был против террора. Он указывал потом с мрачным видом на более суровую реакцию при Александре III, — реакцию, сказавшуюся и на его деле.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 55).

...И. Н. (Ульянов. — Сост.)... решил перевести меня во вновь открываемое образцовое училище в селе; где было имение одного из богатейших помещиков старой России графа О. Д. (Орлова-Давыдова)

Дорога была дальняя: несколько станций пароходом по Волге, а потом лошадьми верст сорок. И. Н. повез меня на открытие училища и для личного представления графу. Помню, как вечерней порой сидел я одиноко на палубе парохода, погруженный в свои невеселые думы. Вдруг предстал предо мной И. Н., одетый в черное пальто с черной широкополой шляпой на голове. Он стал мне рассказывать, как в молодости студентом любил путешествовать. На лице его играла светлая улыбка, глаза блестели, вся фигура выражала собой движение вперед и подъем духа: Я, кажется, вместе с ним зажил студенческой жизнью...

Всю дорогу на лошадях И. Н. беседовал со мной; он обращал мое внимание на обширность и богатство имений, графа, попечителя нового училища, но это меня мало интересовало.

Открытие образцового училища было великой радостью И. Н. — он бывал счастлив, когда после страшных хлопот и забот удавалось ему, наконец, поставить светлый фонарь народного просвещения в каком-нибудь пункте одного из темных углов народного невежества. С одной стороны, крестьяне, по бедности и невежеству, не давали денег, с другой, помещики, еще недавно крепостники, не сочувствовали открытию новых разумных школ, подозревая их в политической неблагонадежности. И. Н-чу, разумеется, нужно было иметь много такта, терпения и неустанных трудов, чтобы заставить одних раскошелиться, других убедить не бояться просвещения, а больше всего бояться невежества масс... И когда это ему удавалось, он торжествовал победу и считал себя вполне вознагражденным за все свои труды...

В. Д. КАЛАШНИКОВ (Юбилейный сборник, стр. 45).

С учреждением в 1874 году должности директора народных училищ, И. Н. Ульянов занял эту должность, требовавшую более продолжительного пребывания в городе и утомительнейшей... работы.

В. НАЗАРЬЁВ. Вешние всходы. Из воспоминаний, встреч и переписки 70-х годов. “Вестник Европы”, 1898, кн. 4-я, стр. 707.

И. Ульянов, как директор училищ, был требователен и суров, но, несмотря на это, и среда сельских учителей его знала, уважала и ценила.

И. Ульянов был не начальство, не его превосходительство, а человек, знающий и любящий свое дело: у него можно спросить совета, он мог помочь молодому неопытному учителю в постановке школьного дела и делал это охотно, раз он видел, что к нему относятся добросовестно и любят школу.

Д. ДЕЛАРОВ. Как я познакомился с семьей Ульяновых. “Север” (Вологда), 1924, № 1, стр. XVI.

Он (Илья Николаевич. — Сост.) тепло простился со мной и уехал в Сызранский уезд, направляясь на железнодорожную станцию Никулино. Инспектор А. А. Красев, узнав, что в его уезде находится И. Н. Ульянов, встретился с ним в Никулине и проводил его по железной дороге до Сызрани.

От утомления или от недомогания Илья Николаевич прилег на лавочке вагона третьего класса и заснул, вытянув ноги, чем несколько стеснял проход для пассажиров. Проходивший в это время кондуктор толкнул заснувшего и сказал: “Подбери ноги-то, старик, ты проход загородил”. Илья Николаевич подтянул ноги, а инспектор Красев сказал при этом: “Ваше превосходительство, Вы проход стеснили”... В это времяпола шубы Ильи Николаевича соскользнула на пол и открыла синий сюртук с золотыми пуговицами. Услышав титул лежащего, кондуктор оробел, вытянулся в струнку и начал извиняться. Илья Николаевич благосклонно его простил, сказав: “Ничего, ничего, — проходите, теперь можно пройти... Меня извините...”

Воспоминания Ф. С. КИРИЛЛОВА. Цит по кн. А. И. Кондакова “Директор народных училищ И. Н. Ульянов”. М.—Л., 1948, стр. 199—200.

Об Илье Николаевиче я слышала, как о строгом, требовательном начальнике, которому трудно угодить, но первое же свидание с ним совершенно изменило составленное мною по слухам мнение о нем. Правда, он встретил меня холодно, официально, задавал вопросы, касающиеся степени моей подготовленности к предстоящей работе и знакомства с педагогической литературой, с которой я была тогда мало знакома. Советовал прочитать необходимые книги и говорил, но не запугивал, напротив, успокаивал и ободрял, когда я выражала сомнение, слажу ли с той работой, которую беру на себя. И я ушла от него успокоенная, довольная директором и уверенная, что при его советах и руководстве работа в школе не страшна, а интересна. Первое время моей работы И.Н. редкий день не был у меня в школе: слушал мои уроки, делал замечания и давал сам образцовые показательные уроки. Я так привыкла видеть в школе директора, постоянно советоваться с ним, что если случалось он не приходил несколько дней, я шла к нему за разрешением тех или иных недоразумений — побеседовать о прочитанных мною книгах, о встречающихся иной раз в них противоречиях. И.Н. серьезно выслушивал меня, давал ответы, иной раз, и теперь скажу, мои вопросы и недоразумения были не важны, мелочные, и будь на его месте другой директор, сделал бы мне выговор, что я по пустякам беспокою начальство, но он терпеливо выслушивал меня без малейшего намека на неделикатность такого злоупотребления его временем и я, широко пользуясь его снисходительностью, как-то незаметно познакомилась и с семейством И. Н. — его супругой М. А. и детьми, у которых я встретила самый радушный прием.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. 37).

Илья Николаевич постоянно посещал школы, присутствовал на уроках, давал и сам показательные уроки, особенно, если видел, что объяснение учителя неудовлетворительно, а после урока беседовал с преподавателем о методах преподавания. Придя в класс, он старался сесть незаметно где-нибудь сзади, на скамейку со школьниками, которые очень любили Илью Николаевича, потому что он всегда охотно беседовал с ними, и появление его в классе встречали с радостью. Все они старались заполучить Илью Николаевича в свое соседство, каждый из них подвигался, чтобы дать ему место около себя, кивками приглашая сесть рядом.

Те из школьников, кому удавалось сидеть рядом с Ильей Николаевичем, протягивали ему свои тетрадки, а однажды на уроке В. В. Кашкадамовой одна девчурка, сидевшая на первой парте, далеко от Ильи Николаевича, не боясь присутствия “начальства”, На четвереньках пробралась к нему между парт, чтобы тоже показать ему свою работу. Он держал себя с детьми так, что они не испытывали перед ним страха, как перед начальством, а доверчиво шли к нему. Когда урок оканчивался, Илья Николаевич оказывался в тесном кольце обступивших его учеников: каждый наперерыв протягивал ему свои тетрадки, чтобы показать свои успехи в русском и арифметике и выслушать его отзыв, какой бы он ни был. А если несколько дней Ильи Николаевича не видно было в классе, школьники забрасывали В. В. Кашкадамову вопросами: “почему дилехтор-то не приходит? Когда же он к нам придет?”

М. УЛЬЯНОВА, стр. 54.

Илья Николаевич прибыл в нашу начальную школу в селе Явлеях Алатырского уезда во время экзаменов. У стола перед комиссией отвечали я и другой ученик. Илья Николаевич сел за парту на мое свободное место и слушал наши ответы. Когда кончили нас экзаменовать, ему пришлось потесниться, чтобы дать мне место. Он внимательно просмотрел мою тетрадь, спросил о сделанных ошибках. Расспрашивал о составе моей семьи, чем в семье занимаются, сколько мне лет, Желаю ли я еще учиться? Затем он подозвал учителя и сказал: “Направьте его в Промзинское двухклассное училище вот с этим письмом к Роману Алексеевичу Преображенскому ^[20]. Если Кириллов будет хорошо учиться, дадим ему стипендию по 3 руб. в месяц”.

В следующем учебном году И. Н. Ульянов был на ревизии Промзинского училища. Роман Алексеевич усадил учащихся обоих классов и пропел вместе с ними в присутствии Ильи Николаевича песенку:

“Белым снегом заметало луг и лес кругом
И, затихнув, речка встала, скованная льдом.
Но пригрело солнце мая теплою весною,
Речка вновь бежит, играя светлою струею.
Снова плещется в ней рыбка, солнышко блестит;
У воды, под вербой гибкой, рыболов сидит...”

После ревизии Илья Николаевич беседовал с нами, пятью стипендиатами, о наших успехах, о получении стипендии и пр. Затем поговорил с учителем и попросил его перед летними каникулами немного нас подготовить и направить в приготовительный класс Порецкой учительской семинарии. “Они там будут получать стипендию по 7 рублей в месяц”, — сказал он.

Воспоминания Ф. С. КИРИЛЛОВА. Цит. по кн. А. И. Кондакова “Директор народных училищ .И. Н. Ульянов”. М.—Л., 1948, стр. 177—178.

Вот мы видим Илью Николаевича перед первым выпуском Порецкой учительской семинарии. На вопрос, где они хотят работать, двадцать два “новоиспеченных” (как тогда говорили) учителя хором отвечают: в городе!

“Илья Николаевич посмотрел на нас укоризненно. Это, говорит, во-первых, невозможно, во-вторых, в городе и без вас культурных сил достаточно”. И тут он нам развил перспективу, показал, что мы такое, как трудно и как почетно дело учителя: надо стремиться идти в глушь, где тьма. По окончании курса он назначил меня в село Ибресси Алатырского уезда, а я уже туда заранее съездил, увидел, что там ужас один, голые стены, и пишу ему: Илья Николаевич, я туда не пойду. А он приезжает на вакации в Алатырь, вызывает меня и говорит: “Я, говорит, знаю, что гаже этой школы свет не создавал, но вы покажите себя, к чему вы готовились, поставьте школу как школу и сделайте мне выпуск учеников”.

И дальше замечательный рассказ, как, заряженный этой упорной ульяновской волей, учитель Волков поставил школу и сделал выпуск. Ежегодно, иногда несколько раз в год, Илья Николаевич наведывался к своему питомцу, проверял его работу. Вот он приехал с ревизией, остановился на квартире у Волкова: “Во время ревизии, если он замечал какие-нибудь оплошности, говорил об этом не в школе и не во время занятий, а после занятий, вместе с учителями. О недостатках никогда не скажет, что вот это неправильно, а скажет так: “По-моему это хорошо бы сделать так”. Мы понимали и наматывали на ус. В свободное от ревизии время собирал учителей, проводил вечер в беседе, чтении и обсуждении методик и всегда говорил о главных качествах учителя, без которых педагога не бывает: о самообладании, любви к ребенку, сочувствовании с ним, терпении, бодрости духа, чтоб весело работалось. Помню его как сейчас: после обеда не ложится, а сядет за свой журнал и запишет, бывало, что видел за день; чай пил вприкуску, на месте долго не усидит, разговаривает и ходит по комнате, вечером перед сном выйдет на крыльцо и обязательно подышит на ночь свежим воздухом. Система его была такая: чтоб мы, учителя, всегда работали со всем классом, а не с одиночками, чтоб у нас никогда не выпадал класс при ответе одного, чтоб мы умели держать внимание всего класса. Большой упор делал Илья Николаевич на наглядные пособия, на демонстрацию опытов, на то, чтоб каждому ученику дать свою долю участия в общем занятии, а тогда ведь это все были идеи новые и необычные. Ново было и отношение к ребенку. Илья Николаевич учил нас ближе подходить к ученику, знать его не только в школе, но и в семье. Как-то у одного мальца в моем классе во время чтения не оказалось книги. Илья Николаевич сам дал ему денег и велел тотчас купить книгу, чтоб не пропускал чтения, а мне потом сказал: “Это вы проглядели”...

Рассказ за рассказом встает перед нами облик Ильи Николаевича — педагога и руководителя:

“В 1879 году я заболел тифом. Товарищ мой посылает за врачом в соседнее село Покровское, верст за пятнадцать, а врач ехать отказывается. Тогда товарищ — что было делать? — дает телеграмму Илье Николаевичу. Тот через земство вызывает врача, который и посещал меня через день, до самого моего выздоровления. Летом приехал к нам и сам Илья Николаевич, дело было в июне, но студено, и, помню, приехал он в шубе. Мы ему говорим: “Что ж это вы, Илья Николаевич, летом да в шубе, лето пугаете”, а он засмеялся и пошутил над нашим студеным летом народной поговоркой: “До святого духа (то-есть до троицы) не снимая кожуха, а по святом духе в том же кожухе”. Под вечер мы прошли с ним в школу, и он меня спросил, делал ли я дезинфекцию, как питаюсь, как себя чувствую, посоветовал гулять в вакации побольше, “в чем нуждаетесь или затрудняетесь, пишите, — всегда охотно помогу”.

Воспоминания А. А. ВОЛКОВА в передаче М. Шагинян. Мариэтта Шагинян, Собрание сочинений, т. 3. М., 1956, стр. 121—123.

Утром Илья Николаевич направился в мой класс. Шустрая, веселая детвора встретила нас, как обычно, радостно, и все мы заняли свои места. Илья Николаевич, как всегда, сел на последнюю парту, а я направился к кафедре, где у меня были уже приготовлены необходимые для урока пособия. На классной доске выставлен был аншлаг: урок естествознания — глина и песок.

В столе кафедры находились приготовленные мною в стеклянных банках разных сортов глина и песок, глиняные изделия — посуда, игрушки, кирпич. Урок я начал загадкой из книги Ушинского...

Дальше пошли опыты и наблюдения для сравнения качеств глины и песка и рассматривание пособий.

Дежурный ученик записывал на другой доске сущность урока: где находится глина и песок, их образование, их свойства, для чего нужны. Запись послужила планом для письменного изложения на следующем уроке.

Вечером в этот день Илья Николаевич и я проверяли письменную работу и обсуждали ее качества. Илья Николаевич сказал, что я урок подготовил и провел, как и следовало ожидать, хорошо, что я и дети работали интенсивно, и ребята усвоили его непринужденно, но надо бы ребят более подробно познакомить с выработкой кирпича, что, конечно, возможно сделать на следующем уроке: из разговоров детей видно, что это производство им знакомо, есть дети кирпичников, и пообещал выслать в школу коллекцию образцов наших горных пород, что и было исполнено.

Воспоминания А. А. ВОЛКОВА в передаче А. И. Кондакова. “Советская педагогика”, 1939, № 1, стр. 113.

И. Н. Ульянов очень часто посещал наше двухклассное училище и интересовался нуждами его, спрашивал учительниц, довольны ли они учащимися, много ли из них бедных и многие ли желают учиться дальше; советовал учительницам привлекать старших учениц к работе по школе и помогать младшим учащимся. Наши родители были бедны и не имели средств вносить плату за обучение. Илья Николаевич научил нас подать прошение в Городскую управу, чтобы нас приняли в гимназию на городской счет. По его ходатайству за нас перед управой были приняты в гимназию 10 учениц, в числе которых была и я.

Воспоминания А. А. РОДИОНОВОЙ. Цит. по кн. А. И. Кондакова “Директор народных училищ И. Н. Ульянов”. М.—Л., 1948, стр. 94.

Иван Яковлевич (Зайцев. — Сост.) — сын батрака. С 8 до 13 лет пас гусей. Страстно хотелось ему учиться, и он бежал потихоньку от отца из дома, чтобы поступить в школу. Два дня пробирался до Симбирска и, хотя опоздал к началу занятий, но все же поступил в школу благодаря Илье Николаевичу Ульянову, который пожалел мальчонку. Иван Яковлевич Зайцев рассказывает, как однажды, в первый год его пребывания в школе, на урок арифметики пришел Илья Николаевич Ульянов. Илья Николаевич вызвал его к доске; Зайцев хорошо решил и объяснил задачу. Илья Николаевич сказал: “Хорошо, иди на место!”

“После обеда, — рассказывает в своем письме Иван Яковлевич, — ученикам была дана самостоятельная письменная работа — сочинение. Учитель задал тему “Впечатление сегодняшнего дня”. При этом он объявил, что мы можем писать о любом случае из своей школьной жизни, который сами считаем особенно важным. Одним словом, о чем угодно.

Все ученики на несколько минут призадумались, подыскивая подходящую тему. Некоторые вспомнили довольно смешные случаи из школьной жизни, а другие старались выдумывать из головы. Мне не пришлось долго искать тему, так как у меня не выходило из головы посещение урока математики директором Ильей Николаевичем и его объяснение плана решения задачи. Я и решил писать об этом.

Я написал: “Сегодня, в 9 часов утра, во время урока математики, пришел к нам г. директор, Илья Николаевич. Вызвали меня к классной доске и задали задачу, в которой несколько раз повторялось слово “гривенник”. Я записал задачу, прочитал ее и стал планировать ход решения. Г. директор, Илья Николаевич, задал мне наводящие вопросы, и тут я заметил, что Илья Николаевич чуточку картавил и слово “гривенник” выговаривал “ггивенник”. Это врезалось мне в голову и заставило думать: “Я ученик, и то умею правильно произносить звук “р”, а он директор, такой большой и ученый человек, не умеет произносить звук “р”, а говорит “гг””.

Далее я писал о кое-какой мелочи и на этом кончил сочинение. Дежурный собрал тетради и сдал учителю В. А. Калашникову.

Через два дня, после обеда, на уроке должно было быть изложение прочитанной статьи. Нам роздали наши тетради. Все бросились смотреть отметки...

Учитель Калашников умышленно оставил мою тетрадь у себя. Потом, швырнув мне тетрадь в лицо, с возмущением сказал: “Свинья!”

Я взял тетрадь, раскрыл ее и увидел, что мое сочинение перечеркнуто красным крестом, а в конце его стоит отметка “О” — ноль. Потом подпись. Я чуть не заплакал. Слезы выступили из глаз...

Во время письменной работы в класс вошел Илья Николаевич. Поздоровались и продолжали работу. Илья Николаевич ходил между партами, кое-где останавливался, наблюдая за работой. Дошел и до меня. Увидел на моем прошлом сочинении красный косой Крест и отметку ноль, положил одну руку мне на плечо, другой — взял мою тетрадь, стал читать. Читает и улыбается. Потом подозвал учителя, спросил: “За что Вы, Василий Андреевич, наградили этого мальчика орденом красного креста и огромнейшей картошкой? Сочинение написано грамматически правильно, последовательно, и нет здесь ничего выдуманного, искусственного. Главное — написано искренно и вполне соответствует данной Вами теме”.

Учитель замялся, сказал, что в моем сочинении есть места, не совсем удобные для начальствующих, что будто он... Директор И. Н. Ульянов, не дав ему договорить, перебил его и сказал: “Это сочинение — одно из лучших. Читайте заданную Вами тему: “Впечатление сегодняшнего дня”. Ученик написал именно то, что произвело на него наибольшее впечатление во время прошлого урока. Сочинение отличное”. Потом он взял мою ручку и в конце сочинения написал: “Отлично” — и подписался: “Ульянов”.

Этот случай я никогда не забуду: его нельзя забыть. Илья Николаевич доказал, насколько он был добр, прост, справедлив”.

И. Я. ЗАЙЦЕВ в передаче Н. К. Крупской (Воспоминания родных о В, И. Ленине. М., 1955, стр. 175—178).

Была еще одна черта, которую подчеркивали, как заслугу И. Ульянова, — это его любовь и особенно сильная забота о постановке школы и развитии грамотности среди чувашей. И. Ульянов, как директор народной школы, особенно много сделал для забитой бедной инородческой чувашской школы ^[21]. Это мнение было подчеркиваемо симбирской общественностью, оно особенно ярко осталось у меня в памяти до сего времени... Эту черту я считаю долгом отметить, т[ак] к[ак] любовь, внимание и понимание угнетенных народностей унаследована от отца и Владимиром Ильичем.

Д. ДЕЛАРОВ. Как я познакомился с семьей Ульяновых. “Север” (Вологда), 1924, № 1, стр. XVI.

В то время так называемое “общество” мало обращало внимания на низшие школы. В них учились больше дети бедноты, так как сколько-нибудь состоятельные люди приглашали обычно домашних учителей к своим детям для подготовки их в .средние учебные заведения. И для того, чтобы заинтересовать это общество низшими школами, их работой и их нуждами, привлечь к ним внимание, побудить оказывать им помощь и т. п., по инициативе Ильи Николаевича ежегодно весной, по окончаний занятий, в городской управе устраивался торжественный акт. Помимо кончавших училище школьников и их преподавателей, а также родителей, на этот акт приглашались и представители высшего и среднего общества, из среды которого выделялись попечители и попечительницы (состоятельные люди, которые заботились о школах, оказывали материальную помощь бедным детям и пр.). Илья Николаевич привлекал к участию в нем и членов управы, стремясь заинтересовать и их школьным делом, побудить их оказывать этому делу активную поддержку.

Приглашенные занимали места вокруг стола, на котором были разложены похвальные листы и наградные книги, а школьники размещались в зале вместе со своими преподавателями. Илья Николаевич делал годовой отчет о состоянии и работе школ, а затем приглашенные, главным образом дамы, раздавали ученикам награды. Чтобы нагляднее показать достижения школ, в соседней с залой комнате устраивались выставки различных работ учеников: их письменные работы, рисунки, рукоделья девочек и т. п. Таким образом стремление Ильи Николаевича превратить школьное дело в живое, общественное дело сказывалось и здесь.

После акта в тот же или на другой день окончившие снова собирались в управе, часа в 4 дня, и оттуда с оркестром музыки направлялись вместе с Ильей Николаевичем и преподавателями в Александровский городской сад на детский праздник. У входа в сад их встречали члены управы и попечители школ. Детям раздавали пакеты с гостинцами, угощенье получали и преподаватели, которые потом вместе с детьми принимали участие в празднике. До позднего вечера Александровский сад, украшенный по случаю этого дня флажками и фонариками, оглашался веселыми голосами детей, которые пели, танцевали под оркестр музыки, играли и веселились. Светлое воспоминание оставалось у детей от этого праздника, который они неохотно оставляли уже поздно вечером, когда в саду тушились огни. Такое внимание к детям в те далекие дни было редким явлением, и ученики средних учебных заведений, которые были лишены его, жалели, что тоже не могут повеселиться на весеннем выпускном празднике.

Если кому-либо из учителей приходилось пропускать занятия в школе по болезни, Илья Николаевич нередко заменял их на уроках, а однажды, будучи уже директором народных училищ, в течение полутора месяцев вел занятия в одной школе, учительница которой не могла сама заниматься по болезни.

Своим отношением к делу, чутким, внимательным отношением к учителям, заботами о них (Илья Николаевич немало ратовал, например, за улучшение материального положения) он завоевал среди них большую любовь и уважение...

А наряду с этим “школы Симбирской губернии были лучшими школами тогдашнего времени — это в Симбирске знали, и за это его (Ульянова)_ уважали самые прогрессивные и передовые слои симбирской общественности” ^[22].

Но реакция, сказывавшаяся уже в середине и конце 70-х годов, стала все более проявлять себя под влиянием растущей революционной пропаганды и особенно после убийства Александра II 1 марта 1881 г., что не могло не отразиться в первую голову на деле народного образования...

Деятельность земства в области народного образования все более берется под подозрение. Народному просвещению ставятся в народных школах узкие рамки: обучение лишь чтению и письму, “объяснительное чтение признается излишним”, в народных школах рекомендуется “не задаваться побочными целями, например, сообщением учащимся разнообразных сведений из окружающего мира (мироведение)”.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 54—55, 56.

В декабре 1885 г., будучи на третьем курсе (на Высших женских курсах в Петербурге. — Сост.), я приехала опять на рождественские каникулы домой, в Симбирск. В Сызрани я съехалась с отцом, возвращавшимся с очередной поездки по губернии, и сделала вместе с ним путь на лошадях. Помню, что отец произвел на меня сразу впечатление сильно постаревшего, заметно более слабого, чем осенью, — это было меньше чем за месяц до его смерти. Помню также, что и настроение его было какое-то подавленное, и он с горем рассказывал мне, что у правительства теперь тенденция строить церковно-приходские школы, заменять ими земские. Это означало сведение насмарку дела всей его жизни. Я только позже поняла, как тягостно переживалось это отцом, как ускорило для него роковую развязку.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 84).

...Деятельность И.Н. (Ильи Николаевича.— Сост.) стала подпадать под подозрение, и, несмотря на его выдающуюся работу, он был оставлен по выслуге 25 лет не на 5 лет, как обычно, а лишь на один год министром нар[одного] просвещения Сабуровым. Это косвенное неодобрение его деятельности было очень тягостно для И[льи] Н[иколаеви]ча. Предстояло быть оторванным от дела всей жизни; тревожила, кроме того, перспектива остаться с большой семьей без заработка. И лишь вследствие того, что сам Сабуров был удален через год, И[лья] Николаевич] был оставлен на пятилетие. Но ему не пришлось дослужить его.

А. УЛЬЯНОВА (Юбилейный сборник, стр. 9).

Примечания

[1] В метрической книге церкви Николы Гостинного записано:“Девятнадцатого числа (старого стиля. — Сост.) астраханск[ого] мещанина Николая Василия Ульянина и законной жены его Анны Алексеевны сын Илья”. Здесь, очевидно, имеется в виду дата крещения.

[2] Здесь и в дальнейшем даты, относящиеся к дореволюционному периоду, указаны по старому стилю.

[3] За успехи в науках И. Н. Ульянов в гимназии дважды — в 1848 и 1849 годах — получал награды. Курс обучения в гимназии он окончил одним из первых с серебряной медалью, впервые присужденной за все время существования гимназии с 1806 года.

[4] Василий Николаевич Ульянов служил вначале соляным объездчиком, а затем приказчиком фирмы “Братья Сапожниковы”. Он не был женат и умер 12 апреля 1878 года на 60-м году жизни.

[5] Илья Николаевич в 1850 году был принят студентом физико-математического факультета Казанского университета.

[6] На тему “О способе Ольберса и его применении к определению орбиты кометы Клинкерфюса”. — Примечание М. Ульяновой.

[7] Мария Александровна Бланк родилась в 1835 году. Она рано лишилась матери. Ее отец, Александр Дмитриевич Бланк, работал ординатором в петербургской больнице. После смерти жены вышел в отставку.

[8] Результаты метеорологических наблюдений И. Н. Ульянова использованы в ряде научных работ (в том числе: “Correspondance Meteorologique” 1857 и 1858 годов проф. Купфера; “Материалы для географии и статистики России” Сталя и Рябинина; “О температуре воздуха в Российской империи” акад. Вильда; “Климат Пензенской губернии” проф. Сперанского). В непосредственной связи с этими наблюдениями находится и написанная И.Н. Ульяновым в Пензе научная работа “О грозе и громоотводах”. Она была одобрена физико-математическим факультетом Казанского университета.

[9] Точки эти имели, однако, различную величину. — Примечание М. Карякина.

[10] В мужской гимназии И. Н. Ульянов был старшим учителем математики и физики (с 21 июня 1863 года по 31 августа 1869 года), кроме того, с 1865 по 1867 год работал секретарем педагогического совета этой гимназии. С 14 октября 1863 года по 10 сентября 1865 года И. Н. Ульянов преподавал физику в женском училище 1-го разряда. На землемерно-таксаторских курсах при мужской гимназии он давал уроки планиметрии (с 6 июля 1863 года по 31 августа 1866 года). Обязанности воспитателя пансиона при дворянском институте И. Н. Ульянов выполнял один год — с 1сентября 1863 года по 14 ноября 1864 года. Он был также приглашен к участию в комиссии педагогического комитета военной гимназии. Сохранившиеся протоколы объединенного педагогического совета гимназии и пансиона дворянского института, которые вел Н.И. Ульянов, характеризуют его как крупнейшего прогрессивного педагога, стремящегося всячески повышать активность учащихся, развивать их самодеятельность.

[11] “Северная пчела” № 7, 1860 г. — Примечание М. Ульяновой.

[12] П. Кропоткин. Записки революционера. Изд. Политкаторжан, М., 1929 г., стр. 112—113. — Примечание М. Ульяновой.

[13] П. Кропоткин. Записки революционера, стр. 329, — Примечание М. Ульяновой.

[14] Учреждением должности инспектора народных училищ царское правительство стремилось усилить надзор за учителями и за просветительной деятельностью местного (земского) самоуправления, введенного земской реформой 1864 года. Но в ряде случаев это ему не удавалось. Некоторые прогрессивные деятели шли в инспектора народных училищ с противоположными целями — не для того, чтобы бороться с просвещением, как этого хотел царизм, а для того, чтобы распространять просвещение среди широких трудящихся масс. К числу таких прогрессивных деятелей относился и И.Н. Ульянов.

[15] 15 сентября 1869 года И. Н. Ульянов сдал физический кабинет Нижегородской мужской гимназии и 22 сентября отбыл к месту своей новой службы.

[16] Статья опубликована без подписи автора.

[17] Председателем Симбирского уездного училищного совета был избран Николай Александрович Языков (родной племянник поэта Языкова), инициативный деятель народного просвещения.

[18] Дети крестьян Петр Малеев и Василий Калашников (о нем см. также именной указатель цитируемых авторов) по окончании педагогических курсов стали лучшими учителями Симбирской губернии. Андрей Кабанов одно время был сельским учителем, а затем преподавал в Симбирской гимназии (его подпись стоит под аттестатом зрелости Владимира Ильича). Под руководством воспитанника курсов Николая Лукьянова в Симбирском училище два года преподавала старшая сестра Ленина — Анна Ильинична.

[19] Последний орден Владимира дал ему потомственное дворянство. — Примечание М. Ульяновой.

[20] Преображенский Роман Алексеевич (1853—1937)—воспитанник основанных И. Н. Ульяновым педагогических курсов, учитель-“ульяновец”. Много лет руководил лучшим в Симбирской губернии Промзинским двухклассным училищем.

[21] И. Н. Ульянов много сделал для просвещения нерусских национальностей. Он разработал план создания нерусских училищ, подготовил для них необходимую материальную базу, заботился о снабжении этих училищ учебниками и учетными пособиями, готовил кадры учителей, способных вести обучение по наиболее прогрессивным методам, принятым в русских школах. Благодаря энергичной деятельности И. Н. Ульянова и представителей культурного движения чувашского народа, среди которых наиболее выдающимся был И. Я. Яковлев (см. именной указатель цитируемых авторов), в Симбирской губернии стало быстро расти число чувашских школ. Значительных успехов достигла симбирская центральная чувашская школа, которая превратилась в главный очаг просвещения чувашского народа. Количество учащихся в 38 чувашских школах при И. Н. Ульянове возросло почти в два раза.Большой вклад внес И. Н. Ульянов также в дело просвещения мордовского населения. Он проделал значительную работу по вовлечению мордовских детей в начальные школы и по подготовке учителей, знающих русский и мордовский языки. В результате количество учащихся этой национальности, посещавших 42 мордовские и некоторые русские начальные школы, также увеличилось почти в три раза

[22] Д. Деларов. Как я познакомился с семьей Ульяновых. “Север”, № 1 (5), 1924, стр. XIV. — Примечание М. Ульяновой.

 

 

Детство Володи

Наш вождь Владимир Ильич Ульянов (Ленин) родился 10(22) апреля 1870 года на Волге, в городе Симбирске, переименованном теперь в честь его в Ульяновск.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 5.

...В метрической книге Николаевской церкви города Симбирска, за тысяча восемьсот семидесятый год в апреле месяце под № 8 записано: Владимир родился 10-го, а крещен 16-го числа апреля. Родители его: коллежский советник Илья Николаев Ульянов и законная жена его, Мария Александровна, оба православного исповедания. Воспреемниками ему были: действительный статский советник Арсений Федоров Белокрысенко ^[1] и вдова коллежского асессора^[2] Наталья Иванова Ауновская.

Из метрического свидетельства В. И. ЛЕНИНА. Центральный музей В. И. Ленина.

Он (Симбирск. — Сост.) стоит на высоком берегу Волги и окружен со всех сторон фруктовыми садами, ослепительными в своем бело-розовом весеннем уборе. Крутые склоны, спускающиеся к реке, покрыты целым лесом яблонь, груш и вишен, кустами смородины, барбариса и крыжовника. Эти сады доходят до самой воды. Под городом, на берегу, раскинулась слободка с хлебными амбарами и складами волжской пристани. От пристани наверх, в город, вьется между садами проезжая дорога. Сады между собой разделены плетнями, и наверху, где они кончаются, простой плетень отделяет сады от Венца.

Как с палубы воздушного корабля, открывается широкий вид с Венца на Волгу с ее караванами баржей и плотов, с песчаными отмелями и берегами, на которых горят костры рыбаков, на заливные луга и зеленые заволжские дали, на весь простор и необъятность бесконечных лесов и степей.

Здесь, в этом тихом городе с цветущими садами, на берегу могучей, широкой реки родился Владимир Ильич Ульянов-Ленин.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 3.

...Мы (то-есть семья Ульяновых. — Сост.)... поселились во флигеле во дворе дома Прибыловского на Стрелецкой улице. В этой квартире 10 апреля 1870 г. родился брат Владимир. Осенью того же 1870 г. семья наша перебралась в верхний этаж дома того же хозяина на улицу, где прожила до 1875 г. ^[3].

Дом этот был тогда последним по Стрелецкой улице, упиравшейся в площадь с тюрьмой, которая выходила главным фасадом на так называемый “Старый венец”, — высокий берег Волги со сбегавшими вниз фруктовыми садами. В противоположность “Новому венцу”, — части нагорной набережной в центре города, с бульваром из неизбежной акации, с беседкой и музыкой, по праздникам служившему местом прогулки чистой публики, — “Старый венец” был совершенно дикой окраиной города. Здесь стояла лишь пара скамеек над обрывом к Волге; по праздникам звучала гармоника, земля усердно посыпалась скорлупами подсолнечников и семечками рожков, —- любимого тогдашнего лакомства, немало попадалось голов и хвостов воблы, — главной снеди всех волжан. На пасху сюда выходили катать яйца, и “Старый венец” пестрел яркими платьями и красными рубахами местных обывателей. Водружалась карусель, нестройно, перебивая одна другую, звучали гармоники, сновали продавцы рожков, семечек и маковок. И публика веселилась почти непосредственно под завистливыми взорами обитателей тюрьмы.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 36—37).

У колыбели маленького Володи, по рассказам моей матери и старшей сестры Любы, тетя Маша (т. е. Мария Александровна.—Сост.) пела песню, слова которой всем нравились. Я помню, как позднее в Кокушкине декламировали и напевали отдельные строчки этих стихов.

Вот несколько строк из них:

А тебе на свете белом
Что-то рок пошлет в удел?
Прогремишь ли в мире целом
Блеском подвигов и дел?;

Вождь любимый, знаменитый,
В час невзгоды роковой
Будешь крепкою защитой
Стороны своей родной.

. . . . . . . . . .

Иль тебе по воле рока
Будет дан высокий ум,
И поведаешь ты много
Плодоносных новых дум,

Неподкупен, бескорыстен
И с сознаньем правоты,
Непоборной силой истин
Над неправдой грянешь ты...

Автора этих стихов, к сожалению, установить не удалось.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 29—30.

Няня Варвара Григорьевна, крестьянка Пензенской губ[ернии], жила у Ульяновых 20 лет ^[4]. Она вынянчила Владимира Ильича…

Из путеводителя по Дому-музею В. И. Ленина в Ульяновске. Под редакцией А. И. Ульяновой-Елизаровой. М.—Л., 1931, стр. 34.

Самый веселый и живой элемент в семействе составляли Владимир и Ольга... Целый день можно было слышать, как Ольга пела, прыгала на одной ножке, вертелась, танцевала или играла с Володей, который, мне кажется, больше всех доставлял хлопот матери и старшей сестре. Он был самый живой и шаловливый из детей Ульяновых. Как сейчас вижу его в ситцевой рубашечке и широких шароварах, шалившего или поддразнивавшего Ольгу.

Воспоминания Г. НАЗАРЬЕВОЙ. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Семья, в которой вырос Владимир Ильич, была очень дружна. Он был третьим ребенком, очень шумным, с бойкими, веселыми карими глазами.

Володя и его сестра Оля, которая была на полтора года моложе его, росли очень живыми и бойкими детьми. Они любили шумные игры и беготню. Особенно отличался этим Володя, который обычно командовал сестренкой. Так, он загонял Олю под диван и потом командовал: “Шагом марш из-под дивана!”

Бойкий и шумный везде, Володя кричал громко и на пароходе, на котором вся семья собралась, чтобы ехать на лето в деревню Казанской губернии.

— На пароходе нельзя так громко кричать, — говорит ему мама.

— А пароход-то ведь и сам громко кричит, — отвечает не задумываясь и так же громко Володя.

Если бывало, что Володя или Оля расшалятся чересчур, мама отводила их для успокоения в папин кабинет и сажала на клеенчатое кресло — “черное кресло”, как они называли его. Они должны были в наказанье сидеть в нем, пока мама не позволит встать и идти опять играть. Раз на “черное кресло” был усажен Володя. Маму кто-то отозвал, и она забыла о Володе, а потом, спохватившись, что слишком долго не слышит его голоса, заглянула в кабинет. Володя все так же смирно сидел в “черном кресле”, но только крепко спал.

Игрушками он мало играл, больше ломал их. Так как мы, старшие, старались удержать его от этого, то он иногда прятался от нас. Помню, как раз, в день его рождения, он, получив в подарок от няни запряженную в сани тройку лошадей из папье-маше, куда-то подозрительно скрылся с новой игрушкой. Мы стали искать его и обнаружили за одной дверью. Он стоял тихо и сосредоточенно крутил ноги лошади, пока они не отвалились одна за другой...

Читать Володя выучился у матери лет пяти. И он и сестра Оля очень полюбили чтение и охотно читали детские книги и журналы, которые в изобилии получал наш отец. Стали они скоро читать и рассказы из русской истории, заучивали наизусть стихи...

Любимым стихотворением Володи, когда ему было лет семь-восемь, была “Песня бобыля”, и он с большим азартом и задором декламировал:

Богачу-дур-раку
И с казной не спится, —
Бедняк гол, как сокол,
Поет, веселится.

Верно, она ему по душе пришлась.

Особо любимых книг у Владимира Ильича в детстве не было. Охотно читал он журнал “Детское чтение”. Начитавшись, он бежал с сестрой играть, причем... любил больше шумные, подвижные игры. Летом они бежали во двор и в сад, лазали на деревья, играли вместе с нами, двоими старшими, в “черную палочку” (теперь эта игра называется, кажется, “палочкой-застукалочкой”). Володя очень любил эту игру, а позднее — крокет. Зимой катался на санках с горы, которую устраивали у нас во дворе, и играл в снежки с товарищами”…

...Володя был большим шалуном и проказником, но его хорошей стороной была правдивость: нашалит и всегда признается. Так, в возрасте пяти лет он сломал раз у старшей сестры линейку, которую она только перед тем получила в подарок. Он сам прибежал со сломанной линейкой сказать ей об этом; а когда она спросила, как это случилось, сказал: “Об коленку сломал”, приподнимая ногу и показывая, как это произошло.

— Хорошо, что он не делает ничего исподтишка, — говорила мать.

Раз, впрочем, она рассказала, что и этот грех с ним однажды случился. Она чистила в кухне яблоки для пирога; кучка яблочной кожуры лежала на столе. Володя вертелся подле и попросил кожуры. Мать сказала, что кожуру не едят. В это время кто-то отвлек ее; когда она повернулась опять к своей работе, Володи в кухне уже не было. Она выглянула в садик и увидела, что Володя сидит там, а перед ним, на садовом столике, лежит кучка яблочной кожуры, которую он быстро уплетает. Когда мать пристыдила его, он расплакался и сказал, что больше так делать не будет.

— И действительно, — говорила мать, — он больше ничего не брал тайком.

Другой раз, когда ему было восемь лет, он скрыл одну свою проделку. Он был взят отцом вместе со старшими в первый раз в Казань, чтобы ехать оттуда в деревню Кокушкино, к тете. В Казани, в квартире тети, он, разбегавшись и разыгравшись с родными и двоюродными братьями и сестрами, толкнул нечаянно маленький столик, с которого упал на пол и разбился вдребезги стеклянный графин.

В комнату вошла тетя.

— Кто разбил графин, дети? — спросила она.
— Не я, не я, — говорил каждый.
— Не я, — сказал и Володя.

Он испугался признаться перед мало знакомой тетей, в чужой квартире; ему, самому младшему из нас, трудно было сказать: “я”, когда все остальные говорили легкое: “не я”. Вышло, таким образом, что графин сам разбился. Прошло два или три месяца. Володя давно уже уехал из Кокушкина и жил опять в Симбирске. И вот раз вечером, когда дети уже улеглись, мать, обходя на ночь их кроватки, подошла и к Володиной. Он вдруг расплакался.

— Я тетю Аню обманул, — сказал он, всхлипывая: — я сказал, что не я разбил графин, а ведь это я его разбил.

Мать утешила его, сказав, что напишет тете Ане и что она, наверное, простит его.

А Володя показал этим, что ложь ему противна, что хотя он солгал, испугавшись признаться в чужом доме, но не мог успокоиться, пока не сознался.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 6—14

...В шести-семилетнем возрасте он (Александр Ильич, старший брат Владимира Ильича. — Сост.) собирал одно время все театральные афиши и раскладывал их порою на полу. Остался в памяти как раз Володя, всегда шаловливый и резвый; он побежал, несмотря на запрет, на этот ковер, стал топтать афиши, измял и изорвал несколько из них, пока мать не увела его. Саша, глубоко возмущенный, стал постепенно складывать свои сокровища...

Даже такой самоуверенный, резвый и проказливый мальчик, как Володя, лишь в раннем детстве проявлял по отношению к Саше выходки вроде вышеописанной. С наступлением некоторой сознательности — так, лет с 5—б — старший брат стал для него высшим авторитетом, предметом горячей любви и подражания. О чем бы в те годы ни спросили Володю, он отвечал неизменно одно: “как Саша”. Помню, как мы трунили над ним, как ставили его иногда в намеренно неловкое положение, ничто не помогало.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 40).

...Все семейство (Ульяновых. — Сост.) провело в нашем именьи “Назарьевка” при селе Ново-Никулино около 6-ти недель. В их распоряжение предоставили большую канцелярию мужа и его “камеру” мирового судьи, которую на летнее время перевели в пустую школу в Ново-Никулине. Провели время они у нас очень приятно, особенно дети... Старшие дети много читали, а маленькие целыми днями бегали по саду. Утренний чай, по своему желанию, пили одни в своем помещении, и дети всегда бывали очень рады, когда им к чаю приносили свежее домашнее печенье.

Воспоминания Г. НАЗАРЬЕВОЙ. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

...В Симбирске даже в раннем детстве он (Володя. — Сост.) много читал. Книги он брал в Карамзинской библиотеке, куда ходил со своей старшей сестрой, Анечкой.

Шутя, Анечка спросила меня:
— А что, Коля, рассказывал тебе Володя, как он в библиотеку ходил?
— Нет, не говорил. А что?
— Ты его расспроси. Это интересно.

Володя не сразу и не очень охотно рассказал, что по дороге в библиотеку на улице ему попадались гуси, которых он дразнил. Гуси, вытягивая шеи, нападали на него. И когда эта атака принимала слишком настойчивый характер, он ложился на спину и отбивался ногами.

— Почему же не палкой? — задал я вопрос.
— Палки под рукой нет. Впрочем, все это пустяки, дурачество...

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 15—16.

...Он (Володя. — Сост,) удивительно хорошо, сознательно читал. Это их семейная традиция. Родители подбирали книги и руководили чтением детей. Страсть к чтению у В.И. сохранилась до конца. Через чтение дети очень рано получили разнообразные знания и общее развитие.

В. А. КАЛАШНИКОВ. Домашний учитель Ильича. “Огонек”, 1926, № 7.

Дом (Ульяновых.—Сост.) ^[5]был деревянный, одноэтажный с антресолями, т. е. наверху непосредственно под крышей, рядом с чердаком, было несколько маленьких комнат, выходивших окнами во двор.

Фасадом дом выходил на Московскую улицу, тогда пыльную и грязную, с деревянными тротуарами. Если идти от центра города на запад, к реке Свияге, дом был с левой стороны улицы. Внизу было пять больших комнат (с востока на запад), зала, кабинет отца, так называемая проходная, мамина комната и столовая, кроме того, было две прихожих (с востока и с запада). Внизу же на запад была кухня, через холодные сени. Наверху в антресолях были четыре маленькие комнаты: две к западу — Анина и детская, и две к востоку — Саши и Володи. Обе эти половины антресолей имели две внутренние лестницы, связывавшие верх с низом через две прихожие. Летом же обе половины антресолей соединялись между собой также балконом между Аниной и Сашиной комнатами.

Дм. УЛЬЯНОВ. Детские годы Владимира Ильича. “Красная Новь”, 1938, № 5, стр. 141.

Обстановка (в доме Ульяновых. — Сост.) была самая простая, какая вообще часто встречалась у разночинцев средней руки, многое покупалось по случаю, вообще определенного характера не было. Портретов и картин на стенах не было, вообще обстановка носила пуританский характер. Объясняется это отчасти вкусами и образом жизни Ильи Николаевича, отсутствием средств и отчасти и художественного образования, вообще в Симбирске того времени не имевшегося.

Так как Мария Александровна была очень хорошая музыкантша, любившая _и хорошо понимавшая музыку, то музыка в семье значила многое, но в других отраслях искусства подготовки не было. Были географические карты, отец приобрел их для детей... Для детей выписывались журналы, была коллекция производств шелка, шерсти, бумаги и т. п., был еще зоологический атлас...

В семье большое значение имели книги, их было много...

Протокольная запись выступления А. И. УЛЬЯНОВОЙ-ЕЛИЗАРОВОЙ на заседании комиссии по реставрации дома В. И. Ленина, 16 июня 1929 года.
Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

 

В столовой во время обеда мама сидела у западного конца стола, папа у восточного. По правую руку папы сидел Саша. Около мамы сидели мы, маленькие, — я и Маня. У остальных постоянных мест не было, я их не помню...

В столовой на стол часто ставился букет цветов; весной, например, всегда стоял букет сирени, и ребята искали в нем “счастье”, т. е. цветки с пятью и больше лепестками.

Д. И. УЛЬЯНОВ в записи А. Каверзиной. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

При нем (то-есть при доме. — Сост.) был большой зеленый двор и молодой, но довольно обширный садик, большей частью фруктовый. Все место тянулось на целый квартал, и калитка в заборе сада давала возможность выйти на следующую, Покровскую, улицу. Окраинные, заросшие сильно травой улицы, прелестный цветник, которым заведывала мать, изобилие ягод и плодов, а также близость реки Свияги, куда мы ходили ежедневно купаться, делали этот уголок недурным летним пребыванием (конечно, воздух был все же городской, с деревней не могло сравниться). Мы подолгу гуляли в теплые летние вечера или сидели на увитой цветами терраске, а в особенно душные ночи вытаскивали на нее матрацы и спали на ней.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 57).

Садик был большей частью фруктовый: в нем были яблони, вишни и ягодные кусты различных сортов. Был также хорошенький цветник. Всем этим заведовала мать, очень любившая садоводство. Рабочих рук, кроме нанимаемых иногда для окопки яблонь и тому подобных трудных весенних или осенних работ, не было. Мы все помогали.

Помню летние вечера после сухих, жарких дней и всех нас с лейками, с ведрами, с кувшинами — со всякой посудой, в которую можно было набрать воды, накачивающими воду из колодца и путешествующими в сад к грядкам и обратно. Помню, как быстро мчался оттуда с пустой лейкой Володя.

Лакомились мы вволю ягодами и фруктами. Но это происходило не беспорядочно, известная дисциплина была и тут. Так, нам разрешалось, когда яблоки поспевали, подбирать и есть так называемую “падаль”, то-есть упавшие на землю подточенные червем яблоки, но с деревьев мы не срывали. Затем был известный порядок: с каких деревьев есть раньше — скоропортящиеся сорта, — а какие собирать для варенья и на зиму. И в результате мы ели вдоволь в осенние месяцы и у нас хватало на всю зиму.

Помню, как все мы были возмущены одной гостьей-девочкой, которая попыталась показать нам свою удаль тем, что с разбегу откусила от яблока на дереве и промчалась дальше. Нам было чуждо и непонятно такое озорство. Точно так же и с ягодами: нам указывались гряды клубники, или части малинника, или вишневого лесочка, где мы могли “пастись”, оставляя нетронутыми более поздно созревающие или предназначенные на варенье части ягодника. Помню, как удивлялись знакомые, видя, что три стройных вишневых дерева близ беседки — место вечернего чая летом — устояли, все осыпанные ягодами, до 20 июля (день именин отца) и что при всей доступности их и обилии ягод никто из детей не тронул их.

— Дети могут кушать ягоды в другой части сада, а эти деревья я просила их не трогать до двадцатого, — говорила мать.

Мать наша умела поддерживать дисциплину, никогда излишне не стесняя нас. Это имело большое значение в воспитании всех нас.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 29—30.

Около... садовой калитки на дворе был колодец, из которого вода качалась ручным насосом для поливки сада. Вода в этом колодце была очень жесткая и годилась, кроме поливки сада, только для мытья полов. Питьевая вода доставлялась с реки Свияги водовозом. Слева от колодца был небольшой флигель в три окошечка, выходившие в сад... Флигель обычно сдавался внаймы, только одно лето, во время ремонта дома, флигель занимали мы, а кухоньку при нем Саша использовал под химическую лабораторию.

Через весь сад, от садовой калитки до Покровской улицы, шла так называемая большая аллея, делившая сад на две равные половины... В конце аллеи росла одна осинка с вечно трепещущими листьями. Аня ее почему-то очень любила, и мы прозвали ее “Анина осинка”. Кроме этой большой аллеи, вокруг всего сада вдоль заборов с соседними участками были четыре узенькие аллейки с прочно установившимися у нас в детстве названиями: “Черный Бор” с густою сиренью и развесистыми вязами, “Желтый Бор” с густой акацией, “Красный Бор” с большим деревом колючего боярышника и даже “Грязный Бор”, ввиду обилия там, благодаря неопрятному соседству ^[6], всякого мусора, — бумажек, пустых бутылок и пр...

Кроме серебристых тополей и единственной осинки, и саду было несколько ветвистых вязов, на которые мы нее охотно лазили во время своих игр, было также много кустов сирени, но больше всего обыкновенной желтой акации, которой, по существу, был обсажен по краям весь сад.

Из фруктовых деревьев были преимущественно яблони. Больше всего было “аниса” (приволжский сорт яблок), затем “белый налив”, “аппорт” и несколько деревьев с очень вкусными яблоками под названием “черное дерево”. Помню, что яблоки с этого черного дерева мама всегда берегла, главным образом, для папы. Была еще одна яблоня в конце сада под названием “дичок”, у детей переделанное “дьячок”. Дерево обычно было густо усыпано маленькими, но очень вкусными плодами. Бывало кто раньше утром встанет, мерным бежит собирать урожай, т. е. упавшие на землю яблоки, и потом делится с. другими. С деревьев рвать не полагалось до определенного срока. И я не помню с нашей стороны ни одного правонарушения в этом смысле. Кроме яблок, было две-три груши и несколько вишневых деревьев, густой малинник, кусты крыжовника и смородины... Было также несколько грядок клубники, с которыми мать подолгу возилась, пересаживая кустики, удобряя землю, и с поливкой. В поливке сада, а иногда и в уборке его, принимали участие все дети. Это была, так сказать, общественная нагрузка, от которой никто никогда не отказывался, наоборот, скорее было соревнование.

Около колодца во дворе стояла большая кадка, другая такая же кадка стояла в цветнике. От нас требовалось, особенно в жаркое летнее время, чтобы обе эти кадки были заблаговременно наполнены водой, чтобы можно было поливать цветы рано утром, что часто делала мать сама. По вечерам же брались за работу все вместе. Обычно один кто-нибудь качает воду из колодца, другие с лейками и ведрами разносят ее к месту назначения. Бывало, приходит иногда отец, и работа кипит вовсю. Если качаешь воду из колодца, не хочется уступать другому, покуда не натрешь мозолей на руках, лишь бы побольше наполнять бочку водой, не отстать от других.

Дружная, спорая бывала работа!

Когда решали пить чай в беседке, то также дружно брались все за работу, — Саша бывало тащит в сад самовар, другие несут, что кому под силу, дети по нескольку раз бегают в дом и обратно в сад, в беседку. Обычно было принято, чтобы прислугу не беспокоить этим делом, а все делать самим. Обычно в нашей семье вечерний чай соединялся с холодным ужином, так что возни с этими чаепитиями в беседке было немало. По окончании чаепития на всех также хватало работы — девочки помогали матери мыть посуду, мы уносили из беседки все обратно домой.

Дм. УЛЬЯНОВ. Детские годы Владимира Ильича. “Красная Новь”, 1938, № 5, стр. 141 — 142.

В старину был обычай весною выпускать на волю птичек. Володя любил этот обычай и просил у матери денег, чтобы купить птичку, а потом выпустить ее... В клетке у него был как-то, помню, реполов. Не знаю, поймал он его, купил или кто-нибудь подарил ему, помню только, что жил реполов недолго, стал скучен, нахохлился и умер. Не знаю уж, отчего это случилось: был ли Володя виноват в том, что забывал кормить птичку, или нет.

Помню только, что кто-то упрекал его в этом, и помню серьезное, сосредоточенное выражение, с которым он поглядел на мертвого реполова, а потом сказал решительно: “Никогда больше не буду птиц в клетке держать”.

И больше он действительно не держал их.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 24.

В Симбирске Володя встретил меня очень радушно. Бегали мы во дворе и в саду, играли в пятнашки, горелки и черную палочку, но больше всего мне понравилась игра в солдатики. Володя сам вырезал их из бумаги и раскрашивал цветными карандашами. Было две армии: одна у Володи, другая у его младшего брата, Мити.

Солдатики стояли благодаря отогнутой у ног полоске бумаги. Размер этой полоски был строго установлен— одинаковый в обеих армиях, но различный для солдат и генералов. У последних полоски были тире, и поэтому они были более устойчивы. Армии строились в боевом порядке по краям большого стола, и начинался бой.

Стреляли горошинами, щелкая их пальцами. Бойцам, не падавшим от удара горошиной, выдавались ордена, разрисованные Володей. Чтобы позабавить меня и подразнить братишку, Володя незаметно для Мити острым гвоздиком прикалывал у некоторых солдатиков подставки к столу. Эти воины от ударов горошины легко сгибались, но не падали, а Митины солдаты и даже генералы валились. Это очень удивляло Митю. Он не догадывался о шутке брата и невероятно горячился, настойчиво стараясь сбить именно этих несокрушимых воинов.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 8.

Играли обычно в столовой, где расстояния были промерены. Интересно, что Сашина армия были итальянцы под предводительством Гарибальди. Володина — американцы Авраама Линкольна из гражданской войны Севера с рабовладельческим Югом под командой генералов Гранта и Шермана. У Ани и Оли были испанские стрелки, боровшиеся с Наполеоном Бонапартом...

В детской литературе того времени отображалась очень ярко борьба негров против рабства, и тут характерно только то, что Володя своим выбором выражал свои симпатии Линкольну и его революционным генералам Гранту и Шерману, боровшимся против рабства негров в Южных штатах Америки. У Володи и Оли настольной книгой в то время была повесть Бичер-Стоу “Хижина дяди Тома”.

Дм. УЛЬЯНОВ. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

На дворе и в саду у нас было много разных детских игр. Вспоминаю из раннего детства игру в лошадки, когда мы носились по двору я по аллейкам сада, один за кучера, другой за лошадь, соединившись веревочкой друг с другом. Володя был старше меня на четыре года, поэтому, когда он бегал за кучера, постегивая меня хлыстиком, все было хорошо, когда же я впрягал его в виде лошади, он очень быстро вырывался и убегал от меня. Догнать его я не мог и тогда, помню, я безнадежно сел на траву и стал говорить, что так играть нельзя, — он сильнее меня и когда ему вздумается убегает от меня, что никогда, мол, не бывает, чтобы лошадь убегала от кучера, а поэтому он должен бегать за кучера, а я за лошадь. На это Володя ответил: лошадь всегда сильнее человека, и ты должен уметь подойти к ней с лаской, покормить ее чем-нибудь вкусным, например, черным хлебом с солью, что, мол, лошади очень любят, и тогда лошадь не будет убегать от тебя и будет послушной...

Вспоминаю из раннего детства игру в “брыкаски”, которую выдумал, очевидно, Володя, когда ему было около восьми лет. Играл он, сестра Оля и я. Это, собственно, не была игра в обычном смысле слова, — никаких правил, ничего твердо установленного. Это была импровизация, фантазия в лицах и действиях.

Конечно, главным действующим лицом был Володя, его фантазия, его инициатива. В эту фантастику он вовлекал нас, младших: меня и Олю. Какую роль мы играли, что должны были делать? Заранее ничего не было предусмотрено. Володя сам свободно фантазировал и осуществлял эту фантазию в действиях. Что такое “брыкаска”? Это не то человек, не то зверь. Но обязательно что-то страшное и, главное, таинственное. Мы с Олей сидели на полу в полутемной зале нашего симбирского дома и с замиранием сердца ожидали появления брыкаски. Вдруг за дверью из-под дивана слышатся какие-то звероподобные звуки. Внезапно выскакивает что-то страшное, мохнатое, рычащее, это и есть брыкаска — Володя в вывернутом наизнанку меховом тулупчике. Может быть, брыкаска сердитая, злая, от нее нужно бежать, прятаться под диван или под занавеску, а то укусит или схватит за ногу, а может быть, она только по виду страшная, а на самом деле добрая и от нее совсем не надо бегать, можно даже с ней подружиться и приласкать ее. Этого никто не знает. Все зависит от ее настроения. Полумрак, мохнатое существо на четвереньках... Оно рычит и хватает тебя за ногу. Страшно! Возня, визг, беготня, громкое рычание брыкаски, то под диваном, то на диване, то в зале, то н совершенно темной прихожей. Затем внезапно обнаруживается, что брыкаска добрая, не кусается и не щипается и ее можно спокойно погладить по шерстке. И уже нисколько не страшно, даже очень весело, брыкаска выделывает удивительные номера и подплясывает, мы за ней, кто но что горазд...

Ясно, что для такой игры было совершенно необходимо, чтобы старших не было дома, а то всякий интерес пропадает, внесут в залу лампу, велят вылезать из-под дивана, а брыкаске в вывернутой шубе определенно влетит.

И вот помню, как большую радость, когда Володя и Оля таинственно сообщают мне, что сегодня вечером папа с мамой куда-то уходят, и мы будем играть “в брыкаски”.

Вообще у Володи в детстве была богатая фантазия, которая проявлялась в самых разнообразных играх. У меня остался в памяти, между прочим, такой случай: сидим мы вечером за большим столом и мирно и спокойно занимаемся какой-то стройкой домиков. Я соорудил из карт какой-то высокий дом, что-то, как мне показалось, необычайное и стал хвастаться перед ними. В это время входит няня и заявляет, к моему великому огорчению, что мама велит мне идти спать. Мне не хочется, начинаются обычные пререкания. Вдруг Володя, чтобы поддержать няню, произносит отчетливо, с напускным важным видом примерно следующую фразу: “Инженер мистер Дим перед своей поездкой в Америку представил нам замечательный проект многоэтажного здания, рассмотрением которого мы должны сейчас заняться. До свидания, мистер Дим!” Польщенный похвалой, я без всякого дальнейшего протеста отправляюсь с няней в путешествие.

В большом ходу была у Володи и Оли игра “в индейцев”, иногда и я принимал в ней участие. Научились читать Володя и Оля почти одновременно и читали в детстве одни и те же книжки. Вот под влиянием чтения про индейцев у них и создалась такая игра, когда они, изображая индейцев, то и дело прятались от взрослых и шушукались между собой, как бы скрывая что-то.

Помню, как-то однажды я забрел в глухой, заросший со всех сторон, уголок нашего сада и увидел там Олю сидящей в каком-то шалаше из хвороста, пол шалаша был устлан травой. Около шалаша лежала кучка мелко наломанного хвороста, посыпанного огненно-желтыми листиками шафрана. Это должно было изображать горящий костер, на котором в каком-то котелке или горшочке готовился обед. Над головой у Оли был пристроен большой зеленый лопух, изображавший головной убор индейца. Володя где-то промышлял охотой, она в ожидании его стерегла жилище и готовила еду. Оля дала мне понять, что все это тайна и рассказывать об этом старшим нельзя. Вскоре вернулся с охоты Володя, вооруженный луком и стрелами и тащивший какой-то косматый корень, долженствующий изображать убитого зверя. Володя рассказывал в подробностях, как он измучился в борьбе с этим зверем, как тот покусал и поцарапал его, прежде чем меткая стрела заставила, наконец, зверя свалиться замертво. При этом Володя рычал и ревел, как убитый им зверь, показывая нам этим, как было страшно и с каким трудом досталась ему победа. Кроме того, мы узнали из его рассказов, что ему причинили много хлопот также “белые” люди, которые ловили Володю арканом и хотели его убить или взять в неволю, что, пожалуй, еще страшнее смерти. Володя изображал, каким он подвергался опасностям и как, в конце концов, он устал и проголодался. Необходимо было сейчас же достать черного хлеба с солью для восстановления сил, и я был послан потому на кухню, но со строгим наказом не выдавать ничего “белым” людям и скрываться.

Помню, с какой таинственностью и важностью и выполнял данное мне поручение и как, насоливши два куска черного хлеба, я крался с этой добычей к шалашу, заметая свой след и уверенный, что никто меня не видит. Володя потом, подкрепившись, показывал нам свои новые стрелы, стреляя высоко в воздух, а я приносил ему обратно его замечательную стрелу с легкой лопаточкой на одном конце и тяжелым куском черного вара на другом.

Иногда, особенно в дождливую погоду, эти игры и индейцев переносились на сеновал, в каретный сарай и даже на чердак дома.

В правом углу двора, почти примыкая к саду, был так называемый каретный сарай. Раньше он, вероятно, служил прямому своему назначению, но при нас, так как у отца не было ни лошади, ни экипажей, он был просто складочным местом для всякой всячины. Этот сарай, большой и просторный, служил нам для детских игр. Редко кто из взрослых заходил в него, и поэтому мы чувствовали себя в нем уединенно и очень уютно. Там довольно низко висела трапеция, на которую, кроме Володи, лазили и мы с Олей, но главным образом на ней упражнялся Володя.

К нам в Симбирск приезжали иногда странствующие цирковые артисты, которые проделывали на площади Старого венца различные аттракционы, вроде, например, хождения по канату на большой высоте. Этот номер произвел на всех нас большое впечатление, и Володя с Олей решили проделывать то же самое у нас в каретном сарае. Достали толстую веревку, натянули ее метра на два над землей, и затем упражнялись поочередно в хождении “по канату”, причем обязательно подошвы натирались густо мелом и употреблялся шест для балансирования, как у настоящих актеров.

В каретном сарае Володю можно было часто застать за работой — он выделывал перочинным ножом из мягкой осокоревой коры лодочки, которые дарил младшей сестре Мане. Там же он мастерил себе при помощи топора и пилы ходули, на которых любил потом расхаживать большими шагами. Выпиливанием по дереву лобзиком Володя, в противоположность Саше, не занимался. Он не играл также в бабки...

На дворе между каретным сараем и погребом были устроены гигантские шаги, на которых все мы иногда катались. Чтобы Володя увлекался ими, я не помню. Скорее это можно оказать по отношению к крокету, в который Володя с Олей научились играть лучше других. Когда отец купил крокет, помню, как мы под руководством Володи взялись правильно устанавливать его. Между красным и черным колышками Володя туго натянул бечевку и потом, вымеривая точно расстояния молотком, намечал места для установки дужек и как особенно тщательно он устанавливал потом мышеловку.

Игрой в крокет одно время увлекались мы все, — играла и Аня, и ее подруга, молодая учительница, и даже папа, только Сашу очень редко удавалось оторвать от серьезной книги. Играли, строго придерживаясь установленных правил, из-за толкования которых иногда возникали горячие споры (как вообще часто случается в этой игре). Помню, что Володя играл лучше других и бывал непреклонен к нарушителям правил, но в то же время беспристрастным судьей в спорах. Когда партия затягивалась до темноты, прибегали к помощи бумажных фонариков, которыми освещали дужки. Употреблялись специальные выражения в соответствии с папиной службой, — шар отправился в уезд, или угнать этот шар подальше в губернию.

Дм. УЛЬЯНОВ. Детские годы Владимира Ильича. “Красная Новь”, 1938, № 5, стр. 142—145.

На лето мы уезжали в Кокушкино, — деревню Казанской губ[ернии], имение деда по матери, к которому съезжались по летам его замужние дочери с детьми. До 1875 г. поездки эти были ежегодными и были огромной радостью для нас. Задолго начинали мы мечтать о них, готовиться к ним. Лучше и красивее Кокушкина, — деревеньки действительно очень живописной,— для нас ничего не было... Думаю, что любовь к Кокушкину, радость видеть вновь эти места передались нам и от матери, проведшей там свои лучшие годы. Но, конечно, деревенское приволье и деревенские удовольствия, общество двоюродных братьев были и сами по себе очень привлекательными для нас

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 43).

Илья Николаевич и тетя Маша с детьми, приехав из Симбирска на пароходе, останавливались у нас в Казани и затем уже на лошадях отправлялись в Кокушкино. Ни в Казани, ни в Симбирске железной дороги тогда не было.

Володя садился обычно на козлы и шутил с ямщиком:

— А что, дядя Ефим, был бы кнут, а лошади пойдут?

Он вообще любил шутки, и крестьяне называли его “забавником”.

Один ямщик нюхал табак. Его спрашивают:

— Зачем нюхаешь?
— Это, — отвечает ямщик, указывая на тавлинку ^[7] с нюхательным табаком, — мозги прочищает.

Так как за понюшкой следует чиханье, то Володя говорил одно время, услышав какую-нибудь глупость: “чихни”, то-есть прочисть мозги...

На крутом берегу реки стоял так называемый “большой”, или “старый”, дом, а в нескольких метрах от него, через дорогу, — флигель...

Недалеко от флигеля раскинулась маленькая деревня с мельницей.

О деревне Кокушкино соседние крестьянки говорили так: “Смотрю я на вашу деревнюшку и думаю: что за чуда — така она махонька, да така развеселая”, разумея, вероятно, ее довольно красивое расположение на высоком берегу реки Ушни.

В болоте, окаймлявшем пруд у дома, в теплые летние вечера задавали концерты лягушки. В саду, расположенном рядом с флигелем, и на деревьях по берегу реки заливались соловьи.

В Кокушкине все было ветхо: в большом доме печи испорчены — не топились, крыша протекала, лодка дырявая, купальня тонула, мостки к ней проваливались. Не было средств поддерживать все в порядке.

Над этими недостатками мы подтрунивали, но они нисколько не смущали нас. Нам всем тогда казалось, что ничего красивее Кокушкина нет. Если кто-либо видел новые места, мы спрашивали:

— Ведь хуже Кокушкина?

...Размещались так: тетя Маша с мамой — в угловой комнате большого дома, Илья Николаевич — в кабинете, Володя со мной — в соседней комнате.

Володе нравилась эта комната тем, что в нее можно было проходить через окно.

Вполне узаконенный путь через окно был установлен и во флигеле, в среднюю большую комнату, где стоял самодельный биллиард с войлочными бортами. С северной стороны от дороги в эту комнату входили из цветника через балкон, а с южной — из другого цветника — через окно, к которому даже вела с земли маленькая лестница (сходни).

Летним днем в этой биллиардной комнате была сосредоточена жизнь всего дома.

Вскочив часов в девять с постели, еще до чая, мы с Володей бежали сюда.

Нас привлекал не только биллиард, на котором всегда кто-нибудь играл, — здесь обсуждались будущие прогулки, отсюда собирались идти купаться или кататься на лодке, составлялись партии в крокет; у старших братьев шли приготовления к охоте, изготовлялись фейерверки и т. п.

Здесь как-то склеили большущего змея, величиной с дверь. Побежали через плотину на луг запускать его. Володя еще советовал привязать колясочку, чтобы змей тащил ее.

Сбежались и крестьянские ребята запускать нашего диковинного змея. Он взлетел и действительно тянул веревку с большой силой. Мы все схватились за веревку, дернули ее рывком, и змей поломался...

Володя любил играть на биллиарде ^[8].

Часто играли “на игрока”, то-есть проигравший выбывал из игры и следующую партию был только зрителем.

Чаще всего Володя сражался на биллиарде со мной, как с более сильным игроком. У меня с ним произошел такой разговор:

— Почему, — спрашивает Володя, — ты играешь на биллиарде лучше, чем Володя Ардашев (двоюродный брат)?
— Да, — говорю, — он меньше играет или не так любит эту игру, как я.
— Нет, ты не заметил: он как-то не так держит кий.
— А и в самом деле: я обхватываю кий правой рукой сверху, он — снизу. Может быть, поэтому, а я и внимания не обратил!

Однажды я предложил Володе играть в шахматы. Он уже тогда хорошо овладел этой игрой.

— Сыграем, когда ты будешь играть как следует, — ответил он. — Ты не играешь, а “тыкаешь” (то-есть двигаешь фигуры, не продумав).

Я стал настаивать и сказал:
— Вот на биллиарде я лучше тебя играю, а не отказываюсь.
— Ну, это уж твое дело, — ответил Володя.

Конечно, ни на минуту я не подумал отказаться от игры с ним на биллиарде.

Володя относился ко всем играм вдумчиво и серьезно. Он не любил легких побед, а предпочитал борьбу ^[9].

Володя и его сестра Оля установили у нас строгие правила игры в крокет, вывезенные из Симбирска... Например, они не позволяли долго вести шар молотком и требовали короткого удара.

Гимнастическими упражнениями Володя не увлекался. Он отличался только в ходьбе на ходулях, да и то мало занимался этим, говоря, что в Кокушкине нужно пользоваться тем, чего нет в Симбирске.

...Весело постукивает мельница, жужжат и кружатся мухи, палит зноем жаркий июльский день. С реки, от купальни, доносятся крики и смех ребят.

Самое большое удовольствие для нас — это купанье, купанье с утра до вечера.

— Ты сколько раз сегодня купался, Володя?
— Три. А ты?
— А я уже пятый.

Нередко к концу дня у ребят насчитывалось таких купаний до десятка.

Володя, я и другие ребята — все мы с самого раннего детства любили полоскаться в воде, но, не умея плавать, барахтались на мелком месте, у берега и мостков, или в ящике-купальне. Старшие называли нас лягушатами, мутящими воду. Это обидное и пренебрежительное название нас очень задевало. Я помню, как и Володя, и я, и еще один из сверстников в одно лето научились плавать. Вообще в семь-восемь лет каждый из ребятишек переплывал неширокую реку, а если без отдыха на другом берегу мог и назад вернуться, то считался умеющим плавать. Когда маленький пловец переплывал речку в первый раз, его всегда сопровождал кто-либо из более старших.

Но курс плавания на этом не кончался — мы совершенствовались беспредельно: надо было научиться лежать на спине неподвижно, прыгать с разбегу вниз головой; нырнув, доставать со дна комочек тины; спрыгивать в воду с крыши купальни; переплывать реку, держа в одной руке носки или сапоги, не замочив их; проплывать без отдыха до впадения ручья, прозванного нами Приток Зеленых Роз (так как там росли болотные растения, напоминающие по форме розы), или даже до моста у соседней деревни Черемышево-Апокаево, а это уже близко к километру.

...Сроднившись с рекой, мы выдумывали всякие затеи, чтобы использовать полностью все, что она может дать. Спустили на воду старую большую лодку, человек на пятнадцать. Она уже прогнила, протекала и с трудом поднимала трех-четырех мальчиков, да и то приходилось непрерывно вычерпывать воду ковшом. Мы приделали к ней вместо весел колеса. Сами смастерили вал с лопатками по концам и ручками посредине, приладили его поперек лодки и поехали по реке: один правил, другой вертел вал, а третий вычерпывал воду.

Однако этого было мало, это нас не удовлетворяло, да и одному было тяжело вертеть вал с колесами. Хотелось поехать всей компанией, человек в шесть. Конечно, мы отлично понимали, что лодка не выдержит нас всех и пойдет ко дну.

— Так что же? Тем лучше, тем интереснее: посмотрим, как мы сумеем спасаться! — воскликнул Володя.

Надев такие рубашки и штаны, которые все равно дожидались воды и мыла, мы попрыгали все на наш “пароход”, или, как назвал его Володя, “рукоход”.

Чтобы не намочить сапоги, сняли их и сложили на носу лодки, предполагая в случае “кораблекрушения” схватить их и доставить в руках на берег.

Володя, сняв сапоги, оставил их в купальне, предложив и другим так поступить. Однако никто не послушался этого предусмотрительного совета.

Как мы и предполагали, лодка, несмотря на то, что выкачивали воду уже в два ковша, скоро наполнилась водой и пошла ко дну.

Бросились не спасаться, а спасать сапоги. Хватали какие попало. Спас чью-то пару и Володя. Но один из нас успел схватить только правый сапог, а другой, левый, утонул.

— Вот теперь на одной ноге и попрыгаешь! — сказал Володя.

Все прыснули. Только горемычному неудачнику было не до смеха.

Общим советом решили искать сапог. Развесив одежду для просушки на прибрежных кустах, стали нырять один за другим, а то и по два сразу, но безуспешно: вытаскивали со дна тину, иногда коряги, но пару к сапогу несчастливца выудить никому не удавалось.

Раздавались голоса, что поиски надо прекратить: сапог — не топор, не прямо упал на дно; к тому же мы взбаламутили воду, прыгая с погружающейся лодки, да и в уши набралась вода при многократных ныряньях.

— Ну, воду выбьешь о подушку, — говорит Володя. — Не оставлять же сапог на дне! Вы как хотите, а я буду искать.

И, не дожидаясь ответа, Володя прыгнул головой вниз и довольно скоро вынырнул, держа что-то рукой в воде.

Мы подумали, что это опять коряга, но нет — то был сапог.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 9—20.

...Во время своего пребывания там (то-есть в Кокушкине. — Сост.) Илья Николаевич предпринимал далекие прогулки по окрестным полям и лесам. При этом они с Марией Александровной забирали большую компанию ребят — племянников и племянниц — и уходили на прогулку на целое утро.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 66.

Илья Николаевич и тетя Маша с нами, ребятами, очень часто ходили в лес за грибами и ягодами. Илья Николаевич шутил: “Нужно ягод насбирать и детей не растерять”.

Ходили километра за полтора-два от дома — на Бутырскую мельницу, у сосновой рощи на высоком берегу реки, или в Черемышевский сосновый лес, который мы называли “Шляпа”. Он был виден издали. Круглой формой, высокой серединой и низкими краями он напоминал громадную шляпу, брошенную среди желтых полей. Ходили и в “Задний” лес, через овраг, любимой дорогой тети Маши. Здесь она часто гуляла по вечерам.

Во время прогулок декламировали любимых поэтов — Некрасова, Пушкина, Лермонтова, пели хором запрещенные песни, студенческие, “Песню Еремушке”, “Утес Стеньки Разина” и другие.

Проходя по деревне, тетя Маша приветливо разговаривала со встречавшимися крестьянками. У нее везде были старинные приятельницы. Они дружески называли тетю Машу и мою маму Машенькой и Аннушкой.

У тети Маши сохранились с ними очень теплые отношения, и она всегда привозила им гостинцы.

Илья Николаевич тоже часто беседовал с крестьянами, присаживаясь на завалинки у изб.

На прогулки Илья Николаевич, по настоянию тети Маши, брал пальто или плед, называя их “наслоениями”. Он легко поддавался простуде.

Ездили мы и в соседний, так называемый “Передний”, лес с самоваром. В этом лиственном лесу на полянке росла одна-единственная сосна и две дикие яблоньки. Здесь мы располагались и разводили костер. Если находили яблоки, то пекли их вместе с картошкой, хотя они, как сырые, так и печеные, были совершенно несъедобны.

За водой надо было ходить к ключу. У этого ключа был зверски убит лесник с целью ограбления. Еще сохранились два нетолстых засохших деревца, к которым был привязан несчастный лесник его убийцами.

Об убийстве мы знали, и когда приходилось идти за водой к ключу, даже более старших одолевал какой-то безотчетный, суеверный страх.

Но Володя был чужд всякого суеверия и смело предлагал идти за водой.

— Разве ты не боишься? — спрашивали его.
— Чего?
— Да убитого... лесника...
— Гиль! Чего мертвого бояться?

Любимое словечко у Володи в ту пору было “гиль”, причем в его произношении последняя буква “л” как бы звенела. Если кто-либо, по его мнению, говорил глупость, несуразность, чепуху, то он коротко и резко произносил: “гиль” — маленькое словечко, которое тогда я не слышал ни от кого другого.

В произношении Володи в детстве буква “р” рокотала, как бы удваиваясь. С годами резкое произношение звука “р” все более и более сглаживалось...

В дождливую погоду, засидевшись часов до двух ночи, пошли мы с Володей к реке — умыться перед сном. Дождь уже прекратился, начинало светать.

Пробраться к купальне было невозможно — мостки всплыли.

Тут мы сразу догадались, что от непрерывного дождя переполнился пруд.

Бросились на плотину.

Смотрим — вода идет уже через верх.

Я предложил открыть затворы (вершняга), но Володя возразил, что у нас нет ни веревки, ни лома, ни лебедки и поэтому мы с этим делом не справимся, надо сейчас же разбудить мельника.

И мы забарабанили в окна помольной избы.

Выскочил заспанный мельник и безнадежно развел руками. Ничего уже сделать было нельзя.

Не прошло и пяти минут, как раздался легкий, как бы предупреждающий треск, за которым вскоре последовал страшный грохот, и вся масса воды с шумом, громадными валами устремилась с четырехметровой высоты вниз, ломая деревянные и размывая земляные укрепления. Вся масса уходящей воды была окутана туманом, как дымом.

Картина величественная!

Быстро, на наших глазах, пруд ушел, оголив безобразные илистые берега и оставив в глубине только небольшую речушку.

- Точно после пожара... — заметил Володя.

И действительно: как пожарище печально напоминает о стоявшем недавно доме, так и опустевший пруд напоминал красивое зеркало воды, спокойно лежавшее в зеленой раме берегов, теперь почерневших, как бы опустившихся, обгорелых... Однако это грустное разрушение плотины, или, как говорили в Кокушкине, “гнусный уход пруда”, стало для Володи и для меня удовольствием, когда приступили к восстановлению прорванной плотины...

Сооружение плотины — работа тяжелая и медленная. Прежде всего забивали сваи; забивались они примитивно, ручным способом, так называемой “бабой” (тяжелым чурбаном с ручками), с полатей (помоста).

Рабочие пели “Дубинушку”. Слова часто придумывал запевающий. Нередко слышалось повторяемое эхом:.

Наша свая на мель села,
Эх, кому до того дело!..
Ударим,
Ударим
Да ухнем!

Постройка плотины привлекала всеобщее внимание, и Володя часто, заслышав “Дубинушку”, не допив утреннего чая, бежал на плотину; там его все интересовало...

Убежденно толковал плотник Леонтий, что работа эта “многодельная”, сваи нужно забивать копром, а “втомесь” (вместо того) их бьют “бабой” с полатей.

На вопрос Володи, как в копре после поднятия через блок “баба” срывается и ударяет по свае, Леонтий приводил длиннейшие и путаные объяснения. Заканчивал он их непонятным словом “депортом” (употреблял он его всегда только в творительном падеже).

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 30—33, 50—52.

Солнце поднимается выше и выше. На обеденный отдых и водопой пригнал в полдень небольшое кокушкинское стадо подпасок мальчик-татарин Бахавий.

Володе нравилось слушать пение этого веселого парнишки. Бежим через плотину на луг — по другую сторону Ушни, к запруженному ключу “Поварня”. Бахавий, увидя Володю, затягивает татарскую песенку:

Сары, сары, сап-сары,
Сары чечек, саплары.
Сагынырсын, саргаирсын,
Кильсе сугыш чаклары.
(Желтые, желтые, очень желтые,
Желтые ветки цветов.
Соскучишься, пожелтеешь,
Когда наступят дни войны.)

Подходит и пастух Антон. Он бранит Бахавия за то, что тот слишком рано пригнал стадо.

— Да как же без часов узнает он время? — заступается Володя.

— Отмерил шесть лаптей — вот и узнал! — возражает Антон.

Однако ни Володя, ни я не понимаем, как это лапти могут заменить часы. Только после наглядного разъяснения Антона и Бахавия поняли, что в полдень и это время года отбрасываемая человеком тень равна длине шести его ступней (предполагается, что ступня пропорциональна росту).

Володя тут же припомнил о гномоне — первом астрономическом инструменте (вертикальная палочка, отбрасывающая тень), при помощи которого первые астрономы — тоже пастухи — определяли высоту солнца.

Антон всем был недоволен в этот день: он ходил и деревню Кодыли получать за пастьбу деньги и пришел ни с чем.

— Должен неспорно, отдам, да не скоро, — ворчит Антон. — А у меня махорки ни зерна, да и рубаха с плеч палится и купить не на что.

Володя впитывает в себя и песню Бахавия, и слова Антона, все, все, как впитывает земля влагу. Он радуется и солнцу, которое ярко светит, и заслонившей его грозовой туче. Своей жизнерадостностью он заражает всех.

Н. И. ВЕРЕТЕННИКОВ. В деревне Кокушкино. “Пионерская правда”, 1940, 22 апреля.

По натуре Володя был сметливый. Вообще он производил впечатление мальчика здорового и сильного по физическому и духовному развитию.

В. А. КАЛАШНИКОВ. Домашний учитель Ильича. “Огонек”, 1926, № 7.

Примечания

[1] Арсений Федорович Белокрысенко был управляющим удельной конторой в Симбирске, а также действительным членом комитета Карамзинской библиотеки.

[2] В. А. Ауновский, учитель-естественник, сослуживец И. Н. Ульянова по Пензе, Нижнему Новгороду и Симбирску.

[3] Флигель, где родился В. И. Ленин, за ветхостью был снесен еще до революции. Но сам дом Прибыловского, на втором этаже которого поселилась семья Ульяновых, когда Володе было полгода, сохранился до сих пор. В этом доме в 1871 году родилась любимая сестра Владимира Ильича — Ольга Ильинична, а в 1874 году — младший брат Дмитрии Ильич.

[4] Няня Варвара Григорьевна Сарбатова поступила на работу к Ульяновым в 1870 году, в возрасте 43 лет. Она очень любила детей, и те отвечали ей любовью. Скончалась она у Ульяновых, в Самаре, в 1890 году.

[5] Со Стрелецкой улицы семья Ульяновых в 1875 году переехала на Московскую улицу, в дом Анаксагорова (теперь улица Ленина, № 72). В следующем, 1876 году Ульяновы снова сменили квартиру, переехав на Покровскую улицу, в дом Косолапова (теперь улица Льва Толстого, № 24). В этом доме они прожили два года. Здесь в феврале 1878 года родилась сестра Владимира Ильича — Мария Ильинична. Оба эти дома сохранились до сих пор, почти не изменив своего вида.
В 1878 году Илья Николаевич Ульянов купил дом с усадьбой на Московской улице (теперь улица Ленина, № 58), в котором семья Ульяновых жила до 1887 года, то-есть до своего отъезда из Симбирска. Здесь прошли детство, юношеские и гимназические годы В. И. Ленина.
После отъезда Ульяновых из Симбирска дом в течение 36 лет принадлежал частным владельцам. В 1923 году, после национализации, в нем был открыт историко-революционный музей. В 1928 году Институт В.И. Ленина и Наркомпрос РСФСР предложили переоборудовать историко-революционный музей в Дом-музей В. И. Ленина. Большую помощь реставрационной комиссии оказали члены семьи Ульяновых.
7 ноября 1929 года, в день 12-й годовщины Великой Октябрьской социалистической революции, Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске был открыт для посещения.

[6] В записи, сделанной Каверзиной со слов Дмитрия Ильича Ульянова (хранится в Доме-музее В. И. Ленина в Ульяновске), о соседях говорится следующее:
“Соседями Ульяновых с западной стороны дома были Мандрыкины, а с восточной стороны, через дом от Ульяновых, жил священник Медведков”.
Выписками из окладной книги бывшей городской управы за 1884 год устанавливается, что, кроме А. Н. Мандрыкина, непосредственной соседкой Ульяновых была М. В. Сипягина..

[7] Тавлинка — табакерка из бересты. — Примечание Н. Веретенникова.

[8] Н. Веретенников так описывает биллиард: “Биллиард был несколько выше обычных, примерно на 1 верш[ок]; внизу простые четырехгранные ножки были укреплены продольными планками. Шаров было только 5 и играли только в 5-шаровую русскую партию”.

[9] В другом месте (статья “В деревне Кокушкино”. “Пионерская правда”, 1940, 22 апреля) Н. И. Веретенников говорит об игре на биллиарде:

“С присущей ему беспристрастностью Володя отмечал и одобрял мои удачные удары и никогда не соглашался брать фору, то-есть несколько очков вперед. Он настойчиво добивался выигрыша без всяких преимуществ...
В шахматы... играть со мной Володя не хотел... Играл со мной только в шашки. Пользовались мы при этом шахматами (шашек в Кокушкине не было), тоже самодельными — высокими и неустойчивыми, как кегли”.

 

 

Гимназические годы

В гимназию Володя поступил девяти с половиной лет, в первый класс ^[1]. Готовили его к ней две зимы — сначала учитель, а потом учительница городского училища, самого близкого от нас. Учительница считалась очень хорошей преподавательницей. К ней Володя бегал на часок, редко на два в день или до уроков, с восьми до девяти часов, или в свободные для учительницы часы, обыкновенно от девяти до десяти, когда в школе происходили уроки закона божия, рукоделия или рисования. Чрезвычайно проворный с детства, он так и летел на урок. Помню, раз мать в холодное осеннее утро хотела одеть его в пальто, но не успела оглянуться, а его уже нет. Выглянула, чтобы позвать его обратно, а он уже за угол заворачивал.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 14—15.

Это было в конце лета. Володя был одет в бледно-розовую рубашку, имел вьющиеся светлорыжие волосы... Складки его губ делали его личико серьезным. Он был весьма аккуратен на уроках, ничем не развлекался, всякое объяснение схватывал сразу. Память его была настолько замечательной, что повторений не требовалось.

Я усомнился в том, что он сознательно серьезен и деловит на уроках, и думал, что он находится под влиянием родительской дисциплины и стеснен моим присутствием. Но однажды он меня в этом разубедил, передразнив мое медленное выговаривание слов почти по слогам, к которому я привык, занимаясь в инородческих школах. Он передразнил меня с насмешливой гримасой, и я убедился, что он совершенно свободен на уроках и проявлял деловитость и серьезность в силу своего необыкновенного раннего развития и сознательного отношения к делу.

В. А. КАЛАШНИКОВ. Домашний учитель Ильича. “Огонек”, 1926, № 7.

Когда я пришел в гимназию, в коридоре была ужатая толкучка. Старшие гимназисты тузили малышей, толкались. Я протиснулся к “своим”, к новичкам. Мы держались своей кучкой. В этой кучке я обратил внимание на маленького коренастого паренька с рыжеватыми волосами.

Прозвенел звонок. Все хлынули по классам. И тут я увидел, что рядом со мной, за одной партой, сидит тот самый паренек.

Потом учитель сделал перекличку, и мы узнали фамилии друг друга. Его фамилия была Ульянов.

Он был самый младший среди нас. Мне уже шел 12-й год. Были ученики и постарше, а ему только минуло 9. Но держался он смело.

Что рассказал пионерам города Ульяновска соученик Ленина по гимназии Михаил Федорович КУЗНЕЦОВ.
“Пионерская правда”, 1938, 20 января.

Первое воспоминание об Ульянове связано у меня со вступительными экзаменами в Симбирскую классическую гимназию.

Рядом со мной на парте сидел мальчик. Он был гораздо ниже меня ростом. Его слегка рыжеватые волосы были растрепаны. Он правильно и бойко отвечал на все вопросы и этим обращал на себя внимание. Большинство из поступавших мальчиков смущалось, я тоже стеснялся и чувствовал себя неуверенно, а мой маленький сосед так быстро решил заданную нам задачу и так хорошо написал диктовку, что мы все, державшие экзамен, невольно прониклись к нему уважением. Как я узнал потом, это был сын инспектора народных училищ Володя Ульянов ^[2].

Гимназия наша стояла в самом центре города, на Спасской (ныне — Советская. — Сост.) улице, против женского Спасского монастыря.

В одном из гимназических зданий были пансион для живущих учеников и квартира инспектора, в другом — лазарет, а в остальных двух зданиях были классы, церковь и квартира директора. На дворе был гимнастический плац с разными приспособлениями для гимнастики. Окна классов выходили на Карамзинский садик, где стоял памятник Карамзину. А с другой стороны гимназии была Соборная площадь, которая кончалась Венцом, и стоял дом губернатора.

Первые дни гимназической жизни связаны у меня с тяжелыми переживаниями. Вскоре после экзаменов внезапно скончался мой отец, и я остался круглым сиротой, на попечении тетушки. Придя в класс после похорон отца и очутившись среди чужих мне мальчиков, я еще острее почувствовал свое одиночество. Я угрюмо сидел на парте и еле сдерживал слезы, когда ко мне неожиданно подошел Володя Ульянов.

— Я знаю, что у тебя умер отец. Да ты не унывай!

Видя, что у меня глаза наполняются слезами, он добавил:

— Хочешь, я отточу тебе карандаш?

От этих простых слов, которыми он хотел меня утешить, слезы полились ручьями. Мне было стыдно плакать перед товарищами, и я, подняв крышку парты, спрятал в нее голову. Володя не отходил от меня. Он что-то говорил и до тех пор оттачивал мои цветные карандаши, приготовленные для рисования, пока я не справился со слезами.

Этот маленький эпизод врезался в мою память на всю жизнь, и с этого дня я почувствовал к Ульянову большое влечение и нежную дружбу.

Потом я узнал, что хорошо отточенные карандаши были слабостью Ульянова. Он не любил писать, если кончик карандаша чуть-чуть притуплялся, и всегда терпеливо оттачивал его. Уже в первом классе он мастерски умел точить карандаши и с удовольствием оттачивал их своим товарищам.

Помню, что как-то раз в младших классах один из учеников задался целью из озорства ломать кончики всех карандашей Володи. Долго не знал Ульянов, кто портит его карандаши. Но как-то раз во время перемены, войдя случайно в класс, он поймал преступника на месте.

Недолго думая, Володя схватил его за шиворот и отколотил.

С тех пор карандашей Володи никто уже не трогал.

С первой же учебной четверти Ульянов выдвинулся среди товарищей своими способностями, блестящими ответами и стал первым, совершенно исключительным учеником.

Он не был из тех первых учеников, которые во время перемены не расстаются с книжкой. Наоборот, он всегда много бегал, смеялся и старался расшевелить таких неповоротливых товарищей, как я.

Во время большой перемены, когда в хорошую погоду все ученики выходили во двор и делали гимнастику, он с большой ловкостью проделывал упражнения на канатах, шестах, на турнике и на лестнице.

Мне припоминается, что, несмотря на свою резвость, Володя уже в младших классах отличался большой аккуратностью. Например, он не терпел никакого беспорядка в своей ученической парте: тетради всегда были сложены с одной стороны, книги—с другой, а пенал с карандашами и перьями лежал между ними.

На уроках Ульянов никогда не шалил и не развлекался посторонними делами.

Даже на уроках чистописания и рисования, которые проходили особенно шумно, он сидел спокойно и выводил букву за буквой или рисовал поставленную модель.

Первый учебный год был очень тяжел для меня. Я дичился товарищей, с трудом привыкал к гимназическим порядкам. В классе надо мной часто подсмеивались за высокий рост и застенчивый характер. Ульянов не терпел несправедливых насмешек и всегда заступался за меня. Только с ним мне было легко, но мы мало времени проводили вместе. Он всегда принимал участие в играх, любил прыгать и бегать, я же был довольно неповоротлив и в шумных играх участия не принимал.

Сходились мы только на игре “в перышки”. Этой игрой увлекались все гимназисты младших классов. Она состояла в том, что одно перо клали на парту, а другим нажимали на его тупой конец так, чтобы перо перевернулось. Кто сумеет перо перевернуть три-пять раз подряд (по уговору), получал его в собственность.

Володя Ульянов очень любил сражаться в перышки и играл всегда с большим азартом. Очень хорошо помню, что у него была коробочка с новыми перьями, специально предназначенными для игры. И часто, не жален, раздавал он свои новые перья товарищам.

Когда я был но втором классе, я, как сирота, перешел на полный пансион. В то время все ученики Симбирской гимназии делились на приходящих и пансионеров. Володя Ульянов был приходящим, но довольно часто навещал пансионеров после уроков. Он приносил мне книги для чтения, и, когда отпускал надзиратель, мы иногда вместе гуляли.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 3—4.

Учение давалось ему (Володе. — Сост.) легко. С младших классов шел он лучшим учеником и как таковой получал при переходе из класса в класс первые награды. Они состояли в то время из книги с вытисненным на переплете золотом “за благонравие и успехи” и похвального листа. Кроме прекрасных способностей, лучшим учеником его делало серьезное и внимательное отношение к работе. Отец приучал к этому с ранних лет его, как и его старших брата и сестру, следя сам за их занятиями в младших классах. Большое значение имел также для маленького Володи пример отца, матери, постоянно занятых и трудящихся, и особенно старшего брата Саши...

Вследствие привычки серьезно относиться к делу Володя, как он ни был шаловлив и боек, на уроках слушал внимательно.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 13).

Повествуя о гимназии, Володя рассказал мне такой случай.

На уроках новых языков соединяли основной и параллельный классы в один, и вот первый ученик параллельного класса (кажется, Пьеро) попросил у Володи списать слова к немецкому переводу.

— И что же, — спрашиваю, — ты дал?
— Конечно, дал... Но только какой же это первый ученик!
— Так неужели, — говорю, — с тобой никогда не бывало, что ты урока не приготовил?
— Никогда не бывало и не будет! — отрезал Володя.

Ему вообще было свойственно выражаться так коротко и решительно.

Слова Володи; никогда не расходились с делом даже в этом возрасте.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 49—50.

Учителя его говорили, что Володе очень помогает то, что он всегда внимательно слушает объяснение урока в классе. При своих прекрасных способностях он запоминал обыкновенно в классе новый урок, и дома ему приходилось лишь немного повторить его. Поэтому, только бывало начнется вечер и мы, старшие, разложимся со своими работами в столовой, у большого стола, за общей лампой, как оказывается, что Володя уже выучил уроки и болтает, шалит, поддразнивает меньших и мешает нам.

А в старших классах в те годы много уроков задавали. “Володя, перестань!”, “Мамочка, Володя заниматься не дает!” Но Володе надоело сидеть смирно и он шалит, ходит колесом. Иногда мать забирала меньших в залу, где они пели под ее аккомпанемент на рояле детские песенки.

Володя любил петь: слух и способности к музыке у него были хорошие. Но и тут он не всегда утихомиривался. Меньшой братишка Митя в возрасте трех пяти лет был очень жалостливый и никак не мог допеть без слез “Козлика”. Его старались приучить уговаривали. Но только он наберется мужества и старается пропеть, не моргнув глазом, все грустные места, как Володя поворачивается к нему и с особым ударением, делая страшное лицо, поет: “Напа-али на ко-озлика серые волки...”

Митя крепится изо всех сил.

Но шалун не унимается и с еще более трагическим видом, испытывая брата, поет: “Оста-авили ба-абуш-ке ро-ожки да но-ожки”, пока малыш, не выдержав, не заливается в три ручья. Помню, что я ссорилась из-за этого с Володей, возмущаясь, что он дразнит маленького.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 15—16.

Когда собирались его сверстники или в семье с меньшими (Олей и Митей), он (Володя. — Сост.) был коноводом всех игр. И каждый день слышался его смех и неистощимый запас шуток и рассказов...

Некоторые проказы Володи остались у меня в памяти. Так, приехала к нам двоюродная сестра, женщина-врач ^[3]. В то время женщины-врачи были редкостью. Эта двоюродная сестра была одной из первых. Сидит она в зале и разговаривает с отцом и матерью. У двери в залу смех, шушуканье. Вбегает Володя и бойко обращается к гостье:

— Анюта, я болен — полечи меня.
— Чем же ты болен? — снисходительно спрашивает молодой врач, видя, что мальчик шалит.
— Никак не могу досыта наесться: сколько ни ем, все голоден.
— Ну, пойди в кухню, отрежь ломоть ржаного хлеба во весь каравай, посоли покруче и съешь.
— Я уже пробовал, — не помогает.
— Ну, так повтори это лекарство, тогда наверное поможет.

Володе остается только ретироваться.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 22, 23.

В ту же весну я первый раз был в гостях у Володи. Когда он раньше приглашал меня, я всегда отказывался из-за большой застенчивости, но на этот раз настроение было такое скверное, что я сдался и пошел вместе с ним.

Это первое посещение дома Ульяновых врезалось в мою память. Я сидел с Володей в его комнате, во втором этаже над лестницей, и мы что-то читали, когда нас позвали вниз пить вечерний чай. Я не хотел идти, отказывался, но Володя силой потащил меня в столовую. Внизу, в гостиной, я сделал было последнюю попытку к бегству и чуть не своротил цветок, стоявший на подставке, но Володя схватил меня за руку и подтолкнул к открытой двери.

Его мать увидала меня, и все пути к бегству были отрезаны. В столовой, как мне со страху показалось, сидело много народу. Я никого не знал из Володиной семьи. Кое-как поздоровавшись, красный от смущения, я сел за стол. Мать Володи, добрая и симпатичная женщина, протянула мне стакан чая. Конфузясь, я принялся за чай. Володя хитро поглядывал на меня и посмеивался. Мать Володи пыталась заговорить со мной. Я односложно отвечал на ее вопросы и предпочитал молчать, пока Володя не завел оживленного разговора о гимназических проделках учеников. В этом разговоре приняли участие брат и сестры Володи. Каждый рассказывал про свой класс, что-нибудь вспоминал, все смеялись, спорили, острили. Понемногу, забыв смущение, я также разговорился. Скоро я так хорошо почувствовал себя в этой гостеприимной, радушной семье, что моей застенчивости как не бывало.

Прощаясь со мной, Володя, смеясь, сказал:

— Такой большой, а все трусишь!

Правда, я был на целую голову выше его, и он, маленький, смелый, никогда не мог понять моей детской застенчивости.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 7.

Володя Ульянов, несмотря на то, что был моложе всех нас в классе, оказался самым развитым и начитанным. Уроки не требовали от него особой подготовки, и он много читал... Ильич воспитывался к высококультурной семье, где очень ценили книги, знания и труд и где была своя прекрасная библиотека.

В праздничные дни я приходил в дом Ульяновых. Вся семья собиралась в 12 часов дня в столовую завтракать. Сидели все спокойно, только Володя был непоседа. После завтрака мы по обыкновению шли с ним наверх, в его небольшую комнату. Здесь он помогал мне решать задачи по алгебре и геометрии и подготовлять уроки по истории и географии...

Из всех учеников нашего класса Володя выделялся своей аккуратностью: ранец и одежда его всегда находились в порядке. Так его воспитала семья. Тетради, учебники были опрятны, и уроки он готовил быстро и тщательно, отвечал всегда на уроках отлично.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

Неоднократно бывая у него (то-есть у Володи. — Сост.) в доме, я видел серьезную и культурную работу всей семьи Ульяновых: отец Илья Николаевич был занят беседами с народными учителями о повышении их квалификации и об улучшении хозяйственного положения начальных школ г. Симбирска и всей губернии; писал отчеты по народному образованию, о педагогических курсах и об учительских съездах. В его кабинете находилась карта Европы, которой мы пользовались при подготовке уроков географии. Мать Владимира Ильича, Мария Александровна, очень образованная и добрая женщина, всецело была занята воспитанием своих детей и хлопотами по хозяйству. В доме Ульяновых был установлен полный порядок дня; каждый занимался своим делом, разгильдяйству и расхлябанности не было места.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Владимира Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Не могу не указать, как мне вспоминается, в детстве, когда мне было 5—7 лет, вечер в нашем доме. Везде и на всем лежит отпечаток рабочей обстановки. Отец сидит за работой в своем кабинете. Наверху, в антресолях, каждый у себя в комнате, сидят за книгами братья Саша и Володя. Внизу в столовой за большим столом сидит за шитьем или с другой работой мать. Тут же около нее с книгами и тетрадями сидят сестры Аня и Оля, здесь же и мы, меньшие (Митя и Маня), тихо чем-нибудь занимаемся. Шуметь и мешать старшим строго запрещается. Бывало только кто-нибудь из нас запищит, или Володя, кончив занятия, сбежит вниз, и начнется шум, сейчас же является отец и строго говорит: “Что это за шум? Чтобы я больше этого не слыхал!” — и все опять стихнет. В крайнем случае отец берет провинившегося к себе в кабинет и усаживает при себе за какую-нибудь работу.

Порядок в общем был строгий.

Дм. УЛЬЯНОВ. Детские годы Владимира Ильича. “Красная Новь”, 1938, № 5, стр. 145.

Володя вставал всегда в определенный час... В гимназию он должен был являться к половине девятого утра. Ровно в семь часов Володя просыпался сам — его никто никогда не будил. Он тотчас одевался, не позволяя себе валяться в постели. Одевался быстро, как быстро он делал все. В одной рубашонке, без курточки, — чтобы не запачкать, — он чистил зубы, очень хорошо умывался, обтирался по пояс и сейчас же сам убирал постель. У нас был заведен такой порядок и семье, что дети сами себя обслуживали. Девочки должны были следить, чтобы и у них самих и у мальчиков все было зашито.

Умывшись и одевшись, Володя сейчас же садился за повторение уроков, которые он всегда делал с вечера. В это время мать готовила чай и завтрак. Мы нее сходились за обеденным столом и пили и ели все, что нам давали. Оставлять на тарелках не полагалось. Особенно за этим следил Володя, обладавший всегда прекрасным аппетитом, и смеялся над тем, кто вяло ел.

— Ишь, ест, как воз с сеном в гору везет! — приговаривал он. — Вот и будешь больная, малосильная, — говорил он мне, так как я по утрам плохо ела. Это сравнение он взял из жизни: из наших окон было видно, как крестьяне с трудом въезжали с возами сена в крутую гору от Волги в город. Маленький Владимир Ильич часто наблюдал, как медленно вползали на нашу крутизну эти тяжелые возы, запряженные небольшими крестьянскими лошадьми.

Мать завертывала ему и другим детям завтрак с собой. Володя тщательно укладывал его в ранец и был очень доволен, когда на придачу получал яблоко. Десять минут после чая смирно высиживал, так как мать не позволяла нам сейчас же после чая выходить на улицу, чтобы не простудить горло. Ровно в десять минут девятого Володя вставал, прощался с матерью и отцом, быстро одевался, застегиваясь по форме на все пуговицы, и уходил.

Придя домой из школы, он гулял, смотря по погоде, около часа — двух на дворе, где очень любил играть... в лапту, в салки и особенно в казаки-разбойники. Его всегда выбирали атаманом, и он не щадил себя, защищая, выручая своих товарищей по игре. Был очень справедлив в игре и никогда не допускал драк. Он был сильный мальчик, и все более слабые были под его защитой. Он смотрел, чтобы никто никого не обижал. Терпеть не мог драк, никогда в них не участвовал и всегда прекращал игру, раз только начинались недоразумения.

— Это не игра, — говорил он, — это безобразие, и я в нем участвовать не буду.

Дети очень любили его и всегда слушались. Выбирали судьей при всех недоразумениях. Он был очень справедлив в своих решениях. Бывали случаи, что он осуждал себя в игре, доказывая детям, что он неправильно поступил, как атаман. Это восхищало детей, и Володя пользовался среди них большим авторитетом.

К обеду мы собирались все вместе и очень весело обедали, рассказывая все, что было днем. Мать и отец с терпеливым вниманием выслушивали все наши детские суждения и принимали близкое участие во всех наших делах.

Мать требовала, чтобы один день мы объяснялись с ней и между собой по-русски, другой — по-французски, третий — по-немецки. Это очень помогало всем нам изучить эти языки, которые Володя знал в совершенстве. Сам он после изучил английский, итальянский и польский. После обеда он сейчас же садился за уроки и с большим вниманием и старанием исполнял их... Он всегда по всем предметам делал больше, чем задавали, читал книжки, писал изложение прочитанного, рассказывал прочитанное, делал лишние задачи... У него был отдельный столик, где он занимался, а потом ему отвели и книжный шкаф. Везде у него было все чисто, переплетенные книжки завернуты в газетную бумагу. В тетрадях все было у него аккуратно. Он как-то посадил большую кляксу, случайно вытащив что-то из чернильницы. Это его очень взволновало. Он тщательно вынул этот лист из тетради, вшил другой и сейчас же переписал все три страницы, ранее им сделанные. Когда он занимался, то был очень сосредоточен, ничем не отвлекался. Кончив уроки, он книжки и тетрадки убирал в ранец, а все остальное в стол или на полки шкафа, в свою библиотеку, на которую у него был составлен в тетрадке каталог.

После приготовления уроков он с увлечением играл с сестрой Олей. Потом мы все пили чай; ужинали ровно с 8 часов вечера, а в восемь с половиной Володя шел умываться перед сном и, со всеми простившись, быстро ложился спать и засыпал немедленно.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА в передаче В. Д. Бонч-Бруевича. “Семья и школа”, 1946, № 10—11, стр. 8—10.

Ярко характеризует семейную обстановку в нашем доме и стремление родителей всячески поощрять развитие детей, их отношение к опыту издания старшими из них еженедельного рукописного журнала. Журнал под названием “Субботник” (он выходил по субботам) возник по инициативе старшего брата Александра, который привлек к участию в нем, кроме Анны, также Владимира и Ольгу.

Журнал иллюстрировался карикатурами из наиболее забавных случаев семейной жизни, в нем помещались ребусы, загадки и пр., что лежало на Александре Ильиче.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 65.

Саша был всегда инициатором наших детских игр, и его участие придавало им наибольший интерес.

Особенно яркое впечатление оставила одна его затея: выпускать еженедельный журнал, редактором которого он взялся быть. Журнал этот получил название “Субботник”, потому что должен был появляться по субботам. Скажу мимоходом, что суббота была нашим любимым днем: уроки можно было отложить на воскресенье, а в субботний вечер дать себе некоторый отдых в семейном кругу. Каждый из нас должен был за неделю написать что-нибудь на свободно выбранную тему; все эти листки передавались Саше, который вкладывал их без всяких изменений в приготовленную им обложку, добавлял что-нибудь от себя. И вот номер был готов и читался вечером в присутствии отца и матери, принимавших самое живое участие в нашей затее, к которой они отнеслись чрезвычайно сочувственно.

Помню их оживленные, довольные лица; помню какую-то особую атмосферу духовного единения, общего дела, которая обволакивала эти наши собрания. Теперь, когда я гляжу назад, мне кажется, что эти вечера были апогеем коллективной близости нас, четверых старших, с родителями. Такое светлое и радостное оставили они воспоминание!

Конечно, материал для чтения был самый незатейливый, — да и могло ли быть иначе при возрасте двух сотрудников от 7—9 лет? Но оба они взялись за дело очень охотно, изобретя себе и литературные псевдонимы: Володя (довольно коренастый в те годы мальчуган) назвался Кубышкиным; Оля, прозванная за проворство и живость обезьянкой, — Обезьянковым. Конечно, меньшие склонны были откладывать задание до последнего дня. Помню особенно Олю, бегущую, после укоризненных напоминаний нас, старших, к себе наверх и скатывающуюся затем с лестницы со сложенным в четвертушку полулистиком бумаги. На нем под крупными, криво идущими карандашными строками,— представлявшими все-таки связный рассказ, — было начертано со свойственной ее возрасту орфографией: Абезянков.

Затем все собирались в столовую для чтения. Младшие были очень заинтересованы внешним видом номера, загадками и шарадами, придуманными Сашей, исполненными им иллюстрациями. Помню, особый интерес и оживление вызвали юмористические изображения в красках обоих меньших. Были взяты курьезные моменты в их жизни, особенно понятные членам семьи. Так, Володя был изображен в кислом виде с опустошенным пакетиком из-под пирожков. Только что переступивший порог гимназии мальчуган доверчиво протянул товарищу свой пакетик, рассчитывая, что он удовольствуется одним пирожком; но тот забрал со смехом все содержимое, оставив Володю без завтрака. Оля была изображена отчаянно ревущей, а подпись гласила: “Оля, посылаемая спать”. Живая девчурка очень не любила вечерний час, когда раздавался возглас: пора спать. Она уверяла, что вообще никогда не спит, а только лежит с закрытыми глазами, и встречала нежеланный приказ ревом, про который мы говорили: “Оля взвыла”. Шарады и загадки тоже очень оживляли. Вообще Саша — серьезный и замкнутый Саша — проявлялся в этом журнале как веселый шутник, и его безобидная, ласковая шутка особенно сближала нас и придавала оживление всему предприятию. Он взял себе последний отдел: задач, ребусов и подходящий к юмористике и так не подходящий ему вообще псевдоним — Вральман.

Я находилась в то время в периоде увлечения Белинским и была в твердом убеждении, что без отдела критики не может существовать ни один порядочный журнал, поэтому я дала разбор произведений прошлого номера, восклицая в конце: “А что же молчит наш почтенный Вральман? Что он ограничивается шутками и загадками?” и т.п. Критика сочинений меньших была, конечно, легкой задачей -наибольший простор для нее дал мне более длинный рассказ Володи, и котором я подчеркивала разные невероятности и несоответствия, и я помню, с каким сосредоточенным вниманием слушал этот резвый мальчик новый для него род литературного произведения, не выказывая ни тени личной обиды, несмотря на язвительность некоторых словечек (ведь надо было подражать Белинскому).

Заступилась, понятно, за меньших мать, выразившая сомнение, чтобы в нашем журнале следовало помещать такие разборы. Мать опасалась, вероятно, что критика отобьет у меньших охоту писать, и правильно считала, что каждый дает, что может, по возрасту. Но за необходимость критики высказался горячо наш редактор. Поддержал его и отец. Отрицательно отнеслась также мать к моим “стихотворениям”. Но Саша так горячо возразил: “ведь, кроме нее, у нас никто стихов не пишет”, — что вопрос был решен. В качестве редактора он горячо защищал интересы журнала, в котором должны ведь быть и стихотворения.

Но, несмотря на все его организаторские усилия, журнал после нескольких номеров прекратил существование. Причиной этого были как загруженность работой Саши, так и различие в возрасте двух пар, старшей и младшей, сильно препятствовавшее объединению их в одном деле. Младшие, как водится, стали скучать, игра утратила для них интерес новизны. Помню, что мать выражала сожаление о том, что журнал прекратился, и хранила довольно долго тетрадки его в разрисованной Сашей с фигурно выписанными буквами “Субботник” обложке.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 51—53).

Я жил в пансионе при гимназии, где, конечно, и кормили нас крайне слабо; Владимир же Ильич жил у своих родителей и, приходя в класс, приносил с собой что-либо на завтрак. Вот этот-то самый завтрак он сам почти не ел, а отдавал нам, полуголодным пансионерам. Вообще он не только делился куском хлеба и завтраками с другими учениками, но даже часто отдавал и свои ученические принадлежности, как-то: тетради, карандаши и перья, оставаясь сам без них, за что даже частенько подвергался строгим замечаниям со стороны гимназического инспектора Ивана Яковлевича Христофорова.

Василий ДРУРИ. Воспоминания о товарище Ленине. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Гимназия не дала Владимиру Ильичу какого-либо положительного влияния в смысле общественных идеалов, так как все сколько-нибудь свободомыслящие педагоги изгонялись из нее. Все, что он получил в этом смысле в свои детские и юношеские годы, он получил от семьи, где, кроме влияния отца и матери, очень большое и благотворное влияние имел на него его старший брат Александр Ильич.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 18.

...Илья Николаевич и его супруга, Мария Александровна, отдавали своим детям все свое внимание и воспитывали их по последнему слову педагогических наук, тогда вдруг вошедших в интеллигентные слои общества после реформ шестидесятых годов, освобождения крестьян, устройства новых судов, учреждения земств и т. п. Состоя учителем в симбирской чувашской школе, находившейся в ведении Ильи Николаевича, часто бывая в их доме по делам службы, я еще раньше имел случаи наблюдать, как тщательно они следят за развитием своих детей, давая им разумные игры, разумные ответы на детские вопросы и всегда окружая их теплотой родительской ласки.

В. КАЛАШНИКОВ. (“А. И. Ульянов”, стр. 276).

Илья Николаевич был образцовым семьянином, и между ним и матерью, к которой он был глубоко привязан, дети никогда не видали никаких ссор и семейных сцен. Они жили всегда очень дружно. Не было между ними и споров или несогласий в вопросах воспитания... и дети видели всегда перед собой “единый фронт”.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 63.

Посещали Ульяновых во время жизни их в Симбирске следующие лица.

Романовская - народная учительница.
Кашкадамова -- народная учительница.
Назарьев с женой.
Инспектора народных училищ: Стржалковский, Красен, Фармаковский, Ишерский, Земницкий (без семьи), Амосов (без семьи) ^[4].

Со слов А. И. УЛЬЯНОВОЙ-ЕЛИЗАРОВОЙ записано А. Медведевой. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

Бывало, приду к И. Н. (Илье Николаевичу. — Сост.) по делу, сидим в кабинете, обсуждаем достоинства и недостатки учебников Евтушевского и Шахар-Троцкого (только что вышедшие). Дверь кабинета тихо отворяется и М. А. (Мария Александровна.— Сост.) с улыбкой спрашивает: “Илья Николаевич, скоро вы кончите, у нас самовар уже готов”. Илья Николаевич встает, потирая руки: “Сейчас, сейчас”. “Идемте чай пить”, — говорит он мне. Деловые разговоры кончаются, они не выходят из порога директорского кабинета и мы, весело разговаривая, идем в столовую; там уже собралась вся семья.

И.Н. шутит, говорит о школе часто в ироническом тоне, рассказывает школьные анекдоты, а у него их было много. Все смеются, всем весело.

Тепло и уютно чувствуешь себя в этой дружной семье. Дети болтают, рассказывают события из своей жизни, а бойче всех говорит Володя и вторая сестра его Оля. Так и звенят их веселые голоса и заразительный смех.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. 38—39).

Илья Николаевич больше всего любил пикироваться с Володей.

Он, шутя, ругал гимназию, гимназическое преподавание, очень остро высмеивал преподавателей.

Володя всегда удачно парировал отцовские удары и в свою очередь начинал издеваться над народной школой, иногда умея задеть отца за живое.

Никто из них при этом, разумеется, серьезно не сердился, и жили они очень дружно.

В. В. КАШКАДАМОВА, Семейство В. И. Ульянова-Ленина в Симбирске. “Бакинский рабочий”, 1926, 21 января.

...Я и сейчас вижу его (Володю. — Сост.) как живого перед собой, в синем гимназическом мундирчике с расстегнутыми верхними пуговицами. Веселый и оживленный, он рассказывает что-нибудь смешное из своих впечатлений за день, заставляя всех смеяться...

Но вот разговор между взрослыми касается какого-нибудь серьезного вопроса и выражение лица сидящего против меня Володи резко меняется: он даже как-то крепче и плотнее усаживается на стул и, ссутулясь несколько, поглядывая на говоривших как-то исподлобья, причем упрямый завиток падал ему спереди на лоб, весь превращался в слух и внимание. По выражению его лица можно было прочесть его отношение к затронутому вопросу: оно было то одобрительное, то недоумевающее; порою брови его сдвигались. Время от времени слышались его короткие замечания: “Гм. — Ну да!” “Нет”. “Почему?” Видно ныло, что он близко принимал к сердцу то, о чем говорили старшие. Когда речь заходила о какой-нибудь несправедливости, то не только лицо, а вся фигура его выражала негодование.

Илья Николаевич иногда просто усмехался, продолжая разговор, иногда приостанавливался, возражая Володе; но тот не всегда соглашался, а вступал порою в спор с отцом, доказывая горячо свое мнение. Тогда Илья Николаевич тоже серьезно объяснял Володе непонятое им. Вообще в семье Ульяновых дети всегда свободно и просто обращались к родителям и вступали в общий разговор, — от них никогда не отмахивались, им давали всегда ответ или объяснение.

Наблюдая за Володей, и отмечала всегда с удивлением это превращение его из резвого, веселого ребенка в сосредоточенного мальчика, становившегося как будто сразу старше на несколько лет, и думала: “Вот где разгадка того, что он получает постоянно пятерки, совсем не сидя дома за уроками...”

В. КАШКАДАМОВА. Мое знакомство с гимназистом Володей Ульяновым. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Конечно, сложное и серьезное дело позволяет человеку, строго относящемуся к своим обязанностям, да еще и любящему это дело, уделять семье немного сравнительно времени, но из этого не следует еще, чтобы он (Илья Николаевич. — Сост.) совсем забывал о ней. Может быть, тем больше придется удивляться его энергии и неутомимости, но факт тот, что воспитание детей проходило под его главным и неусыпным надзором.

...Его и как отца и семьянина помнят еще в Симбирске, наверное, многие. Помнят, наверно, и бывшие по очереди в нашей семье домашними учителями Калашников, Лукьянов и Кабанов. Отец выбирал нам в первоначальные учителя лучших из питомцев своих педагогических курсов. И они помнят, конечно, беседы и советы отца и постоянный интерес его к нашим занятиям.

А. УЛЬЯНОВА. К статье г. В. Назарьева “Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета”.
“Симбирские губернские ведомости”, 1894, 15 октября.

Когда я... бывала у них в доме и познакомилась со всеми детьми, то увидала, что с детьми он (Илья Николаевич. — Сост.) много занимался сам, хотя они учились в учебных заведениях и все дети были с прекрасной подготовкой, идя всегда впереди класса, в котором находились.

Воспоминания Е.О. ПЕДЕНКО. Дом-музей В. И. Ленина и Ульяновске (публикуется впервые).

И небольшие его (то-есть Ильи Николаевича. — Сост.) досуги, которые он всего охотнее проводил в семье, давали детям очень много. А затем он и непосредственно руководил занятиями детей, главным образом, двух старших сыновей в первые годы их школьной жизни, приучая их к исполнительности в уроках. Авторитет его в семье и любовь к нему детей были очень велики.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 33).

Наш отец, Илья Николаевич Ульянов, в бытность свою в Симбирске директором народных училищ, выписывал из Москвы или из Петербурга различные наглядные учебные пособия.

Так, например, он выписал астрономический прибор, состоящий из лампы, которая играла роль солнца и освещала землю и луну — маленький глобус (земля) и серебристый шарик (луна). Глобус приводился в вращательное движение вокруг собственной оси и по эклиптике вокруг солнца при помощи особого часового механизма. В определенных фазах луны прибор демонстрировал солнечное или лунное затмение, полное или частное, в зависимости от того, в тень или полутень входила земля.

Прежде чем демонстрировать прибор в школах, он показывал его своим детям у себя на квартире. Он выписывал также из Москвы или из Петербурга политехнические выставки, например, хлопчатобумажное производство, производство из льна, шелковичные коконы, веревочное производство из пеньки и т. д. и т. п.

Дм. УЛЬЯНОВ. Дом-музей В. И. Ленина и Ульяновске.

Сознание необходимости образования для каждого, усиленной работы над собой для достижения его, почти благоговейное отношение к науке отличали Илью Николаевича всю жизнь и были с детства внушаемы детям...

Огромным фактором в воспитании было то, что отец являлся не чиновником, как подавляющее большинство служащих того времени, а идейным работником, не жалевшим трудов и сил на борьбу за свои идеалы. Дети, не видя его часто по неделям во время ею разъездов, рано научились понимать, что дело — это нечто высшее, чему все приносится в жертву. Его оживленные рассказы об успехах строительства в его деле, о новых школах, возникавших по деревням, о борьбе, которой это стоило, и с верхами (власть имущими, помещиками), и с низами (темнотой и предрассудками массы), живо впитывались детьми.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 13—14.

У нас никогда не было репетиторов, и отец рано приучил нас обходиться без них и заниматься самостоятельно; но все же в меньших классах приходилось следить за исполнением наших уроков, что он и делал сам непосредственно... Кроме этого, он постоянно во всех классах разъяснял нам уроки по физике и математике, его специальным предметам, преподавателем которых он состоял более десяти лет и которые излагал очень хорошо. Мы обращались обыкновенно со всем непонятным в уроках к отцу (кроме новых языков, которые мы проходили под руководством матери)...

Едва только вернется он, бывало, из разъездов и сядет усталый за самовар, как мы уже окружим его, и он расспрашивает нас о занятиях, обо всем из нашей школьной жизни. И ничем нельзя его было порадовать так, как нашими успехами.

Но не только занятия в самом тесном смысле слова: отец следил за нашим чтением, он помечал нам лучшие произведения русской литературы, познакомив нас со всеми выдающимися писателями, чем развил, несомненно, наш вкус, так что нас уже просто не интересовали многие из глупых романов, которыми зачитывались тайком наши сверстники.

И все в нем — его речи, сама его личность, проникнутая верой в силу знания и добро в людях, — действовало, несомненно, развивающим и гуманизирующим образом и на детские души, и мы рано научились признавать необходимость и важность знания.

А. УЛЬЯНОВА. К статье г. В. Назарьева “Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета”.
“Симбирские губернские ведомости”, 1894, 15 октября.

Отец стоял за раннее определение в школу, чтобы дети, особенно мальчики, привыкали к труду и втягивались в дисциплину, проходя гимназический курс с первых классов. Отличавшийся сам строгим выполнением долга и чрезвычайной исполнительностью, он считал важным привить эти качества и детям. Следя за уроками обоих старших сыновей, он и до гимназии и во время прохождения ими младших классов приучал их к щепетильно точному, отчетливому выполнению всех уроков. Он боялся изнеживающего домашнего баловства, считал полезным поставить мальчиков раньше под мужское влияние.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 45).

...Отец наш очень не любил хвастовства и, несмотря на постоянные отличия в школе всех нас, — и особенно Володи, — никого не хвалил и, радуясь нашим успехам, старался поощрять нас на большие...

Возвращаясь из гимназии, Володя рассказывал отцу о том, что было на уроках и как он отвечал. Тал как обычно повторялось одно и то же — удачные ответы, хорошие отметки, то иногда Володя просто, быстро шагая мимо кабинета отца по проходной комнате, через которую шла его дорога к себе, наверх, скороговоркой на ходу рапортовал: “Из греческого пять, из немецкого пять”.

Так ясна у меня перед глазами эта сцена: я сижу в кабинете отца и ловлю довольную улыбку, которой обмениваются отец с матерью, следя глазами за коренастой фигуркой в гимназической шинели, с торчащими из-под форменной фуражки рыжеватыми волосами, проворно мелькающей мимо двери. Предметы, конечно, менялись; иногда звучало: “Из латыни пять, из алгебры пять”, но суть была одна: получалась обычно одна отметка 5.

Отец говорил в те годы матери, что Володе все слишком легко дается и он боится, что в нем не выработается трудоспособность. Мы знаем теперь, что опасения эти оказались излишними, что Володя сумел выработать в себе исключительную трудоспособность.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 21—22.

То строгое отношение к себе и своим обязанностям... которое отличало всегда Владимира Ильича, было в значительной степени заложено у него с ранних лет примером и влиянием отца.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 64.

Когда отец бывал дома, он... уводил Володю ксебе в кабинет и проверял его уроки. Обычно Володя знал все. Тогда отец начинал спрашивать его старые латинские слова по всей тетради. Но Володя отвечал их без запинки. И если у отца не было досуга занять его чем-нибудь другим, например шахматами, то тишина в столовой водворялась ненадолго.

А шахматы любил наш отец, и любовь эта передалась всем братьям. Для каждого из них была радость, когда отец звал его к себе в кабинет и расставлял шахматы. Шахматы эти, которые отец очень берег и которыми все мы восхищались в детстве, были выточены им самим на токарном станке еще в Нижнем-Новгороде, до переезда в Симбирск. Мы все выучились играть...

Володя играл в шахматы с отцом и с братом Сашей. Мы, девочки, играли меньше. Помню только одну осень, когда отец и мы, трое старших, очень увлекались четверными шахматами и просиживали за ними поздно по вечерам. Но когда начались регулярные занятия, пришлось, конечно, оставить эту игру, которая обычно очень затягивалась.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 16, 18.

Играть (в шахматы. — Сост.) Владимир Ильич начал лет восьми—девяти. Играл с отцом, который был первым его учителем, со старшим братом Александром Ильичей, затем впоследствии с нами меньшими — сестрой Олей и со мной. Для меня он был учителем, и очень строгим, поэтому я больше любил играть с отцом, который снисходительно разрешал мне брать ходы обратно.

У Владимира Ильича было прекрасное правило, которого он сам всегда придерживался и строго требовал от своего партнера: обратно ходов ни в коем случае не брать — взялся за фигуру, ею и ходи...

Он обыкновенно играл серьезно и не любил так называемых “легких” партий. Играя со слабейшими игроками, чтобы уравновесить силы, давал вперед ту или другую фигуру. Когда же партнер из самолюбия отказывался, Владимир Ильич обычно заявлял: “Какой же интерес для меня играть на равных силах, когда нет надобности думать, бороться, выкручиваться”. Он даже предпочитал быть несколько слабее того, кому давал вперед. Когда без туры я стал выигрывать у него чаще и просил перейти на коня, он поставил условие: “Выиграй подряд три партии, тогда перейдем”.

Обычно наблюдается обратное — больше нравится выигрывать, хотя бы и без особых усилий и труда. Владимир Ильич смотрел иначе: у него главный интерес в шахматах состоял в упорной борьбе, чтобы сделать наилучший ход, в том, чтобы найти выход из трудного, иногда почти безнадежного положения; выигрыш или проигрыш сами по себе меньше интересовали его. Ему доставляли удовольствие хорошие ходы противника, а не слабые. Бывало, когда сделаешь в игре глупость и этим дашь ему легкий выигрыш, он говорил, смеясь: “Ну, это не я выиграл, а ты проиграл”.

Пятнадцати лет Владимир Ильич стал обыгрывать отца. Помню, как Илья Николаевич (зимой 1885— 1886 г.), войдя в столовую, сказал: “Володя, ты стал меня побивать в шахматы, тебе уже нужно познакомится с NN и с ним играть” (помнится, некий Ильин, считавшийся лучшим игроком и Симбирске. У нас он не бывал).

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 62—63).

Лицом и сложением Владимир Ильич был в отца. От него же унаследовал он веселый, общительный нрав, склонный к юмору и шуткам, а также вспыльчивость. Но проявлялся он у Владимира Ильича, конечно, более смело, в более свободных, чем у отца, условиях детства.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 17.

Хотя открытый, задушевный смех и у Володи и у Ильи Николаевича был одинаково заразителен, но в смехе их было и резкое различие: Илью Николаевича смех как бы одолевал, он не в силах был остановиться, смеялся безудержно, иногда до слез, отмахиваясь руками, даже если они были чем-нибудь заняты...

Володя же, хохоча так же увлекательно и искренне, как бы владел смехом: он мог оборвать его и перейти, смотря по обстоятельствам, к серьезной или даже негодующей речи.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 35.

Когда Илья Николаевич оживлялся, шутил и острил, его глаза так же загорались и блестели, как глаза Владимира Ильича, когда он бывал в ударе и оживленно беседовал с товарищами.

Вообще физически Владимир Ильич был очень похож на отца. Он унаследовал его рост, его широкие скулы и черты лица, несколько монгольский разрез глаз, большой лоб. Он обладал таким же, как отец, живым характером... Много общего было у них и в чертах характера и в привычках. Сила воли, энергия, способность целиком и безраздельно отдаваться своему делу, гореть на нем, крайне добросовестное отношение к своим обязанностям, а также большой демократизм, внимательное отношение к людям — эти черты были общи для Ильи Николаевича и Владимира Ильича...

В обращении с детьми, в уменьи завязать с ними быстро приятельские отношения и поднять шум и беготню, в способности увлекаться играми совсем по-детски Владимир Ильич очень напоминал отца.

Обще для них было... уменье ограничиваться самым необходимым, не тратить лишних денег на себя и, помимо этого, как у Ильи Николаевича, так и у Владимира Ильича был своего рода консерватизм по отношению к вещам, платью и пр.; привыкнув к чему-нибудь, они потом неохотно с ним расставались.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 63, 66.

С трогательной, не по годам, заботливостью и лаской относился Володя, мальчик лет десяти, к младшей сестре своей... Володя называл ее тогда Манюша, делая ударение на последнем слоге. Позднее он называл Марию Ильиничну Маняшей.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 39.

Он (Володя. — Сост.) всегда шутил с младшими детьми, смеялся их проказам и, уже будучи взрослым мальчиком, участвовал во всех детских играх.

Помню, как он бегал с ними по саду, играл в комнатах, устраивал коляску для котенка. Помню, как однажды долго не могли найти цветной бумаги для елки, а Володя обегал все магазины и все-таки разыскал.

В. В. КАШКАДАМОВА. Семейство В. И. Ульянова-Ленина в Симбирске. “Бакинский рабочий”, 1926, 21 января.

Я... стала бывать у Ульяновых. Время там протекало незаметно. Когда собирались мы, детвора, И.Н. (Илья Николаевич.—Сост.) всегда принимал живое участие в наших играх, играл с нами — и в жмурки и в кошки-мышки. Дав нам наиграться, он вел нас в свой кабинет или комнату, наполненную всевозможными пособиями и картинами по изучению географии, этнографии и естествоведения. Там он давал нам объяснения по картинам и картам... В наших играх принимали участие как двое младших детей — Митя и Марья, так и В.И. (тогда еще Володя). Он был ровесник мне по годам, но, конечно, был неизмеримо развитее и серьезнее нас... Когда мы переходили и научную комнату (так я называла ее)... он оживлялся, внимательно слушал объяснения И.Н. и сам попутно с ним объяснял нам картины, гербарии и т. п. И так живо, понятно он это делал, что робость, которую ощущала я при играх к нему, тут пропадала совершенно. Я очень интересовалась географией и естествоведением, и он, как бы видя это, так увлекательно рассказывал мне — и не сухим языком, т. е. “такая-то страна или город”, а рассказывал все их особенности, чем они богаты, чем замечательны. И так умел он перенести слушателей туда, что бывало придешь домой, а в голове — все слышанное. Фантазия работает усиленно, и кажется, что видишь все эти горы, реки, тропические леса и людей, населяющих их.

Ек. АРНОЛЬД. Мои воспоминания о семье Ульяновых. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

...Володя, как и все мы, старался “равняться по Саше”. Его (то-есть Александра Ильича. — Сост.) пример и влияние в семье не может быть переоценено.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 41).

Когда, после нескольких лет моего отсутствия из Симбирска, я вернулся на время туда, Аня и Саша вступали уже в юношеский возраст, оканчивали курс гимназии и строили планы ехать в Петербург учиться в высших учебных заведениях. Я поговорил с Аней, и мне хотелось видеть также Сашу.

— Он у нас живет философом в пустой кухне, — шутил Илья Николаевич, направляя меня во двор дома, в маленькую кухню при флигельке. Оказалось, что, пользуясь случаем ремонта в их доме, Саша уединился в отдельно стоящую кухню и там предался своим любимым занятиям, наукам и опытам по физике и химии ^[5].

Войдя в кухню и окинув взглядом ее внутренность, я увидел, что в ней было только самое необходимое для ее скромного обитателя; лишь по стенам полки из свежеоструганных досок были сплошь заставлены книгами. В комнате полный порядок и чистота, а посреди нее стоял и сам Саша, — юноша среднего роста, с прежней красивой грёзовской головкой ^[6], спокойный, серьезный. Мы с ним разговорились. Он сообщил мне о своих занятиях в уединении, о желании ехать учиться в Петербургский университет.

Из его внешности, разговора со мной и всей обстановки его жизни я вынес глубокое убеждение, что передо мной стоит хотя и прежний Саша, — милый мальчик, — но имеющий уже и теперь все задатки в свое время стать светилом науки. Я чувствовал, что, несмотря на его молочно-бледное лицо, тихий голос, спокойные движения, в его больших черных глазах светилась такая внутренняя могучая сила, которая для достижения намеченной цели могла, кажется, преодолеть всякие препятствия.

В. КАЛАШНИКОВ (“А. И. Ульянов”, стр. 277—278).

Переходя... к школьной жизни Саши, я могу сказать, что для него это была бурса, конечно, с коррективом домашней жизни и семейного влияния. Очень много налегали на зубрежку. Между тем у брата были большие математические и рассудочные способности... У него была не специфическая память первого ученика, дающая часто возможность проходить блестяще курс, хотя и не знать ничего основательно. Но обдуманное, усвоенное он удерживал в памяти очень прочно и основательно. И вообще уже с детства читал очень продуктивно, составляя обо всем вполне самостоятельное, часто чрезвычайно самобытное мнение. Долбежка латыни, греческого, немецкого была ему противна... Застенчивый и малоразговорчивый, он не умел также бойко протрещать урок по истории, географии и словесности, что, как известно, в школьной учебе ценилось больше, чем основательная углубленная работа. Но самую историю Саша очень любил, охотно читал исторические сочинения, а в IV классе—12— 13 лет — выписал даже на сбереженные им деньги (нам давали иногда вместо подарка) журнал по истории — “Исторический Вестник”.

Гимназические сочинения он также не любил: они выходили у него хотя и дельными, с серьезно продуманным планом, но всегда краткими и суховатыми. Очень уж чужды были ему всякая риторика и фраза. Человек дела и глубокого сдержанного чувства, он был как-то щепетильно стыдлив на слова. Даже его письма к близким людям, даже в тот момент, когда он всей душой хотел бы облегчить их состояние, например, к матери после смерти отца, были чрезвычайно скупыми и краткими. Но углубленной работой Саша выделялся с самого начала прохождения гимназического курса и получал ежегодно первые награды при переходе из класса в класс, а по окончании курса был награжден золотой медалью.

Неправильно было бы заключить из всего этого, что серьезное отношение к своим обязанностям делало Сашу в детстве каким-то “книжным человеком”. Он был очень цельной натурой и так же цельно, как занятиям, отдавался он ребяческим играм, беготне...

Помню, как мы взлетали с ним, распевая что-нибудь из Некрасова, на подгнивших качелях; с каким жаром играл он в крокет, бегал на гигантских шагах, увлекался плаваньем, лодкой. За шахматами он мог также забываться...

Любимым поэтом Саши в детстве был Пушкин. Помню по этому поводу разногласия и споры между нами, так как я предпочитала Лермонтова. Увлечение Некрасовым началось позднее. У нас была в руках книжечка отца, — ранние стихотворения Некрасова, изд. 1863 года. Помню, что одиннадцатилетним мальчиком, в третьем классе гимназии, Саша обратил мое внимание в этой книжке на “Песню Еремушке” и “Размышления у парадного подъезда”. “Мне их папа показал, — сказал он, — и мне они очень понравились”. И, не охотник до декламации вообще, Саша эти любимые свои стихотворения читал с большой силой выражения...

В возрасте тринадцати и двенадцати лет читали мы с Сашей “Войну и мир”. Он отнесся тогда определенно отрицательно к обоим главным типам — князя Андрея и Пьера, — в которых Толстой выводит две стороны своей личности.

Он заявил, что больше всех в романе нравится ему Долохов, очевидно, пленивший его силой и смелостью своего цельного характера...

В последних классах гимназии прочли мы с Сашей от доски до доски всего Писарева, который имел тогда большое влияние на нас...

Брали мы Писарева, запрещенного в библиотеках, у одного знакомого врача, имевшего полное собрание его сочинений. Это было первое из запрещенных сочинений, прочитанное нами. Мы так увлеклись, что испытали глубокое чувство грусти, когда последний том был дочитан, и мы должны были сказать “прости” нашему любимцу. Мы гуляли с Сашей по саду, и он рассказал мне о судьбе Писарева.

— Говорят, что жандарм, следивший за Писаревым, видел, что он тонет, но намеренно оставил его тонуть, не позвав на помощь.

Я была глубоко возмущена и выражала свое возмущение. Саша шел, как обычно, молча, и только его сосредоточенный и особо мрачный вид показывал, как сильно переживает он это.

Всех русских классиков мы прочли в средних классах гимназии. Отец рано дал их нам в руки, и я считаю, что такое раннее чтение сильно расширило наш горизонт и воспитало наш литературный вкус...

В Тургеневе брат выделял Базарова, — особенно по характеристике, данной ему Писаревым...

Увлечение брата естественными науками, конечно, нашло себе подкрепление во взглядах Писарева, но началось оно раньше и вполне самостоятельно. Саша начал налаживать себе кустарным способом маленькую лабораторию: выпаивал разного рода стеклянные трубочки на спиртовой лампе, собирал всякие банки, пузырьки, огарки, которые служили ему для гальвано-пластики. Затем он покупал недорогие приспособления на свои деньги, которые и последних классах стремился увеличить уроками. Каким-то образом находил он время и на уроки! Удивительно умел он использовать время, — ни минуты, кажется, не проходило даром...

По летам мы проводили больше времени вместе, хотя и тогда Саша бывал все время занят. Летом 1882 г., при переходе его в последний класс гимназии, когда вследствие ремонта в доме мы сгрудились в маленьком флигельке, Саша упросил дать в его распоряжение отдельную кухоньку при этом флигельке, чтобы использовать ее в качестве лаборатории. И здесь вместо занятий урывками среди гимназических уроков он начал уже систематически проходить химию по Менделееву. Теперь он не боялся портить воздух окружающим. Сам же он и спал, и жил в своей лаборатории. Таков был его отдых после усиленной зимней работы. Родители беспокоились об его здоровье и всячески старались сами и поручали нам вытаскивать его на прогулки, на игру в крокет. Но это было не так-то легко. Месяц он провел, правда, в Кокушкине, где бродил на охоту, которую очень любил, и пропадал на речке в маленькой душегубке в поисках за разными образчиками животного царства. Ночуя с двоюродным братом где-нибудь под стогом, чтобы пострелять уток на заре, он играл с ним на воображаемой доске в воображаемые шахматы.…

Осталась у меня в памяти одна прогулка с Сашей этим летом в лунный вечер по саду. Все домашние разошлись уже на покой, а я, наскучив бродить одиноко по нашему садику, подошла к оконцам Сашиной кухни и стала с жаром упрашивать его погулять со мною. Он уступил. Мы прошлись по улицам, а затем вернулись в сад. Мое настроение, под влиянием какой-то полуребяческой влюбленности, которую я переживала тогда, было в этот вечер особенно восторженным, и я неожиданно для себя вдруг крепко обняла Сашу. Обычно никаких нежностей между нами не было, но тут я не могла уже удержаться. Саша ответил на мой порыв крепким и братским объятием, — таким ласковым, таким чутким. И так, обнявшись, прошли мы несколько шагов по саду. И вот в этот момент все запело во мне особенно громко. Этот день я вспоминала в последующие годы как праздник,— такое чистое и поэтическое счастье доставило мне это братское объятие.

Какой огромный запас чуткой любви был в его душе ко всем своим и как даже в те короткие минуты, которые он бывал с нами, все мы чувствовали на себе золотые крохи его привязанности, обаятельность общения с его сильной и в то же время такой нежной натурой!..

Рад он был окончанию гимназии чрезвычайно. Как-то даже просветлел весь, видя перед собой свободу от обязательной учебы и желанный университет, возможность заниматься тем, к чему влекло призвание. Он выбрал петербургский университет, ибо там естественный факультет был поставлен наилучшим образом и блистал такими светилами, как проф[ессора] Бекетов, Бутлеров, Вагнер и другие...

Еще из присущих брату черт я должна отметить большой демократизм. С одинаковым уважением и вниманием относился он к прислуге и к крестьянам, к каждому, кто обращался к нему. И как любили его все! Помню в первое лето по возвращении Саши из Петербурга его встречу с рассыльным отца. Старик весь просиял, здороваясь с ним, а Саша так дружески просто пожал его руку, что в то время обратило на себя внимание, как мало принятое. Помню также его разговоры с крестьянами. Какой авторитет должен был он сразу снискать среди рабочих, какое доверие и уважение завоевать меж ними!

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 49, 50, 51, 53, 56, 57, 58—59. 60—62, 63—64, 65).

Это был любимый старший брат (речь идет об Александре Ильиче. — Сост.), идеал для подражания. Ввиду отличавшей Александра Ильича с раннего детства большой идейности, твердости воли, выдержанности, справедливости и вообще высоты нравственных качеств, между прочим огромной трудоспособности, — подражание это было очень полезно для Владимира Ильича. Жили с братом они в общей или смежной комнатах до отъезда его в Петербург и затем во время летних каникул, Владимир Ильич видел, чем он интересуется, какие книги он читает.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 18.

Он (Володя. — Сост.) любил играть во все, во что играл Саша, делать все, что делал Саша. Он очень любил своего старшего брата и подражал ему во всем, до мелочей. О чем бывало ни спросят Володю — как хочет он играть, пойдет ли на прогулку, с маслом или с молоком положить ему каши за столом,—он не ответит сразу, а смотрит на Сашу. А тот нарочно медлит ответом, лукаво поглядывая на брата. И мы оба посмеиваемся над ним. Но и насмешки не отучали Володю, и он отвечал: “Как Саша”. Так как Саша был на редкость серьезный, вдумчивый и строго относящийся к своим обязанностям мальчик, то подражание ему было очень полезно для Володи: он постоянно видел перед собой пример сосредоточенности, точного и внимательного исполнения заданного, большой трудоспособности.

Пример Саши, горячо любимого брата, имел огромное значение для Володи. И не только в отношении к работе — в отношении к людям Саша являлся примером для нас всех, пользовался исключительной любовью всех нас за свой чуткий, ласковый и в то же время справедливый, твердый характер. Володя был с детства вспыльчив, и пример Саши, его всегдашней ровности и большой выдержки, имел для всех остальных детей, в том числе — и особенно — для Володи, большое значение. Сначала подражая старшему брату, Володя потом сознательно стал бороться с этим недостатком, и в более зрелые годы мы совсем — или почти совсем — не замечали в нем вспыльчивости.

Такую же борьбу с собой и работу над собой видим мы в нем и в отношении развития в себе трудоспособности. Хотя мы и говорили, что Володя относился внимательно к исполнению всех своих заданий и учился прекрасно, но при его выдающихся способностях это все-таки не составляло для него почти никакого труда — не приходилось напрягаться, вырабатывать в себе трудоспособность.

Относясь чрезвычайно сознательно и строго к себе и ко всему окружающему, Володя сам подметил в себе этот недостаток. Прислушиваясь раз к бесконечным, чрезвычайно терпеливым упражнениям на рояле сестры Оли, он сказал мне: “Вот чьей работоспособности можно позавидовать”. И он начал вырабатывать в себе трудоспособность, которая стала выдающейся уже в его молодые годы — в годы окончания им университета — и которой все мы удивлялись, когда он стал взрослым.

Вообще я замечала в Володе еще в детские годы способность критически относиться к окружающему. Этот живой, шаловливый мальчик, который легко замечал смешные, слабые стороны в других и был не прочь подразнить, посмеяться, на деле замечал не только это. Он подмечал, как было указано на примере Олиной музыки, и хорошие стороны и непременно с тем, чтобы прикинуть к себе: так ли он поступает, нет ли чего в поступках другого, что и он мог бы позаимствовать.

Это было, по-моему, одной из сильных сторон Володи. У меня остались в памяти случаи, по поводу которых он говорил: “Я думал: хватило бы у меня мужества на это? Пожалуй, нет”.

Ему в детстве было чуждо хвастовство, важничание...

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 19—21.

И.Н. (Илья Николаевич. — Сост.), всецело ушедший в школьную работу, мало уделял времени домашней жизни. Все заботы о хозяйстве и семье лежали на Марии Ал[ександровне]. Работу свою М. А. исполняла спокойно, не волнуясь. Я никогда не слыхала, чтобы она возвышала голос, даже замечания и выговоры детям она делала спокойно, с улыбкой, и этих спокойных, кротких замечаний было достаточно, чтобы произвести впечатление. Дети слушались ее, любили и уважали свою мать.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. З8).

Мать посещала церковь в большие праздники, но религиозной не была... В последние годы своей жизни она была уже совсем неверующей.

Она часто говорила мне, когда я был студентом, что попы обманывают, и перестала ходить в церковь.

Д. И. УЛЬЯНОВ в записи А. Каверзиной. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

Мария Александровна была худощавая женщина, среднего роста, выглядевшая гораздо старше своих лет. Она была отличная, бережливая хозяйка, хорошая жена и мать... По вечерам она сидела всегда с детьми, готовила с ними уроки...

Воспоминания Г. НАЗАРЬЕВОЙ. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Огромное значение в воспитании детей имела... Мария Александровна, урожденная Бланк. Это была удивительно гармоничная и цельная натура. С большой твердостью и силой характера... она соединяла кротость и чуткость, а с глубиной душевных переживаний ровный, приветливый и веселый нрав, покорявший обычно всех, кто с ней сталкивался. Тем больше покоряла она своих детей, в которых вкладывала все силы, которых окружала самоотверженной любовью без баловства и потаканья, внимательным и чутким надзором без излишнего стесненья их свободы.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 33—34).

По субботам она (Мария Александровна. — Сост.) часто собирала вокруг себя своих детей и их маленьких друзей, и они под ее аккомпанемент пели песенки из “Гуселек”. Особенно врезалась мне в память часто петая ими песенка “Ай, попалась, птичка, стой”.

Воспоминания Г. НАЗАРЬЕВОЙ. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Мальчиком Владимир Ильич учился играть на рояле. По словам матери, у него был великолепный слух, и музыка давалась ему легко. В восемь лет он бойко играл многие детские пьесы, со старшими играл в четыре руки. Однако, поступив в гимназию, он забросил музыку. Почему? Во всяком случае, не из-за гимназических занятий.

У Володи были прекрасные способности, и учение давалось ему чрезвычайно легко. Вернее всего, Володя перестал играть на рояле потому, что воспринял обычный в то время взгляд, будто для мальчиков это занятие неподходящее. Но на всю жизнь сохранил он любовь к музыке и тонко ее понимал...

Наша мать, Мария Александровна, очень любила рояль. Она играла и пела многие старинные песни и романсы. Но особенно охотно исполняла она отрывки из оперы “Аскольдова могила”. У нее были старые, пожелтевшие от времени ноты этой оперы. Мы все очень любили ее музыку и пение, и Владимир Ильич часто напевал некоторые мотивы из “Аскольдовой могилы”.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 69).

Я ясно представляю себе невысокого, коренастого мальчика со светлыми, слегка вьющимися, необыкновенно мягкими волосами над выпуклым лбом; с искрящимися, порой лукаво прищуренными карими глазами; смелого, энергичного, очень живого, но без суетливости, резвого иногда до резкости, никогда, однако, не переходившей в грубость.

Таков был Володя... Он был разговорчив, но далеко не болтлив, наблюдателен, чрезвычайно остроумен и так находчив, что не терялся никогда и ни при каких обстоятельствах...

Чрезвычайно живой и резвый, Володя ни со мной, ни с другими ребятами никогда не ссорился. Он просто отходил, отдалялся от тех, кто не подходил ему. И говорить нечего: у него никогда не бывало драк или потасовок со сверстниками, а между тем, отстаивая какое-нибудь положение, он всегда очень горячо спорил.

Володя держался очень просто и естественно, никаких претензий на первенство не проявлял. Это первенство проступало, так сказать, непроизвольно и поэтому никого не задевало и не вызывало зависти, а лишь служило примером.

Он обладал неизъяснимым обаянием, привлекавшим окружающих.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 6, 16.

В гимназии главная работа у нас была не в классе, а на дому. Но дома мы часто не могли разобраться во всем заданном. Тут на помощь нам и приходил Владимир Ульянов. Придет он в класс за полчаса до занятий, встанет у доски и покажет, как надо решать задачи. Или сядет за парту, а мы окружим его и слушаем, как он переводит с латинского и греческого.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

...Около него всегда находились товарищи — он (Володя. — Сост.) был человек артельный в полном смысле этого слова. Властно влияя своим авторитетом на учащихся, В[ладимир] И[льич] являлся любимым товарищем в нашем классе. Своими беседами он развивал нас и тем самым облегчал ученикам прохождение учебного курса гимназии. Сознавая свое превосходство перед товарищами, как первый ученик, Вл[адимир] Ил[ьич] никогда не подчеркивал своего умственного превосходства перед нами, он был мозгом и другом учащихся.

...Когда наступало время переводных экзаменов, мы занимались с ним, причем Вл. И. проверял мои познания, ставя ряд вопросов, на которые я должен был отвечать. В результате этих занятий я успешно держал все экзамены...

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Вл[адимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Отношения с товарищами в классе у Володи были хорошие: он объяснял непонятное, исправлял переводы или сочинения, а иногда помогал затруднявшимся товарищам писать их. Он рассказывал мне, что его интересовало помочь товарищу так, чтобы товарищ и отметку получил хорошую и чтобы не похоже было на то, что ему кто-нибудь помогал писать, — особенно, чтобы не было похоже, что помогал он, Володя.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 27.

Каждый день после обеда мы уходили... с Володей кататься на коньках. Иногда нас сопровождали сестры, Оля также каталась на коньках, а маленькую Маню мы катали по катку в кресле. На нашем дворе также была ледяная гора с длинным ледяным раскатом — дорожкой. Гору мы делали сами около садового забора, рядом с колодцем, а раскат доводили до самого дома. В морозные вечера ходили с Володей качать воду из колодца и поливали гору и раскат. У Володи были настоящие железные санки для катания с гор, на них можно было кататься лежа и управлять руками. На деревянных санках катались с горы всей гурьбой, вываливаясь обычно в сугроб. Крика и смеху было немало, и иногда, когда мы очень расшалимся, нас загоняли домой.

Дм. УЛЬЯНОВ. Детские годы Владимира Ильича. “Красная Новь”, 1938, № 5, стр. 145.

Помню, как на общественном катке, который устраивали в Симбирске, он (Володя. — Сост.) и старший брат Саша катались на коньках с высоких гор, с которых и на санках-то сначала жутко было лететь — так они были круты. Согнутся сперва в три погибели на верхней, самой крутой части горы, потом постепенно расправляются и долго-долго катятся по раскату уже во весь рост. Я только с завистью поглядывала на них, а подражать им не решалась. При этом Володе, по-моему, кататься было легче, чем Саше: он был небольшого роста, коренастенький такой, крепкий.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 11.

...Зима нам казалась скучной и однообразной, с наступлением весны оживал и гимназический пансион

Весной мы устраивали экскурсии за город и на Волгу, играли на дворе в лапту, и бабки и ходили целой гурьбой в симбирские сады за птичьими гнездами.

Помню, что один из мальчиков собирал коллекцию птичьих яиц. Он сам смастерил себе ящик со стеклянной крышкой и с ячейками для яиц. В каждой ячейке на вате лежало яйцо, а на крышке было наклеено название птицы и обозначено, где и когда найдено гнездо. Мы все с интересом рассматривали эту коллекцию, когда он иногда приносил ее в класс.

По воскресным дням мы целыми артелями забирались в сады. Бегом носились мы по садовым тропинкам между яблонь и груш, перелезали через заборы, опускались под гору, снова поднимались, пока не находили подходящего сада. От запаха цветущих яблонь чуть не кружилась голова. То тут, то там чирикали птицы, с Волги доносились гудки парохода. Набегавшись по садам и отдохнув немного, мы начинали высматривать птичьи гнезда, заглядывая в чащу кустов и в ветви деревьев.

Володя Ульянов ловко взбирался на дерево, находил гнезда, но спускался на землю с пустыми руками или приносил одно яйцо из полного гнезда. Как-то раз он сознался нам, что коллекция яиц его не соблазняет и он не может ради пустой забавы разорять птичьи гнезда.

Пока мы лазали по деревьям, Володя иногда неподвижно сидел на одном месте, терпеливо наблюдая за жизнью какой-нибудь букашки.

Один раз Володя раскопал норку навозного жука. Он читал дома в какой-то книге про жизнь насекомых и теперь, раскапывая землю, с увлечением рассказывал товарищам то, что прочел.

Отверстие в норку жука было очень широкое, и нора была глубиной около метра. Нора была разделена на камеры. В одной камере оказался большой склад навоза, а в другой, на самой глубине, лежали аккуратно скатанные навозные шарики. Мы никак не могли догадаться, для чего жуки делают навозные шарики. Володя обещал спросить об этом своего старшего брата или найти в книжке.

На другой день он сообщил нам, что навозный жук перетаскивает в так называемую “детскую” свой запас навоза, в который и кладет яички. Из яичек выходят личинки, которые питаются этим навозом.

Потом он рассказывал нам, что в древнем Египте навозные жуки считались священными. Египтяне высекали их изображения из камня, лепили из глины и помещали в храмах или как талисманы носили на теле. Нам это показалось очень смешным, и мы все перепачкались в глине, пытаясь вылепить талисман в виде навозного жука.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 5.

Бегал он (Володя. — Сост.)и рыбу ловить удочками на Свиягу (речка в Симбирске), и один его товарищ рассказывает о следующем случае. Предложил им кто-то из ребят ловить рыбу в большой, наполненной водой канаве поблизости, сказав, что там хорошо ловятся караси. Они пошли, но, наклонившись над водою, Володя свалился в канаву; илистое дно стало засасывать его. “Не знаю, что бы вышло, — рассказывает этот товарищ, — если бы на наши крики не прибежал рабочий с завода на берегу реки и не вытащил Володю. После этого не позволяли нам бегать и на Свиягу”.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 24—26.

Я лично помню Владимира Ильича крепким, коренастым мальчиком лет 10—11, необыкновенно живого темперамента; Владимир Ильич был всегда вдохновителем и руководителем всех наших детских игр. Игры эти происходили обыкновенно в нашем доме, или, вернее, и саду или на дворе. Наше жилище — это был маленький провинциальный домик на окраине Симбирска, по Казанской улице.

Здесь, в саду, мы играли в разбойники, в чернокожих, и вообще у нас были такие игры, которым способствовал запущенный сад и сравнительно просторный двор.

Конец 70-х годов было время очень тревожное, и я помню, как-то раз в нашем детском кружке я, увлекшись рисованием и рассказыванием вслух, что изображаю, воскликнул: “А вот убивают царя, вот летит нога, рука!..” Старуха нянька остановила меня словами: “Что ты, что ты, батюшка! Теперь и стены слышат”...

М. ФАРМАКОВСКИЙ. С маленьким Ульяновым. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

В мае, когда наступали переводные экзамены, мы, проверив свои знания по учебным предметам, после завтрака уходили в сад играть. Здесь росло много фруктовых деревьев, были и ягодные кусты. Володя, Ольга Ильинична, я и изредка Анна Ильинична играли в прятки, скрываясь в густых зарослях сада.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

В жаркие дни мая месяца... мы ходили купаться на Свиягу, где была купальня, из которой можно было выплывать на открытую поверхность реки. Я не решался купаться первым, между тем как Вл[адимир] Ильич быстро бросался в воду и смело выплывал в открытую реку. Такая отвага Володи поражала меня, т[ак] к[ак] купальня находилась далеко от берега реки; он хорошо плавал в открытой реке, не боясь того, что находится на глубоком месте ее. Купанье и подвижные игры на воздухе закаливали его здоровье: Вл. Ильич был крепкого телосложения и за время учения в гимназии редко пропускал уроки.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Владимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Каждый вечер мы отправлялись с папой на Свиягу купаться. Отец абонировал на весь сезон определенные часы в купальне некоего Рузского. Помню, что фамилия владельца общественной купальни была Кох, и вот бывало отец, увидев издали идущего туда купаться учителя немецкого языка Штейнгауера, кричит ему в виде приветствия: “Немец идет к немцу, а русский к Рузскому”.

Володя взялся научить меня плавать в три урока. “Только делай так, как я буду учить”, — и показал мне, что делать руками и ногами под водой, затем посадил меня на глубокое место и сказал: “плыви, как я учил”. Мне залилась вода и в нос и в рот, но после второго урока я уже поплыл самостоятельно, а затем стал плавать с ним и с Сашей на ту сторону реки Свияги.

Дм. УЛЬЯНОВ. Детские годы Владимира Ильича. “Красная Новь”, 1938, № 5, стр. 145.

Не любил также Володя разных работ, которыми обыкновенно увлекаются мальчики. То-есть в детстве он клеил и мастерил, как и все мы, разные игрушки и украшения на елку, которую мы все очень любили и для которой готовили обыкновенно все своими руками, но, кроме этих ранних работ, я не помню его никогда за каким-либо мастерством — столярным или иным. Не занимался он и таким любимым мальчиками делом, как выпиливание по дереву, в котором был очень искусен его старший брат.

Во внеучебное время, зимние и летние каникулы, он или читал, причем любил, помню, грызть подсолнечные семечки, или бегал, гулял, катался на коньках зимою, играл в крокет или купался летом. Он не любил читать приключений, а увлекался, помню, Гоголем, а позднее Тургеневым, которого читал и перечитывал несколько раз.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 27.

Володя оказался куда более меня осведомленным в литературе, несмотря на то, что в детстве, во время перенесенных мною тяжелых болезней, мне читали русских и иностранных авторов, да и сам я читал немало и был гораздо лучше знаком с классической литературой, чем большинство ребят моего возраста.

Володя очень любил расспрашивать о прочитанном:

— Это читал?
— Нет.
— А это?
— Нет.
Наконец надоедает отвечать все “нет” да “нет”, говорю “да”.
— “Дым” Тургенева читал?
— Да...
Но Володя ясно слышит неправду и поэтому задает коварный вопрос:
— А повесть “Литвинов” читал? Я, скромно уклоняясь от вторичной лжи, твердо заявляю:
— Нет, не читал.
— Ну, вот и соврал, что “Дым” читал! Если бы читал, то знал бы, что Литвинов — герой романа “Дым”. Никакой повести “Литвинов” Тургенев и не писал.

До сих пор помню, как был я смущен не столько тем, что мало читал, но, главное, тем, что соврал и так ловко и быстро был уличен.

Никогда потом не вспоминал Володя этого разговора и никому не рассказывал о нем.

Этот случай рисует не только находчивость и остроумие Володи, но выявляет еще более ценные черты характера: не показную, а истинную, действительную деликатность, такт, заботливое и внимательное отношение к людям.

Кто бы другой мог удержаться, чтобы не подразнить или, по крайней мере, так или иначе не напомнить о моем посрамлении!

Позднее Володя говорил мне, что он особенно ценит литературные типы, обладающие твердостью и непоколебимостью характера.

Он обратил мое внимание на рассказ Тургенева “Часы”, тогда еще мне неизвестный. Прочитав этот рассказ, я понял, что Володе должен был понравиться герой рассказа Давыд, причем именно за характер его.

Когда... я спросил Володю, не потому ли нравится ему этот рассказ, он мне ответил утвердительно, говоря, что такие люди, как Давыд, достигают всего, к чему стремятся.

Володя очень бережно относился к книгам: я никогда не видел у пего разбросанных или растрепанных книг.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 23 — 26.

Оставшись на второй год, я нашел в новом классе новых друзей, но хорошие отношения с Ульяновым не прекратились. Попрежнему Володя заходил ко мне в пансион, изредка и я бывал у него в доме. Иногда мы вместе гуляли и встречались у общих друзей, например, у Коринфского и Сердюкова.

Мы все любили Аполлона Коринфского, который потом стал известным поэтом и был прозван “волжским певцом” ^[7].

Коринфский жил один, почти самостоятельно, во флигеле родительского дома, и нас всех восхищала его громадная библиотека. Она занимала целую комнату и была составлена им самим. Коринфский много покупал книг, любил их и знал им цену. Когда к Коринфскому заходил Ульянов, его нельзя было оторвать от шкафов с книгами. Он взбирался на высокую табуретку, перелистывал книги и так зачитывался, что забывал все на свете. Бывало, зовешь его в общую компанию, а он только отмахнется и скажет:

— Отстань! — И даже уши заткнет, чтобы больше не приставали.

Коринфский, к сожалению, ушел из седьмого класса гимназии и занялся исключительно поэзией.

Володя Ульянов довольно часто бывал и у Сердюкова, который жил с матерью в двух маленьких комнатках. Сердюков был очень развитым мальчиком. Он много читал и говорил на запрещенные, революционные темы, приносил нам запрещенную литературу и учил революционным песням.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 7.

Кружки эти (речь идет о нелегальных кружках в симбирской гимназии - Сост.) были насаждены в Симбирске среди учащихся и взрослых в 1877 и 1978 годах главным образом бывшим преподавателем русской словесности в гимназии Муратовым, энергичным, смелым чернопередельцем, под влиянием которого находились несколько преподавателей гимназии и духовной семинарии, а также местная штатская и военная молодежь. Года через полтора он был удален из гимназии и из Симбирска, но социалистические кружки оставались, и многие гимназисты принимали в них участие.

И. Н. ЧЕБОТАРЕВ (“А. И. Ульянов”, стр. 239).

Ильичу было тогда только одиннадцать лет, но такие события, как убийство Александра II, о котором все кругом говорили, которое все обсуждали, не могло не волновать и подростков. Ильич, по его словам, стал после этого внимательно вслушиваться во все политические разговоры.

Н. К. КРУПСКАЯ (Воспоминания родных о В. И. Ленине. М., 1955, стр. 180).

Как-то компания гимназистов, к которой принадлежал Ульянов, решила заняться исследованием таинственных подвалов.

По рассказам стариков, в доме, где были квартиры наших воспитателей, когда-то содержался Емельян Пугачев. Его привезли в Симбирск после поражения. Закованный в цепи, сидел он в деревянной клетке, и люди приходили глядеть на него как на злодея, пока он не был отправлен на казнь в Москву. В этом же доме, по словам симбирских жителей, имелся почти законченный подкоп, прорытый сторонниками Пугачева для его побега.

Наслушавшись рассказов о Пугачеве, компания гимназистов решила проникнуть в дом воспитателей и найти там в подвалах таинственный ход. Несколько дней мы запасались свечными огарками. Одному мальчику удалось даже раздобыть фонарь, а другой принес небольшую лопату. Ульянов достал клубок толстых ниток.

— Чтобы не заблудиться, если подземный ход будет очень длинный и извилистый, — сказал он.

В продолжение нескольких дней мы после уроков тайком пробирались в подвал воспитательского дома. При тусклом свете фонаря мы терпеливо выстукивали стены, ощупывали углы и раскапывали пол. Но подземного хода не нашли.

Помню досаду и упорство Володи. Он дольше всех настаивал на продолжении поисков и сердился на нас за то, что мы быстро потеряли к ним интерес.

В тот год мы проходили в классе русскую историю. История Симбирска, как известно, связана с восстаниями Разина и Пугачева, поэтому эти восстания возбудили в нас особый интерес. Мы стали собирать легенды, песни, которые сложились в народе, а многие из гимназистов сами пробовали писать на эту тему стихи и рассказы.

Помню, один из товарищей изобразил в стихах разговор Панина с Пугачевым в Симбирске. Эти стихи случайно сохранились у меня:

Вороненок я — не ворон!
Ворон скоро прилетит.
К сытым мести будет полон,
Всех несытых ублажит.
Издевалися дворяне
Без конца над мужиком,
Не в такой кровавой бане
Быть за это им потом!
Помяни мое ты слово,
Ты, имеющий рабов,
Наш народ восстанет снова,
Пыль пойдет лишь от дворцов!
И тогда народ, свободный
От дворян и от цепей,
Ум проявит сном природный,
Чтобы смыть позор людей.

Многие из нас переписывали эти стихи для себя. Ульянову они нравились. Он даже читал их громко в классе во время перемены.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 5 — 6.

В первый раз я увидел Владимира Ильича в 1882г., как ученика 3-го класса Симбирской гимназии, будучи сам в 8-м классе ее. Раз мне было поручено заменить, отсутствующего преподавателя латинского языка в 3-м классе и позаниматься с учениками. Зная Александра Ульянова, лучшего ученика 7-го класса этой же гимназии, брата Владимира Ильича, я, при своих занятиях в 3-м классе, обратил внимание на маленького Володю. Как сейчас, я вижу его—чистенький, хорошо упитанный, с высоким лбом, с гладко причесанными волосами, с внимательными глазами и вместе с тем необыкновенно скромный.

Несмотря на свои 11 — 12 лет, он держал себя солидно, не суетился и не лез со своим ответом, если вопрос обращали не непосредственно к нему. Когда же спрашивали лично его, он давал вполне обстоятельные ответы. По точности и сознательности ответов Володя Ульянов выделялся своим развитием и знанием среди учеников своего класса.

И. ЧЕБОТАРЕВ. Владимир и Александр. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Как сейчас помню Ульянова. Он отличался феноменальной памятью и скорей нас всех запоминал латинские тексты. Стоя посреди класса, он декламировал по-латыни речь Цицерона, обращенную против Катилины:

— “До каких пор, Катилина, ты будешь злоупотреблять нашим терпением?”

Класс замер, прислушиваясь к знакомым словам, в которые Ульянов сумел вдохнуть новую жизнь. Его резкий, мальчишеский голос дрожал на низких нотах, руки были крепко сжаты в кулаки, побледневшее лицо и широко открытые глаза поражали скрытым огнем и силой. Скоро Ульянов всех заразил своим вдохновением. Мы чувствовали себя римлянами, мы слышали речь бессмертного оратора и переживали его слова, которые падали в самое сердце. Латинист ^[8], сидя на кафедре, слушал, прикрыв глаза рукой. Он не шевелился, а когда Ульянов кончил, он молча подошел к нему и обнял.

— Спасибо тебе, мальчик! — сказал он ласково и хотел еще что-то добавить, но в эту минуту задребезжал звонок, и учитель, махнув рукой, вышел из класса.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 6-7.

Очень трудно давались нам языки, особенно латинский. И вот помнится такой случай. Входит в класс преподаватель латинского языка Федоровский, открывает книгу и кивает ученику, сидящему за первой партой, у кафедры. Тот встает и начинает бойко переводить. Но вот попалось трудное слово. Ученик задумывается на минуту. Но у Федоровского не подумаешь!

Он уже кивает соседнему ученику. Тот встает и... тоже молчит. Но садиться до тех пор, пока кто-нибудь правильно не ответит, у Федоровского нельзя было. Стоят уже два ученика, а Федоровский кивает третьему. Истает третий, встает четвертый... Проклятое слово! Истает пятый, шестой. Никто не может перевести. Вот уже стоит половина класса, но Федоровский неумолим. Он кивает следующему. Наконец очередь доходит до Ульянова. И класс облегченно вздыхает. Перевел. Можно садиться.

Скоро стал Ульянов нашим постоянным “справочником”, “словарем”. Кому что непонятно,—к Ульянову.

Что рассказал пионерам города Ульяновска соученик Ленина по гимназии Михаил Федорович КУЗНЕЦОВ.
“Пионерская правда”, 1938, 20 января.

Учитель латинского языка Федоровский в конце урока обычно говорил: “Ульянов, переводите дальше по книге”. Что он (Володя. — Сост.) прочтет и переведет по учебнику, то и было заданием всему классу к следующему разу.

Ильич прекрасно знал древние языки... Он свободно переводил на русский язык греческих историков Фукидида и Геродота, римских писателей Цицерона и Юлия Цезаря, историка Ливия, поэтов Виргилия и Горация, Овидия Назона, Гомера — “Одиссею” и “Илиаду”, Софокла — “Эдип-царь”, Платона — “Апологию Сократа” и “Критон”. В то время не было в продаже никаких подстрочников и переводов этих авторов. Никто из нас не умел так быстро и правильно писать диктанты по латинскому языку, как Ильич.

М Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

...Диктанты заключались в том, что преподаватель устраивал один урок в неделю письменный перевод под его диктовку статей с русского языка на латинский язык; он диктовал так быстро, что не было возможности построить фразу сразу по-латыни; учитель говорил классу, что если неизвестно какое-либо слово по-латыни, то ученик проводит в этом случае черту в тетради; в результате у подавляющего большинства из нас получались в тетрадях одни сплошные черточки, а ученики обильно вознаграждались единицами и двойками; только у одного Владимира] Ильича диктанты оказывались отличными и оценивались высшим баллом (5).

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Вл[адимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

ПОХВАЛЬНЫЙ ЛИСТ

Педагогический Совет Классической Гимназии, уважая отличные успехи, прилежание и похвальное поведение воспитанника III-го класса Ульянова Владимира, наградил его сим похвальным листом.

Симбирск, июня 10 дня 1882 года.

Похвальный лист В. И. ЛЕНИНА (УЛЬЯНОВА), воспитанника III класса Симбирской гимназии.

Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

В наше время в гимназии было обязательным изучение одного западноевропейского языка: немецкого пли французского, смотря по желанию. Ульянов изучал оба языка.

Французский язык преподавал м-сье Пор. Это был франтоватый, недалекий и с большим самомнением человек. В гимназии ходили слухи, что он был когда-то простым поваром, но потом ему посчастливилось жениться на русской захудалой помещице, которая и помогла ему сделаться преподавателем гимназии.

Насколько эти слухи были правильны, я не знаю, но ко всяком случае Пор преподавал скверно, и ученики его не любили. Пор считал своей обязанностью не только учить гимназистов французскому языку, но и красивым манерам. Он показывал, как надо кланяться при встрече на улице, при входе в комнату, как надо садиться и т.д... Фатовство Пора вызывало бесконечные насмешки учеников.

Володя Ульянов, который умел высмеивать дурные свойства людей, совершенно изводил француза своими насмешками. Я не помню подробностей, но знаю, что француза бесило подчеркнуто ироническое отношение к нему Ульянова. Володя был первым учеником, французский знал хорошо, и Пору не к чему было придраться. Но, как-то окончательно выйдя из себя, он все-таки решил отомстить Ульянову и поставил ему в четверти четверку. После этого Володя открыто не издевался над Пором, старался сдерживаться, но отрицательное отношение к французу не изменилось у него до конца гимназии.

По этому поводу в нашем гимназическом журнале, который издавали ученики, Петя Толстой нарисовал карикатуру на француза: закрывшись веером, в ужасе нежит он к толстой жене, спасаясь от Ульянова.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 8.

Как-то между экзаменами выдался свободный день, и несколько товарищей сговорились провести его за городом. Среди них был и Ульянов.

Мы решили отправиться всей гурьбой на берега реки Свияги, которая протекала лугами верстах в двух от города. На наше счастье, был ясный, почти жаркий день. Забрав с собой провизию и удочки, отправились мы из города. Ульянов жил ближе всех к Свияге, на Московской улице, и мы зашли за ним за последним.

Товарищи остались на улице, а меня послали в дом за Володей. Большая семья Ульяновых всегда смущала меня, и я был счастлив, что мне удалось пробраться в Володину комнату, никого не встретив. Володя уже ждал нас и бегом спустился с лестницы. Я еле поспевал за ним. Из передней он крикнул кому-то, что придет только вечером. Он всегда говорил дома, когда вернется, чтобы не беспокоить свою мать.

Веселые, радостные, мы почти бегом бросились под гору по пыльной улице, которая спускалась в луга, к Свияге.

Добравшись до реки, мы выбрали тенистое место под ивами, у самой воды, и хотя вода была еще холодная, мы первым делом решили выкупаться.

Течение в Свияге небыстрое и река неширокая, так что мы переплывали ее по нескольку раз.

Володя любил плавать и плавал хорошо, но еще больше любил он лежать неподвижно на спине, так что из воды высовывались пальцы его ног и лицо. Мы незаметно подплывали к нему, хватали его за ноги и старались перевернуть. Он никогда не сердился на такие шутки, но, в свою очередь, топил противника с головой или забрызгивал ему водой лицо.

Накупавшись и закусив, каждый решил заняться своим делом. Одни стали удить рыбу, другие играли в лапту. Володя лежал на траве, а я сидел рядом с ним.

Из ближнего села доносился церковный звон, и, может быть, поэтому Володя завел со мной разговор на религиозно-философские темы. Помню, что именно здесь я услышал от него впервые резкое осуждение всего, во что принято было верить. Я не возражал ему, и это, в конце концов, ему наскучило. Он всегда любил горячий обмен мнениями и спор предпочитал молчанию. Равнодушие собеседников его раздражало.

Наступил вечер, пора было возвращаться домой. По дороге в город мы пели хором разные песни.

Особенно нравились нам волжские (“Вниз по матушке ми Волге”, “Дубинушка”) и песни каторжан. Далеко по вечерним полям неслись голоса:

Назови мне такую обитель,
Я такого угла не встречал,
Где бы сеятель твой и хранитель,
Где бы русский мужик не страдал!

Закончив одну песню, мы начали другую:

— Часовой! — Что, барин, надо?
— Притворись, что ты заснул!
Я бы мимо за ограду
Тенью быстрою мелькнул.
Край родной проведать надо
Да жену поцеловать,
И потом пойду спокойно
В лес зеленый умирать!

— Рад помочь. Куда ни шло бы,
Божья тварь, чай, тож и я!
Пуля, барин, ничего бы,
Да боюсь я батожья!
Отдадут под суд военный
Да сквозь строй как проведут —
Только труп окровавленный
На тележке увезут.

Запевалой нашего хора были по очереди Петя Толстой и я. Володю Ульянова я что-то совсем не помню поющим, но и этот вечер он пел в общем хоре с нами...

Той же весной мы ходили в Киндяковскую рощу, к обрыву, описанному Гончаровым (в романе Обрыв”.—Сост.). Роман Гончарова появился впервые и “Вестнике Европы” в 1869 г. В Симбирске увлекались этим романом как раз в годы нашей гимназической жизни.

Гимназисты, под свежим впечатлением романа, ходили в Киндяковку посмотреть на знаменитые места. Я был там в компании с Ульяновым и Сердюковым.

До Киндяковки нас провожал отец Володи. Он хорошо знал окрестных помещиков и рассказывал нам, кого Гончаров описывал в своих романах. У Киндяковки отец Ульянова сел в ехавший за нами тарантас и отправился дальше по делам, а мы трое долго бродили еще по Киндяковской роще и рассуждали о Волохове, о Вере, о Райском ^[9].

Мы обошли весь обрыв, искали следы знаменитой беседки и старались представить себе, как пробирался к этой беседке Волохов. Мы так увлеклись, что не заметили, как село солнце и наступил вечер.

Это была наша последняя прогулка перед летними каникулами.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 8—9.

Летом Владимир Ильич ездил с семьей в деревню Кокушкино, Казанской губернии. В этой деревне провела юность его мать, у которой сохранились очень сердечные отношения с местными крестьянами, и Владимир Ильич имел случай близко наблюдать быт и психологию захудалой русской деревни. Слышал он там жалобы на малоземелье, слышал высказываемое отцом и матерью сожаление, что кокушкинские крестьяне, несмотря на горячие убеждения его деда, отца его матери, предпочли оброку ^[10] дарственный надел ^[11].

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 18.

День угасал. У плотины, на гладкой серебряной поверхности пруда, не затененной прибрежными деревьями, маячит силуэт высокого человека. Неслышно плывет в ботниках Карпей — бедняк-крестьянин из соседней деревни. Ботники — это выдолбленные из бревен две узкие лодочки, соединенные у концов борт к борту поперечными палочками. Правая нога помещалась и одном ботнике, левая — в другом. Плавал Карпей стоя и греб одним веслом.

Он был, что называется, мастер на все руки: и рыболов, и охотник, и печник, и сапожник; высокий, стройный, с правильными чертами лица и острой бородкой, с вьющимися черными, чуть тронутыми сединой, волосами, прикрытыми войлочной шляпой в виде пирожка.

Тургеневский тип, — говорил о нем Володя, находя, что в описании Тургенева Карпей занял бы видное место в галерее образов, выведенных этим автором.

А отец Володи, Илья Николаевич, называл Карпея поэтом-философом, так как он образно повествовал об охоте и не прочь был побеседовать на отвлеченные темы.

Хотя Володя сам и не ловил рыбу, однако с видимым удовольствием следил за легкими, целесообразными движения Карпея, когда тот ставил или выбирал в большинстве случаев лишь с мелкой рыбешкой.

Н.И. ВЕРЕТЕННИКОВ. В деревне Кокушкино. “Пионерская правда”, 1940, 22 апреля.

Вечером собирались двоюродные братья и сестры, — молодежь и подростки, — которых особенно много съехалось этим летом (1882 года. — Сост.), гуляли и пели, играли в разные игры и загадки.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 61).

 

В темный, ненастный августовский вечер собрались мы во флигеле, в большой комнате.

Кто играет на биллиарде, кто в карты: в “дурачки”, короли”, “свои козыри”.

Кто-то взял Гоголя и читает вслух “Вечера на хуторе близ Диканьки”. Понемногу, бросив и биллиард и карты, все подсели слушать. Слушали с увлечением. Кончили “Заколдованное место” и заспорили, что интереснее прочесть: “Пропавшая грамота” или “Вий”. Решаем читать “Вий”, как более страшную сказку.

Гостивший в Кокушкине гимназист Петя Алексеев с опаской поглядывает на темные окна, сторонится от них, жмется ближе к освещенному керосиновой лампой столу.

Петя, пожалуй, самый старший из всей компании. Он как-то отличается от всех: вероятно, менее развит и порядочно труслив.

Заметив эту черту, мы начинаем подтрунивать над ним, хотя некоторым из нас и не по себе — жутковато бежать в темную ночь из флигеля в большой дом через дорогу. Но мы не поддавались этому чувству, старались его побороть и скрыть.

— Петя плохо слышит, потому и жмется к столу! — кричим мы.

— Посмотри в окно, — говорит Володя. — Вглядевшись, увидишь освещенную свечами церковь, посередине гроб, у гроба бурсака Хому Брута... Взгляни, какое у него испуганное лицо... Вот начинает носиться по воздуху гроб, чуть не задевая его...

Несчастный Петя отворачивается, убегает от окна, затыкает уши пальцами. Мы насильно отрываем руки и нашептываем ему слова страшной сказки.

Ясно — мы скоро доведем его до слез.

Володя сразу обрывает неуместные и злые шутки.

— Нет, так шутить нельзя! — заявляет он. — Мы зря это выдумали. Эту издевательскую игру надо прекратить.

И, обращаясь к Пете, Володя успокаивает его:
— Ну что можно видеть в окно из светлой комнаты, кроме черноты темной ночи? Вот, наоборот, из цветника ты увидишь освещенную комнату и всех нас вокруг стола. Тут страшного ничего нет. Бросим это! Давайте лучше сыграем на двух досках в шашки, а выигравшие опять сразятся между собой.

Усаживаемся за шашки. Петя понемногу успокаивается. Вечер кончается. Пора спать...

Однажды вечером, гуляя, мы забрели на луг и улеглись на недометанный стог сена. С нами был и двоюродный брат. Он медленно, устремив взоры в небо, цедя слова, импровизировал что-то очень сентиментальное о ночи, о звездах...

— Ты с какого это языка переводишь? — спрашиваю я притворно-серьезным тоном.

Володя разразился громким смехом. К этому, казалось, безудержному хохоту присоединился и я.

Декламатор сначала рассердился на нас обоих, но кончил тем, что и сам рассмеялся.

Володя так заразительно смеялся, что увлекал даже тех, кого этот смех задевал.

Неожиданно круто оборвав смех, Володя сказал:

— Мне напомнила твоя нудная декламация, как на уроке, дожидаясь подсказки, тянут трудный перевод с немецкого, будто тяжелый воз в гору везут.

Такой резкий переход от смеха к серьезной речи очень характерен для Володи того времени и, конечно, никакой искусственности, нарочитости в этой внезапности перехода не было и следа...

На лужайке и в березовой роще Володя начал бороться с мальчиком на один год старше и па целую голову выше, хвастливо заявившем, что его никто не побеждал. Обхвати друг друга руками, они начали поединок. Неожиданно противник Володи подставляет ему ногу, Володя падает, и на него валится его партнер, но тотчас вскакивает и с торжествующим видом победителя восклицает:

— Я поборол!

Возмутившись его недопустимой в честной борьбе подножкой, я как свидетель заявил, что нужно возобновить состязание. Противник Володи стал довольно неловко, но с чрезвычайной горячностью оправдываться, отрицая свой недопустимый в борьбе прием.

Володя же, игнорируя его оправдания и мои нападки, со всей присущей ему прямотой и спокойной уверенностью в своей правоте поставил вопрос совсем и другой плоскости: кто бы ни очутился наверху при падении — этого недостаточно; нужно удержать эту позицию, ведь снизу можно выбиться наверх.

— На землю-то свалился я, — говорит Володя, — а потом оказался бы внизу он.

— Когда же потом? — спрашиваю. — Тогда надо определить время.

Согласились считать медленно до ста, и если тот, кто был сверху, не будет сброшен, а удержится до конца счета, он будет считаться победителем.

Повторили единоборство, и опять Володя вследствие данной ему подножки оказался внизу, но очень быстро вывернулся и продержался сверху до конца счета.

Надо было видеть обескураженную фигуру и смущенную физиономию побежденного!

Препятствия никогда не останавливали Володю. Неудачи только возбуждали стремление к достижению цели...

Вспоминается одна из наших детских забав.

Володя, я и двоюродный брат изображали из себя “казацкую вольницу”.

Вооружившись длинными деревянными пиками, мы носились по полям, лугам и овражкам. Кое-где у ручейков делали привалы и подкреплялись взятыми с собою в путь овощами и ягодами.

Всякой игре Володя умел придать особый интерес. Он предложил каждому из нас взять имя какого-нибудь литературного героя.

Себе он облюбовал имя Тарас Бульба и лошади — Чорт, по Гоголю (мы воображали, что у каждого есть лошадь). Я — Казбич и лошадь у меня — Карагез (по Лермонтову). Третье имя и кличку лошади я не помню — из какого-то романа Майн-Рида.

Отлично понимаю, почему после недолгого размышления Володя выбрал Тараса Бульбу: во-первых, это казак, а у нас “казацкая вольница”, а во-вторых, у Володи к нему лежало сердце, как к человеку крепкой воли и необыкновенного мужества.

Набеги “казацкой вольницы” в составе героев Гоголя, Лермонтова и Майн-Рида впоследствии перешли в исследовательские экскурсии по оврагам, ручьям и по реке — для исследования истоков их. Ходили пешком исследовать приток Ушни. Тут нам помогали и наши пики: опираясь на них, мы перепрыгивали с одного берега ручья на другой, выбирая путь по крутым, поросшим кустарником берегам оврага.

У села Черемышева на берегу реки находился курган из золы — “Магнитная гора”. Мы проезжали туда на лодке. Ушня здесь настолько суживалась, что лодка упиралась бортами в берега, и местами ее приходилось протаскивать волоком.

Кто-то из старших задался вопросом, почему этот холм из золы носит название “Магнитная гора”.

Володя нашелся и сейчас же, не задумываясь, ответил:

— Да, может быть, потому, что она нас притягивает!..

Шура (Александр Ильич Ульянов. — Сост.) много рассказывал о красивых местах на реке Меше (приток Камы, в десяти километрах от Кокушкина) и так заинтересовал всех, что решили съездить туда — и не раскаялись. Единогласно признали, что эта местность живописнее даже милого нам Кокушкина.

Сразу по выезде из леса, самого по себе красивого, мы увидели обширный луг с разбросанными по нему отдельными пышными, развесистыми деревьями. За лугом, в твердо очерченных невысоких берегах, блестела широкая полоса реки. По противоположному берегу ее теснился высокой стеной сосновый бор, отражаясь как бы опрокинутым в реке, он манил к себе.

Пожалев, что нет лодки и нельзя переправиться на другой берег, мы прошли вдоль реки до поросших молодыми деревцами холмиков, тоже очень живописных. Это место по берегу реки носило название “Подувало”.

В восхищении я воскликнул:

- Совсем как Бежин луг у Тургенева! Точно декорации!

Володя возразил, что на Бежин луг не совсем похоже, но согласился, что пейзаж действительно красивый и, конечно, лучше всяких декораций.

Впоследствии мы много раз ездили на Мешу, даже отвезли туда лодку...

После захода солнца все обитатели Кокушкина, и старый и малый, собирались обыкновенно на балконе большого дома и на скамейке в цветнике.

И тетя Маша и мама — большие любительницы цветов. Флоксы, резеда, левкои, душистый горошек, никоциана, настурции и другие цветы наполняют воздух ароматом. Георгины и мальвы возвышаются в середине клумб.

Дети, предвкушая удовольствие игры со взрослыми, бегут в дом за стульями и табуретками для старших; сами усаживаются на ступеньках балкона. Начинаются так называемые “сидячие игры”.

Илья Николаевич зовет Шуру, Анечку и мою сестру Машу, уединившихся на прохладном, северном верхнем балконе.

Кто-то из младших предлагает играть в “синонимы”.

— Ну что ж! Хотя эту игру и неправильно так называть, — говорит Илья Николаевич, — следовало бы назвать “омонимы”, но раз уж это название укоренилось, пусть так. А теперь воспользуемся запозданием Оли и живо выдумаем, что ей загадать.

Останавливаемся на слове “поля” — ни разу не загадывали.

— Первое: поля, по которым гуляют, — засеянные злаками.
— Второе: поля, под которыми гуляют, — поля шляпы.
— Есть и третье, — замечает Володя.
— Что же? Не приходит в голову.
— А поля, по которым гуляет перо учителя, исправляющего работу ученика, — разъясняет Володя.

Приходит Оля и быстро разгадывает слово по данным тетей Машей трем определениям его: первое — побитые градом, второе — поломанные и третье — залитые чернилами.

Загадав еще несколько созвучных слов, переходим к другой игре — “в пословицы”, носящей опять-таки неточное название, так как нередко загадывали стихи вместо пословиц. В этой игре отгадывающий задает любые вопросы всем играющим по очереди. В свой ответ играющий должен вставить назначенное ему слово из стихотворения или пословицы.

У крутой тропинки, сбегающей к пруду, растут старые липы, посаженные в кружок, и образуют беседку. Сюда удаляется тот, кто должен отгадывать.

Уходит Шура. Со всех сторон сыплются предложения.

— “Вот парадный подъезд”! — кричат ребята.
— Не годится, много трудных слов: “парадный”, “торжественным”...
— “В тот год осенняя погода” — из “Евгения Онегина”, — предлагает моя сестра Маша.
— Некрасова и Пушкина Саша сразу отгадает — надо что-нибудь потруднее, мало известное, — возражает Володя.

Наконец останавливаемся на шуточных стихах Саши (Александра Ивановича. — Сост.) Веретенникова:

Во тьме ночной
Пропал пирог мясной,
Пропал бесследно, безвозвратно,
Куда и как девался — непонятно.

Хороню, пусть наш Саша отгадывает то, что выдумал ваш Саша, шутит Илья Николаевич, обращаясь к маме.

Володе дадим слово “тьме” — в этом падеже его не так легко вставить.

Но Володя с честью выходит из трудного положения.

На вопрос Шуры, почему он за коленку держится, Володя, не моргнув глазом, отвечает:

—— Вчера вечером ушиб ногу: без света, во тьме кромешной, спать ложился и наскочил на табуретку.

Нужное слово “тьме” было вставлено в ответе так естественно, что отгадать его было трудно.

Однако на слове Ильи Николаевича Шура, к удовольствию ребят, отгадал стихи, и пришлось удаляться Илье Николаевичу, так как строгое правило — уходить тому, на чьем слове отгадано, — было непреложно.

Впрочем, старшие, например Анечка, отгадав ранее, нарочно доводила разгадку до того, кого она хотела отправить “в уезд” (это выражение взято в соответствии с поездками Ильи Николаевича по службе).

Была у нас и такая игра: нужно было узнать загаданного человека по вопросам, на которые отвечают только “да” или “нет”. Если отгадывающий задавал вопрос не характерный, на который с одинаковым правом можно отвечать и “да” и “нет”, то ответ не давал разгадывающему никакой нити.

Надо было подобрать характерную черту для загаданного лица. Поэтому вопросы задавались так:

— Он?
— Нет. (Значит, она).
— В саду?
— Да.
Дальше дети спрашивали:
— В синем платье?
— С цветком за поясом?
А взрослые задавали и такие вопросы:
— Смела ли?
— Догадлива ли?

Часто вопросам придавали и комический характер, например:

— Упал сегодня с мостков в воду?
— Первобытный человек? (Так Анечка называла меня, потому что я разъезжал по пруду на самодельном камышовом плоту с парусом.)

Володя в этих играх затмевал всех, даже взрослых, отгадывая шараду или стихи с первых же слов, а в некоторых играх задавал лукавые вопросы, чем вызывал общий хохот.

Как-то Володе загадали одного из двоюродных братьев — горе-охотника, подстрелившего девять домашних уток (домашних уток не пугают выстрелы).

Володя, быстро отгадав, спрашивает:

— Не полагает ли загаданное лицо, что дикие утки улетают только после девяти выстрелов?

Громкий хохот всех играющих дает знать, что Володя попал не в бровь, а прямо в глаз.

Для затруднения Володе даже стали загадывать вместо людей неодушевленные предметы: топор, торчащий в пне; скребок, воткнутый в землю, удочку, стоящую у стены, и т. п.

Очень интересна была такая игра: один из нас читал из какой-нибудь книги первую попавшуюся фразу, отгадывающие должны были указать автора и назвать произведение.

Вначале брали только басни Крылова, а позднее и других классиков литературы. Играли и в общеизвестную игру — шарады.

Классической шарадой считалось: первое из целого торится, целое последнего боится (вино-град)...

Часто поздним вечером шагали мы втроем — Володя, я и двоюродный брат — по дороге между Кокушкино и Татарским Черемышевом и толковали о всякой всячине.

Кто-нибудь из нас разглагольствует, а Володя посвистывает сквозь зубы, слушает и только иногда вставляет энергичное, краткое замечание.

Кто-то из нас поднял вопрос, почему золото имеет такую силу и значение.

Двоюродный брат высказал мысль примерно так (впрочем, гораздо пространнее, чем я передаю):

Вот если бы все согласились не придавать значение золоту, так и лучше било бы жить.

Володя, прервав насвистывание, обронил:

Вот если бы все зрители в театре чихнули враз, то, пожалуй, и стены рухнули бы. Но как это сделать?

Так, коротенькой репликой, он часто опрокидывал наши многословные рассуждения.

И это же лето Володя обратил мое внимание на критическую литературу— Белинского, Добролюбова и Писарева. Последним я очень увлекался, но достать его произведения, как запрещенные, было трудно.

Однажды я высказал мысль, что не следует признавать авторитеты, и как пример привел одного из своих двоюродных братьев, который восхищается своим старшим братом и преклоняется перед ним.

— По-моему, — сказал я, — нужно руководствоваться только своим разумом и знаниями.

Володя не согласился со мной, доказывая, что это неправильно, так как сами мы еще многого не знаем, и ничего плохого нет, если авторитет старшего брата стоит высоко.

В другой раз я высказал недовольство моим старшим братом Сашей, преподавателем древних языков, считая, что он выбрал очень сухую и скучную специальность.

Но Володя очень ловко заступился за Сашу, сказав, что в Симбирске в его классе давал уроки латинского языка мой брат и эти уроки были очень интересны...

Много рассказывал Володя и о других симбирских преподавателях, например, об учителе математики, который укорял ученика, не знавшего урока: “Что, братец, урока ты не знаешь! Видно, “по Свияге я пройду, руки в боки подопру”, — говорил он, намекая словами песни на прогулки по берегу реки Свияги и по симбирским бульварам...

Особенно памятен мне приезд Володи в тот год, когда он перешел в пятый класс. На этот раз я был еще в Казани. В прекрасный весенний вечер приехали с парохода тетя Маша, Анечка и Володя.

Володя был возбужден поездкой на пароходе, а может быть, и блестяще сданными первыми устными экзаменами (в младших классах были только письменные экзамены).

Он предложил мне прогуляться по Казани, и мы сейчас же побежали, накинув на плечи гимназические пальто. В комнате было уже темно, но, выйдя на улицу, я заметил, что Володя накинул пальто наизнанку.

— Пальто-то наизнанку накинул, Володя, — сказал я ему.

— Да, и в самом деле! Ну, пусть так и остается, — ответил он. — Я себя чувствую сегодня как-то особенно: как будто что-то большое, чудесное мне предстоит. Погода, что ли, такая... А у тебя нет такого чувства?

— Погода действительно прекрасная. Я очень, очень рад, что ты в этом году раньше приехал, но ничего чудесного не ощущаю.

Наоборот, я был даже несколько подавлен тем, что, прохворав тифом всю зиму, отстал еще на один класс н был только в третьем, тогда как Володя перешел уже в пятый.

— Куда же пойдем? — спрашиваю. — Показать тебе лучшую улицу, Воскресенскую?

Он ответил, что ему все равно, и мы пошли в сад “Черное озеро”. Вернулись мы скоро и, предвкушая удовольствие от поездки в Кокушкино, легли спать в моей комнате.

На другой день отправились на двух парах, запряженных в плетенки на дрогах, причем каждый из нас, к нашему удовольствию, сидел на козлах рядом с ямщиком.

— Ну и забавник! — заявил молодой парень Роман, ямщик, с которым приехал Володя.

— Кто? — спрашиваю я.

— Да брательник твой. С им не заметишь, как доедешь и на ленивых лошадях.

И впоследствии этот парень из соседней деревни Черемышево-Апокаево не однажды спрашивал:

- Скоро ли должон приехать твой брательник?

- А что?

Да уж больно занятный! Я и не видывал таких парнишек - на все у него загвоздки да прибаутки.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 26— 28, 35 — 39, 41 - 49, 54--55.

Когда следующей осенью, после каникул, мы опять встретились в гимназии, друзья едва узнавали друг друга, так все выросли и возмужали. Из мальчиков большинство превратилось в молодых людей. У некоторых, на зависть всем остальным, уже стали проливаться усики, у других петушиные голоса сменились молодыми баритонами. Мы не хвастались больше собранными жуками и бабочками, а, разбившись на группы, горячо обменивались мнениями о прочитанных книгах, главным образом запрещенных, и шопотом рассказывали друг другу о брожении, которое началось и студенческих кругах.

После торжественного молебна в гимназической церкви всех учеников собрали в актовом зале, и директор гимназии Ф. Керенский (отец будущего министра Временного правительства) обратился к нам с речью.

Он говорил очень долго и очень скучно. Он осуждал начавшееся среди молодежи вольнодумство, внушал нам верноподданнические чувства, любовь к царю и отечеству и уважение к религии.

Когда он кончил, все классы попарно и чинно должны были пройти мимо него в порядке старшинства. Зато, выйдя из зала, гимназисты бросились в классы с таким шумом и гамом, с таким гиканьем и грохотом, что дрожали полы и стены.

По коридору прошел сторож с большим медным звонком, возвещавшим начало уроков, и новый учебный год вступил в свои права.

Порядки в гимназии пошли строже. Начальство настойчиво стало бороться с “вредными идеями”, проникавшими в среду молодежи. Одной из главных мер против вольнодумства и “вредных мыслей” считалось уменье поставить учеников в такие условия, чтобы у них почти совсем не оставалось свободного времени для чтения “опасной” литературы. С этой целью рекомендовалось учителям не объяснять уроков в классе, а предоставлять ученикам самим разбираться на дому во всем заданном. И с этой же целью стали задаваться бесконечные латинские и греческие переводы.

Чтение запрещенных книг преследовалось очень строго. В пансионе, по распоряжению Керенского, стали часто производиться обыски. Один раз при обыске в умывальной комнате нашли под умывальником сборник революционных песен. Об этом было доложено директору. Керенский собрал учеников старших классов и потребовал выдать всех, кто приносит и читает запрещенные книги. Но ученики упорно молчали и никого не выдали.

Несмотря на все строгости, мы находили время для чтения и увлекались запрещенными произведениями Добролюбова, Писарева, Белинского, Герцена и Чернышевского. Читали мы также журналы “Дело”, “Современник” и “Отечественные записки”. Городская Карамзинская библиотека не удовлетворяла нас, и поэтому гимназисты старались доставать книги из частных библиотек своих родных.

Много запрещенной литературы доставал Сердюков. Я привозил книги из библиотеки моего дяди. Ульянов брал из дому. Роман Чернышевского “Что делать?” я получил от него. Помню это хорошо, потому что эта книга чуть не послужила причиной моей ссоры с Ульяновым.

Дело было так.

Володя дал мне книгу Чернышевского с условием, что я верну ее через неделю, так как книга чужая. я дал ему слово вернуть книгу в назначенный срок. Быстро прочитав, я передал книгу для прочтения еще одному товарищу, а тот заболел. Его отправили в лазарет, и он из предосторожности захватил книгу с собой. Прошла неделя, а книга все еще была в лазарете. Прорваться туда никак мне не удавалось. Мне было очень неловко перед Володей, и я всячески избегал разговаривать с ним. В конце концов он сам подошел ко мне и спросил:

- Что же ты не возвращаешь мне Чернышевского? Ты же знаешь, что книга чужая и я обещал вернуть ее в назначенный срок!

Тогда я рассказал Володе, в чем дело. Он поморщился и резко заметил:

- Если ты не хочешь или не можешь, то я сам сумею достать книгу из лазарета. Терпеть не могу людей, не умеющих держать свое слово.

Я вспылил, наговорил ему в ответ каких-то дерзостей, и мы поссорились.

Когда вспышка прошла, мне стало ясно, что я не прав перед Ульяновым.

Несмотря на запрещение и рискуя остаться в наказание без обеда, я пробрался во время большой перемены в лазарет и достал книгу. После уроков я молча передал ее Володе.

На другой день мы встретились с ним опять по-дружески и с оживлением обсуждали содержание романа “Что делать?”.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 9—10.

...Владимир Ильич был богато одарен от природы, но помимо этого он обладал необыкновенной способностью идти твердо и непреклонно к раз намеченной им цели. Еще совсем юным, в последних классах гимназии... он проводил все вечера за книгами, за подготовкой к той революционной работе, которую он поставил целью своей жизни.

Из речи М. И. УЛЬЯНОВОЙ на пленуме Московского Совета 7 февраля 1924 года. “Правда”, 1924, 8 февраля.

Как-то раз зимним вечером я застал Володю у Сердюкова. Когда я пришел, они уже сидели за шахматной доской. Смотреть, как они играют в шахматы, я не любил, предпочитал сам играть, а вмешиваться в их игру, давать советы и рассуждать о сделанных ходах не позволял мне Володя. Это мешало ему сосредоточиться. Чтобы отвлечь их от шахмат, я задумал начать разговор на интересовавшую нас тогда тему о народовольцах, “хождении в народ” и революционной борьбе. К такому разговору ни Володя, ни Костя не могли долго оставаться равнодушными.

Сердюков и я отстаивали “хождение в народ”, а Ульянов разбивал все наши доводы вескими замечаниями.

Шахматы были забыты. Володя встал и сгреб фигурки с доски. Разговор делался все громче и оживленнее.

Наши споры привлекли, наконец, из соседней комнаты мать Сердюкова. Поинтересовавшись, чего мы не поделили и о чем так спорим, она стала нас звать “чайку попить”. Но ее никто не слушал. Долго стояла она в дверях и молча смотрела на нас. Потом, покачав головой, ушла и принесла нам в комнату три стакана чая и булку. В комнате было накурено до синего дыма. Это мы с Костей постарались. Володя тогда не курил.

Мы долго не могли угомониться. Стаканы с чаем так и стояли недопитыми, на столе валялись шахматы.

Уходя, мы с Володей особенно нежно распрощались с Костиной матерью, которая нас очень любила, как товарищей своего единственного и горячо любимого сына. Володя же хотел проводить меня до самого пан-' иона, хотя это совсем не было ему по пути.

Ночь была тихая, лунная, и жесткий снег хрустел под ногами редких прохожих.

— Хорошо жить, — сказал я.

— Хорошо жить и бороться, — добавил Володя. Дойдя до высоких белых стен Спасского женского монастыря, Володя вдруг остановился и стал рассматривать залитую лунным светом обитель.

— Вот куда люди сами бегут от жизни и хоронят себя заживо! Хороша, верно, их доля, если они в этой тюрьме находят утешение.

Долго стояли мы у стен монастыря и рассуждали про горькую участь многих обездоленных, и я никогда не забуду этой зимней морозной ночи, высоких белых стен, залитых лунным светом, и нас, двух гимназистов, рассуждающих о равноправии женщин у ворот женского монастыря.

Зимой большим развлечением для гимназистов старших классов было посещение театра. В наши гимназические годы был построен в Симбирске новый Троицкий театр. Денег у всех нас было немного, и мы не часто пользовались этим удовольствием. А когда были в театре, то предпочитали сидеть на галерке, не только из экономии, но и потому, что тогда галерка вернее всего судила о таланте артиста. Она заполнялась молодежью, не жалевшей ни глоток своих на вызовы, ни рук на аплодисменты. И с этой галеркой считались все артисты.

Когда в Симбирск приезжала какая-нибудь столичная труппа, это было для нас настоящим праздником.

Я особенно любил приезды моего двоюродного брата, известного артиста В.Н. Андреева-Бурлака ^[12]. Этот исключительный по своему таланту, прославившийся в столице артист пользовался в провинции огромной популярностью. Симбиряки преклонялись перед его талантом и гордились славой своего выдающегося земляка.

Володя Ульянов и некоторые другие товарищи просили меня познакомить их с моим знаменитым двоюродным братом.

Андреев-Бурлак обращался с нами совсем запросто, угощал иногда завтраком и много смеялся над нашими рассказами о симбирских жителях и гимназической жизни.

Володя был от него в восторге и вместе со мной посещал все представления Василия Николаевича, который снабжал нас контрамарками.

Однажды мы смотрели Андреева-Бурлака в “Записках сумасшедшего” Гоголя. В белом больничном халате, с белым колпаком на голове, Василий Николаевич давал своей талантливой декламацией полное представление о сумасшедшем ^[13]. Дрожь ужаса и жалости пробегала по публике. Когда опустился занавес, мы с Володей и Костей бросились за кулисы. В театре нас уже все знали и пропускали в уборную Василия Николаевича беспрепятственно.

Обессиленный и изможденный, сидел знаменитый артист на диване. Он походил на тяжело больного человека. Казалось, что бурные восторги зрителей, не перестававших вызывать его, были ему не только совсем не нужны, но даже тяготили его.

Мы, гимназисты, потрясенные игрой, молча стояли у двери и боялись подойти к нему. Заметив нас, он встал, потрепал каждого по голове и сказал:

— Н-да... Вот видите, не могу еще совсем влезть обратно в свою оболочку!

Потом уборная его наполнилась толпой восторженных зрителей, поклонниц.

Когда мы вышли, Володя все время повторял задумчиво:

— Вот так талантище!

А на другой день он сказал мне:

— Знаешь, я хотел узнать, насколько трудно перевоплощаться в какую-нибудь роль, и пробовал декламировать “Записки сумасшедшего”, да ничего из этого не вышло. Талант надо!

На гимназических балах Володя Ульянов часто бывал распорядителем. Он не любил танцовать и не любил быть только зрителем, и поэтому роль распорядителя ему больше подходила.

Кроме вечеров с танцами, в нашей гимназии ежегодно устраивались концерты с благотворительной целью. Организацию концерта обыкновенно брал на себя гимназический хор, в котором я принимал участие.

Вспоминается мне один из наших концертов в городском клубе. На этом концерте кроме хора должны были выступать и приглашённые любители. Володя, как всегда, был одним им организаторов концерта.

Перед самым вечером нам сообщили, что внезапно заболел солист нашего хора. Это обстоятельство расстраивало всю программу, и распорядители стали волноваться. Перед вторым отделением концерта я вдруг нижу, что Толстой и Ульянов вывешивают над самой эстрадой объявление. Оно было написано громадными буквами, и в нем было сказано, что заболевшего солиста заменит ученик седьмого класса Дмитрий Андреев. Меня это привело в такое смущение, что я налетел на них с кулаками.

Володя спокойно отстранил меня и сказал:

— Ты эти романсы знаешь?
— Знаю.
— Ты их пел на вечеринке?
— Пел.
— Ну, так и здесь споешь!

Это было сказано так авторитетно, что я не нашелся с ответом, и волей-неволей мне пришлось выступить.

После моего пения Ульянов крепко пожимал мне руки и говорил:

— Ну и молодец же ты, Димка! Тебе надо сделаться настоящим певцом, в этом твое призвание!

Еще несколько раз после этого вечера Володя советовал мне сделаться артистом, и я в глубине души сам подумывал об этом, но жизнь сулила мне иное.

Несколько лет подряд я пел в нашем гимназическом хоре, который состоял исключительно из учеников гимназии. Наш хор пел на всех службах в гимназической церкви и в церкви женской Мариинской гимназии. Регентом хора был ученик старших классов Писарев. Как-то раз во время одной из особо торжественных церковных служб, в присутствии попечителя, всего начальства и большого количества посторонней знатной публики, наш хор исполнил церковные песнопения на мотивы из оперы “Аида”. Мы пели хоровые места из “Аиды” (например, “хор жрецов”), заменив слова оперы церковно-славяиским текстом. Проделать такой рискованный номер мог только наш талантливый и остроумный регент Писарев. Все присутствующие в церкви были в восторге от нашего пения и долго потом о нем говорили. Керенский вместе со священником очень благодарил хор, и в частности Писарева, за исключительно красивое пение.

Ульянов, конечно, знал заранее от нас про эту проделку. После службы он заразительно смеялся и уверял всех, что в этот раз он получил в церкви настоящее удовольствие.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 11 — 12.

В... мирной и, казалось, счастливой обстановке проходили детские годы будущего вождя мировой революции. До тех пор, пока одно несчастие за другим, обрушившиеся на семью, не изменили в корне всю жизнь этой семьи и не дали ей новое направление.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. 39).

В 1886 году, когда Владимиру Ильичу доходил шестнадцатый год, нашу счастливую семью постиг первый тяжелый удар: 12 января скончался скоропостижно отец — Илья Николаевич.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 31.

За день до смерти И. Н. (Ильи Николаевича. — Сост.) я была вечером у Ульяновых, и хотя И. Н. чувствовал себя лучше, однако за обычным чаепитием его не было.

Мы сидели в столовой и тихо разговаривали о его болезни и предстоящем отъезде Ан[ны] Ил[ьиничны] в Петроград (тогда еще Петербург. — Сост.) на курсы, после зимних каникул, и прислушивались к его покашливанию в кабинете, отделявшемся от столовой тонкой стеной.

Никому и в голову не приходило, что через день его уже не будет в живых.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. 39).

В самый день смерти отец продолжал часов до 2 дня работать вместе с одним из своих помощников инспекторов. От обеда он отказался, сказав, что ляжет отдохнуть. Но когда мы все собрались за столом, Илья Николаевич вышел в столовую и, остановившись около двери, обвел всех нас долгим взглядом. Что-то особенное было в этом взгляде, как будто он чувствовал, что с ним творится что-то неладное... Глубоко запал в памяти этот его взгляд, такой сосредоточенный и серьезный. Потом отец повернулся и ушел к себе в кабинет. Когда мать после обеда заглянула к нему, она увидела, что отец лежит на диване и дрожит от озноба. Испугавшись, мать накрыла его потеплее и тотчас же послала за врачом, но доктор Лекгер уже не застал отца в живых.

М. УЛЬЯНОВА, стр. 68.

Конец декабря и начало января были, как всегда, заполнены для него (для Ильи Николаевича. — Сост.) лихорадочной работой по составлению ежегодных отчетов. Около 10 января отец заболел. По мнению врача и его самого, это было только желудочное расстройство. Достаточного внимания на болезнь не было обращено: отец был на ногах, продолжал заниматься, к нему ходили его сотрудники-инспектора. Ночь на 12-е он провел почти без сна. Я находилась при нем, и он поручал мне читать какие-то бумаги; при этом я заметила, что он начинает немного путать и заговариваться, и я убедила его прекратить чтение. 12-го отец не пришел к нам, в столовую, обедать, сославшись на отсутствие аппетита, а только подошел к двери и заглянул на нас (“точно проститься приходил”, — говорила позднее мать). Лег в своем кабинете на диван, заменявший ему постель, а часу в пятом мать позвала в тревоге меня и Володю. Отец был, очевидно, уже в агонии: содрогнулся пару раз всем телом и затих. Приехавший врач определил кровоизлияние в мозг. Несомненно, в болезни его не разобрались: в ней были и мозговые явления, если она не была всецело мозговой. Вскрытия сделано не было. Его смерть и похороны показали, какой популярностью и любовью пользовался он в Симбирске.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 84— 85).

Неутомимая деятельность Ильи Николаевича Ульянова, продолжавшаяся ровно 16 лет, дала нашей губернии 434 хороших народных училища с 20 000 учащихся. Легко сказать это, но не легко вынести на своих плечах такой громадный труд, тем более, что Илья Николаевич уже в звании директора народных школ, обремененный сложными делами дирекции, при первой возможности продолжал свои разъезды по школам. В декабре 1885 года он еще ревизовал школы Карсунского и Сызранского уездов, все начало января 1886 года с утра до ночи сидел над составлением сложного годового отчета, а 12 января, в 3 часа пополудни, утомленный работой, поневоле бросил перо, а два часа спустя уже лежал на столе со сложенными на груди руками, закрытыми навек глазами, равнодушный к общему горю окружающих и к созданным его усилиями школам.

В. НАЗАРЬЕВ. Из весенних воспоминаний члена Симбирского уездного училищного совета. “Симбирские губернские ведомости”, 1894, 18 мая.

В день смерти отца Володя пришел за Дм. Ил. (Дмитрием Ильичем. — Сост.) к Яковлеву и повел его домой; по дороге осторожно, предварительно поговорив о тяжелой болезни отца и таким образом подготовив к тяжелому известию, сказал ему о смерти отца.

Записано со слов Дм. Ил. УЛЬЯНОВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

О смерти И. Н. (Ильи Николаевича. — Сост.) я узнала только на другой день утром. Весть эта, как громом, поразила меня, да, вероятно, и все учительство. Не вполне доверяя известию, я побежала к Ульяновым и увидела нашего дорогого директора лежащим в обычном вицмундире, спокойного и будто улыбающегося. Глядя на него, не верилось, что он мертв. Казалось, вот-вот он встанет, засмеется и скажет, что он пошутил. Я не помню, какое впечатление произвела его смерть па старших детей, помню только, что маленьких детей — Митю и Маню — старались удержать наверху. Но относительно Мити это плохо удавалось. Он то и дело сбегал вниз: очевидно, эта необычайная суматоха в доме, толпа народу, панихиды школьных законоучителей производили на него большое впечатление:

“А у нас уже 5-ую панихиду сегодня служат”, — объявил он.

Только живо запомнилась мне Мария Александровна, бледная, спокойная, без слез, без жалоб стоящая у гроба. Смерть И. Н. глубоко поразила меня...

Я не могла себе представить школу и работу в ней без И. Н.

В. В. КАШКАДАМОВА (Юбилейный сборник, стр. 40).

Вынос тела Ильи Николаевича и погребение происходили 15-го января. К 9-ти часам утра все сослуживцы покойного, учащие и учащиеся в городских народных училищах, все чтители его памяти и огромное число народа наполнили дом и улицу около квартиры покойного. Одним из учителей приходских училищ была сказана речь.

Затем началось печальное шествие. Гроб с останками покойного был принят на руки его вторым сыном (Владимиром), ближайшими сотрудниками и друзьями. Впереди процессии резко выдавались прекрасные венки, несомые учениками приходских училищ. Украшавшие их надписи ясно свидетельствовали о чувствах, питаемых к покойному его почитателями ^[14]...

При погребении было сказано много глубокопрочувствованных слов.

А. АМОСОВ. Илья Николаевич Ульянов. “Симбирские губернские ведомости”, 1886, 25 января.

Илью Николаевича Ульянова хоронили в ограде Покровского мужского монастыря, около каменной стены с южной стороны.

Перед тем, как опустить его в могилу, учителя городских школ произносили речи.

Учителя искренно оплакивали его, уважаемого и любимого своего начальника и руководителя в педагогическом деле.

Для них смерть Ильи Николаевича была большой скорбью — все сознавали, что лишились не только справедливого начальника, но и гуманнейшего человека-педагога.

Воспоминания В. НИКИФОРИЕВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

...Много искренних сожалений на похоронах было высказано по адресу почившего народного деятеля и педагога. В волжских газетах, в связи с его кончиной, Пыли помещены сочувственные статьи. Присылались телеграммы.

Запись воспоминаний И. Я. ЯКОВЛЕВА, сделанная А. В. Жиркевичем. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Его Превосходительству Господину попечителю Казанского Учебного Округа, Тайному Советнику Порфирию Николаевичу Масленникову

Вдовы Действительного Статского Советника Марьи Ульяновой

ПРОШЕНИЕ.

Муж мой Илья Николаевич Ульянов, состоявший свыше тридцати лет на учебной службе, в том числе более десяти — Директором народных училищ Симбирской губернии, умер 12 января сего 1886 года, и я осталась без всяких средств с четверыми малолетними детьми, воспитывающимися в гимназиях, и с двоими взрослыми, но обучающимися в высших учебных заведениях, всех их я должна содержать. Хотя мой муж и заслужил пенсию, но я еще ее не получаю, поэтому осмеливаюсь почтительнейше просить Ваше Превосходительство, не признаете ли возможным исходатайствовать мне с детьми единовременное пособие. Г. Симбирск, 17 апреля 1886 года.

Вдова Действительного Статского Советника

М. Ульянова.

Прошение М. А. УЛЬЯНОВОЙ об исходатайствовании единовременного пособия.

Исторический архив Татарской АССР.

Осмеливаюсь еще раз обратиться к Вам с покорнейшей просьбой моей, изложенной в прошении к Вашему Превосходительству от 17-го сего апреля, об исходатайствовании мне единовременного пособия.

Пенсия, к которой я с детьми моими представлена за службу покойного мужа моего, получится вероятно не скоро, а между тем нужно жить, уплачивать деньги, занятые на погребение мужа, воспитывать детей, содержать в Петербурге дочь на педагогических курсах ^[15] и старшего сына, который окончил курс в Симбирской гимназии, получил золотую медаль и теперь находится в Петербургском университете, на 3-м курсе факультета естественных наук, занимается успешно и удостоен золотой медали за представленное им сочинение. Я надеюсь, что он, с помощью Божией, будет опорой мне и меньшим братьям и сестрам своим, но в настоящее время он, как и остальные дети, еще нуждается в моей помощи, ему необходимы средства, чтобы учиться и окончить курс, и вот за этой-то помощью я обращаюсь к Вам, как доброму и заботливому начальнику моего покойного мужа. Служба его Вам известна и, я уверена, оценена по заслугам; в память этой слишком 30-ти-летней службы отца, я прошу Вас не отказать в возможно скорой помощи осиротелой семье его ^[16].

М. А. УЛЬЯНОВА—П. Н. МАСЛЕННИКОВУ, 24 апреля 1886 г. Исторический архив Татарской АССР.

После смерти отца мы жили в одной половине — той, которая к Свияге. Дверь в комнату, где сейчас портретная, была заделана досками. У постояльца и у нас были отдельные парадные входы. Сначала в той половине, которая к Волге, жил молодой врач. Он жил недолго (несколько месяцев), а потом квартиру сдали присяжному поверенному Багряновскому.

В маминой комнате жили мы с Володей, а мама жила наверху в комнате Анны Ильиничны.

Володина кровать стояла на месте, где сейчас стоит комод, а моя около двери в портретную комнату. Между моей и Володиной кроватью стоял комод. Около двери в столовую стоял шкаф с книгами (классиками). В углу на месте гардероба стоял письменный стол и около него два стула для меня и для Володи.

В столовую проходили через дверь в прихожую. Полотняная занавеска была убрана. Окно на лето затягивалось металлической сеткой.

В этой комнате мы жили с Володей зиму 1886 — 87 года и лето 1887 г. до июня месяца, когда мы уехали в Казань.

Д.И. УЛЬЯНОВ в записи А. Каверзиной. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

Александр Ильич был в то время в Петербурге ^[17]. Володя остался старшим сыном в семье, и он выказал, несмотря на свою молодость, много внимательности по отношению к матери, много старания помочь ей в нахлынувших на нее новых заботах.

Этой зимой я осталась дольше в Симбирске, где смерть отца застала меня во время рождественских каникул. Мне надо было пройти латынь для курсов, и Володя, прекрасно знавший ее, взялся помогать мне. Помню, как хорошо он объяснял и какими живыми и интересными выходили у нас уроки.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 31.

...Все занятия пошли у меня особенно туго, и латынь не двигалась с места. Тогда Володя предложил помочь мне в этом, несмотря на то, что у него и у самого в предпоследнем классе гимназии было немало уроков и он занимался еще с учителем чувашской школы Охотниковым. Мальчик, которому не исполнилось еще 16 лет, взял на себя так легко и охотно эту новую обузу. И не только взял, — мало ли за что готова бывает взяться сгоряча молодежь, чтобы бросить при первом же затруднении, — а вел занятия очень серьезно и усидчиво и продолжал бы их, если бы я не уехала в марте в Петербург. И вел их так внимательно, с такой живостью и интересом, что вовлек скоро в “противную латынь” и меня. Пройти предстояло много, требовалось прочесть и перевести Юлия Цезаря, “О старости” (трактат написан Цицероном. — Сост.), а главное — знать и уметь объяснять все встречающиеся правила сложной латинской грамматики. Я испытывала, конечно, чувство неловкости, что не сумела преодолеть своего прорыва самостоятельно, а прибегла к помощи младшего брата, который сам-то умел работать без прорывов. Была тут, несомненно, и некоторая доза ложного самолюбия, что я стала заниматься под руководством младшего брата-гимназиста. Но занятия у нас пошли так оживленно, что скоро всякое чувство неловкости исчезло. Помню, что Володя отмечал для меня с увлечением некоторые красоты и особенности латинского стиля. Конечно, я слишком мало знала язык, чтобы уметь оценить их, и занятия сосредоточивались больше на объяснении разных грамматических форм, свойственных латинскому языку, как супинум, герундий и герундив (отглагольное прилагательное и существительное), и изобретенных для более легкого запоминания изречений и стихотворений, вроде (герундив):

Gutta cavat lapidem
Non vi sed saepe cadendo;
Sic homo sit docus
Non vi sed multo studendo.

Капля камень долбит
Не силой, а частым паденьем.
Так человек становится ученым
Не силой, а многим ученьем.

Помню, что я высказывала Володе сомнение, чтобы можно было пройти в такой короткий срок восьмилетний курс гимназии, но Володя успокаивал меня, говоря: “Ведь это в гимназиях, с бестолково поставленным преподаванием там, тратится на этот курс латыни 8 лет, — взрослый, сознательный человек вполне может пройти этот 8-логний курс в два года”... Очень оживленно, с большой любовью к делу шли у нас занятия. Это не был первый ученик, усердно вызубривший уроки, — это был скорее молодой лингвист, умевший находить особенности и красоты языка.

Так как вкус к языковедению был присущ и мне также, я была очень скоро покорена, и эти занятия, перемежаемые веселым смехом Володи, очень подвинули меня вперед. Я сдала весной успешно экзамен за три года...

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 14—15).

Володю Ульянова Яковлев хорошо помнил в разные возрасты его жизни, особенно, 16 — 17-летним юношей, когда черты лица его и фигура более или менее определились.

По словам Ивана Яковлевича, в этом возрасте юный Ульянов был небольшого роста, худощавого телосложения, с головой... обращавшей на себя внимание большим оригинальным лбом.

Запись воспоминаний И.Я. ЯКОВЛЕВА, сделанная А. В. Жиркевичем. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Уже в седьмом классе у Володи сильно изменился характер. Из живого и резвого мальчика он превратился в серьезного, задумчивого юношу, который иногда мог резко и зло ответить товарищу, высмеять его поведение, но и горячо заступиться за него, если было надо. По прежнему Володя много времени проводил в нашей компании, но не был таким веселым, как раньше.

Мы все очень любили катание на лодках по Волге и по Свияге. Часто ездили весной на песчаные волжские острова и там удили рыбу. Один раз перед летними каникулами, после экзаменов, Ульянов позвал Костю Сердюкова и меня покататься на лодке. Володина мать снабдила нас бутербродами и просила Володю не задерживаться на реке до глубокой ночи.

Ульянов, оказывается, уже заранее подрядил лодку с якорем, подготовил удочки и все необходимое для рыбной ловли.

Бегом спустились мы садами к Волге. Это был теплый день в конце мая. На пристани царило большое оживление, грузили баржи с хлебом. По узким мосткам с пристани на баржу носили грузчики мешки с зерном. Низко сгибаясь под тяжелой ношей, они обливались потом и тяжело дышали.

— Эй, здорово, паренек! — крикнул вдруг один рабочий, обращаясь к Володе.
— Здорово! — ответил Ульянов.
— За рыбкой приехал? Ну, бог тебе в помощь! — говорил ласково грузчик, пока мы усаживались в лодке и разбирали удочки.

Это был один из многих знакомых Ульянова, с которыми Володя любил разговаривать на пристани. Его все интересовало, и он часами мог сидеть с незнакомыми людьми, расспрашивая их о работе и жизни.

Иногда, встретив на пристани татарина, он, заведя с ним разговор, спрашивал, как будет то или иное слово по-татарски. Помню, что один раз мы встретили грузчика, который был родом из Персии и едва-едва говорил по-русски. Володя часа два расспрашивал его о Персии, о его жизни и о том, как в Персии разводят шелковичного червя.

Мы все удивлялись его любознательности. Забыв о времени, Ульянов с одинаковым удовольствием разговаривал с грузчиками, матросами и крестьянами.

— Что ты находишь в этих разговорах? — иногда спрашивал я.

— Разве ты не понимаешь, как это интересно? — отвечал Ульянов.

Как-то раз мы опять втроем собрались на рыбную ловлю и даже обещали Володиной матери привезти для ухи рыбы.

Переплыв в лодке на другой берег Волги и выбрав там в тихой заводи удобное место, мы бросили якорь. Но рыбы поймали мало, не пришлось даже сварить уху на костре, как это любил делать Володя. Случилось это потому, что мы в тот раз не могли долго молча и неподвижно сидеть на одном месте. Нам больно хотелось говорить и спорить, купаться и плавать, чем спокойно ждать, пока клюнет рыба. Нагулявшись, мы отправились в ближнее село, которое славилось своими ягодными садами, но ягоды еще не поспели, и мы, наевшись деревенского ситного хлеба с молоком, сели в лодку и долго катались по Волге, качаясь на волнах, поднятых пассажирским или буксирным пароходом. Мимо нас проплывали баржи с разными грузами и длинные караваны плотов. На одном из них горел костер. Вокруг костра сидели рабочие: одни курили, другие плели лапти, кто-то бренчал на балалайке. А издали, с другого плота, доносилась заунывная русская песня и плач ребенка.

Володя захотел непременно пристать к этому плоту, посидеть у костра и поговорить с рабочими. Он хотел знать, откуда идет плот, где они пристанут, чем и как живут.

Пока мы догоняли плот, приставали к нему и устраивались у костра, небо совсем заволокло тучами. Мы только успели разговориться, как пошел дождь. Плоты далеко уже отошли от Симбирска, когда мы отвязали лодку и поплыли обратно под проливным дождем. Вымокнув до нитки, мы только ночью вернулись в город.

Поднимаясь в гору, Володя все время беспокоился, что доставил лишнее волнение матери своим опозданием.

Д.М. АНДРЕЕВ, стр. 12—13.

Летом 1886 года Владимир Ильич много сражался в шахматы со старшим братом Александром. Они объявили между собой матч. Каковы были условия матча и результаты его, я, к сожалению, не помню. Борьба была ожесточенная, оба молча сидели, часами не отрываясь от шахматной доски. Для меня тогда их игра была совершенно непонятна, слишком трудна, к тому же у них за игрой не было ни споров, ни азарта, что могло бы привлечь малейшее внимание, ни даже каких-нибудь разговоров.

О силе их игры в то время можно судить отчасти по следующему факту. Тем же летом Александр Ильич, живя в Кокушкине, Казанской губернии, с успехом играл, “не глядя на доску”, с игроком, которому тогдашняя первая категория в Казани давала ладью вперед. Интересно, что одновременно с этой шахматной партией “не глядя” Александр Ильич играл на биллиарде в пять шаров и вел счет своим очкам.

Во время своего состязания братья играли только по вечерам. Несмотря на то, что это было в каникулярное время, когда оба они были свободны, я не помню ни одного случая, чтобы они играли в шахматы до обеда. Утренние часы посвящались серьезным занятиям. По-моему, этот факт чрезвычайно показателен и характерен для них обоих, особенно если вспомнить, что старшему было 20 лет, а Владимиру Ильичу всего 16.

В это лето, первое после смерти отца, мы занимали одну половину нашего дома (по Московской улице), ту, которая к Свияге, другая же, к центру города, сдавалась квартирантам. Там внизу, в маленькой комнатке, обращенной во двор, и происходило обычно шахматное состязание между старшими братьями.

Вспоминаю, между прочим, такой случай: они сосредоточенно сидели в этой комнате за шахматной доской, освещенной лампой, окно было открыто, но засетчено проволочной сеткой. Мы, ребята, играли на дворе и в освещенное окно видели неподвижные и молчаливые фигуры шахматистов. Одна девочка, дет двенадцати, подбежала к окну и крикнула: “Сидят, как каторжники за решеткой”... Братья быстро обернулись к окну и серьезно посмотрели вслед за убегавшей проказницей. Настоящей железной решетки они еще не знали, но, должно быть, она уже чувствовалась ими, как что-то неминуемое и совершенно неизбежное в те времена.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 63).

Последнее лето, когда он (Александр Ильич. — Сост.) приезжал домой, он готовился к диссертации о кольчатых червях и все время работал с микроскопом. Чтобы использовать максимум света, он вставал на заре и тотчас же брался за работу. “Нет, не выйдет из брата революционера, подумал я тогда, — рассказывал Владимир Ильич, - революционер не может уделять столько времени исследованию кольчатых червей”. Скоро он увидел, как он ошибся.

Н.К. КРУПСКАЯ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 73).

Втягиваясь в революционную работу, конспирируя даже от Анны Ильиничны, он (Александр Ильич — Сост.)в последнее лето, приехав домой, ничего не говорил о ней никому. А Ильичу ужасно хотелось с кем-нибудь поговорить о тех мыслях, которые зародились у него. В гимназии он не находил никого, с кем бы можно было поговорить об этом. Он рассказывал как-то показалось ему, что один из его одноклассников революционно настроен, решил поговорить с ним, сговорились идти на Свиягу. Но разговор не состоялся. Гимназист начал говорить о выборе профессии, говорил о том, что надо выбрать ту профессию, которая поможет лучше устроиться, сделать карьеру. Ильич рассказывал: “Подумал я: карьерист какой-то, а не революционер” — и не стал с ним ни о чем говорить.

Н.К. КРУПСКАЯ (Воспоминания родных о В. И. Ленине. М., 1955, стр. 183).

В 8-м классе нам предстояло держать трудные экзамены по математике, и мы просили Ильича помочь нам. Собирались человек 5 — 6 в классе и с помощью Ульянова решали трудные задачи.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

Он (Владимир Ильич. — Сост.) любил заниматься математикой и мог без затруднения решать задачи из сборника задач, предлагавшихся в то время на аттестат зрелости. Благодаря Вл. Ильичу образовался кружок любителей математики, и занятия по этому предмету пошли успешно, тем более, что преподаватель математики Федотченко не умел заинтересовать нас своим пассивным методом преподавания, сообщая на уроках лишь одну теорию без решения задач. Под руководством Вл. Ильича была проделана масса трудных задач, и в результате оканчивающие курс гимназии в 1887 году решили задачи, присланные из управления Казанского учебного округа для экзамена на аттестат зрелости.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Вл[адимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

И.Я. Яковлев, сообщив Володе Ульянову о бедственном положении выдающегося молодого человека из народа, предложил ему сделать доброе дело — заниматься с Охотниковым по языкам, предупредив его, что тот заплатить ему за его труды не в состоянии. Ульянов согласился заниматься с Охотниковым даром, около 1¹/2 лет давал ему уроки и успешно подготовил его к экзамену...

Будучи преподавателем в чувашской школе, Охотников женился на учительнице женского отделения этой школы.

Володя Ульянов бывал у молодой четы, приходя на уроки к Охотникову, вместе навещал и детей Яковлева.

Запись воспоминаний И. Я. ЯКОВЛЕВА, сделанная А. В. Жиркевичем. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Учитель этот (Охотников. — Сост.) был чувашин родом, преподававший в чувашской школе. У него были большие способности к математике. Он прошел ее самостоятельно за гимназический курс; ему хотелось заниматься ею и дальше. Но для поступления и университет надо было сдать экзамен за гимназию по всем предметам и по древним языкам.

Конечно, для чувашина, плохо знавшего русский язык, это было нелегко, к тому же способности у него к языкам и общественным наукам были далеко не блестящи. И все же Володя, которому близкий знакомый нашей семьи, инспектор чувашской школы Яковлев, предложил заниматься с Охотниковым и подготовить его к экзамену, взялся и подготовил своего ученика к полтора-два года, несмотря на свои собственные занятия в двух последних классах. И Охотников сдал к один год с Володей экзамен при гимназии и поступил в университет. Надо добавить еще, что занимался Володя со своим учеником бесплатно.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 32.

...Охотников должен был в неделю три раза по вечерам ходить к нему (то-есть к Владимиру Ильичу. — Сост.) на дом. Сам же В. И. Ульянов к Охотникову ходил очень редко.

Зиму 1886 — 87 учебного года Охотникову пришлось работать в высшей степени напряженно, при его слабом физическом сложении: до обеда он давал уроки по математике в классах, по вечерам через день ходил на уроки к Вл. Ильичу, который задавал ему работу и на дом. В другие дни по вечерам мы с ним вместе работали по подготовке по истории, географии, космографии и по истории русской литературы в объеме гимназического курса. Откровенно должен сказать, что по этим предметам наша совместная работа бывала подчас не по силам нам. В этих случаях мой коллега всегда прибегал к помощи Вл. Ильича, и последний с великой охотой приходил на помощь и для нас Гордиев узел не разрубал, а распутывал. Иногда во время занятий становились в тупик, и тут же Охотников со сторожем, а больше с учениками посылал к Вл. Ильичу Ульянову записки с просьбою разъяснить трудные для нас места из учебников. Посланный иногда возвращался с ответной запиской с разъяснением, или же обратно приносил записки, говоря, что Ульянова не застал дома. Чтобы не быть голословным, приведу текст одной такой записки, случайно сохранившейся в моей книге, учебнике по всеобщей истории Иловайского: “26 апреля 1887 г. В. И.! § 30 (из истории средних веков). Борьба Вельфов (гвельфов. — Сост.) и Гибелинов ^[18]. К какой партии из них принадлежали Генрих Гордый и Конрад III? Н. Охотников”. Записка без ответа, не заставшая дома адресата. В этих случаях Охотников уже получал от него разъяснения лично, когда являлся к нему на урок.

Охотников был в высшей степени высокого мнения о Вл. И. Ульянове и говорил, что на всякие недоуменные вопросы по всем предметам дает точные, определенные, ясные ответы. Занятия с Ульяновым у Охотникова были настолько плодотворны, что он решил весной вместе с ним в VIII классе держать экзамен на аттестат зрелости...

У Охотиикова остались самые теплые, сердечные чувства признательности к Вл. Ильичу Ульянову.

Всегда он говорил о нем, как о человеке с высоким авторитетом, хотя сам был лет на 7 — 8 старше его...

Его (Владимира Ильича.—Сост.), несомненно, занимала идейная сторона дела: хотел он вывести на путь к высшему образованию человека из крестьянской, трудовой среды и при том инородца-чувашина, который затем мог быть полезным и нужным руководителем своих соплеменников. Приятно вспомнить нам, чувашам, что Вл. Ильич Ульянов в лице Охотникова в ранние свои годы имел соприкосновение к делу образования чувашей...

Воспоминания В. НИКИФОРИЕВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

Вл. Ил. (Владимир Ильич. — Сост.) проявил блестящие способности в изучении русского языка и словесности: лучшие домашние и классные письменные работы по словесности принадлежали ему; сочинения отличались не только логикой изложения, глубиною содержания, но и художественным творчеством ^[19].

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Владимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В.И. Ленина в Ульяновске.

Он (Владимир Ильич. — Сост.) не ограничивался учебниками и рассказами учителя, чтобы написать сочинение, а брал книги из библиотеки, и сочинения его получались обстоятельные, тема была очень хорошо разработана и изложена хорошим литературным языком. Директор гимназии, преподававший в старшем классе словесность, очень любил Володю, хвалил постоянно его работы и ставил ему лучшие отметки.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 26.

Когда задавали на дом сочинения, он (Владимир Ильич. — Сост.) никогда не писал их накануне подачи, наспех, просиживая из-за этого ночь, как это делало большинство его товарищей-гимназистов. Наоборот, как только объявлялась тема и назначался для написания срок, обычно двухнедельный, Владимир Ильич сразу брался за работу. Он составлял на четвертушке бумаги план сочинения с введением и заключением. Затем брал лист бумаги, складывал его пополам в длину и на левых полосах листа набрасывал черновик, проставляя буквы и цифры согласно составленному плану. Правые полосы листа или широкие поля оставались чистыми. На них в последующие дни он вносил дополнения, пояснения, поправки, а также ссылки на литературу — смотри там-то, страница такая-то.

Постепенно, день за днем, правые полосы листа первоначального черновика испещрялись целым рядом пометок, поправок, ссылок и т. д. Затем, незадолго до срока подачи сочинения, он брал чистые листы бумаги и писал все сочинение начерно, справляясь со своими пометками в различных книгах, которые у него уже были припасены заранее. Теперь ему оставалось только взять чистую тетрадь и переписать чернилами набело вполне обработанное и готовое сочинение...

Мне, мальчику 12—13 лет, очень нравилось следить за тем, как Владимир Ильич пишет сочинения; я пробирался в его отсутствие к первому листу черновика и удивлялся, как быстро первая половина листа заполнялась все новыми и новыми строчками.

Преподавателем словесности у Владимира Ильича и ближайшим оценщиком его сочинений был тогдашний директор Симбирской гимназии Федор Михайлович Керенский, отец известного эсера. Тот восхищался сочинениями Владимира Ильича и очень часто ставил ему не просто пять, а пять с плюсом. Не раз он говорил нашей матери, что ему особенно нравится в сочинениях Владимира Ильича продуманная система, обилие мыслей при сжатости, ясности и простоте положения...

В своих ученических сочинениях (уже тогда) Владимир Ильич придерживался хорошего правила древних: чтобы мыслям было просторно, а словам тесно.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания родных о В. И. Ленине. М., 1955, стр. 83—84).

В одном классном сочинении, заданном 15 апреля 1887 г. ученикам 8-го класса на тему “Причины благосостояния народной жизни”, Ильич высказал мысль, что капиталистический строй угнетает трудящихся. Возвращая это сочинение, директор гимназии Керенский стал выговаривать Ильичу за то, что он говорил в сочинении об угнетенных массах, советуя ему “не вдаваться в политиканство”.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

... Осенью, уже после отъезда Саши, если верить воспоминаниям одного из товарищей Володи ^[20], они начали вдвоем переводить с немецкого “Капитал” Маркса. Работа эта прекратилась на первых же страницах, чего и следовало ожидать: где же было зеленым гимназистам выполнить такое предприятие?

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 96—97).

Чрезвычайно работоспособный и любознательный, он (Владимир Ильич. — Сост.) уже в последнем классе гимназии тяготел к изучению экономических и общественных вопросов...

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Владимира] Ильича Ульянова-Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

В 1887 году, когда Володя был в последнем классе, нашу семью постигло другое тяжелое несчастье: за участие в покушении на царя Александра III был арестован Александр Ильич в Петербурге.

Владимиру Ильичу пришлось тогда первому услышать это тяжелое известие и подготовить к нему мать.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 32.

В марте 1887 г. я получила письмо от родственницы Марьи Александровны — Песковской ^[21], в котором она сообщала о событии в Петербурге, об участии Александра в заговоре, об аресте его и Анны Ильиничны, и просила известить об этом Марью Александровну, предварительно подготовивши ее. По получении письма, я тотчас же послала в гимназию за Володей, который был тогда в последнем, восьмом, классе, чтобы посоветоваться с ним. Я сообщила ему содержание письма и дала его прочитать.

Крепко сдвинулись брови Ильича, он долго молчал. Передо мной сидел уже не прежний бесшабашный, жизнерадостный мальчик, а взрослый человек, глубоко задумавшийся над важным вопросом: “А ведь дело-то серьезное”, — сказал он, — “может плохо кончиться для Саши”.

Решено было, чтоб он предварительно сообщил Марии Александровне о полученном мною письме, не упоминая, насколько замешан в этом Александр. “Вечером я приду, и мы постараемся сообщить Марье Александровне обо всем”. Но не прошло и часу после его ухода, является Марья Александровна, бледная, серьезная, готовая принять и это новое горе на свои слабые плечи.

“Дайте мне письмо”, — серьезно проговорила она. О подготовлении и предварительных разговорах не могло быть и речи. Я дала ей письмо. Она прочитала. “Я сегодня уеду; навещайте, пожалуйста, без меня детей”, — вот все, что она сказала, и ушла.

Перед отъездом Марья Александровна ровным, спокойным голосом делала распоряжения, давала наставления прислуге и Владимиру Ильичу, как старшему из оставшихся.

После отъезда Марьи Александровны я часто заходила к Ульяновым.

Володя большею частью был суров и молчалив, сидел у себя в комнате, и только когда приходил к младшим сестрам и брату, по прежнему шутил и занимал их, устраивая для них игрушки, играя с ними в лото, давая решать разные ребусы и шарады.

Когда приходилось говорить с ним о брате, он повторял: “Значит, он должен был поступить так, — он не мог поступить иначе”.

В. В. КАШКАДАМОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 274).

Страстно любивший свою науку, талантливый и очень знающий естественник, которого прочили в профессора, он (Александр Ильич. — Сост.) уже на третьем курсе был награжден за свою работу по зоологии золотой медалью, а на четвертом курсе, 20 лет, вступил в террористический кружок, состоявший почти исключительно из студентов и главным образом из естественников, которые, проходя основательно химию, научились изготовлять динамит. Александр Ильич взялся помогать в приготовлении динамита и выделке бомб, а когда пришлось, вследствие отъезда двоих из участников, взял на себя .руководство покушением и выступал на суде безбоязненно с изложением своих взглядов. Как он, так и его ближайшие соучастники — Лукашевич ^[22], Шевырев ^[23], Осипанов ^[24] — говорили, что только вследствие полной невозможности распространять свои взгляды путем устного и письменного слова взялись они за террор...

Только невозможность борьбы другими способами толкнула его (Александра Ильича. — Сост.) на террор.

Александр Ильич, как и некоторые другие члены его кружка и вообще студенты его времени, вел занятия с рабочими. Он вел лично не один кружок, а, кроме того, направлял товарищей и в другие кружки. Одно время он считал даже, что имеет связи со всем Васильевским островом... Он был уже хорошо знаком с Марксом, перевел даже сам и готовил к изданию одно его сочинение...

Он не разделял уже взглядов народников на самостоятельное значение пашей общины, на то, что она может перейти непосредственно в социалистический строй, и народником себя уже не считал. Разделяя в общем взгляды Маркса, он и его товарищи не отошли еще, как и вся молодежь того времени, от народовольческих идей, они не видели вследствие особенного положения России возможности применять в ней практически социал-демократическое учение, хотя и считали социал-демократов своими ближайшими товарищами, как высказался в своей программе А.И. Уже не называя себя народовольцами, они взяли лишь название террористической фракции партии “Народная воля” именно затем, чтобы показать в данное время свое согласие с необходимостью террористической деятельности, и, откладывая более подробное обсуждение программных разногласий, они стояли в то время как бы на перепутьи между народовольцами и социал-демократами. Об этом говорит и составленная Александром Ильичей программа их фракции, которая не была еще напечатана и не попала к жандармам и в черновике. Но Александр Ильич гам предложил восстановить ее по памяти в Петропавловской крепости ^[25], несомненно отягощая этим свое положение. Но благодаря этому она дошла до нас к бумагах департамента полиции, и мы имеем теперь ясное представление о том, чем являлась идейно эта группа, и имеем псе основания полагать, что и они, как многие из их тогдашних единомышленников, определились бы, если бы остались живы, в скором времени как революционные социал-демократы.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове. Предисловие. М.—Л., 1931, стр. 11, 12, 13.

...Мне, одному из первых, принадлежит мысль образовать террористическую группу, и я принимал самое деятельное участие в ее организации, в смысле доставания денег, подыскания людей, квартир и пр.

Что же касается до моего нравственного и интеллектуального участия в этом деле, то оно было полное, т. е. все то, которое дозволяли мне мои способности и сила моих знаний и убеждений ^[26].

Александр УЛЬЯНОВ. Показание на процессе 20— 21 марта 1887 года. Первое марта 1887 г. М. — Л., 1927, стр. 373.

Покушение, как известно, окончилось неудачей. Три раза выходившим на Невский метальщикам и сигнальщикам не пришлось встретить царя, и они были арестованы. Привлеченные к делу в самое последнее время, сигнальщики Канчер и Горкун не выдержали перед угрозой смертной казни и рассказали на допросах все, что знали. На основании их показаний были взяты и руководители: Ульянов, Лукашевич и Шевырев. После отъезда Шевырева и Говорухина ^[27] на Ульянова легла главная работа: он оказался наиболее на виду, как главный руководитель покушения, о нем было известно более, чем о других. И Александр Ильич, видя по предъявленным ему показаниям Горкуна и Канчера, что дело открыто, признал свое участие в нем... Он указал вполне точно и правдиво те части работы, которые он выполнял, принципиальные мотивы, толкнувшие его на террор. Добровольно уточняя свою роль в деле, он этим даже отягчал свое положение...

Александр Ильич видел, что при данном составе подсудимых он один может — а, следовательно, должен — выступить с принципиальной речью, с обоснованием взглядов всей группы, мотивов, приведших ее к террору. Поэтому он отказался от защитника и вместо защитительной произнес речь, поясняющую, что побудило его пойти на покушение против царя.

“Речь эта, — говорит его сопроцессник Новорусский ^[28], — изложенная в правительственном стенографическом отчете в сокращении, лишь в очень слабой степени может передать то впечатление, какое получили мы, слушавшие ее”.

А в одном из нелегальных изданий того времени говорится:

“Речь, произнесенная Ульяновым, произвела очень сильное впечатление, ее сравнивают с речью Желябова”.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове. Предисловие. М. — Л., 1931, стр. 14—15.

Я могу отнести к своей ранней молодости то смутное чувство недовольства общим строем, которое, все более и более проникая в сознание, привело меня с убеждениям, которые руководили мною в настоящем случае. Но только после изучения общественных и экономических наук это убеждение в ненормальности существующего строя вполне во мне укрепилось, исмутные мечтания о свободе, равенстве и братстве вылились для меня в строго научные и именно социалистические формы. Я понял, что изменение общественного строя не только, возможно, но даже неизбежно. Каждая страна развивается стихийно по определенным законам, проходит через строго определенные фазы и неизбежно должна прийти к общественной организации. Это есть неизбежный результат существующего строя и тех противоречий, которые в нем включаются. Но если развитие народной жизни совершается стихийно, то, следовательно, отдельные личности ничего но могут изменить в ней и только умственными силами они могут служить идеалу, внося свет в сознание того общества, которому суждено иметь влияние на изменение общественной жизни. Есть только один правильный путь развития — это путь слова и печати, научной печатной пропаганды, потому что всякое изменение общественного строя является как результат изменения сознания в обществе. Это положение вполне ясно сформулировано в программе террористической фракции партии “Народной воли”... Таким образом, я убедился, что единственный правильный путь воздействия на общественную жизнь есть путь пропаганды пером и словом. Но по мере того, как теоретические размышления приводили меня все к этому выводу, жизнь показывала самым наглядным образом, что при существующих условиях таким путем идти невозможно. При отношении правительства к умственной жизни, которое у нас существует, невозможна не только социалистическая пропаганда, но даже общекультурная; даже научная разработка вопросов в высшей степени затруднительна...

Наша интеллигенция настолько слаба физически и не организована, что в настоящее время не может вступать в открытую борьбу, и только в террористической форме может защищать свое право на мысль и на интеллектуальное участие в общественной жизни. Террор есть та форма борьбы, которая создана XIX столетием, есть та единственная форма защиты, к которой может прибегнуть меньшинство, сильное только духовной силой и сознанием своей правоты против сознания физической силы большинства. Русское общество как раз в таких условиях, что только в таких поединках с правительством оно может защищать свои права... Конечно, террор не есть организованное орудие борьбы интеллигенции. Это есть лишь стихийная форма, происходящая оттого, что недовольство в отдельных личностях доходит до крайнего проявления. С этой точки зрения это есть выражение народной борьбы, пока потребность не получила нравственного удовлетворения. Таким образом, эта борьба не только возможна, но она и не будет чем-нибудь новым, приносимым обществу извне: она будет выражать собою только тот разлад, который дает сама жизнь, реализуя ее в террористический факт... Реакция действует угнетающим образом на большинство; но меньшинству интеллигенции, отнимая у него последнюю возможность правильной деятельности, правительство указывает на тот единственный путь, который остается революционерам, и действует при этом не только на ум, но и на чувство. Среди русского народа всегда найдется десяток людей, которые настолько преданы своим идеям и настолько горячо чувствуют несчастье своей родины, что для них не составляет жертвы умереть за свое дело. Таких людей нельзя запугать чем-нибудь... Если мне удалось доказать, что террор есть естественный продукт существующего строя, то он будет продолжаться...

Все это я говорил не с целью оправдать свой поступок с нравственной точки зрения и доказать политическую его целесообразность. Я хотел доказать, что это неизбежный результат существующих условий, существующих противоречий жизни. Известно, что у нас дается возможность развивать умственные силы, но не дается возможности употреблять их на служение родине.

Александр УЛЬЯНОВ. Речь на процессе 18 апреля 1887 года. Первое марта 1887 г. М. — Л., 1927, стр. 289, 290, 291 — 292, 293.

... То, что дошло до нас об этом негласно происходившем в крепких застенках самодержавия процессе, показывает нам хотя теперь основные мотивы и убеждения Александра Ильича, его принципиальную чистоту, отсутствие каких-либо личных побуждений; и теперь, через грань... десятилетий, раскрывается перед нами то, что руководило лучшими представителями тогдашней молодежи, что давало ей силы, прощаясь с только начавшейся жизнью, идти на муки, на смерть, да еще при полной безнадежности какого-либо результата от этой жертвы на ближайшее время. Не только ничего в оправдание себя он не произнес, но он брал им себя, где мог, вину других...

А кроме того, Александр Ильич, как всякий убежденный революционер, старался использовать всякий суд, чтобы выяснить свои взгляды, мотивы своих поступков...

И действительно, кое-что из речи Александра Ильича, из его поведения и выступлений на суде просочилось еще и тогда, окружив его личность ореолом, и передавалось устно, служа примером для молодежи.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове. Предисловие. М.— Л., 1931, стр. 17—18.

На суде я уже видел его совершенно спокойным, как бывало на студенческих собраниях. Решение, последнее и бесповоротное, было принято.

Ясным подтверждением этого, а равно характеристикой личности Александра Ильича служат его слова, которые ему удалось шепнуть Лукашевичу на суде: “Если вам будет нужно, говорите на меня”.

Это желание принять на себя вину другого сквозило так явно во всех его показаниях до суда и на суде, что даже прокурор (Н.А. Неклюдов. — Сост.) стал недоверчиво относиться к ним. И в своей обвинительной речи, разграничивая то, что совершил каждый подсудимый, он определенно подчеркнул:

— Ульянов приписывает себе много такого, чего он в действительности не совершал.

В тоне, каким это было сказано, не чувствовалось ни малейшего упрека в том, что Александр Ильич возвеличивает себя, старается казаться больше того, что он есть, или заботится о том, чтобы он другим казался выше и значительнее, чем он был на самом деле. Ему была совершенно чужда какая бы то ни было рисовка, похвальба и т. д... Это была редкая натура, от которой даже на людей других убеждений веяло чистотой, благородством и моральностью его побуждений.

М. В. НОВОРУССКИИ (“А. И. Ульянов”, стр. 207).

На суде он (Александр Ильич. — Сост.) говорил так, когда его спросили: “Почему же вы не бежали за границу?” — “Я не хотел бежать, я хотел лучше умереть за свою родину”. На суде он выказал себя тем, что он есть. Он приковал к себе все внимание публики и суда. Но он не успел себя проявить тем, чем он мог быть.

О. М. ГОВОРУХИН (“А. И. Ульянов”, стр. 223).

Мать рассказывала мне, что пошла на одно заседание суда. Близким родственникам предоставлялось это право. Как раз на этом заседании выступал со своей защитительной речью Александр Ильич. Мать передавала:

— Я удивилась, как хорошо говорил Саша: так убедительно, так красноречиво. Я не думала, что он может говорить так. Но мне было так безумно тяжело слушать его, что я не могла досидеть до конца его речи и должна была выйти из зала.

Рассказывала она и о своих свиданиях с Сашей. На первом из них ^[29] он плакал в обнимал ее колени, прося простить причиняемое ей горе; он говорил, что, кроме долга перед семьей, у него есть долг и перед родиной. Он рисовал ей бесправное, задавленное положение родины и указывал, что долг каждого честного человека бороться за освобождение ее.

— Да, но эти средства так ужасны, — возразила мать.

— Что же делать, если других нет, мама, — ответил он.

Он очень старался на этом и на следующих свиданиях примирить мать с ожидавшей его участью.

— Надо примириться, мама! — говорил он.

Он напоминал ей о меньших детях, о том, что следующие за ним брат и сестра кончают с золотыми медалями и будут утешением ей.

— Я хотел убить человека — значит, и меня могут убить, — сказал он на одном из свиданий.

После суда в доме предварительного заключения убитая горем мать долго убеждала и просила его подать прошение о помиловании.

— Не могу я сделать этого после всего, что я признал на суде, — ответил Саша, — ведь это было бы неискренно ^[30].

На этом свидании присутствовал некий молодой прокурор Князев, несколько раз отходивший к дверям и выходивший даже из камеры, чтобы дать матери возможность переговорить свободнее с сыном. При последних словах брата он обернулся и воскликнул:

— Прав он, прав!
— Слышишь, мама, что люди говорят! — заметил брат.
— У меня тогда просто руки опустились! — рассказывала мать.

Он говорил ей о Шлиссельбурге, единственно возможной для него замене смертной казни, об ужасе вечного заключения.

— Ведь там и книги дают только духовные; ведь этак до полного идиотизма дойдешь. Неужели ты бы этого желала для меня, мама?

Мать указывала, конечно, что он молод, что многое может измениться.

— Позвольте и мне присоединиться к словам вашей матушки, — вмешался в разговор присутствовавший в другой раз на свидании начальник дома предварительного заключения, — вы молоды, и ваши взгляды могут измениться.

Мать передавала, что Саша отвечал и ему так же твердо, но вместе с тем внимательно, как он относился ко всем людям.

Он говорил и матери на свиданиях в доме предварительного заключения, куда был переведен из Петропавловской крепости на время суда, что ему тут хорошо “и люди все тут такие симпатичные”.

Он просил мать на одном из свиданий выкупить его золотую университетскую медаль, заложенную за 100 рублей, продать ее — она стоила 130 рублей — и полученные таким образом 30 рублей отдать некому Тулинову, которому он остался должен эту сумму. Просил он также разыскать и вернуть две одолженные им редкие книги.

На вопрос матери на свидании после суда, нет ли у него какого-нибудь желания, которое она могла бы исполнить, Саша сказал, что хотел бы почитать Гейне. Мать затруднилась, где достать эту книгу ^[31]. Тогда достать ее брату взялся присутствовавший на свидании прокурор Князев.

Последнее свидание с братом мать имела в Петропавловской крепости. Она рассказывала мне о тягостной обстановке этого свидания за двумя решетками с расхаживающим между ними жандармом. Но она говорила также, что в этот раз она явилась повидать брата, окрыленная надеждой. Распространились слухи, что казни не будет, и материнское сердце, конечно, легко поверило им. Передать об этом при суровых условиях свидания она не могла, но, желая перелить в брата часть своей надежды и бодрости на все предстоящие ему испытания, она раза два повторила ему на прощание:

— Мужайся!

Так как надежды ее не сбылись, то вышло, что этим словом она простилась с ним, она проводила его на казнь.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове. М. — Л., 1931, стр. 140—144.

Дело Александра Ильича кончилось... очень серьезно. Он был признан одним из главных руководителей покушения, приговорен к смертной казни и казнен 8 мая 1887 года.

А. И. УЛЬЯНОВА. Детские и школьные годы Ильича, стр. 34.

Владимир Ильич с поразительной стойкостью перенес тогда этот кровавый акт царизма ^[32].

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

Это были (речь идет об Александре и Владимире Ульяновых. — Сост.), несомненно, очень яркие, каждая в своем роде, но совершенно различные индивидуальности. Обе они горели сильным революционным пламенем. Гибель старшего, любимого брата, несомненно, разожгла его ярче в душе младшего.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 98).

В начале июня 1887 г. я приехал в Симбирск, куда уже вернулась и Мария Александровна ^[33] с освобожденной из дома предварительного заключения дочерью Анной ^[34], ссылавшейся под надзор полиции в Казанскую губернию. Я встретил в полном сборе осиротевшую семью Ульяновых. Наравне с другими членами семьи, а может быть, и больше других, Владимир Ильич расспрашивал меня о последних днях моей совместной жизни с Александром, о допросах меня на предварительном следствии и на самом верховном суде, в особенности о впечатлении, какое произвел на меня Александр на скамье подсудимых. Обо всем этом он расспрашивал меня спокойно, даже слишком методично, но, видимо, не из простого любопытства. Его особенно интересовало революционное настроение брата.

Сам Владимир Ильич, которого я до того не видел 5 лет, произвел на меня тогда впечатление вполне уже сформировавшегося молодого человека, с серьезной теоретической подготовкой для занятий в высшем учебном заведении.

И. ЧЕБОТАРЕВ. Владимир и Александр. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Весной 1887 года мы получили известие о казни старшего брата. Особенно запечатлелось мне выражение лица Владимира Ильича в эту минуту, когда он сказал: “Нет, мы пойдем не таким путем. Не таким путем надо идти”. И вот с тех пор он стал подготовлять себя к тому пути, который он считал единственно правильным для освобождения России от ига царя и капитала.

Из речи М. И. УЛЬЯНОВОЙ на пленуме Московского Совета 7 февраля 1924 г. “Правда”, 1924, 8 февраля.

После казни Александра Ильича Владимир Ильич резко переменился. Он перестал шутить, редко смеялся и как-то сразу стал взрослым человеком. Только и отношениях с младшими детьми он остался прежним веселым и ласковым Володей...

Гимназическое начальство говорило гимназисту 8 класса Владимиру Ульянову:

— Вот ведь какой у тебя брат-то. Мы ему медаль дали, а он вон что наделал.

Владимир Ульянов на эти замечания упорно молчал.

Товарищи по гимназии тоже донимали его, но и с ними он не любил об этом говорить.

В. В. КАШКАДАМОВА. Семейство В. И. Ульянова-Ленина в Симбирске. “Бакинский рабочий”, 1926, 21 января.

Серьезность Володи была глубокая, внутренняя, совсем не напускная. В серьезности Володи не было никакой угрюмости или подавленности. У него появилась не наблюдавшаяся ранее сдержанность, я бы сказал — сознательная, волевая замкнутость. Особенно четко стала проступать черта тонкой иронии, выражавшаяся подчас только во взгляде сызбока, с прищуренным слегка глазом, и в оборотах речи...

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 59.

Я никогда не забуду теплого майского вечера накануне экзамена и моей случайной встречи с Володей на Венце.

После ужина в пансионе меня потянуло из душного помещения на воздух. Я вышел на улицу и привычной дорогой, распевая какую-то песню, отправился на Венец. Проходя мимо беседки, я увидел сосредоточенно смотревшего на заволжскую даль человека. Не обращая на него внимания, я продолжал идти и петь полным голосом.

— Что же ты не готовишься к экзаменам? — услышал я голос Володи.

Обрадовавшись этой встрече, я подошел к Володе и заметил, что он как-то особенно сосредоточен и грустен. Я сел рядом с ним и стал любоваться видом на Волгу. Володя молчал и порой тяжело вздыхал.

— Да что с тобой? — наконец спросил я.

Он повернул лицо в мою сторону, хотел что-то сказать, но промолчал и снова ушел в себя. Я подумал, что он горюет об отце или беспокоится о брате Александре, который, как мы знали, был арестован вместе с другими студентами в Петербурге. Я старался рассеять его тоску и беспокойство, но ничто не помогало. Я знал, что порой Володя бывает весел, а порой нелюдим и в такие минуты избегает разговоров с товарищами. Но вечер был такой тихий, что сама природа успокаивала и вызывала хорошее настроение. Я высказал эту мысль Володе. Тогда, помолчав немного, он сообщил мне, что 8 мая казнен его брат Александр.

Это известие ошеломило меня. Сгорбившись, сидел Володя на скамейке рядом со мной. Говорить от массы нахлынувших мыслей было невозможно. Долго сидели мы так и молчали. Наконец Володя встал, и, ничего не говоря, мы направились в город. Шли медленно. Я видел глубокое горе Володи и чувствовал твердую решимость, которой он как-то особенно был преисполнен теперь. Я невольно преклонялся перед его большой выдержкой и уменьем владеть собой.

Расставаясь, я крепко пожал Володину руку. Взглянув мне в глаза, он ответил на рукопожатие, быстро повернулся и пошел домой.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 14.

УЛЬЯНОВ ВЛАДИМИР

... Очень хорошо сдал экзамен и перешел в VIII-ой класс со второй наградой. Ученик весьма способный и усердный. В классе очень внимательный. Успешность его в среднем выводе 4⁸/₁₁. Поведения отличного. По болезни пропустил за первую четверть всего 10 уроков. Во вторую четверть по болезни пропущено 21 урок. Средняя успешность 4¹⁰/₁₁. Внимание, прилежание и поведение отметка — 5.

В третью четверть успехи, внимание, прилежание и поведение оценено баллом — 5.

По домашним обстоятельствам пропущено всего 30 уроков.

В четвертую четверть в успехах имеет по всем предметам отмотку — 5. По домашним обстоятельствам пропущено 11 уроком. В классе весьма внимателен и прилежен. Ведет сеобя отлично.

Выписка из “Кондуитного и квартирного списка учеников VIII класса Симбирской гимназии”. Дом-музей В.И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

Его Превосходительству Господину Директору Симбирской Классической Гимназии

Ученика VIII класса Симбирской
Классической Гимназии
Владимира Ульянова

ПРОШЕНИЕ.

Желая подвергнуться испытанию зрелости, имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство о допущении меня к оному. Симбирск. Апреля 18 дня 1887 года.

Ученик VIII класса Симбирской Гимназии

Владимир Ульянов.

В. И. УЛЬЯНОВ. Заявление директору Симбирской гимназии о допущении к испытанию зрелости.

“Молодая гвардия”, 1924, № 1, стр. 85.

ОБЩИЙ СПИСОК

лиц, имеющих подвергнуться испытанию зрелости в Симбирской гимназии в 1887 году.

ВЛАДИМИР УЛЬЯНОВ

Время рождения ....	10 апреля 1870 года.
Место рождения ....	Гор. Симбирск.
Вероисповедание ....	Православное.
Звание .......	Сын чиновника.
В каких учебных заведениях и сколько времени обучался ....	В Симбирской гимназии 8 лет.
Поведение ......	Отличное.
а) Исправность в посещении уроков ....	Весьма исправное.
б) Приготовление к урокам .......	Весьма аккуратное.
в) Исполнение письменных работ .....	Отлично усерден.
г) Относительно внимания в классе ...	Очень внимателен.
д) Интерес к учению ...	С любовью занимается всеми предметами и особенно древними языками.

УСПЕХИ В ПРЕДМЕТАХ ГИМНАЗИЧЕСКОГО КУРСА

Закон Божий ....	5	Русский язык и словесность ......	5
Логика ......	4	Латинский язык ...	5
Греческий язык ...	5	Математика ....	5
Физика и математическая география ...	5	История ......	5
География .....	5	Немецкий язык ...	5
Французский язык ...	5

Средний вывод из обязательных предметов — 4¹⁰/₁₁.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПЕДАГОГИЧЕСКОГО СОВЕТА
И ОСОБЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Допустить к испытанию зрелости.

Определение педагогического совета Симбирской гимназии о допущении В. И. Ульянова к испытанию зрелости. “Молодая гвардия”, 1924, № 1, стр. 86.

Расписание выпускных экзаменов в 1887 г., когда сдавал Владимир Ильич Ульянов-Ленин в Симбирской мужской гимназии.

I. Письменные:

5(17) мая — Словесность (сочинение).
7(19) ” —Латинский язык (перевод на русский яз.).
8(20) ” —Алгебра и Арифметика (2 задачи).
12(24) ” —Геометрия и Тригонометрия (2 задачи).
13 (25) ” —Греческий язык (перевод на русский яз.).

2. Устные:

22 мая (3 июня) — Русская и Всеобщая история.
27 ” (8 июня) — Закон Божий.
29 ” (10 июня)—Латинский язык.
1 (13 июня) —Греческий язык.
6 (18 июня)—Математика (Арифметика, Алгебра, Тригонометрия, Геометрия).

Воспоминания одноклассника В. И. Ленина М. Ф. КУЗНЕЦОВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Все темы по словесности (на выпускных экзаменах в 1887 году. — Сост.),четыре задачи по математике, тексты древних писателей для перевода их на русский язык составлены были комиссией профессуры Казанского университета при Управлении учебного округа в Казани, откуда все эти экзаменационные задания были присланы директору гимназии в отдельных конвертах по каждому предмету, скрепленных сургучными печатями канцелярией учебного округа. Каждый конверт вскрывался директором гимназии в день экзамена, на виду учеников и членов экзаменационной комиссии.

Ученики рассаживались в зале гимназии, каждый за отдельным столиком, без ящика, так что нельзя было пользоваться никакими книгами и словарями; приносить их на экзамены строго запрещалось. Каждому из нас давались “беловой” и “черновой” листы бумаги с печатями гимназии. На письменных испытаниях давалось только 6 часов, по истечении которых отбирались у всех работы. В[ладимир] Ильич сдавал письменные работы раньше всех и первым уходил с экзаменов, когда остальные ученики только еще приступали к переписке своих работ набело.

М.Ф. КУЗНЕЦОВ. Как сдавал выпускные экзамены В. И. Ленин в Симбирской классической гимназии. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Все мы страшно волновались. Только Владимир Ульянов, сидя за своим столиком, спокойно и неторопливо писал сочинение на тему “Царь Борис Годунов” по произведению А. С. Пушкина и решал задачи по математике, писал переводы с латинского и греческого языка на русский язык.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы Владимира Ильича Ленина. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

На устном экзамене по русской и всеобщей истории Владимир Ульянов смело и своеобразно рассказывал о борьбе плебеев против патрициев в древнем Риме, о крестьянских восстаниях в Германии 1525 года, о борьбе украинских казаков против польских панов в XVII веке под водительством Богдана Хмельницкого.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Юные годы Ильича. “Крестьянка”, 1940, № 7 — 8, стр. 14.

Список учеников VIII класса Симбирской гимназии
и посторонних лиц, подвергавшихся испытанию зрелости в 1887 году

По истории и географии

1. № Имена и фамилии экзаменующихся

УЛЬЯНОВ ВЛАДИМИР

2. Главнейшие вопросы, предложенные на экзамене

Борьба плебеев с патрициями. Воспитание детей в Риме. Богдан Хмельницкий и присоединение Малороссии. Федор Алексеевич. История южных славян н средние века. Разделение церквей. Елизавета Английская. Карл IV. Причины появления реформации.

Возвышенности во внутренности России. Климат и орошение Африки. Важнейшие города Италии.

3. Отметка — 5.

То же по Закону Божию

1. Ульянов Владимир

2. Катехизис. О 5-м члене Символа Веры. О 6-м прошении Молитвы Господней. О 6-м и 7-м Вселенских Соборах. Воскрешение И. Христом Лазаря - (5).

Богословие. Приготовление верующих к причащению. Причащение священнодействующих и мирян — (5).

Священное писание. Краткое объяснение Деяний А. 2. 1—37 (5).

 

То же по латинскому языку

1. Ульянов Владимир

2. III, с. 15.

Прямая и косвенная речь. Сущ[ествительные] абстр[актные] и конкретные при прилагательных и глаголах. Философия Цицерона. Учение о высшем благе.

3. — 5.

То же по греческому языку

1. Ульянов Владимир

2. VIII, 228-246. Фукидид I, 38.

Употребление члена, употребление местоимений. Условные периоды. Правила перехода прямой речи в косвенную. Сложные отрицания. Жители Антики по сословиям. Спартанское государственное устройство. Образ жизни спартанцев.

3. —5.

То же по математике

1. Ульянов Владимир

2. Арифметика. Решение задач на учет векселей.

Алгебра. Вычисление сложных процентов и срочных вкладов.

Геометрия. Об измерении площадей прямоугольных фигур.

Тригонометрия. Деление дуг. Вычисление тригонометрических линий некоторых дуг.

3. —5.

Дело канцелярии директора Симбирской гимназии о допущении к испытанию зрелости учеников VIII класса Симбирской гимназии и посторонних лиц.
“Молодая гвардия”, 1924, № 1, стр. 88—89.

...Экзамены Ильич выдержал блестяще. 17-летним юношей, моложе всех нас, окончил он курс гимназии и один из всего выпуска (27 учеников) был награжден золотой медалью.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Первый ученик. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

Однажды, будучи учеником седьмого класса Симбирской гимназии, Владимир Ульянов неохотно отвечал урок по логике преподавателю — директору гимназии Керенскому Ф. М. На вопрос директора, почему Владимир Ильич вяло отвечает урок, он сказал: “Учебник логики не соответствует развитию правильного мышления, а, напротив, задерживает и туманит его”.

Директор на это сказал Ульянову, что нельзя критиковать учебники, одобренные министерством просвещения, и поставил отметку “четыре” ^[35].

Учебник логики, составленный профессором Варшавского университета Г. Струве, содержал вульгарное, идеалистическое учение о процессах мышления. Он был одобрен министерством просвещения и святейшим синодом как руководство для гимназий и духовных семинарий.

М. Ф. КУЗНЕЦОВ. Почему П. Ульянов получил четверку но логике. “Пролетарский путь”, 1940, 22 апреля.

Владимир Ильич окончил гимназию наилучшим учеником. И фамилия его, как наилучшего ученика, не была записана на мраморной доске лишь только потому, что люди, власть имущие, видели в нем брата Александра Ульянова.

Василий ДРУРИ. Воспоминания о товарище Ленине. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

...Педагогический совет гимназии колебался и обсуждал вопрос, можно ли Володе дать такую награду (золотую медаль. — Сост.): в то время Симбирскую гимназию обвиняли в том, что она воспитала и наградила золотой медалью “государственного преступника”, имея в виду казненного самодержавием Александра Ильича ^[36]. Однако лишить Володю золотой медали при его блестящих успехах даже и тогдашний педагогический совет не мог.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 58.

“УЛЬЯНОВ ВЛАДИМИР”

Весьма талантливый, постоянно усердный и аккуратный, Ульянов во всех классах был первым учеником и при окончании курса награжден золотой медалью, как самый достойнейший по успехам, развитию и поведению. Ни в гимназии, ни вне ее не было замечено за Ульяновым ни одного случая, когда бы он словом или делом вызвал в начальствующих и преподавателях гимназии непохвальное о себе мнение.

За обучением и нравственным развитием Ульянова всегда тщательно наблюдали родители, а с 1886 года, после смерти отца, одна мать, сосредоточившая все заботы и попечения свои на воспитании детей. В основе воспитания лежала религия и разумная дисциплина.

Добрые плоды домашнего воспитания были очевидны в отличном поведении Ульянова. Присматриваясь ближе к образу домашней жизни и к характеру Ульянова, я не мог не заметить в нем излишней замкнутости и чуждаемости от общения даже с знакомыми людьми, а вне гимназии и с товарищами, которые были красою школ, и вообще нелюдимости. Мать Ульянова не намерена оставлять сына без себя во все время обучения его в Университете.

Характеристики В. И. ЛЕНИНА (УЛЬЯНОВА).
Дело канцелярии директора Симбирской гимназии о допущении к испытанию зрелости
учеников VIII класса Симбирской гимназии и посторонних лиц.
“Молодая гвардия”, 1924, № 1, стр. 89.

Естественно, что тучи от пронесшейся над семьей грозы сгустились и над головами остальных ее членов, что на следующего брата (то-есть на Владимира Ильича. — Сост.) власти склонны были смотреть очень подозрительно, и можно было опасаться, что его ни в какой университет не пустят.

Тогдашний директор Симбирской гимназии, Ф. Керенский, очень ценил Владимира Ильича, относился очень хорошо к умершему за год перед тем отцу его, Илье Николаевичу, и желал помочь талантливому ученику обойти эти препятствия. Этим объясняется та в высшей степени “добронравная” характеристика его, которая была направлена Керенским в Казанский университет и подписана другими членами педагогического сонета. Покойный Илья Николаевич был очень популярной, любимой и уважаемой личностью в Симбирске, и семья его пользовалась вследствие этого большой симпатией. Владимир Ильич был красой гимназии. В этом характеристика Керенского совершенно верна. Правильно также указывает он, что это происходило не только вследствие талантливости, но и вследствие усердия и аккуратности Владимира Ильича в исполнении требуемого, качеств, воспитанных той разумной дисциплиной, которая была положена в основу домашнего воспитания.

Керенский, конечно, с целью подчеркивает, что в основе воспитания лежала религия, так же, как старается подчеркнуть “излишнюю замкнутость”, “нелюдимость” Владимира Ильича ^[37]. Говоря, что “не было ни одного случая, когда Ульянов словом или делом вызвал бы непохвальное о себе мнение”, Керенский даже грешит немного против истины. Всегда смелый и шаловливый, метко подмечавший смешные стороны в людях, брат часто подсмеивался и над товарищами и над некоторыми преподавателями...

Но разве не в таких же пустяках коренилось часто исключение и порча всего жизненного пути непокорному юноше?! Отношение к отцу и ко всей семье, а также исключительная талантливость Владимира Ильича избавили его от этого.

На тех же соображениях, что и характеристика Керенского, основывалось решение моей матери не отпускать Владимира Ильича в университет одного, а переехать в Казань всей семьей.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 16, 17).

Примечания

[1] В другом месте (“Воспоминания об Александре Ильиче Ульянове”, 3-е изд. М.—Л., 1931, стр. 46—47) А. И. Ульянова-Елизарова пишет: “Ко времени поступления в гимназию следующего брата (то-есть Владимира Ильича. — Сост.) Саша — ребенок двенадцати лет — заявил с той решительностью, которой отличались все его редкие заявления, что не следует отдавать Володю в приготовительный класс, а надо подготовить его к первому. Брат Владимир начал действительно школу с первого класса; вероятно, отец с матерью и сами убедились, что лучше по возможности миновать хотя приготовительный класс, но заявление Саши имело, несомненно, значение”.

[2] Володя Ульянов поступил в гимназию 16 августа 1879 года. В это время его отец был уже не инспектором, а директором народных училиш (с 1874 года).
В годы учения Владимира Ильича в Симбирской гимназии числилось в среднем 423 учащихся, из них детей дворян и чиновников — 218 (или 52 процента), детей духовенства — 19 (4 процента), детей городских сословий — 147 (35 процентов), детей сельских сословий — 35 (9 процентов), детей иностранцев — 4 (1 процент). Таким образом, гимназия являлась, по существу, дворянским учебным заведением. Для того чтобы регулировать классовый состав учащихся, царское правительство сознательно отпускало на содержание гимназии средств значительно меньше, чем это было необходимо. Недостаток восполнялся платой за учение, пособиями от земства и т. п. Плата за учение была очень высока (30 рублей в год). Такую плату могли вносить лишь помещики, духовенство, купцы, крупные домовладельцы, зажиточные землевладельцы. Вот почему Александр Ильич и Владимир Ильич Ульяновы в гимназии были окружены, главным образом, детьми дворян, чиновников и купцов.
Сами же Александр Ильич и Владимир Ильич были освобождены от платы за учение, как дети служащего по народному образованию.

[3] Дочь Анны Александровны Веретенниковой, сестры Марии Александровны Ульяновой, Анна Ивановна — земский врач — долгое время работала в глухой деревушке в Башкирии. Ее брат, Н. И. Веретенников, вспоминал, что между Анной Ивановной и Ильей Николаевичем происходили оживленные беседы. “Ведь их объединяла общность интересов: деревня, работа в земстве, школа, врачебная помощь населению — все это было так близко им обоим. Говорили они о литературе, о Глебе Успенском, цитировали Щедрина”.
Другие сестры и братья Веретенниковы не один десяток работали педагогами.

[4] А. М. Стржалковский был инспектором Симбирского и Сенгилеевского уездов; проработав в Симбирской губернии двенадцать лет, он умер в 1886 году. А. А. Красев был инспектором Карсунского уезда и жил в Симбирске (с 1878 года). В ведении Фармаковского находились школы Сызранского уезда (с 1877 по 1882 год). И. В. Ишерский с 1877 года работал в Алатырском и Буинском уездах. После смерти И.Н. Ульянова он занимал пост директора народных училищ (до 1908 года). В. Земницкий работал с И. Н. Ульяновым только один 1874/75 учебный год.

[5] Правильнее — по химии. Саша устроил там химическую лабораторию, чтобы не отравлять воздух домашним. — Примечание А. И. Ульяновой-Елизаровой.

[6] Калашников имеет в виду чрезвычайно выразительные и грациозные головки юношей и девушек, созданные известным французским живописцем Ж. Б. Грёзом (1725—1805).

[7] Коринфский Аполлон Аполлонович — поэт-лирик, выходец из дворянства. С 1896 по 1899 год редактировал журнал “Север”, в 1899—1904 годах сотрудничал в “Правительственном вестнике”. Для лирики Коринфского характерны воспевание старины, любование красотой природы.

[8] Об этом латинисте Д. М. Андреев рассказывает следующее: “Большой любовью среди учеников пользовался преподаватель латинского языка. Окончив Нежинский историко-филологический институт, он был вначале преподавателем истории и географии. Но за свободомыслие ему вскоре запретили преподавание этих предметов и поручили мертвую латынь. Но и эти уроки преподаватель сумел сделать для учеников самыми интересными и любимыми. Он говорил красиво, образно, с большим увлечением. Одухотворенностью своих речей он скоро привлек к себе сердца учеников. Увлекаясь историей, преподаватель часто обращался к ней. Когда он начинал говорить, весь класс замирал и, затаив дыхание, ловил на лету каждое его слово.
Помню, как мы должны были читать в классе речь Цицерона. Перед чтением учитель хотел вкратце ознакомить нас с личностью Цицерона и Катилины. Он начал рассказывать и скоро нарисовал нам полную картину жизни Рима того времени. В следующий урок он опять вернулся к рассказу, обещая закончить его в нескольких словах, но так увлекся, что продолжал свой рассказ про римлян и Катилину еще четыре урока подряд. В порыве увлечения преподаватель часто делал намеки на неприглядную русскую действительность и проводил смелые сравнения. Ученики не прерывали его вопросами и впитывали каждое слово. Развернув перед нами широкую, яркую картину политической и экономической жизни древнего Рима, он приступил к чтению речей Цицерона. С каким интересом и вниманием переводили мы латинский текст! Подчеркивая красоту и образность речи древнего оратора, показывая нам ораторские приемы, преподаватель добивался того, что к концу урока гимназисты знали речь почти наизусть”.

[9] Действующие лица романа Гончарова “Обрыв”.

[10] Оброк — принудительный ежегодный побор деньгами или продуктами, взимавшийся помещиком с крепостных крестьян. В России до отмены крепостного права оброк являлся одной из основных форм феодально-крепостнической эксплуатации крестьян. Величина оброка зависела от произвола помещика и часто достигала непосильных для крестьянского хозяйства размеров. Нередко крестьянам приходилось уходить из деревни в поисках заработка для уплаты оброка.

[11] Дарственный надел — крайне незначительный участок земли, который могли получить крестьяне в личную собственность согласно статье 123-й Положений 19 февраля 1861 года о выходе крестьян из крепостной зависимости. Многие из крестьян, не желая оставаться в зависимости от помещика, соглашались на получение такого мизерного надела, рассчитывая впоследствии прикупить себе земли. В результате, не имея возможности прокормиться с ничтожного дарственного надела, крестьяне окончательно обезземеливались или попадали в кабальную зависимость от помещика.

[12] Выдающийся русский артист В. Н. Андреев-Бурлак был одним из основателей так называемого Пушкинского театра в Москве, который с первых же шагов четко определил свое творческое лицо, как борца против мещанских вкусов буржуазной публики, пламенного пропагандиста лучших реалистических произведений русской классики и, главным образом, драматургии Островского. В 1882 году этот театр стал собственностью Ф.А. Корша. Протестуя против репертуарной политики Корша, стремившегося потакать вкусам буржуазного обывателя, Андреев-Бурлак покинул им же созданный театр и возглавил “товарищество” артистов, составленное для поездки по провинции. Очевидно, оно и гастролировало в Симбирске.

[13] Народный артист СССР Ю.М. Юрьев пишет в своих воспоминаниях: “Записки сумасшедшего” — это, по общему отзыву, конек Андреева-Бурлака. Поприщин в его исполнении не менее был популярен, чем его Аркашка из “Леса” или щедринский Иудушка...” (Юр. Юрьев. Записки. 1872—1893. Л.—М., 1939, стр. 77).

[14] На одном из венков была следующая надпись: “От приходских учителей и учительниц города Симбирска, пораженных безвременной утратой руководителя и отца”.

[15] А.И. Ульянова-Елизарова вспоминает, что после смерти отца она долго не могла решиться: ехать продолжать занятия (она была на предпоследнем курсе Высших женских курсов) или остаться с матерью. “...Мать хотела, чтобы я кончила курсы, и надеялась, что сможет содержать нас последние 1^]/2 года. Но я считала, что не должна оставлять ее после нашего несчастья. Между тем меня беспокоило, смогу ли я подготовиться в провинции к сдаче экзамена осенью, и некоторые знакомые, как питерские, так и симбирские, советовали ехать... Твердость и выдержанность матери, которую я видела после тяжелого испытания впервые, ее слова, что для нее я не должна оставаться, смущали также...
И вот я, видя мать твердой и мужественной, склонилась, после долгих колебаний, к тому, чего хотелось мне больше: поехала. Это было уже в марте” (“А. И. Ульянов”, стр. 85, 86).

[16] На письме М. А. Ульяновой имеется резолюция: “По приказанию Г-на Попечителя ввиду отлично-усердной и деятельной службы покойного Ульянова, и особых расходов на его лечение и погребение, ходатайствовать перед Господином Министром. Исполнено 8 мая 1886 г. за № 2184 (есть отпуск)”.

[17] Мария Александровна решила не посылать Александру Ильичу телеграмму о смерти отца. Она поручила Анне Ильиничне написать письмо своей племяннице, женщине-врачу Анне Ивановне Веретенниковой, чтобы она подготовила Александра Ильича к тяжелому известию. В это время Александр Ильич днем и ночью усиленно работал в лаборатории и дома над своим университетским сочинением. Работа подвигалась к концу, как вдруг он узнал о внезапной смерти отца. Позднее А. И. Веретенникова вспоминала, что она удивлялась глубине его переживаний. О том же сообщал университетский товарищ Александра Ильича И.Н. Чеботарев, которому Анна Ильинична написала, запрашивая о самочувствии брата. В своих “Воспоминаниях об Александре Ильиче Ульянове и петербургском студенчестве 1883—1887 гг.” И.Н. Чеботарев пишет, что на несколько дней Александр Ильич “все забросил, метался из угла в угол по своей комнате как раненый. На второй или третий день я зашел к нему и застал его шагающим по комнате своими крупными шагами с устремленным вдаль и ничего не видящим вблизи взглядом. Становилось прямо страшно за него. Но сильная его натура победила и это горе; чрез неделю он опять сидел за отделкой своего сочинения, силою своей железной воли и мысли отгоняя печальные думы и даже появляясь в наших кружках” (“А. И. Ульянов”, стр. 241).

[18] Гвельфы и гибеллины — политические партии в Италии в XII—XV веках. Гвельфы, к которым принадлежали преимущественно торгово-ремесленные слои, боролись против германских императоров и их сторонников в Италии — гибеллинов, состоявших из феодальной знати.

[19] В архиве Симбирской гимназии Н. О. Рыжковым (“Симбирская гимназия в годы учения А. И. и В. И. Ульяновых (1874—1887 гг.)”. Ульяновск, 1931) обнаружен список тем письменных работ, которые давались в IV, V и VIII классах, когда и них учился Владимир Ильич. Вот этот список:

В 1882—83 учебном году, в IV классе.

За первое полугодие: Описание окрестностей гор. Симбирска. Лошадь и польза, приносимая ею человеку. Волга в осеннюю пору. Как Ломоносов учился грамоте дома и наукам в Москве. Глушь и пустыня (сравнение). Ярмарочный день в городе. Птица и рыба (сравнение по плану).

За второе полугодие: Зима и старость (сравнение). Польза ветра. Описание своих занятий и впечатлений в форме письма к товарищу или родственникам. Зимний вечер. Описание весны. Письменное изложение прочитанного на уроке отрывка на латинском языке из Корнелия Непота и Юлия Цезаря (по одному изложению на полугодие).

В 1883—84 учебном году, в V классе.

За первое полугодие: Наводнение. Горы, их красота и польза. Отличительные черты поэзии лирической. Скупой и расточительный (характеристика). Не всякому слуху верь (рассуждение).

За второе полугодие: Польза земледелия. Быт рыцарей и характеристика главных лиц драмы “Скупой рыцарь” Пушкина. Польза путешествий. Польза изобретения письменности. Письменное изложение содержания нескольких глав из Саллюстия об Югуртинской войне.

В 1886—87 учебном году, в VIII классе.

За первое полугодие: Значение Куликовской битвы (срок подачи 15.1Х). Сентиментальное направление в русской литературе (20.Х). В чем выражается истинная любовь к отечеству (17.ХI). Необходимость труда (15.ХII). Заслуги духовенства в Смутное время Русского государства (классная работа).

За второе полугодие: Характеристические черты поэзии Пушкина. В чем должна выражаться любовь детей к родителям. Местничество в древней Руси и табель Петра Великого о рангах. Влияние книгопечатания на успехи просвещения. Происхождение и причины распространения раскола.

[20] Кузнецова. — Примечание А. И. Ульяновой-Елизаровой.

[21] Е. И. Веретенникова, по мужу — Песковская.

[22] Лукашевич Иосиф Дементьевич (1863— 1928) — польский геолог, народоволец. Учился в Петербургском университете. За участие в подготовке покушения на Александра III был приговорен в 1887 году к смертной казни, замененной бессрочным заключением в Шлиссельбургской крепости. Здесь им написан труд “Неорганическая жизнь земли”.

После освобождения (в 1905 году) из крепости отошел от революционной деятельности.

[23] Шевырев Петр Яковлевич (1863—1887)—студент Петербургского университета, народоволец. В 1886 году участвовал в создании террористической фракции “Народной воли”, организовал доставку взрывчатых веществ. По делу 1 марта 1887 года приговорен к смертной казни и повешен в Шлиссельбурге 8 мая 1887 года.

[24] Осипанов Василий Степанович (1861— 1887) — участник “дела 1 марта 1887 г.”, студент Петербургского университета. Родился в семье солдата в Томске. С 1881 по 1886 год учился в Казанском университете, сначала на медицинском, а затем на юридическом факультете. Осенью 1886 года поступил на 4-й курс Петербургского университета. На процессе Осипанов показал, что приехал в Петербург “с революционной целью и имел намерение сперва лично совершить покушение на жизнь государя”, но, познакомившись с членами кружка, вошел в его состав.

[25] Сделал он это 21 марта 1887 года.

[26]В рукописи последний абзац отчеркнут Александром III; на поле его пометка: “Эта откровенность даже трогательна!!!”

[27] См. именной указатель цитируемых авторов.

[28] См. именной указатель цитируемых авторов.

[29] Первое свидание Марии Александровны с сыном состоялось 30 марта 1887 года.

[30] Суд приговорил к смертной казни всех 15 подсудимых. После приговора 11 осужденных подали прошения о помиловании, и десятерым из них смертная казнь была заменена каторгой, в том числе И. Д. Лукашевичу и М. В. Новорусскому — вечной. Александр Ильич Ульянов и трое других осужденных (В. Д. Генералов, В. С. Осипанов и П. И. Андреюшкин) не подали прошений о помиловании, и в отношении их, а также П. Я. Шевырева, приговор был оставлен в силе.

[31] Приобретение сочинений Гейне в то время было затруднено цензурными формальностями.

[32] О том, как переживали казнь Александра Ильича другие члены семьи Ульяновых, Екатерина Арнольд (гимназическая подруга Ольги Ильиничны) пишет: “Как-то раз Оля пришла в класс и что-то показывает своей соседке. Затем зовет меня и показывает мне карточку брата, снятого в тюрьме. Я чуть сдержалась, чтобы не заплакать, но ее самообладание было поразительное, она, как окаменелая, ни одним мускулом лица не выдала своего горя. И вообще эти тревожные дни, когда она ждала решения его участи, она продолжала аккуратно посещать гимназию, усердно занималась. В это время приезжал ревизор из Петербурга и нам... делали поверочные испытания. И Оля поражала его своими ответами... У нас стало известно о приговоре.

И вот в день предполагаемой казни Оля, как всегда, пришла в класс ровная и с виду спокойная. Но меня этот вид не мог обмануть. Как раз этот день был годов[щиной] смерти нашей бывшей начальницы и была в зале панихида. Я боялась за Олю, если она пойдет в зал. Но она пошла, и вот тут ее нервы не вынесли, ей сделалось дурно. Придя в себя, она сказала мне: “Катя, вчера его казнили”. И только эти несколько слов. Ни ропота, ни проклятия.

Такое самообладание, такая сила воли могла быть только у русских людей — с сильным духом, волей и умом. Никто из нас, близких к ней людей, не касался ее больного вопроса, хранимого ею, как святыню, от взоров людей” (Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске).

[33] Подруга Ольги Ильиничны по гимназии В.И. Половцева вспоминает, что после казни Александра Ильича Мария Александровна вернулась в Симбирск совсем седая.

[34] Анна Ильинична Ульянова-Елизарова была арестована на квартире Александра Ильича 1 марта 1887 года и просидела в доме предварительного заключения до 11 мая.

[35] Этим и объясняется появление четверки по логике в аттестате зрелости Владимира Ильича.

[36] Бывший товарищ Владимира Ильича по гимназии В. Друри вспоминает, что “директор Керенский получил из Петербурга нахлобучку за то, что допустил, что гимназия его сделалась красной, что из его гимназии повыходило много студентов с крайне революционным направлением, за что он и был деликатным образом переведен, если я не ошибаюсь, в Саратов с повышением в должности”.

[37] Больших приятелей у него в гимназические годы не было, но, конечно, нелюдимым его никак нельзя было назвать. — Примечание А. И. Ульяновой-Елизаровой.

 

 

В Казани

На семейство Ульяновых начались в Симбирске гонения, вызванные участием Александра в покушении на убийство царя.

Дольше оставаться здесь было невозможно, и Мария Александровна, дожидаясь, пока Владимир Ильич кончит гимназию, стала постепенно собираться в дер. Кокушкино, Казанской губ[ернии], в имение своей сестры ^[1].

В доме Ульяновых была назначена распродажа мебели и домашних вещей.

Досужие кумушки, которых и Симбирске всегда было много, заполнили квартиру Ульяновых. Под предлогом покупки вещей они приходили исключительно для того, чтобы взглянуть на мать казненного революционера.

— Вот ведь у вас горе-то какое, — начинала какая-нибудь из этих кумушек...

Но Мария Александровна обычно строго прерывала разглагольствования сплетниц такими словами:

— Вам что угодно? Вы пришли что-нибудь купить? Эти слова расхолаживали кумушек, и они уходили от Марии Александровны не солоно хлебавши.

Но Марию Александровну эти посещения и заглядывания в глаза мучили больше всего.

В. В. КАШКАДАМОВА. Семейство В. И. Ульянова-Ленина в Симбирске. “Бакинский рабочий”, 1926, 21 января.

Летом 1887 [года]... в Кокушкине Владимир Ильич почти все время сидел за книгами, как мне кажется, юридическими. Случайно я видел у него “Энциклопедию права”, yо сказать, какие именно у него были книги, я не могу, — заглядывание в книгу другого считалось и тогда “нескромностью”.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ. Владимир Ульянов. “Комсомольская правда”, 1937, 26 августа.

Володя решил поступить на юридический факультет Казанского университета... Я был очень удивлен и разочарован тем, что он выбрал этот факультет: мне казалось, что юридические науки неизмеримо ниже естественных. Это мнение было тогда довольно распространенным. К тому же на юридический факультет часто шли юноши, не имевшие влечения ни к какой отрасли наук.

Помню, в это лето в Кокушкино приезжал читавший лекции по математической физике в Казанском университете Г. Н. Шебуев. Он долго, очень долго расхаживал с Володей по саду и беседовал. О чем у них шел разговор, не знаю, но слышал потом, как не однажды Шебуев с увлечением уверял, что Владимиру Ильичу непременно следует поступить на математический факультет, что у него “определенно математический склад ума”; между тем преподаватели русского и древних языков Симбирской гимназии считали, что Владимир Ильич обязательно должен поступить на филологический факультет. На мой же вопрос Володе, почему он выбирает юридический факультет, а не какой-нибудь другой, математический или естественный, он ответил:

“Теперь такое время, нужно изучать науки права и политическую экономию. Может быть, в другое время я избрал бы другие науки...”

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 59 — 60.

По окончании гимназии Владимир Ильич подал прошение о приеме на юридический факультет Казанского университета. Прямого запрещения поступить в один из столичных университетов ему не было, но директор департамента полиции дал понять его матери, что лучше ему проситься в провинциальный университет, и лучше, если он будет жить при ней. Директор гимназии, преподававший латынь и словесность, ввиду выдающихся успехов Владимира Ильича по этим предметам прочил его в филологический институт или на историко-словесный факультет университета и был очень разочарован его выбором. Но Владимир Ильич тогда определенно уже интересовался юридическими и политико-экономическими науками, а кроме того, не был склонен к профессии педагога, да и знал, что она для него будет закрыта, и наметил себе более свободную — адвокатскую.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 22.

К началу учебного года тетя Маша с семьей переехала из Кокушкина в Казань.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 60.

В Казани была снята с конца августа 1887 года квартира и доме б. Ростовой на Первой горе, откуда Владимир Ильич переехал через месяц со всей семьей на Ново-Комиссариатскую, в дом Соловьевой.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 17).

...Казань в середине 80-х годов уже изобиловала нелегальными народническими кружками. Они устраивались среди студентов университета, ветеринарного института, учительского института и духовной академии, среди учительского персонала и служащих в разных учреждениях, а также среди учащихся средних учебных заведений. В этих кружках дело самообразования велось наподобие краткосрочных курсов по вопросам социально-политическим. Во главе таких кружков стояли хорошо подготовленные руководители, которые давали определенное направление занятиям, ведя их по заранее установленной программе, подбирая необходимый материал для совместного чтения и для рефератов... Руководители кружков составляли тесно сплоченную организацию, возникшую в 1883—1884 гг. по инициативе студента-медика М. Д. Фокина. Последний организовал в эти годы кружок, куда вошли 2 студента духовной академии, 4 студента университета и 1 гимназист. В первый год своего существования кружок работал исключительно как кружок самообразования. В 1885 г. в этот кружок вступил студент-медик Д. Д. Бекарюков, переехавший из Харькова в Казань и заменивший Фокина, уехавшего в Киев.

Уезжая из Казани, Фокин поставил перед кружком практическую задачу — широкую организацию кружков самообразования с целью подготовки будущих работников-революционеров. Организовавшийся таким образом центральный кружок приступил к работе по организации кружков в 1885 г. и существовал в Казани до 1892 г., постепенно расширяясь как количественно, так и по характеру проводимой им практической работы. Этот центральный кружок был по направлению своему народническим; это была в сущности народническая ячейка, и, как таковая, она ставила себе задачу — работу среди крестьян. С целью подготовки будущих пропагандистов в деревне центральным кружком был выработан план занятий в кружках самообразования, согласно которому работа велась таким образом, чтобы в каждом вновь организованном кружке в первый год его существования была пройдена определенная программа вопросов, а именно: по истории революции на западе, по ознакомлению с русской действительностью, по политической экономии, причем особое внимание обращалось на изучение теории Маркса (хотя руководители были, как сказано выше, народниками; социал-демократы появились в Казани позднее). Словом, работа в первый год существования кружка самообразования была направлена к тому, чтобы в краткой форме давать членам его необходимые сведения для дальнейшей выработки определенного социально-политического мировоззрения. Вопросы революционной деятельности, вопросы партийной работы в первый год существования кружка если и ставились, то в самой общей форме.

К их решению переходили только тогда, когда члены кружка имели уже предварительную подготовку; тогда руководство получало совершенно определенное народническое направление. В таких кружках совместно уже читали и разбирали программы различных революционных партий, а иногда читали вместе и “Капитал” Маркса... Центральный кружок не ограничивался организационной работой среди интеллигенции, но некоторые члены его вели пропаганду и среди рабочих Алафузовского завода. В более поздний период существования группы, со времени появления в Казани социал-демократов, началось некоторое сближение народников с последними... на почве революционной пропаганды среди рабочих.

М. Е. БЕРЕЗИН, Ю. О. БОРОДИН, Е. Ф. ПЕЧОРКИН и др. Воспоминания из жизни народнических кружков в Казани. “Каторга и ссылка”, 1930, № 10, стр. 121 — 122

В те годы затишья и безвременья, когда “Народная воля” была уже разбита, социал-демократическая партия еще не зародилась в России и массы еще не выступали на арену борьбы, единственным слоем, в котором недовольство не спало, как в других слоях общества, а проявлялось отдельными вспышками, было студенчество. В нем всегда находились честные, горячие люди, открыто возмущавшиеся, пытавшиеся бороться. И его поэтому давила всего сильнее лапа правительства. Обыски, аресты, высылки, — все это обрушивалось всего сильнее на студентов. В 1887 году гнет еще усилился вследствие попытки покушения на жизнь царя, произведенной весной этого года в Петербурге, участниками которой были почти одни студенты.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 17).

С назначением 16 марта 1882 г. министром статс-секретаря И.Д. Делянова дело коренной реформы университетов вступило в новый фазис... Но, в ожидании окончательного разрешения вопроса о новом уставе, правительство продолжало изыскивать меры против повторявшихся время от времени студенческих беспорядков. В совещаниях министров, состоявшихся в 1882 и 1883 гг., и в особых комиссиях при Министерствах Народного Просвещения и Внутренних Дел был, между прочим, подвергнут подробному обсуждению вопрос об отдаче особенно виновных в беспорядках воспитанников высших учебных заведений в дисциплинарные баталионы и о принудительном отбывании воинской повинности уволенными за беспорядки из учебных заведений...

15 августа 1884 г. проекты нового устава и штатов удостоились высочайшего утверждения... и указом Сенату 25 августа повелено было привести их в действие с начала 1884—1885 учебного года в университетах: С.-Петербургском, Московском, Харьковском, Казанском, Св. Владимира и Новороссийском...

Устав 1884 г., полнее всех предшествовавших проводя начало подчинения университетов правительственному контролю и влиянию, предоставил министерству разработать все подробности учебного строя, администрации и хозяйства университетов...

Самый устав лишь в общих чертах наметил правила поведения студентов во время пребывания в университете. Подробно этот вопрос разработан был в “Правилах для студентов”, утвержденных министром 16 мая 1885 г. Подчиняя студентов бдительному надзору университетского начальства и подробно регламентируя их поведение, правила признают студентов отдельными посетителями университета и не допускают с их стороны никаких действий, носящих корпоративный характер, ни устройства каких-либо общественных учреждений, не имеющих научного характера. Вне зданий университета студенты подлежат ведению полиции на общем основании. Проступки же против устава и правил разбираются инспектором, ректором и правлением, налагающими на виновных взыскания разных степеней, от простого выговора и кратковременного ареста в карцере до исключения из университета.

С. В. РОЖДЕСТВЕНСКИЙ. Исторический обзор деятельности Министерства Народного Просвещения. 1802—1902. СПБ, 1902, стр. 614, 615—616, 619—620.

Инструкция для инспекции и правила для студентов далеко не были мертвою буквою в Казани: было установлено тщательное наблюдение за студентами, за посещением ими лекций, за исполнением ими всех их обязанностей; в конце каждого полугодия инспекция представляла деканам списки относительно исправного посещения студентами лекций, и как для них, так и для ректора и попечителя всегда была возможность справиться о поведении студентов в штрафной и кондуитной книгах; не бездействовал также и карцер.

А. ГЕОРГИЕВСКИЙ. Краткий исторический очерк правительственных мер и предначертаний против студенческих беспорядков. СПБ, 1890, стр. 176.

Сыск и шпионство царили в университетах. В Казанском они проявлялись, кажется, в особо грубых фирмах. Это объяснялось местными условиями. Высшее управление по учебному ведомству не считалось г Казанью или, точнее, считалось, как с азиатским городом, с которым можно не церемониться, — и посылало сюда изумительных администраторов даже на взгляд тогдашнего российского обывателя. Так, вводить университетский устав 1884 года был назначен новый попечитель Учебного Округа из ретивых директоров гимназии некто Масленников, массивный господин с одутловатым бледным лицом без растительности, из тех лиц, которые в просторечии именуются “бабьими”, господин, как говорили, сделавший свою учебную карьеру по протекции какой-то влиятельной монахини.

Однако с первых административных шагов своих в Казани Масленников не обнаружил монашеского смирения. Напротив, невидимому, он с самого начала посмотрел на себя, как на карающую десницу от высшего правительства.

Изрыгая хулу, он с пеною у рта напустился на казанские учебные заведения. Университет, как главное место предполагаемой крамолы, был взят им под особо пристрастный надзор. Здесь Масленников начал поучать даже священника-профессора в церкви, найдя, что он неправильно ведет богослужение. Неудивительно, что независимое студенчество подверглось лютому гонению от этого администратора. Приступив к вылавливанию из студенческой среды крамольников, Масленников нашел себе хорошего помощника в лице одновременно вместе с ним назначенного — и тоже из гимназических директоров — инспектора студентов (в Казанский университет) Потапова, который почти каждого студента почитал личным своим врагом.

Проф. Н. Н. ФИРСОВ (Исторические характеристики и эскизы, том 3, выпуск 1. Казань, 1926, стр. 79—80).

Казань рабочая и Казань интеллигентская, каждая жили своей собственной обособленной жизнью... Центром жизни Казани № 2 была студенческая жизнь — землячества, кружки самообразования и взаимопомощи, широкое объединение последних в “библиотечное” и “депутатское собрание”, вечеринки и пр. — все это, конечно, подпольно...

А. М. СТОПАНИ. На заре социал-демократии в Казани (Из воспоминаний). “Пролетарская революция”, 1923, № 2, стр. 579.

Центром студенческой жизни была тогда Старо-Горшечная улица, представлявшая собой нечто вроде Латинского квартала ^[2] в Казани, а дом Марусова на этой улице ^[3], в котором ютилось множество беднейшего студенчества, назывался “Вяземской лаврой”. В этом доме жил и имел торговлю лавочник Андрей ^[4]. Это был совершенно необычный лавочник. Постоянное общение со студенчеством расширило его кругозор и сделало глубоко преданным сторонником революционного движения. Для учащейся молодежи он был поистине другом и всегда оказывал ей всяческую помощь. Сестру свою он отдал в гимназию, и она, будучи еще гимназисткой, была уже участницей революционных кружков. Квартира Андрея была своего рода клубом для радикальной молодежи. Сюда сходились, чтобы обмениваться мыслями по вопросам момента, поделиться впечатлениями о прочитанных китах, поговорить о последних новостях из общественной и учебной жизни, а иногда и по конспиративным делам. Заходили в лавку, а оттуда и в квартиру Андрея. Здесь гостеприимно принимали всех, не считаясь с тем, к какому революционному течению принадлежит данное лицо. Полиция и жандармы долго не подозревали, что Андрея связывали со студентами не только лавочные, торговые интересы.

М. П. ФЕДОТОВ в передаче Н. Я. Быховского ^[5]. “Былое”, 1925, № 4, стр. 210.

Лавка Деренкова помещалась в низенькой пристройке к дому скопца-менялы, дверь из лавки вела в большую комнату, ее слабо освещало окно во двор, за этой комнатой, продолжая ее, помещалась тесная кухня, за кухней, в темных сенях между пристройкой и домом, в углу прятался чулан, и в нем скрывалась злокозненная библиотека. Часть ее книг была переписана пером в толстые тетради, — таковы были “Исторические письма” Лаврова ^[6], “Что делать?” Чернышевского, некоторые статьи Писарева, “Царь-Голод” ^[7], “Хитрая механика”, — все эти рукописи были очень зачитаны, измяты...

... Действительными хозяевами в квартире Деренковых были студенты университета, духовной академии, ветеринарного института, — шумное сборище людей, которые жили в настроении забот о русском народе, в непрерывной тревоге о будущем России. Всегда возбужденные статьями газет, выводами только что прочитанных книг, событиями в жизни города и университета, они по вечерам сбегались в лавочку Деренкова со всех улиц Казани для яростных споров и тихого шопота по углам.

М. ГОРЬКИЙ. Мои университеты. Собрание сочинений, том 13. М., 1951, стр. 532— 533, 535.

“Между студентами,—говорили мне, — сложилась довольно крепкая организация, в числе руководителей были исключенные прежде из университета, а потом вновь принятые, и посторонние лица. Студенты постепенно поделились на землячества, каждое землячество выбирает депутата, и эти депутаты считаются уполномоченными студенчества и управляют всеми студентами. Депутаты собираются вне университета, и что они постановят, то и делается”.

П. Д. ШЕСТАКОВ. Студенческие волнения в Казани в 1887 г. “Русская старина”, 1892, № 5, стр. 503 — 504.

Кроме Симбирского землячества, с которым слилось количество Самарское, в Казани существовали еще землячества: Казанское, Уфимское, Екатеринбургское, Вятское и Сибирское. В каждом землячестве есть свой председатель и судьи. Председатели всех землячеств вместе составляют депутатское собрание, а выборные от каждого землячества члены — общий студенческий суд. Землячества эти поддерживаются и материальными средствами, и влиянием лиц посторонних. Главнейшим источником средств были вечера, устраиваемые или совершенно негласно, или с ведома, но без прямого разрешения полиции, или, наконец, легальным образом, под предлогом какой-либо благотворительной цели.

А. ГЕОРГИЕВСКИЙ. Краткий исторический очерк правительственных мер и предначертаний против студенческих беспорядков. СПБ, 1890, стр. 179.

Два раза я встречался с Ильичем в университете. На ходу говорили о тяжелых условиях жизни студентов. Он крайне возмущался царской политикой и говорил, что надо бороться с самодержавием...

М. КУЗНЕЦОВ. Юношеские годы. “Водный транспорт”, 1938, 22 января.

Он (В. И. Ульянов. — Сост.) был ожесточенный, непримиримый враг царской власти и ее режима. Несколько раз я встречался с ним в кружках; он производил впечатление скромного юноши, никогда резко ни с кем не говорил, но только саркастические замечания его попадали не в бровь, а в глаз тому, по чьему адресу он бросал свое острое словцо. Помню его на студенческой нелегальной вечеринке в квартире студ[ента] естест[венника] на Вознесенской улице, кажется, в д. Комлева. Было это незадолго до беспорядков. В тесном кружке за стаканом чая шли споры. И вот тут Вл. Ильич скромно, но убедительно говорил об учении Маркса и зачитывал отдельные места из ходовой тогда брошюры с девизом Некрасова: “В мире есть царь, этот царь беспощаден — голод названье ему” ^[8].

Уже тогда Вл. Ильич был увлечен политической экономией и с увлечением реферировал эту брошюру. Между прочим, тут же он спросил, нет ли у кого гектографа, чтобы было можно размножить эту брошюру. Гектограф был у меня, и мы с Юловским дали обещание напечатать экз. 20—25, из них должны были мы 15 дать Вл. Ильичу, он хотел раздать их в рабочих кружках, кажется, на заводе Крестовникова ^[9].

Воспоминания д-ра Н. АЛЕКСЕЕВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

...В конце минувшего (то есть 1887-го. — Сост.) года в г. Казани образовался кружок крайне вредного направления, к которому принадлежали брат Натана Богораза, исключенный из Таганрогской гимназии, Лазарь Богораз (по крещении Сергей Губкин), брат казненного Александра Ульянова — студент Казанского университета Владимир Ульянов, студент Казанского ветеринарного института Константин Выгорницкий (близкий знакомый казненного Андреюшкина), Александр Скворцов, Иван Воскресенский и др. ^[10]. Кружок этот, при посредстве студента С.-Петербургского университета, уроженца г. Таганрога, Василия Зелененко поддерживал сношения с петербургскими кружим противоправительственного направления.

Отношение департамента полиции в Донское областное жандармское управление, от 3 апреля 1888 г., № 942/274.
Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 65.

Владимир Ильич, всегда очень свободомыслящий, очень чутко подмечавший и сильно реагировавший на всякое оскорбление личного достоинства, очень критически настроенный к установленным порядкам, тогда, под впечатлением казни любимого брата, был настроен особенно антиправительственно. С другой стороны, хотя близких знакомств он завести в университете еще не мог, но к нему, как к брату казненного, отношение студенчества, главным образом более революционного, было иным, чем к другим первокурсникам. Всем этим объясняются донесения субинспекторов, что Владимира Ильича видели в компании студентов, бывших на подозрении, что он якобы шушукался с ними. С другой стороны, не надо упускать из виду, что полицейский надзор был, по известным причинам, более придирчив к Владимиру Ильичу, чем ко многим другим студентам.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 22 — 23.

Приготовлялись они (речь идет о студенческих волнениях. — Сост.), очевидно, вне университета в различных землячествах и их органах. Так, в ночь с 29-го на 30-е ноября, было замечено полицией большое сборище студентов в доме на улице Георгиевской, но что там происходило — осталось невыясненным.

А. ГЕОРГИЕВСКИЙ. Краткий исторический очерк правительственных мер и предначертаний против студенческих беспорядков. СПБ, 1890, стр. 202.

Ввиду студенческих беспорядков в г. Москве я своевременно сделал должное распоряжение о принятии надлежащих мер к предотвращению противозаконных сборищ студентов Казанского университета в портерных, кухмистерских и других частных домах, где, по обыкновению, у них бывают предварительные суждения. Кроме сего, на всех пунктах, удобных для сборищ, был усилен полицейский пост, а командующему войсками Казанского военного округа было сообщено о сделании распоряжений, чтобы на всякий случай был в готовности один из расположенных в Казани баталионов; при этом учебное начальство обязалось при первых признаках намерения студентов совершить беспорядок в здании университета тотчас же дать знать полицмейстеру.

Из донесения казанского губернатора министру внутренних дел, от 6 декабря 1887 г., № 1014. Архивные документы к биографии В.И. Ленина, стр. 57.

Инспекция, конечно, осведомленная чрез своих шпионов о готовящихся “беспорядках”, приняла свои “меры”: актовый зал (университета. — Сост.) был заперт, педелям было приказано быть настороже и бдительно следить за поведением студентов в университете, дабы прекратить студенческие сборища в самом начале. Но и студенты, изощрившиеся в повседневной борьбе с инспекцией, и со своей стороны приняли меры, дабы усыпить инспекционную бдительность, и это до известной степени сделать им удалось. Студенты почти совсем прекратили являться в университет, и здесь стало “все спокойно”... как на Шипке ^[11]. Инспекция промахнулась, думая, что движение разыграется позднее...

Проф. Н. Н. ФИРСОВ (Исторические характеристики и эскизы, том 3, выпуск I. Казань, 1926, стр. 81).

Сигналом к взрыву (то есть к выступлению студентов в Казанском университете. Сост.) ...послужило письмо из Москвы. Гектографированная копия с одного такого письма, полученного студентом из Москвы, о том, что там происходило, была найдена помощником инспектора Виноградовым в среду 2-го декабря, в 6 часов вечера, в одном из столов 12-й аудитории, где около 7 часов должны были собраться некоторые из студентов юридического факультета для практических занятий по гражданскому судопроизводству. Письмо это читалось 3-го декабря на так называемом общем студенческом суде... и там решено было произвести одновременно беспорядки 4-го декабря и в ветеринарном институте и в университете, и были установлены все подробности дела.

А. ГЕОРГИЕВСКИЙ. Краткий исторический очерк правительственных мер и предначертаний против студенческих беспорядков. СПБ, 1890, стр. 203.

4-го декабря в наших местных (то-есть казанских.— Сост.) газетах появилась телеграмма (воспроизводившая правительственное сообщение о событиях в Московском университете 22—28 ноября. — Сост.) ...

В тот же день... начались беспорядки и в Казанском университете...

Сходка устроена казанскими студентами по воззванию, полученному от студентов московских, которые приглашали казанских присоединиться к их петиции и восстать за убитых товарищей.

П. Д. ШЕСТАКОВ. Студенческие волнения в Казани в 1887 г. “Русская старина”, 1892, № 5, стр. 511, 515, 517.

Сего 4 декабря, в 12 часов дня, студенты Казанского ветеринарного института: 1 курса Константин Антонов Выгорницкий, 2 курса Александр Егоров Скворцов, 3 курса Николай Александров Мотовилов и того же курса Иван Иванов Воскресенский, находясь во главе толпы своих товарищей, подали г. директору института петицию по предметам, не относящимся собственно до этого учебного заведения, но в которой требовались отмена существующего университетского устава, признание за студентами права устраивать свои вспомогательные кассы, студенческие кухмистерские и т.п., затем, не производя беспорядков в здании ветеринарного института, участвовавшие в подаче петиции и все бывшие при этом студенты, с Выгорницким во главе, направились к императорскому Казанскому университету, где тем временем студенты оного в количестве 150 — 200 человек, собравшись толпой, окружили с угрозами инспектора студентов г. Потапова, который, отступая перед напором студентов, выражавших ему различные порицания, вошел в свою канцелярию, куда за ним проникли и студенты, из которых бывший впереди студент 1 курса юридического факультета Константин Александров Алексеев, сын обер-офицера, уроженец Уфимской губернии, нанес г. Потапову, без всякого повода, оскорбление действием, ударив его по лицу, а затем кто-то из толпы, но, кто именно, осталось пока невыясненным, покушался нанести г. Потапову удар стулом, причем помощник инспектора г. Войцехович, отклонивший удар, получил ушиб руки. Прибывший затем ректор университета г. Кремлев, при участии некоторых профессоров, обратился с увещанием к студентам, производившим беспорядки, требуя, чтобы студенты прекратили оные и разошлись; увещания ректора продолжались около 3 часов, причем студенты, с своей стороны, требовали удаления инспектора г. Потапова, отмены университетского устава, разрешения устраивать вспомогательные кассы и кухмистерские, возвращения исключенных за последние годы студентов и привлечения к ответственности должностных лиц, содействовавших этому исключению, и, наконец, чтобы настоящий их поступок остался безнаказанным,но все-таки к 4 часам пополудни, не производя иных насильственных действий и особых беспорядков, студенты разошлись, так что не представилось необходимости прибегать к содействию воинской команды, которая в составе одного батальона 7 пехотного Ревельского полка находилась в готовности во дворе соседнего с университетом здания казанского городского полицейского управления.

Из донесения начальника казанского губернского жандармского управления в департамент полиции, от 4 декабря 1887 г., № 1441.
Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 56.

... В пятницу (4-го декабря) коридоры университета огласились шумом толпы студентов... незаметно образовавшейся в курилке и отсюда бросившейся бегом, с криком и свистом, по направлению к актовому залу.

В первом ряду толпы, как сообщала потом учебная администрация, бежал семнадцатилетний студент 1-го курса юридического факультета Владимир Ульянов. Инспекция следила за Ульяновым очень зорко, она заметила его возбужденность и выставила впоследствии его и еще студента Полянского, бежавшего рядом с ним, вожаками толпы ^[12].

Движение в актовый зал студенчества было преждевременным. Оно должно было начаться, когда другая толпа студентов, собиравшаяся в клинике (старой), двинется к главному подъезду университета. Товарищ, поставленный для того, чтобы немедленно сообщить об этом в курилку, слишком поторопился, — и сравнительно небольшая студенческая толпа, подбежавшая к дверям актового зала, осталась без подкрепления. Однако двери были распахнуты дружным напором,— и сходка, волей-неволей, открылась при сравнительно малом числе студентов.

Надо на минуту перенестись в 80-е годы 19 века, чтобы понять, что значила тогда захватным порядком устроенная студенческая сходка, да еще со взломом дверей. Это считалось тяжким преступлением, за которое участники навсегда могли проститься с высшим образованием, и карьера их навсегда могла быть разбитой...

В двери вошел и быстрыми шагами приближался к кучке инспектор Потапов. — “Именем власти, мне предоставленной законом”, — загремел он на весь зал своим звучным голосом, — “я приказываю вам разойтись!”.

Электрическая искра пробежала по толпе, тесно сгрудившейся в конце зала.

В глазах многих из нее сверкнул огонь накопившейся ненависти. Толпа не расходилась, но, еще теснее сплотившись, двинулась вперед навстречу инспектору. Она подходила все ближе и ближе... Толпа молчала.

Слышалось только тяжелое дыхание нескольких десятков молодых грудей... И вдруг кто-то крикнул сдавленным голосом: “бей!” И толпа быстро бросилась на инспектора. Раздалась громкая пощечина. Потапов пошатнулся, но, быстро оправившись, схватил за руку ударившего и, таким образом, установил его личность.

Толпа насела, посыпались удары на инспектора, и он начал быстро отступать, отбиваясь от атакующих, что ему, при его значительной физической силе, отчасти и удалось. Он ретировался из зала без заметных следов схватки. В это время в зал с противоположной стороны, в другие запертые двери, ломилась другая толпа студентов, явившихся, наконец, из клиники. Эта толпа не стала выламывать двери, но вернулась назад и вошла в ту дверь, в которую вломилась первая толпа, совершившая избиение инспектора. Сходка становилась большой, ибо после присоединения к ней клинического отряда в зал входили все новые и новые кучки студентов.

Явился ректор Кремлев, довольно уважаемый профессор римского права. Не желая, как он потом говорил своим друзьям, допустить ввода в университет полиции и солдат, ректор обратился к сходке с увещевательным словом, указывая, что насильственными способами студенты ничего хорошего по добьются. Студенты наперерыв возражали, говоря, что, например, Болгария открытой борьбой добилась освобождения от турецкого ига и конституционной формы правления.

Долго увещевал сходку “достопочтенный ректор”, как титуловали его в ответных речах, но увещевал, разумеется, безрезультатно. Однако сходка, понимая, что всеми своими советами и указаниями ректор стремится главным образом к тому, чтобы провести время и предотвратить избиение студентов полицией, только что перед тем происшедшее в Московском университете, была благодарна Кремлеву и по временам на его слова отвечала рукоплесканиями. Утомленный ректор на минуту вышел из зала. В дверях он столкнулся с профессором чистой математики Преображенским, как ураган, влетевшим в зал прямо в студенческую толпу.

Атлетического роста и сложения, с бакунинской громадной головой и шевелюрой, кумир студентов, Преображенский прокричал задыхающимся голосом: “Некоторое время тому назад я представил начальству свое прошение об отставке. Могу сообщить вам радостную для меня весть: сегодня, наконец, отставка моя получена”. На это заявление последовал взрыв бурных и долго не прекращавшихся аплодисментов. Заявление любимого профессора как нельзя лучше отвечало настроению сходки. Она вырабатывала именно такую форму протеста — добровольный выход из университета — и стремилась убедить большинство присоединиться к этому постановлению, предварительно состоявшемуся в земляческих собраниях... В этом смысле и состоялась резолюция сходки, которая продолжалась дальше при участии некоторых, пришедших на помощь ректору, наиболее терпимых студенчеством, профессоров и закончилась весьма поздно ^[13].

Проф. Н. Н. ФИРСОВ (Исторические характеристики и эскизы, том 3, выпуск I. Казань, 1926, стр. 81—84).

... Во время вышеописанного беспорядка в Казанском университете среди студентов циркулировало составленное и отгектографированное неизвестными лицами воззвание, экземпляр которого при сем представляется.

Из донесения начальника казанского губернского жандармского управления в департамент полиции, от 4 декабря 1887 г., № 1441.
Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 57.

ТОВАРИЩИ!

Тяжким бременем лег новый университетский устав. Вас,. питомцев дорогой “alma mater”, вас, представителей молодой интеллигентной мысли, он отдал во власть шпионствующей инспекции, он сузил и низвел. на “нет” значение профессорской коллегии, сделал из них учителей-чиновников, он ограничил доступ в университеты сыновьям бедных отцов, увеличив взнос за право слушания лекций, установив тяжелые условия при получении стипендий и т. д. Но это еще не все: циркуляр министерства народного просвещения от 18 июня 1887 г. лишил ваших юных братьев возможности получать даже гимназическое образование. Наконец, в событиях московских 23, 24, 25 ноября текущего года, когда лилась кровь наших товарищей (2 студента было убито), когда нагайки свистали над головами их, в этих событиях нанесено было позорное оскорбление всей русской интеллигентной молодежи. Казанские студенты! Неужели мы не встанем на защиту попранных прав наших университетов, неужели мы не выразим нашего протеста пред разыгравшейся во всю ширь реакцией? Мы верим в казанское студенчество и мы зовем его на открытый протест в стенах университета.

Листовка казанских студентов. Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 58—59.

Собрало нас сюда ничто иное, как сознание невозможности всех условий, в которые поставлена русская жизнь вообще и студенческая в частности, а также желание обратить внимание общества на эти условия и представить правительству нижеследующие требования. Мы пришли к заключению, что реформы наивозможно ближайшего будущего по отношению к университетам должны быть следующие:

a) Для всех российских университетов устав должен быть один и тот же.

b) Университетом должна заведывать коллегия профессоров совершенно самостоятельно.

c) Никакого контроля со стороны университета над частною жизнью студентов не должно быть.

d) Студентам должно быть предоставлено право сходок для обсуждения дел, касающихся студенчества, а также право коллективной подачи петиций.

e) Право иметь свои библиотеки, читальни, кассы взаимопомощи, кухмистерские и управлять ими через своих выборных.

f) Должен быть гласный студенческий суд, решения которого профессорская коллегия не может игнорировать.

g) Студенты получают право распределять стипендии и пособия по усмотрению выборных от студентов лиц.

II. Уничтожение сословности и всякого рода препятствий, затрудняющих доступ в учебные заведения (например, высокая плата, форма и т. п.).

III. Справедливость требует, чтобы все наши товарищи — всех университетов, исключенные за студенческие волнения, были приняты вновь.

IV. Для удовлетворения возмущенного нашего и общественного мнения, необходимо, чтобы были наказаны те лица, по приказанию или недосмотру которых были совершены в 20-х числах прошедшего месяца зверские насилия над нашими товарищами, московскими студентами, и даже убийства, официально скрываемые.

Казанские студенты.

Петиция, поданная казанскими студентами ректору университета 4 декабря 1887 г. Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 60.

… Инспектор отметил Володю, как одного из активнейших участников сходки, которого он видел в первых рядах, очень возбужденного, чуть ли не со сжатыми кулаками.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 17—18).

Речи (во время сходки. — Сост.) следовали одна за другой с характером больше политическим... Выступил и Вл. И. Ульянов, тогда совсем еще мальчик с симпатичным открытым лицом и горящими глазами — творил он о царском гнете, о несправедливости царского суда и необходимости протеста студентов всех университетов против установленного режима.

Воспоминания д-ра Н. АЛЕКСЕЕВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

... Уходя же со сходки (В. И. Ульянов. — Сост.) отдал свой входной билет ^[14].

Ввиду исключительных обстоятельств, в которых находится семья Ульяновых, такое отношение Ульянова к сходке дало повод инспекции считать его вполне способным к различного рода противозаконным и преступным демонстрациям.

Попечитель Казанского учебного округа — в департамент народного просвещения, 19 июня 1888 г., № 329. “Комсомольская правда”, 1937, 26 августа.

Дело и здесь (то-есть в Казани. — Сост.), как в Москве, окончилось полным торжеством взбунтовавшихся студентов и поражением университетской инспекции и вообще правительственной власти...

Бурное брожение между студентами, доносил попечитель округа г. министру, продолжалось как в этот, так и в последующие дни: студенты толпами ходили по городу и по Воскресенской улице, в особенности, где здание университета и 1-я полицейская часть.

А. ГЕОРГИЕВСКИЙ. Краткий исторический очерк правительственных мер и предначертаний против студенческих беспорядков. СПБ, 1890, стр. 214.

Ныне попечитель учебного округа отношением за №617 уведомил, что из лиц, участвовавших в беспорядках, исключено из университета пока 39 человек ^[15], а директор ветеринарного института сообщил, что из института исключено 17 студентов. Исключенным присланы списки, и о высылке их из Казани сделано уже надлежащее распоряжение ^[16].

Доводя о сем до сведения вашего сиятельства, долгом считаю почтительнейше доложить, что с сего числа чтение лекций в университете временно приостановлено ^[17], в институте же эти лекции были прекращены ранее ввиду производимых поверочных экзаменов; мера надзора за студентами мною усилена, и через полицейских чинов охраняются входы в здание университета и института, причем имеется наблюдение, дабы не было сделано каких-либо неблаговидных поступков противу попечителя, к которому студенты относятся недружелюбно ^[18].

Донесение казанского губернатора министру внутренних дел, от 6 декабря 1887 г., № 1014. Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 58.

Владимир Ильич был арестован на квартире с 4 на 5 декабря и просидел несколько дней с другими арестованными при участке (всего 40 человек).

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 18).

Владимир Ильич вспомнил... один случай в связи со студенческими беспорядками, случившимися в конце 1887 г. ... Он помнил один разговор с арестовавшим его приставом, который вез его на извозчике... Видимо, приставу, судившему по наружности молодого студента, которому было тогда всего 17 лет, показалось, что этот молодой человек попал в историю случайно, благодаря “дурным” влияниям товарищей. Пристав заговорил: “Ну что вы бунтуете, молодой человек, — ведь стена!” Ответ однако получился совершенно неожиданный: “Стена, да гнилая — ткни, и развалится!”— отвечал Владимир Ильич. Приставу оставалось только ужаснуться такой нераскаянности и закоренелости...

В. АДОРАТСКИЙ. За 18 лет (Встречи с Владимиром Ильичей). “Пролетарская революция”, 1924, № 3, стр. 93—94.

... Несколько человек было помещено сначала в 1-й Полицейской части на Воскр[есенской] улице, а большая часть заключена в пересыльный каземат под крепостью; в это число попали В. И. Ульянов, Сиязов, Гулков, Юловский, Конников, Альмёндинген, Лангор, Танаевский, Нешкодный, я и многие другие. Сначала мы были в одиночных камерах. На всех нас одели арестантские халаты, а затем нас перевели в общую. Здесь поднялся протест против халатов, которые были сняты по приказанию губернатора, которому доложил об этом чиновник особых поручений Конисский, посетивший в это время пересыльную тюрьму.

Воспоминания д-ра И. АЛЕКСЕЕВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске (публикуется впервые).

За участие в студенческих беспорядках, происходивших в декабре 1887 года, [В. И. Ульянов] исключен из университета с воспрещением жительства в Казани и с учреждением негласного надзора полиции.

Справка департамента полиции о В. И. ЛЕНИНЕ. “Красная летопись”, 1922, № 2—3, стр. 306.

Предъявитель сего, Владимир Ильич Ульянов, сын действительного статского советника, вероисповедания православного, родился 10 апреля 1870 года. По окончании курса наук в Симбирской гимназии с аттестатом зрелости от 10 июня 1887 г. за №468, с награждением золотой медалью, он, Ульянов, 13 августа сего же 1887 г. поступил в число студентов Юридического факультета Императорского Казанского Университета и слушал лекции в этом факультете по 4 декабря осеннего полугодия сего 1887-88 года.

В счет прохождения полного университетского курса он, Ульянов, ни зачтенных, ни незачтенных полугодий не имеет.

По постановлению Правления Университета от 5 декабря сего 1887 г. он, Ульянов, из числа студентов Императорского Казанского Университета исключен на основании предложения Г. Попечителя Казанского Учебного Округа от 4 декабря за № 5564. А так как он, Ульянов, полного курса в Университете не окончил, то и не может пользоваться правами, Высочайше дарованными окончившим полный курс университетского образования.

По отбыванию воинской повинности он, как родившийся в 1870 году, обязан взять жребий в призыве 1891 года.

В удостоверение чего и дано ему, Ульянову, Правлением Императорского Казанского Университета это свидетельство за надлежащим подписей и с приложением университетской печати.

Ректор Университета Н. Кремлев.

Секретарь по студенческим делам А. Файницкий.

Свидетельство, выданное В. И. ЛЕНИНУ (УЛЬЯНОВУ) правлением Казанского университета, от 7 декабря 1887 г., № 1610.
“Красная летопись”, 1924, № 2, стр. 37—38.

После беспорядков 4 декабря, согласно отношения г. попечителя учебного округа, по распоряжению г. казанского губернатора, были заключены под стражу, впредь до отправления на родину, исключенные из университета студенты, причем они продовольствовались на счет казанского полицмейстера, и кроме того, родные, знакомые и товарищи, приходя на свидания с арестованными или для переговоров об отъезде последних, приносили в полицейское управление в значительном количестве съестные припасы, теплые вещи и деньги. Затем, снабженные всем необходимым, отправлялись в путь, сопровождаемые до черты города одним полицейским чиновником; при этом случалось, что отъезжавших провожали товарищи студенты, размещенные в нескольких экипажах, и один раз, действительно, подобный поезд следовал по главной улице г. Казани (Воскресенской), обращая на себя внимание, в особенности учащейся молодежи, имеющей обыкновение по праздничным дням разгуливать по упомянутой выше улице; общее внимание было возбуждено еще более эксцентричным поступком двух принадлежащих к лучшему казанскому обществу дам — вдовы богатого землевладельца Софьи Михайловны Чемезовой и дворянки Софьи Николаевны Глушиной, которые, накупив целый куль разных закусок и вин, бросили его в сани проезжавших студентов, которые затем раскланивались со всеми гуляющими, благодаря за сочувствие, а некоторые даже бросали гектографированные листки, начинающиеся “Прощай, Казань, прощай, университет”, а гулявшие на улице учащиеся аплодировали отъезжавшим.

Вообще, нельзя не сознаться, что казанское общество отнеслось сочувственно к студентам, благодаря слухам, распускаемым многими лицами о несоответствующих будто бы здравомыслящему человеку действиях г. попечителя учебного округа и бестактности и недобросовестности студенческой инспекции, которая, по словам этих лиц, явилась главною виновницею беспорядков 4 декабря.

Из донесения начальника казанского губернского жандармского управления в департамент полиции, от 29 декабря 1887 г., № 1650.
Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 61.

Прощай, Казань!.. Прощай, университет!.. Недалеко еще то время, когда мы въезжали сюда, полные веры и любви к университету и его жизни, мы думали, что здесь, в храме науки, мы найдем те знания, опираясь на которые, мы могли бы войти в жизнь борцами за счастье и благо нашей измученной родины! Мы страстно искали этих знаний!.. Но с чем же столкнулись мы здесь?.. Навстречу нам шла та “наука для - науки”, которую так яростно защищали некоторые из господ профессоров на сходке 4 декабря, та наука, благодаря которой, говорили они, мы, студенты, могли бы спокойно и бесстрастно смотреть на гнет и страдание дорогой родины... Вместе с тем нас охватило и деморализующее влияние инспекции и клики ее шпионов, клевретов... Жутко и холодно стало нам... Мы не пошли за нашими учителями... Наша молодая кровь, наше молодое сердце заставило искать выхода... Мы сгруппировались в землячества, твердо веруя, что здесь, в товарищеском кругу, мы поддержим друг друга, здесь мы найдем также и выход нашим страстным стремлениям к развитию в нас убеждений и взглядов, твердых и честных, читая и беседуя друг с другом... Но и этого нам не дали!.. Нам запретили организоваться в землячества, грозя исключением!.. С каждым днем гнет нового устава чувствовался все жестче и жестче... Начались исключения из университета. На весь этот гнет мы сдержанно отвечали мирными протестами в дни нашего университетского акта; кроме того, мы письменно обращались ко всем профессорам, приглашая придти к нам на помощь в борьбе с гнетом нового университетского устава... В ответ — ни слова! Наконец, вышли в свет известные циркуляры, закрывшие доступ в гимназии, а тем самым и в университет неимущей молодежи, детям тружеников, бедняков, детям крестьян, мещан и т. д. ^[19] Все это страшно возмутило нас... Наступившие ноябрьские события в Москве, факты нахальной и зверской расправы с нашими товарищами, студентами Московского университета, нанесли нам, как студентам, кровное оскорбление... Мы должны были протестовать, и наш протест вылился в активную форму — сходку... За наш протест нас исключают из университета и изгоняют из Казани!!!

Мы уезжаем из Казани с глубокой верой в правду нашего дела!..

Жмем руки тем, кто любит нас!!!

Искреннее спасибо за сочувствие и материальную поддержку многих членов казанского общества!!!

Листовка исключенных казанских студентов. Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 63—64.

С братом и матерью, которая поехала проводить В[ладимира] И[льича] до деревни, мы едем по городу в крытой кибитке, а сзади нас на рысаке провожает — и это останавливает все мое внимание — полицейский чин. У городской черты он поворачивает обратно, а мы под звон колокольчиков и скрип полозьев по снегу продолжаем наш путь.

Воспоминания М.И. УЛЬЯНОВОЙ. Цит. по кн. Б. Волина “Ленин в Поволжье”. М., 1956, стр. 65.

Вся история с исключением произошла очень быстро. Владимир Ильич был выслан (7 декабря 1887 года. — Сост.) в деревню Кокушкино, в 40 верстах от Казани, в благоприобретенное имение деда его по матери, Александра Дмитриевича Бланк, где в то время проживала под гласным надзором сестра его Анна (пишущая эти строки), которой пятилетний гласный надзор в Сибири был заменен, по ходатайству матери, высылкой в эту деревню. Пятая часть этого имения принадлежала моей матери, и во флигеле одной из двух хозяйничавших там теток, очень холодном и неблагоустроенном, провела наша семья (некоторое время спустя мать с меньшими переселилась тоже в Кокушкино) зиму 1887/88 года.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 18).

Володя поселился во флигеле, заняв угловую комнату, выходившую окнами на север. В соседней, южной комнате помещалась Анна Ильинична.

В комнате Володи была самая простая обстановка: деревянная койка на козлах, на стене полка с книгами, простой шкаф, два-три стула, складная табуретка, стол. Тут же стоял у двери столярный верстак; его хотели убрать, но Володя сказал, что убирать не надо — на него можно класть книги.

Потом, ближе к весне, в этой же комнате с ним жил и его младший брат Митя.

С самого раннего детства Володя был общителен с крестьянами; когда он приехал в ссылку, все крестьяне тепло и хорошо отнеслись к нему.

Володя жил уединенно, проводя большую часть времени за книгами, которые доставлялись из Казани. Его редко кто навещал, потому что путешествие зимой из Казани требовало пяти-шести часов в один конец, и то при благоприятных условиях.

По занесенным глубокими снегами полям пролегала узкая дорога; по ней с трудом можно было проехать на одной лошади, а пара лошадей запрягалась “гусем”, то-есть одна впереди другой. Во время буранов дорогу заметало, и, потеряв ее, легко можно было проплутать несколько часов по малонаселенной местности.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 61.

Никаких соседей у нас не было. Провели мы зиму в полном одиночестве. Редкие приезды двоюродного брата да посещение исправника, обязанного проверять, на месте ли я и не пропагандирую ли я крестьян, — вот и все, кого мы видели. Владимир Ильич много читал, — во флигеле был шкаф с книгами покойного дяди, очень начитанного человека, были старые журналы с ценными статьями; кроме того, мы подписывались в казанской библиотеке, выписывали газеты. Помню, каким событием были для нас оказии из города и как нетерпеливо раскрывали мы заветный пещер (корзинка местной работы), содержавший книги, газеты и письма, Равно и обратно при оказии пещер нагружался возвращаемыми книгами и почтой. Связано у меня с ним и такое воспоминание. Раз вечером все сидели за корреспонденцией, готовя почту, которую должен был забрать ранним утром в упакованном пещере работник тетки.

Мне бросилось в глаза, что Володя, обычно почти не писавший писем, строчит что-то большое и вообще находится в возбужденном состоянии. Весь пещер был нагружен; мать с меньшими уже улеглись, а мы с Володей сидели еще по обыкновению и беседовали. Я спросила, кому он писал. Оказалось, товарищу по гимназии, поступившему в другой — помнится, в один из южных — университет. Описал в нем, конечно, с большим задором студенческие беспорядки в Казани и спрашивал о том, что было в их университете.

Я стала доказывать брату никчемность отправки такого письма, совершенно бесплодный риск новых репрессий, которым он себя этим шагом подвергал. Но переубедить его было всегда не легко. В повышенном настроении, прохаживаясь по комнате и с видимым удовольствием передавая мне те резкие эпитеты, которыми он награждал инспектора и других властей предержащих, он подсмеивался над моими опасениями и не хотел менять решения. Тогда я указала ему на риск, которому он подвергает товарища, отправляя письмо такого содержания на его личный адрес, на то, что товарищ этот, может быть, находится тоже среди исключенных или состоящих на примете, и подобное письмо принесет ухудшение его участи.

Тут Володя призадумался, а потом довольно быстро согласился с этим последним соображением, пошел в кухню и вынул, хотя и с видимым сожалением, из пещера злополучное письмо.

Позднее, летом, я имела удовольствие услышать от него в одной беседе по какому-то случаю между нами и двоюродной сестрой полушутливое, полусерьезное заявление, что за один совет он мне благодарен. Это произошло после того, как он перечел провалявшееся несколько месяцев в его ящике письмо и подверг его уничтожению,

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 18—19).

Распорядитесь учредить строгое негласное наблюдение за высланным в д. Кокушкино Лаишевского уезда Владимиром Ульяновым.

Директор департамента полиции — начальнику казанского губернского жандармского управления, 16 января 1888 г., № 171/531.
Цит. по кн. Б. Волина “Ленин в Поволжье”. М., 1956, стр. 67.

Ввиду сведений, изложенных в полученном мною предписании Департамента Полиции от 16-го сего января за № 171/531 и указывающих, что состоявший студентом Юридического факультета Императорского Казанского университета Владимир Ильич Ульянов — брат казненного по делу 1-го марта 1887 года государственного преступника Ульянова, — исключенный из университета за участие в студенческих беспорядках, происшедших 4-го декабря прошлого года и 7 числа того же декабря месяца высланный, по распоряжению Вашего Превосходительства, в деревню Кокушкино Лаишевского уезда, принимал и может быть продолжает принимать деятельное участие в организации революционных кружков среди казанской учащейся молодежи, вследствие чего Департамент Полиции признает необходимым учреждение надлежащего негласного наблюдения за вышеупомянутым Владимиром Ульяновым, я, не располагая средствами для достижения этого без огласки, особенно при нахождении Ульянова в деревне, имею честь покорнейше просить распоряжения Вашего Превосходительства о немедленном же со стороны чинов местной уездной полиции учреждении строжайшего секретного наблюдения за вышеозначенным Ульяновым, причем необходимо иметь в виду не только его самого, но и лиц, его посещающих, а равно необходимо всегда иметь точные и подробные сведения — с кем он ведет и будет вести переписку, при этом покорнейше прошу, чтобы о всем замеченном Лаишевский уездный исправник немедленно же сообщал мне непосредственно.

Начальник казанского губернского жандармского управления — казанскому губернатору.
Жизнь замечательных людей в Казани, кн. I. Казань, 1941, стр. 23—24.

Если он (Владимир Ильич. — Сост.) на чем-нибудь сосредоточивал внимание — то трудно было его от этого оторвать. Дмитрий Ильич (брат Вл. И.), например, рассказывал, что, идя с Володей на охоту и разговаривая дорогой, он вдруг вынужден бывал останавливаться, так как Володя внезапно вынимал блокнот и что-то туда записывал. Пока он не кончал запись, на вопросы не отвечал и не сходил с места.

Из беседы с В. В, КАШКАДАМОВОЙ. “Пролетарский путь”, 1930, 22 января.

Кроме чтения Владимир Ильич занимался в Кокушкине с младшим братом, ходил с ружьем, зимой на лыжах. Но это была его первая, так сказать, проба ружья, и охота была всю зиму безуспешная ^[20]. Я думаю, что это происходило и потому, что охотником в душе, как другие два брата мои, он никогда не был.

Но жизнь протекала, конечно, скучно в занесенном снегом флигельке, и тут-то и помогла Володе привычка к усиленным занятиям. Помню особенно ярко крутую, раннюю весну, после этой утомившей нас одинокой зимы, первую весну, проводимую нами в деревне. Помню долгие прогулки и беседы с братом по окрестным полям под аккомпанемент неумолчно заливавшихся невидимых жаворонков в небе, чуть пробивавшуюся зелень и белевший по оврагам снег...

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 19).

Начали весной отдыхать, — весна у нас прелестная, и в деревне жить очень хорошо... Очень беспокоит нас судьба Володи... Как быть, если его никуда не примут, или, если примут, выгонят через полгода... Разумнее бы, конечно, подождать года два, но это ему совсем не по характеру — скучает он без дела...

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (в письме к подруге, от 20 апреля 1888 года). Цит. по кн. Б. Волина “Ленин в Поволжье”. М., 1956, стр. 70.

Его Высокопревосходительству господину Министру Народного Просвещения.

Бывшего студента Императорского
Казанского Университета
Владимира Ульянова

ПРОШЕНИЕ.

Желая получить возможность продолжать свое образование, имею честь покорнейше просить Ваше Высокопревосходительство разрешить мне поступление в Императорский Казанский Университет.

Бывший студент Императорского Казанского Университета Владимир Ульянов. Казань. 1888 года, Мая 9 дня. Адрес мой: Профессорский переулок, дом Завьяловой, кварт. Веретенниковой.

В. И. ЛЕНИН (УЛЬЯНОВ). Прошение министру народного просвещения о разрешении поступления в Казанский университет, от 9 мая 1888 г.
Цит. по ст. И. С. Зильберштейна “Ленин — студент”. “Красное студенчество”, 1929, № 4, стр. 22 ^[21].

...Действительный] с[татский] с[оветник] Потапов с своей стороны считает возвращение Ульянова в Казанский Университет невозможным.

Вполне присоединяясь к мнению Д.С.С. Потапова о крайней нежелательности обратного приема Владимира Ульянова в Казанский университет, считаю нелишним присовокупить, что проситель — родной брат Ульянова, подвергнутого смертной казни за участие в политическом преступлении, и что при выдающихся способностях и весьма хороших сведениях, он ни в нравственном, ни в политическом отношении лицом благонадежным признан пока быть не может ^[22].

Попечитель казанского учебного округа МАСЛЕННИКОВ — в департамент народного просвещения, 14 июня 1888 г., № 329. “Комсомольская правда”, 1937, 26 августа.

...Ладыгин Василий, Ульянов Владимир и Шаровский Александр просили о разрешении им жить в Казани и университетских городах для поступления в университет, но, ввиду неблагоприятных сведений об этих лицах, департамент полиции признал их ходатайства преждевременными.

Из справки департамента полиции. Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 66.

От Д[епартамен]та Нар[одного] Просвещения] по приказанию Его Высокопрев[осходитель]ства Г. М[инист]ра Нар[одного] Просвещения], на прошение бывшего студента Императорского] Казанского У[ниверсите]та Владимира Ульянова о разрешении ему поступить в число студентов названного У[ниверсите]та, объявляется, что Г. М[инист]р изволил изложенное ходатайство просителя отклонить.

Вице-Директор (подп.) Эзов. Делопроизводитель (скр.) А. Манн.

В Казанское Городское Полицейское Управление для вручения, со взысканием двух гербовых марок по 80 к. каждая, б. студ[енту] Казанского У[ниверсите]-та Владимиру Ульянову, жит[ельствующему] в г. Казани, по Профессорскому переулку, в д. Завьяловой, кв, Веретенниковой.

Ответ министерства народного просвещения на прошение В. И. Ленина о разрешении поступления в Казанский университет, от 8 июля 1888 г., № 10029.
Цит по ст. И. С. Зильберштейна “Ленин — студент”. “Красное студенчество”, 1929, № 4, стр. 23.

Летом приехали двоюродные братья, — у Володи появились товарищи для прогулок, охоты, игры в шахматы, но все это были люди без общественной жилки и интересными собеседниками для Володи быть не могли. Они, хотя и более старшие, сильно пасовали перед метким словцом и лукавой усмешкой Володи.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 19).

В июле 1888 г. мать Ульянова ходатайствовала о разрешении принять вновь сына ее Владимира в Казанский университет...

Справка департамента полиции 6 В. И. ЛЕНИНЕ. “Красная летопись”, 1922, № 2—3, стр. 306.

От Департамента Народного Просвещения по приказанию Его Высокопревосходительства Г. Министра, на поданное г-жею Ульяновой Г. Министру в г. Казани прошение о принятии сына ее, Владимира Ульянова в один из университетов Империи, объявляется, что Г. Министр изволил изложенное ходатайство просительницы отклонить.

За Вице-Директора (подп.) Л. Скоробогатый. И. д. Делопроизводителя (скр.) А. Манн.

В Казанское Городское Полицейское Управление, для вручения г-же Ульяновой, жительствующей в г. Казани, Грузинская ул., д. Опехтиной.

Ответ министерства народного просвещения на прошение М. А. Ульяновой о разрешении поступления сыну в университет, от 13 сентября 1888 г., № 13589.
Цит. по ст. И. С. Зильберштейна “Ленин — студент”. “Красное студенчество”, 1929, № 4, стр. 23,

Его Сиятельству Господину Министру Внутренних Дел

Бывшего студента Владимира Ульянова

ПРОШЕНИЕ.

Для добывания средств к существованию и для поддержки своей семьи я имею настоятельнейшую надобность в получении высшего образования, а потому, не имея возможности получить его в России, имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство разрешить мне отъезд за границу для поступления в заграничный университет ^[23].

Бывший студент Владимир Ульянов.

Казань, Сентября 6 дня, 1888 года.

Адрес мой: Казань, Профессорский переулок, дом Завьяловой, квартира Веретенниковой.

В. И. ЛЕНИН (УЛЬЯНОВ). Прошение министру внутренних дел о разрешении поездки за границу для продолжения образования, от 6 сентября 1888 г.
Центральный музей В. И. Ленина.

Бывший студент Казанского университета Владимир Ульянов обратился к господину министру внутренних дел с ходатайством о разрешении ему выезда за границу для поступления в один из иностранных университетов.

Не находя с своей стороны возможным удовлетворить ходатайство Ульянова, имею честь покорнейше просить ваше превосходительство заграничного паспорта ему не выдавать и приказать объявить ему, что департамент полиции находит выезд его за границу преждевременным.

Вместе с сим покорнейше прошу ваше превосходительство, в случае выезда означенного Ульянова из Казани, уведомить департамент, куда именно он выехал, и сообщить непосредственно от себя подлежащему губернатору о невыдаче ему паспорта.

Отношение директора департамента полиции на имя казанского губернатора, от 16 сентября 1888 г. “Комсомольская правда”, 1937, 26 августа.

С осени 1888 года Владимиру Ильичу разрешено было переселиться в Казань, куда переехала мать с меньшими. Несколько позже дозволено было перебраться туда и мне.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 19).

Мы с мамой обошли всю Казань, остановились было на этой квартире, да оказалось, что она сырая, и мы на ней не останемся. Беда с этими квартирами!..

...Сейчас вернулась мама — наняла квартиру: Первая Гора, д. Орлова. Пришли мне письмо на новоселье: мы еще через два дня будем переезжать.

Ольга Ил. УЛЬЯНОВА —А. Ф. ЩЕРБО, 2 сентября 1888 г. Казань. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Квартира большая, светлая, только-что отделанная; при ней порядочный садик — да только втроем (мы пока только трое в Казани) в ней довольно пусто и скучно ^[24].

Ольга Ил. УЛЬЯНОВА-А. Ф. ЩЕРБО, 9 сентября 1888 г. Казань. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Квартира была снята в доме Орловой на Первой горе, недалеко от Арского поля, во флигеле. При квартире был балкон и довольно живописный садик по горе. В первом этаже были почему-то две кухни, а в верхнем — остальные комнаты. Володя выбрал себе вторую, лишнюю, кухню потому, что она была уединеннее и удобнее для занятий, чем верхние комнаты, окружил себя книгами и просиживал за ними большую часть дня.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 19).

Он (Владимир Ильич. — Сост.) сменил студенческий сюртук с синим стоячим воротником и форменное пальто на скромный штатский костюм: темный пиджак с жилеткой и рубашка с мягким отложным воротником, повязанным вместо галстука шнурком с кисточками, как тогда носили.

Володя и здесь продолжал заниматься так же усидчиво.

Н. ВЕРЕТЕННИКОВ, стр. 62.

Весной 1888 года Сердюков и я, окончив гимназию, поступили в Казанский университет,

В Казани мы жили в одной комнате.

Как-то раз зимой я сидел один дома. Вдруг распахнулась дверь, и в комнату, весь запорошенный снегом, влетел, как ураган, Костя Сердюков. Еще с порога он закричал мне:

— Знаешь, кого я сейчас встретил?
— Кого? — равнодушно спросил я.
— Да Володю Ульянова, чорт возьми! Я встретил его на улице. Он торопился домой. Завтра зайдет непременно.

На другой день к нам действительно зашел Володя Ульянов. Он очень изменился за год нашей разлуки. Появились намеки на маленькую бородку, он возмужал, и выражение лица стало еще серьезнее и вдумчивее.

Вспоминая с нами гимназию, он часто смеялся, но улыбка быстро сходила с лица и уступала место сосредоточенному выражению.

Ульянов рассказал нам о своем аресте и высылке, с возмущением говорил о правительственных репрессиях и о жестокой судьбе исключенных из университета студентов.

В это время репрессии правительства приняли небывалые размеры. Студентов арестовывали поодиночке и целыми группами. Об арестованных не доходило больше до нас никаких сведений, они как бы исчезали. Возможно, что одни из них умирали в тюрьмах, а другие без вести гибли в далекой ссылке.

Ульянов стал изредка заходить к нам, и тогда мы коротали темный зимний вечер в нашей маленькой комнатушке в задушевных беседах.

Должен сознаться, что я сильно отставал от Ульянова и Сердюкова в области политических наук и философии. Сознавая их превосходство, я избегал вступать в спор на политические темы. Ульянов подметил это сразу, он старался, не затрагивая моего самолюбия, все же втянуть меня в разговор и часто повторял тогда с улыбкой: “Tres faciunt collegium”.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 14—15.

К этой зиме (то-есть 1888/89 года. — Сост.) относится начало выработки Владимиром Ильичей социал-демократических убеждений. Он начал изучать “Капитал” Карла Маркса, которым очень увлекался....

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (В. Ленин), стр. 24.

Сердце его (Владимира Ильича. — Сост.) билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетенным... Это чувство он получил в наследие от русского героического революционного движения. Это чувство заставило его страстно, горячо искать ответа на вопрос — каковы должны быть пути освобождения трудящихся? Ответы на свои вопросы он получил у Маркса. Не как книжник подошел он к Марксу. Он подошел к Марксу, как человек, ищущий ответов на мучительные настоятельные вопросы. И он нашел там эти ответы.

Из речи Н. К. КРУПСКОЙ на заседании II съезда Советов СССР 26 января 1924 года, посвященном памяти тов. Ленина. “Правда”, 1924, 30 января.

Помню, как по вечерам, когда я спускалась к нему (к Владимиру Ильичу.—Сост.) поболтать, он с большим жаром и воодушевлением рассказывал мне об основах теории Маркса и тех новых горизонтах, которые она открывала. Помню его, как сейчас, сидящим на устланной газетами плитке его комнаты и усиленно жестикулирующим. От него так и веяло бодрой верой, которая передавалась и собеседникам. Он и тогда уже умел убеждать и увлекать своим словом. И тогда не умел он, изучая что-нибудь, находя новые пути, не делиться этим с другими, не завербовать себе сторонников. Таких сторонников, молодых людей, изучавших также марксизм и революционно настроенных, он скоро нашел себе в Казани.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 19—20).

В 1888 г. все настойчивее и настойчивее среди молодежи начал проявляться в Казани интерес к имени Маркса, причем в связи с разговорами о марксистском направлении начали произносить не вполне конспиративно и имя Николая Евграфовича Федосеева и очень конспиративно имя литератора и статистика Павла Николаевича Скворцова.

М. Г. ГРИГОРЬЕВ. Воспоминания о федосеевском кружке в Казани. “Пролетарская революция”, 1923, № 8, стр. 58,

Мои воспоминания о Николае Евграфовиче Федосееве относятся к периоду начала 90-х годов. На точность их я не полагаюсь.

В то время я жил в провинции — именно, в Казани и в Самаре. Я слышал о Федосееве в бытность мою в Казани, но лично не встречался с ним. Весной 1889 года я уехал в Самарскую губернию, где услыхал в конце лета 1889 года об аресте Федосеева и других членов казанских кружков, — между прочим, и того, где я принимал участие. Думаю, что легко мог бы также быть арестован, если бы остался тем летом в Казани. Вскоре после этого марксизм, как направление, стал шириться, идя навстречу социал-демократическому направлению, значительно раньше провозглашенному в Западной Европе группой “Освобождение Труда”.

Н. Е. Федосеев был одним из первых, начавших провозглашать свою принадлежность к марксистскому направлению. Помню, что на этой почве началась его полемика с Н. К. Михайловским, который отвечал ему в “Русском Богатстве” на одно из его нелегальных писем. На этой почве началась моя переписка с Н. Е. Федосеевым. Помню, что посредницей в наших сношениях была Гопфенгауз, с которой я однажды виделся и неудачно пытался устроить свидание с Федосеевым в г. Владимире. Я приехал туда в надежде, что ему удастся выйти из тюрьмы, но эта надежда не оправдалась.

Затем Федосеев был сослан в Восточную Сибирь одновременно со мной и в Сибири кончил жизнь самоубийством, кажется, на почве тяжелой личной истории в связи с особенно неудачно сложившимися условиями жизни.

Насколько я помню, моя переписка с Федосеевым касалась возникших тогда вопросов марксистского или с.-д. мировоззрения. Особенно осталось в моей памяти, что Федосеев пользовался необыкновенной симпатией всех его знавших, как тип революционера старых времен, всецело преданного своему делу и, может быть, ухудшившего свое положение теми или иными заявлениями или неосторожными шагами по отношению к жандармам.

Возможно, что у меня где-либо остались некоторые обрывки писем или рукописей Федосеева, но сохранились ли они, и можно ли их разыскать — на этот счет я не в состоянии сказать ничего определенного.

Во всяком случае, для Поволжья и для некоторых местностей Центральной России роль, сыгранная Федосеевым, была в то время замечательно высока, и тогдашняя публика в своем повороте к марксизму несомненно испытала на себе в очень и очень больших размерах влияние этого необыкновенно талантливого и необыкновенно преданного своему делу революционера.

В. И ЛЕНИН. Несколько слов о Н. Е. Федосееве. Сочинения, т. 33, стр. 414—415.

В то время, как мы видим по вышедшим теперь исследованиям тогдашней кружковой работы, в Казани было несколько кружков. Объединяться, даже встречаться, по требованию конспирации, они не могли. Некоторые члены даже не знали о существовании других кружков, а некоторые, если знали или догадывались, то были не осведомлены о том, кто в них входил. Фамилии без надобности не назывались. В центральном кружке состоял в то время очень активный молодой революционер, убежденный социал-демократ, Николай Евграфович Федосеев.

Исключенный еще из последнего класса гимназии, Федосеев повел энергичную революционную работу. При центральном кружке имелась библиотека нелегальных и неразрешенных книг, а с весны стала налаживаться техника для воспроизведения местных изданий и для перепечатки редких нелегальных. Владимир Ильич слышал об этих планах, но сам в этот кружок не входил.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр 20—21).

В это время Федосеев был уже вполне сложившимся молодым революционером, весьма активно работавшим среди местной молодежи. Зима 1888/89 г. и до лета 1889 г., когда он был впервые арестован, была периодом кипучей деятельности его по организации тайных кружков и пропаганды в них, устройству и оборудованию нелегальной печати (устройство типографии, печатание и проч.).

Организовывал он кружки обычно двух типов: начального и высшего. В первых он свою роль ограничивал устройством их, назначением руководителя, намечением программы занятий и общим наблюдением за ходом дела; вторыми он руководил лично сам. Это были действительно очень интересные кружки в смысле научной, теоретической подготовки и развития их членов. Занятия в них, благодаря умелому и талантливому ведению дела самим Федосеевым, шли очень оживленно, дружно и свободно. Основными темами были политическая экономия и история; из практических вопросов больше всего обращалось внимание на положение рабочего класса и крестьянства в России.

И. ЛАЛАЯНЦ (Федосеев Николай Евграфович, стр. 28).

В полночь успеньева дня я шагаю Арским полем, следя, сквозь тьму, за фигурой Лаврова, он идет сажен на пятьдесят впереди. Поле — пустынно, а все-таки я иду “с предосторожностями”, — так советовал Лавров, — насвистываю, напеваю, изображая “мастерового под хмельком”. Надо мною лениво плывут черные клочья облаков, между ними золотым мячом катится луна, тени кроют землю, лужи блестят серебром и сталью. За спиною сердито гудит город.

Путеводитель мой останавливается у забора какого-то сада за духовной академией, я торопливо догоняю его. Молча перелезаем через забор, идем густо заросшим садом, задевая ветви деревьев, крупные капли воды падают на пас. Остановясь у стены дома, тихо стучим в ставень наглухо закрытого окна,— окно открывает кто-то бородатый, за ним я вижу тьму и не слышу ни звука.

— Кто?
— От Якова.
— Влезайте.

В кромешной тьме чувствуется присутствие многих людей, слышен шорох одежд и ног, тихий кашель, шопот. Вспыхивает спичка, освещая мое лицо, я вижу у стен на полу несколько темных фигур.

— Все?
— Да.
— Занавесьте окна, чтобы не видно было свет сквозь щели ставен.

Сердитый голос громко говорит:

— Какой это умник придумал собрать нас в нежилом доме?
— Тише!

В углу зажгли маленькую лампу. Комната—пустая, без мебели, только — два ящика, на них положена доска, а на доске—как галки на заборе—сидят пятеро людей. Лампа стоит тоже на ящике, поставленном “попом”. На полу у стен еще трое и на подоконнике один, юноша с длинными волосами, очень тонкий и бледный. Кроме его и бородача, я знаю всех. Бородатый басом говорит, что он будет читать брошюру “Наши разногласия”, ее написал Георгий Плеханов, “бывший народоволец”.

Во тьме на полу кто-то рычит:

— Знаем!

Таинственность обстановки приятно волнует меня; поэзия тайны— высшая поэзия. Чувствую себя верующим за утренней службой во храме и вспоминаю катакомбы, первых христиан. Комнату наполняет глуховатый бас, отчетливо произнося слона.

— Ер-рунда, — снова рычит кто-то из угла.

Там в темноте загадочно и тускло блестит какая-то медь, напоминая о шлеме римского воина. Догадываюсь, что это отдушник печи.

В комнате гудят пониженные голоса, они сцепились в темный хаос горячих слов, и нельзя понять, кто что говорит. С подоконника, над моей головой, насмешливо и громко спрашивают:

— Будем читать или нет?

Это говорит длинноволосый бледный юноша. Все замолчали, слышен только бас чтеца. Вспыхивают спички, сверкают красные огоньки папирос, освещая задумавшихся людей, прищуренные или широко раскрытые глаза.

Чтение длится утомительно долго, я устаю слушать, хотя мне нравятся острые и задорные слова, легко и просто они укладываются в убедительные мысли. Как-то сразу, неожиданно пресекается голос чтеца, и тотчас же комната наполнилась возгласами возмущения:

— Ренегат!
— Медь звенящая!..
— Это — плевок в кровь, пролитую героями.
— После казни Генералова, Ульянова...

И снова с подоконника раздается голос юноши:

— Господа, — нельзя ли заменить ругательства серьезными возражениями, по существу?

Я не люблю споров, не умею слушать их, мне трудно следить за капризными прыжками возбужденной мысли, и меня всегда раздражает обнаженное самолюбие спорящих.

Юноша, наклонясь с подоконника, спрашивает меня:

— Вы — Пешков, булочник? Я — Федосеев. Нам надо бы познакомиться. Собственно — здесь делать нечего, шум этот — надолго, а пользы в нем мало. Идемте?

О Федосееве я уже слышал, как об организаторе очень серьезного кружка молодежи, и мне понравилось его бледное, нервное лицо с глубокими глазами.

Идя со мною полем, он спрашивал, есть ли у меня знакомства среди рабочих, что я читаю, много ли имею свободного времени, и, между прочим, сказал:

— Слышал я об этой булочной вашей, — странно, что вы занимаетесь чепухой. Зачем это вам?

С некоторой поры я и сам чувствовал, что мне это не нужно, о чем и сказал ему. Его обрадовали мои слова; крепко пожав мне руку, ясно улыбаясь, он сообщил, что через день уезжает недели на три, а возвратись, даст мне знать, как и где мы встретимся.

М. ГОРЬКИЙ. Мои университеты. Собрание сочинений, том 13. М., 1951, стр. 564—566.

Говорил Володя мне о рефератах, которые читались у них, о некоторых собраниях рассказывал с большим оживлением. К весне, как это всегда бывает, деятельность кружков стала энергичнее, и Володя стал чаще отсутствовать по вечерам.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 20).

Ульянов всегда настаивал, чтобы мы с Сердюковым посещали студенческие кружки, где он иногда читал рефераты. Были случаи, что свои рефераты он давал нам на дом. Они всегда поражали меня своей сжатостью и четкостью, каждое слово в них было к месту. Ульянов не гонялся за красивыми и громкими фразами, и проводимая им идея выражалась с удивительной ясностью.

Я был лишен возможности часто посещать кружки, так как занятия в университете и уроки, которые я давал ради заработка, отнимали у меня очень много времени.

Сердюков же скоро совсем перестал их посещать, так как решил “уйти в народ”, где, по его словам, он только и мог принести пользу.

Ульянов часто и много спорил с ним по этому поводу, доказывая, что “один в поле не воин”, что тот путь, который избирает Сердюков, не приносит никакой пользы.

Вначале мы посещали ночлежки, трактиры, притоны с целью изучения их своеобразной жизни и описывали свои наблюдения в местной газете. Володя весьма неодобрительно относился к нашим писаниям. Он всегда говорил нам, что, прежде чем пускаться в такие дела, надо быть “подкопанным на все четыре ноги” и читать, читать и читать...

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 15.

Владимир Ильич был все же довольно осторожен из внимания к матери. Исключительное мужество, с которым она переносила несчастье с потерей брата Александра, вызывало удивление и уважение даже со стороны посторонних людей. Тем более чувствовали это мы, дети, ради которых, для забот о которых она страшным усилием воли сдерживала себя. Надежда Константиновна (Крупская. — Сост.) говорила мне, что Владимир Ильич рассказывал и ей о том удивительном мужестве, с которым мать перенесла потерю брата.

Влияние ее на нас с детства было огромное... Укажу только на один эпизод из казанской жизни. Володя начал покуривать. Мать, опасаясь за его здоровье, бывшее в детстве и юношестве не из крепких, стала убеждать его бросить курение. Исчерпав доводы относительно вреда для здоровья, обычно на молодежь мало действующие, она указала ему, что и лишних трат — хотя бы копеечных (мы жили в то время все на пенсию матери ^[25]) — он себе, не имея своего заработка, позволять бы собственно не должен. Этот довод оказался решающим, и Володя тут же — и навсегда — бросил курить. Мать с удовлетворением рассказала мне об этом случае, добавляя, что, конечно, довод о расходах она привела в качестве последней зацепки.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 20).

Зимой 1888 года в Казани я был с Владимиром Ильичей в опере. Места наши были где-то высоко, на галерее. Мне очень ярко врезался в память этот вечер. Помню, как мы пешком возвращались из театра, как поужинали дома молоком с хлебом. Володя все время находился под впечатлением слышанной музыки и тихо, так как все спали, все время напевал понравившиеся ему арии. Брат был в чрезвычайно приподнятом настроении — из глухой деревушки Кокушкино, где он находился под надзором полиции, попал Володя в оперный театр...

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 69).

Зимой 1888—1889 г. Владимир Ильич много играл в шахматы и ходил в клуб с одним из двоюродных братьев. Тогда мы жили в Казани на Первой горе в доме Орлова. Однажды в то время Владимир Ильич попробовал свои силы, не глядя на доску. Он позвал меня к себе в комнату и сказал, что, не давая ничего вперед, будет играть со мной, не глядя на шахматы.

Никогда не видевши такой игры и полагая, что это чрезвычайно трудная штука, я уверенно уселся за шахматы и решил сбивать его необычными ходами и разными “шпильками”, авось не заметит. Он уселся на кровать и стал диктовать свои ходы. Несмотря на все свои выкрутасы, я был разбит очень скоро в пух и прах. Вообще же Владимир Ильич не любил играть не глядя, и в дальнейшем я уже не помню таких партий. Следует, между прочим, сказать, что этот способ игры, несмотря на свою эффектность, чрезвычайно вреден, качество игры безусловно понижается и в то же время требуется большое напряжение мозга.

В ту же зиму Марк Тимофеевич Елизаров^[26] организовал партию по переписке между Владимиром Ильичей и сильным самарским шахматистом А. Н. Хардиным. Ходы передавались по почте, обыкновенно открытками. После одного своего хода Владимир Ильич, ожидая ответного письма, несколько раз расставлял шахматы и говорил: “Интересно, что же он теперь сделает, как выпутается из этого положения, я, по крайней мере, не нахожу удовлетворительного ответа”... Пришел, наконец, ответ, которого долго ждали. Немедленно были расставлены шахматы. Мне, уже заинтересованному их игрой, ход Хардина казался нелепым. Владимир Ильич вначале тоже недоумевал, но потом очень скоро продумал положение и сказал: “Н-да, это игрок, чертовская сила!” Нужно сказать, что Хардин был действительно очень крупной шахматной величиной. В 80-х годах он побил лучших московских игроков, а затем с большим успехом состязался с Чигориным. Хотя Хардин и не выступал на больших турнирах, Чигорин считал его одним из лучших шахматистов в России (см., например, перевод Дюфрена, примечание Чигорина). Владимир Ильич партию по переписке проиграл...

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 63—64).

Проживающий в г. Казани бывший студент императорского 'Казанского университета, состоящий под негласным надзором полиции, дворянин Владимир Ульянов поданным прошением ходатайствует о разрешении ему выдать заграничный паспорт на выезд за границу для лечения, причем представил медицинское свидетельство о своей болезни.

Донесение казанского губернатора министру внутренних дел, от 13 мая 1889 г., № 1425. Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 68.

В мае 1889 г. Казанский Губернатор представил ходатайство Ульянова о разрешении ему выезда за границу для лечения, и Его Превосходительство г. Директор названное ходатайство изволили отклонить, в виду того, что от означенной в медицинском свидетельстве болезни Ульянов может ехать на Кавказ.

По распоряжению Московского Генерал-Губернатора Ульянову на основании 16 ст. Положения о Государственной охране воспрещено жительство в Москве и Московской губ[ернии].

Из ведомости о лицах, состоящих под негласным надзором полиции в Казанской губернии, представленной при отношении Нач[альника] казанского Губ[ернского] Жанд[армского] Управления] — от 20 июля 1889 г., усматривается, что Ульянов ведет знакомство с подозрительными лицами.

В 1889 г. на Ульянова было обращено особое внимание, как на одного из поднадзорных, пребывавших в Казани, которая местность... признавалась местом пребывания особо видных деятелей революционного движения в России.

Справка департамента полиции о В. И. ЛЕНИНЕ. “Красная летопись”, 1922, № 2—3, стр. 306.

Из доставленных же казанским полицмейстером сведений видно, что сказанный Ульянов есть родной брат состоящей под гласным надзором полиции Анны Ульяновой, за время проживания в Казани хотя к делам политического характера не привлекался, но аттестуется личностью вредного направления в политическом отношении.

Донесение казанского губернатора министру внутренних дел, от 13 мая 1889 г., № 1425. Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 69.

Мать стала тревожиться, что Володя “влетит” опять, и это отчасти побудило ее приобрести через М. Т. Елизарова (окончившего Петербургский университет и участвовавшего со мной и покойным братом в одном землячестве) маленький хутор в Самарской губ[ернии] и выхлопотать разрешение переехать на лето туда.

А. ЕЛИЗАРОВА. О жизни Владимира Ильича Ульянова-Ленина в Казани (1887— 89 гг.). “Молодая гвардия”, 1924, № 2—3, стр. 27.

На деньги, вырученные от продажи симбирского дома, мать надумала купить небольшой хутор. При содействии М. Т. Елизарова, позднее (с осени 1889 года. — Сост.) мужа старшей сестры, хутор был куплен в 50 верстах от Самары у некоего К. М. Сибирякова.

М. УЛЬЯНОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 52).

...Связи, которые имела дочь Ульянова (Анна Ильинична. — Сост.), и знакомства ее исключенного из университета брата (то-есть Владимира Ильича.—Сост.) заставляли желать выезда из университетского города семьи Ульяновой. Потому, когда вдова Ульянова обратилась ко мне в начале лета с прошением о дозволении ее сыну, воспитаннику 1-й гимназии (Дмитрию Ильичу. — Сост.), перейти в гимназию в Самаре, где она, по ее словам, приобрела оседлость, то я не встретил препятствия дать ей на это разрешение, поручив вместе с тем секретно директору Самарской гимназии иметь за поведением Ульянова особое наблюдение и тщательно следить за его отношениями к товарищам.

Попечитель Казанского учебного округа — министру народного просвещения, 30 сентября 1889 г., № 458. “Красная летопись”, 1925, № 2, стр. 151.

Самарский уездный исправник рапортом от 29 минувшего января донес мне, что известный Департаменту Полиции из отношения моего от 25 августа минувшего года за № 911, действительный студент, служивший в С.-Петербургской Казенной Палате канцелярским служителем, Марк Тимофеев Елизаров, по доверенности брата и сестры Ульяновых — родственников казненного государственного преступника Ульянова, — купил у землевладельца Константина Михайлова Сибирякова участок земли при дер. Алакаевке в количестве 83 десятин и мельницу за 7 500 рублей. Мельница эта находится в аренде у крестьянина Казанской губ[ернии] Алексея Евдокимова. Из владельцев купленного участка на жительство в д. Алакаевку никто еще не прибыл.

Об этом долгом считаю сообщить департаменту полиции, в дополнение к отношению от 6 ноября минувшего года за № 1364

Губернатор А. Свербеев. Правитель канцелярии Громов.

Секретное донесение самарского губернатора в департамент полиции, от 21 февраля 1889 г., № 246. “Красная летопись”, 1925, № 2, стр. 150.

...Наш отъезд назначен на 5 мая (отъезд состоялся 3 мая 1889 г. — Сост.). Остающиеся до отъезда две недели пройдут, конечно, в сборах и суетне, которые так неприятны.

Ольга Ил. УЛЬЯНОВА — А. Ф. ЩЕРБО, 19 апреля 1889 г. Казань. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Перед отъездом (из Казани.—Сост.) Володя зашел проститься с нами (то-есть с Д. Андреевым и К. Сердюковым. — Сост.), и мы тогда же решили не переписываться, так как студенческие письма просматривались цензурой.

Д. М. АНДРЕЕВ, стр. 15.

...Владимир Ильич счастливо ушел от казанского погрома, стоившего Федосееву около 2¹/₂ лет тюремного заключения — сначала предварительного, а потом, по приговору, в “Крестах” (так называлась Выборгская тюрьма в Петербурге, куда сажали приговоренных к отсидке).

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 21).

Примечания

[1] Семья Ульяновых выехала из Симбирска в деревню Кокушкино в июне 1887 года, после того как Мария Александровна продала дом и лишнюю обстановку и отправила необходимые вещи в Казань.

[2] Латинский квартал — условное название одного и: старейших районов Парижа, в котором расположены многие школы и высшие учебные заведения, в частности парижский университет Сорбонна.

[3] Улица Горшечная, дом Марусова — “Марусовка”, — он стоял на Рыбнорядской ул., но это целая усадьба, и задний двор его выходит на Горшечную. Смотри “В людях”. — Примечание А.М. Горького.

[4] Андрей Степанович Деренков; еще в 1915 г. жил в Сибири, где-то около Томска. Это он указал мне работу в булочной Н.С. Семенова. Смотри рассказ “Хозяин”. — Примечание А.М. Горького.

[5] Н.Я. Быховский познакомился с М.П. Федотовым (см. именной указатель цитируемых авторов) в Минусинске, будучи административно выслан в 1914 году в третий раз в Сибирь

[6] Лавров Петр Лаврович (1823—1900) — русский социолог и публицист, идеолог народничества, был членом общества “Земля и воля”, затем партии “Народная воля”. “Исторические письма” (1868—1869) Лаврова, написанные им под псевдонимом Миртов, оказали большое влияние на исторические и философские взгляды народников. До конца своей жизни Лавров был противником социал-демократического движения; упорно не хотел видеть в русском рабочем классе революционную силу, способную преобразовать общество.

[7] О создании брошюры “Царь-Голод” ее автор, Алексей Николаевич Бах (1857—1946), выдающийся советский ученый и общественный деятель, академик, основатель школы советских биохимиков, говорит следующее:

“Как я и предвидел, революционных элементов оказалось в Казани не мало, но создать из них деятельную группу не удалось.

… Я обратился к более юной молодежи и нашел в ней более благоприятную почву. Один кружок, но главе которого стояли: Рыбин, Чарушников, Муратов, Геркен и еще два-три человека, заслуживал особенного внимания.

Когда я познакомился с ним, он самостоятельно успел завязать сношения с рабочими и вел среди них пропаганду как мог. Запрос на руководство был у членов этого кружка огромный.

Первое, что они попросили меня, это дать им какие-нибудь указания насчет того, как вести пропаганду среди рабочих. Я дал им короткую схему. Тогда они попросили развить эту схему более подробно, на что, конечно, я охотно согласился. Состоялся ряд бесед по политической экономии, на которых присутствовало много народа.

Я помню большую комнату, битком набитую живыми, молодыми лицами, внимательно следившими за моей речью...

Беседы, как оказалось, имели успех, и члены кружка потребовали от меня, чтобы я записал их, говоря, что они могут быть полезны не только для рабочих, но и для тех, кто занимается с рабочими. Так возникла брошюра “Царь-Голод” (“Записки народовольца”. М.—Л., 1929, стр. 73—74).

[8] Речь идет о брошюре “Царь-Голод”, написанной А. Н. Бахом.

[9] А. М. Горький, проживавший в это время в Казани, пишет в “Моих университетах”, что у него также “были знакомства с рабочими фабрик Крестовникова и Алафузова...” (Собрание сочинений, т. 13. М., 1951, стр. 568).

[10] В донесении Казанского губернского жандармского управления в департамент полиции от 27 мая 1890 года за № 481 (см. Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 70) указывалось, что Владимир Ильич также вел знакомство с известными департаменту полиции Дмитрием Матвеевым, Пантелеймоном Дахно и Сергеем Полянским. С.Ф. Полянский и Д.М. Матвеев вместе с Владимиром Ильичей приняли активное участие в студенческих волнениях в Казанском университете.

[11] “На Шипке все спокойно” — название картины известного русского художника В. В. Верещагина (1812—1904), на которой изображены замерзающие русские солдаты на Шипкинском горном перевале в Болгарии во время русско-турецкой войны 1877—1878 годов. Поводом для такого названия послужили официальные сообщения с театра военных действий, в которых часто повторялась фраза: “На Шипке все спокойно”. Эта фраза употребляется в тех случаях, когда хотят сказать, что за внешним спокойствием скрывается опасное положение.

[12] Попечитель Казанского учебного округа П. Н. Масленников сообщал 19 июня 1888 года в департамент народного просвещения, что 4 декабря 1887 года В. И. Ульянов “бросился в актовый зал в первой партии и вместе с Полянским первыми неслись с криками по коридору 2-го этажа, махая руками, как бы желая этим воодушевить других...” (“Комсомольская правда”, 1937, 26 августа).

[13] О позиции, занятой ректором и некоторыми профессорами, можно судить но донесению начальника казанского губернского жандармского управления в департамент полиции от 29 декабря 1887 г., № 1650:

“...Г. попечитель учебного округа своими решительными распоряжениями возбудил к себе неприязненные отношения многих влиятельных лиц в губернии и в особенности ректора Казанского университета г. Кремлева, на стороне которого стоит большинство профессоров; из них, как на наиболее выдающихся по своим крайне либеральным убеждениям, я могу указать на Щербакова, Васильева, Штукенберга и Преображенского. Эти лица, кроме Штукенберга, 4 декабря на сходке, по удалении ректором инспекции, обращались к студентам с речами, но содержание этих речей осталось неизвестным. Затем 5 декабря в совете университета г. Щербаков, не будучи никем уполномоченным, обратился с благодарственною за прекращение сходки речью к ректору Кремлеву, на что последний ответил: “К сожалению, мой образ действий не одобряется начальством”.

В настоящее время г. попечитель предоставил правлению университета наложить, по усмотрению, дисциплинарные взыскания на менее виновных студентов, вследствие чего члены правления гг. Кремлев, Щербаков и Васильев настаивали на том, чтобы каждый студент обвинялся в присутствии правления и виновного самим инспектором. Таким образом последний ставился бы в самое неудобное положение, находясь вынужденным входить в пререкания с обвиняемыми, чем последние еще более озлоблялись бы против инспекции. Признавая подобный образ действий правления несоответствующим, г. попечитель приостановил деятельность по изложенному вопросу правления университета и просил г. министра народного просвещении отстранить от должностей г. Кремлева и декана медицинского факультета г. Щербакова...

Профессор Штукенберг, заведующий естественным факультетом, давшим наибольший процент участников беспорядков, еще раньше навлекал на себя подозрения в сомнительной политической благонадежности, выразившейся в деле о студенческой библиотеке Рейнгардта, закрытой по высочайшему повелению в 1883 г...

Профессор же Васильев, как мне известно негласным путем, находится в сношениях с эмигрантами в Лондоне и состоит в дружеских сношениях с крайне подозрительным в политическом отношении г. Анненским, заведующим казанским земским статистическим бюро, а ныне занимающим такую же должность в Нижнем-Новгороде, причем, по моим сведениям, возле названного Анненского группируются все неблагонадежные элементы, удаленные из Казани” (Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 61—62).

[14] В. И. Ульянов возвратил свой входной билет одним из первых. Вслед за ним входные билеты отдали 90 (а по другим сведениям 99) студентов. 5 декабря Владимир Ильич написал заявление на имя ректора о выходе из университета.

[15] Вечером 4 декабря инспектор Н. Г. Потапов представил попечителю Казанского учебного округа П. Н. Масленникову список студентов, принимавших участие в сходке. В нем было 153 фамилии. Студенты, против фамилий которых в списке стояли два и три креста, исключались из университета. Под № 139 в списке значилось: “Ульянов, Владимир Ильич, юридич. +++ - исключен 4 декабря”.

[16] Последние слова являются, очевидно, ответом на телеграмму товарища министра внутренних дел Шебеко казанскому губернатору от 4 декабря 1887 года, № 81936: “Благоволите исключенных студентов немедленно выслать из города”.

[17] Казанский университет был закрыт до 5 февраля 1888 года.

[18] П. Д. Шестаков рассказывает: “...На дворе полиции был наготове баталион солдат, с заряженными ружьями; в пустом доме против квартиры попечителя учебного округа, начиная с 4 декабря, долгое время стоял тоже баталион, а самая квартира день и ночь охранялась полицейскими пешими и конными”. Видно, казанские власти не на шутку были встревожены выступлением студентов и готовились к серьезным столкновениям.

[19] Речь идет об изданном 18 июня 1887 года министром народного просвещения Деляновым так называемом циркуляре “о кухаркиных детях”, по которому директорам гимназий предложено было принять меры к затруднению доступа в гимназии детям “кучеров, лакеев, поваров, прачек, мелких лавочников и тому подобных людей, детей коих, за исключением разве одаренных необыкновенными способностями, вовсе не следует выводить из среды, к коей они принадлежат”.

[20] Помню это по одной шутке между нами: раз, следующим летом, возвратившись с прогулки с двоюродным братом, он заявил: “А нам нынче заяц дорогу перебежал”. — “Володя, — сказала я, — это, конечно, тот самый, за которым ты всю зиму охотился”. — Примечание А. И. Ульяновой-Елизаровой.

[21] На прошении стоит следующая резолюция вице-директора департамента высших учебных заведений Эзова: “Настоящее прошение препровождается на заключение г. Попечителя Казанского учебного округа. Вице-Директор Эзов. Делопроизводитель] В. Лобойков” (там же).

[22] На письме имеются три резолюции:

1) “К докладу”.

2) “Уж этот не брат ли того Ульянова. Ведь тоже из Симбирской гимназии? Да, это видно из конца бумаги. Отнюдь не следует принимать”.

3) “По докладу г-ну министру 22-го июня, Его Высокопревосходительство изволили приказать отклонить ходатайство просителя. Директор Н. Аничков”.

[23] На прошении стоят две резолюции: “Отклонить”, “Г. Евреинову. Состоит ли под надзором полиции”.

[24] Владимир Ильич возвратился снова в Казань в начале октября 1888 года.

[25] Мария Александровна получала пенсию за службу мужа в размере 1 200 рублей в год.

[26] Елизаров Марк Тимофеевич (1862—1919) — друг Александра Ильича по Петербургскому университету, с 1889 года муж Анны Ильиничны. Видный деятель большевистской партии. В 1905 году один из руководителей забастовки железнодорожников Петербурга, позже член Самарского социал-демократического комитета. После Октябрьской революции народный комиссар путей сообщения; в 1919 году член коллегии наркомата торговли и промышленности.

 

 

Самарский период

4 минувшего мая прибыла состоящая под гласным надзором полиции дочь действительного статского советника Анна Ульянова на хутор при дер. Алакаево, Богдановской волости, Самарского уезда, купленный ее матерью у Константина Сибирякова. Вместе с ней прибыли ее мать, сестры Ольга и Марья, брат Владимир, состоящий под негласным надзором полиции, и бывший студент, сын крестьянина Марк Тимофеевич Елизаров, человек сомнительной политической благонадежности. У Ульяновых Елизаров состоит в качестве доверенного по делам и управляющего их хозяйством.

По наблюдению за всеми поименованными лицами чего-либо предосудительного замечено не было.

Из донесения начальника самарского губернского жандармского управления в департамент полиции, от 23 июня 1889 г., № 445.
“Красная летопись”, 1925, № 2, стр. 150.

Алакаевка расположена верстах в пятидесяти на восток от Самары. Общий характер местности — степной, но под самой Алакаевкой тогда были леса: крестьянский — под названием “Муравельный” и бывший Удельного ведомства — “Гремячий”. Из города в деревню мы часть пути ехали по железной дороге до станции Смышляевка Самаро-Златоустовской железной дороги, другую часть, верст тридцать, — на лошади, на своей Буланке. Довольно часто выезжал на станцию я. Когда приходилось возить Володю, надо было держать ухо востро: он отмечал время по часам и в сухую погоду требовал ехать быстро. Для этого надо было настраивать ленивую Буланку при помощи кнута и все время следить за ней. Править лошадью сам Володя не любил, и вообще у него никогда не замечалось особого пристрастия к лошадям. Вся дорога шла степью и полями, и только под Алакаевкой начинался лес. И какой же чудный воздух был там, особенно после пыльной Самары!

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 59).

Ульяновы жили близ дер. Алакаевки в доме из нескольких комнат на участке в 82 десятины: участок тянулся от речки Елховый Ключ от дер. Алакаевки на юг вдоль речки до ее поворота от деревни. Ширина участка от дер. Алакаевки до изгиба на юг речки Алакаевки была почти с километр, а в длину он тянулся между речкой Елховый Ключ и недалеко от леса тоже около километра — южной границей участка был Сухой Дол и по Гремячему Ключу. За речкой Елховый Ключ земли Ульяновых было немного.

Записано со слои крестьянина дер. Алакаевки П. И. ФЕДУЛОВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

В нескольких десятках саженей от старого одноэтажного дома был старый запущенный сад, обрывом спускавшийся к ручью. У каждого из нас был там свой любимый уголок. “Один клен”, — говорили мы. И действительно, вторую мою сестру чаще всего можно было застать за книгой около высокого старого клена. Анна Ильинична больше любила березовую аллейку. В старой липовой аллее, лучше всего сохранившейся, было слишком много тени: верхушки деревьев почти сходились, образуя точно купол. На этой аллее сидели и гуляли больше по вечерам. Минутах в десяти ходьбы от дома был пруд, куда мы ходили купаться. А кругом раздолье: долы, холмы, леса! Невдалеке был так называемый Муравельный лес, в котором было много лесной малины, и мы нередко отправлялись за ней. Ходил туда с нами и Владимир Ильич. Природу он очень любил, и всегда самым лучшим удовольствием и отдыхом для него являлось хождение по глухим, нелюдимым местам “с настоящей природой”, как он выражался, описывая свои прогулки за границей.

Террасы в доме не было, ее заменяло крылечко с крышей, достаточно, впрочем, большое для того, чтобы наша семья могла разместиться на нем за самоваром. По вечерам на этом крылечке, чтобы в комнаты не налетели комары, зажигалась лампа, и вся молодежь усаживалась за стол с книгами.

Старшая сестра, Анна Ильинична, так описывает это в одном своем стихотворном опыте:

Ночь давно уж, все-то дремлет,
Все кругом молчит.
Мрак ночной поля объемлет,
И деревня спит.
Под покровом темной тучки
Спряталась луна.
Нет и звездочек, норой лишь .
Чуть блеснет одна.
В хуторке лишь, на крылечке,
Светит огонек,
И за чтением серьезный
Собрался кружок.
Все сидят, уткнувшись в книги,
Строго все молчат,
Хоть Манюшины глазенки
Больно спать хотят.
Хоть кружится, развлекая,
Неустанный рой —
Бабочек, букашек стая,
Что из тьмы ночной
Жадно так стремятся к свету,
Пляшут вкруг него.
Теплотой его согреты
Мнят, что вновь вернулось лето,
Что идет тепло.

На этом же крылечке мы ужинали по вечерам молоком, — балакирь (горшок) которого приносился нам из погреба, — и серым пшеничным хлебом.

М. УЛЬЯНОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 53—54).

Здесь (на крыльце алакаевского дома. — Сост.) я видел у Володи Рикардо на английском языке, которого он читал при помощи словаря. Затем Гизо в русском переводе — “История цивилизации во Франции”, многотомный труд, который он брал, кажется, в Самарской городской библиотеке.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 60).

Направо от маленькой прихожей (в доме на Алакаевском хуторе. — Сост.), к которой примыкало крылечко, была комнатка Владимира Ильича. В этой комнате, впрочем, он проводил только ночь. Утром, напившись чаю, он забирал книги, тетради и словари и отправлялся заниматься в сад. А в комнате на это время все окна завешивались темными синими занавесками или одеялами “от мух”, с которыми Владимир Ильич постоянно воевал.

В саду у Владимира Ильича был свой уголок. Там он устроил себе в тени лип деревянный стол, скамейку и в некотором отдалении трапецию. В этом уголке Владимир Ильич проводил все время до обеда за серьезной работой. Работать Владимир Ильич умел, работать систематически и усидчиво. Книги он не только читал, он изучал, прорабатывал их. Читал по определенному плану. Помню, уже в более поздние годы он говорил, что просто читать разные книги — мало толку. В одном из своих писем из Сибири, спрашивая, работает ли брат Дмитрий, который сидел в то время в тюрьме, Владимир Ильич писал: “Ему бы заняться чем-нибудь регулярным, а то ведь так “читать” вообще — мало проку”.

Владимир Ильич считал, что надо выбрать какой-нибудь один вопрос и работать по нему систематически. Такой систематической его работа была всегда. С утра, на свежую голову, он штудировал более серьезные вещи. Не только читал, но делал заметки и выписки. Иногда он оставлял книги и прохаживался взад и вперед по аллейке около стола, видимо, обдумывая прочитанное. Потом садился и опять углублялся в чтение.

В этот уголок сада я прибегала к Владимиру Ильичу по утрам заниматься языками. Я читала и переводила ему французскую или немецкую книгу, причем Ильич всегда настаивал, чтобы я работала возможно более самостоятельно, сама додумывалась до смысла, прибегая к его помощи лишь в особо трудных местах. Слов незнакомых я не выписывала в особую тетрадь, как это обычно делается, но значение их брат спрашивал меня на другой день, обращая на них мое внимание и при дальнейшем чтении, когда они попадались в тексте.

После обеда Владимир Ильич иногда тоже сидел в своем любимом уголке, но читал уже более легкие книги. Иногда к нему присоединялась сестра Ольга, и они читали вместе (из книг, которые они читали вместе, мне запомнился Глеб Успенский). По возрасту Ольга более всего подходила к Владимиру Ильичу, и они жили в то время общими интересами ^[1].

М. УЛЬЯНОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 54—55).

В северо-западном углу сада был “Володин” уголок—деревянный столик и скамья, укрепленные в земле; этот уголок был весь в зелени, и солнце почти не заглядывало туда. Около столика Володя очень скоро протоптал дорожку в 10—15 шагов, по которой часто ходил, обдумывая прочитанное. Обычно около 9 часов утра он приходил сюда с книгами и тетрадями и работал до 2 часов без перерыва. В течение пяти лет с 1889 г. по 1893 г., это был настоящий рабочий кабинет Ильича. Занятия были настолько систематичны, что я с трудом могу вспомнить то утро, когда он не работал там. Шагах в пятнадцати от столика он устрою себе гимнастику, как он называл, — рэк. Это нечто вроде трапеции, только без веревок, круглая, неподвижно укрепленная на двух столбах палка. Владимир Ильич любил в те годы упражняться на рэке; он его устраивал из кленовой, хорошо оструганной палки и укреплял на высоте около сажени, так, чтобы, поднявшись на носки, едва касаться палки концами пальцев Небольшой прыжок... Хватает палку руками, подтягивается на мускулах, забрасывает ноги вперед и ложится на палку животом. Затем усаживается и приступает к различным упражнениям. Один номер — влезать на рэк не животом, а спиной — долго ему не давался. Нужно было видеть, с какой настойчивостью он много раз, но безуспешно пытался проделать его! Наконец однажды с торжеством и лукавой улыбкой он говори мне: “Пойдем на рэк, вчера вечером и сегодня утром я наконец, сбалансировал. Гляди!” И трудный номер удается вполне: Владимир Ильич, тяжело дыша, с довольным лицом сидит на рэке. Номер состоял и том чтобы, подтянувшись и повиснув на коленках, продвигаться вперед сначала бедрами, а потом спиной, не теряя равновесия, и затем сесть. Мне эта штук так и не далась, хотя я и редко упражнялся на его рэке...

Реки близко от Алакаевки не было, но вблизи дома был большой пруд, сильно заросший, особенно по берегам, водяными растениями. Сюда мы ходили раз по два в день купаться, для чего у нас была приспособлена на чистом месте дощатая раздевалка. Володя хорошо умел плавать и артистически лежать неподвижно на воде, подложив руки под голову. Я ходил на пруд ловить карасей и стрелять уток. Ильич не любил рыбной ловли, а охоту признавал только тогда, когда она соединялась с хорошей прогулкой. Поэтому на охоту в алакаевский период мы ходили с ним в соседние леса, главным образом за тетеревами.

Однако Володя чаще предпринимал прогулки без ружья, ходил один, или с кем-нибудь из нас, или компанией с сестрами, с матерью, с Марком Елизаровым, когда последний живал в Алакаевке.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, I, стр. 59—60).

...Летнее пребывание на хуторе в очень здоровой, прекрасной местности укрепило, несомненно, его (Владимира Ильича. — Сост.)здоровье.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 21).

По вечерам в алакаевском домике раздавалось иногда пение, — это Владимир Ильич пел под аккомпанемент Ольги Ильиничны. Он очень любил музыку и пение, охотно пел сам и слушал пение других: М.Т. Елизарова или хоровое пение. Помню обычный финал его пения, когда он принимался за романс “У тебя есть прелестные глазки”. На высоких нотах — “от них я совсем погибаю” — он смеялся, махал рукой и говорил: “Погиб, погиб”.

М. УЛЬЯНОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 55).

Они (Владимир Ильич и Ольга Ильинична.—Сост.) пели дуэтом песню Языкова “Пловец” — “Нелюдимо наше море”, и я помню впечатление от последнего куплета:

Но туда выносят волны
Только сильного душой!..
Смело, братья!
Бурей полный,
Прям и крепок парус мой.

Любил Володя “Свадьбу” Даргомыжского:

Нас венчали не в церкви,
Не в венцах, не с свечами;
Нам не пели ни гимнов,
Ни обрядов венчальных!

Пел Володя и лирическую песню Гейне. В музыкальной фразе “...Я совсем погибаю, милый друг...” надо было брать очень высокую ноту, и, вытянув ее, он говорил смеясь: “Уже погиб, погиб совсем”...

Я почти не помню в пении Владимира Ильича минора, грусти, у него всегда звучали отвага, удаль, высокий подъем и призыв.

Он пел также арию Валентина из “Фауста”: “Бог всесильный, бог любви...”, — он пел то, что положено по нотам, произнося те слова, которые нельзя выкинуть из песни, но одно место из этой арии у него выходило лучше, красивей потому, что он невольно вкладывал здесь частицу своего боевого духа:

Там, в кровавой борьбе в час сраженья,
Клянусь, буду первым я в первых рядах

...Летом 1889 года я в первый раз услыхал “Интернационал”, которого тогда в России, можно сказать, не знал никто. Было это на хуторе в Алакаевке, Самарской губернии. Ольга Ильинична играла на рояле и закончила свою музыку “Марсельезой”. Я подбежал к роялю и просил ее повторить. Вдруг неожиданно, так как это было утром, когда Владимир Ильич не отрывался обычно от книг, он подошел к нам и сказал, что надо спеть “Интернационал”. Они вместе стали подбирать на рояле новую песню, а затем тихо запели по-французски.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 69—70).

Как все в нашей семье, Владимир Ильич был застенчив, и когда — что случалось крайне редко — к нам приезжал кто-нибудь из мало знакомых, он или оставался в своей комнате, или через окно удирал в сад. Так поступал он и при посещении мало интересных для него людей. В Алакаевке мы жили уединенно. Знакомых было мало. Но кое с кем из местных жителей Владимир Ильич поддерживал знакомство.

В трех верстах от Алакаевки была... колония “кавказцев”, как звали их крестьяне. Несколько народников село на землю, купив ее на льготных условиях у Сибирякова, с целью создать образцовую земледельческую коммуну. Дело, впрочем, не шло у них на лад, и скоро, за исключением А. А. Преображенского, все разбежались. С Преображенским же Владимир Ильич видался и много спорил, прогуливаясь иногда до поздней ночи по дороге от нашего хутора до хутора Шарнеля.

М. УЛЬЯНОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 55—56).

Летом, живя в Алакаевке, Владимир Ильич часто в 6—7 часов вечера приходил ко мне на хутор Шарнеля. У нас велись нескончаемые споры, иногда до утра, после чего мы друг друга взаимно провожали...

Споры касались главным образом крестьянства. Я, по-видимому, отстаивал ту мысль, что капитализм мало или вовсе не захватил крестьянство...

Владимир Ильич доказывал мне, что только рабочий класс может стоять во главе революционного движения, а не крестьянство, и что только пролетариат может повести за собой крестьянство. Я в ряде пунктов с ним не соглашался. Спорили мы с цифрами в руках, с ссылками на книги, с продолжением споров на другой день. Помню, что как только я в споре с Владимиром Ильичей допущу какой-нибудь промах, — у него сейчас же заблестит зеленый огонек в глазах: “Ну, ну, брат, поправляйся...” Однажды Владимир Ильич принес мне очень толстую книгу Николая — она, кажется, “Экономическое развитие России”. Я ее раньше видел, но не читал. “Чтобы прочесть ее, — говорю Владимиру Ильичу, — нужен целый год”.

Владимир Ильич, заметив, что он ее прочитал в шесть недель, прибавил: “Я тебе дам ее со своими выписками, обязательно прочти”.

Книга была непереплетенной. Выписки Владимира Ильича (несколько страниц) были им занесены карандашом на так называемой синей бумаге или “номер седьмой”, плохой белой бумаге. Писал тогда Владимир Ильич страшно мелким почерком. Я читал только его выписки. Как их вернул Владимиру Ильичу—не помню.

Воспоминания А. А. ПРЕОБРАЖЕНСКОГО. Цит. по кн. Б. Волина “Ленин в Поволжье” М., 1956. стр. 121 — 122

Видался Владимир Ильич и с Д.А. Гончаровым, студентом-медиком, исключенным в 1887 году из Казанского университета за участие в демонстрации. Он служил фельдшером в Тростянке, в 8—10 верстах от Алакаевки. Гончаров не принадлежал в то время ни к какой политической партии, но настроен был очень радикально. К Владимиру Ильичу он относился с огромным уважением.

М. УЛЬЯНОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 56).

Мы купались в пруду около ихней мельницы с Дмитрием Ильичей, купался и Владимир Ильич то с нами, то один. После купанья Владимир Ильич тут же под кустами располагался с книгами и читал.

Записано со слов крестьянина дер. Алакаевки П. И. ФЕДУЛОВА. Дом-музе'й В. И. Ленина в Ульяновске.

Чаще всего Владимира Ильича можно было видеть в саду, неподалеку от дома Ульяновых. Мы, деревенские ребята, нередко ходили к нему. Он с нами отправлялся купаться на пруд.

Наши крестьяне в ту пору арендовали у соседнего помещика Донненберга землю и луга. Владимира Ильича не раз можно было видеть на покосе, оживленно беседовавшего с крестьянами.

К. Д. ФИЛИППОВ. Владимир Ильич в Алакаевке. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

Покупая это именьице (то-есть хутор возле деревни Алакаевки. — Сост.), мать надеялась, что Владимир Ильич заинтересуется сельским хозяйством. Но склонности у Владимира Ильича к последнему не было. Позднее, по словам Надежды Константиновны, он говорил ей как-то: “Мать хотела, чтобы я хозяйством в деревне занимался. Я начал было, да вижу нельзя, отношения с крестьянами ненормальные становятся”.

...Хозяйство не пошло, и от него скоро отказались...

М. УЛЬЯНОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 53).

Во время жизни семьи Ульяновых в Алакаевке они часть земли давали бесплатно в пользование алакаевцам Асанину Петру Федоровичу, Федулову Марею Ивановичу, Кизирову Федору Ананьевичу, а частью земля пустовала, с нее снимали сено и продавали, а мельницу сдавали в аренду Донненбергу.

Записано со слов крестьянина дер. Алакаевки Н. Ф. ВИСАРОВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

Владимир Ильич заспорил с Донненбергом о межах на месте между их владениями, и он тогда сказал этому помещику — “не вечно вы будете помещиками, и ваши дубовые стражни и столбы на гранях — не вечно будут стоять”. Этот разговор был при мне, и я его хорошо помню...

Донненберг доносил полиции на Владимира Ильича; за Владимиром Ильичей и всем семейством следила полиция, они были под надзором.

Отношения Ульяновых к крестьянам были очень хорошие, особенно много помогала им Анна Ильинична в холерный 1891 г. Ухаживала за больными, давала лекарства.

Крестьяне знали, что за Ульяновыми следит полиция, что они не верят в бога, против царя...

Записано со слов крестьянина дер. Алакаевки П. И. ФЕДУЛОВА. Дом-музей В. И. Ленина в Ульяновске.

На этом участке (то-есть на Алакаевском хуторе. — Сост.) в начале нынешней осени... жили мать Ульяновых и ее исключенный из Казанского университета сын, а на городской квартире — сын гимназист (то-есть Дмитрий Ильич. — Сост.), дочь — ученица 3-го класса женской гимназии (Марья Ильинична. — Сост.) и две взрослые дочери (Анна Ильинична и Ольга Ильинична.— Сост.), из которых одна замужем за окончившим курс в Петербургском университете крестьянином Самарской губернии Елизаровым, человеком весьма подозрительного направления.

Получив эти сведения, я в бытность мою в Самаре лично просил Самарского губернатора тайного советника Свербеева иметь через городскую и уездную полицию особый надзор за образом жизни в семье Ульяновых и за их отношениями к другим, остающимся еще на хуторе, подозрительным личностям и при первом возникшем подозрении об участии несовершеннолетних Ульяновых в каких-либо подозрительных сообществах меня немедленно уведомить, для принятия соответствующих мер по мужской и женской гимназиям. Вместе с тем, мною поручено гимназическому начальству ежемесячно сообщать мне результаты наблюдений над домашнею и общественною жизнью гимназиста Ульянова, поручив возможно частое посещение его квартиры благонадежному классному наставнику.

Насколько можно заключить по доставленным мне сведениям, за упомянутыми выше хуторами имеется со стороны местной администрации достаточно деятельное наблюдение, и если оно не остается тайным для проживающих на хуторах лиц, то тем скорее может их побудить оставить эту местность...

Попечитель Казанского учебного округа — министру народного просвещения. 30 сентября 1889 г., № 458. “Красная летопись”, 1925, № 2, гтр. 152—153.

Мой отец в те годы был сельским старостой. К нему приезжали жандармы и урядники и все допытывались, не отлучается ли куда-нибудь Владимир Ильич, с кем он ведет знакомство, какими делами занимается.

Как-то прикатывает из волости жандарм. Приходит к нам на гумно — мы как раз хлеб молотили — и спрашивает у отца:

— Ульяновы ходят куда-нибудь?
— Ходят, — отвечает отец.

Мария Александровна, мать Владимира Ильича, и Анна Ильинична действительно ходили к крестьянам. Тогда у нас свирепствовала холера, и они навещали больных, указывали, как надо за ними ухаживать, помогали лекарствами и советами.

— А быть может, кому-нибудь книги дают Ульяновы?
— Да, как же, дают книжки, — отвечает отец. — Вот моему сыну книжку дали.
— А ну, принеси книжку, что тебе там дали, — велел мне жандарм.

Я сбегал домой, принес книгу. Это была азбука, которую подарили мне Анна Ильинична и Владимир Ильич, чтобы я учился читать.

Поглядел на азбуку жандарм и спрашивает:

— А еще никаких книг не дают?
— Нет, не дают, — отвечает отец.
Жандарм и уехал ни с чем...

Если Владимир Ильич уезжал из Алакаевки в Самару, то заранее заявлял об этом десятскому. Десятский доносил уряднику в волость, а тот в свою очередь — исправнику.

Десятским был Кизиров Федор Ананьич. Жил он напротив нас через улицу. Пьяница он был. Загулял однажды, запил, а в это время пришел к нему Владимир Ильич и говорит:

— Еду в Симбирск (очевидно, в Самару. — Сост.).
— А мне-то какое дело до этого! — вскричал десятский. — Я твой караульщик, что ли?

Владимир Ильич уехал. Через несколько дней приезжает урядник из Богдановки: “Где Владимир Ульянов? Почему не сообщил о его отъезде?”

Распек урядник десятского и отправил его на 7 суток в арестантскую при волости.

К. Д. ФИЛИППОВ. Владимир Ильич в Алакасвке. “За коммунистическое просвещение”, 1937, 22 января.

На зиму мы переезжали в Самару, где жили вместе с замужней сестрой (Анной Ильиничной.—Сост.) и ее мужем М. Т. Елизаровым.

М. УЛЬЯНОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 56).

...Имею честь уведомить Департамент полиции, что из бывшего имения Сибирякова, Самарского уезда, выехали... семейство Ульяновых (Мария Александровна Ульянова, вдова действительного статского советника, и дети: Владимир, бывший студент Казанского университета, состоящий под негласным надзором, Дмитрий, Анна, вышедшая замуж за действительного студента Марка Елизарова, состоящая под гласным надзором полиции, Ольга и Мария) переехали в Самару...

За последнее время за всеми вышеупомянутыми лицами ничего предосудительного не было замечено.

Из донесения начальника самарского губернского жандармского управления в департамент полиции, от 7 ноября 1889 г., № 820.
“Красная летопись”, 1925, № 2, стр. 153.

В Самаре революционно-настроенной молодежи было, конечно, меньше, чем в Казани — городе университетском, но и там она была. Были, кроме того, и пожилые люди, бывшие ссыльные, возвращавшиеся из Сибири, и поднадзорные. Эти последние были, конечно, все направления народнического и народовольческого. Для них социал-демократия была новым революционным течением; им казалось, что для нее нет достаточной почвы в России. В глухих ссыльных местах, в улусах Сибири они не могли следить за теми изменениями в общественной жизни, в ходе развития нашей страны, которые происходили без них и начинали создаваться в крупных центрах. Да и в центрах представителей социал-демократического направления, начало которому было положено еще в 1883 году группой “Освобождение труда” за границей, было еще немного, — главным образом это была молодежь.

Направление это лишь пробивало себе путь. Столпами общественной мысли были еще народники: Воронцов (В. В.) ^[2], Южаков, Кривенко, а властителем дум — критик и публицист Михайловский^[3], имевший раньше тесные связи с народовольцами. Этот последний выступил, как известно, в 1894 году с открытой борьбой против социал-демократов в самом передовом тогдашнем журнале “Русское Богатство”. Для борьбы с устоявшимися взглядами надо было прежде всего вооружиться как теоретическим знанием — изучением Маркса, так и материалом по приложению этого знания к русской действительности — изучением статистических исследований развития нашей промышленности, нашего землевладения и т. п. Обобщающих работ в этом смысле почти не было: надо было изучать первоисточники и строить на основании их свои выводы. За эту большую и непочатую работу взялся в Самаре Владимир Ильич.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 22).

Знакомился он (Владимир Ильич. — Сост.) в тот (самарский. — Сост.) период... с прошлым нашего революционного движения; ходил иногда беседовать со старыми народовольцами и народниками, осевшими после ссылки в Самаре.

М. ГОЛУБЕВА. Последний караул. “Молодая гвардия”, 1924, № 2—3, стр. 30.

...Старый народник Николай Степанович Долгов... впервые мне и сообщил, что в Самаре живет семья Ульяновых. Об Александре Ульянове я, конечно, имела представление, но Долгов и всю семью Ульяновых изобразил в симпатичных для меня красках, причем сразу же выделил Владимира Ульянова как необыкновенного демократа. На мой вопрос, в чем заключается демократизм Владимира Ульянова, Долгов ответил:

“Да так, во всем: и в одежде, и в обращении, и в разговорах, — ну, словом, во всем”.

М. П. ГОЛУБЕВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 96).

Чаще других видался Владимир Ильич с Н. Долговым... и с супругами Ливановыми, представлявшими собой типичных народовольцев, очень цельных и идейных. Владимир Ильич любил беседовать с ними и, не сходясь в путях, заимствовал от них революционный опыт, изучал, так сказать, по их рассказам, историю нашего революционного движения за полным почти отсутствием нелегальной литературы в нашей провинции. А по поводу основных воззрений спорил как с ними, так и с другими представителями народничества разного толка все ожесточеннее и в этих спорах все прочнее выковывал и лучше научался обосновывать свои взгляды.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 27.

Иногда в... воскресные дни мы целой компанией, т. е. Елизаровы, Владимир Ильич, я и молодежь, бывавшая у Ульяновых (А. П. Скляренко, А. А. Беляков и А. М. Лукашевич), отправлялись к А.И. Ливанову и его жене В.Ю. Виттен (бывшие ссыльные по процессу 193-х). Инициатором этих визитов был Владимир Ильич, и я, помню, удивлялась, с каким вниманием и как серьезно Владимир Ильич слушал незатейливые, а иногда и курьезные воспоминания В.Ю. Виттен.

М. П. ГОЛУБЕВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 98).

Необходимо... дать некоторые сведения... о двух лицах, имевших отношение к революционному движению 70-х годов, — И.М. Красноперове и Н.С. Долгове, с которыми был знаком и В.И. Ленин.

Иван Маркович Красноперов — один из участников подготовки революционного выступления крестьян в Казанской губернии во время польского восстания 1863 года. Попытка организации этого выступления была предпринята по инициативе штаба польских повстанцев, разославшего своих эмиссаров в некоторые русские губернии, и имела задачей отвлечение русских войск с территории Польши. Однако попытка эта не увенчалась успехом, и польские эмиссары вместе с их русскими товарищами были арестованы. И. М. Красноперов был приговорен к каторжным работам, замененным сначала тюремным заключением, а потом полицейским надзором.

В Самаре Красноперов совершенно отошел от революционной деятельности и никаких связей с подпольными кружками не имел. Он заведывал статистическим бюро губернской земской управы и в качестве такового руководил оценочно-статистическим обследованием крестьянского и помещичьего землевладения. Издававшиеся под редакцией Красноперова статистические сборники содержали богатый материал, освещающий положение крестьянского хозяйства в губернии.

Этими статистическими материалами и в особенности их обработкой с точки зрения народнических теорий интересовались марксистские революционные кружки и прежде всего В. И. Ленин, считавший такую обработку ненаучной и приводящей к неправильным политическим выводам. Эти вопросы вызывали разногласия и споры между марксистами и народниками, и они же были темами бесед Владимира Ильича с Красноперовым и другими идеологами народничества.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 13—14.

...Самарский народник, старый статистик Красноперов, еще в 1917 г. вспоминал о своем споре с молодым Ульяновым... Дело в том, что, прочитав текст Красноперова к таблицам о положении самарской деревни, Владимир Ильич немедленно отправился к Красноперову и на основании его же цифр доказал неправильность его выводов.

М. ГОЛУБЕВА. Юноша Ульянов (В. И. Ленин). “Старый большевик”, 1933, № 5, стр. 163.

...Я был принят в число присяжных поверенных при Самарском Окружном Суде, а так как жил очень далеко от суда, то мне часто приходилось завтракать в ресторане Корнилова при его гостинице, в д. быв. Субботина, а затем Челышова — на Алексеевской площади (ныне площ. Революции).

Во время одного из завтраков в ресторан вошли трое молодых людей и также расположились завтракать неподалеку от стола, за которым сидел я. Двое из них были самарцы, хотя сейчас не упомню их фамилий, а третий, очевидно, приезжий, которого прежде я никогда не встречал. Это был молодой человек небольшого роста, но крепкого сложения, с свежим румяным лицом, с едва пробивавшимися усами и бородкой—рыжеватого цвета—и слегка вьющимися на голове волосами, тоже рыжеватыми. На вид ему было не более 23 лет. Бросалась в глаза его большая голова с большим белым лбом. Небольшие глаза его как будто постоянно были прищурены, взгляд серьезный, вдумчивый и пристальный. На тонких губах играла несколько ироническая, сдержанная улыбка...

Едва они все трое уселись за стол, как я заметил, что один из самарцев, поздоровавшись со мной поклоном, нагнулся в сторону незнакомца и что-то сказал ему, указав на меня глазами. Тот быстро поднялся со стула, как бы удивленный, но тут же снова опустился на стул и что-то ответил ему. Мой знакомый-самарец встал с дивана, на котором сидел, и, подойдя к моему столу, обратился ко мне:

— Вот, Григорий Александрович, брат Александра Ульянова, которого... вы знаете, т. е. слышали... Желает поговорить с вами.

Не успел я окончить своей фразы, что готов поговорить с ним, как Владимир Ильич Ульянов быстро подошел ко мне и, со словами:

— Позвольте познакомиться с вами — Ульянов, — пожал мне руку. Первый вопрос его был, как сейчас помню:

— Ведь вы брат Дмитрия Александровича Клеменца?
— Да, я — старший его брат.

...Не надеясь на свою память, ограничусь только тем, что тогдашний наш разговор не был, кажется, беседой, а скорее рядом быстрых и участливых вопросов Ульянова о брате моем, на которые я едва успевал отвечать.

Брат мой в это время уже был около 9 лет в ссылке в Сибири.

О себе Владимир Ильич ничего не говорил, а так как сидевшие за своим столом самарцы уже раза два говорили ему: “Ведь все остынет”, то он, подавая мне руку, спросил:

— Вы позволите мне побывать у вас?
— Конечно, буду очень рад. После 6 час[ов] вечера я всегда бываю дома. Вот мой адрес.

Я хотел достать из бумажника мою карточку, но Владимир Ильич предупредил меня:

— Не беспокойтесь, у меня уже есть ваш адрес...

Я тут же ушел в суд, а возвратясь домой, получил телеграмму, по которой в этот же вечер уехал на пароходе из города. Возвратясь через 4 дня домой, я от своих домашних узнал, что без меня как-то вечером приходил какой-то незнакомый молодой человек, судя по описанию, похожий на Владимира Ильича.

Воспоминания Г.А. КЛЕМЕНЦА о В. И. Ленине. “Коммуна” (Самара), 1924, 23 апреля.

...Следует упомянуть еще об одном человеке, с которым в Самаре был знаком В.И. Ленин. Это был Ф.Е. Буров. Он был известен в Самаре не как революционер, а как талантливый и весьма разносторонне образованный человек. Он был художник, а также занимался и химией. Его знакомых интересовали картины, которые он писал, и многие, в том числе Владимир Ильич, ходили к нему смотреть его художественные произведения.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 14.

Раньше других Владимир Ильич познакомился в Самаре с Вадимом Андреевичем Ионовым, приятелем Марка Тимофеевича Елизарова, моего мужа. Ионов был старше Владимира Ильича и стоял на народовольческой точке зрения. В то время он был, пожалуй, самой видной фигурой среди самарской молодежи и пользовался влиянием. Владимир Ильич постепенно перетянул его на свою сторону. Вполне своим стал сразу однолеток Владимира Ильича, Алексей Павлович Скляренко (Попов), исключенный из Самарской гимназии и отбывший уже заключение в “Крестах” по своему первому делу. Вокруг Скляренко группировалась молодежь из семинаристов, учениц фельдшерской школы. В этом кружке, а также в народнических, и выступал Владимир Ильич...

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 23).

Алексей Павлович Скляренко был одним из многих, чьей богатой натуре не удалось развернуться в тисках самодержавной России, кто нашел в результате всех гонений раннюю смерть. Его, организатора масс по натуре, оратора на больших площадях, давили условия русской жизни, необходимость сдерживаться, сжиматься, залезать в подполье. Ему, в котором, по бесшабашной смелости, было много общего с лучшими из типов Горького, были особенно трудны условия дореволюционной работы.

А. ЕЛИЗАРОВА (Старый товарищ А. П. Скляренко, стр. 30).

У Скляренко гимназисты и семинаристы старших классов получали полулегальную литературу: Писарева, Чернышевского и т. п. Он для нас, юнцов, был окружен какой-то особой таинственностью. Внешностью он также импонировал нам: высокий, сильный, неразлучная суковатая палка и темное пенсне.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 61).

...Кружок лиц, группировавшихся вокруг Скляренко в первый период его деятельности (до его первого ареста), проявил значительную активность. Кружок печатал и распространял нелегальные издания, вел пропаганду среди учащейся молодежи и даже пытался организовать активные политические выступления (печатание и расклейка прокламаций). Второй период деятельности Скляренко, его близких друзей и знакомых характеризуется главным образом пристальным, деловым изучением экономических и политических теорий, экономики России и разработкой программы политической деятельности. В то же время Скляренко продолжает руководить другими самарскими подпольными кружками. Это руководство заключалось преимущественно в установлении основного направления работы кружков.

До появления в кружке Владимира Ильича А.П. Скляренко... изучал историю крестьянской общины, кустарные промыслы, вопрос об артелях, о сектантстве и т. п. путем привлечения по возможности первичных материалов, каковы, например, земские статистические издания, издания министерств, различных комиссий и пр. Такое же направление получали занятия членов его кружка, а через них серьезным изучением экономических и политических вопросов (в частности, экономики деревни) начали интересоваться и другие кружки. Однако изучение этих вопросов шло под знаком народнических тенденций. Позже, под влиянием Владимира Ильича, это изучение принимает другое направление: изучается под углом зрения марксистской теории современное положение деревни, а также рабочее движение в России и на Западе, делаются попытки освещения экономической и политической истории с точки зрения этой теории. Вслед за нашим кружком этими же вопросами в новой постановке начинают интересоваться и другие самарские кружки.

Наш кружок был весьма немноголюден: в него входили, кроме Владимира Ильича, А. П. Скляренко и пишущего эти строки, также ученица фельдшерской школы Мария Ивановна Лебедева и Иван Александрович Кузнецов — помощник железнодорожного машиниста. Кроме этого постоянного круга лиц, собрания кружка нередко посещал учитель села Царевщины Алексей Александрович Беляков...

Необходимо также упомянуть ученицу фельдшерской школы Анну Морицевну Лукашевич, которая хотя и не входила в кружок, но была в близких отношениях с некоторыми его членами. Она бывала в семье Ульяновых и часто посещала нас (она училась в одном классе с моей женой). Лукашевич была старше своих подруг по школе и имела уже некоторый политический опыт, так как участвовала в подпольных кружках в Вильно до своего появления в Самаре. Она находилась в дружеских отношениях с М.И. Лебедевой, поддерживала знакомство с Владимиром Ильичей, с Анной Ильиничной и М.Т. Елизаровым. Как и многие другие, во время своего пребывания в Самаре она отошла от народничества и усвоила марксистское мировоззрение...

Точной даты знакомства А.П. Скляренко и своего с В.И. Ульяновым я установить не могу, но по некоторым побочным соображениям полагаю, что оно состоялось во второй половине 1889 года. Отчетливо помню, что весной 1890 года, возвращаясь из Новой Александрии (через Москву и Нижний, по Волге) в Самару, я познакомился на пароходе с московским студентом, неким Данилевским, учившимся ранее в Симбирской гимназии и поразившим меня своей внешностью: у него были длинные черные прямые волосы, буквально падавшие на плечи, как у молодого дьячка, а на голове торчала простая узкая, черная фуражка с лакированным козырьком. Помню, что я обстоятельно расспрашивал его, знает ли он учившегося также в Симбирской гимназии В.И. Ульянова и какого он мнения о нем. Отсюда следует, что я уже был знаком в это время с Владимиром Ильичем. Так как зиму 1889/90 года я в Самаре не жил, уехав оттуда осенью 1889 года, то, очевидно, появление В. И. Ульянова в кружке нужно отнести ко второй половине 1889 года, но до моего отъезда.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 48-49.

Нужно сказать, что в это время Алексей Павлович (Скляренко. — Сост.) и кружок ближайших его товарищей начинают коренным образом изменять свою партийную окраску и превращаться из народовольцев в марксистов. Ближайшей причиной этой эволюции было появление в Самаре Владимира Ильича Ульянова, приехавшего туда (в 1889 г.).

В. И. Ульянов оказал огромное влияние как на Алексея Павловича, так и на все кружки молодежи, группировавшейся вокруг него. В это время Скляренко жил на Садовой улице в квартирке из двух комнат, в одной из которых поселилась Мария Ивановна Лебедева, его ближайший друг, но не жена, как казалось тогда многим знакомым Алексея Павловича, смотревшим на это совместное жительство по обывательски, как на семейное. В действительности Алексею Павловичу совместная жизнь с тихой, спокойной девушкой — ученицей фельдшерской школы, взявшей на себя хозяйственные хлопоты общежития, — была весьма удобна, так как освобождала его от этих хлопот и давала возможность посвящать больше времени для работы в кружках...

В этой квартирке собирались ближайшие друзья Алексея Павловича, здесь бывал часто и Владимир Ильич. Он читал нам здесь свои статейки, касавшиеся, главным образом, вопросов экономического развития России.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН) (Старый товарищ А. П. Скляренко, стр. 10—11).

Фактически кружок Скляренко тогдашнего состава 1889—90 гг. превратился в марксистский кружок низшего типа под руководством Владимира Ильича. Регулярно еженедельно кружок собирался и столь же регулярно в условленный час без опоздания даже на пять минут появлялся Владимир Ильич, и начиналась его беседа по заранее определенному очередному вопросу марксизма. Помню следующие беседы: Общие основы марксизма (связь между философскими и экономическими учениями; экономическое учение Карла Маркса). Товарное хозяйство. Деньги. Капитал. Абсолютная прибавочная стоимость. Распределение общественного продукта. Накопление капитала. Концентрация и централизация производства... Диалектика (всякое развитие идет путем противоречий; все явления обязательно нужно рассматривать в их взаимной связи; количество переходит в качество). Исторический материализм (производительные силы, производственные отношения и надстройки). Научный социализм и классовая борьба. Основные противоречия капитализма и неизбежность его гибели, превращение в собственную противоположность; предпосылка пролетарской революции; распад элементов капитализма; Маркс о государстве; переходный период к коммунизму. Коммунизм...

Мы слушали беседы Владимира Ильича по марксизму, изучить который было заветной мечтой большинства тогдашней мыслящей молодежи, как увлекательную и глубоко-поучительную сказку, а затем при встречах в течение недели, а встречались мы ежедневно, на разные лады обсуждали эти беседы, восхищались простотой и конкретностью новых истин и поражались, как все учение оказывалось просто, ясно, доступно и необычайно умно. Старых богов с легкомысленной беззаботностью молодежи выбрасывали в мусорную яму без сожаления и даже с некоторым злорадным ожесточением... Редко бывали беседы, где бы Скляренко не принимался возражать от В. В. и Николая — она ^[4], но всякий раз Владимир Ильич с удивительной деликатностью усаживал не Скляренко, а В. В. и Николая — она в надлежащую лужу. Все реже и реже выступал Скляренко и все яснее и яснее становились для нас запутаннейшие вопросы, ибо мы начинали овладевать методом анализа общественных явлений, мы все крепче и крепче овладевали диалектикой, втягивались в постижение исторического материализма. К весне 1890 г. мы успели очень много благодаря какому-то особенному искусству Владимира Ильича без труда запутанное и непонятное превратить в простое, понятное и легко постижимое. Основы марксизма в их элементарном виде мы уже настолько усвоили, что постоянно искали случая сразиться с тем или иным народником. Если раньше у большинства из нас при встрече с народниками и “народовольцами проявлялось естественное благоговение, почитание, то теперь мы открыто искали случая поиздеваться над ребяческим построением народнических теорий, над их невежеством и экономической неграмотностью. Мы стремились встретиться обязательно с крупными народниками, мелочь нас уже не удовлетворяла, чтобы попробовать свои новые зубы...

Самарские кружки до Ленина, с народническими замашками, со всей бездной народнических предрассудков, с Н. К. Михайловским, как источником всякой мудрости, “властителем дум” той эпохи, с 1890 года, пожалуй, можно сказать, кончили свое существование и если не сразу скоропостижно умерли, то захирели очень быстро, ибо учащаяся молодежь со всей ненасытностью молодости бросилась к чистому, светлому и животворящему источнику марксизма.

...С 1889 г. началось “повреждение народнических нравов”, и в 1890—91 гг. встретить народнический кружок учащихся, за исключением “семейного” кружка Савицкого, было столь же удивительно, сколь удивительно было зимой в самарских садах встретить цветущие апельсины. Весна 1890 г. была тем переломным годом, от которого самарские кружки самообразования из народнических стали превращаться в марксистские и из самообразовательных — в революционно-политические. Микроб революционного марксизма был занесен в Самару Владимиром Ильичей Ульяновым...

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 46—49.

...Разнобой и шатания были изжиты, лишь только Владимир Ильич ознакомил нас со стройной и последовательной марксистской теорией диалектического материализма. Из этого можно заключить, каковы были сила и влияние аргументации Владимира Ильича уже на первых шагах его пропагандистской деятельности.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 42.

Самарский период его жизни продолжался четыре с половиною года. Владимир Ильич перечитал за это время все основные сочинения Маркса и Энгельса на русском и иностранных языках и реферировал некоторые из них для кружка молодежи, организовавшегося вокруг него в Самаре. Это была более юная, менее определенная и начитанная, чем Владимир Ильич, публика, так что Владимир Ильич считался в ее среде теоретиком и авторитетом.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 24—27.

Владимир Ильич принес нам новое откровение — марксистское истолкование вопросов экономики, истерии и политики. Особенно убийственной и неожиданной для его противников в дискуссиях была классовая теория, при помощи которой быстро и просто раскрывался истинный смысл таких понятий, как “народ”, “благо народа”, “все для народа и все через народ”. Владимир Ильич доказывал, что понятие “народ” в трактовке народников есть фикция, ибо они в этом понятии объединяют различные классовые группировки — крестьянина-кулака, крестьянина-батрака и рабочего. Также вызывали протесты и недоумения народников рассуждения Владимира Ильича о том, что такие революции, как революция 1789 года или 1848 года во Франции, были революциями буржуазными, тогда как народники рассматривали их как социалистические...

В дискуссиях с Владимиром Ильичей мы в первый раз с полной отчетливостью стали уяснять себе понятия “буржуазия”, “пролетариат” и роль этих социальных категорий в развитии капиталистического строя, а также направление эволюции этого строя. Владимир Ильич доказывал необходимость организации рабочего класса для сознательной классовой борьбы не только за улучшение экономических условий, но и за завоевание политической власти пролетариатом...

Лично мне казалось уже тогда, что Владимир Ильич отмечен печатью гениальности...

Припоминаю двух наиболее упорных противников Владимира Ильича в спорах: фельдшера земской больницы Ивана Карповича Иванова, которого Владимир Ильич в горячей словесной схватке иногда называл по ошибке Карпом Ивановичем, что последнего очень обижало, и помощника машиниста Владимира Ивановича Соколова.

И. К. Иванов в то время уже имел значительный политический стаж, — он только что вернулся из ссылки (кажется, из Архангельска) и потому представлял, сравнительно, серьезного оппонента. Он был поклонником С.Н. Южакова и любил цитировать его. Один раз он наизусть привел из этого автора цитату строк в восемь, в которой не было, кроме союзов и предлогов, ни одного русского слова, надеясь этой ученостью окончательно сразить своего противника. Вместо ответа Владимир Ильич встретил цитату громким смехом, и мы долго не могли забыть этой “ученой” цитаты.

В. И. Соколов, также человек весьма начитанный, аргументировал в своих речах ссылками на Николая — она и пытался истолковать в народническом духе Каутского, называя его Кауцким, с ударением на у.

Споры происходили иногда в такой обстановке: Владимир Ильич по приходе к А. П. Скляренко ложился на его постель, подложив предварительно под ноги газету, и начинал слушать разговоры сидящей вокруг стола “публики”. Когда чье-нибудь суждение заставляло его подать свой голос, он начинал сразу в резком тоне. “Ерунда!”... слышалось с постели, а затем начинались возражения. Оппонент, обиженный этой неожиданной репликой, вскипал, а Владимир Ильич спокойно садился на постель или подходил к столу и продолжал свою беспощадную критику.

Если противник обнаруживал безнадежное упрямство, стремясь всякими способами отстоять свои очевидные заблуждения (таковыми были в особенности старые народники), то Владимир Ильич не останавливался перед иронией и нередко зло его высмеивал. Поэтому многие народники относились к нему чрезвычайно недружелюбно.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 57—59.

В двадцатых числах декабря 1889 г. в Самару приехал с явками на Скляренко ново-народоволец, как он себя называл, М. Сабунаев, группа которого была занята собиранием сил разгромленной царским правительством “Народной воли” для организации революционных действий на ближайший период времени. М. Сабунаев объезжал Поволжье и появился в Самаре с целью организации самарской группы ново-народовольцев. За 6 дней своего пребывания в Самаре, беседуя с разными группами, Сабунаев установил, что единственными подходящими для состава ново-народовольческого комитета являются Владимир Ильич Ульянов, Алексей Павлович Скляренко, Вадим Андреевич Ионов и я. Во время собеседования в тесном кружке, помню, на третьем собрании было не больше 12— 15 чел[овек], Сабунаев и его спутница ^[5] развивали мысль о том, что “современная действительность” ясно свидетельствует о близости революции, ибо недовольство самодержавием растет и среди рабочих и среди крестьян, в особенности сектантов, и в городских мещанских кругах и даже среди купечества. Вообще народ готов для социализма, и простым захватом власти можно совершить не только политическую, но и социальную революцию. Тогда же Сабунаев зачитывал нам проект программы “Союза русских социально-революционных групп”. Сабунаев подчеркивал, что его группа организует ново-народовольческую партию и ставит своей задачей “заменить во всех странах, где приходится действовать, нынешний капиталистический строй строем социалистическим”, хотя бы пришлось достигать этой цели “путем кровавой борьбы со всеми ее печальными последствиями, путем насильственных политических и экономических переворотов”.

Владимир Ильич, как уже вполне определившийся марксист, яростно возражал М. Сабунаеву, что революционные группы не могут заменять один строй другим, что это предрассудок, что замена строя или, вернее, низвержение строя, революция, происходит в результате изменения производственных отношений, в результате изменения классовых отношений и сил, в результате выступлений организованного рабочего класса, как реальной силы, способной захватить в свои руки власть.

На это Сабунаев в сущности не возражал, а сделал примерно такое разъяснение: “Мы, ново-народовольцы, считаем осуществление идеалов научного социализма единственно необходимым и возможным выходом из противоречий современного социально-политического строя (абсолютизм и буржуазия). Не будучи сторонниками экономического материализма, мы тем не менее не разделяем взглядов социалистов-утопистов, которые считали возможной перестройку социально-политических отношений в обществе сверху, силами одной интеллигенции, как самостоятельного общественного класса, способного путем захвата власти изменить политический строй. Мы же думаем, что только класс, несущий на себе всю тяжесть условий современного строя, только рабочий класс, только трудящиеся являются действительной силой, которая может низвергнуть деспотический строй.

Ввиду того, что наша практическая программа действий среди фабрично-заводских рабочих нисколько не разнится от программы марксистов, социал-демократов... мы соединяемся с ними в этой деятельности, в прочих же отношениях мы остаемся самостоятельной группой и выступаем за подписью “Группа новых народовольцев”.

Следовательно, спорить долго по этому поводу нецелесообразно, ибо разделять этот вопрос нас не может, что он, Сабунаев, лично считает ново-народовольческую партию переходной или, вернее, партией, объединяющей народовольцев, народников, социал-демократов и прочие оппозиционные группы в единое целое для борьбы с царским правительством. При этом он как-то странно отметил, что “организацией и целесообразной деятельностью рабочей партии с определенной самостоятельной политической программой, отличающей эту партию от всех несоциалистических групп и партий, можно достигнуть в наиболее краткий срок замены капиталистического строя социалистическим”.

Владимир Ильич вспыхнул, как порох, глаза его загорелись особенно ярко той иронической усмешкой, какой они всегда загорались, когда оппонент Владимира Ильича говорил очень большую глупость. “Неужели же ново-народовольцы не могут понять, что “объединение” разнообразных революционных групп, фракций — большая фальшь, почти нелепость?” — спросил Владимир Ильич и начал отчитывать Сабунаева так, как он умел отчитывать уже и в то время — ярко, почти резко и необычайно ясно. Ведь характерно, что все предложения “объединения в союз” поступают не от групп со вполне определенными программами и обращаются не к группам, близким к ним по своему пониманию “современной действительности” ^[6], тогда бы это было понятно, особенно, если дело шло относительно определенных конкретных вопросов, но подобные предложения исходят от людей, которые от старого отстали, а к новому, вполне определенному, еще не пристали. Прежняя теория, которой придерживались эти борцы с деспотизмом, очевидно, пошатнулась и расстроила необходимую для борьбы организованность. И вот с перепугу “объединители” думают, что легко создать новую теорию, если выбросить определенность, обоснованность программы и все свести только к требованию политической свободы, к борьбе с деспотизмом, отбрасывая и обходя все остальные социалистические вопросы. Это ребяческое заблуждение, и оно выяснится при первой же попытке совместной практической работы в действительности.

На деле не так легко всех объединить воедино. Теория народовольцев и вся их программа были основаны на предрассудке о русском самобытном пути развития, на вере в особый уклад, в общинный строй русской жизни и, как вывод отсюда — возможность крестьянской социалистической революции. Ну, а вот ново-народовольцы отказываются от этих важнейших предрассудков и намечают иные пути к социализму — через капитализм или нет? Это надо ясно и точно сказать. Когда же говорится о “союзе” всех революционных фракций для борьбы с царским правительством, то тут ясности нет и пути такой борьбы туманны. Буржуазия тоже не прочь вступить в борьбу с абсолютизмом, но у нее совсем другие цели и методы борьбы. Ново-народовольцы организуют новую партию, это прекрасно, но когда в эту партию они тянут всех от радикала до соц.-демократа, то это уже очень скверно и это силы не объединяет, а разбивает.

Совершенно наоборот обстоит дело, когда задача социалистов сводится не к тому, чтобы объединить не-объединимое, а к идейному руководству рабочего в его “действительной борьбе” против действительных, определенных врагов, действительно препятствующих достижению целей рабочего класса.

В этом случае все ясно, просто и не требуется хитрить. Я буду настаивать на этой ясности и определенности программы, я буду настаивать на том, чтобы опираться в работе на определенный класс, представляющий реальную силу.

Общий смысл речи Владимира Ильича мне, как и всем остальным товарищам, глубоко врезался в память... Это выступление Владимира Ильича в споре с М. Сабунаевым многие месяцы после было предметом воспоминаний и оживленных обсуждений в кружке Скляренко. Об “экономическом материализме”, о производственных отношениях мы все не имели представления, не задумывались, и эти вопросы, можно сказать, сразу нас захватили и поставили вверх ногами все наши прежние представления. Один незабываемый вечер, одна незабываемая речь взбудоражили нас и наполнили бездной новых вопросов. Это выступление нельзя было не запомнить, и если я не могу поручиться за точность отдельных выражений, то за точность смысла ручаюсь своей седой головой.

М. Сабунаев и его спутница казались подавленными и захваченными не меньше нас. Самоуверенность, с какой Сабунаев долбил 2—3-часовые доклады, заметно рассеялась, и явная растерянность отчетливо выступила перед всеми присутствующими. “Вот это всыпал по 1-ечисло”, — шептали мы друг другу...

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 39—44 (публикуется впервые).

Большая смелость и непримиримость Владимира Ильича, казались большинству спорщиков лишь молодым задором и чрезмерной самоуверенностью. И в самарские годы, и позднее ему не прощались резкие нападки на таких признанных столпов общественного мнения, как Михайловский, В. В., Кареев ^[7] и др. И во все четыре зимы, проведенные Владимиром Ильичем в Самаре, более солидные слои передового общества смотрели на него, как на очень способного, но чересчур самонадеянного и резкого юношу.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 23). Студенческий вечер в коммерческом собрании в январе 1890 г., на котором выступал собравшийся уезжать из Самары В. С. Миролюбов— прекрасный, большой баритон, — был особенно шумен, изобиловал... массой очень веселых студенческих выходок... На этом вечере был Владимир Ильич и, как он говорил, получил массу удовольствия. Он видел, что молодежь и обыватели на студенческом вечере ясно выражали свои симпатии, были активны и сравнительно решительны. А. П. Скляренко и я на этом вечере встретились с целым рядом студентов, раньше входивших в кружки, — Вольтман В.Н., Курлин А.Г. (Московский университет), А.П. Нечаев (медик Казанского университета), Н.П. Кравцов (Горный институт, Петроград), Николай Шкатов (Ярославский лицей), Рафаил Олесов (медик Московского университета), Иван Вохромов (Институт путей сообщения), Павел Иванов (Межевой институт). В так называемой мертвецкой устроили собрание и договорились на следующий день собраться у Курлина. С одной стороны чувствовалось, что всякий хочет показать себя революционером, а с другой стороны для нас со Скляренко было довольно ясно, что былая революционность где-то выветрилась, где-то растерялась в больших городах по университетским аудиториям, а может быть, и по кабакам больших городов. Скляренко сначала думал пригласить на собрание студентов в доме Курлина Владимира Ильича, но потом мы решили сначала только вдвоем произвести разведку, выяснить, есть ли смысл Владимиру Ильичу выступать на собрании студентов из разных учебных заведений с разнообразными настроениями. На другой день на собрании студентов у Курлина вместо деловых разговоров и разведки получилась грандиозная попойка, которая тянулась до следующего утра, и мы со Скляренко не могли отвертеться от этой попойки. Кроме Кравцова, Иванова и Олесова, ни одного подходящего для революционных задач студента не оказалось. Попытки втянуть студентов, бывших участников наших кружков, в революционную работу ничего не дали, но отношения со всеми остались на виду не плохие... 'Владимир Ильич потом после над этим эпизодом подсмеивался и говорил: “А вот фабричный рабочий надежнее. У него на другой год революционные мысли не выветрятся. Он пойдет напролом. Сын же миллионера ^[8] редко пойдет дальше пения революционных песен”.

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 49—51.

Не помню когда, но нужно думать, в самом начале появления Владимира Ильича в нашем кружке была предпринята попытка организовать кружок самообразования по так называемой казанской программе ^[9]. Мне запомнилась одна из прогулок этого кружка, весной 1890 года, на лодке по реке Самарке, организованная А. П. Скляренко. На лодке, после доклада В. А. Бухгольца ^[10] об основах этического учения о благах, между докладчиком и Владимиром Ильичей произошел продолжительный спор. Подробности этого спора в моей памяти не сохранились, но помню, что ясная диалектика Владимира Ильича в его возражениях против теории абсолютного блага произвела на всех участвовавших в дискуссии большое впечатление новизной приемов аргументации и ее содержанием.

От этой прогулки в моей памяти сохранились следующие впечатления. В лодке находился наш кружок в полном составе и В.А. Бухгольц, которого Скляренко называл “Генрихом” за его немецкую физиономию. Ни самовара, ни съестных припасов мы с собой не брали, так как целью прогулки был доклад и беседа после него. Пока ехали по Волге и по коренной Самарке, где течение весьма сильное, мы менялись поочередно в веслах. Греб и Владимир Ильич. Самарка здесь в половодье широко разливается и приобретает вид настоящего моря. По этой широкой водной глади узкой полоской бежит залитая с обеих сторон насыпь железной дороги и пропадает на горизонте водного простора. Местами здесь нет никакого течения, вода неглубока и на дне видна трава. Кое-где из воды торчат залитые кустарники и крупные осокори. Пользуясь этим покоем и тишиной, мы останавливали лодку и могли слушать доклад и развернувшуюся затем дискуссию.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 52.

Доклад (В. А. Бухгольца. — Сост.) — безобразно скучный, расплывчатый, ни для кого не интересный. Вл[адимир] Ил[ьич] очень остроумно высмеял этот доклад, назвал его сплошной, никому не интересной метафизикой Бухгольца... Владимир Ильич буквально за ноги стянул на землю, указав, что все эти “основы этического учения о благах” вытекают из существа производственных отношений и являются малюсенькими надстроечками — не больше, не заслуживающими внимания революционеров, которые обязаны на первый план выдвигать основы, суть, движущие силы революции, первопричины, а не мелочи. Вообще вся философия идеалистов не более как буржуазная шелуха, под которой скрывается всякого рода пессимизм Шопенгауэров, Гартманов и поэтический вздор Ницше. Для революционеров пригодна единственная жизнерадостная философия Маркса и Энгельса, философия классовой борьбы, ведущей к победе. Вместо заоблачных недостигаемых, туманных теорий и мечтаний, непонятных истинным созидателям доподлинных реальных благ — рабочим, философия Маркса и Энгельса захватывает своей простотой, доступной самому неискушенному уму, ибо обучает говорить убедительным языком фактов... Лично я не мог понять сути доклада Бухгольца, при самом огромном напряжении моего мозга и с прискорбием объяснял это низким уровнем моего умственного развития, но меня поражало то, что мой низкий уровень развития нисколько не мешал мне отлично и быстро схватывать, хорошо усваивать и без труда понимать все то, что говорил Владимир Ильич. Скляренко, тоже не выносивший заоблачных туманов и метафизики, шептал мне и Кузнецову: “У доктора философии бесповоротно ум за разум зашел, пропали наши головушки — уморит без покаяния”. В. В. Савицкий, В. А. Ионов ^[11] внимательно, но тоскливо слушали Бухгольца, и только один Федотов... слушал с несомненным удовольствием, ибо туманность мыслей и запутывание простых понятий, превращение ясного и понятного в совершенно непостижимое было его стихией.

Это выступление Владимира Ильича, резкое и язвительное, отбило у... Бухгольца охоту выступать с такого рода докладами, да впрочем и аудитории у него не находилось.

Всякий раз, когда затевалась поездка на лодке, большинство участников заявляло: “Но только, пожалуйста, без всяких этических учений о благах”.

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 117—118.

Он (Владимир Ильич. — Сост.) рассказал мне, как он, живя в Самаре, совершал так называемую “кругосветку” — путешествие по Волге в лодке вниз до конца Самарской луки, переправа с лодкой в речонку, которая течет на север, сплав по ней до Волги, принимающей в себя эту речку у начала Жигулей, и возвращение обратно в Самару опять-таки вниз по течению.

В. АДОРАТСКИЙ. За 18 лет. “Пролетарская революция”, 1924, № 3, стр. 94.

В конце апреля (1890 г. — Сост.) Скляренко внес предложение организовать “кругосветное путешествие”, как называлась поездка по рр. Волге и Усе... Выезжали от Самары вниз по р. Волге на запад до с. Переволока. У этого села лодка на лошадях перевозилась с Волги на р. Усу (от 1¹/2 до 2 верст), а затем вниз по течению р. Усы, впадающей в р. Волгу против г. Ставрополя, сплавлялись до Волги и вниз по реке Волге доплывали до Самары, появляясь с востока. Таким образом, самарцы за 3—4 дня доказывали, что земля кругла, и получали при этом массу удовольствия.

Поездка была принята очень единодушно. Особенно охотно на нее согласился Владимир Ильич...

Решено было пригласить в поездку В.В. Савицкого, с которым Владимиру Ильичу хотелось познакомиться поближе. Обычно самарское “кругосветное путешествие” можно было проделывать только в течение мая, когда Волга и ее притоки имеют наибольшую воду, или, как в Самаре говорилось, “во время половодья”...

Все тот же наблюдатель водомерного поста Хан-Гирей-Антеков, который очень часто оказывал разные услуги революционным кружкам, очень охотно предоставил в наше распоряжение свою прекрасную лодку “Нимфу”.

В поездке приняли участие: Владимир Ильич Ульянов, Алексей Васильевич Скляренко, Иван Александрович Кузнецов, Викентий Викентьевич Савицкий, Николай Яковлевич Полежаев и Алексей Александрович Беляков, а в с. Екатериновке предполагали принять в лодку Александра Павловича Нечаева, который должен был захватить с собой два ружья. Выезд был назначен 8-го мая в 5 часов утра от Самолетской пристани на р. Волге. Ко всеобщему изумлению, никто не опоздал, несмотря на ранний час, и ровно в пять часов утра мы двинулись “вниз по матушке по Волге, по широкому раздолью”.

Погода была изумительно хорошая, тихое солнечное ясное майское утро, на небе ни облачка, в воздухе не чувствовалось даже обычного утреннего ветерка, а это позволяло тем яснее чувствовать всю мощь и быстроту течения Волги. Лодка неслась по крайней мере со скоростью около 10 верст в час. Чистый воздух, игра солнечных лучей на поверхности воды, мирный, быстрый и спокойный ход лодки — все это вместе вызвало прекрасное благодушное настроение.

Я смотрел на Владимира Ильича и радовался, так как ясно видел, что он испытывает огромное удовольствие и отдыхает всей душой. Разговоры не клеились, так как все ушли в созерцание мощной стихии, стремительно катившей свои волны. Мы плыли по середине главного русла, а к берегу подходить боялись, чтобы не попасть в один из бесчисленных протоков, часто заводивших в тупик, выбираться из которого встречь течения было всегда трудно и требовало очень много времени и труда.

Пробовали петь — ничего не вышло, как-то не пелось, а возможно, и просто не умели. Владимир Ильич был весь движение и жизнь. Видимо, его очень захватывали и прелести бесконечно мощной стихии, среди которой или, вернее, во власти которой наша небольшая лодка казалась жалкой и беспомощной. Никто из нас не заметил, как пролетели три с половиной часа и мы подплывали к Екатериновке, где должны были захватить Нечаева и напиться чаю.

Мы предполагали в Екатериновке на берегу развести костер и вскипятить свой котелок, но Нечаев увлек нас в дом своего отца, крупного сельского торговца. Чай был на славу, с разными варениями, печениями, пирогами, разносолами, и даже на столе появилась “домашняя вишневочка”. От выпивки мы довольно дружно отказались, заявив, что по утрам не пьем...

Владимир Ильич цепко втянулся в очень интересный разговор с отцом Нечаева на тему: “Как ослабить рост деревенской бедноты”. “Ну, как ты ее ослабишь? Ведь вот зелье-то есть, и слабость нашу к нему никуда не денешь, а окромя того пожары, недород, болезни — все одно к одному. Сегодня пропил узду, а завтра лошадь пропьешь, а там недород вывернулся — вот и вся недолга. Бедняк в нищие пошел, а средственный на его место, а у кого есть капитал и голова — землицу приберет к своим рукам, да его же, каналья, за хлеб и воду заставит работать. Не плошай, стало быть! Так оно своим чередом и катится. Часть деревни беднеет, другая богатеет; одни пойдут на фабрику и в батраки, а другие вроде как бы в помещики. Бедность не ослабишь, говорят, она от господа, а по-моему, от человеческой глупости и от жизни”. Так говорил отец Нечаева, а Владимир Ильич весь превратился в слух и внимание. “Ну, а если артели образовать? Артелью, говорят, можно бедность побороть!” — поставил вопрос Владимир Ильич. Нечаев раскатисто рассмеялся: “Ха-ха-ха, артель, тоже скажут. У нас артель хороша, чтобы пяток-другой монахов ^[12] раздавить. Вот это дело идет дружно, да и то чаще мордобоем кончается. А для работы артель — дело неподходящее. Больше будут друг за другом выслеживать, чем работать”, — закончил Нечаев.

“Ну, а община разве не сможет беде помочь?” — не унимался Владимир Ильич, явно заинтересованный бесхитростными рассуждениями отца Нечаева.

“Ну, община это повыше. Эта уже не монахами лакает, а ведрами. Для этого дела, для выпивки, лучшего общины ничего не придумаешь. Ну, а касательно работы, она ни к чему, без последствиев. Община, стало быть, общество, вот опять для недоимок хороша, для сбора, значит, для всяких повинностей, а для сурьезной работы, для хозяйства, она ни к чему не помогает. Так-то, милый мой”, — закончил Нечаев и ласково похлопал Владимира Ильича по коленке.

Мы все видели, что Владимир Ильич не прочь бы продолжать увлекший его разговор, но уже было половина одиннадцатого утра и нам следовало торопиться. Мы все встали, начали благодарить хозяев за гостеприимство, а старик Нечаев вдруг предложил: “А вы бы, касатики, сегодня погостили у нас, а утречком бы и двинулись, деревню бы посмотрели и еще покалякали бы”.

Предложение было соблазнительное, но мы его решительно отклонили...

Солнце палило без всякого сожаления. Молодая буйная зелень деревенских садиков манила к себе, но мы были непреклонны и отплыли в начале 12 дня от с. Екатериновки.

Для меня было ясно, что тот кусочек неприкрашенной жизни, с которым мы только что столкнулись, очень занимал Владимира Ильича, который о чем-то сосредоточенно думал. Мы выбрались снова на “стрежень”, и Волга опять подхватила нас и понесла к нашей цели. Владимир Ильич нарушил созерцательное настроение, прервал молчание: “Ведь вот этот старик Нечаев не ученый-экономист, а как он хорошо умеет проникать в самую суть вещей. Вот у кого не мешало бы Николаям—онам, В. В., Михайловским, Южаковым, Кривенко научиться понимать и неизбежный процесс дифференциации деревни и подлинное место артелей и общины в жизни деревни, и тогда они пожалуй бы перестали болтать о самобытных путях развития России и о социализме мужика. В своем коротком разговоре Нечаев дал великолепную картину расслоения деревни и вырастания капиталистических форм хозяйства”. Чувствовалось, что этот разговор с Нечаевым что-то дал Владимиру Ильичу, чем он был, видимо, доволен и что его очень занимало. В. В. Савицкий, единственный среди нас ярый народник, встревоженно пробормотал: “Ну, если Михайловский и В. В. начнут черпать мудрость у деревенских кулаков, то прости-прощай вся наша культура, прогресс, движение вперед. Нет, Михайловский учиться у кулаков не будет, он сам их многому научит, а пожалуй, и проучит”. Владимир Ильич язвительно усмехнулся и спокойно сказал: “И у кулаков учиться не зазорно, было бы чему. Культура и прогресс от этого ни капелечки не пострадают. Именно Михайловскому, этому стороннику “субъективного метода в социологии”, строящему свои теории не на фактах, а на выдумке, на плодах собственного воображения о самобытных путях экономического развития России, о спасительности общины и артели, о подготовленности мужика к социализму, именно Михайловскому сильно нужно поучиться у кулака Нечаева простому, бесхитростному, но очень глубокому пониманию всех явлений, развивающихся в деревне. Михайловский и народники ослеплены своими фантазиями и не видит жизни деревни, а кулак Нечаев видит деревню, как облупленную, и глубоко понимает в упрощенном виде все сложные процессы дифференциации. Жалко, что вы не прислушались посерьезнее к разговорам Нечаева, они очень поучительны”.

За разговорами, которые приняли весьма оживленный характер, мы незаметно продвинулись в с. Переволоки, где нам предстояло перевезти лодку на лошадях. Не успели мы высадиться на берег, как из деревни появилась масса детишек и 3—4 крестьянина с предложением своих услуг по перевозке лодки... Очень нередко путешественники, а до этого и торговые люди, волокли лодку от Волги до Усы по земле, отсюда и название деревни: Переволока. Мы не думали этой операции проделывать, ибо не считали возможным портить хорошо осмоленное дно лодки, а главное, у нас не было расположения тратить на эту операцию 4—5 часов времени и массу труда. Мы знали, что обычно за перевозку лодки берут полтора-два рубля, и поэтому, когда с нас запросили четыре рубля, мы сразу предложили полтора рубля и на двух сговорились. Больше версты дорога шла круто в гору, а затем около версты под гору. Когда мы поднялись на вершину водораздела между Волгой и Усой, то р. Уса, зажатая между зелеными холмами, узкая и очень извилистая, очаровала нас всех своей изумительно волшебной панорамой. Владимир Ильич не отставал от остальных участников поездки в смысле выражения положительно диких восторгов, и мы все были поражены тем, что этот ученый, серьезнейший человек, источник мудрости для всех нас, которому, по нашему предположению, не свойственна способность по-детски резвиться, не отставал от нас ни в одном движении. Он бегал, боролся, хохотал, а когда спустились к берегу Усы, где было удивительное эхо, Владимир Ильич первый прокричал: “Чем окончен разговор”, и эхо ответило: “вор”. Мы много хохотали не потому, что это было смешно, а просто потому, что всем было весело, радостно, хорошо. И.Л. Кузнецов, довольно крепкий юноша, вступил в борьбу с Владимиром Ильичей, и, ко всеобщему изумлению, Владимир Ильич... легко бросил Кузнецова на песок... После Кузнецова выступил Скляренко, который быстро уложил на песок Владимира Ильича под общий хохот. Было уже 7 часов вечера, когда мы почувствовали, что не плохо закусить. Деревня была под боком (саженей 100—150), но мы в деревню не пошли, хотя Владимир Ильич усиленно тянул туда. У самой воды мы развели костер, вскипятили чайник, добыли молока и очень плотно закусили не столько своими запасами из Самары, сколько обильными запасами Нечаева...

Солнце пряталось в горы, причудливо освещая видимую часть долины и остальную спокойную, как зеркало, ленту реки, и панорама стала настолько сказочно-очаровательной, что все мы как-то притихли. Были предложения немедленно тронуться в путь, чтобы насладиться восторгами и неожиданностями причудливо меняющихся сказочных ночных видений... Решили от поездки ночью воздержаться и расположились спать тут же у лодки. Нечаев дошел до деревни и за 70 коп. купил такое количество соломы, целый воз, что получились у всех мягкие постели.

Проснулись утром на заре довольно дружно. Решили, как только “развиднеется”, тронуться в путь без замедления. Владимир Ильич во всеуслышание заявил, что он “никогда так хорошо не спал, как в эту ночь. Хорошо быть Робинзонами”...

Мы поплыли вниз по р. Усе, как только ярко разгорелась заря и склоны сжавших реку гор и стальная лента воды окрасились причудливыми, быстро меняющимися утренними красками.

Деревня просыпалась: скрипели ворота, гоготали гуси, тявкали собаки, мычали коровы. Ночная тишина и ночные шорохи растаяли, поднимался легкий утренний ветерок из ущелий гор.

Мы не мешали друг другу глотать картины природы, не было лишних, ненужных слов, ибо за нас говорила природа своими расцветающими красками.

Плыли довольно быстро, но уже не чувствовали захватывающей мощи дикой, бурной стремительной волжской стихии. Мир, тишина и ласки сияли с небес, лучились от солнца, струились от горных зеленых теснин, выпирали из йоды ежеминутно, меняли ежеминутно свою окраску.

Только изредка, как бы боясь нарушить таинственную тишину природы, шептали друг другу: “А вот какая удивительная красота”. Красота же, восторг подстерегали нас на каждом шагу, бросались на нас из-за каждого поворота реки. Все время р. Уса кружилась, тесно сжатая горами, и вдруг горы раздвинулись, и нас почти всех одновременно прельстила широкая поляна, обрамленная дубками и вязами, и мы решили остановиться, чтобы поразмяться, слегка закусить и пострелять в цель.

Остановка вышла восхитительная, и мы на ней незаметно задержались часа на 3—4. Говорят, “счастливые часов не наблюдают”, у нас никому и в голову не пришло посмотреть на часы, значит, мы были счастливы. Правда, мы стремились к 10 мая попасть в с. Царевщину, но как-то забыли про это, так удивительно хороши были картины природы, и воздух, и солнце, и горы, и весенняя зелень.

На полянке опять было проявлено очень много резвости, и опять Владимир Ильич не отставал от других. Бегали вперегонки, боролись, шутили, хохотали и, наконец, принялись стрелять в цель из охотничьих ружей. При этом оказалось, что Владимир Ильич совсем неплохо стреляет. Больше всего попаданий было у него, а я оказался самым неудачным стрелком...

Около одиннадцати часов мы поплыли дальше и через час подъехали к большому с. Жигули, где и решили часа 2—3 поболтаться в народе и покалякать. Село оказалось интересным в том отношении, что там сильно был развит патриархальный уклад. Нашлись две семьи, имевшие по 40 душ и жившие сравнительно зажиточно, а семьи по 15—20 душ были обычным рядовым явлением. Семьи в 40 душ представляли из себя своеобразные трудовые коммуны, в которых благодаря высоким личным хозяйственным качествам стариков руководителей дела шли отлично и очень выгодно. По секрету говорили с молодежью этих семей, но и среди этой молодежи не нашлось недовольных. Обе семьи оказались сектанты-штундисты, когда-то, лет 50 тому назад, выселившиеся с Украины. Нам разрешили осмотреть хозяйство одной из семей, а после осмотра нас очень радушно угостили пирогами с рыбой, а для питья дали очень вкусную сыту из меда и прекрасный ядреный густой темный квас, очень похожий на домашнее пиво. Поговорили о боге, о вере, о праведной жизни и об утеснениях, какие им чинили поп и становой пристав, хотя они своей верой никому не мешали.

Владимир Ильич очень заинтересовался хозяйством крупных семей и заметил, что хорошо бы в такой деревне прожить 2 — 3 недели, чтобы выяснить всю экономическую подноготную этих семей...

Из разговоров в деревне выяснилось, что до Ставрополя мы можем доплыть за два, много 2 ¹/₂ часа.

Одним из красивейших мест в этом районе считался утес Стеньки Разина, в некотором роде историческое место, о котором написано, кажется, Навроцким известное стихотворение, распевавшееся как революционная песня по всему Поволжью ^[13]...

Этот знаменитый утес стоял как раз при самом впадении р. Усы в Волгу. Было решено устроить ночлег у подножья утеса Стеньки Разина, ибо поездка в Ставрополь никого не прельщала...

К вечеру начали было собираться тучки, которые могли погнать нас на ночлег в Ставрополь, но утес действительно был так дик и очарователен, что мы решили все-таки близ него расположиться на ночлег, даже несмотря на дождь. Однако дождь-еле побрызгал, и к закату солнца тучи разошлись. Было скверно только одно, что поблизости не было селенья, где бы можно было достать сена или соломы на подстилку. От с. Переволоки в лодку нам удалось взять очень небольшое количество соломы. В нашем распоряжении до сумерек оставалось часа 3, и за это время, вытащив лодку на берег, мы устроили нечто вроде шалаша, покрыв его наломанными ветками. До сумерек мы успели забраться на вершину утеса Стеньки Разина, досыта налюбоваться бесконечным простором Волги и бросить прощальный взгляд на р. Усу, давшую так много радостных минут, а в сумерки принялись интервьюировать эхо.

Я помню только некоторые отдельные места этого знаменитого диалога с эхо.

К вам министры приезжали?
Эхо отвечало: жали.
Ваши нужды рассмотрели? ... ели.
Как же с ними поступили? ... пили.
Вышнеградский у вас был? ... был.
Все вопросы разобрал? ... брал.
Чем с ним кончен разговор? ... вор!

После каждой строки эхо отчетливо повторяло наш веселый беззаботный хохот и так отчетливо, ярко, преувеличенно громко и многоголосо, что в конце концов начинала разбирать жуть.

Владимира Ильича все эти детские забавы занимали не меньше, чем каждого из участников; он не меньше других хохотал, шутил, острил, дурачился.

При распределении мест на ночлег в шалаше пришлось прибегнуть к жеребьевке, ибо всякий старался уступить наиболее удобное место своему товарищу. В этом отношении Владимир Ильич шел впереди всех, и не только перед этим ночлегом, но во все время путешествия он как-то незаметно заботился о всяком мелком удобстве своего соседа.

Если во время ночлега у с. Переволоки не возникало вопроса о карауле и все мы спали спокойно, то около дикого утеса, в безлюдной местности, на берегу бурно стремившей свои воды реки, когда почти всякий шорох, всякий треснувший сук, всякий упавший камень передавался в чуткой ночной тишине почти как пушечный выстрел, этот вопрос у нас возник, и мы решили поочередно дежурить по полтора часа. Дежурный по всем правилам военного искусства должен был все время стоять на йогах или тихо ходить с ружьем в руках. Сидя, легко было уснуть, ибо воздух, чистый и ароматичный, насыщенный озоном, сильно располагал к этому. По жребию первым встал на караул Н.Я. Полежаев, второй — В.В. Савицкий и третий — Владимир Ильич. Ночь прошла благополучно, но к утру разыгрался ветерок и беспокойные тучки бродили по небу, угрожая дождем. Все-таки настроение было прекрасное. В путь на этот раз мы двинулись после чаепития и плотной закуски...

Часов около шести спустили лодку на воду, а ветер крепчал, и уже на середине Волги поигрывали “беляки”. Бродившие по небу свинцовые тучи, перспективы дождя и крепчавший ветер нагоняли тоску. У большинства настроение испортилось, и только Владимир Ильич сопротивлялся упадку настроения и, действительно, невидимому, на него не сильно действовали перемены погоды.

Я сел за руль, а И.А. Кузнецов и А.П. Нечаев, как испытанные волгари, вооружились веслами. Это было, безусловно необходимо, так как волны достигали значительных размеров и даже изредка заплескивали лодку. Н.Я. Полежаеву пришлось вооружиться ковшом для отливания воды. Часа через полтора разразилась настоящая буря. Началась сильная гроза: сверкали молнии, и гром гремел, казалось, над самой лодкой, завывал ветер. Заплескивания воды стали настолько значительны, что пришлось и Владимиру Ильичу отливать воду из лодки чайным котелком. А.В. Скляренко, Н.Я. Полежаев, В.В. Савицкий нервничали и настаивали, чтобы пристать к берегу, но я, Кузнецов и Нечаев доказывали, что приставать к берегу нельзя, так как может опрокинуть лодку, а потому нужно держаться дальше от берега. Владимир Ильич был совершенно спокоен и поддерживал нас, что приставать к берегу нецелесообразно, ибо и на берегу при дожде обсохнуть невозможно. За все время поездки Владимир Ильич всегда выдвигал или присоединялся к наиболее крайним позициям, где требовалась решительность и настойчивость без всяких колебаний. Все черты прекрасного товарища, невольно выдвигавшего на первый план интересы коллектива, даже случайного, все черты смелого, бодрого, веселого, жизнерадостного товарища Владимир Ильич особенно ярко проявил во время путешествия. Все мы увидели совсем другого Владимира Ильича, не того, которого хорошо знали и часто видели в комнатах, на занятиях кружка, при выступлении на собраниях. “Вот он какой. Совсем другой, не тот. Как будто подменили человека”, — говорили Скляренко, Кузнецов, Полежаев, настолько Владимир Ильич был неузнаваем на лоне природы за все время незабываемого “кругосветного путешествия”.

Пока мы спорили и пререкались, дождь перестал, гроза почти совсем затихла и ветер начал ослабевать. Все мы промокли до последней нитки, но на душе стало веселее, как только перестал дождь и утихла гроза. Тем временем показался Царев Курган, отдельный довольно высокий холм около с. Царевщины. Пришлось начать работу веслами, чтобы пробиться к левому берегу Волги. Часов около 10 утра 10 мая мы благополучно, после очень значительной передряги, высадились на берег у с. Царевщины...

Владимир Ильич был в отличном настроении и зло подсмеивался над Скляренко и Савицким за то, что они труса праздновали. Да и самим паникерам все их волнения теперь казались просто смешными...

В теплой комнате, в сухом белье, за чистым столом с радостно фыркающим самоваром, нас уже больше не качало и не мочило со всех сторон, как это было на Волге. Непринужденная беседа с деревенскими революционерами незаметно быстро завязалась и так развернулась и всех затянула, что мы не заметили надвигающихся сумерек...

Разговоры не держались только одного, строго определенного вопроса, а перескакивали неожиданно с одной темы на другую, как это всегда бывает при беседе с примитивными философами, углубившимися в религиозные дебри библии и евангелия...

Владимир Ильич очень популярно, весьма убедительно и чрезвычайно просто разъяснил, что “веру нельзя придумать, сочинить. А если веру придумать и даже очень хорошо, как это сделал граф Толстой, то эта вера не изменит человеческих отношений, эта вера бессильна в жизни, а вот рынок — базар всякую веру для себя приспособит; жизнь идет по своим правилам, законам. Наука, история доказывает, что не вера изменяет человеческие отношения, а, наоборот, человеческие отношения, вернее, хозяйственные нужды, хозяйственные отношения могут изменить всякую веру, приспособить ее для нужд хозяйства почти без всякого труда”...

Хозяйки... поднялись еще до свету и видно было, что они очень озабочены тем, чтобы хорошо накормить гостей. Настало утро, солнечное и ясное. В небе ни облачка, и от вчерашней бешеной Волги, злоумышлявшей против нас, не осталось и следа. Перед нами снова оказалась тихая, спокойная, но мощно и властно катившая свои воды великая река...

Проводы носили торжественный характер. На берегу было, оживленно и шумно, раздавались разнообразные перекрестные пожелания, приглашения, шутки, предложения и прочее...

Когда мы выехали на “стрежень” и лодка понеслась, Владимир Ильич прервал молчание: “Вот опять интереснейший обрывок жизни. Мысль крестьянина ищет выхода, бьется, забредает в затхлые религиозные закоулки и бодро радуется, когда поймет суть дела”...

День был яркий, безоблачный и безветренный, а Волга после вчерашней бешеной, бурной трепки как-то особенно ласково и быстро несла нашу “Нимфу” к Самаре. Рано утром 11 мая мы высадились у Самолетской пристани.

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 51—68.

...Имею честь довести до сведения департамента полиции, что состоящий под негласным надзором полиции бывший студент Владимир Ульянов за время проживания в г. Самаре определенных занятий не имел, в политическом отношении за ним хотя ничего замечено не было, но он вел знакомство с лицами сомнительной благонадежности.

Донесение самарского губернского жандармского управления в департамент полиции, от 31 мая 1890 г., № 311.
Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 70.

Его Сиятельству Господину Министру Народного Просвещения

бывшего студента императорского Казанского университета Владимира Ульянова

ПРОШЕНИЕ.

В течение двух лет, прошедших по окончании мною курса гимназии, я имел полную возможность убедиться в громадной трудности, если не в невозможности, найти занятие человеку, не получившему специального образования. Ввиду этого я, крайне нуждаясь в каком-либо занятии, которое дало бы мне возможность поддержать своим трудом семью, состоящую из престарелой матери и малолетнего брата и сестры, имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство разрешить мне держать экзамен на кандидата юридических наук экстерном при каком-либо высшем учебном заведении ^[14].

Бывший студент императорского Казанского университета

Владимир Ульянов, т. Самара. Октября 28 дня 1889 года. Воскресенская улица, д. Катанова.

В. И. ЛЕНИН (УЛЬЯНОВ). Прошение министру народного просвещения о разрешении держать экзамены экстерном. “Красная летопись”, 1925, № 1, стр. 137.

Бывший студент Казанского университета Владимир Ульянов обратился в министерство народного просвещения с ходатайством о допущении его к экзамену на степень кандидата юридических наук при каком-либо высшем учебном заведении.

Ввиду сего департамент народного просвещения имеет честь покорнейше просить департамент полиции сообщить имеющиеся в его распоряжении сведения о политической благонадежности Ульянова и заключение по предмету изложенного выше ходатайства.

Отношение министерства народного просвещения в департамент полиции, от 11 ноября 1889 г., № 18877. Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 69.

Во время жительства в Казани Ульянов замечался в сношениях с лицами политически неблагонадежными, из коих некоторые привлечены ныне к дознанию по обвинению в государственном преступлении ^[15].

Ответ департамента полиции министерству народного просвещения, от 4 декабря 1889 г. Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Г. Министр изволил изложенное ходатайство просителя отклонить.

Ответ департамента народного просвещения на прошение В. И. Ленина (Ульянова), от 10 декабря 1889 г. Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Мучительно больно смотреть на сына (речь идет о Владимире Ильиче. — Сост.), как бесплодно уходят самые лучшие его годы для высшего образования. Не будучи в состоянии переносить этой нравственной боли, я и утруждаю Ваше Сиятельство покорнейшею просьбой разрешить сыну моему поступить в какой-либо из русских университетов или, в крайнем случае, допустить его держать выпускной университетский экзамен по юридическому факультету, т. е. на степень кандидата. Я тем настойчивее прошу Ваше Сиятельство снять с моего сына так долго уже лежащую на нем кару, что кара эта, вообще, не позволяет ему, как человеку, принадлежащему к кругу исключительно интеллектуальных работников, найти какое бы то ни было даже частное занятие, не позволяет, значит, ни к чему приложить своих сил. Такое бесцельное существование, без всякого дела, не может не оказывать самого пагубного нравственного влияния на молодого человека,— почти неизбежно должно наталкивать его на мысль даже о самоубийстве ^[16].

М. А. УЛЬЯНОВА — министру народного просвещения, 17 мая 1890 г. “Красная летопись”, 1924, № 2, стр. 35.

Его Сиятельству Господину Министру Народного Просвещения

Дворянина Владимира Ульянова

ПРОШЕНИЕ.

Так как Вашему Сиятельству благоугодно было разрешить мне держать в качестве экстерна окончательные по предметам юридического факультета экзамены в испытательной комиссии при одном из университетов, управляемых уставом 1884 года, то имею честь покорнейше просить Ваше Сиятельство разрешить мне сдавать этот экзамен в испытательной комиссии при Императорском С.-Петербургском университете ^[17].

Дворянин Владимир Ульянов. Самара. Июня 12 дня 1890 года. Угол Почтовой и Сокольничьей улиц, дом Рытикова.

В. И. ЛЕНИН (УЛЬЯНОВ). Прошение министру народного просвещения о разрешении держать экзамены экстерном
при Петербургском университете, от 12 июня 1890 г. “Красная летопись”, 1924, № 2, стр. 36.

От Департамента Народного Просвещения на прошение дворянина Владимира Ульянова о разрешении ему сдавать в испытательной комиссии, состоящей при Имп[ераторском] СПБ университете окончательные экзамены, по предметам юридического фак[ультета], которые дозволено ему держать в качестве экстерна,— сим, по прик[азанию] Его Сиятельства Г. Упр[авляющего] Министерством], объявляется просителю, что с таковым ходатайством надлежит ему обратиться к Председателю вышеупомянутой Комиссии ^[18].

В.-Директор Эзов. Делопроизводитель (подпись)

В Самарск[ое] Гор[одское] Пол[ицейское] Упр[авление], для вручения дворянину Владимиру Ульянову, по месту жительства] его в г. Самаре, на углу Почтовой и Сокольничьей ул., в д. Рытикова.

Ответ департамента народного просвещения на прошение В. И. Ленина (Ульянова), от 23 июля 1890 г., № 11915. “Красная летопись”, 1924, № 2, стр. 38.

Он (А.П. Скляренко. — Сост.) был знаком ранее с мужем моим, М.Т. Елизаровым, а через него познакомился с братом — В. И. Ульяновым... Но знакомство с братом долго не распространялось на всех нас. Алексей Павлович заходил лишь в комнату брата и упорно отклонял выход к общему чаю, прося туда, в комнату, графин с водой и стакан. Мы тогда не мало трунили над ним за это; но всем нашим усилиям не удавалось вытащить его.

А. ЕЛИЗАРОВА (Старый товарищ А. П. Скляренко, стр. 21).

В январе 1891 г., а может быть, в декабре 1890 г. — утверждать категорически затрудняюсь - Скляренко и я впервые... появились на квартире Ульяновых (угол Почтовой и Сокольнической, дом Рытикова, во II этаже). Я помню отлично, как оба мы инстинктивно стремились скорей в комнату Владимира Ильича, где чувствовали себя как-то лучше, проще и свободнее. Однако приходить в эту комнатку, в эту лабораторию, где вырабатывались, подготовлялись, обдумывались Вл[адимиром] Ильичей теории и планы, впоследствии потрясшие капиталистический мир, приходилось всегда через столовую, через этот уловитель, от которого уклонялись Скляренко и я. Комнатка была около 3—4 квадратных сажен с очень скромным, весьма поместительным письменным столом, который скорее других вещей в комнате бросался в глаза. На столе всегда был образцовый удивительный порядок в расположении книг и очень небольшого количества тетрадок, очевидно, рукописей, заметок, выписок. Для меня было ясно, что на столе Вл[адимир] Ил[ьич] держит только те книги, которые в ближайший момент нужны для работы. Главная масса книг с правой стороны состояла из учебников, пособий, лекций, которые Вл[адимир] Ил[ьич] “прошибал”, как выражался Скляренко, готовясь к экзамену за юридический факультет, а с левой стороны всегда можно было видеть новую книжку толстого журнала, “Капитал” Карла Маркса по-немецки, Ф. Энгельс по-немецки, свежую книжку “Die Zeit”. Это, очевидно, были настольные книги; иногда появлялись книжки Николая — она, Постникова, Южакова и лежали подолгу на столе, вероятно, подвергаясь изучению. Отдельно на этажерке в углу громоздилась главная масса юридических книг, пособий, лекций и новинки в то время редких экономических работ, дожидавшихся своей очереди для чтения. Скляренко и мне комната Владимира Ильича казалась необычайно уютной, и уходить из нее всегда не хотелось. Время в этой комнатке летело незаметно быстро, и я не помню случаев, когда бы в этой милой, светлой, привлекательной комнатке было скучно и не расцветали широкие перспективы. Столовая же, или, вернее, столово-гостиная, с большим столом, накрытым белоснежной скатертью, с тарелочками, салфеточками и проч., несмотря на необычайную сердечную приветливость матери Владимира Ильича, Марии Александровны, производила почему-то, особенно на меня, не видавшего в детстве чистых скатертей на столе, отпугивающее, устрашающее впечатление...

Много раз мне приходилось бывать у Владимира Ильича в квартире его матери, Марии Александровны, бесконечно доброй, ласковой и особенно приветливой старушки, о которой я всегда и до сих пор вспоминаю с какой-то исключительно трогательной и глубокой нежностью. Я впервые в жизни встречал женщину, у которой так ясно чувствовалась какая-то особенно глубокая трогательная и печальная ласка ко всякому юноше, приходившему в ее дом...

Чаще всего я бывал в доме Ульяновых с Марией Петровной Голубевой или Алексеем Васильевичем Поповым-Скляренко. Мария Ильинична... была тогда ученицей только еще 3-го класса Самарской гимназии, но уже состояла под самым строжайшим надзором училищного начальства, точно так же, как и Дмитрий, младший брат Владимира Ильича, учившийся в 5-м классе гимназии... В разговорах они редко принимали участие. В моменты наших посещений в будние дни они чаще всего были заняты своими учебными работами...

Анну Ильиничну Елизарову приходилось встречать очень редко, ибо она, занятая уроками, по вечерам зимой почти не бывала дома.., а Скляренко и я бывали у Владимира Ильича чаще всего между 5-ю и 6-ю часами дня. Обычно в это время редко кто, кроме Марии Александровны и детей, бывал дома.

Скляренко и меня очень поражала та изумительная нежность, с которой Владимир Ильич при встречах и при расставании с матерью целовал ей руку. Всякого другого за такие “барские” обычаи мы бы тогда подняли на смех, заулюлюкали бы, сжили бы со свету, но здесь мы как-то сразу согласованно почувствовали, что это не “барская” манера, а в этом целовании руки сказывалась вся безмерная скорбь об утрате брата Александра, вся нежность сыновней любви, вся сила пламенного желания смягчить острую боль утраты, выразить бесконечную ласку. Скляренко очень любил поязвить по поводу всякой уродливой буржуазной привычки, но в этом же случае Скляренко, отрицавший целование рук и вообще “телячьи нежности”, как-то сразу признал, что это прекрасно, что в этом есть глубочайший смысл, что “барством” здесь не пахнет.

Во время воскресных, сравнительно редких Ульяновских чаепитий за общим столом в присутствии Владимира Ильича всегда было очень оживленно, весело; яркая сочная мысль, ясное, отчетливое, ядреное слово превращали всякую беседу даже по пустяковым вопросам в живой фейерверк не слов, а мыслей.

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 79—80, 82—83 (публикуется впервые).

По разным городам “неблагополучным по марксизму”... поехали бродячие агитаторы народничества, чтобы оттянуть молодежь от модной “болезни”.., от марксизма.

Один из таких агитаторов, народник Россиневич, в начале марта 1891 г[ода] появился в Самаре и через Ливанова Александра Ивановича, Долгова Н.С., В.О. Португалова, В.В. Савицкого и некоторых других приступил к разведке вражеских марксистских сил и вражеского расположения...

Числа я точно не припомню, но уверен, что это было в начале марта 1891 года, народники организовали большой “журфикс” в квартире зубного врача Анны Абрамовны Кацнельсон на Дворянской улице.

Несмотря на перегруженность работой, Владимир Ильич на этот “журфикс” очень охотно пошел, хотя, по моим впечатлениям, терпеть не мог всякого рода “журфиксов”. Собрание было многочисленное, народнические звезды всех величин были в полном сборе. Доклад Россиневича, на который народники возлагали большие надежды, был очень слаб, мало содержателен, плохо построен, но еще хуже обоснован. Даже для меня, А. П. Скляренко, Лебедевой, Кузнецова (М. И. Семенов на этом “журфиксе” не был, но по каким причинам, я не помню), едва усвоивших основные истины экономического материализма, начатки марксизма, этот доклад казался легкомысленным, и мы уверены были, что Владимир Ильич разобьет его в пух и прах.

Никаких новых и сильных положений в своем докладе Россиневич не выдвинул. Он путался беспомощно в безнадежном старом хламе о самобытных путях экономического развития России, о крупной, решающей роли земельной общины, об огромном значении артелей для общественной переработки сырья на кустарных промыслах, как о “народной промышленности” и т. д. все в том же роде и, наконец, о необходимости немедленного и дружного объединения всех оппозиционных групп в единый “союз” для низвержения самодержавия. По выражению лиц присутствовавших столпов народничества можно было судить, что даже они докладом не удовлетворены, очевидно, они ждали от Россиневича большего, и настроение среди них было заметно пониженное.

Владимира Ильича благоглупости Россиневича привели в отличное расположение духа, ироническая усмешка в глазах и на губах Владимира Ильича играла вполне отчетливо, было ясно, что никаких затруднений для убийственной критики Россиневича он не испытывал.

Простая по форме и очень глубокая по существу речь Владимира Ильича, обильно иллюстрированная цифрами из книг народнических апостолов, основоположников — В.В., Николая — она, Кривенко, Южакова и др. произвела глубочайшее, неотразимое впечатление на всех без исключения. От доклада Россиневича не осталось ни одного живого места; все смешное было очень тонко высмеяно, глупое, неуклюжее и наивно-детское было так просто и остроумно разоблачено, что сам Россиневич по временам заразительно хохотал, а марксистская часть собрания была буквально на верху блаженства. Особенно сильно были поражены Россиневич и другие народники утверждением Владимира Ильича, что “капиталист растет из кустаря”, что кустарное производство, почитаемое народниками за особливое “народное производство”, — не больше, как первый шаг на пути развития капитализма. Цифрами из работ народников и земских статистических сборников Владимир Ильич доказал порабощение кустарей кулаками, а главное, выяснил, что кустарные промыслы — не что иное, как “домашняя система крупной промышленности”.

Все это было настолько ясно и очевидно, хотя и ново, что выступить никто из народников как будто не решался.

Это был первый триумф Владимира Ильича на большом собрании с участием широких кругов радикальной интеллигенции и учащейся молодежи, который разнес славу его, как непобедимого, блестяще образованного экономиста и большого мастера-полемиста.

Поражение народнического агитатора, приехавшего разнести “чуждую” России теорию Маркса, было настолько очевидно для всех, не исключая и самого Россиневича, что на другой же день этот столп народничества из Самары уехал, отказавшись от целого ряда намеченных выступлений.

А. А. Кацнельсон слышала от Н. С. Долгова, что Россиневич сильно поссорился с Ливановым и др. за то, что они не предупредили его о столь сильном противнике, чтобы подготовиться к выступлению с более увесистыми материалами...

Россиневич предрекал самарским народникам, что их ждет поражение по всем фронтам и что работа марксистов под руководством такого способного, энергичного и сильно подготовленного юноши скоро всюду вытеснит, сведет на нет народников и народовольцев.

После этой первой победы Владимира Ильича над самарскими народниками во главе с приезжей знаменитостью Россиневичем в самых широких кругах радикалов, либералов и учащейся молодежи стало хорошо известно, что появилась новая сила, новое учение, которое всю свою программу, всю свою работу основывает на цифрах и фактах, на изучении экономической действительности, отвергая всякие самобытные пути экономического развития и проповедуя “научный социализм”. Это учение дает “героям” по шапке, а на первый план, как движущую силу истории, выдвигает рабочие массы. Эта новая сила, марксисты, утверждают, что только организованный рабочий класс может совершить революцию, а не интеллигенция, хотя бы самая революционная и организованная...

На незначительном “журфиксе” народников многозначительное выступление Владимира Ильича дало, на мой взгляд, весьма значительный результат. Шедшим вразброд остаткам народников и народовольцев и болтавшимся “без руля и без ветрил” радикалам и либералам был показан новый путь. Пробужденный к работам марксистов интерес, усилившийся спрос на Маркса среди радикалов, либералов и молодежи свидетельствовал, что выступления “задорного юноши” — Владимира Ильича — были не только многозначительны, но и чреваты большими для движения последствиями.

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 75—79.

Его Превосходительству

Господину Председателю Испытательной Юридической Комиссии при Императорском Санктпетербургском Университете

Дворянина Владимира Ильина Ульянова

ПРОШЕНИЕ.

Представляя при сем фотографическую карточку ^[19], свидетельство, выданное мне из Императорского Казанского университета, свидетельство из Департамента министерства Народного Просвещения о разрешении мне Его Сиятельством господином Министром Народного Просвещения держать, в качестве экстерна, окончательные по предметам юридического факультета экзамены в испытательной комиссии, квитанцию университетского казначейства во взносе 20 рублей в пользу испытательной комиссии и требуемое правилами сочинение по уголовному праву ^[20], имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство о допущении меня к испытанию в Юридической Комиссии ^[21].

Дворянин Владимир Ильин Ульянов С.-Петербург. Марта 26 дня 1891 года.

В. И. ЛЕНИН (УЛЬЯНОВ). Прошение председателю испытательной юридической комиссии при Петербургском университете
о разрешении держать окончательные экзамены. “Красная летопись”, 1924, № 2, стр. 37.

Володю я видела третьего дня — была у него. Комната, которую он снял ^[22], мне нравится; особенно хорошо для него, мне кажется, то, что в квартире его тихо, так что ему будет удобно заниматься.

О. И. УЛЬЯНОВА—М. А. УЛЬЯНОВОЙ. Цит. по кн. Б. Волина “Ленин в Поволжье”. М., 1956, стр. 109.

...Сдача экзаменов экстернами была сопряжена с большими трудностями, к ним и профессора относились с особым недоверием и предубеждением, спрашивая и пытая гораздо серьезнее, чем студентов, кроме того, экстерны не могли знать хорошо местных условий, и им для одинакового со студентами ответа надлежало проделать гораздо большую работу, чем студентам. Экстернам редко-редко удавалось получать при сдаче хорошие отметки. Экзаменоваться нужно было по целому ряду предметов: римскому праву, истории русского права, государственному праву, политической экономии, статистике, энциклопедии права и истории философии права, гражданскому праву и судопроизводству, торговому праву и судопроизводству, церковному праву, международному праву, полицейскому праву и финансовому праву. В 1891 году было допущено к экзамену очень много лиц: весной — 87, осенью — 134, так что несмотря на то, что по правилам 1890 года не полагалось устраивать весеннюю и осеннюю сессии, в 1891 г. они были сохранены. Весной было предложено допустить всех, сдавших полукурсовые и начавших сдавать государственные экзамены в 1890 г., для сдачи окончательных экзаменов, а также и лиц, не сдававших полукурсовых экзаменов. Владимир Ильич был в числе последней группы. Осенью эта группа вместе с только что окончившими студентами сдавала окончательные испытания... В 1891 году в Петербурге экзамены производились комиссией под председательством декана юридического факультета, профессора истории русского права В. И. Сергеевича.

Кроме него, в комиссию входили еще 6 членов, профессоров университета: Дювернуа — по гражданскому праву, Фойницкий — по уголовному праву, Мартене — по международному праву, Ефимов — по римскому праву, протоиерей Горчаков — по церковному и Лебедев — по финансовому праву. Кроме членов комиссии, к производству экзаменов был привлечен ряд специалистов из числа профессоров и приват-доцентов университета... Для производства экзаменов члены комиссии вместе с приглашенными экзаменаторами делились на испытательные комитеты, которых весной было 9, осенью — 5. Весною Владимиром Ильичей было сдано 5 экзаменов по семи предметам, осенью 8 экзаменов по 11 предметам, — вероятнее, что осенью он сдавал и письменный экзамен, так что всего им было сдано 13 устных и 1 письменный экзамен...

Переходим к самому производству экзаменов в 1891 г., которые пришлось держать Владимиру Ильичу. Они продолжались в общей сложности 20 дней, происходили в здании Академии Наук, в малом конференц-зале, первые три начались в 7 часов вечера, остальные в 10 часов утра. Экзамены производились по билетам, вынимаемым экзаменующимися.

4 и 5 апреля 1891 г. Владимир Ильич сдавал в “комитете”, состоящем из профессоров: Сергеевича, Мартенса и Коркунова, историю русского права и государственное право. По первому предмету ему попался вопрос о “несвободных”, содержащий сведения о положении холопов обельных “Русской Правды” и холопов полных, докладных и кабальных московского времени. По государственному праву на долю Владимира Ильича пришелся вопрос о сословных учреждениях, куда входили данные по истории дворянских установлений, губернских и уездных собраний дворянства, о предводителе дворянства, о дворянском депутатском собрании; организация крестьянского самоуправления, сельское общество, волость, сведения об уездных и губернских по крестьянским делам присутствиях. На обоих экзаменах, как и на всех следующих, Владимир Ильич получил отметку “весьма удовлетворительно”, которая была высшим баллом.

10 апреля Владимир Ильич сдавал политическую экономию и статистику профессорам Сергеевичу, Янсону и Георгиевскому. На его долю пали следующие вопросы: по политической экономии — заработная плата, куда входили по программе Георгиевского сведения о формах заработной платы натуральной и денежной, повременной (поденной, помесячной и т. п.) и задельной (поштучной); по статистике Владимиру Ильичу был задан вопрос об Конринге (германский статистик и государетвовед XVII века). Следующий экзамен был по энциклопедии и истории философии права, производился он Сергеевичем и Бершадским 16 и 17 апреля, в какой группе был Владимир Ильич, узнать не представляется возможным, на его долю выпал вопрос о содержании сочинения Платона о законах. Последний экзамен Владимиру Ильичу был 24 апреля по истории римского права, экзаменовали Сергеевич и Ефимов. Владимир Ильич отвечал на вопрос об “edicta magistratum” (законы, издаваемые выбранными властями, в этот вопрос входила история преторского эдикта и его значение в римском праве республиканского и императорского периода).

Из ст. Михаила Цвибака “Владимир Ильич Ульянов на государственном экзамене”. “Красная летопись”, 1925, № 1, стр. 139—142.

Хотела было писать тебе вчера, но решила подождать твоего письма, чтобы кстати ответить на вопросы о Володе, которые я предвидела. Мне кажется, дорогая мамочка, что ты напрасно беспокоишься, что он надорвет здоровье... Он уже сдал 2 предмета и из обоих получил по 5. В субботу (экзамен у него был в пятницу) он отдыхал: утром ходили на Невский, а после обеда пришел ко мне, и мы ходили с ним гулять по набережной Невы — смотрели на ледоход...

О. И. УЛЬЯНОВА — М. А. УЛЬЯНОВОЙ. Цит. по кн. Б. Волина “Ленин в Поволжье”. М, 1956, стр. 109.

Мое первое воспоминание о Владимире Ильиче — беглое и поверхностное, относится [к] 1891 г., когда он приезжал в Питер сдавать экстерном государственный экзамен. Он довольно часто приходил к своей сестре Ольге, с которой я училась вместе на Высших женских Курсах и у которой я его иногда встречала. С ним я тогда почти не была знакома. Знала только, что сестра страшно высоко его ценила и, по-видимому, по его советам, и указаниям работала

3. КРЖИЖАНОВСКАЯ. Несколько штрихов из жизни Ильича. “Молодая гвардия”, 1924, № 2—3, стр. 33.

Владимир Ильич пришел ко мне в один из приездов в Петербург, чтобы поговорить о сестре и о брате (то-есть об Ольге Ильиничне и Александре Ильиче. — Сост.). Помню его мрачным и молчаливым, смерть брата он переживал трудно. Ему, видимо, хотелось услышать о нем от человека, с ним работавшего ^[23]. Вопросы его касались, главным образом, научной работы, и это одно из самых сильных воспоминаний от этой встречи. Владимиру Ильичу было, видимо, особенно дорого и важно, что брат его занимался именно научной работой. Казалось бы, при тех обстоятельствах, в которых мы встретились, нам обоим было не до научных вопросов, между тем о них в сущности и шла только речь. Может быть, людей, ближе меня знавших Владимира Ильича, эта черта не поразила бы так, но для меня это подавление личных переживаний, подавление даже упоминаний о политической стороне дела было чем-то совершенно новым, большинство моих товарищей, из активных революционеров, к науке относилось с некоторым пренебрежением, в лучшем случае — с нетерпением, как к чему-то, чем не время заниматься в борьбе. За всеми вопросами Владимира Ильича чувствовался живой, непосредственный интерес, и если бы я не знал, что он занят активной борьбою, я подумал бы, что он решил посвятить себя науке.

Не могу точно установить даты этой встречи. Это было после смерти его брата, но отчетливо помню молодое, мрачное, ни разу не улыбнувшееся лицо, напряженное выражение...

Сергей ОЛЬДЕНБУРГ. Несколько воспоминаний об А. И. и В. И. Ульяновых. “Красная летопись”, 1924, № 2, стр. 18.

Владимир Ильич приехал как раз тогда, весной (в Петербург. — Сост.), для сдачи первой половины своих экзаменов. Ему пришлось отвезти сестру (Ольгу Ильиничну. — Сост.) в больницу (попала, к несчастью, в очень плохую), потом, когда ей стало плохо, вызвать телеграммой мать.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 25—26).

В моей памяти до сих пор сохранился текст телеграммы, которую Владимир Ильич послал нам: “У Оли брюшной тиф, лежит в больнице, уход хороший, доктор надеется на благополучный исход...” Но скоро пришла другая телеграмма: “Оле хуже. Не лучше ли маме ехать завтра”.

Воспоминания М. И. УЛЬЯНОВОЙ. Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

...В год окончания Владимиром Ильичей университета (то-есть в 1891 году, когда Владимир Ильич сдал экстерном экзамены при Петербургском университете. — Сост.) над семьей стряслось новое несчастье: умерла в Петербурге от брюшного тифа его сестра Ольга... Владимир Ильич был один с матерью в первые, самые тяжелые дни. Он привез ее домой в Самару. Он видел, как и при этом новом ударе проявилось ее мужество, ее чуткость к другим прежде всего.

Стараясь преодолеть свое горе, мать все же, конечно, сильно страдала. Ольга была прекрасная, с выдающимися способностями и большой энергией девушка.

Осенью 1890 года она поехала в Петербург на Высшие женские курсы. Ни в Казани, ни тем более в Самаре высшего женского учебного заведения не было, а она страстно рвалась к учению. На курсах она выделилась в первый же год своими знаниями, своей работоспособностью, и подруги ее — З.П. Невзорова-Кржижановская, Торгонская, покойная А. А. Якубова— говорили о ней, как о выдающейся девушке, бывшей центром их курса. Со всем неясным или непонятным подруги шли к ней, и она повредила себе тем, что, уже больная, объясняла им по химии и другим предметам к начавшимся экзаменам. Она искала также путей и для общественной работы, и из нее вышла бы, несомненно, выдающаяся и преданная революционерка. После ее потери одно могло облегчить несколько горе матери: близость к ней остальных детей.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 25, 26).

Первая моя встреча с Владимиром Ильичей Ульяновым была в 1891 г. Как известно, рабочие подпольные кружки, в которых изучалась теория Карла Маркса, в то время были, хотя и не в очень большом числе, но, во всяком случае, в довольно значительном. В одно из воскресений в наш кружок, состоявший из рабочих и двух или трех работниц, вместо одного интеллигента — Степана Ивановича Радченко, который с нами занимался регулярно, — пришел еще и другой, нам не знакомый. Это был человек небольшого роста, широкоплечий, с большим лбом, одет был как рабочий и с первого взгляда не походил на интеллигента.

Начали мы с общих разговоров о работе кружков вообще и о наших занятиях, об арестах и т. д.

Члены кружка по общему уровню своего развития стояли значительно выше начинающих заниматься рабочих.

Говорили мы и Радченко, а незнакомец внимательно прислушивался к нашей беседе и как-то особенно пытливо изучал всех нас, пронизывая своим внимательным взглядом. Затем беседа перешла на другую тему. Говорил все время Радченко. Мы занимались, главным образом, изучением экономической теории Карла Маркса. Степан Радченко дал подробное объяснение всего пройденного нами в прошлый раз.

В наших занятиях все внимание обращалось, главным образом, на теорию и повседневную практику рабочего движения. Хотя нам и говорилось о необходимости и политической борьбы, но как-то не особенно ярко и отчетливо фиксировалось на ней наше внимание.

Время от времени незнакомец стал вносить некоторые свои дополнения; вдруг он заговорил с воодушевлением: “Никогда вы экономической борьбой не добьетесь прочных улучшений своего положения, главная суть в политической борьбе. Вы должны вести политическую борьбу”.

Эти слова были произнесены с такой силой и так авторитетно, что я и до сих пор не могу их забыть. Он еще и еще вносил свои замечания и добавления. Занятия кончились — интеллигенты ушли.

Рабочие стали делиться своими впечатлениями. Все сразу заговорили о новом пропагандисте. Один ткач сказал: “Ну, этот мужик наделает делов, если только полиция не уберет его туда, откуда не вылезти!”

Вера КАРЕЛИНА. Три встречи. “Красная летопись”, 1924, № 1, стр. 10—11.

В сентябре (1891 года.—Сост.) началась новая сессия экзаменов. Экзамены происходили в... зале Академии Наук по вечерам, начинаясь в 7 часов; письменные были произведены в университете в зале совета, они начинались в 10 часов утра. На письменном экзамене, который состоял в сочинении на тему из области права, предложенную комиссией, присутствовали Сергеевич и Лебедев. Устные экзамены производились согласно новым, утвержденным 10 декабря 1890 г. министром, требованиям и программам. Первым устным экзаменом после письменного было уголовное право и судопроизводство, он продолжался с 16-го по 21-е сентября для всех 6-ти групп, на которые были разбиты 134 экзаменующихся. По уголовному праву требовалось “знание общих положений науки уголовного права и процесса на основании сравнительного изучения русского уголовного законодательства с действующим уголовным правом других государств и умение отчетливо определять состав отдельных преступлений по русскому законодательству”. На долю Владимира Ильича пали вопросы о защите в уголовном процессе и о краже документов. Экзаменовали Сергеевич, Фойницкий и Лебедев. С 24-го сентября по 5-е октября производился экзамен по римскому праву, точнее — по догме римского права, в требования этого экзамена входило “усвоение общих юридических понятий на основании римского права и отчетливое знание отдельных институтов вещного, обязательственного, семейного и наследственного права”. Кроме того, каждый экзаменующийся должен был доказать “непосредственное знакомство, через изучение в подлиннике, с институциями ^[24] или дигестами ^[25]”. Этот экзамен проводили Сергеевич, Дювернуа и Ефимов. Владимир Ильич отвечал о дарении, его существе и отношениях, из него вытекающих, о недозволенных действиях, о влиянии времени на происхождение и прекращение прав, об исчислении времени и о давности и ее видах. Третий экзамен вместе с четвертым производились по гражданскому праву и судопроизводству и торговому праву, вместе с судопроизводством, комитетом в составе Сергеевича, Дювернуа, Адамовича и Гольмстена. Экзамены продолжались с 4-го по 11-е октября. По гражданскому и торговому праву с соответствующими судопроизводствами требовалось теоретическое знание русского гражданского права и начитанность в русском гражданском кодексе, знание торгового права вместе с вексельным в научной системе, сведения об устройстве общих и торговых судебных учреждений России и знание порядка русского гражданского судопроизводства с особенностями торгового. Владимиру Ильичу пришлось отвечать по гражданскому праву об исполнении, купле-продаже и поставке, т.е. о разного рода видах передаточных договоров, по торговому праву — о торговых книгах. Следующие два экзамена были по полицейскому и финансовому праву с 12-го по 19-е октября, производились они Сергеевичем, Лебедевым и Ведровым. По финансовому праву необходимо было знать теорию и историю этой науки, действовавшее в то время законодательство России и главнейшие исторические факты. В требования по полицейскому праву входило “знание устройства и функций по русскому законодательству различных органов государственной деятельности, направленной, во-первых, к предупреждению опасностей как проистекающих от человеческой воли, так и от нее не зависящих, во-вторых, к обеспечению условий нравственного и материального благосостояния народа”. По этой “науке”, заключавшей в себе данные, начиная от организации книжной торговли и библиотек и кончая “усиленной и чрезвычайной охраной”, Владимиру Ильичу выпало отвечать на вопрос о “науке полиции и ее содержании”. По финансам Владимир Ильич отвечал о бюджете, куда входили данные о бюджете и государственной росписи, их составлении и исполнении.

Два последних экзамена, по церковному и международному праву, должны были произойти с 23-го по 30-е октября, но были отложены на 2-е и 9-е ноября вследствие болезни Сергеевича и Мартенса. По церковному праву требовалось знание организации церкви от времени первых веков христианства в историческом развитии вплоть до русской церкви, юридическое положение православной церкви в России и знакомство с устройством церкви католической, григорианской и лютеранской. В требования по международному праву входило знание главных моментов развития международного права и главнейшие трактаты с 1648 года, сведения о международных юридических отношениях государства и об особых их отношениях во время мира и войны. Экзамен по церковному праву, кроме малого интереса, который он представлял для студентов, считался ими особенно трудным в силу личных качеств экзаменатора Горчакова; редко кто получал по этому предмету высшую отметку. По церковному праву Владимир Ильич отвечал об истории русского церковного законодательства. По международному праву на его долю пал вопрос о праве нейтралитета, куда входило: основные начала нейтралитета, права и обязанности нейтральных государств; права нейтральной торговли; военная контрабанда, блокада и право осмотра. Все эти экзамены Владимир Ильич сдал на высшую отметку, высшую же отметку имело и его сочинение по уголовному праву...

Из ст. Михаила Цвибака “Владимир Ильич Ульянов на государственном экзамене”. “Красная летопись”, 1925, № 1, стр. 142—144.

Предъявитель сего, Владимир Ульянов, по произведенному в Юридической испытательной комиссии при означенном (то-есть Петербургском. — Сост.) университете испытанию, признан имеющим право на диплом первой степени ^[26], каковой ему будет вручен по изготовлению, в удостоверение чего выдано Владимиру Ульянову это свидетельство для предоставления.

Свидетельство, выданное В. И. ЛЕНИНУ (УЛЬЯНОВУ) юридической испытательной комиссией при Петербургском университете от 22 ноября 1891 г., № 205.
Цит по ст. Б. Волина “В. И. Ленин в Самаре”. “Историческим журнал”, 1943, № 1, стр. 55.

ДИПЛОМ

Предъявитель сего, Владимир Иванов^[27] Ульянов, вероисповедания православного, родившийся 10 Апреля 1870 г., с разрешения г. министра Народного Просвещения, подвергался испытанию в Юридической испытательной комиссии при Императорском С.-Петербургском университете в Апреле, Мае, Сентябре, Октябре и Ноябре месяцах 1891 года.

По представлении сочинения и после письменного ответа, признанных весьма удовлетворительными, оказал на устном испытании следующие успехи: по догме римского права, истории римского права, гражданскому праву и судопроизводству, торговому праву и судопроизводству, уголовному праву и судопроизводству, истории русского права, церковному праву, государственному праву, международному праву, полицейскому праву, политической экономии и статистике, финансовому праву, энциклопедии права и истории философии права — весьма удовлетворительные.

Посему, на основании ст. 81 общего устава Императорских Российских Университетов, 23 августа 1884 года, Владимир Ульянов, в заседании Юридической испытательной комиссии 15 Ноября 1891 г., удостоен диплома первой степени, со всеми правами и преимуществами, поименованными в ст. 92 устава и в V п. Высочайше утвержденного в 23 день Августа 1884 года мнения Государственного Совета. В удостоверение сего и дан сей диплом Владимиру Ульянову, за надлежащею подписью и с приложением печати Управления С.-Петербургского учебного округа. Город С.-Петербург, Января 14 дня 1892 года.

Подписали:

Попечитель С.-Петербургского учебного округа М. Капустин.

Председатель Юридической испытательной комиссии В. Сергеевич.

Скрепил: Правитель канцелярии С. Борейша. № 334.

Диплом первой степени, выданный В. И. ЛЕНИНУ (УЛЬЯНОВУ) после сдачи экзаменов при Петербургском университете, от 14 января 1892 г.
“Красная летопись”, 1924, № 1, стр. 56.

Тогда многие удивлялись, что, будучи исключенным из университета, он (Владимир Ильич. — Сост.) в какой-нибудь год, без всякой посторонней помощи, не сдавая никаких курсовых и полукурсовых испытаний, подготовился так хорошо, что сдал вместе со своим курсом. Кроме прекрасных способностей Владимиру Ильичу помогла в этом большая трудоспособность.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 21).

По получении диплома Владимир Ильич записался помощником к присяжному поверенному Хардину, видному представителю тогдашнего либерального общества в Самаре, человеку очень умному, которого Владимир Ильич ценил ^[28].

А. И, УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 28.

Владимир Ильич любил бывать у Хардина — первое время больше из-за шахмат, а потом, когда он сдал экзамены по юридическому факультету и записался у Хардина помощником присяжного поверенного, их связывали также общие дела судебного характера.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 64—65).

15 Самарский окружной суд

Помощника присяжного поверенного
при Самарском окружном суде
Владимира Ильича Ульянова,
живущего в г. Самаре по Сокольничьей улице в доме Рытикова

ПРОШЕНИЕ

Имею честь просить Самарский окружной суд выдать мне свидетельство на право быть поверенным. При сем, согласно требования статьи 4065 учреждения судебных установлений (издание 1883 года) удостоверяю, что для получения мною права быть поверенным нет ни одного из препятствий, означенных в статье 246 устава гражданского судопроизводства ^[29].

Помощник присяжного поверенного Владимир Ульянов

Самара, февраля 28 дня 1892 года.

В. И. ЛЕНИН (УЛЬЯНОВ). Прошение в самарский окружной суд о выдаче свидетельства на право быть поверенным, от 28 февраля 1892 г.
Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Его Превосходительству Господину Директору Департамента Полиции
Помощника присяжного поверенного
при Самарском окружном суде
Владимира Ильича Ульянова

ПРОШЕНИЕ.

Будучи зачислен определением Общего Собрания Самарского Окружного Суда, состоявшимся 30 января 1892 года, в число помощников присяжного поверенного, я подал затем в Суд протеине о выдаче мне свидетельства на право быть поверенным. Так как Самарский Окружной Суд затрудняется дать определенный ответ на мое прошение по отсутствию у него сведений о моей личности, то я имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство поставить в известность господина председателя Самарского Окружного Суда о неимении со стороны Департамента Полиции препятствий к выдаче мне свидетельства на право быть поверенным.

Помощник присяжного поверенного

Владимир Ульянов Самара, июня 1 дня 1892 года. Угол Почтовой и Сокольничьей улиц, дом Рытикова.

В. И. ЛЕНИН (УЛЬЯНОВ). Прошение директору департамента полиции, от 1 июня 1892 г. “Красная летопись”, 1924, № 1, стр. 13.

Департамент полиции имеет честь покорнейше просить ваше превосходительство не отказать в зависящем распоряжении об объявлении помощнику присяжного поверенного Владимиру Ильичу Ульянову, проживающему в доме Рытикова на углу Почтовой и Сокольничьей улиц, что соответствующий о нем отзыв будет дан лишь на запрос надлежащего судебного начальства.

Отношение департамента полиции на имя самарского губернатора, от 8 июня 1892 г., № 2924.

Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 72.

Его превосходительству
Господину Председателю Самарского Окружного Суда
Помощника присяжного поверенного
В. И. Ульянова

ПРОШЕНИЕ.

В дополнение к поданному мною в марте месяце сего года в Самарский Окружной Суд прошению о выдаче мне свидетельства на право быть поверенным имею честь доложить Вашему Превосходительству, что свидетельство о благонадежности мною не может быть представлено по следующим причинам: начальство Императорского С.-Петербургского университета, от коего я имею аттестат об окончании курса, не может выдать мне удостоверения о благонадежности потому, что я не состоял студентом этого университета и держал экзамен в Испытательной Юридической Комиссии при этом университете в качестве экстерна с разрешения Его Сиятельства господина Министра Народного Просвещения, состоявшегося в мае месяце 1890 года. Что же касается до удостоверения моей благонадежности со стороны полиции, то Департамент Полиции не выдает такого рода удостоверений по просьбам частных лиц, но только по запросам присутственных мест. На основании вышеизложенного я имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство запросить г. Директора Департамента Полиции о неимении с его стороны препятствий к выдаче мне свидетельства на право быть поверенным.

Самара, июня 11 дня 1892 года.

Помощник прис[яжного] пов[еренного]

Влад. Ульянов

В. И. ЛЕНИН (УЛЬЯНОВ). Прошение председателю самарского окружного суда, от 11 июня 1892 г. Центральный музей В. И. Ленина.

Присяжным поверенным заведуемого мной суда Андреем Николаевичем Хардиным в январе 1892 года принят в свои помощники дворянин Владимир Ильин Ульянов, о чем Хардин и довел до сведения окружного суда представлением от 1 января 1892 года (по входящему реестру № 556/119), которое, в силу 354-й статьи учреждения судебных установлений, и принято судом к сведению. 29 февраля 1892 года Ульянов обратился в суд с прошением о выдаче ему свидетельства на право быть поверенным, но как при означенном представлении Хардина не было приложено удостоверения подлежащих властей о благонадежности Ульянова, а было лишь представлено свидетельство от испытательной комиссии при С.-Петербургском университете от 22 ноября 1891 года за № 205, о том, что Ульянов, прослушав курс по юридическому факультету, признан, по испытанию, имеющим право на диплом первой степени, то мной и было объявлено Ульянову о невозможности получить просимое им свидетельство без представления им надлежащего удостоверения о его благонадежности. По поводу этого Ульянов подал мне 11 июня 1892 года (по входящему реестру № 8749/2233) прошение, в коем, ходатайствуя о сношении с департаментом полиции по вопросу о неимении препятствий к выдаче ему просимого свидетельства, указывает, вместе с тем, на препятствия, ввиду коих он лишен возможности представить сам удостоверение о его благонадежности.

Сообщая о вышеизложенном в департамент государственной полиции (с приложением засвидетельствованной копии с вышеозначенного прошения Ульянова от 11 июня 1892 года), имею честь покорнейше просить не оставить меня уведомлением: не имеется ли препятствий к выдаче Ульянову свидетельства на право хождения, в качестве поверенного, по судебным делам ^[30].

Отношение председателя самарского окружного суда в департамент полиции, от 18 июня 1892 г., № 1556.
Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 72—73.

…К выдаче дворянину Владимиру Ильичу Ульянову свидетельства на право ходатайства по делам препятствий со стороны департамента не встречается.

Из ответа департамента полиции председателю самарского окружного суда, от 11 июля 1892 г., № 3371. “Красная летопись”, 1924, № 1, стр. 13.

...Выдать Ульянову просимое свидетельство (на право быть поверенным. — Сост.), о чем опубликовать в “Губернских ведомостях” ^[31] и донести г. министру юстиции.

Постановление общего собрания отделений самарского окружного суда, от 23 июля 1892 г. Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Обязанности защиты подсудимых Тишкина, Зорина, Уждина, Зайцева, Красильникова, Райского, Муленкова принять на себя согласен ^[32].

Пом[ощник] прис[яжного] пов[еренного] В. Ульянов

Надпись В. И. ЛЕНИНА (УЛЬЯНОВА) на рапорте присяжного поверенного О. Г. Гиршфельда председателю самарского окружного суда.
Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Защитник подсудимого (то-есть Владимир Ильич. — Сост.) в своей речи ^[33] доказывал, что деяние подсудимого Языкова под действие 2-й части ст. 1085 Уложения не может быть подведено, так как во 2-й части ст. 1085 Уложения предусмотрены случаи неосторожности и небрежности лиц, не исполнивших своих прямых обязанностей...

Защитник просил в случае невозможного полного оправдания подсудимого Языкова избрать для него наказание по 3-й части 1085 статьи Уложения и именно не арест или тюрьму, а денежное взыскание ^[34].

Протокол судебного разбирательства в самарском окружном суде, от 17 декабря 1892 г. Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

Согласно состоявшемуся седьмого января сего 1893 года постановления Общего собрания отделений Самарского окружного суда, выдано сие свидетельство сим судом Помощнику Присяжного Поверенного, дворянину Владимиру Ильичу Ульянову в том, что ему, Ульянову... разрешается ходатайствовать по чужим судебным делам в Самарском окружном суде в течение настоящего 1893 года ^[35].

Свидетельство, выданное В. И. ЛЕНИНУ (УЛЬЯНОВУ) на право быть поверенным в 1893 г., от 7 января 1893 г., № 82.
Архив Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС.

От него (то-есть от А. Н. Хардина.—Сост.) я знаю, что В[ладимир] И[льич] приписывался к адвокатскому сословию не ради занятия адвокатурой, а просто, чтобы иметь возможность легального, в глазах властей, существования.

Воспоминания Г. А. КЛЕМЕНЦА о В. И. Ленине. “Коммуна” (Самара), 1924, 23 апреля.

Запись в адвокаты давала ему (Владимиру Ильичу.— Сост.) профессию, которая могла доставлять в будущем средства к существованию, по главная энергия и силы были направлены на изучение марксизма, русской действительности и на подготовку к революционной работе.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 28.

Состоя... помощником присяжного поверенного, Владимир Ильич, однако, мало занимался в Самаре юридической практикой: не она влекла его к себе, а революционная работа, работа в области теории и практики революционного марксизма.

И. ЛАЛАЯНЦ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 104).

В его (Владимира Ильича.—Сост.) работе с книгой (Маркс, изучение русской действительности по сырым материалам, статистическим сборникам, знакомство с сочинениями народников и т. д.) поражали необычайная для его возраста работоспособность, настойчивость, упорство. Поражали тем более, что он не был тем книжным человеком, который уткнулся в книгу и больше для него ничего не существует. Нет, он был жизнерадостным юношей, остроумным, веселым собеседником, внимательным сыном и братом. Он интересовался живыми людьми, следил за всеми сторонами общественно-политической жизни, причем у него уже и тогда была своя, ленинская тактика.

М. ГОЛУБЕВА. Юноша Ульянов (В. И. Ленин). “Старый большевик”, 1933, № 5, стр. 162.

Следует отметить одну весьма характерную черту в отношениях Владимира Ильича к сотоварищам по кружку. Если нужно было кому-либо помочь в овладении тем или иным знанием в области марксистской теории, или убедить заблуждающегося товарища в правильности того или иного положения этой теории, или же доказать ошибочность рассуждений и выводов того или иного автора, — Владимир Ильич не щадил никаких трудов. Он готов был разыскать нужную книгу, даже сделать необходимые выборки, а иногда написать статью, чтобы осветить соответствующий вопрос самым обстоятельным образом. Отсюда и его многочисленные доклады на кружке по самым разнообразным вопросам марксистской теории, истории и экономики. Агитатор, пропагандист и чуткий, заботливый товарищ сочетались в нем в высокой степени полно и совершенно.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 72.

Немало беседовал Владимир Ильич... с находившейся в то время под надзором в Самаре М. П. Ясневой (Голубевой), представительницей русского якобинства, ставшей под влиянием Владимира Ильича социал-демократкой — большевичкой.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 27.

М. П. Яснева и по возрасту (ей было за 30 лет) и по практическому опыту революционной деятельности была значительно старше членов нашего кружка. Вполне естественно поэтому, что она выступала в кругу “зеленой”, как ей казалось, молодежи уверенно и авторитетно. Однако Владимир Ильич, стоя на классовой точке зрения, спокойно и без труда парировал наскоки Ясневой, и особенно ее сотоварища — А. Романовой, и в конце концов разбил якобинскую теорию захвата власти, которую защищали эти две российские якобинки.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 62.

С Владимиром Ильичом Ульяновым я познакомилась осенью 1891 года и Самаре, куда я была выслана под гласный надзор полиции... Помню простую обстановку квартиры Ульяновых, просторную столовую, где стоял рояль и большой стол, покрытый белой скатертью. Но даже среди этой простой обстановки Владимир Ильич выделялся своей простотой. Иначе как в блузе или косоворотке я его тогда не видала. Обычный костюм его в то время — ситцевая синяя косоворотка, подпоясанная шнурком.

Семья Ульяновых встретила меня очень радушно, но после рассказов Долгова мне, конечно, хотелось прежде всего увидеть Владимира Ульянова. Признаться, в первый момент я несколько даже разочаровалась: невидный, выглядевший старше своих лет молодой человек; хотя должна сказать, что прищуренные, с каким-то особенным огоньком глаза бросались с первого взгляда. Почти весь вечер он молчал, играя с Долговым в шахматы. Когда я собралась уходить домой, Мария Александровна очень забеспокоилась, как я пойду одна на другой конец города, и Владимир Ильич вызвался меня проводить.

Я хорошо помню это первое путешествие мое с Владимиром Ильичем по грязным и темным улицам Самары. Я говорю — первое, потому что потом мы часто так путешествовали: всякий раз, как я уходила от Ульяновых вечером, Владимир Ильич шел провожать меня, и вот тогда-то мы с ним и вели бесконечные разговоры и споры; впрочем, спорила больше я. Но вернусь к первому путешествию. Владимир Ильич очень подробно расспросил меня, как и зачем я очутилась в Самаре, и когда узнал, что я выслана по делу якобинцев-бланкистов, что я якобинка, он очень заинтересовался этим обстоятельством и, по-видимому, взял меня как объект для изучения. Вообще, припоминая Владимира Ильича в Самаре, я прихожу к заключению, что он изучал не только Маркса, но, пользуясь всяким случаем, всяким знакомством, впитывал в себя опыт прошлого революционного движения. Владимир Ильич не только проводил меня до дому, но и зашел ко мне, и мы в этот первый вечер долго еще спорили с ним. От якобинцев перешли к Чернышевскому, от Чернышевского к Марксу. Помню, что я сгородила какую-то ужасную нелепость насчет научного социализма и никак не хотела отказаться от своего мнения, а Владимир Ильич спокойно и уверенно развивал свою точку зрения, чуть-чуть насмешливо, но нисколько не обидно опровергал меня и сразу же дал мне маленький, но хороший урок. Расстались мы дружески. Я, конечно, решила, что буду обращать его в якобинскую веру, попробовала за это приняться, но скоро убедилась, что это более чем трудно. Все же дружеские отношения наши не прекращались. Видались мы с Владимиром Ильичей раза два в неделю. В те дни, когда я бывала у Ульяновых (а это было в воскресенье), Владимир Ильич обычно шел провожать меня, заходил и в середине недели, приносил мне книги Н. — она, читал иногда какие-то свои заметки. Часто и много мы с ним толковали о “захвате власти” — ведь это была излюбленная тема у нас, якобинцев. Насколько я помню, Владимир Ильич не оспаривал ни возможности, ни желательности захвата власти, он только никак не мог понять — на какой такой “народ” мы думаем опираться, и начинал пространно разъяснять, что народ не есть нечто целое и однородное, что народ состоит из классов с различными интересами и т. п.

Меня, помню, страшно изумляла необычайная работоспособность Владимира Ильича. К Ульяновым я приходила обычно вечером, вечер проводила в обществе Анны Ильиничны и Марии Александровны, Владимира Ильича почти не видала, он сидел и работал в своей комнате, выходил только к чаю и ужину. Я в его комнате почти не бывала, и вообще в его комнату редко кто входил и из домашних; помню только, что чаще других ходила туда Мария Ильинична, 12—14-летняя девочка, потому что Владимир Ильич, бывало, заберет ее и уведет к себе. Комнату Владимира Ильича все же я хорошо помню: небольшая комната, где прежде всего бросались в глаза письменный стол и книги, много книг; но что меня поразило, так это то, что на его письменном столе наряду с Марксом я увидела статистические сборники и, между прочим, издания земской статистики. В воскресенье Владимир Ильич тоже работал в своей комнате, выходил только к обеду; за обедом перекидывался словом-другим с М.Т. Елизаровым (мужем Анны Ильиничны), расспрашивал меня о новостях. После обеда обычно кто-нибудь приходил, и Владимир Ильич садился играть в шахматы; пробовал меня обучить игре в шахматы, но на этот счет я оказалась плохой ученицей. Владимир Ильич сначала сердился, а потом бросил.

М. П. ГОЛУБЕВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 96—98).

Зиму 1889—1890 года мы жили всей семьей в Самаре на Заводской улице в доме Каткова, у самой Волги; в это время Владимир Ильич больше, чем когда-нибудь, увлекался шахматами. Он играл главным образом с Хардиным, но также и с другими самарскими шахматистами. Был организован турнир с участием 8—10 человек. Играли с дачей вперед, так как участники были разной силы. В первой категории (разряде) был один Хардин, во второй—Владимир Ильич и еще один игрок, остальные — в третьем и четвертом разрядах. Победителем турнира вышел Владимир Ильич. Первый приз был что-то около 15 рублей. Никакой вещи они не купили, и один из участников принес призеру эти деньги. Владимир Ильич категорически отказался их взять, и, по его предложению, они были пожертвованы на что-то...

Лучшего партнера в шахматы, как Хардин, нечего было и желать, и Владимир Ильич, конечно, мог бы скоро сравняться с ним и пойти дальше, если бы он серьезно взялся за шахматную литературу, если бы, например, летние месяцы, которые он в эти годы проводил в деревне Алакаевке, он посвятил шахматам и теории этой игры. При своей систематичности, настойчивости и умственных силах он бы в несколько лет сделался крупнейшей шахматной величиной, это несомненно. Но Владимир Ильич всегда относился к шахматам только как к развлечению, к игре. Вспоминаю, как я, находясь в гимназии под гнетом идиотской латыни и греческого языка, сказал ему как-то за игрой, что лучше бы вместо этих древностей в гимназии ввели шахматы для упражнения мозга. — “Ну, этим ты поправишься, как говорится, из кулька в рогожку; не надо забывать, что шахматы все-таки только игра, а не дело”. К шахматной литературе, как известно, очень обширной, Владимир Ильич почти не прикасался, если не считать концов партий, которые он хорошо знал, и некоторых общеупотребительных в то время дебютов. Во всяком случае, он никогда не пробовал изучать теорию шахмат систематически, что совершенно необходимо для каждого крупного игрока.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 64, 65).

Я училась тогда в гимназии, и Владимир Ильич часто помогал мне в уроках. Если ему нужно было уходить куда-нибудь вечером, он обыкновенно предупреждал меня об этом и предлагал прийти раньше, пока он дома. От этих занятий у меня осталась в памяти его необыкновенная добросовестность ко всякому делу, за которое он брался, к чему он старался приучить и меня. Помню, как мне задали на дом по географии начертить карту Европы. Повозившись с этим, я принесла показать свой чертеж Владимиру Ильичу, но он забраковал мою работу и предложил мне переделать ее. При этом он подробно рассказал, как надо взять циркуль и наметить им на бумаге все расстояния, а не рисовать “на глаз”, как было сделано в моей первой работе. С жаром принялась я за дело и была удовлетворена одобрением Владимира Ильича. Но гораздо важнее уменья рисовать карты был полученный мной от этой совместной работы пример того, каков должен быть вообще подход ко всякому делу, за которое берешься. Не кое-как, лишь бы скорее с плеч долой, а по обдуманному, взвешенному плану, аккуратно и настойчиво, пока не выйдет действительно хорошо, пока сделанная работа не даст удовлетворения.

Пунктуальность и аккуратность Владимира Ильича проявлялись иногда даже в мелочах. Делая себе как-то тетрадку для занятий, я схватила первую попавшуюся мне катушку с нитками, и стала сшивать свою тетрадку черной ниткой. Ильич, который был при этом, остановил меня, заметив, что это некрасиво и что надо найти белую нитку.

М. УЛЬЯНОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 56).

Упорно работая, поглощая огромное количество литературы, Владимир Ильич в то же время не был нелюдимым. Свободные минуты он старался побыть с семьей, проявляя особую, трогательную заботу о своей матери. К людям старым Владимир Ильич был вообще исключительно внимателен. У Ульяновых часто вспоминали один веселый эпизод из семейной хроники. Зимой устраивали домашний спектакль. Мария Ильинична (она была тогда гимназисткой) по ходу пьесы изображала старуху. В антракте “артистка” не выдержала и как была — в костюме — отправилась к публике.

В это время из своей комнаты вышел Владимир Ильич. Увидев незнакомую старушку, он быстро подошел к ней и сказал: “Вам к Марии Александровне? Пожалуйте!” Хохоту тогда было очень много.

А. КИЦИНСКАЯ. Незабываемое. “Учительская газета”, 1941, 22 января.

...Владимир Ильич уже тогда (в 1892—1893 годах.— Сост.) казался вполне сложившимся в своих взглядах человеком, державшимся на кружковых собраниях, где я чаще всего его встречал, уверенно и вполне независимо.

Владимиру Ильичу была чужда еще в молодости всякая богема, интеллигентская распущенность, и в его присутствии мы все, входившие в кружок, как бы подтягивались, — таково было влияние его уже тогда. Фривольный разговор, грубая шутка в его присутствии были невозможны. Авторитет его в кружке был непререкаем.

Помню, однажды во время спора я сказал Владимиру Ильичу, что мы плохо разбираемся в марксистской теории потому, что слабо знаем историю и буржуазную экономическую науку. Он кратко, но строго ответил: “Если что плохо, то значит вообще плохо, — надо учиться...” И мы учились по его указаниям, хотя я, например, был старше его на 3 года и считался уже видавшим виды “старым студентом”, побывавшим в двух высших учебных заведениях...

Владимир Ильич был весьма дружен с М.И. Лебедевой и иногда подолгу беседовал с ней. Он старался сблизиться с теми из окружавших его людей, которых он считал своими единомышленниками или находил возможным распропагандировать их в желательном для него направлении.

В обращении его с людьми отчетливо обнаруживались резкие различия: с товарищами, которых он считал своими единомышленниками, он спорил мягко, подшучивал весьма добродушно и старался всякими способами выяснить их ошибку и сделать ее для них очевидной. Но раз он усматривал в оппоненте представителя другого течения, например, заскорузлого и упорного народника, его полемический огонь становился беспощаден. Он бил противника по самым больным местам и мало стеснялся в выражениях. Будущий политический боец уже тогда вырисовывался в нем с полной ясностью.

Говорил Владимир Ильич просто, необычайно убедительно, но при этом филигранно отделывал каждую фразу. Его уменье нанизать бесчисленное множество придаточных предложений в одной фразе и затем, не теряя нити основной мысли, в конце периода ловко закончить главное предложение и придать сказанному блестящую закругленность и ясность, чем он отличался до самых последних годов своей жизни, — еще тогда обнаруживало в нем великолепного оратора.

Уже тогда Владимир Ильич с успехом пользовался в спорах положениями и методами диалектического материализма. Так, я помню, что в одном споре с В.В. Водовозовым он возражал против формальнологических дефиниций (определений) и требовал в соответствии с диалектической логикой или полного определения предмета, или отказа от формально-логического определения.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 50—52.

В Самаре в эти годы жил В.В. Водовозов, сын известной писательницы Е.Н. Водовозовой, автора книги “Жизнь европейских пародов”. Перед Самарой Водовозов был в административной ссылке в Шенкурске, Архангельской губернии. В первое время нашей жизни в Самаре он частенько заходил к нам, но потом почти перестал бывать. Владимир Ильич недолюбливал его. У этого Водовозова была большая библиотека, так что вся его комната до отказа была заставлена книжными шкафами, все книги были чистенькие, в новых переплетах. Он очень дорожил своей библиотекой, и казалось, что книги любил больше, чем живых людей. По своей начитанности он, вероятно, был первым в городе, но эта начитанность, очевидно, так давила на его мозг, что сам он не представлял из себя ничего оригинального. Он не был ни марксистом, ни народником, а так, какой-то ходячей энциклопедией. К нему приходилось заходить не из-за него самого, а из-за его книг. Мне передавали, что, когда старший брат Александр Ильич был арестован по обвинению в покушении на жизнь царя, первыми словами Водовозова было: “Ах, как жаль, он взял у меня такую-то ценную книгу, она, пожалуй, теперь пропадет...”

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 60).

Помню, что Володя очень возмутился, когда я передала ему об этом разговоре ^[36]. “Пусть он прямо скажет, чего он хочет; пусть скажет, сколько стоит книга, и мы вернем ему”. И досадливо передернул плечами, когда я указала, что Водовозов говорит не о деньгах, а вносит, как бы сказать, этим фактом поправку в нравственную характеристику Саши.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (“А. И. Ульянов”, стр. 284).

Особенно острыми были столкновения в спорах Владимира Ильича с В.В. Водовозовым. Будущий белогвардейский эмигрант уже тогда, очевидно, начал распознавать в своем оппоненте непримиримого врага народнической и либеральной идеологии и своего политического противника. После одного из таких столкновений отношения между ними стали натянутыми.

До какой степени самостоятелен и устойчив в своих взглядах и суждениях был в то время Владимир Ильич, видно из следующего. Раз во время спора его по какому-то серьезному вопросу с Водовозовым в квартире последнего (это произошло, сколько помню, после доклада Водовозова о германской социал-демократии) присутствовавший здесь же М.Т. Елизаров, бывший значительно старше Владимира Ильича, захотел его поддержать и начал развивать по-своему высказанное Владимиром Ильичей положение. Последний, нимало не смущаясь, бросил в сторону М.Т., что он с ним не согласен, и спокойно продолжал свою речь. Елизаров сконфуженно замолк.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 59—60.

Один из самарских поднадзорных, В. В. Водовозов (ставший трудовиком, а впоследствии контрреволюционер), в небольшом кружке делал доклад о выборах в германский рейхстаг… Владимир Ильич, присутствовавший на этом собрании, очень остроумно разбил конституционные иллюзии Водовозова, развив марксистскую теорию классовых противоречий, теорию классовой борьбы рабочего класса. Он нажил в лице Водовозова злейшего врага.

М. ГОЛУБЕВА. Юноша Ульянов (В. И. Ленин) “Старый большевик”, 1933, № 5, стр. 102—163.

К началу декабря [1891 года] из Саратова приехали в гости к Водовозовым Н.Д. Россов, Чумаевский, Аргутинский-Долгоруков. Все они были явные народники, а в ближайшем будущем (1894 г.) народоправцы, но они весьма интересовались самарскими социал-демократами и н первую очередь, конечно, Ульяновым Владимиром, братом народовольца Александра Ульянова. Эта компания порешила устроить доклад В.В. Водовозова о германской социал-демократии, пригласив на него Владимира Ильича, кружок Скляренко, М.П. Ясневу, В.В. Португалова и ряд видных самарских народников ^[37]. Водовозов предполагал, что в конце концов обязательно разгорятся прения и неизбежно развернутся в настоящее генеральное сражение, во время которого они Ульянова со всеми его теориями разобьют. Несмотря на значительную глубину знаний Водовозова по общественным вопросам, несмотря на свежесть и животрепещущий характер темы, приходится сказать по совести, что доклад был вял, скучен и невероятно нуден. Вообще говоря, только Водовозов умел при животрепещущей теме дать такой безнадежно пустой, скучный и бесконечно тоскливый реферат. Вместо доклада о здоровом росте германской социал-демократии, о головокружительном росте голосов, подававшихся при выборах в рейхстаг за соц[иал]-демократов, и бодрых перспектив, вытекающих из этого, получился утомительнейший и скучнейший доклад с мелкими ненужными, иногда неинтересными подробностями...

Владимир Ильич во время доклада заметно нервничал; было похоже, что он испытывал чисто физическую тошноту, и это было нисколько не удивительно, однако по временам в глазах Владимира] Ил[ьича] вспыхивал столь обычный для него иронический огонек. Изредка В[ладимир] И[льич] делал себе заметки карандашом на листках бумаги. Но вот доклад кончился и все облегченно вздохнули, тем более, что в небольшой квартире Водовозовых, переполненной книгами, было изнурительно душно. После некоторого перерыва выступил Вл[адимир] Ил[ьич] и притом выступил с самой беспощадной решительной резкостью. Между прочим, он подчеркнул, что только архивные крысы могут представлять себе так просто захват власти пролетариатом. Живая действительность не архивная жизнь, борьба непримиримых враждебных классов ни капелечки не похожа на изображенную Водовозовым маниловскую идиллию. Опыт Парижской Коммуны, опыт первого выступления штурмующих небо рабочих, которыми восхищался Маркс, нисколечко не похож на изображенную Водовозовым идиллию...

Страстная, резкая речь Владимира Ильича, сказанная с огромным подъемом и воодушевлением, но с обычной силой простоты, уверенности, убедительности и отчетливости, произвела огромное впечатление.

Выступил Россов, говорил Аргутинский, но все это было скучное жевание тряпок без убедительных фактов, без чеканки ясных, отчетливых, резко очерченных положений. Все речи были по типу “с одной стороны нужно сознаться”, а “с другой стороны нельзя не признать”, но сами говорившие чувствовали, что они говорят не то, что нужно, что они в конце концов согласны с Владимиром] Ил[ьичем], таково было, по крайней мере, мое впечатление. В.В. Водовозов был совершенно ясно очень раздражен, говорил возбужденно, но не забыл отметить, что положение хозяина квартиры мешает ему сказать настоящие слова...

У кружка Скляренко и М.П. Ясневой осталось впечатление, что хотя Водовозов и народники огрызались, но все-таки в душе они чувствовали, что прав Ульянов...

После этого выступления В[ладимира] И[льича], принятого Водовозовым за личное столкновение, и началась или, правильнее сказать, углубилась та неприязнь, которую я называю “классовой ненавистью Водовозова и его кружка к Ульянову”.

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 99—101, 102 (публикуется впервые).

...В этот год (1891 —1892 годы.— Сост.) в Самарской губ[ернии] был страшный голод. Русское правительство и русский либерализм боролись по-своему с последствиями голода, открывались столовые и т. п. Из всей самарской ссылки только Владимир Ильич и я не принимали участия в работах этих столовых. Конечно, не нежелание помочь голодающим руководило в данном случае этим отзывчивым к чужому горю юношей: очевидно, он считал, что пути революционера должны быть иные...

М. ГОЛУБЕВА. Последний караул. “Молодая гвардия”, 1924, № 2—3, стр. 30.

Кружок Скляренко в общем “путался” с комитетом голодающих, запуская свои щупальцы и по столовым и на всех заседаниях, чтобы знать, как дела обстоят, и выяснить, нельзя ли выкроить чего-нибудь подходящего в смысле революционной работы. Еще в сентябре и весной Владимир Ильич в кружке Скляренко при разговорах о грядущем голоде высказывался определенно, что революционные группы и кружки обязаны стоять в стороне, не работать вместе с чиновниками и либералами, ибо подобная помощь обозначала, прежде всего, укрепление той системы управления, при которой голод превратился в периодическое явление, и вся работа фактически направлялась на укрепление основ буржуазного строя, на сохранение своего положения сторонниками старых порядков. Столовые Владимир Ильич считал “пропагандой действием” за примирение, за соглашение с существующим буржуазно-деспотическим строем, а это в то же время являлось почти открытой работой против революционной борьбы с существующим строем. Мы ждали приезда Владимира Ильича с большим нетерпением, ибо наступало время, когда разговоры приходилось претворять в дело, когда нужно было намечать определенные конкретные действия. Вопросу о пропаганде в столовых не придавалось значения, ибо Вл[адимир] Ил[ьич] считал, что пропаганда в столовых не даст практических результатов, т. е. не даст кадров организованных сил, способных на революционное действие.

С приездом Владимира Ильича наши выступления стали более определенными. Правда, наши силы не были велики, но все-таки мы не пропускали ни одного собрания комитета, куда являлись исключительно для того, чтобы мешать работе, вносить резкую критику и таким образом разбивать силы комитета.

В.В. Водовозов не скрывал тогда, что он считает Ульянова открытым врагом комитета помощи голодающим, но скверно было то, что он везде и всюду извращал истинные взгляды Владимира Ильича по голодному вопросу и этим путем старался восстановить против Вл[адимира] Ил[ьича] так называемое общественное мнение. В.В. Водовозов кричал на всех перекрестках, что Вл[адимир] Ил[ьич] против кормления голодающих, что он считает голод явлением прогрессивного порядка. Все эти утверждения — чистейший вздор, возмутительное извращение мыслей Владимира Ильича по вопросу о голоде и помощи голодающим.

Всегда, везде и всюду и во всяком случае Владимир Ильич утверждал только одно, что в помощи голодающим не только революционеры, но и радикалы не должны выступать вместе с полицией, губернаторами, имеете с правительством, единственным виновником голода и “всероссийского разорения”, а против кормления никогда не высказывался да и не мог высказываться.

Это далеко нельзя назвать резким и определенным выступлением против кормления голодающих. На практике, на деле Владимир Ильич гораздо быстрее, чем всякий Водовозов способен был отдать все, что у него есть, чтобы накормить голодающего, но он прекрасно понимал, что в огромном народном несчастье этим не поможешь... Точно так же нигде, никогда и ни при каких условиях в Самаре Вл[адимир] И[льич] не назвал и не мог назвать голод, как всенародное крестьянское бедствие, явлением прогрессивного порядка. Владимир Ильич нисколько не меньше других революционеров страдал, мучился, ужасался, не только наблюдая кошмарные картины гибели людей, но и слушая только рассказы очевидцев о том, что совершается в далеких заброшенных деревнях, куда не доходила помощь и где вымирали почти целые деревни... Владимир Ильич уже и в то время, несмотря на свою молодость, я бы сказал, юность (шел только 21 год), имел вполне сложившиеся взгляды, определенные, ясные, без всяких колебаний, сомнений, и нас учил, что самая первая, самая главная задача революционера вообще и социал-демократа в частности — разоблачать беспощадно, не упуская ни одного, самого ничтожного случая, врагов рабочего класса, врагов всех трудящихся, прояснять сознание эксплуатируемых масс, обнажать непримиримость интересов командующих классов с интересами подневольных классов и групп населения.

Владимир Ильич имел мужество открыто заявить, что последствия голода, нарождение промышленного пролетариата, этого могильщика буржуазного строя, — явление прогрессивное, ибо содействует росту индустрии и двигает нас к нашей конечной цели, к социализму, через капитализм, но именно только последствия голода создают прогрессивное явление, а не самый голод. Одновременно голод, разрушая крестьянское хозяйство, разбивает веру не только в царя, но и в бога и своевременно, несомненно, толкнет крестьян на путь революции и облегчит победу революции. Подобного рода утверждения тогда даже для В.В. Водовозова, знакомого с “Капиталом” К. Маркса, казались каким-то безумием, анархизмом, бездушием... Значительная часть разговоров Владимира Ильича о помощи голодающим происходила на квартире В.В. Водовозова, всегда с участием полного состава кружка Скляренко. На собрания комитета помощи мы неоднократно тянули Владимира Ильича, но он всегда и очень решительно отказывался, указывая, что с таким собранием губернаторских чиновников есть один... способ разговора: “рукой за горло и коленкой на грудь”. Участие в этом комитете Водовозова, Ливанова, П.С. Анненкова, Савицкого и других поднадзорных народников Владимир Ильич считал большим позором, но кружку Скляренко рекомендовал, не входя в органическую работу и в состав комитета, посещать собрания только для того, чтобы подчеркивать бессилие и ничтожность этой организации и ничтожность всей подобной помощи голодающим при существующем строе.

Организованная молодежь, работавшая под руководством кружка Скляренко, это проводила охотно и настолько небезуспешно, что комитет помощи, чтобы избавиться от наших... выступлений, стал скрывать места своих заседаний. Однако среди комитетчиков нашлись, по их понятиям, “предатели”, а по нашему представлению, просто охотники посмеяться, позлобствовать над комитетом, которые почти всегда точно указывали нам час и место собрания комитета. Это приводило Владимира Ильича в очень веселое настроение, а у комитета появление наше на их почти конспиративных заседаниях вызывало несомненное уныние и раздражение. Недаром В.В. Водовозов в своих заграничных воспоминаниях сравнительно правдиво отмечает: “Ленин... вел систематическую и решительную пропаганду против комитета. Несомненно, за Лениным было меньшинство, но это меньшинство твердо держалось на своих позициях. Сторонники Ленина не колебались. Обратные случаи, когда пропаганда Ленина убеждала сторонников комитета, отрывала их — были. В небольшом количестве, но были”.

На это скромное свидетельство В.В. Водовозова, одного из деятельнейших участников комитета помощи, необходимо обратить сугубое внимание. Я, как один из незаметных, в силу моей особенной застенчивости, но непосредственных участников в самарской работе Владимира Ильича, должен заявить, что к концу января 1892 года нам удалось работу комитета дезорганизовать, сильно расстроить и во всяком случае довести до такого состояния, что в комитете остались почти одни чиновники и купцы, чего мы, собственно, и добивались. Уже и в декабре 1891 г. перестали появляться на заседаниях комитета Ливанов, Бухалов, Долгов Ник. Ст., Савицкий, Осипов, Анненков П.С., Любецкой, Красноперов, Чеботаревский, Крамер, Михайловский-Гарин, Поздняк, Иванов Иван Ионович и несколько других крупных фигур, фамилии которых я сейчас не могу припомнить. Если принять во внимание, что все это были наиболее активные работники, то нельзя выразить изумление скромности заявления Водовозова: “в небольшом количество, по были”. Для самарского комитета из 60 человек выход около 25% деятельных членов — это очень большое количество поколебленных, оторванных от комитета сил.

А Владимир Ильич, располагая тогда действительно небольшой группой сил преданных ему молодых, неопытных, слабо подготовленных работников (в количестве 12—15 человек), орудовал как опытный и крупнейший полководец и сумел дезорганизовать комитет из старых, опытных, умелых чиновников-работников, иногда с крупным положением в обществе. Наши выступления всегда были инструктированы Владимиром Ильичей, который тогда, несмотря на отсутствие телефонов и технического аппарата, как-то умел через свой штаб-кружок Скляренко всегда своевременно указывать, когда, где, кому, на каком заседании и как выступать...

Протоколы заседаний комитета помощи голодающим, которые велись всегда аккуратно и своевременно, могли бы дать весьма ценный материал для освещения этого важнейшего для того времени вопроса. Если бы удалось отыскать протоколы заседаний комитета, то они, несомненно, могли бы осветить интереснейшую часть общественной работы кружка Скляренко, т. е., в сущности, работы Владимира Ильича, на которой будущий вождь пролетариата оттачивал свои тогда еще молодые способности, пробовал свои еще юные силы организатора-вождя...

Истинные, действительные взгляды Ульянова, а не извращенные утверждения В. В. Водовозова начинали все шире и шире проникать в круги либералов и радикалов, а к началу 1892 года в Самаре уже появились брошюры Плеханова “Всероссийское разорение” и “О задачах социалистов в борьбе с голодом в России”, освещавшие этот запутанный вопрос во весь рост. Ложь и наветы бледнели, истинные взгляды социал-демократов и Ульянова начинали распространяться и укрепляться особенно в связи с выходом из состава комитета целого ряда видных и влиятельных народников, который косвенно подтверждал правильность положений Ульянова в вопросе о голоде. Среди поднадзорных всех направлений наступило оживление и также в кружках молодежи голод, как вопрос всех вопросов, перестал выдвигаться. Здоровые взгляды Владимира Ильича, вызывавшие возмущение и чуть не протесты, начали постепенно прививаться, привлекать к себе все больше и больше сторонников...

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 93—99 (публикуется впервые).

Как-то в начале 90-х годов был уволен со службы некий губернатор Косич (кажется, саратовский); про него говорили, что он был большой либерал и благоволил к политическим ссыльным. Об этом, в частности, рассказывал Водовозов, и от него и его группы исходило предложение поднести адрес названному Косичу от политических и вообще левых элементов. Это предложение вызвало споры в Самаре. Когда же

Ильич узнал о нем, он категорически и очень резко высказался против. Так, кажется, и не был поднесен адрес...

Владимир Ильич в эти годы много работал по статистике крестьянского хозяйства. Статистические данные (распределение крестьянского хозяйства на группы по количеству рабочего скота, размеру посева, аренды земли и пр.) говорили о росте экономического неравенства в крестьянской среде, о расслоении крестьянства на состоятельную, экономически крепкую группу и бедноту, на сельскую буржуазию и пролетарскую или полупролетарскую массу крестьян. Эти выводы разбивали народническую утопию об однородности крестьянства, они доказывали с очевидностью факт развития капитализма в России. Эти выводы подтверждали правильность марксистской линии в политике русских революционеров.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 60, 61).

Именно от Владимира Ильича участники кружка Скляренко научились пользоваться многочисленными статистическими сборниками, и с тех пор эта страсть мною, например, крепко овладела. До этого не только я, но и А. П. Скляренко, более развитый и опытный, как-то терялся и конфузился перед 17-20 томами статистических сборников, перед этими горами книг, наполненных цифровым материалом. С величайшим страхом и трепетом мы перелистывали эту, в такой же степени важную и нужную, в какой и мало понятную, цифровую премудрость. Недели, а иногда и месяцы времени ухлопывали мы, чтобы выудить конечный вывод из определенного ряда цифр, и это не всегда удавалось, и выводы наши часто были неправильны. В какой-нибудь десяток вечеров Владимир Ильич натаскал, как мы тогда выражались, всех нас: Попова Л.В. (Л.В. Скляренко), И.А. Кузнецова, М.И. Лебедеву, меня и, насколько мне помнится, М.И. Семенова, как обращаться с этими цифровыми фолиантами, как выуживать главное и существенное, как отличать основное от случайного в этом море цифр, как устанавливать ошибочность выводов. Особое наше внимание обращал Владимир Ильич на то обстоятельство, что земско-статист[ические] сборники при отличной постановке собирания материалов страдают совершенно неудовлетворительной обработкой. Насколько мне помнится, Владимир Ильич первый в Самаре заговорил о крайней необходимости более научной обработки данных земской статистики. Нам Владимир Ильич показывал десятки нелепых средних цифр, полученных от арифметических вычислений над данными разных типов крестьянского хозяйства. Получались средние цифры, не дающие представления о состоянии разных типов хозяйства. Вместо этого Владимир Ильич рекомендовал разбивать крестьянские хозяйства на группы, на типы по какому-нибудь определенному признаку, по количеству скота в хозяйстве, по количеству засеваемой земли и т. д. и подчеркивал, что необходима исключительная осторожность в пользовании сводными таблицами. Указывал Владимир Ильич случаи, когда давались по землепользованию средние цифры от итогов земли крестьян и помещиков. Конечно, это не были “средние” цифры, наталкивающие на определенный правильный вывод...

Совершенно как-то незаметно для нас, с той или иной книгой в руках, Владимир Ильич научал нас открывать слабые места и ошибки в работах, вооружал нас правильными приемами работы... После нескольких почти в буквальном смысле уроков Владимира Ильича в области обработки, переработки, сводки цифровых данных все мы стали значительно отважнее; трепет перед горами статистических сборников пропал, и появилось панибратское отношение к внушительным томам таблиц и цифр.

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 83—85 (публикуется впервые).

Особенно сильно тогда всех интересовала община. Помню, в одном из своих рефератов Владимир Ильич целым рядом цифровых сопоставлений доказывал распад русской общины, на которую тогда народники возлагали все свои надежды. Присутствовавшая на этом реферате интеллигенция и, кажется, В.В. Водовозов возражали, но Владимир Ильич блестяще защищал свои тезисы о разложении общины. Этот реферат был его триумфом, и Владимир Ильич сразу вырос тогда в глазах не только своих сторонников, но даже и в глазах противников марксизма.

Воспоминания Ф. И. КАЗМАНОВА (В. И. Ленин в Самаре. М., 1933, стр. 96).

Кружок железнодорожных техников, руководимый кружком Скляренко через И.А. Кузнецова, давно постановил, чтобы ему был освещен вопрос о земельной общине, о ее судьбах и о путях русской революции. Кружок был очень серьезный и достаточно хорошо подготовленный. В конце 91 г. в кружок вошли рабочие Самарского ж. д. депо: токарь Вавила Куркин, слесаря Павел Рябов и Тимофей Метелкин, медник Аким Грачев, инструментальщик Петр Волнухин. Владимир Ильич согласился выступить на этом кружке, но с обязательным условием, чтобы вновь вовлеченные рабочие на этом докладе присутствовали. И.А. Кузнецов полагал, чтобы этих рабочих ввиду их неподготовленности на реферат не приглашать. Кроме членов кружка техников, на реферате присутствовали Скляренко, Лебедева и я. Хотя мы, участники кружка Скляренко, считали себя достаточно подготовленными и уже постигнувшими азбуку марксизма, но реферат Владимира] Ил[ьича] “Об общине, ее судьбах и путях революции” дал нам очень много, еще шире открыл наши глаза. В особенно популярной форме, с достаточным количеством цифр, прекрасно освещающих распад земельной общины в деревне, концентрацию наделов бедняков в руках кулачества, правда, получающего наделы не в собственность, а только для обработки, Владимир Ильич дал уничтожающую критику главных ходячих предрассудков народничества о самобытных путях экономического развития России, доказал с необычайной простотой, что самобытность народникам пригрезилась, что земельная община пустое место, вредная форма, тормозящая развитие хозяйства, что расслоение крестьянства, распад его на группы по экономической зажиточности предрекают простую и ясную судьбу общины — ее гибель, уничтожение...

Последующая беседа с рабочими, так недавно вступившими в кружок, установила, что суть доклада они прекрасно поняли, а Владимир Ильич был чрезвычайно доволен тем, что он собственными глазами видел живых рабочих, уже вовлеченных в кружок, что мы движемся вперед, углубляемся в настоящую практическую работу... Это посещение Владимира] Ил[ьича] внесло в кружок железнодорожников большое оживление, и остатки народничества, народнических настроений в кружке (Петров, Ураев, Бойков) начали понемногу выправляться.

А. А: БЕЛЯКОВ, листы 106—108 (публикуется впервые).

Продолжая серьезное изучение всех сочинений Маркса и Энгельса (некоторые из них, как “Нищета философии”, имелись тогда лишь на иностранных языках), он (Владимир Ильич. — Сост.) познакомился и со всеми сочинениями народников и взялся для проверки их и для выяснения возможности социал-демократии в России за статистические исследования. Новые данные самарского отдела Истпарта показывают нам, какое большое число книг брал по этим вопросам Владимир Ильич из городской библиотеки.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 22).

В городе (Самаре. — Сост.) имелись две общественные библиотеки — Публичная и Купеческого клуба, называвшегося “Благородным собранием”. Клуб был основан помещиками, но “благородное” дворянство очень скоро уступило свое место в нем подлинному хозяину города — купцу, предпринимателю.

Публичной библиотекой заведовали две сестры Богомоловы, очень культурные общественные работницы, заметно выделявшиеся на фоне тусклой жизни губернского города. Библиотека не отличалась богатством книжного фонда, но ее читальня была всегда переполнена всяческим людом. Здесь находила приют бездомная городская беднота, поднадзорные и даже лица, находившиеся на нелегальном положении. Некоторые заходили сюда погреться во время зимних морозов, а подпольщики назначали здесь деловые свидания, обменивались нелегальной литературой. Бывал здесь и Ленин.

Как известно, В. И. Ленин пользовался книгами Публичной библиотеки по абонементу Анны Ильиничны. Но он получал также книги и из библиотеки “Благородного собрания”, в которой был более богатый фонд толстых журналов и иностранной литературы. Хотя этой библиотекой пользовались только члены клуба, но при желании всегда можно было найти такого человека, который предоставлял свой абонемент другим лицам. А. П. Скляренко, например, пользовался абонементом А. И. Самойлова ^[38], а Владимир Ильич мог пользоваться абонементом А. Н. Хардина или какого-либо другого своего знакомого, состоявшего членом клуба.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 7—8.

Марксистской легальной литературы... было тогда чрезвычайно мало. Кроме первого тома “Капитала”, были статьи и известная диссертация Н. Зибера ^[39], несколько разрозненных статей в толстых журналах, например, статья Кауфмана в “Вестнике Европы” (за подписью И. К-н) ^[40]. В литературе безраздельно господствовало народничество, поэтому будет понятно, какой неслыханной дерзостью считались тогда выступления Владимира Ильича, в которых он резко критиковал В. В., Карышева ^[41], Каблукова ^[42], Николая — она и даже “самого” Н. К. Михайловского. Эти эпигоны старого народничества, усвоив некоторые из его утопических положений, проповедывали тем не менее в своих статьях на страницах “Русского богатства”, “Русской мысли”, “Вестника Европы” и других либеральных журналов культурнический оппортунизм, отказывались от революции и тесно смыкались с либералами, провозглашавшими тогда лозунг: “теперь не время широких задач”. Поэтому выступления Владимира Ильича касались как теории, так и практики в особенности либерального народничества...

Нелегальная марксистская литература появилась в обращении в Самаре главным образом в период пребывания здесь Владимира Ильича. У нас были издания группы “Освобождение труда”, из которых в особенности я помню миниатюрные брошюры Плеханова “Наши разногласия” и “Социализм и политическая борьба”, отпечатанные на тонкой гладкой бумаге. Была также “Эрфуртская программа”

Эти брошюры переходили из рук в руки усиленно читались и обсуждались как в кружках, так и при случайных встречах подпольщиков

Были также немецкие издания некоторых работ Маркса и Энгельса (“Анти-Дюринг”, “Положение рабочего класса в Англии”, “Манифест Коммунистической партии”), отдельные номера журнала “Archiv” ^[43] Г. Брауна, но они широкого распространения не имели в силу малого знакомства кружковцев с немецким языком.

Резко повысился интерес к легальным марксистским сочинениям. Везде начинали читать первый том “Капитала” Маркса (в переводе Николая—она), но все ломали зубы на знаменитых первых 29 страницах этой книги, в которых излагается диалектика стоимости. Из популярных изложений несколько помогала диссертация Зибера, статейка же И. Кауфмана не была нами в то время понята и оценена должным образом ^[44]. Вследствие этого многое из экономической теории Маркса понималось в кружках неправильно, а революционная ее основа совершенно ускользала от внимания молодых марксистов пока мы не ознакомились с ней на докладах Владимира Ильича.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 60, 61.

До приезда Владимира Ильича в Самару страсть к 1-му тому “Капитала” К. Маркса была всеобщей но не было ни одного кружка, который бы даже поверхностно проработал Маркса. Начинали храбро многие, но быстро остывали, после этого, естественно, что по отношению к труду Маркса господствовал священный, суеверный, панический страх. Всем хотелось одолеть эту книгу, раскрывающую все тайны познания общественно-экономических явлений, работу, вооружающую методом, облегчающим исследование общественных отношений, но почти никто за 3—4 года, с 1885 по 1889 год, эту задачу не преодолел... И вот после элементарной проработки вопросов марксизма в кружке Скляренко читать и понимать этот “страшный” “Капитал” К. Маркса, особенно после комментариев Владимира Ильича, стало легко, и “недостигаемый” Маркс стал своим родным, близким и легко понимаемым. Никому из нас не думалось, что в конце концов, при хорошем руководстве занятиями, “Капитал” так прост, удобопонятен и так легко усваивается.

А. А. БЕЛЯКОВ, лист 86 (публикуется впервые).

Жаловался (А. П. Скляренко. — Сост.) на скудость нелегальной литературы. Вскоре, однако, я убедился, что эти жалобы были несколько несправедливы: был целый ряд таких вещей, каких в Казани я не встречал. Правда, многие из них были только на немецком языке, как то: “Нищета философии” Маркса, 2-е издание, “Коммунистический манифест”, “Анти-Дюринг” и “Положение рабочего класса в Англии” Энгельса, довольно много книжек журнала “Die Neue Zeit”, стенографические отчеты заседаний германского рейхстага и пр. — книги, которыми пользовался Владимир Ильич и, как мне известно, могли пользоваться и другие, конечно, очень близкие к нему лица. Да и женевских изданий группы “Освобождение труда” было несколько больше, чем в Казани. Затем, как оказалось, существовала в Самаре очень богатая и интересная по составу полулегальная библиотека, состоявшая из книг и журналов, в свое время вышедших вполне легально, но впоследствии изъятых из обращения.

И. ЛАЛАЯНЦ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 103—104).

А. И. Ерамасов ^[45] рассказал мне при встрече в Москве, что, бывая у Ульяновых в Самаре, он однажды (в 1892 году) взял у Владимира Ильича сделанный последним перевод “Манифеста Коммунистической партии” и дал его для прочтения одному из своих знакомых в Сызрани. Этот знакомый был затем вызван по какому-то делу в полицию, и его мать, убоявшись наличия в своей квартире тетради с нелегальным “Манифестом”, сожгла ее в печке. Ерамасов очень жалел, что благодаря его неосторожности погиб прекрасный перевод впервые появившегося тогда в Самаре знаменитого творения Маркса— Энгельса. “Мне очень стыдно было сознаться в этом перед Лениным”, — говорил он. Лично я об этом переводе в Самаре слышал, но самого перевода не видел...

М.И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 55.

В начале мая (1892 года. — Сост.) все, кто имел возможность, перебрались за город на дачи, ибо начинавшаяся холера, в связи с обычной по улицам Самары пылью, отравляла существование. Водовозов и Красноперовы сняли две смежные дачи в районе так называемых дач Аннаева и там же, ближе к берегу, сняли дачку Кузнецов и я и “коммуна”: Локерман, Моршанская, Карпер, Макарова. Водовозов особенно спешил с выездом на дачу, главным образом, ради Николая Васильевича (брата В. В. Водовозова, больного туберкулезом. — Сост.), для которого было убийственно жить в городе, а свою поездку в Уфимские степи он отложил вследствие полученных известий, что в середине мая собирается приехать на 4—5 дней в Самару к Водовозову Н.К. Михайловский.

По тем временам это было событие огромной важности. Еще не развенчанный “властитель дум” русского общества, особенно молодежи, собирался собственной персоной пожаловать в самарские дебри...

На другой день после приезда, приблизительно в двадцатых числах мая, Н.К. Михайловского, остановившегося на даче у Водовозовых, В.В. Водовозов передал через меня, так как я ежедневно ходил в город на работу, приглашение Владимиру Ильичу, если он пожелает побеседовать о марксизме или о путях социализма в России. Одновременно Водовозов передал приглашение Скляренко, М. П. Ясневой, Савицкому, Долгову, а Кузнецов, я и “коммуна” получили приглашение непосредственно от самого Михайловского, так как в первый же день приезда с ним и его племянником Е.В. Мячковым мы познакомились во время катания на лодке и купанья. Н.К. Михайловский не возражал против самой обширной аудитории, но ограниченность дачного помещения и какие-то другие соображения помешали Водовозову расширить круг приглашенных.

Владимир Ильич охотно согласился на знакомство с Михайловским и обещал Водовозову, что он будет вполне приличным в выражениях, даже в случаях самого горячего спора, и в свою очередь форму собеседования предоставлял на усмотрение Михайловского. Сначала Вл[адимир] Ильич предполагал прочесть имевшийся у него в писанном виде реферат “Из истории русской земельной общины”, и В.В. Водовозов это очень одобрял, но затем Вл[адимир] Ил[ьич] решил, что этот реферат слишком сузит тему собеседования, и решил не стеснять себя в предстоящей беседе, казавшейся ему весьма интересной, узкими рамками писанного реферата, а поставить широкую тему: “Пути народников к социализму в России”. Одновременно Вл[адимир] Ильич отмечал, что лично для него было бы удобнее, если бы характеристику этих путей дал Михайловский и тем значительно облегчил бы и упростил собеседование, исключив, таким образом, все ошибки, извращения, недостатки, неизбежные при изложении взглядов народников их идейным противником марксистом.

Все шло как нельзя более удачно, и встреча должна была состояться на 4-й день приезда Н.К. Михайловского в Самару на даче у В.В. Водовозова в 4 часа дня...

По обычаям того времени и этот знаменательный, по крайней мере, для кружка Скляренко день звали все-таки только журфиксом с Н.К. Михайловским. На журфикс собрались: Н.К. Михайловский, В.В. и Ник. Водовозовы, В.П. Водовозова, Л.П. Шайдакова, Н.Д. Россов, племянник Михайловского Мячков, И.М. Красноперов, В.О. и В.В. Португаловы, Н.С. Долгов, В.В. Савицкий, П.П. Крылов, В.И. Ульянов, А.В. Скляренко, М.И. Лебедева, И. А. Кузнецов, С.П. Локерман, Е.М. Карпер, С.М. Моршанская, Макарова и А.А. Беляков.

Было очень тесно, стульев не хватило, и приходилось сидеть на перилах веранды, на ступеньках, так как собрание состоялось на веранде дачи. Нужно заметить, что все четыре дня до этого журфикса на дачу совершались непрерывные паломничества почитателей Михайловского, которые, по-моему, буквально отравляли его существование. Люди приходили исключительно и буквально только за тем, чтобы засвидетельствовать уважение и почтительно посмотреть Михайловскому в рот, в ожидании, что оттуда обязательно вылетит главная истина, все объясняющая и превращающая рядового глупца в незаурядного мудреца. Вообще говоря, Михайловский привык к выражению почтения от людей, с ним встречающихся, а пожалуй, и курение фимиама считал явлением вполне нормальным.

Само собой понятно, что после этого обычное простое человеческое приветствие без подчеркнутого благоволения казалось подчеркнутой наглостью, развязностью. Владимир Ильич пришел без опоздания, но все уже были в сборе, и когда В.В. Водовозов его представил, то он попросту поздоровался с Н.К. Михайловским, так же, как и со всеми присутствовавшими, не открывая рот от изумления и не захлебываясь от счастья, что видит философа-социолога, “нашего известного” Н.К. Михайловского. Может быть, я и ошибаюсь, но я отчетливо почувствовал, что это уже начало и основание для неприязни, а затем, несомненно, В.В. Водовозов не постеснялся навешать на Владимира Ильича всех имевшихся у него дохлых собак. На минуту водворилось молчание, а затем В.В. Водовозов обратился к Михайловскому: “Может быть, Николай Константинович, мы приступим к собеседованию и Вы, как обещали, сделаете сообщение “Пути народников к социализму”.

Блестящий оратор, видавший виды, Н.К. Михайловский с сознанием своего превосходства, своей непобедимости, к удивлению кружка Скляренко, начал с очень смешного и совершенно несостоятельного утверждения, что он, как и П.Л. Лавров, марксист и, значит, с присутствующими марксистами может быть спор только о понимании, о толковании Маркса — не больше. После этого вступления наш великий социолог в очень красиво построенной и еще красивее произнесенной речи дал полный арсенал народнических ходячих предрассудков, уже потерявших свою убедительность для всякого, кто вступил на путь изучения фактов и цифр... “В противовес гнилому Западу, земельная община при известных условиях может помочь русскому народу миновать стадию буржуазного развития”, — отчетливо вещал Михайловский. Дальше мы узнали, “что порядок дел, к которому столь трудным и столь долгим путем стремится теперь Запад, еще существует у нас в могущественном народном обычае нашего сельского быта”. Остается, следовательно, миновать средние ступени развития и сразу от общины перешагнуть к полному социализму, избегнув, таким образом, мучительное развитие пауперизма и пролетариата. При этом Н.К. Михайловский не забыл отвести соответствующее место “критически мыслящей личности” (хорош марксист!) и коротенько изложить свою теорию “героев и толпы”. Присутствующие узнали, что сущность исторического процесса заключается в переработке культуры “критически мыслящей личностью”. Эти личности, достигнув высоких познаний и опираясь на превосходство своего идеала и справедливость своих требований, распространяют свое учение. Таким образом, за успех социалистов ручалось отвлеченное превосходство их идеала и не менее отвлеченная справедливость их требований. Итак, община и артель—это чисто русские основы для построения социализма, которых нет в Западной Европе. Сам Маркс соглашался с Чернышевским, как это доподлинно известно Михайловскому, что при известных условиях община поможет русскому народу миновать стадию буржуазного развития, но он, конечно, не мог до конца продумать и обосновать это положение по незнакомству с особенностями нашей страны. Имея такую мощную силу, как община и артель, нам остается развить общину в сторону общинной обработки земли и общинного использования продуктов, а из мирского схода сделать основу социалистического строя. Наш путь к социализму прям, прост и близок, ибо основан на готовых уже качествах крестьянской массы. В то же время мы не отрицаем работу среди рабочих, но эта работа решающего значения иметь не может, так как рабочих нет в России пока и миллиона, а крестьянского населения свыше 70 миллионов.

Без террора, путем просвещения крестьянской массы, растущая сила “критически мыслящих личностей” приведет к социализму. Вот и весь путь народников к социализму.

Н.К. Михайловский кончил под гром аплодисментов, но для нас, ульяновцев, пути народников к социализму не стали яснее, чем они были до его реферата. Блестящий фейерверк фраз, ловких и тонких построений, но ни одного факта, ни одной цифры, никакой, даже поверхностной, характеристики современной экономической действительности, а мы уже к этому привыкли...

Михайловский и вся народническая часть собрания упорно и вопрошающе смотрела в сторону Владимира Ильича, как будто стараясь прочесть на лице его, смирил ли он свою гордыню и убедился ли в правильности народнических путей к социализму.

Владимир Ильич начал очень тонко, деликатно, но весьма ядовито. Он указал, что очень охотно верит, что Николай Константинович — марксист, но об этом вопросе говорить сегодня нет нужды. Об общине же мы очень давно и не мало знаем от Чернышевского из его “Критики философских предубеждений против общинного землевладения”. Не будем отрицать, что если есть община и артель, как основные элементы социализма, то, несомненно, можно очень легко и просто перейти к социалистическому строю.

Михайловский многозначительно переглянулся с Водовозовым, как бы говоря — я так и ждал, что ваш страшный “марксенок” сразу со мной согласится и будет посрамлен.

К сожалению, Чернышевский это говорил около 30 лет тому назад, а жизнь, как это известно и Николаю Константиновичу, не стоит на месте, а непрестанно движется: жизнь не философский процесс, стройный и логически построенный. Экономическая жизнь многолика, многогранна и бесконечно разнообразна, и самых красивых слов совершенно недостаточно, чтобы выяснить положение общины. Об артелях говорить не будем. Позвольте поставить только один вопрос: есть ли у нас та самая община в деревне, от которой сразу можно перешагнуть к социализму? К сожалению и моему и Вашему, приходится сказать, что на деле, в действительности в нашей деревне такой общины нет, что такая община существует только в очень пылком воображении народников. Это говорят цифры, это говорят факты, это же говорят уже опубликованные наблюдения таких крупных писателей-народников, как Г.И. Успенский. Здесь Владимир Ильич привел ряд цифр из работы Постникова, из земских сборников... Эти общеизвестные цифры говорили о росте безлошадных, безземельных, о расслоении, дифференциации деревни, о пестроте благосостояния, говорившей больше о движении в сторону от социализма, чем к социализму, цифры, говорившие как раз о развитии пауперизма и пролетариата, которых старались избежать народники благодаря общине. Цифры были убедительные и возражений не встретили. Дальше Вл[адимир] Ил[ьич] привел выдержку из “Власти земли” Г.И. Успенского — рассуждения хозяйственного мужичка Ивана Босых, который доказывал, что община с ее уравнительностью и переделами нарушает благополучие хозяйства, и мужики, не видя “никаких способов”, бегут из деревни, проклиная общину. Так рассуждают теперь уже миллионы, многие десятки миллионов крестьян. Нет общины, как нашего самобытного пути экономического развития, а это значит — нет пути к социализму у народников. В этом случае нет предмета спора, а есть предмет научных, строго обоснованных исследований. Мы ни к чему не придем в этом вопросе, если будем спорить, разговаривать без цифровых данных. Этот спор решают цифры. Вам дана вполне достаточная порция убедительнейших цифр. Общины нет, заканчивается процесс разложения этой общины, и я вместе с народниками могу об этом поскорбеть. Что же мы имеем вместо общины в деревне? Прежде всего, нарождающийся капитализм. Один из великих писателей от 50 до 89 года, М. Е. Щедрин, учуял нарождающийся капитализм, давно и отчетливо (то изобразил в виде Деруновых, Разуваевых, Колупаевых и проч. Он прямо говорил: “Чумазый” идет. Капитализм растет, идет, но народники его не хотят замечать. Не замечать фактов — очень плохо. Неотвратимый ход экономического развития создает и выдвигает новые формы борьбы, новые пути. И в этой неотвратимости развития ручательство за удачный исход революционной борьбы, ибо уже народился пролетариат, класс, которому под силу завоевать социализм. Бытие определяет сознание, а это Вы, Николай Константинович, как марксист, отлично знаете, и говорить марксисту о “критически мыслящей личности” можно только по недосмотру. Отныне ручательством за неизбежные движения к социализму будут служить интересы эксплуатируемого пролетариата, организованного для борьбы против угнетателей, а не отвлеченное превосходство идеалов и не отвлеченная справедливость требований “критически мыслящей личности”. Никаких абстракций, а конкретные требования живых людей, достигших классового самосознания.

Дружно и восторженно аплодировали присутствующие “марксята”, но и значительная часть народников, может быть, в силу требований хорошего тона, тоже хлопала. После Владимира Ильича выступил Николай Васильевич Водовозов, весьма удачно закреплявший позиции Владимира Ильича новыми цифрами и фактами. Затем единомышленник Михайловского В. О. Португалов согласился с Владимиром Ильичем в том отношении, что нет предмета философского, отвлеченного спора, а есть предмет научных, строго обоснованных исследований, и он полагает, что и Николай Константинович против этого возражать не будет. Было около 9 часов, когда приступили к чаепитию и разбились по группам. Михайловский, все-таки не унимаясь, затеял спор об истинном философском понимании Маркса, главным образом, с Владимиром Ильичей, но и Николай Вас. Водовозов принимал в этом споре участие. К большой моей обиде, я не схватил сущность этого спора и не могу его передать. Спор, однако, был очень горячий и довольно затяжный. Только около часа ночи закончилось это обследование. Иван Маркович Краснопёров предложил Владимиру Ильичу ночевать у него. Мы не только не возражали, а были рады ^[46]. К нам пошли ночевать на полу балкона Савицкий, Скляренко, Лебедева и еще кто-то из присутствующих, ясно не помню, кажется, Долгов. Утром был с Вл[адимиром] Ил[ьичем] весьма интересный разговор — характеристика Н.К. Михайловского...

В.В. Водовозов был на верху блаженства по поводу того, что Владимир Ильич столь корректно вел собеседование и ни разу ни единым словом не обидел Н.К. Михайловского, но и он признавал, что критика Вл[адимира] Ильича была очень увесиста и своеобразна. Это выступление не оставило такого большого следа, как диспут с Россиневичем, но укрепило за Владимиром Ильичей репутацию восходящего светила марксизма. Даже Н. К. Михайловский на другой день говорил Николаю Вас. Водовозову: “Ульянов, бесспорно, очень способный человек, сильный оппонент... Ясность мысли, сила логики и вооруженность цифрами выдвигает его, как очень опасного для народничества марксиста. А эта простота изложения, чеканная отчетливость всякой мысли в будущем может выработать из него очень крупного пропагандиста и писателя. В обoем, личность незаурядная, и народничеству с ним не раз придется встретиться”...

Дня через два Михайловский уехал...

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 126—135 (публикуется впервые).

Читая и изучая, он (Владимир Ильич. — Сост.) писал и рефераты по прочитанному. Одним из таких рефератов, разросшихся в объемистую тетрадь, является его работа о книге Постникова “Южно-русское крестьянское хозяйство” под заглавием: “Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни” ^[47].

Как известно, на юге России крупное капиталистическое хозяйство в земледелии стало развиваться раньше, чем в центре и на севере, — там возникли крупные сельскохозяйственные экономии с большим количеством безземельных рабочих-батраков. Поэтому положение земледелия на юге России было особенно интересно с точки зрения того, в какую сторону развивается наше хозяйство. Постников стоял, конечно, далеко не на революционной точке зрения, и Владимир Ильич оставил без рассмотрения его указания на разыне реформы: он взял у него фактический материал и сделал из него свои выводы.

Этот реферат, как и другие ранее написанные рефераты по изучению марксизма (например, краткое изложение “Нищеты философии” и против народников - В.В. (Воронцова), Южакова), читался Владимиром Ильичем в кружках местной молодежи.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 22—23).

Владимир Ильич за последние годы своей жизни Самаре написал несколько значительных работ и некоторые из них читал в нашем кружке. Одна из этих статей являлась подстрочным комментарием к книге В.В. (В.П. Воронцова) “Судьбы капитализма в России”. Другая была посвящена одной из работ С.Н. Кривенко (известного в то время народника, сподвижника В.В.). В третьей статье он изложил содержание книги В.Е. Постникова “Южно-русское крестьянское хозяйство”.

Произведя “систематизацию материалов Постникова”, как выражается В. И. Ленин, и дополнив их своими выкладками, он сделал “обзор политико-экономических различий” отдельных групп крестьянского хозяйства юга России и сформулировал ряд весьма ценных и новых для того времени выводов относительно классового строения деревни, которые были совершенно чужды автору книги, Постникову...

Свой доклад о книге Постникова Владимир Ильич делал на кружке осенью 1892 года. В этом докладе он, сколько я помню, подчеркивал следующие мысли: народники не стоят на классовой точке зрения и не понимают роли и значения классовой борьбы, развертывающейся в деревне. Они не умеют поэтому пользоваться надлежащим образом статистическими материалами. Смазывая классовые различия между группами крестьянских хозяйств (богатых, средних и бедноты),.народники получают ничего не говорящие средние цифры и на них основывают свои выводы, относящиеся вследствие этого к какому-то среднему, не существующему в природе крестьянскому хозяйству.

Признавая достоинством работы Постникова замену им обычных для земской статистики средних групповыми показателями, Владимир Ильич указывал, что и сам Постников не провел систематического разделения крестьянских хозяйств на “ясные” группы и потому он едва ли вправе делать подобные упреки земской статистике. Постников не стоял на четких позициях классового анализа дифференциации крестьянского хозяйства и вследствие этого либо обходил молчанием важнейшие вопросы экономики выведенных им групп хозяйств, либо давал им неправильное истолкование.

Приводя рассуждения Постникова о культурном значении для страны торговой площади ее земельных угодий, Владимир Ильич заметил, что здесь автор забывает существование в деревне натурального хозяйства, не производит учета денежной части дохода от сельского хозяйства в различных группах и впадает таким образом в обычную ошибку вульгарной политической экономии.

Пытаясь найти причины расслоения крестьянства, Постников совершенно сбивается с пути и начинает искать эти причины в пьянстве, конокрадстве и т. п. пороках крестьян, обычно выдвигаемых буржуазными экономистами. Вместе с этими “причинами” он формулирует свой “закон перенаселенности земледелия в России, перенасыщенности земледелия трудом” и видит в нем причину разложения крестьянства, что, разумеется, Владимир Ильич полностью отвергал. Постников обходил молчанием вопрос о продаже рабочей силы беднейшими группами крестьянских хозяйств, об эксплуатации их зажиточной верхушкой и т. д.

Отмечая большое число таких недостатков в работе Постникова, Владимир Ильич дал в своем докладе ряд выкладок и таблиц, построенных на основании первоисточников — земских статистических сборников по Таврической губернии,— и делал из них соответствующие выводы. Практические мероприятия, предлагаемые Постниковым для “разрешения аграрного вопроса”, сводятся к мелкобуржуазному реформаторству, и Владимир Ильич называет эту часть его работы “наиболее слабой”, отказываясь даже излагать рассуждения автора на эту тему.

Помню также полемическую статью о роли русской интеллигенции в революционном движении. Эта работа и упомянутая выше статья против В.В. были, несомненно, первыми фрагментами произведения “Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?” или, во всяком случае, были широко использованы Лениным в этом произведении. О правильности моего утверждения говорят следующие соображения и факты.

Из работ либеральных народников, направленных против марксистов, В. И. Ленин упоминает в “Друзьях народа” ряд статей и книг, вышедших в свет не позднее 1893 года, т. е. до его отъезда в Петербург. Из этих работ можно отметить следующие: статьи Николая — она (Н. Ф. Даниельсона), печатавшиеся в журнале “Слово”, собранные и изданные автором в 1893 году отдельной книгой — “Очерки нашего пореформенного общественного хозяйства”; книгу В.В. “Судьбы капитализма в России”, его же статьи в журналах “Русское богатство” и “Северный вестник”, изданные затем в виде отдельных книг: “Наши направления”, “Прогрессивные течения в крестьянском хозяйстве”; статья Н.И. Кареева “Источники исторических перемен”, напечатанная в “Русском богатстве” за 1892 год (№ 1). Наконец, Н.К. Михайловский выступил в июньской книжке “Русской мысли” за 1892 год с обвинением марксистов в стремлении “отделить производителя от средств производства” (обезземеление крестьян). В майской книжке “Русского богатства” за 1893 год была напечатана анонимная хвалебная рецензия на книгу Николая — она, принадлежавшая также перу Михайловского.

На многие из этих и подобных им политических выступлений против марксизма Владимир Ильич реагировал статьями или докладами на кружке еще в Самаре. Это мне очень хорошо помнится.

В “Друзьях народа” мы находим целый арсенал ленинских возражений не только против чисто теоретических построений либерального народничества, но и против их ошибочной трактовки ряда важнейших вопросов эволюции крестьянского и общественного хозяйства в России. Подавляющее большинство этих возражений фактического порядка опирается на старые статистические и иные материалы 70—80-х годов, которые использовались В. И. Лениным еще в его выступлениях на самарском кружке... Наличие большого ранее подготовленного вспомогательного материала значительно облегчило работу В. И. Ленина над “Друзьями народа”...

Осенью 1894 года Владимир Ильич уже читал в марксистском кружке в Петербурге свой доклад по поводу книги П. Б. Струве ^[48] “Отражение марксизма в буржуазной литературе”. На основе этого доклада была затем составлена известная статья против Струве, размером около 9 печатных листов. Едва могут быть сомнения в том, что эти две крупные литературные работы, написанные В. И. Лениным в каких-либо 8—9 месяцев, в значительной мере основаны на фактическом материале, подготовленном автором еще в Самаре.

Споров по поводу доклада о книге В. Постникова в кружке не было. Были только вопросы. Мы уже настолько освоились с основными положениями марксистской теории, что классовые группировки крестьянских хозяйств в исследованиях, подобных работе Владимира Ильича, считали единственно возможными и правильными. Однако для того, чтобы разобраться в цифрах, приведенных в статье Владимира Ильича, мы читали ее более внимательно дома, каждый в отдельности.

Я долго хранил некоторые статьи Владимира Ильича, пока их не отобрали жандармы у меня или у моего брата Т.И. ^[49], которому я передал одну из этих статей. Это были тетради в четвертую долю писчего листа, исписанные мелким, четким почерком с многочисленными табличками, которыми всегда Владимир Ильич любил иллюстрировать и подтверждать изложение.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 65—69.

В 1892 году ко мне в деревню на Урале, куда я был выслан, приехало несколько друзей из Самары. Их я познакомил с написанной мною первой теоретической работой по экономике, но вместо отзыва о прочитанном мои друзья лишь сообщили, что в Самаре живет поднадзорный казанский студент Владимир Ильич Ульянов, который также интересуется этими вопросами и вообще является выдающимся человеком по своему уму и образованию.

Через месяц после отъезда друзей я получил из Самары от Владимира Ильича Ульянова рукопись его статьи с предложением дать о ней отзыв и прислать взамен свою работу.

В своей статье, которую в печати я не встречал потом, В.И. критиковал работы В.В. (Воронцова) об экономическом развитии России и о судьбах в ней капитализма.

Основные идеи, которые проводились в статье, были те же, что и в позднейших работах В.И., посвященных критике народничества. Основная черта автора, которая тогда мне резко бросилась в глаза,— это резкость и определенность формулировки основных его идей, показывавшая человека с вполне сложившимися взглядами и, казалось, с опытным и острым пером, которым автор владел в совершенстве. Таким образом, та сторона мировоззрения Владимира Ильича, которая относится к взглядам на экономическое развитие России, сложилась уже до 1892 года.

В ответ на посланное мною письмо с моей рукописью я получил от него большое письмо-статью^[50] уже по вопросу, который я разбирал в своей работе. Темой моей статьи был вопрос о распределении прибыли в капиталистическом обществе, вопрос, решенный в вышедшем впоследствии III томе “Капитала” Маркса.

В противоположность моему решению вопроса, Владимир Ильич полагал, что товары всегда продаются по их трудовой ценности и большую сумму прибыли владельцы предприятий с большим основным капиталом получают благодаря большей эксплоатации наемного труда, благодаря большей его интенсивности в этих предприятиях.

Из сопоставления этого теоретического письма и статьи о В.В. было ясно видно, что Владимира Ильича тогда гораздо больше интересовали жизненные вопросы о судьбах России, чем чисто теоретические проблемы, хотя и последние не упускались им из кругозора.

П. МАСЛОВ. Владимир Ильич Ленин (Отрывки из воспоминаний). Экономический бюллетень конъюнктурного института, 1924, № 2, стр. 1—2.

Осенью 1892 года я уезжала из Самары в Сибирь. Владимир Ильич ехал тогда со мной на пароходе до Казани. Какова была цель его поездки, я не припомню... Помню только, что, сидя со мной на палубе парохода, он вытаскивал из кармана какие-то тетрадки и вычитывал оттуда различные выдержки. Была ли в этих тетрадках в черновом виде его... книжка “Что такое “друзья народа”, или какая-нибудь другая написанная им вещь, но, во всяком случае, прочитанные им выдержки вырисовывали его, как вполне сложившегося марксиста-революционера, а ему был лишь 23-й год.

М. ГОЛУБЕВА. Последний караул. “Молодая гвардия”, 1924, № 2—3, стр. 30.

Рефераты Владимира Ильича о сочинениях В.В., Южакова, Михайловского, читанные в самарских кружках, позднее подвергшись некоторой обработке, составили три тетради под общим заглавием: “Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?” Одна из таких тетрадей до сих пор не найдена, а две другие вошли в полное собрание его сочинений и, как справедливо указывалось, заключают уже в себе все главные основы развитых им позднее взглядов, основы ленинизма.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 23).

 

Литературные работы Владимира Ильича были, с одной стороны, экономического характера, как-то: подробный критический разбор книги некоего Постникова “Южно-русское крестьянское хозяйство”; разбор статей В.В. под заглавием “Судьбы капитализма в России”, разбор рукописной статьи Н.Е. Федосеева об экономических причинах отмены крепостного права в России и др.; с другой — политические, как, например, первоначальные наброски его последующей работы “Что такое “друзья народа” и как они воюют против социал-демократов?” и некоторых других, названия которых я в настоящее время ^[51] не помню.

И. ЛАЛАЯНЦ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 105).

Но в самарский период Владимир Ильич прошел не только теоретическую школу. Жизнь его в этой, такой типичной для русского крестьянства губернии дала ему много того знания и понимания этого общественного слоя, которое так удивляло всех нас позднее. Как в формулировке аграрной части пашей программы и во всей дореволюционной борьбе, так и в строительстве нашей партии после победы это знание сыграло огромную роль. А черпать его Владимир Ильич умел отовсюду.

Скляренко служил секретарем у мирового судьи Самойлова, человека идейного и передового. Вместе со своим патроном ему приходилось выезжать на разбор дел по деревням, принимать приезжавших в город с жалобами крестьян и получать, таким образом, ценные данные о положении крестьянства в уезде. Он делился этими наблюдениями с Владимиром Ильичей. Беседовал по этому вопросу Владимир Ильич и с самим Самойловым и с остальными знакомыми, у которых было много связей в крестьянстве. Но больше всего материала почерпал он из рассказов Марка Тимофеевича Елизарова, происходившего из крестьян Самарской губернии и сохранившего тесную связь со своими односельчанами. Беседовал он и со старшим братом Марка Тимофеевича, Павлом Тимофеевичем. Это был так называемый “крепкий” крестьянин, разбогатевший арендой близлежащих удельных (т. е. принадлежащих царскому дому) земель и пересдачей их крестьянам. Самое популярное лицо в деревне, он бессменно выбирался в земские гласные. Как все люди его типа, он стремился к округлению капиталов, лез в купцы, чего позднее и добился. Помню, что меня удивляло, как подолгу, с каким интересом мог говорить Володя с этим полуграмотным, чуждым каких бы то ни было идеалов кулаком, и лишь позднее поняла я, что он почерпал у него данные о положении крестьян, о расслоении, идущем среди них, о взглядах и стремлениях этой экономической верхушки деревни. Заразительно, как всегда, хохотал он над некоторыми рассказами купца, и тот был чрезвычайно доволен оказываемым ему вниманием и проникнут большим уважением к уму Владимира Ильича. Но он не мог понять, что хохочет Володя часто не над тем, как ловко устраивают свои делишки деревенские купчины, а над народниками, над их наивной верой в крепость крестьянского уклада, в крепость общины.

В этих разговорах проявлялось характерное для Ильича уменье разговаривать со всякой публикой, вытягивать из каждого нужное ему; уменье не отрываться от почвы, не быть задавленным теорией, а трезво вглядываться в окружающую его жизнь и чутко прислушиваться к ее звукам. В этом уменье стать стойким последователем известной теории и в то же время трезво учитывать все особенности и все изменения неустанно бьющей вокруг него жизненной волны, ни на минуту не терять из виду общей принципиальной линии, а также ни на момент не отрываться от родной российской почвы, на которой он стоял, — в этом сочетании, как уже не раз указывалось, заключался главный источник силы и значения Ильича. Но в его юные годы, за оживленной болтовней и шутками, за беззаботно звучащим смехом вряд ли кто заметил бы этот источник. Он никогда не говорил книжно, никому не навязывал своей теории, он умел быть веселым, бесхитростным товарищем в часы досуга, но и досуг этот он умел использовать для чуткого прислушивания к окружающей жизни и выбора из нее всего ценного и нужного для своего пути, для задачи своей жизни.

Много заимствовал Владимир Ильич и из непосредственного общения с крестьянами в Алакаевке, где он провел пять летних сезонов подряд, по 3—4 месяца в год, а также и в деревне Бестужевке, куда ездил с Марком Тимофеевичем к родным последнего. Но, знакомясь в разговорах с общим положением крестьян, Ильич старался больше узнать от них, чем говорил сам — во всяком случае убеждений своих не высказывал. И не только потому, что ему приходилось считаться с поднадзорным положением. Нет, он знал, что крестьян непосредственно революцией и социализмом не проймешь, что с этим надо идти к другому слою, к слою промышленных рабочих; он берег себя для них. Ему была чужда всякая фраза, а дела, он знал, из разговора с крестьянами в то время не вышло бы.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 23—25).

Летом 1892 года Владимир Ильич вместе с Елизаровым был в Сызрани. Оттуда они собрались проехать на несколько дней в деревню Бестужевку, где брат Марка Елизарова крестьянствовал. Для этого надо было проехать на левый берег Волги.

В то время в Сызрани переправу через Волгу монопольно арендовал богатый купец Арефьев. У него был небольшой пароходик с баржей, на которых перевозились и люди, и лошади, и повозки. Купец запрещал лодочникам заниматься переправой, ревниво оберегая свои монопольные права. Поэтому каждый раз, когда лодочник набирал пассажиров, его лодку, по распоряжению Арефьева, нагонял пароходик и отвозил всех обратно.

Владимиру Ильичу не хотелось ждать перевоза, и он уговорил Марка Елизарова ехать на лодке. Лодочники не соглашались везти, боясь купца и заявляя, что все равно он воротит их обратно. Однако Владимиру Ильичу удалось-таки уговорить одного из них поехать, причем он энергично доказывал, что если Арефьев вернет лодку, то будет предан суду за самоуправство.

Сели в лодку и двинулись на перевал. Арефьев, увидев с пристани, где он сидел за самоваром на балконе, крикнул Марку, с которым был знаком как земляк:

— Бросьте, Марк Тимофеевич, эту затею. Ведь вы знаете, что я за переправу аренду плачу и не позволяю лодочникам перевозить на ту сторону. Идите лучше со мной чай пить и знакомого вашего ведите. Все равно, поедете на пароходе, велю вас воротить.

Владимир Ильич стал настаивать, теперь еще более решительно, продолжать путь и не слушать самодура. Лодочник уныло говорил:

— Все равно воротит, зря едем, сейчас пароход нагонит, баграми нас к борту, и вас осадят на пароход.

— Да поймите вы, — сказал Владимир Ильич, — что он не имеет права этого делать. Если он лодку задержит и силой заставит пас вернуться, будет сидеть в тюрьме за самоуправство.

— Сколько раз он так проделывал, и никогда суда не бывало. Да и кто станет с ним судиться: очень большую силу забрал в Сызрани, и судьи-то у него, должно быть, все свои. Он, слышь, откупил Волгу у города, аренду платит, а нам вот что хочешь, то и делай.

Лодка, по настоянию Владимира Ильича, продолжала свой путь на левый берег, хотя было совершенно ясно, что Арефьев приведет свою угрозу в исполнение. Едва лодка достигла середины реки, послышался свисток пароходика, который, отцепив баржу, быстро погнался за лодкой.

— Ну, вот вам и переехали, — произнес лодочник. — Сейчас обратно поедете. И никакой суд ничего сделать не может, он всегда правый будет.

Пароход, догнав лодку, остановил машину. Два-три матроса, привычно работая баграми, подтянули лодку к борту и предложили пассажирам перебираться на пароход.

Владимир Ильич стал разъяснять служащим, что они не имеют права задерживать их и будут преданы суду за самоуправство, за что грозит тюрьма.

— Никакого значения, — доказывал он, — не имеет то обстоятельство, что Арефьев арендовал переправу через реку, это его дело, а не наше, и это ни в коем случае не дает права ни ему, ни вам бесчинствовать на Волге и силой задерживать людей.

На это капитан возразил:

— Ничего мы не знаем: нам приказал хозяин парохода, и мы обязаны слушаться и исполнять его распоряжения. Пожалуйста, пересаживайтесь, мы не дадим вам ехать дальше.

Пришлось подчиниться. Но Владимир Ильич сейчас же записал имена и фамилии всех служащих, принимавших участие в задержке лодки, а также лодочника и других свидетелей.

На сызранском берегу пришлось ждать некоторое время перевоза, и опять слышно было, как Арефьев в победном тоне продолжал свои рассуждения о том, что он платит аренду, что лодочники не имеют права перевозить на тот берег, а потому он задерживает лодки и возвращает людей обратно.

Несомненно, были люди, которые не могли не видеть, что купец действует беззаконно, но не решались или не хотели тягаться с ним по судам. Одним это было невыгодно с материальной стороны, другие же, предвидя кучу хлопот, судебную волокиту и т. д., по инертности и “русской” лени отказывались от борьбы.

Нужно было Владимиру Ильичу столкнуться всего на несколько часов с этим стоячим обывательским болотом, чтобы основательно встряхнуть его, наказать главного виновника и научить лодочников, как надо бороться за свои права.

По возвращении через несколько дней в Самару Владимир Ильич подал жалобу на Арефьева, обвиняя его в самоуправстве. Суть дела была ясна до очевидности, ни один юрист не мог рассматривать его действия иначе, как самоуправство, а за самоуправство по тогдашним законам полагалась тюрьма без замены штрафом.

Однако добиться этого Владимиру Ильичу стоило еще немало хлопот. Дело разбиралось у земского начальника где-то под Сызранью, верст за сто от Самары, куда должен был поехать Владимир Ильич в качестве обвинителя. Несмотря на совершенную ясность дела, земский начальник под каким-то предлогом отложил разбор дела. Второй раз, уже холодной осенью, дело было вновь назначено к слушапью. Владимир Ильич опять поехал туда, но и на этот раз при помощи разных формальных крючкотворств земский отложил дело.

Очевидно, Арефьев, зная о безнадежности своего положения и грозившей ему каре, пустил в ход все свои связи, чтобы оттянуть по возможности дело. Ему и его защитникам казалось, что бросит же, наконец, этот беспокойный человек ездить за сотню верст без всякой для себя выгоды, без всякой пользы с их точки зрения. Не знали они, что этот человек не меряется обычной меркой, доступной их пониманию, что чем больше препятствий встречает он на своем пути, тем тверже и непреклонней становится его решение.

На третий разбор дела Владимир Ильич получил повестку уже зимой, в конце 1892 года. Он стал собираться в путь. Поезд отходил что-то очень рано утром или даже ночью; предстояла бессонная ночь, скучнейшие ожидания в камере земского начальника, на вокзалах и т. д. Хорошо помню, как мать всячески уговаривала брата не ехать.

— Брось ты этого купца, они опять отложат дело, и ты напрасно проездишь, только мучить себя будешь. Кроме того, имей в виду, они там злы на тебя.

— Нет, раз я уж начал дело, должен довести его до конца. На этот раз им не удастся еще оттягивать.

И он стал успокаивать мать.

Действительно, в третий раз земскому начальнику не удалось отложить решение дела: он и защитник Арефьева встретили во Владимире Ильиче серьезного противника, хорошо подготовившегося к предстоявшему бою, и земский начальник волей-неволей вынужден был, согласно закону, вынести приговор: месяц тюрьмы.

Года два спустя после описанной истории я, проезжая в поезде близко от Сызрани, случайно встретил в вагоне одного из сызранских знакомых Марка Елизарова. В разговоре он расспрашивал про него и его семью и чрезвычайно интересовался Владимиром Ильичей.

— А ведь Арефьев-то просидел тогда месяц в арестном доме. Как ни крутился, а не ушел. Позор для него, весь город знал, а на пристани-то сколько разговора было. До сих пор не может забыть.

Д. УЛЬЯНОВ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 66—68).

...Я отправился к Долгову. Старик-добряк, много перевидавший на своем веку, жил одиноко и принял меня очень ласково и радушно. Сообщив необходимые в таких случаях сведения о себе и последние новости из Казани, я стал слушать его рассказы о прошлых временах и о жизни в Самаре. Во время разговора незаметно появился традиционный чай (прислуживала какая-то женщина).

Тут кто-то постучался — вошел молодой человек лет 22—23, невысокого роста, но очень крепко и основательно сложенный, с русыми, заметно рыжеватыми, особенно на усах и бороде, волосами. Передо мною стоял человек с необыкновенно умной и глубоко симпатичной физиономией, как-то сразу располагающей к себе. Это был Ульянов Владимир Ильич.

Хозяин не назвал нас друг другу, предложив лишь познакомиться. Мы подали руки и, как часто это бывает при знакомстве, буркнули неразборчиво свои фамилии. Разговор возобновился, в нем принял участие и вновь пришедший. Говорил больше хозяин, мы подавали реплики и частенько поглядывали друг на друга. Разговор касался малоинтересных, общеизвестных вещей. Но вот Долгов с серьезным видом заговорил, между прочим, о том, что в последней книжке, кажется, “Вестника Европы” напечатана очень дельная статья о необходимости отмены телесного наказания (порки) вообще и в частности в отношении к крестьянству. Мы невольно улыбнулись. Хозяин, заметив это, поспешил добродушно пожурить нас. “Да, да, конечно, для вас, марксистов, это уже не интересно, да еще насчет мужика, — вам все подавай рабочих”. Мы окончательно рассмеялись. Поговорив еще немного, мы простились с Долговым и вышли вместе.

По дороге у нас постепенно завязался интересный разговор, что дало нам возможность ближе познакомиться друг с другом; я рассказывал все, что мог, о казанской жизни и в свою очередь с большим интересом выслушал все, что Владимир Ильич успел передать мне о Самаре в этот первый вечер нашего знакомства. Наша беседа, естественно, перешла на тему о народниках и марксистах, и мы оба настолько увлеклись, что не заметили, как дошли до дверей его квартиры, и так как это было на самом интересном месте беседы, то Владимир Ильич заявил, что проводит меня “немножко” обратно. Дойдя незаметно до моей квартиры, я в свою очередь предложил ому то же самое... И вот таким-то образом, провожая друг друга каждый раз “еще немножко”, мы проделали еще четыре конца! Наконец, решили, что все равно всего нам не переговорить, и где-то на полдороге, крепко пожав друг другу руки, разошлись по домам, условившись, что на завтра вечером он поведет меня знакомить с кой-какой публикой и прежде всего со своим близким другом А. В. Поповым (А. П. Скляренко).

Так-то произошло впервые мое знакомство с Владимиром Ильичей. Вернувшись домой, я долго не хотел ложиться спать, ходил из угла в угол по комнате, чувствовал какой-то радостный подъем в душе, перебирал в голове до мелочей все наши разговоры с ним. Он действительно произвел на меня тогда замечательное впечатление. В этом 23-летнем человеке удивительнейшим образом сочетались простота, чуткость, жизнерадостность и задорность, с одной стороны, и солидность, глубина знаний, беспощадная логическая последовательность, ясность и четкость суждения и определений — с другой. Самара сразу же перестала мне казаться такой глушью, и я уже после этой первой встречи был рад, что выбрал себе именно ее ^[52].

На другой день вечером, как мы уже условились, я зашел к Владимиру Ильичу. Все семейство Ульяновых в то время жило в Самаре в одной квартире в доме торговца Рытикова, на углу Почтовой и Сокольничьей улиц, и состояло кроме Владимира Ильича из его матери — Марии Александровны, сестер — Анны Ильиничны с ее мужем М. Т. Елизаровым и Марии Ильиничны—и брата Дмитрия Ильича, в то время учившихся еще в гимназии. Меня тут же Владимир Ильич познакомил со всей семьей, после чего, немного посидев, мы с ним отправились к Скляренко...

Встретились мы со Скляренко очень радостно и, дружески крепко пожав друг другу руку, сразу как-то почувствовали себя как бы старыми знакомыми. Владимир Ильич, посидев с нами некоторое время и поговорив о последних журнальных статьях народнического направления, оставил нас одних. Алексей Павлович очень интересно и подробно стал рассказывать мне о самарской публике, об организованных им кружках, о борьбе своей совместно с Владимиром Ильичей с местными народниками и о тех диких и смехотворных мнениях о марксистах вообще, в особенности же о русских марксистах, которые нередко приходилось слышать им из уст с виду даже весьма почтенных, побывавших в разных переделках народников...

На первых же порах, бывая часто как у Владимира Ильича, так и Алексея Васильевича Попова (я позволю себе в дальнейшем именовать А. П. Скляренко именно так, ибо мы все его тогда так звали) — в особенности у Попова, — я тесно сблизился с ними обоими. Вскоре в городе публика нас иначе и не называла, как тройкой, прибавляя к этому слову тот или иной эпитет в зависимости от “идеологического” отношения к нам говорившего. Наша тройка — или как иные называли “кружок” — была действительно тесно спаяна, и мы всегда появлялись и “выступали” вместе. Говорю “выступали” в том смысле, что если куда-нибудь приходил один или двое из нас, то вскоре появлялся и другой или третий. Впрочем, с начала лета это мы с Поповым изображали нашу тройку, ибо семья Ульяновых, а с ней вместе и Владимир Ильич, перебралась на лето в свою заимку Алакаевку, где он с неменьшей усидчивостью продолжал свои занятия и где мы не раз с Поповым навещали его и всю его семью...

Нашу тройку некоторые тогда еще называли “кружком”, а теперь, в особенности после смерти Владимира Ильича, нередко говорят о “самарском кружке”, имея в виду именно эту нашу тройку; на самом деле, по крайней мере в обычном, организационном смысле, мы собою никакого кружка не представляли; определенных регулярных собраний этот “кружок” не устраивал и никаких систематических занятий в нем ни Владимиром Ильичом, ни кем-либо другим из нас не велось. Это просто была маленькая группа очень близко сошедшихся между собой товарищей-единомышленников, тесно сплотившихся друг с другом среди моря окружающей разномыслящей интеллигенции...

Я уже говорил выше, что каких-либо систематических занятий в нашем “кружке” мы не вели, но в то же время нам очень часто удавалось собраться втроем или у Владимира Ильича, или — что бывало чаще всего — у Попова, а то и просто отправиться куда-нибудь за город, например в Аннаевское кумысолечебное заведение, или прямо на берег Волги, к пароходным пристаням, где можно было в достаточно чистой и уютной комнатке какой-нибудь скромной пристанской пивной вести беседы на интересующие нас темы за кружкой жигулевского пива, чем мы отвлекали от себя внимание посторонних.

И. ЛАЛАЯНЦ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 101—102, 103, 104, 105, 106

...К вечерку, часов около 5—6 вечера, Скляренко зашел за мной, а затем мы вместе зашли к Владимиру Ильичу и утянули его на берег Волги, к пароходным пристаням, затем, это как-то само собой вышло, мы зашли в павильон Жигулевского пивоваренного завода, живописно расположенный на высоком берегу Волги, чтобы оттуда полюбоваться на закат солнца. Бесконечный простор широкого, как море, весеннего разлива Волги, освещенный солнцем, веселый рабочий гул, несущийся от пароходных пристаней, жизнерадостная толпа разнообразных людей, сидящая за столиками с пивом, — все. это производило весьма своеобразное подбадривающее впечатление и в общем располагало к потягиванию пива, даже если не было к этому большой охоты.

“А сейчас здесь великолепно. Живо, весело, особенно эта картина разлива, куда лучше, чем в прошлом году”, — сказал Владимир Ильич, быстро скользя глазами по окружающим соседям и внимательно прислушиваясь и к общему шуму и к разговорам...

Владимиру Ильичу, по моим наблюдениям, нравилось в павильоне не пиво, а проявление живой жизни, возможность наблюдать эту жизнь нараспашку. Способность Вл[адимира] Ил[ьича] из отдельных, на первый взгляд, мелких, ничтожных фактов делать верные выводы и тогда уже вырисовывалась.

Острая наблюдательность, уменье иногда с одного взгляда проникать в самую суть явления, постигать всю глубину этой сути было, на мой взгляд, отличительной чертой Вл[адимира] Ил[ьича] уже и в молодости. Скляренко на это часто обращал мое внимание, а мне... казалось, что Вл[адимир] Ил[ьич] обладал исключительным даром проникновения в недосягаемые глубины человеческой души и таким даром провидения, удивительной способностью улавливать то или иное изменение в общественных явлениях в самом процессе зарождения, прежде, чем эти общественные явления приняли определенные формы, какого я не встречал на своем долгом веку ни у одного человека.

Владимир Ильич очень любил посещать этот “павильон”, но не ради пива, а несомненно ради того многообразного проявления жизни торгово-промышленного города, которое удавалось там наблюдать... А посетители там были необычайно разнообразны и было что посмотреть: и купец, и хлебный маклер, и крючник, и масленщик, и матрос с парохода, и мелкий торговец, и какой-нибудь служащий земской управы, и ломовой извозчик, и компания чиновников, и разночинец-интеллигент, и самарский хулиган — “горчишник”.

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 113—116 (публикуется впервые).

...Собирались мы разно, где придется. Впрочем, если предстоял реферат или разбор какого-либо литературного произведения или заметок, то обычно дело происходило на квартире у Попова; а то бывало и так, что предварительно каждый брал себе на дом ту или иную работу, а затем уже сходились для обсуждения. Вопросы, нас интересовавшие, и темы наших бесед были самые разнообразные: развитие нашего хозяйства вообще, положение нашей крупной промышленности и сельского хозяйства, рабочий класс у нас и в странах Западной Европы, теория классовой борьбы, философия истории Маркса—Энгельса, история революционного движения у нас и на Западе и т. п. При этом, будучи во всех этих вопросах в основном вполне согласны между собою, в понимании тех или иных частностей мы иногда расходились, что порождало порою между нами жесточайшие споры, пока путем детального разбора темы не удавалось достигнуть полного единомыслия. Почти всегда в таких случаях бывал прав, конечно, Владимир Ильич. Я теперь совершенно не помню, по каким именно вопросам у нас возникали споры между собою и кто какую позицию защищал; помню только, что то были вопросы, касавшиеся крестьянства до падения крепостного права и после его отмены, характера и оценки крестьянских движений и т. п.

И. ЛАЛАЯНЦ (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 106).

...В Самару приехала Мария Германовна Гопфенгауз и до приискания квартиры остановилась у А. А. Кацнельсон, где Скляренко и я с ней познакомились. М.Г. Гопфенгауз приехала в Самару для установления с Вл[адимиром] И[льичем] постоянной связи Н.Е. Федосеева, уже назначенного по выходе из Крестов под гласный надзор полиции в г. Владимир, и привезла с собой от Федосеева Вл[адимиру] Ил[ьи]чу две рукописи и письмо. Дня через четыре удалось найти на Воскресенской улице, около базара, подходящую комнату с отдельным ходом с улицы, где М.Г. Гопфенгауз поселилась и куда заходили Владимир Ильич, Скляренко и я. Вся переписка Вл[адимира] И[льича] с Н. Е. Федосеевым велась исключительно через Гопфенгауз, которая переписывала своей рукой все письма и отметки на рукописях, сделанные Вл[адимиром] И[льичем], а также переписывала рукописи Н.Е. Федосеева. На такой конспирации настаивал Н.Е. Федосеев, и В[ладимир] И[льич] признавал эти меры предосторожности целесообразными. Одна из привезенных рукописей Н. Е. Федосеева была “Из истории русского крепостного хозяйства”, и В[ладимир] И[льич], ознакомившись с ней, нашел ее очень ценной, значительной работой, однако требующей доработки... Установившаяся оживленная переписка Вл[адимира] И[льича] с Н. Е. Федосеевым имела огромный интерес и практическое значение для кружка Скляренко, ибо постоянно ставила перед кружком все новые и новые вопросы, а главное, выдвигала вопрос о необходимости оформить, расширять и укреплять организацию в целях немедленной пропаганды идей социализма в рабочих массах, в целях собирания, подбирания в организацию наиболее выдающихся и сознательных рабочих.

Во Владимире Н. Е. Федосееву сразу удалось через бывшего сабунаевца Кривошея крепко связаться с группой “потомственных пролетариев”, собственным умом дошедших до сознания, что только крепкая организация рабочих может избавить труд от жестокой эксплуатации капитала через рабочую революцию. Н.Е. Федосеев писал по поводу встреч с этими рабочими восторженное письмо, в котором настойчиво указывал, что довольно заниматься только теорией, ибо рабочие уже ждут, чтобы явились марксисты, помогли их организации, и что для нас теперь великая задача, достойная работа — связать теорию с практикой, указать русскому пролетариату его путь для освобождения от кабалы капитала, понять сущность исторического момента и сделать своими интересами, смыслом своей жизни — интересы пролетариата. В другом не менее восторженном письме Н. Е. Федосеев после собрания с орехово-зуевскими рабочими, вовлеченными в организацию, писал Владимиру Ильичу, что он только после рабочих собраний почувствовал, как важно слить вместе, в одну работу, теорию и практику научного социализма, что он только теперь понял всю значительность изречения В. Либкнехта: “изучать, пропагандировать, организовать”. В этом письме, насколько мне помнится, около половины апреля 1892 года, Н. Е. Федосеев настойчиво приглашал Вл[адимира] Ил[ьича] хотя на один, два дня приехать во Владимир и обещал познакомить его с интереснейшими рабочими вождями, без малого нашими русскими Бебелями.

Вл[адимиру] Ил[ьичу], несомненно, очень хотелось поехать во Владимир, чтобы повидаться и поговорить с Н.Е. Федосеевым и побеседовать с орехово-зуевскими ткачами, но что-то мешало поездке немедленно; все-таки Вл[адимир] Ил[ьич] через Гопфенгауз передал Н. Е. Федосееву, что как-нибудь летом он надеется выполнить свое заветное желание приехать во Владимир.

В кружке Скляренко Владимир Ильич начал довольно часто ставить вопрос о необходимости встать на путь Н. Е. Федосеева во Владимире, завязывающего связи с рабочими, организующего рабочие кружки, при этом настойчиво указывал, что в Самаре чисто промышленных рабочих настолько достаточно, что охватить, обслужить их всех у нас не хватит даже сил.

“Довольно нам промеж себя революцию пущать — пойдем к рабочим. Пойдем к тем, какие есть, начнем с малого. Ведь есть же у нас довольно ценные связи в деревне. Теперь пора и в городе подбирать рабочих”, — говорил Владимир Ильич...

А. А. БЕЛЯКОВ, листы 103—105 (публикуется впервые).

В 1892 году Скляренко получил две рукописи Н. Е. Федосеева, привезенные Н. Л. Сергиевским ^[53] и Марией Германовной Гопфенгауз, которых я встречал раза два-три у Скляренко. Эти две работы Федосеева: “О купчих крестьянских землях до 1861 года” и обработка содержания “Пошехонской старины” Салтыкова-Щедрина с точки зрения марксистского понимания экономических причин падения крепостного права, — читались Скляренко и мною, а затем были переданы Владимиру Ильичу...

Позже (вероятно, уже в 1893 году) я видел у Скляренко также и третью рукопись Федосеева по истории крепостного права и даже читал отдельные ее главы, но содержания ее теперь не помню. Знаю только, что эту работу считали значительной, и что ею главным образом занимался Владимир Ильич. Содержание этого произведения Федосеева в нашем кружке не обсуждалось по соображениям конспирации: автор сидел в это время во владимирской тюрьме, и мы не хотели предавать широкой огласке существование его работы, чтобы не повредить ему и не порвать установившейся с ним связи.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН), стр. 56—57.

В этой своей работе (о падении крепостного права в России. — Сост.) Федосеев первым подошел к вопросу о причинах отмены крепостного права с марксистской точки зрения. Благодаря стараниям Гопфенгауз рукопись эта была добыта от Федосеева из тюрьмы, доставлена в Самару и передана Владимиру Ильичу Ульянову, сильно заинтересовавшемуся в то время личностью Федосеева благодаря рассказам Гопфенгауз и моим. От Владимира Ильича рукопись перешла ко мне с его карандашными отметками на полях против некоторых мест. По поводу этой рукописи Владимир Ильич тогда твердо решил вступить в научно-литературную переписку с Федосеевым...

И. ЛАЛАЯНЦ (Федосеев Николай Евграфович, стр. 29).

Послушать новое учение (марксистское) и противопоставить ему старые догматы народничества приезжали из Саратова, из Казани и из других приволжских городов. Все дискуссии происходили в квартире Алексея Павловича (Скляренко.— Сост.). Из приезжавших для этой цели в Самару я помню покойного теперь Н. Д. Россова (из Саратова), Романову (оттуда же), Смирнова (с одной рукой) и др. Здесь были народники субъективисты (последователи Михайловского), объективисты (разновидность той же школы, следовавшая за Южаковым), народоправцы, старые народовольцы-террористы, последователи якобинца Зайчневского ^[54] и многие другие. Все они яростно нападали на разъяснявшее и опрокидывавшее все старые догмы марксистское учение, но под ударами спокойной и подчас язвительной аргументации Владимира Ильича все они быстро теряли свои позиции...

Марксистская закваска, оставленная в Самаре Владимиром Ильичей и т. Скляренко, превратила этот город на ряд последующих годов в провинциальный штаб марксизма.

М. И. СЕМЕНОВ (М. БЛАН) (Старый товарищ А. П. Скляренко, стр. 12).

Принимали ли участие в революционном движении до 1917 года:

Когда (с какого времени по какое)	Где:(губ[ерния], уезд, город)	В какой организации	Какую работу
1892—1893	Самара	Нелегальные кружки с.-д...

Из анкеты делегата X съезда РКП В. И. ЛЕНИНА. Ленинский сборник, т. XX, стр. 51.

Осенью 1893 года Владимир Ильич переехал в Петербург, остальные же члены нашей семьи — в Москву, где брат Дмитрий поступил в университет. Пришлось продать и Алакаевку, которая не могла уже служить нам дачей.

М. УЛЬЯНОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 58).

Владимир Ильич переехал из Самары в Петербург осенью 1893 года с целью взяться за революционную работу. Окончательные экзамены при университете были им сданы еще в 1891 году. Самара не могла дать простора его деятельности, она давала слишком мало пищи его уму. Теоретическое изучение марксизма, которое он мог взять и в Самаре, было уж взято им.

Почему же не уехал он с осени 1892 года, когда уже окончил университетский курс, зачем сидел еще год в Самаре?

На этот вопрос я могу ответить: сидел для матери.

Я говорила уже в описании его детских и юношеских лет, каким большим авторитетом, какой горячей любовью пользовалась и с его стороны, как и со стороны всех нас, наша мать. Той твердости, с которой она переносила свои тяжелые несчастья, удивлялись все, кто ее знал, — тем более чувствовали это дети. Несчастье с потерей старшего брата было из ряда вон выходящим я все же оно не подавило ее, она выказала там много силы воли, что, скрывая, по возможности, свои слезы и тоску, заботилась, как прежде, еще больше, чем прежде, о детях, потому что после смерти мужа ей одной приходилось заботиться о них.

Она старалась, по мере возможности, не омрачать их молодую жизнь, давать им строить свое будущее, свое счастье... И она понимала их революционные стремления.

Эти заботы были так удивительны, пример, который она показывала детям, был так прекрасен, что и им хотелось еще больше, чем прежде, скрасить ей жизнь, облегчать ее горе. А в год окончания Владимиром Ильичей университета над семьей стряслось новое несчастье: умерла в Петербурге от брюшного тифа его сестра Ольга...

После ее потери одно могло облегчить несколько горе матери: близость к ней остальных детей. И Володя остался еще на год дома, в Самаре.

Но к концу этой последней зимы он уже иногда порядочно скучал, стремясь к более оживленному центру, к простору для революционной работы: Самара в те годы была как бы только станцией из Сибири, из настоящей ссылки, в центры умственной жизни, которыми были столицы и университетские города.

Остался у меня в памяти разговор с Володей о появившейся в ту зиму в одном из журналов новой повести А. Чехова “Палата № 6” ^[55]. Говоря о талантливости этого рассказа, о сильном впечатлении, произведенном им, — Володя вообще любил Чехова — он определил всего лучше это впечатление следующими словами: “Когда я дочитал вчера вечером этот рассказ, мне стало прямо-таки жутко, я не мог оставаться в своей комнате, я встал и вышел. У меня было такое ощущение, точно и я заперт в палате № 6”. Это было поздно вечером, все разошлись по своим углам или уже спали. Перемолвиться ему было не с кем.

Эти слова Володи приоткрыли мне завесу над его душевным состоянием: для него Самара стала уже такой “Палатой № 6”, он рвался из нее почти так же, кам несчастный больной Чехова. И он твердо решил, что уедет из нее следующей же осенью. Но ему не захотелось основаться в Москве, куда направилась вся наша семья вместе с поступающим в Московский университет меньшим братом Митей. Он решил поселиться в более живом, умственном и революционном также центре — Питере. Москву питерцы называли тогда большой деревней, в ней в те годы было еще много провинциального, а Володя был уже сыт, по горло сыт провинцией. Да, вероятно, его намерение искать связи среди рабочих, взяться вплотную за революционную работу заставляло его также предпочитать поселиться самостоятельно, не в семье, остальных членов которой он мог бы компрометировать.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 25, 26).

В 1893 г. осенью, перебираясь в Петербург, В[ладимир] И[льич] на пути заехал в Нижний-Новгород переговорить с тамошними марксистами. Время тогда было очень глухое, марксизм был еще явлением новым, марксистов в России буквально можно было пересчитать по пальцам. В. И. никогда не упускал случая завязать сношения с какой-нибудь новой группой, договориться с ней по вопросам теоретическим, осведомиться о состоянии пропаганды и вообще о различных вопросах подпольной работы, о получении заграничной литературы, состоянии “техники” и т. д., а главное, завязать связи. Так, в Нижнем он осведомился о каких-нибудь связях в Петербурге; ему указали на меня и дали ко мне письмо,

М. А. СИЛЬВИН. К биографии В. И. Ленина (Из воспоминаний). “Пролетарская революция”, 1924, № 7, стр. 67.

Ленин приехал с новым для нас лозунгом — о переходе от чисто экономической борьбы к политической. Как сейчас помню, он горячо заявлял: “достаточно говорить с рабочим о “пятачке”... В каждой прокламации необходимо упорно говорить не только об экономических нуждах, но и о завоевании политической власти”.

Сначала нас, провинциалов, как-то поразило это новое требование. Товарищи возражали, что, мол, наши рабочие еще ие развиты, они еще только начинают мыслить, что они не справятся с этой задачей и т. д. Жаркие были споры... Решено было послать делегатов по Волге (в Самару, Саратов) с предложением перейти к работе политического характера. Завязались связи.

Воспоминания А. А. РУКАВИШНИКОВОЙ. Цит. по кн. Б. Волина “Ленин в Поволжье”. М., 1956, стр. 124.

...Владимир Ильич познакомился... с одним сформировавшимся, зрелым марксистом, с П. Н. Скворцовым, проездом через Нижний-Новгород. Это знакомство очень интересовало его, и о“ рассказывал потом с удовольствием о беседе с этим марксистом, но тут же подчеркнул, что Скворцов стоит лишь теоретически на почве марксизма и что революционер из него никогда не выработается.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА. В. И. Ульянов (Н. Ленин), стр. 27.

Мы жили с ним (то-еcть с П.Н. Скворцовым. — Сост.) одно время соседями, на углу Большой и Малой Покровок, у небезызвестного в то время владельца гостиницы “Никанорыча”...

В моей маленькой мансарде у “Никанорыча” и был в 1893 г., проездом на жительство в Петербурге, Владимир Ильич Ульянов (Ленин).

В этой маленькой комнатке, насквозь прокуренной, у нас с Владимиром Ильичем продолжались разговоры в течение шести часов. Из ряда тем мне особенно памятны наши споры о допустимости с точки зрения марксистской программы террора, как средства борьбы...

П. Н. Скворцов в лице Вл. Ильича тогда уже предвидел будущего лидера истинного марксизма. Отношение Скворцова к Вл. Ильичу было исключительно хорошим, и Скворцов признавал произведение Вл. Ильича о судьбах русского капитализма высоко ценным.

М. Г. ГРИГОРЬЕВ. Марксисты в Нижнем в 1889—1894 гг. “Пролетарская революция”, 1924, № 4, стр. 102.

В сентябре этого (то-есть 1893-го. — Сост.) года мне пришлось познакомиться с Владимиром Ильичей Ульяновым; он тогда еще не был известен под именем Ленина. Произошло это так. В одну из своих поездом из Сормова в Нижний я зашел к П.Н. Скворцову и у него застал незнакомого человека, оживленно беседовавшего с ним и Григорьевым. Познакомившись, я узнал, что это Владимир Ильич Ульянов. В Нижний он заехал по пути из Самары в Петербург, куда собирался совсем перебраться на житье. В Нижний он заехал познакомиться с П.Н. Скворцовым, которого он знал по его статьям в “Юридическом вестнике”, да и раньше слыхал о нем в Казани. Ильич расспрашивал о марксистской работе в Нижнем и Москве. Мне сказал, что в Москву переезжает его сестра Анна Ильинична со своим мужем Марком Тимофеевичем Елизаровым, посоветовал познакомиться с ними и сказал, как их найти в Москве; условились, что при их посредстве мы будем поддерживать с ним связь; он будет нередко бывать в Москве. А сейчас, сказал он, я заеду по пути во Владимир, чтобы повидаться с Н. Е. Федосеевым, который сидит во Владимире в тюрьме, но которого должны выпустить на-днях...

Так беседовали мы с Ильичем несколько часов, пока не пришло время ехать ему на вокзал. Он произвел на нас очень хорошее впечатление: чувствовались большая эрудиция и какая-то особая основательность и глубина его суждений. Интересно отметить, что уже тогда проявилась его черта будущего организатора нашей партии — собирательство всех наличных революционно-марксистских сил, установление связей между марксистами, разбросанными в разных городах.

С. И. МИЦКЕВИЧ. На грани двух эпох. М.. 1937, стр. 130, 131.

Состоящий под негласным надзором полиции в г. Самаре: Фамилия — Ульянов. Имя — Владимир. Отчество — Ильин. Звание — бывший студент. Выбыл— 17 августа 1893 г. в г. Москву.

О выезде сообщено начальнику Московского губернского жандармского управления.

Донесение начальника самарского губернского жандармского управления в департамент полиции, от 1 сентября 1893 г., № 539.
Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 74.

Состоящий под негласным надзором полиции:

Фамилия — Ульянов.

Имя — Владимир.

Отчество — Ильин.

Звание — сын действительного статского советника.

Прибыл 31 августа 1893г. в С.-Петербург и поселился в д. № 58 по Сергиевской ул., 4 участка Литейной части.

Донесение петербургского охранного отделения в департамент полиции, от 7 сентября 1893 г., № 9659. Архивные документы к биографии В. И. Ленина, стр. 75.

Годы жизни в Самаре и еще ранее год в Казани являлись лишь подготовительными для его (Владимира Ильича. — Сост.) работы, разлившейся затем так широко. Но эти годы были, вместе с тем, самыми важными, пожалуй, годами в жизни Владимира Ильича: в это время складывалась и оформилась окончательно его революционная физиономия.

А. И. УЛЬЯНОВА-ЕЛИЗАРОВА (Воспоминания о В. И. Ленине, 1, стр. 25).

Стоило юному Владимиру Ильичу появиться в 1893 году среди нашей студенческой — передовой по тогдашнему времени — петербургской молодежи, как он немедленно занял доминирующее положение.

Мы, конечно, знали, что он родной брат Александра Ильича Ульянова, героически державшегося на последнем крупном народовольческом процессе и казненного в Шлиссельбурге. Но не это одно так сильно выделяло его среди нас. И внешность этого молодого человека на первый взгляд еще не являла чего-то такого, что прямо свидетельствовало бы о его грядущих необычных судьбах. Только всмотревшись, мы начинали чувствовать, что и во внешности в этом некрупном по росту, но хорошо сложенном юноше, от которого веяло какой-то особо опрятной подтянутостью, было нечто совсем незаурядное. Высокий обнаженный лоб с импозантно выступающей надбровной площадкой (она так бросается в глаза на лучших портретах Ленина), блещущие необычным потенциалом мысли и жизни яркие темнокарие глаза, юношеский свежий румянец щек, даже эта слегка грассирующая речь — все это при ближайшем знакомстве с интеллектом этого юноши становилось таким неповторимо дорогим и милым.

Нам неоднократно приходилось наблюдать, что в каком бы окружении ни находился наш новый знакомец, как только он начинал выступать, он немедленно приковывал к себе неослабное общее внимание. И для этого ему не приходилось делать никаких усилий над собой, никакого волевого напряжения: ему нужно было только оставаться самим собой...

Воистину на наших глазах завершалась фаза долгих и долгих исканий передовых поколений нашей Родины. Верная и бестрепетная рука молодого гения открывала завесу грядущего и направляла нашу волю в такое русло, где самое слово перерастало в историческое дело.

И вот уже по-другому звучит наш коллективный голос перед петербургским пролетариатом, нарастают наши революционные связи и за пределами тогдашнего Питера. Конечно, и наш доленинский эксперимент марксистской пропаганды среди столичных рабочих сам по себе уже учил нас многому. Передовики столичного пролетариата не могли не поражать нас своей исключительно напористой тягой к знанию вопреки тяжким условиям тогдашнего фабричного труда и жизни на убогих питерских окраинах, своей восприимчивостью к революционной науке Маркса, своей товарищеской самоотверженностью. Но переход быстрый и решительный от единиц к массам, от пропаганды к агитации, образование первых ячеек организации “Союза борьбы за освобождение рабочего класса”, этого “зачатка революционной партии” (Ленин) — все это могло бы пойти по-иному, не будь в нашей среде Ленина тех юных лет.

Перед нами в лице юного Владимира Ульянова в знаменательный 1893 год был не просто первоклассный знаток нашей родной литературы и знаток творений Маркса и Энгельса, но уже и самостоятельный мыслитель, превосходно справлявшийся с “первозданным” материалом искомых им научных истин. И чем больше мир будет знакомиться с творческим делом Маркса и Ленина, с тем большей ясностью для него будет выявляться тот факт, что эти два великана были удивительно конгениальны. Величайшим счастьем тесного кружка окружавших в ту пору Владимира Ильича лиц была возможность непосредственно наблюдать, как Ленин юных лет находился как бы в прямой знаменательной перекличке со своим гениальным первоучителем К. Марксом...

Мы знаем, что судьбы каждого движения в большой мере зависят от того, кто в начале этого движения стоит во главе. Но, как бы ни была велика роль отдельного выдающегося человека, решающее значение имеет движение масс. И Ленин всегда во всей своей деятельности опирался на движение масс, вбирал в себя опыт масс.

Юность Владимира Ильича — это юность нашей Коммунистической партии, крепнувшей и зревшей в могучем резонансе с ходом его великой жизни.

Г. М. КРЖИЖАНОВСКИЙ (Великий Ленин. М., 1956 г., стр. 10, 12—13, 14).

Примечания

[1] Об Ольге Ильиничне М. Ульянова рассказывает: “Ольга Ильинична только два лета жила с нами в Алакаевке. Это была девушка с незаурядными способностями и огромной трудоспособностью. Кончив гимназию с золотой медалью, она много и усидчиво работала над своим самообразованием: изучала английский язык, серьезно занималась музыкой, много читала. Стремясь изучать медицину, она решила ехать в Гельсингфорс, так как Женский медицинский институт в Петербурге был в то время закрыт, и принялась за изучение шведского языка. Усвоила она его основательно, делала и переводы со шведского, но в Гельсингфорсский университет все же не попала, так как выяснилось, что кроме шведского языка нужен был еще и финский. Чтобы не терять времени на его изучение, она поступила на физико-математическое отделение Высших (бестужевских) курсов в Петербурге. В напряженной работе прошла для нее там зима 1890—91 года, а весной Ольга Ильинична заболела брюшным тифом, осложнившимся к тому же рожей, и 8 мая ее не стало”.

[2] Воронцов Василий Павлович (1847—1918), известный под псевдонимом “В. В.”, — русский экономист и публицист, один из идеологов либерального народничества 80—90-х годов XIX века.

[3] Михайловский Николай Константинович (1842—1904) — русский социолог, публицист и литературный критик, идеолог либерального народничества, один из редакторов журналов “Отечественные записки” и “Русское богатство”. Проповедовал реакционную идеалистическую теорию “героев” и “толпы”.

[4] Николай — он — псевдоним Николая Францевича Даниельсона (1844—1908), русского литератора, одного из идеологов либерального народничества. Работая над переводом “Капитала”, Даниельсон вел переписку с К. Марксом и Ф. Энгельсом. Но он так и не понял существа марксизма. После смерти К. Маркса Даниельсон полностью перешел на позиции реакционного народничества, солидаризировался с прямыми врагами марксизма.

[5] М. И. Семенов полагает, что это была Софья Гинзбург, но это совершенно невероятно, ибо Софья Гинзбург была арестована в мае 1889 г. по делу о покушении на Александра III, а Сабунаев был в Самаре в декабре 1889 г. — Примечание А. А. Белякова.

[6] Владимир Ильич особенно налегал, подчеркивал это выражение, ибо Сабунаев во время своего доклада очень много “козырял” “современной действительностью”. — Примечание А. А. Белякова.

[7] Кареев Николай Иванович (1850—1931) — русский либерально-буржуазный историк и публицист, автор труда “Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII века”, который К. Маркс назвал превосходным. С 90-х годов Кареев упорно боролся против марксизма; во время революции 1905 года входил в руководящий орган партии кадетов. В 1924—1925 годах Кареев опубликовал трехтомную работу “Историки Французской революции”. В 1929 году был избран почетным членом Академии наук СССР.

[8] По словам А.А. Белякова, А.П. Скляренко довольно сильно носился с сыном миллионера Курлиным, ибо надеялся, что когда он вступит во владение своими миллионами, то если не все свои миллионы, то хоть половину пожертвует на революцию. Впоследствии из Курлина вышел кутила и только слегка либеральный председатель Самарского биржевого комитета. Не только миллионов, но и тысяч на революцию он не давал.

[9] Казанская программа систематического чтения отличалась от других аналогичных программ большой полнотой и логической стройностью: от дисциплин нормативных через историю культуры, историю и экономику она вела к социалистической теории. — Примечание М. И. Семенова.

[10] Бухгольц В. А. был в это время студентом, исключенным из университета Так как он раньше учился в Самарской гимназии, то Скляренко его знал. Он был эпизодическим лицом в нашем кружке и в начале 1891 года уехал в Германию (он был прусским подданным). — Примечание М. И. Семенова.

[11] По свидетельству А. А. Белякова, в этой поездке на лодке участвовали В. И. Ульянов, В. А. Бухгольц, А. П. Скляренко, М. И. Семенов, В. В. Савицкий, В. А. Ионов, Федотов, И. А. Кузнецов, А. А. Беляков, И. К. Иванов.

[12] Монахом в тех местах называют бутыль водки в четверть ведра. — Примечание А. А. Белякова.

[13] Стихотворение “Утес Стеньки Разина” написано А. А. Навроцким в 1870 году и в 1896 году им самим положено на музыку.

[14] На прошении рукой министра Делянова карандашом помечено следующее: “Спросить об нем попечителя и департамент полиции, он скверный человек. Д[епартамен]т полиции уже, вероятно, знает, что он делает на своей стороне”.

[15] Департамент полиции имел в виду марксистские кружки Н. Е. Федосеева в Казани, активным участником которых был Владимир Ильич.

[16] Само собой разумеется, что вопрос на самом деле не стоял так трагично. Но Мария Александровна намеренно составила прошение в таких ярких и решительных выражениях и сама отвезла его в Петербург, чтобы вручить министру народного просвещения. Расчет Марии Александровны оказался правильным. Министерство народного просвещения на этот раз не замедлило дать удовлетворительный ответ (за № 8076), в котором Владимиру Ильичу разрешалось держать экзамен по предметам юридического факультета в испытательной комиссии при одном из университетов, управляемых уставом 1884 года. Этот ответ был направлен в самарское городское полицейское управление для вручения вдове действительного статского советника Марии Ульяновой по месту жительства в городе Самаре.

[17] На прошении — две резолюции: “Пусть лучше держит в Казани”, “Доложено 18 июля. Приказано объявить просителю, что с настоящею просьбою должно обратиться к председателю испытательной комиссии. За директора Эзов”. Наличие двух противоречивых резолюций свидетельствует о колебаниях чиновников из министерства народного просвещения по вопросу о том, в каком университете разрешить Владимиру Ильичу сдавать экзамены. Царские чиновники побоялись разрешить В. И. Ульянову снова вернуться в университет, из которого он был недавно исключен. Этим, очевидно, и объясняется появление на прошении новой резолюции.

[18] В конце августа 1890 года В. И. Ленин отправился в Петербург для того, чтобы выяснить условия и программу предстоящих экзаменов в испытательной юридической комиссии при Петербургском университете. По дороге в Петербург он на шесть дней останавливался в Казани.

[19] К прошению приложена фотографическая карточка Владимира Ильича, относящаяся к 1889 или 1890 году. На обратной ее стороне значится: “Фотограф И. Шарыгин в Самаре, Панская улица, д. Половодова. Негатив хранится”.

[20] Домашнее письменное сочинение по уголовному праву, приложенное В. И. Лениным к прошению, до сих пор осталось необнаруженным.

[21] На прошении резолюция: “С разрешения] Г. Мин[истра] Нар[одного] Просвещения]”.

[22] Речь идет о комнате, которую Владимир Ильич снял, приехав весной 1891 года в Петербург для сдачи экзаменов в университете.

[23] С. Ф. Ольденбург вместе с А. И. Ульяновым работал в научном отделе студенческого научно-литературного общества.

[24] Институции — в римском рабовладельческом государстве элементарные учебные руководства для высших школ риторики и права.

[25] Дигесты — главнейшая часть свода римского гражданского права, составленного при императоре Юстиниане; опубликована в конце 533 года.

[26] Для того чтобы получить диплом первой степени, необходимо было иметь больше половины оценок “весьма удовлетворительно”, у Владимира Ильича были все “весьма удовлетворительно”. Несмотря на то, что Владимир Ильич сдавал экзамены в качестве экстерна, он кончил первым в выпуске.

[27] В подлиннике опечатка: напечатано Иванов вместо Ильин.

[28] Как пишет Г. А. Клеменц (“Коммуна” (Самара), 1924, 24 апреля), Владимир Ильич находился с Хардиным в близких отношениях до самой смерти последнего в 1910 году, причем и после его смерти относился к его памяти с большим уважением.

[29] На прошении имеется справка: “Ульянов. Состоит помощником присяжного поверенного при г. Хардине с 30 января сего 1892 года. Сведений о нравственных качествах Ульянова в деле не имеется”.

[30] На подлиннике резолюция: “Оставить Ульянова под негласным надзором и уведомить о неимении препятствий к выдаче свидетельства на право хождения по делам. 2 июля”.

[31] Это постановление было опубликовано в № 50 “Самарских губернских ведомостей” от 5 августа 1892 года.

[32] Защитником этой группы голодных крестьян, обвинявшихся в покушении на кражу хлеба из кулацкого амбара, должен был выступить присяжным поверенный О.Г. Гиршфельд. Но обвиняемые, как писал в рапорте председателю самарского окружного суда Гиршфельд, “выразили желание иметь своим защитником помощника присяжного поверенного В. Ульянова”. Всего в 1892 году В. И. Ленин выступил защитником 12 раз (первый раз — 5 марта, последний — 17 декабря). Подзащитными его были главным образом крестьяне-бедняки.

[33] Имеется в виду защитительная речь Владимира Ильича по делу начальника станции Безенчук Оренбургской железной дороги, который неправильно обвинялся в небрежном отношении к своим обязанностям (столкновение порожних вагонов, приведенных в движение сильными порывами ветра).

[34] Суд согласился с доводами Владимира Ильича и приговорил Языкова по 3-й части 1085 ст. Уложения к штрафу в 100 рублей.

[35] С 1893 года Владимир Ильич успешно вел гражданские дела. Так, например, он вел дело “По иску крестьянина Степана Ивановича Марченкова к мелекесской посадской управе и имуществу умершей жены запасного солдата Анастасии Кирилловны Головиной, по первому мужу Марченковой, о признании за истцом права собственности на усадебную землю”. Суд согласился с доводами и предложением Владимира Ильича и отказал Марченкову в иске.

[36] Имеется в виду разговор Анны Ильиничны с В. В. Водовозовым по поводу тома “Deutsch-franzosische Jahrbucher” (“Немецко-французский ежегодник”). Эту книгу Александр Ильич Ульянов в свое время одолжил у Водовозова и не смог ему возвратить, так как был арестован. В 1892 году в разговоре с Анной Ильиничной Водовозов поднял вопрос о возвращении ему книги.

[37] На докладе В. В. Водовозова были: Владимир Ильич Ульянов, Вера Петровна Водовозова, Л. П. Шайдакова, Аргутинский, Чумаевский, Н. Д. Россов, А. И. Ливанов, Виттен, М. П. Яснева, И, М. Красноперов, В. В. Португалов, В. В. Савицкий, Е. Ф. Цитович, В. А. Попов, Н. К. Войцехович, А. В. Попов-Скляренко, И. А. Кузнецов, М. И. Лебедева, А. А. Беляков, Синицкий, Федотов, М. Т. Елизаров. — Примечание А. А. Белякова.

[38] А. И. Самойлов — мировой судья, человек передовых взглядов, у которого А. П. Скляренко служил секретарем.

[39] 3ибер Николай Иванович (1844—1888) — известный русский экономист. Во время пребывания в Лондоне лично познакомился с К. Марксом и Ф. Энгельсом, Диссертация Зибера “Теория ценности и капитала Д. Рикардо в связи с позднейшими дополнениями и разъяснениями” (1871) встретили сочувственный отзыв К. Маркса в послесловии ко 2-му изданию “Капитала”. Эта работа Зибера в переработанном и дополненном виде была издана в 1885 году под названием “Давид Рикардо и Карл Маркс в их общественно-экономических исследованиях”.

[40] Кауфман Илларион Игнатьевич (1848 — 1916) — русский буржуазный экономист, написавший ряд произведений, посвященных вопросам денежного обращения и кредита. В 1872 году Кауфман опубликовал одну из первых рецензий на “Капитал” К. Маркса (журнал “Вестник Европы”, т. 3, кн. 5). Ему остались чужды революционные выводы, изложенные К. Марксом в “Капитале”. Однако рецензия Кауфмана на “Капитал” ценна тем, что в ней дано описание марксистского диалектического метода.

[41] Карышев Николай Александрович (1855 — 1905)—русский экономист и статистик, профессор Юрьевского (Тартуского) университета, затем Московского сельскохозяйственного института. В своих работах, посвященных главным образом вопросам экономики крестьянского хозяйства России, Карышев разделял взгляды либерального народничества.

[42] Каблуков Николай Алексеевич (1849 — 1919)—русский экономист и статистик, профессор Московского университета. Экономические и статистические работы Каблукова имели целью доказать “устойчивость” мелкого крестьянского хозяйства.

[43] Речь идет о журнале “Archiv fur sociale Gesetzgebung und Statistik” (“Архив социального законодательства и статистики”), который начал выходить с 1888 года и издавался Генрихом Брауном. В журнале печатались статьи, критиковавшие К. Маркса.

[44] Как известно, Маркс считал, что Кауфман в этой статье “очертил… удачно… не что иное, как диалектический метод” (см. предисловие ко второму изданию первого тома “Капитала”). - примечание М.И. Семенова.

[45] А. И. Ерамасов — близкий знакомый семьи Ульяновых. Непосредственного участия в революционной работе не принимал, но часто помогал большевистской партии средствами. После Октябрьской революции был некоторое время в партии, работал в Музее народного образования.

[46] Ибо у нас не было запасной свободной кровати, а уложить, Вл[адимира] Ильича на одну из наших уступленных кроватей было делом совершенно безнадежным. Мы это отлично знали, но подготовить для ночлега нам ничего не удалось, а у Красноперова была свободная кровать. — Примечание А. А. Белякова.

[47] Помещена в 1 томе Сочинений Ленина. — Примечание А.И. Ульяновой-Елизаровой.

[48] Струве Петр Бернгардович (1870—1944) — русский буржуазный экономист и философ, родоначальник “легального марксизма”. С образованием в 1905 году партии кадетов стал членом ЦК и лидером ее правого крыла. После 1917 года Струве — ярый враг советской власти, член контрреволюционного правительства Деникина и Врангеля, белоэмигрант.

[49] Семенов Тимофей Иванович. В прошлом активный большевик, в 1905—1906 годах работал в “Новой жизни” и в ряде большевистских газет, издававшихся после закрытия “Новой жизни”, заведуя в них провинциальными отделами. В 1906 году его квартира в Петербурге была явочным пунктом для Владимира Ильича. После 1917 года отошел от партии. — Примечание М. И. Семенова.

[50] Это письмо так и осталось, лежать на Урале зарытым в земле на чердаке, но сохранилось ли оно, я не знаю. — Примечание П. Маслова.

[51] Воспоминания написаны в 1928 году.

[52] Будучи арестован в конце 1892 года в Казани за участие в подпольных революционных кружках и просидев два месяца в тюрьме, И. X. Лалаянц был затем освобожден “впредь до приговора” под негласный надзор полиции. Ему предложили покинуть Казань и поселиться в каком-нибудь городе, за исключением столиц, университетских городов, фабрично-заводских центров и ряда “неблагонадежных”, с жандармской точки зрения, мест. Лалаянц выбрал Самару.

[53] Сергиевский Николай Львович — ближайший друг Н.Е. Федосеева

[54] 3айчневский Петр Григорьевич (1842— 1896) — русский революционный демократ, один из видных организаторов студенческого движения в Москве в 60-х годах XIX века. Для взглядов Зайчневского характерны переоценка революционной роли интеллигенции и приверженность к заговорщицкой тактике.

[55] Повесть А. П. Чехова “Палата № 6” была впервые напечатана в ноябрьском номере журнала “Русская мысль” за 1892 год.

 

 

Именной указатель цитируемых авторов

Адоратский Владимир Викторович (1878—1945) — видный большевик, ученый. Окончил юридический факультет Казанского университета, с 1904 года работал в казанской организации РСДРП. Будучи выслан за границу, неоднократно выполнял поручения В. И. Ленина. После Великой Октябрьской социалистической революции Адоратский работал заместителем заведующего Центральным архивным управлением, директором Института Маркса—Энгельса—Ленина, руководил Институтом философии Академии наук СССР. В последние годы жизни был главным редактором Института Маркса — Энгельса — Ленина.

Алексеев Николай Николаевич — студент Казанского университета, участник студенческой сходки 4 декабря 1887 года, впоследствии — доктор.

Амосов А. — автор некролога об И.Н. Ульянове в “Симбирских губернских ведомостях”, священник.

Андреев Д. М. — товарищ В.И. Ленина по младшим классам Симбирской гимназии.

Арнольд Екатерина — гимназическая подруга сестры В. И. Ленина — О. И. Ульяновой.

Беляков Алексей Александрович — бывший сельский учитель, в 80—90-х годах XIX века — участник социал-демократических кружков в Самаре.

Березин Михаил Егорович — один из организаторов народнических кружков в Казани; впоследствии — лидер партии трудовиков, товарищ председателя 2-й Государственной думы.

Бородин Ювеналий Осипович — земский врач села Ключи Казанского уезда, в 1875—1892 годах — член народнического кружка в Казани.

Веретенников Николай Иванович (1870—1955) — двоюродный брат В.И. Ленина. Раннее детство и юность провел в Казани, был близок к семье Ульяновых и связан тесной дружбой с В. И. Лениным. Окончив в 1896 году Казанский университет, в течение ряда лет преподавал физику и математику в различных учебных заведениях. После Великой Октябрьской социалистической революции Веретенников был заведующим одним из отделов Народного комиссариата финансов, с 1924 по 1928 год работал в статистическом отделе Центрального Комитета партии, затем преподавал на рабфаках Московского государственного университета и в Институте инженеров транспорта, а также на курсах по повышению квалификации работников НКПС.

Волков Алексей Александрович — учитель-“ульяновец”. Окончив Алатьфское уездное училище и Порецкую учительскую семинарию, преподавал в сельских школах Алатырского и Ардатовского уездов Симбирской губернии, а затем, уже после смерти И.Н. Ульянова, в Промзинском двухклассном училище.

Георгиевский А. И.—член совета министра народного просвещения в 80-х годах XIX <века, тайный советник.

Говорухин Орест Макарович — народоволец-террорист. По окончании Новочеркасской гимназии поступил в Петербургский университет, где работал в нелегальных студенческих организациях. В конце ноября 1886 года был одним из инициаторов террористической фракции “Народной воли”, поставившей своей задачей подготовку покушения на Александра III. В конце декабря 1886 года, опасаясь ареста, эмигрировал за границу. Им написаны воспоминания “О деле 1-го марта 1887 г.”.

Голубева (Яснева) Мария Петровна (1861—1935). В конце 70-х годов XIX <века участвовала и народнических кружках, затем ряд лет была последовательницей П.Г. Зайчневского, организатора орловского подпольного кружка, члены которого называли себя, в подражание французским революционерам XVIII <века, якобинцами. Знакомство с В. И. Лениным привело Голубеву к отходу от теорий захвата власти заговорщицкой группой без опоры на широкие народные массы. В конце 90-х годов она окончательно становится марксисткой и в 1903 году, после II съезда РСДРП, вступает в партию. При советской власти Голубева работала по статистике в ЦК ВКПб).

Григорьев Михаил Георгиевич — друг и соратник известного революционера-марксиста Н.Е. Федосеева, член его казанского кружка. Один из основателей первого марксистского кружка в Нижнем Новгороде и марксистских организаций в Самаре. При советской власти работал на транспорте.

Деларов Д. И.—участник народнического движения. В 1886 году окончил Харьковское земледельческое училище и некоторое время работал межевщиком (землемером) при Симбирском удельном округе. Впоследствии—член 2-й Государственной думы.

Друри Василий — товарищ В. И. Ленина по младшим классам Симбирской гимназии

Казманов Филадельф Иванович — член подпольного кружка в Самаре (1893), в котором он вместе с матерью, Е.И. Казмановой, пропагандировал революционную литературу.

Калашников Василий Андреевич — воспитанник основанных И.Н. Ульяновым педагогических курсов, учитель Симбирской чувашской школы. Готовил к поступлению в гимназию Александра Ильича и Владимира Ильича Ульяновых. Был частым гостем в семье Ульяновых.

Карелина Вера — участница революционного кружка в Петербурге в 90-х годах XIX <века.

Корякин Михаил Александрович — воспитанник Нижегородской губернской гимназии (учился в ней в 1863—1870 годах). Впоследствии учитель математики, профессор. Долгие годы работал директором реального училища в Нижнем Новгороде.

Кашкадамова Вера Васильевна — учительница женского начального училища в Симбирске. Работала преподавателем более 40 лет. Близкий друг семьи Ульяновых.

Кириллов Ф.С. — учитель Жадовского двухклассного училища Симбирской губернии.

Кицинская Александра Ивановна — учительница. Окончила Самарскую гимназию. Давала уроки музыки М.И. Ульяновой, бывала у Ульяновых в Самаре и Алакаевке.

Племени, Григорий Александрович — присяжный поверенный при Самарском окружном суде в конце XIX <века.

Кржижановская 3. П. — подруга О. И. Ульяновой по Высшим женским курсам в Петербурге, активная партийная работница-большевичка.

Кржижановский Глеб Максимилианович — старейший деятель революционного движения, член КПСС с 1893 года, ученый-энергетик, академик. Входил в организованный В. И. Лениным петербургский “Союз борьбы за освобождение рабочего класса”. Был активным участником революции 1905—1907 годов. После Октября, в 1920 году, по поручению В. И. Ленина возглавлял Комиссию по электрификации России (ГОЭЛРО), разработавшую план электрификации России, в 1921 — 1930 годах руководил Госпланом. В настоящее время Кржижановский — директор организованного в 1930 году по его инициативе Энергетического института Академии наук СССР. В январе 1957 года за заслуги в области энергетики, в связи с 85-летием со дня рождения, Указом Президиума Верховного Совета СССР Г. М. Кржижановскому присвоено звание Героя Социалистического Труда.

Крупская Надежда Константиновна (1869—1939) — жена и друг В. И. Ленина, видный партийный и советский государственный деятель, выдающийся педагог. С 1891 по 1896 год работала в вечерней воскресной Смоленской школе за Невской заставой в Петербурге. В 1895 году вступила в созданный В. И. Лениным петербургский “Союз борьбы за освобождение рабочего класса”. С 1901 года работала за границей секретарем редакции газеты “Искра”. По указаниям В. И. Ленина принимала участие в подготовке II и III съездов РСДРП. В период первой русской революции 1905— 1907 годов вела в Петербурге организационно-партийную работу. В 1907 году вместе с В. И. Лениным эмигрировала за границу. После победы Октябрьской революции Н. К- Крупская — член коллегии Народного комиссариата просвещения. С 1924 года — член Центральной контрольной комиссии, с 1927 года — член ЦК ВКП(б). С 1929 года — заместитель народного комиссара просвещения РСФСР, член Президиума Верховного Совета СССР. Н.К. Крупская была одним из организаторов пионерского движения в СССР. Особенно большая работа проведена ею в области дошкольного воспитания детей.

Кузнецов Михаил Федорович — товарищ В. И. Ленина по Симбирской гимназии, сын официанта, бывшего крепостного. После окончания университета работал преподавателем истории и географии и среднем школе. Умер в 1942 году.

Лалаянц Исаак Христофорович (1870—1933) — участник революционного движения в России. В 1888—1889 годах был членом кружка Н.Е. Федосеева в Казани. После исключения в 1889 году из Казанского университета вел социал-демократическую работу в разных городах России. В начале 1893 года был арестован и выслан в Самару, где вошел в нелегальный социал-демократический кружок. В 1897 году в Екатеринославе принимал участие в создании “Союза борьбы за освобождение рабочего класса”. Участвовал в подготовке I съезда РСДРП, заведовал типографией ленинской “Искры”. После II съезда РСДРП Лалаянц, как агент ЦК партии, работал в России. Он — один из организаторов конференции военно-боевых организаций РСДРП в Таммерфорсе и 1906 году, на которой делал доклад о роли партии в вооруженном восстании. Вскоре после этого он был арестован. В конце 1913 года, по окончании срока каторги, был сослан на вечное поселение в Восточную Сибирь. С этого времени Лалаянц отошел от политической жизни и был вне партии. С 1922 года работал в Главполитпросвете Наркомпроса.

Маслов Петр Павлович (1867—1946) — русский экономист, автор работ по аграрным вопросам. В 1889 году был арестован по делу марксистского кружка Н. Е. Федосеева в Казани и заключен на три года в тюрьму. Работал в газете “Самарский вестник”, сотрудничал в журналах “Научное обозрение”, “Жизнь”, “Начало”. После раскола РСДРП примкнул к меньшевикам, активно работал в их печатных изданиях. После Октябрьской революции Маслов вел педагогическую и научную работу в ряде высших учебных заведений и научно-исследовательских учреждений Омска, Иркутска, Читы и Москвы. В 1929 году был избран действительным членом Академии наук СССР. В последние годы жизни Маслов занимался изучением экономики социалистического сельского хозяйства.

Мицкевич Сергей Иванович (1869—1944) — врач по профессии, участник движения народничества. В 1893—1894 годах работал в марксистских рабочих кружках. Будучи арестован и сослан в Якутскую область, вел борьбу с инфекционными заболеваниями, написал научную работу о специфических заболеваниях нервной Системы у местного населения. В 1905—1906 годах вел революционную работу в Москве, затем жил в Нижнем Новгороде, а с 1914 года — в Саратове. Сотрудничал в большевистских газетах. В 1918 году Мицкевич работал в Московском отделе народного образования. В 1919 году он — помощник начальника санитарной части Южного, а затем Юго-Западного фронтов. С 1921 года — на профсоюзной работе. В Москве при активном участии Мицкевича был организован Музей Революции, директором которого он был в 1924—1934 годах. В последние годы жизни занимался литературной деятельностью.

Назарьев Валериан Никанорович (1830—1902) — писатель-публицист, член Симбирского училищного совета. Долгие годы был гласным Симбирского земства и мировым судьей. Его сатирический очерк “Бакенбарды” был напечатан в “Современнике” в 1858 году. Ряд его очерков, посвященных борьбе в области народного образования в 60—70-е годы XIX века, опубликован в “Вестнике Европы” в 1872 — 1884 годах. Назарьев, увлекавшийся под влиянием передовых идей 60-х и начала 70-х годов общественной деятельностью, позднее охладел к ней.

Назарьева Гертруда (Анна Карловна) — жена В. Н. Назарьева.

Никифориев Василий Никифорович — священник. У него жил Охотников, которого В. И. Ленин подготовил к экзаменам за гимназию.

Новорусский Михаил Васильевич — кандидат Петербургской духовной академии, товарищ А.И. Ульянова. Участник “дела 1 марта 1887 года”. Был приговорен к вечной каторге, отбывал заключение в Шлиссельбургской крепости. Умер в 1925 году.

Ольденбург Сергей Федорович (1863—1934) — видный русский ученый-востоковед. В 1894 году защитил магистерскую диссертацию “Буддийские легенды” (ч. I). С 1901 года — академик. В 1917 году — министр просвещения Временного правительства. В течение 25 лет (1904—1929) состоял непременным секретарем Академии наук. Ольденбургу принадлежат труды по фольклору, этнографии, искусству народов России, Западной Европы, ряда стран Востока, ценные работы по истории буддизма, древнеиндийской сказочной литературы и искусства.

Педенко Елизавета Осиповна — подруга О.И. Ульяновой, училась вместе с ней в двухклассном училище.

Печоркин Евгений Федорович — студент Казанского университета, а затем земский врач. Член народнического кружка в Казани в 1875—1892 годах.

Покровский А. — знакомый И.Н. Ульянова, автор воспоминаний о нем, напечатанных в “Симбирских губернских ведомостях”.

Преображенский А.А. — народник, организовавший вместе с несколькими друзьями народническую колонию около села Неяловки, недалеко от хутора Алакаевки, где жил В. И. Ленин. Позднее играл видную роль в социал-демократической работе в Самаре. После Октябрьской революции заведовал домом отдыха в Горках, под Москвой.

Родионова А. А. — народная учительница.

Рождественский С.В. — автор ряда трудов по истории народного просвещения в России.

Рукавишникова А.А. — участница революционных кружков в Нижнем Новгороде в конце XIX <века. Впоследствии пенсионерка.

Садовский А. — воспитанник Нижегородской губернской гимназии и Александровского института. Один год изучал математику под руководством И.Н. Ульянова.

Семенов (М. Блан) Матвей Иванович — член революционного кружка в Самаре в конце XIX <века, друг революционера А. П. Скляренко.

Сильвин Михаил Александрович — член марксистского кружка в Нижнем Новгороде в 1891 —1893 годах. Работал в петербургском “Союзе борьбы за освобождение рабочего класса” вместе с В. И. Лениным. Потом — видный работник партии, в 1904—1905 годах — член ЦК, партийный литератор (псевдоним — М. Таганский). После 1907 года отошел от партийной работы.

Стопани Александр Митрофанович (1871—1932) — видный большевик. Работал пропагандистом в кружках рабочих и учащихся в Казани, Ярославле, был одним из организаторов искровской группы в Пскове. В 1905—1907 годах Стопани — секретарь Костромского комитета партии, в 1913— 1914 годах — один из организаторов всеобщих забастовок в Баку. В 1918 году был членом коллегии Наркомтруда, с 1922 года—член Верховного суда, в 1924—1929 годах — прокурор по трудовым делам при Верховном суде. В 1930—1932 годах — заместитель председателя Общества старых большевиков. В последние годы жизни Стопани работал членом Московской контрольной комиссии, членом бюро Замоскворецкого районного комитета партии.

Ульянов Дмитрий Ильич (1874—1943) — младший брат В. И. Ленина, один из старейших членов большевистской партии. С 1883 года учился в Симбирской гимназии, затем в 1-й Казанской и, наконец, в Самарской, которую окончил в 1893 году. В том же году поступил на медицинский факультет Московского университета. В 1897 году, на 5-м курсе университета, был арестован, сидел в Таганской тюрьме. В 1901 году окончил Юрьевский университет, после чего в различных местах работал врачом. В 1903 году вошел в организацию “Искры”, на II съезде партии примкнул к большевикам. В период революции 1905—1907 годов — член Симбирского комитета большевиков. С 1906 по 1911 год— участковый врач в Серпуховском земстве, в 1914—1917 годах — военный врач, вел революционную работу среди солдат. В 1919—1921 годах — член Евпаторийского комитета большевиков и ревкома, член Крымского обкома партии. С 1921 года Д. И. Ульянов был на руководящей работе в Народном комиссариате здравоохранения.

Ульянова Мария Ильинична (1878—1937) — сестра В. И. Ленина, один из старейших членов большевистской партии. Окончила гимназию в 1896 году в Москве, была слушательницей Высших женских курсов, принимала участие в кружках самообразования. Вела партийную работу в Петербурге, Москве, Самаре, Саратове, Вологде, неоднократно подвергалась арестам и ссылкам. С 1917 по 1929 год — на ответственной работе в редакции газеты “Правда”. На XIV съезде ВКП(б) была избрана членом Центральной контрольной комиссии, на XVII съезде партии — членом Комиссии советского контроля; заведовала Бюро жалоб Комиссии советского контроля. В 1935 году М. И. Ульянова была избрана членом ЦИК СССР.

Ульянова-Елизарова Анна Ильинична (1864—1935) — сестра В.И. Ленина, видный деятель Коммунистической партии. В социал-демократическом движении с 1893 года. В 1898 году — член Московского комитета РСДРП. А. И. Ульянова-Елизарова принимала деятельное участие в большевистских газетах “Искра”, “Вперед”, “Пролетарий”. В 1904—1906 годах работала в петербургской организации большевиков. В 1912—1914 годах сотрудничала в “Правде” и “Просвещении”; один из организаторов и редакторов легального большевистского журнала “Работница”. После Февральской буржуазно-демократической революции 1917 года А. И. Ульянова-Елизарова — секретарь редакции газеты “Правда”, затем редактор журнала “Ткач”. В 1918—1921 годах работала в Наркомпросе, с 1921 года — в Истпарте, в 1928—1932 годах—в Институте Маркса—Энгельса—Ленина. Она является автором ряда книг и статей о В. И. Ленине.

Фармаковский М. — сын инспектора народных училищ в Симбирске, участник детских игр В. И. Ленина.

Федотов Михаил Петрович — офицер стоявшего в Казани в 80-х годах XIX века Ревельского полка. Принадлежал к оппозиционно настроенному офицерскому кружку и вращался в среде революционной молодежи. В конце 80-х годов бросил военную службу и поступил в земство. Во время первой русской революции 1905—1907 годов принимал активное участие в крестьянском движении Уфимской губернии, за что был сослан в Сибирь на поселение.

Филатов Петр Федорович — один из воспитанников И.Н. Ульянова, врач, отец знаменитого советского окулиста, академика В.П. Филатова.

Филиппов К.Д. — житель деревни Алакаевки Кинельского района Куйбышевской области, впоследствии директор Дома В. И. Ленина в Алакаевке, член ВЦИК, делегат Чрезвычайного XVII Всероссийскою съезда Советов.

Фарсов Николай Николаевич (1864—1934) — историк либерального, народнического направления. Окончил историко-филологический факультет Казанского университета; там же состоял профессором истории России. В своих исторических исследованиях, посвященных главным образом XVIII веку, Фирсов разрабатывал вопросы истории крестьянских движений, торговли, истории Поволжья и Сибири.

Чеботарев Иван Николаевич — товарищ А.И. Ульянова, кандидат Петербургского университета.

Шестиков П. Д. — попечитель Казанского учебного округа во второй половине XIX века.

Щербо Александра Федосеевна — подруга О. И. Ульяновой по Симбирской женской гимназии, дочь врача. По окончании гимназии в 1887 году стала народной учительницей и более 30 лет работала в сельских начальных народных школах (из них 27 лет — в деревне Грязный Ключ Симбирской губернии). Умерла в 1943 году в Ульяновске.

Яковлев Иван Яковлевич — известный общественный деятель чувашского народа во второй половине XIX века. При помощи и поддержке И. Н. Ульянова Яковлев получил образование и в 1876 году был назначен инспектором чувашских школ и директором чувашской учительской семинарии в Симбирске. Между семьями Ульяновых и Яковлевых, жившими по соседству, существовали близкие отношения.

 

http://nounivers.narod.ru/bibl/mnp.htm#len